Прекрасная фигурка в холодном серебре Луны. И острая память о вкусе, жаре и дрожи только что. Древние камни, дерево трона, свидетели давно прошедших событий, покрытых уже пылью столетий. И дела недавние, составляющие едва ли не суть всей его короткой пока жизни. Причину его нынешнего положения, полного постоянного страха, ожидания смерти, мук. Петля повседневного, скрываемого ужаса, то чуть отпускающая, то душащая. Душащая не тело, но его растущую, ещё полудетскую душу. Каждый прожитый день — подарок. От нерешительности палача. В доме которого он живёт. В тюрьме, где даже грохот отпираемых замков и команда:
— Выходи на эшафот!
не обязательны. Просто войдут… с ножами… с подушкой… со шнурком… в любую ночь… А утром объявят:
— Помер. От геморроидальных коликов.
А женщина спокойно продолжала. Она не сообщала ничего нового. Но юноша впервые в жизни слышал голос, в котором не звучало ненависти и презрения к его отцу.
— Вартислав был ранен, попал в плен. Полгода провёл в плену. А потом был привезён Генрихом в Долбин и обезглавлен. Почему? У нас не рубят головы пленным аристократам: за них получают выкуп. Но Воислава… Твой отец был старшим сыном. Оставаясь живым, он был постоянной угрозой правлению её мужа. И её сына. Она заплатила выкуп. Не за свободу, а за смерть. Твоего отца.
— Чем?!
— Землями, рабами, серебром… Собой. Генрих как-то вспоминал… о её талантах.
— С-сука… Змея. Ненавижу!
— Не надо. Поздно. Ты знаешь — она умерла год назад.
— Чтобы она горела в аду! Чтобы черти рвали её на куски…!
— Милые, добрые пожелания. Слова. Звуки. А надо делать дело.
Присев на краешек трона, она осторожно погладила плечо юноши.
— Пора брать свою судьбу в свои руки. Иначе…
Она снова, медленно, осторожно, запустила пальцы в волосы юноши, чуть отклонила его голову назад, наклонилась к его лицу, вглядываясь пристально в глаза:
— Иначе… Мне будет жаль. Когда вороны выклюют эти голубые глаза, а бродячие собаки на городской свалке будут рвать кусками это восхитительное тело.
Юноша нервно сглотнул. Его снова трясло. Но уже не от любовного жара, а от холода приближающейся смерти.
— Я… я не знаю… что делать… как спастись
И вдруг, словно прорвав плотину, из глаз его потекли слёзы. Жаркое чувство благодарности за сочувствие, за доверие, явленное "прекрасной донной", подарившей ему себя, мгновения истинной страсти. Ему, полу-пленнику, полу-заложнику, полу-казнённому…
— Госпожа! Спаси меня! Кольчуга… побег… Куда?! В Велиграде меня убьют сразу или вернут герцогу! Мне некуда бежать! Мне везде смерть!
Он рыдал у неё в руках. А она, успокаивающе улыбаясь, принялась утирать ему слёзы полой его же плаща, ласково бормоча:
— Ну что ты… ну перестань… не всё так плохо… и это пройдёт…
Наконец, когда его неудержимый плач сменился негромкими всхлипываниями, она продолжила:
— Ты прав, малыш. Тебе, беглецу, сыну казнённого мятежника, везде смерть. В любой земле, у любого государя. Так стань государем сам!
Помолчала, давая угаснуть звуку внезапно вырвавшихся, смертельно опасных, изменнических слов. И повторила. Негромко, напористо, раздельно:
— Сам. Стань. Государем. В своей земле.
Хмыкнула, чуть улыбнулась, чуть поелозила по сидению.
— Первый шаг к трону ты уже сделал. Здесь. На троне древних императоров. Своими нескромными прикосновениями к супруге своего господина. Наполнив её тело своей сладкой слюной. Заставив трепетать и стонать её тело и душу. Ты — уже мятежник. Сильный. Смелый. Изощрённый. Изысканный. Ты отнял у герцога самое дорогое — его честь. Так отними же ещё и мелочь, часть земель, своё дедовское наследство.
Продолжая успокаивающе поглаживать запрокинутое к ней, залитое слезами, лицо юноши герцогиня Саксонская принялась излагать план восстания подданных против своего супруга. Некоторая несуразность такой формы супружеской неприязни, встревожившая юношу, была погашена милой улыбкой и убедительным ответом:
— "Постылых ласк угрозу отстраня,
Себя навек отдать вам в обладанье…".
Чувство гордости, собственного превосходства над врагом, палачом и господином, хотя бы в части "ласк", успокоило юношу, позволило воспринять предлагаемый план.