Николаю «паутинка» в тему: он и прежде дорогими тканями торговал. А вот всё остальное… проблематично.

Николай был младшим партнёром в уважаемом купеческом доме. Разорился, стал закупом, приказчиком где-то в лесной глухомани. Формально — бестолочь, неудачник, «лузер». Серьёзный купец на него в полглаза смотрит:

– Ну и чего в ваших турлах хорошего может быть? Бобра, что ль поймал?

Но «паутинка» на местном рынке известна. Хотя прежде и не торговалась — приходила на княжий двор податью, да там почти вся и оставалась.

Опять же: закуп-то закуп, но Николай — главный приказчик. У столбового боярина, которому ещё и вотчину учетверили. Человек на такой должности управляет немалыми товарно-денежными потоками.

Так что положение у Николая нынче… разнообразное. Родня и прежние знакомцы из старших в торговых сотнях его гнобят:

– Николашка-то? Да, поди, опять какое-то барахло толкать будет.

Другие, порисковее да попроще, уже «господин Николай» величают.

Одни через губу цедят:

– Ну, по доброте моей душевной, возьму у тебя штуку полотна. Может, и продастся. Ясно — не за твою цену. Ты ж завсегда на голову больной был. Придёшь после Рождества — отдам твою дольку, коль наторгуется.

На «Святой Руси» купцы прекрасно различают кучу разных форм торгового партнёрства и возможные при этом коллизии. Включая, например, разницу между долевым участием и комиссионными, разную ответственность при банкротстве злонамеренном и непредумышленном…

Другие «добры молодцы» норовят влезть в долю:

– У меня-то! Мой кум родной! У торопецкого посадника — самый ближий истопник! Как на ночь хозяину шепнёт — так тот по утру и сделает. Давай вашу мазь колесную, и сделаем в Торопце, как в Елно. Только вдесятеро! А мне, слабосильному да малохольному за то — дольку малую. Четверть с продажи.

В общем — Николай весь на нервах. После сегодняшнего успеха с применением казначейши — отпустило немного. Чуть выпил — мало не целоваться лезет:

– Ваня! Светочь ты наш! Ты ж такое дело сделал! Теперя все мои недоброжелатели да злопыхатели… Вона они у меня где! Теперя ни одна гнида в городе не посмеет сказать, что Николка Бухарёныш — торга вести не умеет! Господи! Мне теперя прям солнце воссияло! А то… А теперь-то…

Почему «Бухарёныш» — не знаю. Прозвище у него тут такое. Знаю, что он когда-то ходил в Бухару, и что-то там приключилось.

Я прекрасно понимаю, что ему торговаться было очень тяжело. Товар и деньги мои. А гонор, об которые местные купцы ноги вытирали — его личный. Но вот же — терпел, уговаривал, улыбался. Даже когда в глаза хамили. Но цену держал. А теперь — всё.

– А теперь, Николай, торг, в смысле — продажа, закончились. Теперь ты будешь покупать. Товар пальцем ковырять да по-всякому хаять. Колёсную мазь мы в Елно скинули. Со взяткой, с посадником, но — продавили и цену взяли. Теперь от этой цены только вверх плясать будем. Здесь, в Смоленске, поговори осторожно с Бонятой-тысяцким. Акима припряги. Кто из друзей его прежних ныне в силе — потолкуй. Полотно-паутинку мы сегодня всё сбросили. Тоже с приключениями. С казначейшиными сиськами. Но, вроде, без последствий. Образцы наручников и ошейников мы с торга сняли — цены настоящей не дают. Спирт… сами пьём. Что у нас ещё осталось?

Не хочется снова… удивляться в сторону коллег-попаданцев, но вот: два главных моих товара, даже без наворотов с инновациями, удалось успешно продать только попеременно форсируя коррупцию и порнографию. А нормально… нормальные купцы годами на рынок пробиваются. Потому так и ценят здесь опыт купца и репутацию торгового дома.

– Сегодня ещё ведро скипидару купили. Купчина зашёл, ну, посмотреть на казначейшу. Я ему для разговору ведро-то… Ещё два осталось. Шкуры лосиные, пара лисьих, два десятка беличьих — уже ушли. Три горшка образцами были — побились. Ну, когда они тама… полотно на её… этих… люлях проверяли.

Да, фактически мы закончили торг. Традиционную продукцию лесной вотчины я продавать запретил. Мёд, воск, шкуры, рабы…

Продукты питания, материал для массовой простой одежды и обуви, для строительства и земледелия — самому нужны. И нужна ещё чёртова прорва всякого разного. Всё — в вотчину, всё — вкладывать. Николай уже прикидывает, как «сделанные из воздуха» серебрушки потратить на всякие полезные вещи.

И тут я ему насчёт хлеба. Он сразу винтом закрутился. И понёс… так это — по торговому. Как на торгу орут. Пришлось дрын свой показывать, да напоминать: кто здесь ху.

Остыл он чуток и начал громить мои умопостроения.

Я предполагал так: купить нынче, летом, на корню, две тысячи пудов хлеба. Подержать их до Нового Года, отвезти в Новгород и там продать. Пик цены будет, наверное, в конце февраля — начале марта. Купить здесь и сейчас можно дешевле векшицы за пуд, продать, если верить летописи — «осьмина по полугривне». В наших мерках осьмина — 1.75 пуда ржи.

Цена закупки — 10–13 гривен, цена продажи — 570. Ребятки! Да с такой нормой прибыли я и сам, даже и босиком в Новгород сбегаю!

Николай пыхтеть начал, слюнями брызгать. Потом понял, что я не придуриваюсь — реально не понимаю, начал рассказывать.

Хлеб — пыль. В такой сделке — его и не видать. Стоимость в хлебной торговле идёт не от хлеба. Как цена на пряности — «перец в один вес с золотом» — в Средние Века не зависит от размера плошки с рисом, которую съедает раб или крестьянин на Молуккских островах.

На две тысячи пудов нужно 400 больших мешков. Просто упаковка, но ещё столько же в цене. Но и это — мелочи. Под 400 больших мешков надо сотню возов. Грузоподъёмность русских саней считается в тонну. Но — это максимум. Реально, когда поход длинный, дороги… «святорусские», когда возчик везёт с собой и свои припасы, и корм для лошади — зимой травка не растёт… под полезный груз остаётся треть.

Цена возчику — ногата в день. Дистанция — 1000 вёрст.

Да знаю я, что по карте напрямки 417 километров! Но так только птицы небесные здесь летают. А по трассам даже в моё время — уже 600. А хлебный обоз…

Через верховья Днепра не пройти.

Я это по первой жизни знаю: в своё время там крупповские рельсы топором рубил. Советские так не рубились — железо другое. Вот мы и выискивали крупповские. Немцы в войну там узкоколейки строили — навезли.

Ещё помню глубоченные, в 15 метров, колодцы в деревнях. Их в войну набивали расстрелянными женщинами и детьми. И чёткую нелюбовь к финнам. Эти края — южная граница распространения финских карателей. Старики говорили: даже от эсэсовских зондеркоманд было легче отбиться, чем от финских егерей.

Хлебный обоз может пройти или на северо-запад, к Западной Двине, или на северо-восток. По левым притокам Верхнего Днепра выйти в Волжскую систему. Там, напротив Твери — устье Тиверцы — одни из трёх южных ворот «серигерского пути» — через Селигер и его реки к Ильменю и в Новгород.

Продолжительность: месяц — туда, месяц — обратно. Три сотни гривен отдать за извоз… А ещё надо нанять охрану, платить провозное, въездное, торговое… Прибыль получается… примерно в сотню-полторы. Если не будет… разных неожиданностей. Типа снежной бури, сильной оттепели, скрытой полыньи, лесного пожара, серьёзных разбойников, свихнувшегося владетеля, лошадиного или людского мора…

Что-то моё неуёмное желание нажиться на народном горе в форме летописного голода — обламывается об арифметику. А как же здесь хлебом торгуют? — А по воде. Когда бурлаки тянут барку основная статья расхода — транспортная — получается на порядок меньше. И цена на пуд хлеба подскакивает не в сорок-пятьдесят раз, а только вчетверо-впятеро.

Бли-и-н! Снова не успеваю! Жатва идёт до середины сентября, обмолот — до середины октября. В первой половине ноября здесь уже ложится снег и начинается ледостав. Бурлаки ходят в тёплое время, лезть в ледяную воду — дураков нет. Поэтому на большие расстояния тянут хлеб урожая предыдущего года.

А мне надо купить и доставить хлеб в Новгород именно в эту зиму.

Вести обоз зимой… Можно. По степи, по снегу, на 300–400 вёрст максимум. Так в 18 веке продавали хлеб крестьяне Орловской и Воронежской губерний за Оку, для прокормления голодных фабричных работников «родового гнезда русской нации» — Центрального района. Но по замёрзшим, снегом заметённым речушкам, через леса и болота, за тысячу вёрст…

Хлебный торг ведут специалисты своего дела — купцы-прасолы.

И тут Николай снова бьёт меня по голове.

На Руси нет купцов, которые могут провести хлебный караван в январе-феврале от Смоленска до Новгорода.

Местные дальние прасолы ходят до Новгорода водой. Поэтому зимних дорог не знают. Кто забыл: на Руси две системы дорог — летники и зимники.

Купцы, которые ходят в Новгород зимой — не торгуют хлебом.

Местные ближние хлеботорговцы, которые возят хлеб санями вблизи городков — не ходят в Новгород.

Итого: …факеншит уелбантуренный.

Иметь ресурсы, знать за полгода вперёд редкостную ситуацию на рынке, без всяких на кого-либо наездов и нарушения законов… И не иметь возможности провести такую сделку! Из-за какой-то мелочи — неразвитости путей сообщения…

Короче — облом. Ну очень обидно!

Николай убедительно доказал мне, что я идиот, успокоился и преисполнился. Чувства собственного превосходства, вятшести, и ко мне даже некоторого сочувствия. Сейчас ещё по ушам потреплет и удалится благостно.

Как интересно переменчивы люди: только что я был для него «светоч», «благодетель», «учитель». А тут сразу — недоросль-бестолочь… вот-вот гонорище носом хлестать начнёт.

Преждевременно. Есть в третьем тысячелетии такая хрень — «декомпозиция» называется.

– Значится так, Николай. Найди мне двух купчиков по-моложе. Одного — чтобы умел хлеб покупать-продавать-сохранять. Другого — чтобы знал короткий зимний путь отсюда до Селигера. Честных, бедных, деловитых… Обоз пойдёт на северо-восток через Волгу, Селигер, Игнач-крест, Ловать, Ильмень.

– Господи! Ваня, да я же тебе объяснил! Не ходят так, да и толку не будет. Я в купецком деле — всю жизнь, знаю, об чём говорю.

– Ты лицо-то попроще сделай. И вспомни — кто ты, а кто я. Тебе воли захотелось? Так бери. День-деньской об полотне с купцами спорить — твой потолок? Ни на что большее ты не годен? Так я не держу. Сам же видел — я товар продал за двойную цену. Или со мной остаёшься? Тогда думай.

Его аж перекосило. Уважительные разговоры на равных, пусть бы и споры, но не обидные, заставили подзабыть статус закупа. Его рассказы о трудах праведных на ниве рыночного приумножения и благоприобретения — мною слушались внимательно, на ус наматывались. Он уже привык, что я не суюсь в его дела. А тут — облом. Ванька-ублюдок упёрся.

И дело не только в его несвободном состоянии, но и в понимании — весь его нынешний авторитет, всё, не крепкое ещё, уважение местных — держатся на его службе, на его причастности к моим делам. Не вообще столбового боярина, а именно меня, Ваньки-ублюдка, «Зверя Лютого». С проистекающей от меня непрерывной струёй всяких заморочек, новизней, успехов и неординарностей.

Даже сегодняшнюю историю с казначейшей взять: так на «Святой Руси» никто не делает. Никто не показывает ткань не в рулоне-«штуке», а в изделии — рубахе, да ещё на живом человеке. Да ещё на таких… люлях. Чистая инновация, 20 век — минимум.

Ну, Николай, решайся. Если нынешний успех — твой потолок, то ты сваливаешь. Туда тебе и дорога: удовлетворённый достигнутым — ты мне не интересен.

– Ну чего ты… ну чего тут думать… ну я же обсказал уже… даже если и будет недород как ты сказал… а оно-то… вилами по воде… так и всё едино — овчинка выделки не стоит… а вложиться-то придётся… четыре сотни гривен… а навару… едва треть… а ежели чего… не… не, Иване, ну ты ж сам подумай…

Умён. Хоть и задёрган. Уходить от меня не хочет, горлом брать… понимает. Но — зашорен, вариантов не видит.

– Некать-мекать — перестань, начинай думать. Новгород берёт хлеб и расплачивается своими товарами. Обычно так: цена на хлеб приподнялась — цена на товары тоже. Если мастеровому нужно съесть пуд хлеба, чтобы ножик сделать — он дешевле свой ножик не продаст. Называется — прожиточный минимум для воспроизводства рабочей силы. Если человека вот это ремесло, вот этот товар прокормить не может — мастер его делать не будет. А кто будет — вымрет. Детей не прокормит, умения не передаст. Понял?

– Ну… А к чему это?

– А к тому, Николашка, что всё это — в спокойное время. А в годину бедствий — счёт другой. Тут речь уже не воспроизводстве, не об инструментах, да о хозяйстве, да о детях малых — самому бы живым остаться. В спокойное время — хлеб подорожал, и товар подорожал. В голод — хлеб подорожал, товар подешевел. Так аль нет?

– Ну… вроде…

Факеншит! Не видал ты, дядя, воспоминаний ленинградских блокадников. Там такие раритеты на буханку меняли…!

– Не нукай. Мы вкладываем 4 сотни, продаём хлеб за 6, покупаем товаров против обычного дешевле втрое-впятеро. Привозим сюда барахла на 3 тысячи.

– Ну это ещё… бабушка надвое… Мы ж не одни такие умные — и другие хлеб в Новгород повезут, а назад товаров потянут. Тут цена на них тоже… вниз пойдёт.

– Николай! Экий ты… несообразительный. Нам же надо вотчину поднимать, нам именно товар новгородский и нужен. Особенно железо. Нам его на местный торг не нести. Поэтому обратно обоз пойдёт не в Смоленск, а в Рябиновку. Поэтому нужно два купца: один — хлеб продавать, другой — городовой товар покупать. И что б не сварились между собой — выгоднее менять хлеб на товар напрямую, а не через серебро.

Как интересно меняется лицо думающего мужчины! То он меня поучал. Раздражённо, высокомерно, чуть ли не брезгливо. Лицо поднято, рот кривится, глаза прищурены. А то глаза нараспашку, ресницы хлопают, губы обмякли, ко мне наклонился.

– А ссыпать купленный хлеб и сохранить до Рождества можно будет под Дорогобужем у Немата и здесь. Амбары в усадьбе стоят, надо глянуть — может подправить чего и ещё поставить.

– Дык… Иван Акимыч, усадьба-то… боярыни Анны. А она-то пустит?

– Усадьба — Аннушки. Она — Акимова. А хозяин здесь — я. Походи, по-присматривайся — что здесь надо будет для твоих дел поправить-переделать. Давай-давай, время не ждёт.

Загрузил мужика. Ничего — проморгается. А вот насчёт хозяина… Надо Аннушку ставить в соответствующую позицию. Не в смысле как вы подумали, а в смысле реализации права управления недвижимостью.

Хотя… В наших условиях да в моём исполнении… одно от другого неотделимо.

Вечерком захожу к Аннушке в опочивальню — обычная процедура: «доброй ночи» пожелать. Она молчит — «жёлудь» во рту. Но — женщина же! Хоть и молча, а хвастается обновкой. Пошила себе такие же, как на казначейше были, юбку и рубаху. Покрутилась передо мной и смотрит вопросительно: «Хороша ли?».

Обошёл кругом, осмотрел вдумчиво.

Похвалил качество швов — ровные да мелкие. Лямочки чуть коротковаты — чересчур тянут всё имеющееся вверх. Кончики шнурков в завязке на шее не закреплены — разлохматятся.

Аккуратненько лямочки с плечиков спустил — типа: чтоб не давили. Узелок на шее развязал — типа: чтоб не размохначивались. Отвороты развёл, рубаху раздёрнул. Хороший разрез на рубахе получился — шире плеч. Опустил неспешно по сторонам ей на локотки. Она… только вздохнула глубоко.

Глаза закрыла и головку запрокинула. Дрожит вся, но ни уйти, ни прикрыться — и не пытается. Шейка открыта, ключицы ещё тоненькие, как у девочки. Но плечи уже округлились, не торчат остро. И ниже — хоть и невелики грудки, но белые и «жилка каждая видна».

Пейзаж… радует. Начал наглаживать. Сперва полотно, типа: а не кошлатится ли? Потом — что под ним. Типа: а не холодно ли? Служанка сунулась, было, в горницу. Я только глянул — исчезла даже без рыканья.

У Аннушки, конечно, против казначейши — и смотреть не на что. Так и я ж не в кино пришёл! А под моей рукой у неё всё сразу… таким тугим становится! Будто налитое. Соски — просто каменеют. В моих губах. Только провёл по сосочку — она так и обмякала в моих руках. Если бы не поддерживал за спинку — упала бы. Молчит и дышит.

Это дыхание женщины… Принимающей ласки и отдающейся этим ласкам… Ожидающей, предполагающей, ждущей прикосновения, ощущения, удовольствия… Жаждущей этого. Ещё не знающей точно: какое оно «это»? И тревожащейся: а оно получиться? А оно будет хорошо? Ещё острее, ещё приятнее, ещё… слаще?

Это дыхание на грани стона — самая прекрасная музыка, которую я слышал в жизни.

Конечно, в концерте звучит скрипка. Но и скрипач имеет к симфонии кое-какое отношение. Главное — не спешить со «смычком». Интенсивное «пичиккато», но без фанатизма.

Аннушка не была перегружена интеллектуальными проблемами. Вопросы типа: «а как я выгляжу?», «а что он сейчас думает?», «как там Гондурас?» или «пора ли белить потолки?» — не волновали её в этот момент. Она отдавалась. Мне? — Нет, скорее — себе. Своим ощущениям, своим эмоциям. Потоку чувств, которых она была лишена последний год — год своего вдовства. А, может быть, и вообще никогда не испытывала в своей жизни. Чувств, которые вызывают в душе и в теле молоденькой женщины прикосновения страстного, бережного и опытного мужчины. Чувств, разбуженных потрясениями наших совместных ночей в подземном склепе у гроба её мужа, резким изменением всего образа её жизни, всего её окружения.

И постоянным присутствием «жёлудя». Заставившего её не делать то, к чему она так привыкла — болтать. И делать то, на что у неё никогда не хватало времени: молча думать. И постоянно чувствовать себя, своё тело, свою особенность, свою… женщинность.

Для «Святой Руси», для христианства вообще, быть женщиной — несчастье, второсортность, грех. «Сосуд с мерзостью»… — какая психика формируется у человека, которому постоянно, с самого рождения, говорят такое старшие, уважаемые, авторитетные люди? «Скажи человеку сто раз — свинья — и он захрюкает». А тут… вопреки всему внушаемому… удовольствие, радость.

«— Когда тебе охота и ей охота — вот это охота! А на медведя ходить… — не охота, а бессмысленное времяпрепровождение».

Она то вдруг, от очередной моей особенно смелой ласки, ахала, выпрямлялась, вытягивалась в струнку до дрожи, широко распахнув глаза. Потом они снова затуманивались, закрывались, и её тело снова обмякало в моих руках. Наконец, и колени у неё задрожали и ослабели.

– П-положи. Положи меня…

Едва расслышал её невнятный, из-за «жёлудя», шёпот.

У меня хватило ума оттащить её к постели и, перевернув на живот, скомандовать:

– Плюнь.

Иначе она бы точно подавилась подарком покойного кречетника.

Потом пошёл бешеный секс в стиле «скоротечный огневой контакт». «Контакта» и «огня» у нас обоих было много. А вот насчёт «скорой течности»… как получится.

Она ничего не умела, но на всё отзывалась и всего хотела. Всего и сразу. Главное: она хотела непрерывного и всестороннего прикосновения. Так и я этого же хотел!

Между нами, мальчиками, говоря, мне всегда было значительно проще раздеть женщину, чем раздеться самому. Я не об эстетике: обнажённая женщина куда более приятное зрелище, чем голый мужчина.

Но даже чисто технически. Нет, всё решаемо. Галстук можно забросить на спину, как набегавшийся спаниель — язык, а носки снять и позже — лишь бы запах глаза не резал.

Русское народное выражение: «выскочить из штанов» — абсолютно правильно выражает куда более сильный эмоциональный накал, нежели — «задрать подол». Сбрасывать с себя безрукавку, лязгающую ножиками, наручниками, зажигалкой… развязывать поясок с навешанными на него кошелём и ножнами, выпутываться из портянок…

Да, всё это решаемо! Но… очень не хочется, просто — не можется! Оторваться от неё, отпустить, убрать руку… Или другую часть тела. И ей — также! Пропустить кусочек её нежной кожи, минутку жара прикосновения… На мгновение прервать чувство близости…

Сдёргивая через голову эту идиотскую святорусскую рубаху, я дал себе обещание: переделаю нахрен всю здешнюю амуницию! Ну, не всю — только свою. И не только «на хрен». Но чтобы и в других ситуациях…

Потом время «обещать» прошло — пришло время только «ощущать».

К тому времени, когда мы отвалились друг от друга, лучина прогорела, и светец погас. Я слушал в темноте её успокаивающееся дыхание и постепенно остывал сам. Прекрасное, мирное, чуть утомлённое трудами праведными, состояние души и тела. Удовлетворение и покой.

– Ваня… А ты теперь… на мне женишься?

Бздынь. Лайф из лайф. Люди, безусловно, остаются человеками. А бабы — бабами.

– Нет.

– Почему? Потому что у меня… что я некрасивая? Что у меня груди меньше, чем у казначейши?

Голосок из расслаблено-любопытствующего меняется на обиженно-капризный. Скоро будет плачущий. Потом ругательный.

«Управлять мужчинами много ума не надо. В некоторой степени это умеет каждая женщина. Сложность в том, что команда „сделай что-нибудь“ приводит к тому, что мужчина что-нибудь сделает, но сделанное „что-нибудь“ женщине не понравится, а мужчина все равно сменит чувство вины на чувство выполненного долга и чувство глубокого морального удовлетворения. Получается, что для эффективного манипулирования мужчинами женщина должна точно знать, чего она хочет, а как раз эта задача для большинства женщин часто оказывается невыполнимой».

Могу уверено предположить, что её представление о желаемом будущем заканчивается на расплывчатой картинке свадьбы. Как она выходит из церкви вся в белом, её обсыпают зерном, хмелем и монетками, поздравляют и завидуют. Хотя вдовы в белом не венчаются. А уж что потом… «У нас всё будет хорошо».

Не будет. Ивашка-попадашка — эпицентр катастроф. Это моё свойство. И ты, как всякая нормальная женщина, будешь очень испугана проявлением этого качества. Будешь пытаться «жить как все». Будешь старательно вводить меня в рамки. «Командовать в доме должен кто-то одна». И плевать, что там в книгах написано — «Домострой» или «Шариат».

Только у меня не дом, а дурдом. «Санаторий для десяти тысяч всякой сволочи». А ты недостаточно сумасшедшая для должности «лицо бедлама».

Жалко девочку, но человеческих слов типа «нет» — она не понимает. Придётся обижать. «Ставить на место».

– Да уж. Сиськи у тебя… И не полапать толком. Вот у казначейши… богачество настоящее. Берёшь в руку — маешь вещь.

Честно говоря, не мой случай. Я уже говорил: номер бюстгальтера меня интересует… чисто зрительно. Куда интереснее то, что внутри. И не столько — «на взгляд», сколько — «на ощупь». Но здесь все настолько зациклены на этом, и мужчины, и женщины.

Чем-то украинский фольк напоминает:

Поскольку отдельной Украины здесь ещё нет, то общность происхождения и культуры славянских народов выражается в стереотипах «представлений о прекрасном» всей «святорусской» ментальности.

– Но тебе же только что нравилось! Ты же так их нацеловывал! Вот рожу тебе сыночка, выкормлю — и они больше станут.

Разница в ментальности женщин 12 и 21 веков выражается грамматической конструкцией указания направления. Или принадлежности? «Тебе» — «от тебя»…

То, что «дочка» в качестве «пряника» на «Святой Руси» не рассматривается — понятно. Для здешних мужчин — это просто неизбежные «отходы производства».

Бедная Аннушка — она пытается повысить свою потребительскую ценность для меня перспективой появления возможного наследника.

Аргумент для потомственной аристократии — фундаментальный. Царь Салтан, как услыхал, так сразу же исключил из списка претенденток «ткачиху с поварихой», воодушевился и приступил. К реализации:

Три девицы под окном пряли, очевидно, «поздно вечерком» перед Рождеством. Так что, цели поставлены, сроки определены, планы напряжённые — за работу, товарищи. И никаких: «ой, я устала, ой, у меня голова болит». Чисто директивно, где-то даже — волюнтаристически: «Богатыря. К исходу сентября» — и чтоб без вариантов! Ну, начали…

Аннушка автоматически следует здешнему стереотипу брачной торговли — повышению привлекательности женщины путём рекламирования её способности к деторождению: «такая будет рожать сыновей как из пулемёта». Другой оценочно-положительный образ в русском фольке: «рожает танкистов прям с танками».

Вопрос о воспроизводстве рабочей силы мужского пола — для простолюдинов, или наследников — для аристократов — коренной вопрос средневековой современности. Поскольку основной ценностью здесь является род. Более высокой, чем отдельный человек, с одной стороны, или народ — с другой. Поэтому Рюриковичи и набирают в дружины безродную набродь или выращивают «янычар» — у этих нет такой «высшей ценности», с ними можно работать.

Девочка всё правильно говорит. Только это «правильно» — неправильно для меня.

Ты родишь. Только не «от меня», а «мне». Как царю Салтану. Что в моём случае означает перспективу счастливого семейного будущего с гарантированным титулом «рогоносец».

Да вообще-то — плевать:

Кажется, царь Салтан придерживался сходных воззрений:

Явно же — не от законного, благословенного и венценосного! Ведь непохож совершенно! Даже не негр. Но глава семьи велел не трогать: «мы, чукотские, без предрассудков».

Аннушка же тихо сделать такое не сумеет! А звон по этой теме… на «Святой Руси»… в моей подвешенной ситуации… утрата авторитета… крах «святого дела попадизма»… собственная ранняя насильственная смерть…

Надо обламывать девчушку. Очень не хочется, после такого-то восхитительного «огневого боестолкновения»… жаль, но надо.

Протягиваю руку, нащупываю её грудь и резко сжимаю. Аннушка взвизгивает и отдёргивается к стенке.

– Да ладно тебе, нечего из себя целку строить. Это ты давеча была — «честнАя вдова», а теперь — просто давалка. Да ещё и не первой свежести.

Средняя продолжительность жизни мужчин в моей России — 64 года, женщин — 76. В «Святой Руси» соотношение обратное: у женщин — 32, у мужчин — 39.

Аннушке — 16 лет. Полжизни — прожито. Какой-то эквивалент 38-летней дамы 21 века.

«Проходит время, и мы взрослеем. Страшно не то, что мы — взрослые. Страшно то, что взрослые — это мы».

Она — уже взрослая, но ведёт себя как ребёнок. Захлёбываясь собственными эмоциями.

– Ты…! Я к тебе…! Как к человеку, с любовью…!

Вот именно. «С любовью».

«Из России с любовью» — нормально. А вот «По Святой Руси с любовью»… мне противопоказано.

Акунинский Фандорин избегает влюблённых в него женщин, уверовав, после несчастной женитьбы, в свою способность навлекать на них смертельные несчастия.

Я — эгоист. Кроме разорванных на куски возлюбленных, я буду иметь ещё огромную кучу других бедствий для себя лично. И меня это волнует больше.

Фандорин женщин избегал, а я к ним прибегаю. Для решения конкретных задач моей нынешней реальности. Например, для «разгрузки чресел молодецких».

Вот, разгрузился в детку, очень даже ко взаимному удовольствию. Так ей мало — она ещё и вякает! Любви хочет, замуж напрашивается, права качает… «Забыла своё место». Указываю.

– Когда бабёнка гулящая ноги перед человеком раздвигает с любовью — это хорошо. Слаще получается. А коли мужик доволен — то и баба не битая. Ты запоминай как это делается — теперь частенько на тебе кататься буду.

– Никогда! Чтоб я с тобой ещё раз…! Вон! Вон из моей опочивальни! И чтоб вы все…! Чтобы завтра и духу вашего на подворье не было! Ни тебя, ни Акима твоего, никого! Вон пошли из моей усадьбы! Все! Вон!

Оп-па… Бздынь повторный… Заигрался, заинтриговался, ошибся.

Я ведь сюда шёл для укрепления контактов и согласованности действий. Сообщить о предстоящей перестройке усадьбы. Ремонт кое-какой надо сделать, новые амбары под зерно поставить, конюшню перебрать…

Вообще-то — просто вежливость. Ряд о передаче вдовы и её имущества под управление и защиту Акиму — подписан и местным начальством просмотрен. Но… бабы они и есть бабы. Вот у неё настроение переменилось, и плевать на подписанные соглашения и договора.

По закону — мы в своём праве. Но ведь дура же! Ей на закон и права — плевать. То, что после «плевка» будет «отдача» — она не думает. Не может и не хочет думать. Поднимет скандал, вызовет племянников, кинется к церковникам… Шуму будет… И всё из-за чего? — Из-за сиюминутного желания выйти замуж? Хотя, как я подозреваю, из-за интуитивно неприятного результата сравнения размера ещё не изобретённых лифчиков: «я некрасивая — у меня груди меньше».

– Ах! Переубеждайте меня! И почаще!

Попаданцу из 21 века — «секс не повод для знакомства». А вот в «Святой Руси» — ожидания другие. «Нет ничего страшнее обманутых ожиданий» — таки мудрость.

Надо было соглашаться. Типа: «О! Как я счастлив! Я мечтал об этом с самого своего рождения! И даже раньше!».

Конечно: «Хорошее дело браком не назовут» — мужская народная мудрость. Потерпел бы её бредни в формы планов на свадебное платье, сдохших от зависти подруг, тотального шопинга и обустройство детской спаленки…

Потом бы, по утру, она и сама бы… или я бы как-нибудь… отложили бы… перенесли… внезапно возникшие неодолимые обстоятельства… изменение ситуации… волатильность котировок… «Услышав сигналы точного времени, он произнёс в радиоприёмник: — Слушаюсь, товарищ полковник! — И больше я его не видела».

«Наступило хмурое холодное утро. Таким утром женщины, проведя ночь в сладких грёзах о будущем счастье, возвращаются в реальность и отправляются делать аборт».

Ванька! Нефиг ломиться напролом будто ты настоящий ГГ! Мягче надо было. «Если бы я был таким умным как моя жена потом». А теперь… придётся девушку или уламывать, или доламывать. Просто потому что я, дурак, позволил возникнуть её глупым надеждам. Всё-таки, с проститутками легче.