Я уже вспоминал Степняка-Кравчинского, отмечавшего удивительную способность русской общины-«мира» или украинской «грамады», находить общий консенсус в рамках свободного обсуждения всякой проблемы. Это так восхищало «народников» — «ячейка социалистического общества… наш народ изначально готов к светлому будущему». Только о цене этого консенсуса они не пишут. В часах потраченного времени и битых мордах участников…

Если хорошенько набраться терпения… Блин! Лучше бы я водки набрался! Водярой — добавлять легче.

Пригнали гребцов. Две трети — больные да мелкие. «На тебе, боже, что нам негоже» — русская народная мудрость, отражающее исторически обусловленное отношение к сакральному и высокодуховному. К Духу Святому — куда уж выше.

Опять Ивашка-попадашка разворачивается в «Зверя Лютого». Слов — нет, мыслей — нет, из чувств — одно бешенство. А тут Аким ручкой машет — зовёт.

– Ты, Ванька, попусту-то с людьми не ссорься, бери что дают. А то обедать пора, а там уже и солнышко к закату пойдёт. Сегодня, по бестолковости твоей, день, считай, потеряли. Вели людям на постой становиться.

– Благодарствую, Аким Янович, на добром слове. Только ты уж соблаговоли меня уму-разуму учить, когда я тебя о том просить буду. А пока не буду — ты уж помалкивай, не лезь под горячую руку.

Его реакция… ну, понятно. Моя… только что бороду не жую. За неимением.

С гребцами дурак пришёл — староста местный. Ну, его и разложили. Поверх лодочки, что на берегу сохла. Я уже говорил — палач работает кнутом медленно, в час — 20 ударов. Хватило четверти часа. Вся эта мелочь гребцовая — кучей подхватила, унесли болезного. Всё, факеншит, достали. Сожгу нафиг гнёздышко дебилоидное. C работниками не получится, но хоть уйдём по освещённому. «И хай воно горит».

Новая толпа по косогору валит. Чарджи уже и лук изготовил для стрельбы, но я углядел впереди Жердяя. Сыночка своего привёл. Жениха обещанного. И вообще — общество временно поставило его вместо поротого старосты. Не сыночка — Жердяя. Даже удивительно — обычно подобное избирает себе в начальники подобное же.

Вот только теперь дело пошло. Хоть со скрипом, с взвизгами всякими, но тронулось.

Интересно, ведь и напугал же пейзан не мелко, и поп им втолковывал, а всё равно — пока поротую спину не увидели — всё схитрить норовят. Хотя понятно: что мор, что пожар, что гром небесный — наказание божье — отмолить можно. А спина поротая, с которой «куски мяса вырваны мало не до кости» — наше, земное. Понятное и повседневное, молитва не поможет.

«Кому война, а кому мать родна» — опять же наше, исконно-посконное. Я тут весь из себя… еле-еле «крышку» держу, чтоб «кипятком не снесло», а тут визг истошный. Ивица орёт-надрывается. Я уж решил — опять черти из земли полезли. Нет, парень из гребцов стоит-забавляется. Столбом работает — девку за руки ухватил и вокруг себя крутит. И чего? Ну, забава такая, карусели тут на каждом углу не построены. Обычные юношеские игры здешних пейзан. Блин же! Девка — Елица! Когда он её отпустил — у неё и глаза уже закатились. Чуть дышит. Хорошо хоть — не завтракала.

Дурдом на прогулке — обязательна цистерна успокоительного и комплект смирительных рубашек. Мне — тоже. «И — побольше».

Уже солнце к закату перешло, когда сдвинулись, наконец. Только от селения отошли — лодка в середине каравана села на мель. Вторая — сходу ей в борт. Третья — в корму. На третьей — Меньшак с семейством, коровой и тем самым тощим поросёнком. Место мелкое, никто не утонул. Но поросёнок в суете убежал. Домой, наверное. Ивашка зудит:

– Я же говорил — надо было сразу зарезать, хоть бы какая польза была.

Меньшак тоже зудит, но своё:

– Ты, боярыч, обещался всё надобное для жизни дать. А тут и свою-то животину, что уже была, уберечь не можешь.

– Меньшак! Твою…! Закрой хайло! Что тебе для жизни надобно — у тебя между ног болтается. Вот эту животину и береги. Чтоб не сбежало с похрюкиванием.

Расцепились, пошли дальше. Хорошо, что летние дни долгие, хорошо, что вниз по реке. Хорошо, что недалеко — вёрст 70. А речка сама по себе вёрст 15 в час течёт. Одна забота — чтоб лодки на стержне удержать, чтоб на мель не посадить. А речка — мелкая, перекат на перекате. Не столько — вёслами, сколько — шестами отталкиваемся.

– Эй, боярыч! Эта… ну… солнышко садиться… вроде как… надоть на ночёвку становиться. Покудова светло. А то, слышь-ка, тёмно будет. Не видать… эта… вот… ничего.

В «Анжелика в Новом свете» отмечается, что значительная часть североамериканских индейцев с наступлением темноты прекращала всякую активную деятельность. Собирались к своим кострам и ждали восхода. Даже в ходе военных действий. Мотивация — суеверная: «злые духи ходят в темноте». Здесь — аналогично.

От заката до рассвета нормальный православный человек должен сидеть дома. Креститься, молиться, трахаться… Ну, или — спать. Но под крышей, у огня. Потому что ночью демоны, бесы, черти, и всякая нежить… из пекла вылезают и по Русской земле рыщут.

Поэтому так много на «Святой Руси» однодневок. Не фирм — часовен. Бревенчатые церковки ставят одним днём — от восхода до заката. Предполагается, что плотность бесовщины на «Святой Руси» столь велика, что во всяком недострое в первую же ночь черти заводятся. Это ж сколько «туристов из пекла» должна быть? Плотность «адских иммигрантов» на «Святой Руси» на несколько порядков выше плотности аборигенных душ христианских на квадратный километр. Страна нечисти. Что Гарлем, что «Святая Русь» — полное подобие. В смысле количественного соотношения цвета кожи жителей.

В крестьян это крепко вбито, но я-то — попаданец. Я-то привык к искусственному освещению.

Чтобы так спать до полудня — нужно всю ночь до утра… чёрте чем заниматься. Что Онегин и делал.

Естественно — со светом. И здесь так же сделаем:

– Никаких стоянок. Ночевать будем в Пердуновке. Факела вяжите.

«Мы сделали факела и двинулись вниз по реке при их неверном свете»… Красиво. Ага. Ну хоть бы кто подсказал — из чего эти самые факела делать?! Когда от реки в каждую сторону по версте сырой поймы. В которой только гнилой хмыжник растёт.

Нашли-таки… как-бы сушняк, связали пучками, запалили… Пойдём со светом. Если не погорим, если не обожгутся, если не утопят… Освещение… «Неверный свет» — мягкое выражение. И — запах. Сырое и гнилое дерево имеет гнусную привычку — при сгорании вонять, коптить и чадить.

Солнце село. Сразу похолодало. И как-то… грустно стало. Сумерки. Время вампиров. И их любовных похождений с дочерями человеческими. Не оригинально — самцы хомосапиенсов при таком освещении ведут себя аналогично. Но мы не в Америке — здесь вампиров называют упырями. Здешние туземцы, в отличие от американцев, из всей Камасутры при сношениях с упырями предпочитают одну позицию — осиновый кол в сердце. А если в какие другие места?

Странно: персонажи у Стефани Майер такие продвинутые и толерантные, а до деревянных фалоимитаторов не додумались. Разница между наслаждением и болью часто невелика — кто делает, с какой силой… Как собственные прыщи ковырять. Сам корочки сдираешь — одно ощущение, лекарь прижигает — другое.

Говорят, что у осиновой древесины какая-то хитрая электропроводность. Которая при взаимодействии с электромагнитным полем типа ауры, приводит к разрушению этого поля. А если не разрушать, а так, осторожненько, по краю…? Как струпья — подцепить и потянуть? Интересно, а если — посыпать? Или — покурить? Или — нюхать?

«Каждое утро молодая жена вампира в сногсшибательном халатике на голое тело отправлялась на кухню. Вскоре оттуда доносился рёв кухонного комбайна — это очередная осиновая чурка перетиралась в порошок. Утомлённый предшествующей ночью, когда сначала была просто охота, а потом — и „ей охота“, не проснувшийся ещё супруг, поднимался на восхитительный знакомый запах свежесмолотой древесины. Но стоило ему вдохнуть через костяную трубочку, изготовленную из большой берцовой кости любимого учителя, первую порцию древесной трухи, как в глазах — появлялся блеск, в улыбке — клыки, а в пальцах — когти. „Иди ко мне, осинка моя дорогая!“. И ночь продолжалась…».

Чего только не сделаешь для дорогого человека. Когда он вампир.

Или — пусть и больно, но есть смысл потерпеть ради великой цели? Есть у вампиров великие цели? Типа женской депиляции — чтоб быть привлекательной. Мда… Совмещение упыря и осины позволяет построить достаточно мощное множество вариантов взаимодействий. А учитывая широкую распространённость вампиров и упырей в современной литературе… И — в массовом сознании… Идея обретает коммерческую привлекательность. Выйти на рынок с набором аксессуаров для вампирячьего садо-мазо… «Комплект из двадцати заточенных полированных осиновых щепочек, вымоченных в чесночном соусе». Для загоняния под ногти. «Сделай вампиру приятно. Перевампирь его!». Или «набор косметических инструментов из молодой осины»… Осиновый молоток-киянка для выравнивания глазных (рабочих) зубов…. Или что-то фармакологическое: «Настойка корня столетней осины на нашатырном спирте. Каждому упырю — по нашатырю!»…

В начале 21 века 35 тысяч американцев ежегодно страхуются на случай похищения их инопланетянами. А как со страхованием от укусов вампиров? И дополнительный бонус за наличие средств индивидуальной защиты — постоянно носимый ошейник из чеснока c серебряными нитями и осиновыми жемчужинами.

Надо пробовать. При случае — поймаю упыриху и проверю возможность обезволосения вампирской ауры путём применения осиновых щипчиков.

Может, и поймаю. В этой ночи на медленно текущей воде. Самая подходящая обстановка для нежити. По краям русла — заросли осоки и камыша, чуть выше, на берегу — кустарник и мелколесье. Огонь колеблется — в такт ему пляшут и тени на берегу. Всё время кажется, что там кто-то есть, кто-то ходит, прячется. Не то — зверь, не то — человек. Заросли эти — отнюдь не безмолвные. Там всё время что-то скрипит, шуршит, ухает, ахает, ломится с треском…

На воде — отблески от факелов. Тоже — дёргаются, пляшут. Что там впереди — коряга? Отмель? Водяной с кикиморой балуются? Постоянно вглядываешься, напрягаешься. Что-то плеснуло впереди. Рыба играет? Или волна о камень плещет? Или черти топляк подсовывают? У края камышей вдруг поднимается здоровенный рыбий плавник. Акула? Дельфин? Лохнесское чудовище? Здесь, на Верхней Угре?! Плавник медленно проворачивается и скрывается в воде. Щука ходит…

От постоянного напряжения начинают болеть и слезиться глаза. Человек во многом схож с лягушкой — тоже реагирует на движение. А здесь всё — двигается. Не сами предметы — их образы, абстракции, изображения, тени, окраска… В реале — ничего. Надеюсь. Но нам — кажется, что «там кто-то есть». «Когда кажется — крестись» — русская народная мудрость. Что все и делают.

Народ мой притомился, угомонился, притих. Деваться им некуда — связались с сумасшедшим бояричем — придётся терпеть, приказ исполнять. Плывём потихоньку. Ночь всё глуше, всё тише. Темно. Куда плывём?… Во мрак, в неизвестность… Заколдованная река в заколдованном лесу… Только небо звёздное над головой да полоса чуть отблёскивающей воды впереди. А по обеим сторонам — две стены темноты. Поверху — лёгкая, прозрачная, небесная. Понизу — тяжёлая, непробиваемая, земная. Как-то очень чётко чувствуется, что за этими чуть освещаемыми нашими факелами стенами — бесконечность, беспредельность. Темнота и молчание. Беспросветность и без-светность. Без конца и без края…

Мда… Певец из меня… Как оперный солист из сигнала воздушной тревоги. Вот я заорал, и все проснулись. А то, видите ли, вздрёмывать начали. Тут у меня — «ночной лодейный поход». Экстрим полный, по местным понятиям. А у них такое, знаете ли, оцепенение наступает. Дрыхнут с открытыми глазами. Как уставший водитель за рулём.

Я это состояние хорошо знаю, чем оно кончается — проходили. И — когда сам за рулём, и — когда со стороны глядючи.

Обычно в таком состоянии повторяется какой-то один сон. Так что, можно и во сне понять, что ты заснул. Парадокс, но — правда. Одна моя знакомая, которой далеко ездить приходилась, как-то объяснила:

– Если вижу бабу с коврами на обочине — всё, уже сплю.

Причём сон специфический — только за рулём на трассе. Можно представить, как мы по этой теме над моей знакомой пошутили. Сдуру…

Сон, сонливость — штука заразная. Одни зевнул, другой голову преклонил, третий сопеть начал… Я, господин их, не сплю, а оне-с спать изволят! Бардак и дисгармония. Поэтому и пою: любая песня в моём исполнении — полностью соответствует этим определениям. Только моё — громче. Разрушаем иллюзию тишины и покоя образцами песенного фолка.

– Господине, а что такое «есаул»?

– Это, Николай, то же самое, что «сеунчей», только постарше.

Мда, надо заранее тексты своих песен продумывать. Оно, конечно, «слова — народные». Но часть слов — народ не знает.

…

В Пердуновку мою пришли уже за полночь. Родные места, дом мой. Ждут, поди. Ага, дождались.

Вечная проблема — обманутые ожидания. Пока ходишь по миру — дом представляется чем-то идеальным. «У меня-то там… хорошо». Всё — «хорошо». «Дома и стены помогают» — русская народная мудрость. Вот бы скорее домой, к этим… «помощникам»…

Возвращаешься — и часть ожиданий оказываются… преувеличенными. Я не про Окуджаву:

Нет, с женщинами просто: сам выбрал — «кушай до несхочу». А вот мелочи всякие… Посуда не помыта, полотенце не там брошено, подгоревшим чем-то пахнет… Замечаешь кучу вещей, на которые раньше внимания не обращал. Дверь на сквозняке хлопает, обои выцвели, кран подтекает… Жить-то можно, но… идеалу не соответствует. Раздражает.

Я для себя вывел простое правило: не хочешь испортить настроение себе и домашним — не замечай. Поешь, поспи. Если и на утро — не прошло, на мозги давит, тогда исправляй. А кидаться с порога в атаку: «плохо ждали, всё запустили, так-то я вам нужен…»… Для женщины в начальной стадии истеризма — нормально. А мне это как-то… глупо.

Но тут истерика у меня началась сразу. Только к берегу пристали, только начали выгружаться — Потаня с Филькой подошли. Во всей этой суете под факелами вижу: ползёт у Фильки какая-то гадость мелкая по рукаву. Если бы не целая ночь с таким… факельным освещением — не заметил бы. Но после стольких часов вглядывания в пляшущие тени…

– Филя, это что?

– Где? Дык… известно чего — вошка. А мы её — бздынь. Во, теперя она вона у того мелкого. Гы-гы-гы.

Как меня затрясло… Чуть слюнями брызгать не начал. А этот придурок меня успокаивает. Типа:

– Как же без этого… оно ж само… тварь божья… скотина ж без ей жить не может…

Я бы поверил. Погрустил, посочувствовал. Опечалился бы и преисполнился бы. Неизбывности с неотвратимостью и безысходностью. На всё, дескать, воля Творца или там — его творценутые законы.

Но вот беда-то какая: в своей первой жизни мне пришлось в разных местах побывать. И в таких коровниках, где вошки толпами гуляли, а блохи стадами скакали. И где всего этого не наблюдалось вообще. Вот там где «вообще» — удои были выше. Не потому, что насекомые молоко воруют, а потому, что если в чём-то одном — чистота и порядок, то часто и в остальном — тоже. Чистота — это разумно организованная технология очистки местности. Если у конкретного хомнутого сапиенса хватает ума и тщательности хоть одну технологии выдерживать, то и правильно исполнять технологию доения и кормления — наверно сможет.

Это ж так просто! Если у человека в дому свалка, беспорядок, то у него и в мозгах аналогично. И — наоборот.

А тут как быть? Вот я притащил с полсотни человек. Если их по дворам ставить — к утру насекомые на них переползут, по узлам спрячутся. Потом их вывести… Санприёмник у меня не получился — впустую напрягался. Или — напрягался, но недостаточно?

Но больше всего меня взбесила не философия с санитарией, а очень простая вещь — мой приказ не выполнен. Мой приказ! Я им тут что — почирикал и улетел?!

Как-то не помню у попаданцев таких ситуаций: людям говоришь, они кивают, соглашаются. И не делают. Не в экстремальных или боевых условиях, а в обычных, рядовых, повседневных.

– Почему не сделали?

– Дык… эта… да ну его…

Это даже не саботаж, не «душа не принимает», а просто… «да ну его». Поднять задницу, куда-то тащиться, чего-то шевелиться… «Ляг, поспи — и всё пройдёт» — русская народная рекомендация. В реальной жизни — самая типовая ситуация.

Единственное противоядие — долбодятелство. Мда… Как-то это не героически, как-то это скучно. Эльфизм-магизм-гоблинизм здесь не срабатывает. Поэтому приступаем к чисто человеческому занятию — к тупой долбёжке. В этическо-эстетическо-кинематическом исполнении.

Сначала этика — промывание мозгов с объяснениями.

Потанины оправдания я выслушал.

– Я им говорил. А они только поверху прибрались. Всё говорят: сейчас-сейчас, завтра-завтра. А тут покос, дерева валяют, лес возить…

– Самое главное правило у мужчины, Потаня — знаешь какое? Мужик сказал — мужик сделал. Не сделал — не мужик. Хоть с одной рукой, хоть с двумя. Я своим смердам обещал кучу неприятностей. Ты недоглядел, не настоял. Теперь мне эти гадости им придётся сделать. А ты мне в этом помогать будешь.

Дальше весьма сумбурно: на росчисти, где уже стволы свалили, да сложили — новосёлы укладываются. Девять девок и Прокуй — десять детей. Хорошо, что не на голой земле — веток много от вываленного леса. Чуть дальше — работнички будущие. Только они сначала мне всё майно из лодок вытащили.

Аким на меня снова озлился — лодку со своими оттолкнуть велел, пошёл дальше в Рябиновку. Даже не попрощался. Эх, благодарность человеческая, где ты? Ау?

С караваном разобрались — теперь пошла кинематика. На дворе деда Перуна нашлась «кобыла» — разложили Пердуновских мужичков по очереди — всыпали по два десятка плетей каждому. С приговором-припевом:

Я ещё много чего придумать могу — стихи-то лучше запоминаются.

Кроме местных ещё двоих пришлых положили — не хотят они, вишь ты, котлы ставить. Мы, де, только в гребцы уговаривались. По два десятка горячих. И вопрос:

– Ну как? Будете делать по слову моему или продолжить?

Так нельзя: суета и беспорядок — сам знаю. Но остановиться не могу. Нужно всё и сразу.

Местных пороть кончили — пошло продолжение обещанного. Данные обещания надо исполнять. Мне от слова своего — отступать нельзя. У меня тут не сказания, а приказания. Порка — так, увертюра. Исполняем эстетику.

– Потаня, поднимаем семьи местных. Пускай теперь мужики всех своих обреют наголо. И — везде. Кто мявкнет — ещё по два десятка плетей. Не поможет — будем повторять. До полного исчерпания всех «мявов».

«Мявкать» начали все. Белобрысому пришлось вообще зуб выбить. Потом — по второму кругу порка. Потом — брижка. Всех, везде, у костра. Волосню, насекомых, тряпьё гнилое — в огонь. Вой стоит… будто «сушки» на рулёжке заезд устраивают. Но мне, после ночного безмолвия да шёпота листьев — даже нравиться. Как на большую товарную станцию попал. Жизнь вокруг, «Секс в большом городе».

Работнички мои как углядели такое — и сна ни в одном глазу. Встали вкруг и восторгаются — как мои смерды экспрессионистически своих жёнок бреют. В смысле — с выражениями, выражающими крайнюю степень экспрессии. Комментарии… уши вянут. Девки Меньшаковы, кто не спит, скулят потихоньку — куда ж это нас занесло-то? Неужто и вправду — к «Зверю Лютому»?

У меня такое чувство, что мои обещания, насчёт «выпьешь — отрежу» только вот в этот момент до Меньшака дошли.

Как вода в котлах закипела — пошла уже мойка. И людей, и зверей. До какого же состояния они своих собак довели! Собачки у них паршивенькие, но нельзя же так! Толпа бритых наголо мокрых дворовых шавок… Сюрреализм гавкающий… Кошек брить не рискнули — так… сбрызнули… кипяточком.

Не успеваю. Ничего не успеваю. Любава выскочила, пыталась на шею кинуться. Извини, деточка. Не до тебя. Прокуй ноет — а где кузня?

Пошёл с поднявшимися Чимахаем и Звягой посмотреть — что они тут наваляли… Мда… Начать и кончить. А за завалом из веток знакомые ритмичные звуки, знакомая картинка голой мужской задницы между раздвинутыми женскими ляжками — Ивица со своим… «поливальщиком» момент ловят. Как последний день живут. И то правда — надо этого «поливальщика» назад отправить. От греха подальше. Гниловатый парнишечка. Хоть и в Пердуновке, а лучше бы — без сильно воньких.

Кстати, эти ахи мне про «жениха» напомнили — скоро светать будет, надо дебила своего будить. Пошёл, нашёл, пошептал. Точно, слушается! Ну, слава богу, хоть одна забота долой. Ага. И три новых — поднять, покормить, к делу приспособить. Рискнул — дал в руки топор. Работает! Нет, на лесоповал или даже на корчёвку — нельзя. Мозгов-то нет! А вот брёвна обрубать, да обтёсывать под заданный размер — может.

Чимахай со Звягой не худо поработали за эти полторы недели. Вывалили лес по всему холму, где я селище поставить собираюсь. Молодцы мужики, порадовали. Только это — начало. Теперь начинаем следующий этап. Даже два. Надо всё дерево с бугра выкорчевать. И надо ставить подпорную стенку по склону этого холма.

А ещё надо Акимовский сухой лес из штабелей сюда привезти. И надо свежего леса навалять. И надо шинделя понаделать, и надо тёса натесать, и надо отсыпку грунта сделать, и хорошо бы канавы дренажные прорыть, и подземный ход — ну должен же быть в замке средневекового феодала подземный ход, и с колодцами… А ещё надо чего-то сделать с печками. И тут у меня фантазия останавливается. Поскольку, «Ванька и печник» — не вытанцовывается… «Я подумаю об этом завтра».

У меня в голове всё ночной поход продолжается, а на дворе-то уже светло совсем. Из Рябиновки лодочку притащили. Построил бурлаков. «Спать — дома будете». Двоих добавил для ровного счёта — по паре на судно.

В «Трое в одной лодке, не считая…» три юных леди без напряга тащат своё судно бечевой. Такие великобританские, извиняюсь за выражение, бурлачки. Там, правда, канал, а не по реке против течения. Но у тех ледий — лодка нормальная, килевая и гружёная. А здесь плоскодонки и пустые — вытянут. Даже без Монмаранси с его добавками в ирландское рагу.

К середине утра вспомнил — у меня ж ещё и заимка есть! Там же тоже люди мои. Надо проведать. Запрягли телегу, припасов туда кое-каких. Раз на телеге, то и Марану взять можно. Так-то ей ножками… тяжело. Ну, поехали, «богиня смерти». Похвастаюсь местами своей жизни.

Дурак и сволочь. Я — дурак, Кудряшок — сволочь. Что не ново в обоих пунктах.

Я уже как-то грустил об особенностях построения команды из здешнего человеческого материала. Одну деталь пропустил — лидеры второго уровня пытаются прорасти в первый. Это же не капралы урфинджусовские. Деревяшки карьеристами не бывают. А вот отбросы человеческие, но со свойствами лидера — пытаются прорасти из отбросов. Сделать карьеру. Никогда не сталкивались с собственным ногтём, который сквозь твоё же мясо и прорастает? Вот, примерно, так же.

Для получения лидерства вовсе неважно наличие капитала, или высокого происхождения, или физической мощи. У Кудряшка — ничего этого нет, даже ноги нехожалые. И не надо — были бы мозги и желание. А «рычаг архимедов» из чего угодно сделать можно.

У Кудряшка есть только жена. Худая жена — неверная, гулящая, битая… Но — официально законная.

У «пламенного горниста» с этой официально чужой женой… отношения. Любовный треугольник. Я с этого смеялся. Какая она ему жена, когда она под всеми моими мужиками по-всякому побывала и не один раз. Шлюшка общего пользования. Ну есть у неё с этим… «горнистом» какие-то… симпатии — ну и фиг с ними.

Ответ неверный. Это я так думаю. По стереотипам моего 21 века. А тут «Святая Русь» со своими законами, и век — двенадцатый, со своими правилами, нормами и понятиями.

Она Кудряшку — жена венчанная. Которая «да убоится мужа своего». Ибо на то — воля божья!

Понятно, что прямо против моего господского приказа она не пойдёт. Воля господина вровень с волей господа. После перенесённой порки и прочих дел — особенно. Но и не надо против моей воли — я же никаких ценных указаний по её поводу не выражал. А в остальном — мужнина власть над ней. Одно слово — овца. С очень паршивым пастырем.

После моего ухода, Кудряшок потребовал от жены исполнения супружеского долга. Ну как же без этого? Святое дело, муж в законном праве своём. И «это» — было исполнено. С некоторыми дополнительными элементами, которые обеспечили «показательно, громко, больно». Когда «горнист» не стерпел и кинулся на защиту своей подружки, то на его голову обрушилась целая проповедь. О Законе Божьем и вытекающих из него правилах поведения «жены доброй».

Врёт Кудряшок складно, не хуже, чем профессиональный поп с амвона. Мне, к примеру, до него ещё далеко. Это я объективно говорю — накатанных оборотов у меня мало. Остальные… крестьяне. Их дело — внимать. «Горнист» вообще, по сути — некрещёный ещё язычник. А тут — кары божьи в натуральную величину на том и на этом свете.

Но Кудряшок проявил милосердие, умилился раскаянию юноши, высоко оценил «души прекрасные порывы», предложил «трубку мира» и свою дружбу. Вспомнил, что «господь велел делиться». В качестве «трубки мира» была предложена «жена законная». Её и «покурили». И — «любовный треугольник» превратился в бордель. Причём — двусторонний. «Ты — мне, я — тебе». Я тебе — «половину» свою законную, а ты мне — свою половину, заднюю. А чего удивляться? Разве не сказано в Писании: «и будут двое одна плоть». Типа: если ты мою жену раскладываешь, то это эквивалентно как меня самого. И я тебя — симметрично. Чисто по дружбе, в знак приязни и уважения. Отдариваться-то на Руси — первейшее дело.

Пошли в ход приёмы и методы «не повседневного применения»: и «этажерка», и «тяни-толкай», и «гамбургер скособоченный»… Хотен, естественно, мимо такого веселья пройти не мог. Любознателен он. Как всякий сплетник. Кудряшок к старшему по команде — со всем уважением. «Любой кусок мяса на ваш выбор, господин старший надзиратель». Пока оно — тёплое и шевелится. Сложность акробатических фигур и вариации позиций существенно увеличились.

Что интересно: никаких материальных преференций для себя — Кудряшок в обмен не требовал. Дружелюбие и широта души в чистом виде. Кормёжка у всех — из одного котла, шмотки — какие были. Практически, на заимке — чистый коммунизм. И Кудряшку ничего-то не нужно. Только-то — «а поговорить».

Даже заготовки под шиндель он продолжал изготавливать. По кухне пытался помогать. Милейший и добрейший человек. Отнюдь не стяжатель. Никакой личной выгоды.

Только есть абстракция одна — любовь и уважение окружающих. Экая хрень, вроде бы. Другое название — контроль поведения, личный авторитет, изменение приоритетов мотиваций, воспитание у друзей-товарищей чувства зависимости, долга перед ним.

Баба — его. Собственность, имение. И он имением своим с сотоварищами делится. Как добрый христианин, как добрый друг. С приязнью, уважением и всемерной поддержкой. Ну как же такому человеку не помочь? Как-то нечестно, неприлично, не по-людски. Просьбами Кудряшок не надоедал. Так, по мелочам, для пользы общего дела. И просьбы эти исполняли. От чистого сердца, от всей души, из благодарности.