План… так себе. Планчик.

Утренний гонец с приказом явиться в Палестину, немедленный отъезд в кольчуге с небольшой свитой. Дорожное нападение неизвестных. Полное подчинение их приказам. Скачка на север. Поиск сторонников, уничтожение противников. Прежде всего — сына Тшебыслова по прозвищу Корвин. Организация восстания, изгнание пришлых и уничтожение своих предателей. Победы, интриги, заговоры, походы — по обстоятельствам.

— Но ведь дядя вернётся…

— Тщебыслав? Нет.

— А герцог?

— Генрих… будет не опасен. А я помогу тебе отсюда. А потом, когда ты станешь королём ободритов как датчанин Кнут Лавард, тогда… Генриху уже за сорок… он может упасть с коня… или съесть чего-нибудь несвежее… И тогда безутешная вдова герцога Саксонского отдастся королю ободритов. Вот на этом троне древних императоров. Откуда некогда двинулось германское воинство "сокрушая всё огнём и мечом" в землях твоего народа. Это будет… забавное продолжение давней истории.

Женщина отодвинулась, стремясь выйти из столба теперь уже зелёного света, падающего на трон, на его узника. Спустилась с возвышения и встала перед взглядом юноши.

— Ты будешь сидеть там. Спокойный, уверенный. Могучий и грозный. В окружении своих страшных, злобных, залитых кровью поверженных врагов, бородатых воинов. Сюда приведут пленницу. Босую и простоволосую.

Она шлёпнула голой пяткой по плитам пола, встряхнула свободно падающими по плечам волосы. Русые пряди взметнулись, создав на мгновение серебряное, в свете луны, облако. Медленно, начав от шеи, ладонями с растопыренными пальцами, будто закрывающими тело, провела вниз, закрыла груди.

— По единому взмаху своего государя, грубые стражи мозолистыми лапами сорвут одежду с тела прекрасной пленницы, жестоко ухватив её за волосы, свяжут локти тонких белых рук за спиной, и коленопреклонённой бросят к ногам великого воина.

Озвучиваемый текст, хоть и сдержанно, но достаточно искусно был проиллюстрирован. Ладони, прикрывающие соски, неохотно, будто уступая грубой силе, отодвинулись назад, локти сошлись за спиной, заставив развернуть плечи, голова, словно ухваченная за волосы, запрокинулась, открывая белую шею, шаг вперёд и женщина опустилась на колени.

— И тогда ты увидишь не гордую герцогиню, не высокомерную госпожу, не полную ледяной холодности донну, но покорную невольницу, трепещущую в ожидании воли своего господина, страшащуюся вызвать его малейшее неудовольство, мечтающую каждой частицей свой души, каждой клеточкой своего тела доставить наслаждение владетелю своему, лечь тропинкой к радости хозяина.

Сквозь полуприкрытые веки, запрокинув лицо, женщина разглядывала "узника трона". В зелёном свете из витража мрачно смотрелось багровеющее лицо юноши. Да и ядовито-зелёный "корешок" ниже не внушал позитива.

"А он быстро восстанавливается. — подумала женщина — Или всё-таки позволить ему сегодня… "высшую награду"? Нет, всё сразу — чересчур".

Продолжая стоять на коленях перед троном, держа руки за спиной, чуть покачиваясь всем телом, она продолжала:

— И тогда ты, могучий и сильный, в славе побед, в торжестве власти, бросишь невольницу на ложе. На этот трон. Ты поставишь её или положишь. Как ты захочешь. Не твои запястья будут звенеть стальными браслетами, но её. Или — лодыжки. Или — ошейник. Удерживамая властительной дланью, заставляющей безотрывно смотреть, сквозь слёзы бессилия и дрожь ожидания, на тех глупых, слабых, пыльных каменных львов, ощущая, в тревоге и томлении, прикосновения её господина. К любой части её нежного восхитительного тела. И ты возьмёшь её так, как тебе будет приятно. Ты овладеешь ей. Всею. Всеми приятными для тебя способами. Ибо ни в чём тебе не будет отказа. Тебе — великому воину и государю. Прекрасная пленница будет покорна и страстна. Её грудь будет издавать стоны любви, её тело будет извиваться и прижиматься, ища всякую возможность наилучшим способом возбудить и утолить вожделение властителя ея. И самой — вкусить счастье прикосновения тела господина. А когда господин, удовлетворив свои желания, сочтёт позже возможным вновь позвать к себе для забав прекрасную наложницу, она явится немедленно. И будет стоять перед хозяином своим, не поднимая глаз, в волнении ожидая изъявления его монаршей воли, трепеща от радости видеть своего повелителя. Хотя бы — находится перед очами его. Ощущая как в предвкушении мимолётной хозяйской милости, от одной лишь надежды на его снисходительное дозволение приблизиться, твердеют её соски, набухают губы и наливается соком лоно. Терпким горячим соком любви. От одного прикосновения, слова, взгляда. Просто — от упоминания его имени, чьего-то слова о нём. О хозяине, принадлежащей ему… вещи. Полностью принадлежащей.

" — Однако. Он не один тут, кто… восстановился. — отметила про себя женщина. — Но… слишком много пыхтения сразу и слишком много возни потом. Надо было подставить ему и другую туфлю".

Женщина "сняла" голос и образ, опустилась на пятки, расслабленно положив руки на колени, опустила голову.

— Всё это может быть. Если Николай Вартиславович окажется достойным. Достойным своего великого деда Никлоты, своего храброго отца Вартислава. Или — не быть. Выбирать будущее — тебе. И делать — тебе. Я — могу помочь. Советами, людьми, деньгами… чуть-чуть. У тебя нет ничего. Кроме имени. Кроме имён твоего отца и деда. Люди там, за Лабой их помнят. Решился?

— Да! Чтобы овладеть тобой всеми приятными мне способами… Можно рискнуть. К чему мне жизнь, если в ней нет…

— Сделай. Себя. Своё имя. Громче, чем имена отца и деда. Когда Никлотой Великим будут звать тебя, ты — получишь. Но до тех пор — я твоя "прекрасная дама". Госпожа. А ты — мой верный и покорный раб. И это — тоже тайна. Не выдай, не проболтайся. Иначе — смерть. Обоим.

— "Не клянитесь. И пусть ваше да будет — да". Я — не клянусь. Я — говорю. Да.

" — Ого. А мальчик способен учиться, — удивилась женщина. И проявлять твёрдость. Это хорошо?".

— Тогда пойдём. Ночи коротки и было бы глупо попасться на глаза слугам сейчас. Когда мы… столько пережили.

Юноша был освобождён от наручников. Его немедленная попытка хотя бы потрогать губами, а лучше — руками, будущую "покорную прекрасную пленницу", была прервана шлепками и шипением:

— Ты что, забыл своё "да"?! Сперва — стань. Никлотой Великим.

Прихватив немногочисленное имущество, оглядев, напоследок, древний тронный зал, парочка закутавшись в плащи, тихонько скользила по тёмным переходам замка. Недалеко, в поре десятков шагов, был проход на лестницу вниз, к комнатам князя Николая. Покои же герцогини располагались на этом же этаже, в ответвлении коридора чуть назад и влево.

Юноша уже достаточно оправился для того чтобы потребовать у "прекрасный донны" прощальный поцелуй. Он был убедителен: возможно, это вообще последний поцелуй перед смертью, предприятие-то рискованное. Весьма.

Женщина смилостивилась и позволила. Один. Самый последний. "Сорвать с уст госпожи прекрасной, один, лишь мимолётный, поцелуй". Негромко, но прочувственно, произнесла:

— Мне тяжко ночь за ночью ждать,

Чтобы в лобзанье передать

Вам всю тоску любовных мук,

Чтоб истинным, любимым мужем

На ложе вы взошли со мной, —

Пошлет нам радость мрак ночной,

Коль мы свои желанья сдружим!.

Увы, "мимолётно" не получилось. И — не один. Юноша, явно, сбился со счёта. Оторваться от него было не так-то просто: несмотря на возраст, он уже обладал немалой силой, а останавливать его жёстко женщина не хотела. Рассуждения типа:

— У меня же губы опухнут!

заставили юношу сдвинуться ниже. Напоминание о возможных пятнах на шее — ещё ниже. Как-то внезапно женщина обнаружила, что пояс её плаща развязан, плащ распахнулся, а жаркие ищущие губы будущего короля ободритов уже нашли её сосок.

"Кто женщиной любим прекрасной,

Тот император полновластный,

Навеки счастлив тот.

Пунцовый этот рот

Сулит блаженство не напрасно".

Не-император, и даже, пока не-король, был, однако, счастлив. А его "пунцовый рот" ничего не сулил, ибо был занят. Он сосал, теребил и уже начал покусывать крупную коричневую горошину, ещё не остывшего от предыдущего блаженства и отзывчиво твердеющего на языке, соска "Прекрасной Дамы".

Женщина попыталась вырваться. Но безуспешно. Из-за разности в росте, ей пришлось сильно откинуться назад. Юноша куртуазно поддерживал даму под спинку. Оставалось лишь изредка поднимать голову и, вытянув до предела шею, злобно шипеть прямо в темечко полу-князя. Не часто. Всё реже.

Предшествующий монолог от лица "покорной пленницы", произнесённый с таким искренним чувством, которое достигается лишь глубоким погружением в образ, сбивал её реакцию. Несколько отстранённо она отмечала как вновь каменеют её соски от жадных губ юноши, как горит левая грудь, крепко сжимаемая царственной дланью будущего короля.

"Лаская грудь её рукой неприхотливой"…

" — Может и правда, дать ему? В конце концов, а вдруг он в самом деле станет королём? Королей у меня пока…, - чуть туманно размышляла женщина".

Её, несколько утомлённое предшествующими ласками на троне, тело вновь теплело, наполнялось томлением, ожиданием, предвкушением чего-то… приятного, сладкого. Возможности перестать думать, пытаться всё предвидеть и контролировать. Просто уступить, просто позволить. Отдать себя этим сильным рукам, этим жарким губам, этому горячему телу. Позволить чувствовать. Себя.

" — Прочему бы и нет? Ведь я этого достойна. После стольких трудов…".

В "чувстовании себя" она вдруг заметила лишнее. Что-то твёрдое и горячее упёрлось ей в бедро. Пара мгновений осознания происхождения этой досадной помехи — и волна раздражения придала ей сил, выплеснулась резким движением: она резко ухватила, сжала. Юноша настороженно замер. Не выпуская из губ её соска, он настороженно посмотрел вверх, на лицо своей дамы. "To be continued"? А как именно "to be"?

"Прекрасная донна", выгнувшись, приподняв до предела сил своих, голову, смотрела на пару голубых глаз, вопросительно уставившихся с её груди.

" — Редкий случай. Обычно гляделками вылупляются "на" женскую грудь. А здесь наоборот. — мельком отметила "прекрасная дама".

И тут же однозначно сформулировала:

— Оторву.

— Э… Тогда я не смогу стать Никлотой Великим!

— Значит — не станешь. Недостоин.

— Отпусти.

— Сначала ты.

Закон Любви нарушит тот,

Кто Донну для себя избрал

И овладеть ей возжелал,

Сведя избранницу с высот.

Выбирай: или благородная донна и её преданный слуга. Или покорно трепещущая пленница. Перед великим королём. Ты уже король?

Её насмешливый тон бил не хуже пощёчин. Юноша резко разжал руки, женщина, чуть не падая, отшатнулась к стене, инстинктивно ухватив сильнее имеющуюся в руке опору. Юноша ойкнул.

— Ты сделала мне больно.

— Ничего. "Прекрасная госпожа" должна мучить своего "верного рыцаря". А тот должен радоваться и совершать подвиги в её честь.

Юноша смотрел зло, набычившись и, чтобы не допустить ненужного продолжения, дама снова "ударила" по больному:

— Но я снизойду к твоим нуждам. Я подарю тебе в дорогу свои туфли. Надеюсь, двух белочек тебе хватит? Неугомонный мой.

Юноша вспыхнул так, что это было заметно и в темноте коридора. Она тут же сменила гнев на милость:

— Иди, иди мой верный рыцарь, с своему ложу. Сегодняшние сновидения подарят тебе множество сладких картин, исполнение твоих сокровенных мечтаний. А я отправлюсь к себе. И ты, о мой рыцарь, будешь царствовать в моих грёзах. Всеми, даже не выразимыми словами, из-за скромности моей, способами. Иди.

Юноша снова потянулся к ней. Но остановился, поклонился и отправился. Вниз по лестнице. В припрыжку, что-то негромко напевая. Что-то бравурное на провансЕ:

"Не мудрено, что бедные мужья

Меня клянут. Признать я принужден:

Не получал еще отказов я

От самых добродетельных из донн.

Ревнивца склонен пожалеть я вчуже:

Женой с другим делиться каково!

Но стоит мне раздеть жену его -

И сто обид я наношу ему же.

Муж разъярен. Да что поделать, друже!

По нраву мне такое баловство -

Не упущу я с донной своего,

А та позор пусть выместит на муже!"

Дама удовлетворенно, хотя и чуть грустно от неизбежности грядущего расставания, усмехнулась ему вслед.

— Мальчишка. Похотлив, тщеславен, мстителен, самовлюблён. Щегол желторотый. Прикусил. Аж горит. Но — приятно. Когда тебе так… поклоняются. Чувствовать восторг этого мальчика, управлять им, его чувствами. Его мыслями, желаниями… Может, "снизойти"? — Нет, поздно. Да и неисполненные желания — куда более крепкие поводья, чем желания исполненные.

Подобрав упавший пояс, она неторопливо, вся ещё во власти жарких поцелуев и крепких объятий, подставляя горячее, от ласк влюблённого юноши и вызванных ими вновь собственных томных желаний, нагое тело в распахнутом плаще предутренней прохладе, наполнявшей в этот час залы и коридоры древнего замка, женщина двинулась к своим покоям.

Планируя сегодняшнее мероприятие в тронном зале древних императоров, герцогиня предприняла ряд предосторожностей. Вечно толпящиеся в прихожей слуги были отпущены, местные жители замка, нечасто осчастливливаемые визитами своих господ, вообще поднимались на этаж только для генеральной приборки. Можно было не опасаться встретить кого-нибудь в этих переходах. И насладиться редким мигом свободы. Наготы, не подставляемой намеренно, демонстративно или как бы случайно, под чей-то нескромный похотливый взгляд, не сдерживаемой постоянным трусливым опасением, ежеминутной необходимостью оглядываться и прислушиваться в тревоге от возможности появления непрошенного свидетеля, но позволяемой самой себе; естественных движений, не стесняемых тяжелой и неудобной одеждой; вдыхать всей кожей овевающий свежий воздух, а не чужие застарелые, тяжёлые ароматы. Как бы не стирали платье прачки, но, надетое с утра, уже к вечеру оно несло на себе свечной и лампадный угар, человеческий и конский пот, лук, чеснок, вино, жирное мясо и солёную селёдку… Ощущение овевания чистотой ещё не начавшегося, но уже предчувствуемого рассвета, было восхитительно.

Ещё десяток шагов, условный стук, на который откроет двери верная камеристка. Сброшенный ей на руки тяжёлый плащ. Испорченные туфли — в угол. По самаркандскому ковру так приятно пробежаться босиком! Кусочек курочки с зеленью, небольшой кубок хорошего рейнского (после подобных приключений у герцогини появлялся сильный аппетит), ночная рубашка… — нет! Сегодня я сплю нагая! Белоснежные простыни… Но сначала — два ведра горячей воды, сохраняемые в тулупах с вечера, широкий таз, мягкие, успокаивающие движение рук обученной служанки, втирающей драгоценные благовонные масла… и — спать. Хотя бы часа три. А потом — снова. Дела, заботы, повеления…

Улыбаясь сама себе, своему столь близкому и приятному будущему, женщина завернула за угол. Здесь не было даже узких бойниц, пропускавших хотя бы отсветы света уходившей луны в первую часть коридора. Зажигалка? — Сама же выложила, чтобы не рисковать. Если кто-нибудь увидит свет в погружённых в темноту переходах древнего замка — возникнут вопросы. Проколоться по глупой неосторожности после всего сделанного…

Низко склонив голову, напряжённо вглядываясь в темноту под ногами, придерживаясь рукой за стену, герцогиня сделала пару шагов.

Вдруг что-то сильно сжало её левую руку с поясом. Одновременно дама получила мощный подзатыльник. Сбивший на нос капюшон плаща и бросивший её лицом на стену. Она инстинктивно вскинула свободную руку, пытаясь защититься от столкновения с древними камнями. И тут же получила мощный удар по печени, точнее — по реберной дуге справа. Вдох, начавшийся с инстинктивного "аха" от подзатыльника, так и не закончился: острая боль заставила замычать сквозь сжавшиеся зубы, наполнила глаза мгновенными слезами. Внезапно ослабевшие ноги перестали держать, и она сгибаясь в поясе, прижимая локоть к больному месту, начала сползать по стенке, полностью утратив интерес к окружающему миру и происходящему в нём.

Через несколько неосознаваемых мгновений, смутно воспринимаемых рывков и толчков, новые ощущения застали отвлечься от боли в правом боку.

Она лежала ничком, ощущая древние камни коридора замка всем своим обнажённым, только что омываемым серебром луны и нежным дыханием зефира, уже предвкушавшем тепло предстоящей ванны и скольжение дорогих масел, а ныне брошенным в пыль и грязь давно не метённого пола. Каменные крошки, сколы плит, обычно не замечаемые из-за подошв, сметаемые нерадивыми слугами к стенам и в закутки, равнодушно впивались в её нежные груди, живот, бёдра. В совершенство высокородного тела, ещё столь недавно вызывающего священный трепет в юношеской душе ревностного поклонника возвышенной куртуазности.

На жадно целуемых всего минуту назад влюблённым юношей губах, она ощутила жёсткую ткань подола своего плаща, уголок которого был заправлен ей глубоко в рот. Сам же плащ был плотно, в несколько рядов замотан вокруг головы, избавляя хозяйку не только от созерцания своего нынешнего несчастливого положения, но и от посторонних звуков. Даже и дыхание её было затруднено многими слоями ткани на голове и шнуром, обычно удерживающим плащ на плечах, но ныне сбившимся и сжимающим нежную белую шею.

Ещё не вполне отойдя от острой и внезапной боли в боку, от рывков и падения, она попыталась двинуть руками. Увы, они были связаны за запястья спереди и привязаны на затылке, над плащом, завязками всё того же злосчастного пояса, шитого чёрным шёлком, который она несла, минуты назад, легонько покачивая в руке. Счастливо и расслабленно улыбаясь себе под нос.

Лёгкое шевеление пальцев позволило ощутить над затылком дерево. Доски.

— Гроб?! Меня похоронили заживо?!

В приступе паники женщина попыталась сдвинуться, отползти из-под этой "крышки гроба". И получила резкий удар по ноге.

Очередная вспышка боли вызвала волну радости:

— Нет! Я жива! Я не в гробу!

Однако радость быстро прошла: тяжелая жёсткая пятерня надавила ей на позвоночник между лопатками, прижала нестерпимым грузом нежную кожу её белоснежной груди к выщербленному каменному полу, к крошкам и пыли на нём. Затем твёрдое, подобное камням пола, колено, обтянутое плотной тканью, надавило сзади, в небольшой промежуток между её сведённых бёдер. Мгновение, чисто инстинктивно, она пыталась сопротивляться. Но резкий толчок гранитного, в колючей грубой шерсти, колена заставил прекратить бессмысленное своеволие. Герцогиня вздохнула и позволила своим коленкам покинуть друг дружку. Уступая грубой силе взламывающего её оборону неизвестного противника, важный плацдарм на этой, обычно тщательно контролируемой и оберегаемой от посторонних, территории

— Ладно, пусть так. А то этот придурок ещё и прыгать начнёт…! — лихорадочно соображала план контратаки женщина.

Впрочем, ни одного звука она не могла издать: жёсткий уголок её плаща, лежащий на языке, препятствовал артикуляции. А наружу и вовсе не выходило ни звука из-за четырёх слоёв замотанной вокруг головы ткани. Да и сама она не слышала ничего, кроме ускоряющегося шума крови в ушах.

Толчок вторым куском шерстяного гранита — коленом, помещаемым рядом с первым, также между её бёдрами, она восприняла уже спокойнее. Послушно ещё шире раздвинула колени, проехавшись ими по треснувшим за столетия плиткам пола, не обращая внимания на впивающуюся в кожу каменную крошку. Предвосхищая предполагаемые цели и намерения жестокого агрессора, предупредительно приподняла задок, как бы предлагая более удобный доступ и впечатляющий ракурс, перенесла вес на правое колено. И со всей силы ударила назад левой пяткой. Туда, где, по её расчёту, должен был находиться, преклонивший гранитно-колючие колени свои в алтаре её раздвинутых ляжек, неизвестный пилигрим.

Увы, кем бы он не был, он не потерял бдительности. Лодыжка была поймана. И больно сжата в грубом кулаке. А второй кулак, уже знакомый с печенью жертвы, сильно ударил по копчику. Женщина рванулась вперёд, но голова в коконе многослойной ткани упёрлась в преграду. Рывок вверх. Но древнее дерево нависало над ней крышкой гроба. А сзади не пускал камень колен насильника.

Упёршись жёстким кулаком в начало ложбинки между её белыми ягодицами выразительнейших очертаний, покрытыми столь нежной кожей, что возможный король ободритов час назад задыхался от восторга лицезреть их движение, просто прикоснуться к ним взглядом, от счастья ощущать хоть часть их своим гладким юношеским подбородкам, мучитель неудачливой поклонницы единоборств "в положении лёжа", рванул попавшуюся в плен тонкую, белую даже в темноте коридора, полусогнутую женскую ногу. Вперёд, вверх, вправо. Продолжая не спеша поворачивать крепко зажатую в широком кулаке лодыжку, он заставлял подниматься женское колено, со свежими, только наливающимися ссадинами от близкого знакомства с древними камнями, за которым следовало бедро, вынужденное занимать положение, ему от природы не свойственное, болезненное непривычным растяжением мышц, превышением предельных возможностей суставов.

— А-а! — Коротко вскрикнула в своём коконе на голове женщина. — Боже! Он же вывернет мне бедро! Как куриную ножку!

Подержав несколько мгновений на весу, мгновенно ставшую бессильной, расслабленной, чуть было не потерявшую хозяйку, конечность, как безжизненную вещь, бросил её на пол. Наваливаясь немалым весом на упёртый в крестец каменный кулак, прижимаясь колкой грубой ткань одежды к нижним, нежнейшим частям женских ягодичек, протолкнул лодыжку мелко дрожащей от пережитой боли, утратившей на время способность к движению, ноги, ближе к голове женщины, так, что пятка перестала быть самой удалённой от головы точкой её тела.

— Дура! Дура ленивая! Когда в последний раз ты занималась собой! Когда были нормальные растяжки и всё остальное! Интриги, войны, совещания, финансы, заговоры… Дура! Гимнастика! Зал! Турник! Выездка! — ругала себя этими и прочими последними словами плачущая от боли женщина в четырёхслойном мешке из собственного плаща на голове.

Лёгкий толчок коленом в бедро другой женской ноги послужил достаточно понятным приказом для того, чтобы и вторая ножка заняла симметричное положение.

— Боже! Что он со мной сделает?! Зачем он меня так… сильно растопырил?! Я же ведь уже согласная, меня же уже и так….

Однако, когда "итак", в форме шершавой обветренной намозоленной ручищи, внезапно схватил её за промежность, она не смогла сдержать инстинкта: рванулась, пытаясь отодвинуться от такого, грубого, обещающего новые сильные боли, вторжения в столь интимную, нежную часть своего тела.

Увы, ничего кроме панического повизгивания внутри себя и некоторого намёка на елозанье снаружи, сделать было невозможно. А инстинктивная попытка вжаться бёдрами, сильнее прижаться лобком к полу, спрятать от мучителя свои наиболее трепетные части, свои нижние губы, ещё не остывшие от жарких поцелуев будущего короля, от изысканных движений языка влюблённого юноши, лишь ухудшила положение.

Нечто твёрдое, жёсткое, корявое, чужеродное неторопливо прогулялось от её поясницы вниз, прошлось, царапая кожу беззащитной жертвы, по ложбинке между её инстинктивно сжавшимися ягодичками, упёрлось ей в заднее отверстие. Постояло, надавливая всё сильнее, и, будто рыцарское копьё, нашедшее небольшое. но уязвимое место в изящном сочленении богато украшенного доспеха, проламывая сжавшийся, испуганно дрожащий в предожидании неизвестности и боли, мышечный завиток, рванулось вглубь. Разрывая кожу, мышцы, чувства… взрывая острую боль, пронзившую всё женское тело до основания черепа.

Паника вновь снесла все преграды, устанавливаемые разумом. Мыслей не было. Язык, обдираемый о вбитую в рот ткань плаща, мог лишь немо вопить:

— Нет! Не надо! Нет!

В темноте кома ткани на голове женщина кричала, заливалась слезами, задыхалась от недостатка воздуха, от режущего шею шнура плаща, от боли, от страха… И вдруг замерла. Там, между ягодицами, в глубине её тела происходило нечто.

Не имея возможно видеть и слышать, не обладая достаточным опытом для сравнения и предвиденья, она панически вслушивалась в себя, в своё мучимое, страдающее во многих местах, тело. В ту его часть. Властью над которой она уже не обладала даже внутри себя. Которой обладал её неизвестный гранитно-колючий захватчик.

Жестокий "таран", вторгшийся внутрь, пробивший, грубой силой своей слабую защиту, принёсший столь болезненные, сокрушительные повреждения и нежным мышцам завитка, и отнюдь не обветренной коже вокруг него, и потрясённому измученному сознанию, чуть повернулся. Вызывая на каждом миллиметре своего движения не только боль, подобную вызываемой острой сталью, когда та отрезает от живого ещё тело мелкие кусочки, но и ужас. Своей непонятностью. И полной собственной беспомощностью.

"Как гриб. Их — едят. А они глядят".

Но женщина не могла даже взглянуть на производимое с ней. И — производившего.

А потом "таран"… согнулся. И придавил, чуть натягивая изнутри, стенку наполняемого им, "пробитого в стенах осаждённой крепости прохода", за отверстием "пролома" в сторону живота.

Так отряд осаждающих крепость, ворвавшийся в подземный ход и пройдя под стеной, не продолжает движение по подземельям, но поворачивают в ту сторону, где их ожидает наиболее богатая, наиболее желанная добыча. Громя и круша всё на своём пути.

Совершенно ошеломлённая женщина, с широко открытыми, переставшими, от потрясения, плакать глазами, с распахнутым ртом, в котором кусок сукна вдруг перестал занимать большую часть пространства, смотрела перед собой в абсолютную темноту. Не видя её. Собравшая всё своё внимание, всю свою душу — туда. Где с ней происходило… где над ней производили… что-то.

Режуще-твёрдый "предводитель нападающих", мучитель её — не длил паузу. Подобно тому, как и при первом успехе приступа не следует останавливаться, давая защитникам время преодолеть страх, пережить остроту потерь, собраться с силами, мыслями, духом. Натиск надлежит усиливать, чередуя формы и направления атак. И второй "таран", подобным древним стенобитным орудиям, изготавливаемых из толстого неошкуренного бревна с округлой, усиленной металлом ударной частью в форме головы барана, пробил другие "ворота" её тела и души. "Створки" её "врат райских насаждений", ещё плотненькие, ещё не потерявшие упругости после изысканной демонстрации языковладения "верным рыцарем" в своей "прекрасной донне", были грубо смяты, пробиты, отброшены.

"Враг вступает в города,

Пленных не щадя".

Тщетно пыталась сокрушаемая крепость остановить жестокое вторжение, собирая последние силы, пытаясь сокращением внутренних мышц воспрепятствовать беспощадному врагу. Или хотя бы отползти от него.

Однако, кода оба "штурмовых отряда" оказались уже внутри, друг напротив друга — продвижение прекратилось. Второй "таран" тоже изогнулся. И надавил на панически пульсирующую внутри женского тела тонкую прослойку плоти навстречу своему брату. Так отряды, ворвавшиеся в город с разных сторон, стремятся к избранному ими для встречи месту — арсеналу или ратуше. С тем, чтобы соединившись, довершить истребление несчастного поселения.

— О господи! Что он со мной делает! Что он сейчас сделает?!

Ответ был получен незамедлительно. Но не услышан, а ощущён. Два пальца, как будто выкованных из лучшего германского железа, вторгшиеся в столь чувствительные, в столь мягкие и нежные места "прекрасной донны", которая даже и в самых нескромных мечтаниях своих, последующих за прослушиванием наиболее возвышенных песен искусных менестрелей и миннезингеров, не могла вообразить подобного, двинулись навстречу. Сжимая тонкую горячую прослойку дрожащей живой плоти между ними, всё сильнее.

Паника снова охватила женщину:

— Нет! Не надо! Он же порвёт меня! Не хочу! Господи! Пусть он смилуется надо мной! Пусть бьёт, мордует, унижает… Пусть! Я согласна! Я всё сделаю, что захочет! Я ему сапоги и всё остальное по три раза на день вылизывать буду! Не надо меня рвать! Живьём! Пожа-а-алуйста!

Увы, её мнение не было интересно. Да и не слышно.

Зажатая жестокой, твёрдой, бесчувственной, неумолимой, подобной клешне морского рака… сжимающимся клещам из двух пальцев, ожидающая страшного, кровавого, смертельного, женщина вдруг почувствовала, что сжатие прекратилось. А её тело, точнее, ту часть его, что содержала наиболее интересные для клешневатого "покорителя крепостей" места, потянули вверх.

Это было нежданная радость, облегчение, надежда:

— Это ещё не конец, он ещё чего-то хочет, куда-то меня тянет…

Её тянули вверх. И она, с невыразимой радостью облегчения, пошла, потянулась всем своим многострадальным телом, всей своей страждущей после потока мучений душой, навстречу пожеланиям своего нового повелителя, выраженного столь не куртуазным, но столь однозначным, пусть и не наглядным, но вполне ощутимым способом.

— Лишь бы успеть. Подставиться, предложиться. Пока не началось. Снова. Дико. Больно. — это были не высказанные ею мысли, но мгновенно промелькнувшие чувства.

Оставаясь прижатая обнажённой грудью к пыльному каменному полу, она послушно, даже — с восторгом, с надеждой на понятное, пусть и неприятное, но достаточно обыденное продолжение, послушно приподняла свой беленький задок. Постаралась придать ему наиболее удобное для невидимого и неслышимого владельца, положение и вид.

"Воистину, увидит сам:

Господней силе нет предела.

И он причислит к чудесам

Прекрасное такое тело".

Успокоенно выдохнула в темноте кома материи на своей голове.

— Ну вот. Это-то понятно. Ещё Адам проматерь Еву в Райском Саду… Из двух зол следует выбирать меньшее. Потерплю. А уж потом…

Что "потом" — домыслить не удалось. Два других отростка этой чудовищной, причиняющей мучение, стыд, страх… клешни, нашли себе путь в открывшемся промежутке между полом и приподнятом низом живота женщины. Легли на её кожу. Пошевелились, оглаживая достигнутое.

— Удивляется, гад. Волосни не нашёл. А лобковую вошь ты выводить будешь?

Ответа не последовало. Да вопрос и не был услышан. Зато вся эта часть женщины, от крестца до лобка, именно та, которая вызывает столь сильные восторги немалой части хомнутых сапиенсом самцов, которая есть источник происхождения всего человечества, оказалась сжата мощной жестокой лапой. Подобно Змею Горынычу, сокрушившему как-то в споре с Ильёй Муромцем придорожный булыжник в мелкий песок, так и эта когтистая длань стремилась, как казалось, сокрушить, смять в комок бесформенной глины данный экземпляр причины вдохновения возвышенных стихов сочиняющих их талантливых и не очень поэтов, и объект вожделения их всех. Вне зависимости от способности к рифме.

"Когтистая лапа" не было сильным преувеличением. Утвердившиеся в нижней части живота женщины пальцы, не только давили, но постепенно загибались, всё глубже впиваясь в чистую нежную, регулярно избавляемую от волос и умасливаемую дорогими маслами, удивившую их гладкую кожу. А согнувшись, медленно двинулись вниз, процарапывая, по предмету восхищения восторженного будущего короля ободритов, своими давно нестрижеными острыми твёрдыми ногтями с заусеницами, две тонкие кровавые ссадины.

Женщина дёрнулась от боли, напряглась, сжалась. И в ответ мгновенно сжалась на ней и в ней — когтистая лапа. Готовая не только неторопливо сдирать шелковистую кожу кусочками с живого трепещущего тела, но и вырывать из этого тела куски горячего, живого мяса.

— Спокойно. Только спокойно. Терпи. И это пройдёт, — повторяла себе женщина.

Выдохнув в душную темноту своего матерчатого кокона, она заставила себя расслабиться. Лапа чуть задержала захват, чуть пошевелилась из стороны в сторону, чуть повстряхивала плотно стиснутый в ладони женский задок. Словно проверяя полноту и необратимость явленной покорности. Словно напоминая: "И длань моя на вые твоей". Или на чём ещё подходящем. И тоже ослабела. Пальцы по одному прекращали своё жёсткое касание. Отпустили процарапанное тело нижние, отодвинулся, кажется и вовсе покинул пробитые "ворота крепости" второй таран.

Бешеный стук женского сердца стал стихать. Но первый "таран" вдруг провернулся. Вызвав своей неожиданностью и потоком резких ощущений, короткое, исключительно инстинктивное, вздрагивание женского тела.

А-ах! — вскрик-вздох. И немедленный, подгоняемый страхом вызвать недовольное недоумение своего владельца в проявлении глупой вздорной дерзости, и неизбежно незамедлительно следующую боль — о-ох — выдох.

— Нет! Нет! Это просто случайность! Соринка в глаз… Всё хорошо. Я твоя. Вся. В руке твоей. Господин.

Слова эти, даже и будучи высказанными, не могли прозвучать вовне. Но одновременно, даже без мысленного приказа, даже до слов, тело её всё выразило наглядно: робко, будто прося извинения за невоспитанность хозяйки, прижался к "тарану", старательно игнорируя причиняемую себе этим движением боль, истерзанный, окровавлённый мышечный завиток, и тут же разжался, освобождая "тарану" свободный путь внутрь прогнувшегося, добровольно чуть налезшего на источник мучений, предлагающего познакомиться с собой глубже, тела.

"Для вас — везде пути открыты".