Что было потом? Да ты, девочка, и сама знаешь. В книжках читала, от людей сведущих слышала. Вот тебе ещё одна история. Из малоизвестных даже в узких кругах.
В одной далёкой стране, на крутой горе стоял старинный прекрасный замок. В замке имелась башня, в башне — зал, в зале — дверь. А на дворе — ночь. В 1172 году от РХ.
Замок спал глубоким сном, когда дверь скрипнула. Две фигуры в плащах с капюшонами, проскользнули в зал, полный темноты, пронзаемой узкими столбами падающего из маленьких высоких окон, лунного света. Часть стёкол в оконных витражах была прозрачной, другие же окрашивали пятна света на полу в багровые лужи крови, в ядовито-зелёные лужайки гиблого болота, в кучи чего-то жёлтого или коричневого, лежавшие на пути вошедших.
— Где мы? — Спросила юношеским баском фигура повыше.
Другая осторожно задвинула засов, удовлетворенно кивнула — смазан. И ответила молодым женским голосом:
— Старый тронный зал герцогов Саксонии.
Насмешливо спросила:
— Мой верный рыцарь боится темноты? Даже ради своей "Прекрасной Донны"?
— Я ничего не боюсь!
— Отлично. Вы будете сражаться с приведениями. А я — дрожать в испуге за вашей спиной. И возбуждать. Храбрость. Желанной наградой своего паладина.
В темноте у дальней стены, на возвышении стояло деревянное кресло. Широкое, тёмного дерева, со стёртыми подлокотниками, с резной, высокой, несколько грубоватой, деревянной спинкой.
— Вот отсюда, с этого трона, два столетия назад, Оттон I Великий, только что вразумивший мадьяр на реке Лех, отправился к Регнице, в земли ободритов, "опустошая и предавая огню все на своём пути". Ободриты были разгромлены. Спасавшийся бегством князь Стойгнев был обезглавлен в лесу каким-то германским солдатом. 4500 человек было убито и 2000 захвачено. Голова Стойгнева была принесена Оттону, насажена на кол, возле которого казнили семьсот пленников. Советнику Стойгнева отрезали язык и выкололи глаза.
Женщина помолчала, кажется, представляя себе картины того давно прошедшего времени. Потом кивнула своему спутнику, указывая на трон:
— Сядь.
Мужчина, точнее — юноша шестнадцати лет, откинул с головы капюшон, насторожено приблизился к трону.
— Зачем?
— Храбрый рыцарь хочет восторжествовать над кровавым победителем своих предков? Оттон давно сгнил, а вот ты, потомок казнённых тогда, два века назад — жив. Ты ходишь по его дому, сидишь на его троне. Правда, здорово?
Юноша настороженно оглядел сидение. Плохо видно: тёмное дерево в темноте. Присел на край, погладил резные завитки на концах подлокотников. Отодвинулся вглубь, отклонился, чтобы опереться на спинку, поёрзал, устраиваясь увереннее. Вальяжно развалился, воображая себя хозяином этого места. Старательно маскируя волнение пренебрежительным тоном, оценил:
— Сидение жёсткое, спинка щербатая, подлокотники неудобные. Широко. Этот Оттон был сильно брюхат. Тут двоих таких как я посадить можно.
Женщина чуть улыбнулась. Никто не садится прямо на трон — сидят на подушечке. Спинку закрывают дорогим покрывалом с геральдическими цветами и символами, а спину — мантией, камзолом и рубахой. Но учить этого мальчика прямо сейчас…
Она подошла к нему, наклонилась к лицу, качнулась влево-вправо, проводя по широко расставленным подлокотникам, руками.
— Можно и двоих. Таких как ты. Не — как он.
Два быстро последовавших друг за другом, металлических щелчка прозвучали в ночной тишине неожиданно громко.
Юноша непонимающе посмотрел на одну руку, на другую. Дёрнулся. Звякнули цепочки наручников. Один браслет каждой пары охватывал его запястье, другой — шейку подлокотника.
— Э… это чего? Ты чего задумала?! Отцепи! Немедленно!!
У неё же в руках ничего не было! Подстроенная ловушка!
Крашеная тёмной краской сталь была не видна в темноте.
Юноша, впадая в панику, дёргал руками. Но браслеты держали крепко. А вот свободные ноги совершали широкие беспорядочные движения.
Юный "сиделец на троне" не одел ничего под плащ, полы распахнулись, явив постепенно сдвигающемуся к трону столбу серебряного лунного света нижнюю половину молодого мужского тела. Аж до пояса, перехватывающего плащ на талии.
Отскочившая во время внезапного приступа капорейры женщина, снисходительно рассматривала попавшуюся в тенета птичку.
— Что с тобой? Я сказала — "сядь". А ты рвёшься, пытаешься сбежать. Ужель цепи возвышенной любви благородного рыцаря, не прочнее майского девичьего веночка?
Пристыженный указанием на проявленную душевную слабость, юноша прекратил свои беспорядочные и, прямо говоря, безнадёжные, рывки. Дама же продолжала:
— Однажды, где-то неподалёку, саксонский герцог Генрих Птицелов ловил птиц. И вдруг узнал, что его избрали королём Германии. Какая судьба тебе более по вкусу — птички или… короля?
Ошеломлённый весьма ограниченным положением, в которое попал столь внезапно, в момент обретения уверенности, нарастания гордости, ощущения духовной победы над древним императором, "узник трона" неуверенно ответил:
— К-конечно… к-короля…
— Тогда перестань щебетать как испуганный щегол.
Она снова подошла к трону, с которого смотрели на неё взволнованные голубые глаза полуразвалившегося, съехавшего на сторону, юноши. Легонько потыкала носком мягкой туфли в лодыжку пленника:
— Совершенный куртуазный рыцарь, преданный прекрасной даме, должен всегда иметь перед дамой возвышенный вид. Что ты разлёгся как пьяная девка на торгу? Коленки сведи.
Юноша дёрнулся, попытался сесть прямо. Женщина вновь приблизила к нему лицо и, неотрывно глядя в полные испуга глазки, потянула за кончик завязки пояса. Потом — за шнурок, удерживающий плащ на его горле. Продолжая улыбаться, взяла отвороты плаща и уверенно, по-хозяйски раздёрнула их.
Юноша ахнул. И это был единственный звук, вырвавшийся из его уст. Он казался статуей, вытесанной из белого камня. Лишь бурно вздымающаяся грудь указывала на присутствие жизни.
Столб серебряного лунного света постепенно переползал всё выше. От лодыжек — к коленям, от коленей — к бёдрам, к… к животу. Верхняя часть тела, как и лицо оставались ещё в темноте, особенно глубокой по контрасту с нижней, с ярко освещённой, очень белой, нежной, никогда не знавшей прямых солнечных лучей, тяжёлой повседневной работы… половиной аристократа. Наполовину — князя, наполовину — узника.
Ваятельница сей взволнованно дышащей скульптуры отошла на пару шагов, критически осмотрела своё произведение, и откинула капюшон. Явив вечной свидетельнице множества тайн и преступлений — Луне, непокрытую светло-русую голову с двумя толстыми короткими косичками. Продолжая напряжено вглядываться в темноту у спинки трона древних императоров, где смутно белело лицо её творения, она замедлено, будто сомневаясь в задуманном, развязала завязку своего пояса, позволив концам его свободно повиснуть, придержала на бёдрах. Чуть поглаживая пальцами вышитый чёрным, мерцающим в свете луны, шёлком пояс… придерживаемый им плащ… скрываемое ими тело… Выдержала секундную паузу. Не сдвигаясь с места, чуть приоткрыв губы, всем телом потянулась к обнажённому пленнику, медленно опустила руки, разжала пальцы… Пояс, чуть шелестя, съехал на пол к её ногам.
Не видя почти лица мужчины, она вполне слышала как дыхание его становилось всё чаще, всё жарче, выдавая всё более взволнованного, очарованного действом, зрителя.
Атмосфера таинственности, тишина глубокой ночи, древнего места, колдовская запретность происходящего сковало его язык, и юноша не нарушал тишину зала неуместными возгласами, не сбивал величие момента обычными глупостями неуверенных в себе хомнутых сапиенсом самцов, исторгаемых ими в подобной ситуации.
Одно присутствие прекрасной донны, счастье лицезреть её, не быть гонимым её холодностью, но наоборот, оказаться центром её внимания, единственным зрителем свершаемого ею — для него одного! — действа, тревожило и будоражило.
Пряное вино провансальской куртуазности, сплетение поэтических намёков, недосказанностей, метафор и аллюзий, смешивалось здесь, на Севере, с крепким хмельным пивом народных песен, дополнялось мистикой этого древнего места, острым привкусом смертельного риска — заставляло трепетать в божественном волнении душу юноши.
Но как он пыхтел!
Чуть наклонив голову набок, загадочно улыбаясь, женщина негромко произнесла, почти пропела:
— "Слуга и раб, в покорности своей
Ты лишь гневил меня неоднократно
Своей любовью, — но любви цепей,
Покуда я жива, я не отдам обратно!".
— О! Да! Моя донна! Не отдавай! Я твой верный раб! Навсегда!
Она удовлетворенно чуть кивнула. Не торопясь вставила палец в петлю узла шнура, удерживающего её плащ на горле, чему-то чуть улыбаясь, покрутила ладошкой, вслушиваясь в поток новых вздохов из темноты на троне, шарканья елозящих ног в лунном серебре, звяканье цепочек на бессознательно тянущихся к ней руках и, окончательно решившись, с несколько тоскливо-мудрой улыбкой понимания и предвидения, подобной, кажется, улыбке Райского Змея, наблюдавшего поедавших лопухи в Божьем саду Адама и Еву за минуту до своего предложения от которого невозможно отказаться, ибо на то воля божья, потянула. Плащ неторопливо заскользил по её телу. Открывая белые, даже — прозрачные в призрачном лунном свете, вызывающие своей едва ли неземной природой, образы ангелов небесных, плечи, небольшую грудь, живот, бёдра… шурша стёк на пол.
— О-ох…
сдавленно прозвучало в зале. А память услужливо подсунула давно заученные строки:
"Увы, зачем нужна
Та жизнь, когда она -
Без той, чья белизна,
Как первый снег, нежна?"
Кажется, пленник забыл дышать. Его обнажённое, хорошо освещённое луной юношеское тело наглядно демонстрировало крайнее восхищение явленным ему зрелищем. Теперь он ощутил некоторое… неудобство от столь однозначного выражения восторга своей "прекрасной даме", выдохнул, собрался пошевелиться… Но представление для единственного зрителя, прикованного к старинному неудобному креслу, ещё не закончилось.
Женщина подняла руки, распуская косы, встряхнула головой, поправляя волосы, запрокинула лицо, потянулась вверх, к скрытому в темноте древнему потолку, будто призывая закопчённые веками балки в свидетели, не удостаивая зрителя ни взглядом, ни звуком, продолжая потягиваться, чуть покачивая плечами и бёдрами, слово намекая на какие-то томные, сладострастные движения, переступила, повернулась спиной к трону, демонстрирую себя всю, всё своё молодое двадцатитилетнее тело, одетое лишь лунным серебром, наклонилась, подбирая упавший плащ.
Негромкий, но полный юношеской страсти возглас:
— О-о-о!
прозвучавший из темноты трона первого императора Германской империи, подтвердил выразительность демонстрации.
Она вдруг шаловливо глянула через плечо, показала язык и, повернувшись к "узнику трона", прямо спросила:
— Нравится?
— О! Да!
— Хочешь?
— Да! Да!
— Помнишь из Вентадорна?
"Держусь покорно в стороне
И молчаливо ждать готов,
А в сердце, в самой глубине,
Не замолкает страстный зов.
Вот бы застать её во сне
(Иль сне притворном) и покров
С нее откинуть в тишине,
Свой стыд и робость поборов!"
Твоя покорность и молчаливость — заслуживают высшей награды. И вот, сама, "стыд и робость поборов", я откинула "свой покров".
Лишь учтивость воспрещала
Снять одежды смело…
Пришлось забыть про учтивость, малыш. Ради тебя.
Сосредоточенно вглядываясь в белое пятно лица на троне, серьёзно сказала:
— Запоминай. Так будет всегда. Во всём. Ты будешь хотеть. А вот получишь ли — решать мне. Твоей госпоже, владетельнице, хозяйке. Так?
— Да! О, моя прекрасная донна! Госпожа!
Слишком быстро. Ответ прозвучал столь незамедлительно, что исходил, явно, "из глубины естества", но не из разума. Нужно, чтобы он был обдуман. Любовь и верность требуют воздержания и страдания. Хоть чуть-чуть.
— Ты сам сказал. Ты будешь моим верным слугой, моим рабом? Послушным, верным, трудолюбивым? Исполнишь ли любое моё слово?
— Да! Да! Клянусь вечным спасением! Госпожа, да не тяни ты так! Иди сюда! Ну! Ну же…
Женщина подошла к трону, задумчиво посмотрела на елозившее по тёмному дереву, очень белое тело без головы, скрытой ещё от серебряного света "ночного свидетеля".
Шаг. Ещё шаг. Её колени почти соприкоснулись с коленями юноши…
— Гхр…!
Шлёп, шлёп.
— Ах!
— Ха-ха-ха…
Юноша, совершенно потеряв голову попытался обхватить женщину ногам, рванулся головой вперёд, стремительно выскочив из темноты. Две звонких оплеухи слева и справа ошеломили его, но не остановили его движение. Однако желанная добыча вывернулась из захвата, отскочила на пару шагов, и теперь потирала ушибленную о лицо своего зрителя ладошку, негромко смеялась.
— Какой же ты ещё… щегол желторотый. Я — твоя госпожа. А ты — мой верный рыцарь. Ты должен служить, исполнять мои приказы. А не лезть со своими желаниями. И поползновениями. Я забочусь о тебе, вот, я привела тебя сюда, посадила на трон германского императора. Первого, великого. Позволила восторжествовать над древним врагом твоих предков. А ты со своим неуместным… пылом.
— Но… я… я подумал, что ты хочешь…
— Чем скромней
От людей
Я таю желанья,
Тем сильней,
Тем жадней
Счастья ожиданье!
Тебе не надо думать. Тебе надо исполнять. Волю владеющей тобой. Ведь ты сам отдался. Мне. Раб. Неумный. Непослушный. Нерадивый. Вот, отбила о тебя руку. В следующий раз я поучу тебя плеточкой. Хочешь попробовать плетей?
Юноша смотрел на неё в крайнем недоумении. Выпороть имперского аристократа? Бред, крайнее бесчестье…
— Н-нет.
— Ответ неверный. Настоящий рыцарь должен страдать. Добиваясь Прекрасной Дамы, исполнять все её желания. Таков закон куртуазности. Важно то, что хочу я. Того же — захочешь и ты. Представь: ты мечтаешь. Быть выпоротым. Представил?
Потрясённый потоком перемен в своём состоянии, залом и троном, темнотой и светом, наготой своей и её, своей вдруг обретённой хозяйки, юноша неуверенно, но отрицательно потряс головой.
— Раб. Ленивый и тупой. Только что клялся в верности, в готовности исполнить любое желание госпожи своей. И тут же презрел клятву. Клятвопреступник. Но — хорошенький.
И, горделиво подбочась, чуть притопывая ножной, женщина пропела:
— Всех славней,
Всех знатней
И богаче здесь я,
Но князей,
Королей
Ты затмил блистанье!
Юноша, прикованный к трону наручниками за запястья, после своего рывка вывалился вперёд, стремясь наискорейшим образом удовлетворить своё вожделение.
Теперь он стоял на полу, на коленях у края древнего трона, удерживаемый за вывернутые назад руки стальными цепями, подобно тому, как пару веков назад стояли в этом зале сподвижники Стойгнева, из числа тех немногих, чьи головы не легли глазастым бородатым бордюром вокруг кола с головой князя, а были привезены сюда и казнены здесь. С тем, чтобы их головы были выставлены на мостах и площадях на радость местным жителям. Дабы все добрые христиане порадовались и прониклись — уплачиваемые ими налоги не пропадают втуне, но способствую возрастанию чести и славы Империи и Христа.
Женщина подошла ближе, присела перед коленопреклонённым скованным рыцарем, упёрла большой палец в его подбородок, чуть нажала. Уже не пытаясь сопротивляться или рассуждать, юноша покорно запрокинул голову, упёршись затылком в доску сидения древнего трона.
Прямо за ним, на стене, над спинкой трона, висел барельеф. Понять изображение, разглядывая его в перевёрнутом виде, через лоб, удалось не сразу.
— Э… А почему львы? У Людовингов, вроде, должен быть голый конь… Ну… без попоны.
— "Голый конь…" Нынче такой здесь есть. Необъезженный жеребчик. Вполне "без". Хороших кровей. А герб… Вельфы. Замком, землями и людьми здесь владеют Вельфы. Потому и герб их.
Женщина проводила ладонями по его плечам, по мгновенно напрягшимся бицепсам на вывернутых назад руках, по внезапно окаменевшему прессу. Юноша дёрнулся от крепкой ручки, ухватившей его мужское достоинство. Но нервный возглас не вырвался наружу: нежный женский пальчик запечатал его уста. Вместе со своими братцами он поглаживал ещё почти детское гладкое безбородое лицо. Пока такие же пальчики другой руки оглаживали, порой — чересчур уверенно… другую часть.
— Ну-ну… не напрягайся… я не сделаю тебе больно… разве только чуть-чуть… для остроты… тебе понравится… или — потерпишь… оно того стоит… какой хорошенький мальчик мне попался… беленький, чистенький, серебряный… жеребчик… неоседланный… почти без упряжи… обнажённый от гривы до копыт… ты же покатаешь хозяйку?… крепенький какой… и здесь — тоже…
В голосе её всё больше звучали нотки довольной кошки. Мурлыкающей известный стих:
— Боль после радостей острей,
И радость после боли слаще во сто крат.
Кто жаждет радости своей,
Пусть будет своему страданью тоже рад.
Ты же хочешь? Радости. Которая во сто крат. А, малыш?
— Я — не малыш!
Обида, прозвучавшая в голосе, выказывала, что прозвище отнюдь не было любовным, но обидным для юноши, лишь недавно ощутившим себя взрослым, всё ещё добивающегося права считаться "настоящим мужчиной", человеком.
— Малыш. Пока. Чем-то… ты можешь стать. С моей помощью. А сейчас ты — глупец со лживым языком.
Она чему-то улыбнулась.
— Ты знаешь наречие своего племени? Ты же попал в Саксонию лет в восемь?
— Н-ну… Знаю. Ещё — владею германским и латинским. А к чему…?
— Хорошо. Что ты владеешь языками народов. Но владеешь ли ты своим собственным языком? Лживым, дерзким, изворотливым, покорным, сладким…
Произнося это женщина приподнялась, продолжая нажимать снизу на его подбородок, заставляя всё сильнее запрокидывать голову, выгибаться, ощущая лопатками край твёрдого дерева древнего трона, оставив левую ногу в тёплой мягкой туфле между бёдер юноши, так что мех беличьей опушки нежнейшим образом щекотал наиболее скрытую от взора и света, жары и холода, часть его тела. Сама же, совершенно нагая, прижимаясь к его обнажённому телу, медленно привстала, ощущая всей кожей своей как его наружную прохладу, ибо в зале было несколько свежо, так и пылающий внутренний жар прикованного рыцаря.
"Хочу!!!" — кричало это юношеское тело всякой мышцой, всякой клеточкой своей. Не издавая ни звука, кроме рвущегося сквозь крепко сжатые зубы дыхания, оно вопило о неуёмном вожделении своей дрожью, бешеным боем своего сердца.
"- Как хорошо, что он в наручниках — подумала женщина. — Хотя… немного дрессировки и можно было бы отдать всё труды ему. А самой… отдаться".
— Раб Никлота.
Женщина произнесла это медленно, будто пробуя слова на вкус, как редкое вино. Её задумчивый взгляд не отрывался от изображённых на барельефе над троном двух стоящих львов, будто видя их хозяина, плывущего под стягами с такими же львами по южному морю, носящему подобных львов на одежде, властно осматривающего страны и горизонты, ощущающего самого себя львом, повелителем всего…
Потом она снова обратила взгляд на запрокинутое к ней лицо юноши.
— Мой раб. На коленях. Ты сам принял мою власть, мою волю. "И пусть будет ваше да — да, а нет — нет". Ты сказал "да". Так исполни мою волю. И получи награду.
Выпрямившись уже полностью, стоя между широко раздвинутых бёдер сползшего с трона, стоящего на коленях юноши, разглядывая его запрокинутое до предела, белое в серебре луны, лицо, она, чуть покровительственно, улыбнулась в эти расширенные глаза:
— Проверим. Твоё языкознание. Точнее — языковладение.
Сделав широкий шаг правой ногой на трон, за вывернутое плечо своего прикованного пленника, она прижалась низом живота к его горлу, сдвинулась выше, не позволяя отодвинуться или поднять голову, ухватила за длинные, по манере здешних молодых аристократов, белые волосы… Наслаждаясь прикосновением нежной кожи его щёк, ещё не знавшей бритвы, к своей гладкой коже, с бритвой знакомой регулярно, она постепенно надвигалась, приближая свои, уже набухающие, уже полуоткрывающиеся нижние губы, к его, ещё плотно сжатым, но уже чуть подрагивающим.
— Ну же. Докажи. Что твой язык годиться не только для произнесения ложных клятв. Что он у тебя достаточно изворотлив, искусен, богат, выразителен… и длинен.
Я ваши губы лобзаю -
Сердце себе я терзаю.
Рабу дозволяется. Лобзать. Губы своей повелительницы. Вот эти.
И она провела пальчиком, уточняя местоположение. Юноша замешкался, и женщина неторопливо, но сильно, потянула его за волосы. Спокойно, как несколько туповатому ученику, повторяя:
— Ты — раб. Мой. Десница моя на голове твоей, воля моя на воле твоей. Исполни же повеление моё. И пусть будет твоё да — да.
Неслыханная щедрость "прекрасной дамы", дозволившей поцелуй, смутила новоявленного "паладина", а предложенная форма — привела в крайнее замешательство.
Однако "куртуазный канон" однозначно требовал следованию воли "обожествляемой".
"Я готов любой ценой
Самый трудный выполнить приказ.
Кто бы в мире меня спас
От моих влюбленных ненасытных глаз!"
Глаза "пленника прекрасной донны" были вполне ненасытны. И спасать его было некому.
Женщина не ослабляла своей хватки, уже приблизила лицо юноши к указанному ему место, как тот вдруг воспротивился, вскинул глаза на свою хозяйку:
— Не… ты…
Увы, стоило юноше разжать зубы, как его возражения были прерваны самим примитивным образом. Ему закрыли рот. Но не нежной лилейной ручкой, как часто бывает в минуты жарких любовных клятв и нежных объяснений. Его "врата души" накрылись её "воротами райских наслаждений".
Продолжать дискуссию в таком положении, приводить доводы pro и conta, излагать силлогизмы и афоризмы… Можно. Но никто не услышит.
Пару секунд они рассматривали друг друга. Пара серых глаз со склонённого к юноше лица женщины. Пара голубых — с запрокинутого, скрытого по самые раздувающиеся ноздри её нежным белым гладким телом, гладкого, краснеющего лица юноши. Потом голубые закрылись. Ещё пару мгновений ничего не происходило. Вдруг, без всякого видимого даже для "свидетеля всех ночных тайн", движения, женщина ахнула.
— А ты, малыш, как оказывается…
Несколько покровительственная, чуть презрительная, ремарка была прервана. Женщина снова ахнула, выгнулась, сама запрокидывая лицо к двум, равнодушно наблюдающим за происходящим, каменным львам на гербе нынешних владетелей этих мест.
Она ещё жёстче вцепилась в волосы своего "лингвиста", своего "знатока человеческого языка вообще". Прижимаясь всё сильнее своими "вратами наслаждения" к их источнику, она то негромко вскрикивала, то стонала, то прерывисто ахала, прогибаясь до предела, до хруста позвонков, то, утомлённая, чуть опадала, обращая бледное в серебре лунного света лицо своё к красному, в тени её обнажённого тела, лицу причины своих сладких мучений. Оттуда, из полутьмы между её гладких бёдер, любопытствующе смотрела пара голубых глаз. Пытаясь определить связь между движениям языка своего и стонами, издаваемыми языком её.
Юноша повышал изобретательность и достигал эффективности. Попутно вспоминая миннезингеров с менестрелями.
"Мой язык — лживый? А вот и нет. Искусный. И — изысканный. Как альба на провансе… Вроде:
"Струится ночь, как чёрная река.
Влюблённые сидят… к бедру щека…".
Проговариваемое про себя, по обычаю здешней эпохи, вспомненное двустишье, придало размеренность движению языка безгласного певца. "Прекрасная Дама" поймала ритм, задвигалась энергичнее, так что партнёр её начал уже опасаться за свою жизнь. Ибо выбор его был невелик: смерть от удушья или перелом шеи. По счастью, своевременно пришедшая к даме потрясающая любовная судорога почти остановила её движения, заставив полностью сосредоточиться на собственных ощущениях. Дама почти замерла, продолжая, однако, дрожать изнутри всем телом. Что позволило юноше отдышаться хотя бы одной ноздрёй.
Бездумно поглаживая волосы "лингвиста", женщина смотрела вверх на стену, на двух стоящих львов на гербе над троном.
— Как хорошо… как сладко… так бы и продолжать… не хочется слезать… Но надо. Noblesse oblige.
Она осторожно спустила ногу с трона, хмыкнула:
— А ты молодец, малыш. Устроил мне такой… оближ, что… просто блеск.
Потянулась к его губам, собираясь поцеловать, но остановилась, принюхиваясь.
— Теперь ты пахнешь мной. Соком любви. Весь. Какой запах! Я уже снова начинаю… Это — навсегда. Вот тут, на твоих губах, на твоём лице, на всю жизнь останется мой вкус, мой запах, запах твоей женщины, твоей хозяйки, твоей госпожи.
Она опустила глаз на свои тапочки, хмыкнула:
— А у меня на левой туфле — останется запах тебя. Какой же ты, однако… липкий, малыш.
Юноша снова мгновенно покраснел.
— Я… это… ты… ты ж… ну… подставила прямо… а там… мех…
— И ты не растерялся. Попортил шубку покойной белочки. Бельчонок нетерпеливый. Придётся выбросить. Хотя нет! Я оставлю туфельку на память. Сохраню её среди других своих тайных девичьих вещиц. Как напоминание о минутах наслаждения, подаренных мне моим возлюбленным рыцарем.
Женщина посмотрела в сторону, вспоминая подходящую строфу:
— Когда в одной рубашке, бессонная, стою
И вспоминаю статность благородную твою,
Заалеюсь, будто роза, окропленная росой.
И сердце томится по тебе, любимый мой.
Скинув туфли, она легко пробежалась по полу, снова наклонилась над своим плащом, выискивая в потайном кармане странный аппарат в виде тонкой согнутой трубки с флаконом посередине и кожаной грушей на одном конце. Задумчиво покрутив диковинку в руках, подступила к прижавшемуся к краю трона юноши, бормоча.
— Ещё одно последнее дыханье
И миссия закончена моя.
Она попыталась всунуть кончик трубки в нос мужчины. Тот крутил головой, отворачивался.
— Что это? Я не хочу! Убери!
— Это особое средство. Называется окситоцин. Чтобы ты запомнил меня на всю жизнь
— Из самой Окситании? Из источника поэзии и родины куртуазности?!
Женщина успокаивающе улыбнулась, кивнула и напела стих одной из известнейших поэтесс столь знаменитого края:
— Вам все дано — удача, слава, сила,
И ваше обхождение так мило!
Вам не одна бы сердце подарила
И знатный род свой тем не посрамила, —
Но позабыть вы не должны о той,
Что вас, мой друг, нежнее всех любила,
О клятвах и о радости былой!
— Тьфу! Апчхи…! Фу, какая гадость. А почему "былой"? Мы что, больше не будем…?
— О! Я знала, что тебе понравится! Как у Соломона: "И уста её слаще мёда". И нижние — тоже.
— Не… Ну я… В постели хочу. Как все делают.
— Тебе не люб трон императоров в качестве ложа любви? Ты так скромен, мой мальчик.
— Я не мальчик!
— Заметно. Туфли с белочкой… нескоро просохнут. Ну да ладно, поговорим о деле.
Женщина взяла плащ, и, сложив вчетверо, уселась на нём на полу, в двух шагах от "узника трона", скрестив по-турецки ноги.
Луна продолжала двигаться по небосклону, а в зале постепенно смещались столбы света. Теперь на юноше лежало пятно алого, а обнажённое тело сидящей женщины казалось серебряным изваянием Афродиты, отлитой, по слухам, предшественником Праксителя, но не дошедшего до потомков в силу драгоценности своего материала.
"Поза счастья" принятая "Прекрасной дамой" потрясала юношу. Чуть запрокинутое лицо, с чуть опущенными ресницами, абсолютно прямая спина, наглядно выражающая её аристократичность, "повелительность", свободно скрещенные голени, расслаблено лежащие на нагих коленках кисти рук, с развёрнутыми вверх, будто пьющими свет луны, ладонями. И — бёдра. Её! Госпожи! Широко, бесстыдно раздвинутые. Обнажённые, открытые юношескому жадному взгляду. Вплоть до… признака крайней испорченности — гладкого безволосого пространства на месте обычного, как юноша уже воображал в нескромных мечтах своих, мохнатенького треугольника.
"Как она мне доверяет! Такую тайну! — взволнованно проносились мысли в мозгу юноши. — Я не обману! Не предам! Никогда!".
Луна заливала своим белым чистым светом сидящую женщину. Наполняла своей чистотой и невинностью и бёдра, и задумчивое лицо, и… прочие части тела.
— У тебя неплохо получается. Ценный мне раб попался.
Женщина насмешливо разглядывала красное, запыхавшееся лицо вспотевшего юноши. Тихонько, понимающе спросила:
— Овладеть своей госпожой, своей прекрасной донной, заставить её биться от страсти, трогая струны её тела, направляя дыхание в нужные дырочки… С таким владением языком… не нужна ни лютня, ни флейта. Это возбуждает моего раба?
Юноша фыркнул. Смущение, от целого ряда случившихся мелочей, не укладывавшиеся в ту идеалистическую картину, которая построилась в его мозгу за годы восхищения бродячими певцами куртуазности, от постоянных бросков от любви высшей, бесплотной к чувственной, плотской, от мистики этого места, трона, к реальности вроде беличьего меха, вылилось в глупое раздражение, в попытку защититься хамством:
— Куда больше… ты — тощая, злобная и… бесстыдная. Но сношать жену моего врага, убийцы моего отца… как какую-то развратную дворовую девку… Да! Возбуждает!
Женщина, подперев кулачком щёку, внимательно слушала и уточнила:
— И много "развратных дворовых девок" ты "отсношал" таким образом? Поделишься воспоминаниями? О вкусе сока замковых кухарок и прачек?
Юноша немедленно представил себе, как главная кухарка замка Толстая Марта, фунтов эдак триста весом, пропахшая подгорелым свинным жиром и прочими… продуктами, взгромождается на его лицо, и требует… подобного произошедшему только что. Ужас-с!
Меж тем, его госпожа продолжала поучение:
— Ты ведёшь себя как мальчишка. Который рад проявить смелость, залезши в чужой сад за парой яблок.
Она тяжело вздохнула, сменила насмешливый тон на более серьёзный:
— Увы, ты не мальчишка. Здесь цена неудачи — не десяток розг, а плаха. Но ведь ты лазал в чужие сады? Не испугаешься и теперь. А яблочко будет тебя ждать.
Не сдвигаясь с места, женщина провела ладонью по своему телу. А юноша не мог оторвать взгляда от неторопливого движения её ладошки.
— Тебе надо бежать.
— Почему?! Ты больше не…
Мольба, страх расставания сразу по обретению, вдруг прорвавшиеся, в взвизгнувшем, ушедшим в детский фальцет, голосе юноши, заставил её тяжело вздохнуть
Женщина задумчиво смотрела вверх, на прокопчённый прошедшими столетиями потолок императорского тронного зала. Здесь когда-то горели факела и свечи, звучали мечи и здравницы. Здесь было произнесено множество слов. Какими из них воспользоваться?
Скосила глаза в сторону, на залитое алым, от очередного куска витража, светом луны, напряжённое лицо своего слушателя, чуть усмехнулась и негромко произнесла:
— Муж.
Мгновение в зале продолжалась тишина. Потом юноша вскинулся, заполошно оглядываясь, забормотал:
— Что?! Где?! Когда?!
И остановился. Увидев несколько презрительную улыбку своей собеседницы. Та томно потянулась, бесстыдно демонстрируя изгибы своего тела, закинула руки за голову, заставив свои небольшие груди приподняться, дерзко посмотреть ему в лицо чуть подрагивающими сосками, лениво растягивая и разделяя слова, ответила своему "бесстрашному рыцарю", испуганному до бессвязного лепета:
— Мой. Муж. Скоро.
— Как "скоро"?! Он же уехал! В "Святую Землю"!
Юноша начал резко и беспорядочно дёргать руками, мгновенно позабыв про удерживающие его цепи, елозить ногами, пытаясь подняться на сидение трона, встряхивать головой, отгоняя столь сильное, охватившее его внезапное чувство страха. В этот момент было особенно хорошо видно, что, несмотря на свой рост и широкие плечи, в лице его вполне проявлялся испуганный ребёнок.
Женщина пару мгновений рассматривала его, потом резко рванулась вперёд, схватила за плечо, прижала рывком к трону, навалилась, оседлала его коленопреклонённые бёдра, придавила животом, грудью, яростно зашипела ему в лицо:
— Когда?! Когда ты избавишься от этого детского страха?! Когда ты станешь, наконец, мужчиной!
Юноша, зажатый между крепким деревом древнего трона и крепким телом молодой "прекрасной дамы", снова вынужденный запрокинуть лицо, опять увидел двух стоящих львов на гербе. Это послужило напоминанием. "Они всё видели".
"Всё, что вы делаете в тайне от других — вы делаете на глазах у Бога".
А здесь — на глазах у Вельфов.
И он забился в новом приступе панике. Пытаясь одновременно встать, освободиться, оттолкнуть… Лишь пара звонких пощёчин привела его в некоторое чувство. Продолжая мелко дрожать, он несколько плаксивым голосом, начал жаловаться:
— Что ты знаешь о страхе?! Это не твоему отцу рубили голову на площади! Радостным солнечным утром в воскресный день. Под ликующие крики народа. От… отваливающаяся, отпадающая, откатывающаяся… голова отца — моё самое сильное детское воспоминание! Не ты каждый день с детства ждала такого же себе! Или нож в спину, или яд в любом питье, или каменный мешок. За любое прегрешение. Просто — вызвал неудовольствие. Господина. Или — его присных. Или — приставленного лакея-соглядатая. Или — учителя-ритора. Просто в карцер на денёк. И — забудут. И — всё. Навсегда. До конца жизни.
Женщина, оседлавшие его бёдра, уперевшаяся с силой в его подбородок, всматриваясь сверху в побагровевшее под ней лицо, негромко, но яростно бросила:
— Хватит! Было — прошло! Пора стать свободным! Хватит трахать белочек! Стань мужчиной! Сам делай свою судьбу! Сам владей своим! Не жди милостей! Стань! Хоть чем-то!
Она помолчала пару мгновений и уже другим, просительным, почти молящим тоном, повторила:
— Стань. Чем-то, чем я могла бы гордиться. Кого могла бы ждать, на кого бы могла надеяться.
Убрав ярость из голоса и взгляда, она ослабила нажим, чуть съехала вниз, ласково прижалось к дрожащему ещё телу юноши. Свернувшись у него на плече, успокаивающе произнесла:
— Никлота, миленький…
Резкий толчок вновь содрогнувшегося от ужаса юноши, заставил её отшатнуться.
— Никогда! Никогда не называй меня этим именем! Если услышат — смерть! Меня убьют сразу! Я — Николай!
Умильное выражение на лице женщины мгновенно сменилось дерзким:
— Да ты что?! Тебя всё равно убьют. Если не за имя, так вот за это.
Оно похлопала себя по своему обнажённому бедру.
— Или ты надеешься, что в замке не найдётся слуги, который донесёт? Вспомни:
Мой друг, ни стуж, ни гроз
Не страшится, кто упрям,
И наперекор ветрам
Мужу он натянет нос.
Слаще нет побед:
После тяжких бед,
Что любви мешали,
Ты всего достиг -
И земных владык
Так не ублажали!
Поверь, малыш, "земных владык так не ублажали". Ты "всего достиг". В этот раз — даже белочку. Хи-хи-хи…
Женское хихиканье вызвало острое смущение. И сбило панику от мысли о неизбежной расплате за мгновения наслаждения. Настолько необычного… с "вратами" и "устами"… с белочкой на туфле… на троне императоров… под взорами львов Вельфов… Земных владык так… точно "не". Теперь юноша мог говорить более спокойно. И даже пытаться рассуждать.
— Э… Но ты же выкрутишься?
— Я — выкручусь. Получу пару оплеух, обольюсь горькими слезами, буду особенно старательно ахать и постанывать под своим… венценосным боровом. По-высмеиваю твои жалкие потуги. По сравнению с его несказанной мощью.
Женщина несколько кривовато усмехнулась, глядя на стену над троном, где стоящие геральдические львы олицетворяли, казалось, её супруга, тоже Льва по имени Генрих.
— Да… Мой-то… Орёл. Нет, хуже — лев. А вот ты… агнец. Барашек. И коли пустят тебя на жаркое, то по природе твоей. Парнокопытной. А я-то, дура, думала…
Есть у меня заветное желанье:
Счастливого хочу дождаться дня -
Постылых ласк угрозу отстраня,
Себя навек отдать вам в обладанье…
Не докончив стиха, женщина разочаровано махнула рукой и, слезши со своего прикованного "конька", подхватила свой плащ. С горечью повторила:
— Себя. Навек. В обладание. Тебе. А ты…
— А я? Ты выкрутишься, а как я?
Юношо растерянно смотрел на свою собеседницу.
— А ты… по судьбе. По судьбе испуганного барашка. Под нож. Или — в подземелье. До скончания жизни.
Женщина принялась убирать в потайной карман свой аппарат с трубкой, когда мужчина вышел из прострации, произошедший от внезапного осознания близости и неизбежности скорого конца, рванулся к ней так, что затрещало древнее дерево. Ярость и смертельный страх придали ему куда больше сил, нежели страстная любовь при предыдущем рывке.
Сталь и дерево выдержали. И тогда он зарычал:
— Я убью тебя! Я тебя голыми руками порву!
Мгновенное выражение испуга на лице дамы, сменилось презрительным. И — томным:
— Голыми? Руками? Мне нравится. Твои голые руки… и ноги… и другие… части…
Не давая собеседнику высказать очередное трудноисполнимое обещание, она вдруг заговорила серьёзно и дружелюбно:
— Конечно, я тебя вытащу. Куда уж деваться… Но ты должен всегда выполнять мои приказы. Ты — клялся. Не забыл?
— Да-да, конечно. Только чтобы никто…
— Завтра в замок прискачет гонец от герцога. С приказом тебе догонять моего Генриха в его паломничестве.
— Я… я не хочу! Метя там убьют!
— Вероятно. Или постригут в монахи. В Палестине есть очень… укромные монастыри. Но — воля сюзерена! Завтра же ты поедешь. Твою люди…
— Они — тюремщики! Они служат герцогу!
— Я знаю. Поэтому вас встретят. Одень кольчугу. И постарайся остаться живым. Тебя доставят за Эльбу. В Мекленбург. В Велиград. Твоего дяди Тшебыслова нынче там нет. Уехал с моим Генрихом в "Святую Землю". А твоя тётушка Воислава… Ты помнишь её?
— Очень смутно. Видел два раза в детстве.
— Мой милый малыш, ты же знаток славянского наречия. Не странно ли тебе такое имя у женщины? Очень умная и жёсткая женщина. Это она убедила своего мужа Тшебыслова "лечь под Саксонию". И родовые земли ободриов стали саксонским леном, дарованный князьям по милости нового хозяина, Генриха Льва. Ты никогда не задумывался о странной судьбе твоего отца? У твоего деда Никлоты Великого было два сына — старший Вартислав и младший Тшебыслав. Они подняли восстание, были разбиты, бежали. Твой отец засел в Долбине, оборонялся, надеясь на помощь из Велиграда. Но брат не пришёл. Тшебыслав принял присягу герцогу и его веру. Отдал земли своего народа, имение твоего деда, саксонцам и получил кусок их в награду.
Юноша смотрел на женщину широко раскрытыми глазами. Слишком много слишком резких перемен.