Прокуй смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Это я его испугал? Это что — то самое из найма: «испугать — не знаю чем»? Нет, не испугал. Парень, явно, не поверил моим умопостроениям, посматривает подозрительно. Как-то я неловко… Факеншит! Даже и пугать надо с подходом!

– Да ну. Врёшь ты всё. По-навыдумывал тут всякого. «Смерть поднял»… Пойду-ка я домой. Чегой-то ты… Страсти какие…

– Ну «нет» — так «нет». Хочешь домой — иди домой. Только… Обед-то ты уже пропустил, а у нас не только репа дошла. И ещё чего есть. Да и одежонку твою хозяйка малость подправит. А то вон — штаны-то с прорехой, срам на ветру болтается. А вон и подворье, где мы встали. Гостимила подворье. Слышал, поди? Мой отчим Гостимилу жизнь спас. Мы тут и останавливаемся.

– О-отчим? Так ты, эта, тоже… ну…

– Не нукай. У тебя мать жива. А я — приёмный сын. Матери нет. Один Аким, отчим мой.

– И чего? Ну, и как оно? С отчимом жить? Сильно дерётся?

– Ты дела мои со своими не ровняй. Я к Акиму Рябине сам на подворье пришёл. А не он — на моё. У него и дочка взрослая уже, и внук растёт. Мне с его вотчины ничего не надобно — я свою строю…

– Как «с вотчины»?! Ты чего — вотчинник?! Боярин?!

Мы как раз вошли во двор, и уныло сидевший у ворот на жаре мужик из моих гребунов, лениво кидавший в цепного кобеля щепки, подтянулся и даже поднял руку стащить шапку. Потом передумал, разглядывая «решётчатый» костюмчик моего спутника, и поинтересовался. От всей глубины своего искреннего изумления:

– И за что ж его так? А, боярич?

Прокуй дёрнулся, отстал от меня на шаг и ошарашенно повторил себе под нос: «во дела! боярич!».

На поварне вокруг хозяйки увивался самый молодой из наших лодочников. Ну вот, хоть до одного дошло, что с женщиной сначала нужно поразговаривать. «Женщины любят ушами» — международная мудрость. «А поговорить?» — ключевой вопрос не только алкоголиков, но и всего дамского сословия. «Поёт как соловей — сладко» — исконно-посконный, любезному девичьему сердцу образ.

Парень по музыке на соловья не тянет, скорее на удода. Или это «коростель» — называется? Судя по отсутствия ярко раскрашенного гребня на макушке — коростель. А по тексту «песни» — как удод в брачный период — моногамен и свободен. По звучанию — метис: выдаёт трёхтактный призыв с деревянным оттенком. Но процесс ухаживания, видимо, находит отклик. Потому что с нашим появлением хозяйка явно смутилась и стала несколько суетливо тасовать посуду. Здешние тарелки очень похожи на игральные карты: такие же плоские и не бьются. Потому что из дерева. А вот щи наливают в глубокие, глиняные. Приняли миску в руки, сели, попробовали в очередь. Заговорили.

– Ты не торопись так. Супчик никуда не уйдёт. Так вот, Прокуй, нужен мне кузнец в вотчину. Пойдёшь?

Ам-ам, ням-ням, хлюп-хлюп, жлупт-жлупт, сёрб-сёрб. Он, что, вправду так проголодался или «по обычаю» — выражает уважению кухарке?

– Не. Не пойду. Тута у меня отчизна. Не.

Патриот хренов. Простите меня Борис с Глебом и все прочие русской земли защитители и покровители, устроители с благодетелями за грубое слово. Только у меня в Рябиновке что, «чужбина»?! Австралия с австралопитеками? Ну и что с таким патриотом делать? Испугать у меня не получилось. Дальше нажимать… да пошлёт он меня. Может, каким-нибудь построением «светлого будущего в отдельно взятой усадьбе» поманить? Типа: «новый сад Эдемский будет в Пердуновке»? В котором «нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Как-то мне в позу имама становиться… Для пророка я недостаточно сумасшедший.

– Прокуй, ты вот говорил, что всякие хитрые штуки из железа делал. А пряжку с язычком можешь?

Тут всё просто: одежду надо застёгивать. Не всегда — местное минимальное обмундирование застёжек не имеет. Рубаху через голову натянул, штаны под рубахой подтянул, посередине лыком перетянул — «выходи строиться». «Голому собраться — подпоясаться» — русская народная мудрость. Никаких застёжек. На женских рубахах иногда на вороте вырез есть. Этот вырез иногда шнурком стягивают. Всё.

Это на Руси. Весь Древний Мир и Раннее Средневековье одежду застёгивали фибулами. Древние гречанки носили по одной на нижней и верхней одежде. Тоже древние, но греки — одну на нижней одежде. Фибулы и поныне в ходу. Княжеский плащ — корзно — тоже фибулой у горла застёгивается. У приличного князя — золотой. А результатом многообразия этих фибул и их тысячелетней эволюции является английская булавка — вот чистый функционал.

Но этого — людям мало, прогресс — не остановим, крепёж одёжный — диверсифицируется. Понятно, что ни липучек, ни кнопок, ни молний здесь нет. Есть пуговицы. Которые — «гремят и бесов отпугивают». Я ещё в Киеве с ними разбирался. Когда изобретал гаремные чулочки с дамским пояском на красноармейских пуговицах с пятиконечной звездой.

Ещё есть здесь пряжки. И с перегибом ремня, как красноармейский ремень в моё время, и с неподвижным зубом. А так-то всё подвязывается, приматывается, узелком затягивается.

Меня эта манера порядком раздражает: чуть напрягся, пресс брюшной, естественно, тоже… А потом «порты потерял» — верёвочка-опоясочка подрастянулась, узелок ослаб, штаны, факеншит, сваливаются. Или носи себя как… как лукошко с яйцами, или постоянно лови штаны в самый неподходящий момент.

Ладно, брючный ремень — дело личное — «затяни и не дыши». Но у коня свой ремень поясной — «подпруга» называется. И если ты его чётко не затянешь, то вся упряжь рассыпается. Седло с седоком остаётся в пространстве на своём месте, а конь из-под них уходит. Кто помнит «Красных дьяволят» — там Яшка-цыган коням подпруги перерезает. Зрители смеются, верховые — падают. Тут уже не штаны — коня ловить приходится. А без нормальной пряжки подпругу не затянуть. Я это в своём квесте хорошо понял. Ручками намозоленными, до крови стёртыми.

Итого: просветируем и прогрессируем. Взял у хозяйки ложки, выложил на столе рамку пряжки обычного брючного ремня, стащил чапельник, рушничок для имитации ремня приспособил. Показываю — как язычок ходит, как упирается. Вот когда я чапельником одну ложку ухватил и стал этот «язычок» проворачивать… у Прокуя свет в глазах появился. А то я не вижу, когда у человека в мозгах шестерёнки новую идею подцепили! То вхолостую крутились, а то молотьба пошла. То он смотрел так это… недоверчиво, будто я ему гнилые сапоги продать пытаюсь, обмана какого-то ждал, а тут раз — и переключился. Здорово — у парня пространственное воображение работает. И способность к абстрагированию имеется. А вот это — удача нечастая.

Учительница литературы во Франции читает ученикам отрывок из «Войны и мира», где русские партизаны нападают на отступающих французов. Отрывок, где погибает юный Петя Ростов. И с радостью видит, что дети заворожённо слушают. «И лишь несколько наиболее толстокожих продолжали автоматически ухмыляться при упоминании имени героя — Петя».

Представления не имею, какие ассоциации в молодёжном парижском жаргоне того периода вызывало имя юного сына графа Ростова. Но описание смерти мальчика и горя мужчин — сущность эпизода, оказалось сильнее привычных субкультурных лейблов. Для всех. Кроме самых дебильных.

Способность отделить суть, сущность от этикетки, изображения — свойство не столь частое даже и моё время.

– Моя рубашка лучше, чем твоя. Моя стоит 100 евро, а твоя только 50.

– Тебе рассказать про особенности ценообразования там, где ты это купил? Разница в том, что ты отдал правительству той страны — 70, а я только — 20. А так-то они обе сделаны в Хошимине на одном станке.

Есть масса писателей, особенно фентазийного толка, которые абсолютизируют лейблы. Слово, название, особенно на каком-нибудь «истинном» языке… Даёт власть на сущностью. Ле Гуин, Толкинен… И не только фентези — «Идея, овладевшая массами, становиться реальной силой».

Скажи волшебное слово «ап!» и быть тебе «повелителем тигров».

Сходно ведут себя и художники со скульпторами: «ожившая статуя», «изображённый на портрете предок повернулся ко мне и сказал…».

Для гуманитариев свойственно оперировать абстракциями — названиями, изображениями, символами взамен объектов реальности, сущностей. Для нормального человека наоборот — свойственно конкретное восприятие. В языках первобытных племён постоянно встречаются весьма конкретные названия. Не вообще — «облако», а «облако из которого идёт дождь вон над той горой». Соответственно, если дождь идёт над другой горой — используется другое слово.

Об этом спорит со Святым Писанием доктор Фауст:

– В начале было слово.

– Нет! В начале было дело!

Между этими двумя формами мышления и восприятия мира находиться инженерия.

С одной стороны — сплошная абстракция. «Прямая линия, сломанная вот так — изображает ригель, сломанная вот так — силовой кабель». Сплошные символы, условные обозначения, лейблы.

С другой… что может быть конкретнее просто автомобиля? С его тысячами деталей. Каждая из которых весьма конкретно задаётся и материалом, и габаритами, и местом в технологии сборки.

Ощутить в руках вполне конкретную дрожь уходящего в сторону при стрельбе «калаша», и соотнести её, в своих мозгах, с абстракцией в виде чертежа затворной рамы…

На этой человеческой способности переходить от символов к сущностям и обратно и основаны все тех. процессы индустриальной цивилизации. Здесь, в «Святой Руси», да и вообще в средневековье, этого почти нет — основой является воспроизведение образца. Повторение сущности, а не реализация символа.

Для попаданца-прогрессора это свойство аборигенов — катастрофа. У него ж нет образцов! И большинство из них он сделать не может. Не умеет, нечем, не из чего… А объяснить… Я уже об это бился с «избой типовой». Нормальный абориген, глядя на выложенный на столе из деревянных ложек квадрат с чапельником поперёк, выдал бы мне что-то типа:

– Не… да ну… пряжка из дерева — глупость… Дык какое железо? Ложки-то деревянные! Слепой, что ль… И чапельник… ну глянь — он же толстый — это ж каку дырищу в ремне делать надо… И опять же — гля, дёрг-дёрг — оно и развалилось. Не. У нас с отцов-дедов-прадедов такой хрени не было.

Это — здешний нормальный подход. А Прокуй видит за символом — сущность, «ловит», «хавает», «просекает»…

Так, в список требований к нанимаемым мастерам нужно добавить ещё один пункт — «ненормальный». Не в смысле «придурок», а в смысле… Хотя людей с непривычными свойствами, например, со способностью к абстрактному мышлению, часто держат за дурачков. Придётся к этой категории туземцев присматриваться внимательнее.

А с Прокуем, с этим битым, драным, наплакавшимся недоразумением — красота! Он — понимает! Вот эти деревяшки на столе, вот так оно ходить будет, вот так упрётся, сюда ремень, здесь дырки… И ему это интересно, ему это понимание нового — в радость.

– Здорово! Никогда такого не делал!

Сам хлебает, а с ложек этих на столе — глаз не сводит. Попробуем посложнее. Пока паренёк не остыл.

– Так, ещё дело. Видал, как ось в ступице крутиться?

Начал я, было, ему про подшипники рассказывать. И скольжения, и качения, шариковые, роликовые… Не, не врубается. Просто мозги не воспринимают. Вижу, что пытается, напрягается, но… «Грызть гранит науки» — широко распространённое выражение. Когда висишь на скале, вцепившись в неё одними зубами… А оно ползёт, что-то крошится — не то зубы, не то гранит… Болезненное чувство. Тяжко парню. Мой прокол. «Ещё раз и лучше» — старая математическая мудрость. Ладно, давай попроще:

– Дужку в полкольца сделать можешь? Чтобы у неё внутри сгиба другая дужка ходила?

– Ну. А чё тут? А к чему это?

Показываю. Буквально пальцами на его запястье. Вот полукольцо легло на его кисть, вот другое полукольцо провернулось и полностью охватило его запястье.

– Выдерни.

– Эта… ты чего? Отпусти. Ну!

– Да ты не бойся. Ты ешь давай. Теперь прикинь: делаем два таких составных полуколечка, соединяем их цепочкой, в концы внешних дужек ставим замочки простенькие. Взяли какого человека плохого, ну, шиша лесного. Колечки ему на ручки — и защёлкнули. И всё — он так сильно ручками махать не будет. Называется такая приспособа — наручники.

– «Наручниками» или — «наручами» здесь называют часть защитного доспеха, надеваемого на руки бойца выше боевых рукавиц. А вот такая конструкция, которую я здесь пытаюсь спрогрессировать — изобретение конца 19 века. Испанский полицейский офицер, пришедший арестовывать Кармен, которая имени Бизе, был оснащён ремнями, а не наручниками. «Оковы тяжкие падут» у Пушкина — это именно оковы. Кандалы, тяжёлые металлические кольца-стаканы с боковым разрезом по высоте, которые одевались, заклёпывались на каторжанине и снимались, расклёпывались, сбивались с него — только кузнецом с соответствующим инструментом в специально оборудованном помещении. Соединение — по названию видно — заклёпкой. Соответственно, наложить кандалы — молот, клещи, наковальня. Снять — молот, наковальня, зубило, клещи…

– Я похожее у Укоротичей проходил в Киеве. Тогда мне кузнец ошейник холопский надевал. И повторить пришлось в Рябиновке, где тогдашний кузнец мне мало-мало шею не пропорол, тот ошейник снимавши.

– А у Прокуя мозги работают — сразу сообразил:

– Так такую же хрень можно и на шею одевать! Замочек защёлкнул, верёвочку привязал и тащи дурня куда хочешь.

– «Веревочку» — не пойдёт, перегрызть может. Цепочку надо.

Средства быстро и надёжно ограничить рукомахание собеседника — здесь нет. Чувствую я — мне оно скоро потребуется. Уже нужно. Силушки у меня маловато. Прижать, придавить, остановить взрослого мужика — не получается. Всё какие-то хитрости-манёвры. Вот этого «юмориста морковного» я сегодня три раза поймал. На дрючок, на пинок и на воротину. А толку? Каждый раз спешно убегать приходилось. А поговорить? Каждый раз куча проблем — пространство для собственного манёвра, постоянный контроль его движений, упреждение… И всё — впустую.

Чтобы вести серьёзный разговор нужно убедить в своём превосходстве. Ну, хотя бы, в равенстве. Вызвать уважение. А для хомнутых сапиенсов уважение начинается с габаритов. Кто толще — тот и уважаемее. Эта норма во многих человеческих культурах прямо вбита. Цепочка: «дородный-толстый-важный-главный» и в русской традиции звучит постоянно.

Я этому инстинктивному представлению аборигенов о «начальственности» — не соответствую. Нет, если со мной поговорить, я любому мозги так промою… Но ведь для этого нужно человека остановить, заставить слушать… Палкой там, по лодыжкам… для улучшения слуха и зрения… Вот наручники с ошейниками очень для этого подходят. Для фиксации слушателя в пространстве. А иначе… иначе убивать придётся. А мне это как-то… Нет, я уже умею, я уже начал и не остановлюсь. Но покойников себе нужно выбирать самому. Не следуя их личным капризам и глупым предубеждениям.

– А на какой размер тебе сковать надо? Ну, руки-то у людей разные.

Хорошо, что Прокуй — ребёнок, подросток. Нормальный кузнец меня бы просто послал. Похмыкал бы, головой покрутил. «Да не… Не, низя… У нас с дедов-прадедов в заводе такого не было…». Может, и пальцем у виска покрутил бы. Поблагодарил бы за угощение и пошёл бы рассказывать по городку про «придурка с Пердуновки». Который «на железяках свихнувши…».

Ни один нормальный мастер… Но Прокуй не мастер! Он ещё ученик. Ему это ещё интересно. Не — «кто-с-кем-спит», не — «где-что-почём». Ему интересно «как бы эту хрень уелбантурить». Для него эти дела кузнечные — не дело, не служба, не источник хлеба насущного — «отстоял и ладно». Для него это всё — ещё игрушки, развлечение, забава. Он не думает: «да кому это надо», «да на что оно? — есть же известное», «да кто это купит?». Вся рыночная сторона нового изделия ему пока не интересна. Интересно — сделать. Любопытно ему. «Любопытство сгубило кошку»… Это я сегодня насчёт Мараны подумал. А «котёнка»?

Не по науке управления, не по рекомендациям от «нации эмигрантов», не страхом, не «эдемом», не «златом-серебром» — работой. Сманить человека невесть куда грязной тяжёлой неопределённой работой… Но — пробуем.

– Мне на разные размеры надо. И на руки, и на ноги, и на шеи, и на пояса. Сколько, каких размеров… сейчас не скажу — надо смотреть. Крепёж между колечками, замки в них… есть разные задумки — надо пробовать. И ещё кучу разных… разностей сделать надо. Ты пилу циркулярную ковал? Нет, не поперечную, а циркулярную. А зажигалку типа «зиппо» — сможешь? Не знаешь — не беда, научу. Покажу, нарисую, дам попробовать. Много я чего знаю, но мне с Рябиновки — сюда не наездиться. Хочешь учиться — пойдём со мной. «Нет» — буду искать из здешних подмастерьев толкового. Почему это — «толковых нет»? Да я и твой-то толк покуда только на словах видел. И инструментом своим передо мной хвастать без толку — я в этом деле мало понимаю. А вот что у меня в Рябиновке полная кузня стоит, со всеми причиндалами — я знаю. Я и голого взять могу — лишь бы с головой был. Так что — решай. А то я другого искать пойду: «кто не спрятался — я не виноват».

Прокуй аж извертелся весь на лавке. «И хочется, и колется, и мамка не велит» — не просто народная мудрость, а прямо-таки норма жизни. Проблема выбора в условиях неопределённости. Как я понимаю, в своей недолгой жизни Прокуй никогда таких разговоров по такой тематике… Слова-то непривычные, игрушки-то новые… Но — боязно. Куда-то ехать, с какими-то незнакомыми людьми… А ну как обманут? «Колется»… Ну тогда по народной мудрости:

– Я бы пошёл… Ну… Дык мамка-то не пустит. Вот.

– Мне твоё решение интересно — если ты ко мне идёшь, и по всякому моему слову дела делать будешь, если с тобой можно как с мужем добрым… Соплей ходячих — мне там не надобно, спрос будет как с мастера. Даром кормить не буду. А с мамкой твоей мы это дело решим.

Насуплено разглядывает меня. Верит и не верит. Похоже, что мой «как-бы боярский статус» произвёл на него впечатление. Вроде, «вятший человек» — такие-то «на Святой Руси» как раз и «дела решают».

В поварню, придерживаясь за стенку, вошёл Ивашко. «Зелёный-презелёный как моя тоска». После моих вчерашних вычищально-промывальных над ним издевательств, его покачивало на каждом ветерке. А переступить через лавку, чтобы сесть за стол, он смог только с третьего раза. Чуть не завалился. Извини, «слуга верный», но судя по удивлению Мараны при виде тебя «в числе живых», я той четверть-ведёрной клизмой — тебе жизнь спас.

– Здрав будь, Иван Акимович. Дозволь спросить.

Глаза у Прокуя сразу распахнулись. Назвать человека по имени-отчеству — высшая степень уважения. Здесь так только к князьям обращаются, да к высшим боярам временами.

– Как здоровье-то, Ивашко? Ходить, вижу, можешь.

– Да что здоровье! Не помер и ладно. Твоими, господине, трудами да заботами. Вспомнить соромно… Не об том спросить хочу. Как гурда-то моя? Ханычу отдашь или себе заберёшь?

– Г-гурда? Настоящая?

Факеншит! Никогда не слышал, чтобы гурду, булат или дамаск — подделывали. Оно же проверяется на один сгиб-удар. Если подделка ведёт себя так, как оригинал, то оно — то самое и есть. Не хорошо — Прокуй влез в разговор взрослых без спроса. В нормальном доме — оплеху и пшёл вон из-за стола, неуч. Давать оплеуху — забота старшего за столом. Моя забота… Дошло.

Под моим внимательным взглядом Прокуй смутился, закрыл глупо распахнутый от изумления рот, заёрзал на скамейке. Потом встрепенулся, задрал нос и нагло уставился на меня. Нагло, но неуверенно. Дерзок. Ох, будет у меня с ним хлопот. Но… нужен кузнец. Будет сильно вредничать — пинком вышибу. А пока можно и объяснить. Сделав вид, что сделал вид, что не заметил его «поперёд батьки» выскакивания в разговоре:

– Есть у меня в хозяйстве одна сабелька. Гурда. Самая что ни на есть настоящая. Хороший клинок. Но — с норовом. Вот добрый гридень Ивашко помилку сотворил, сам чуть без головы не остался, да и сабля от него ушла. Спряталась. Пришлось самому идти искать. Еле вызволили. Теперь сижу-думаю. Другой у меня мечник в службе есть — ханыч торкский. Славный рубака, добрый воин. Но у него — своя сабля. Тоже славный клинок, древний. Под сто лет.

Это я так хвастаюсь. Дым пускаю, мордами торгую. Намёки намякиваю.

Прокуй заворожённо смотрел мне в рот. Всякая наглость с его физиономии слетела. Одни восхищения с изумлениями остались. Будто я ему сказку волшебную рассказываю. С чудесами. Ханыч, торк, столетний клинок, гурда заговорённая, сабля спряталась, её вызволяли… Живут же люди! А тут… повезёт — будешь всю жизнь гвозди для подков конских ковать…

– А, боярич, будь по-твоему! Пойду я к тебе! Давай по рукам! Буду всякую работу кузнечную делать, какую ни скажешь. Но только инструмент мой забрать надо. И с мамкой…

Ну и хорошо. Я начал командовать. Гостимилу — опять лошадь запрягать. Сухан с Марой… блин, ещё не закончили. Да, тяжек путь к совершенству. Ихний дао… он долгий такой. Жаль, очень интересные сценарии не срастаются. А без Сухановской еловины… как голому на мороз. Ивашко… нет, пусть лежит. С таким лицом хорошо в травке прятаться — полная мимикрия. Поди, и зайчик ошибиться может — ухо там, отгрызть или ещё что. Николаю — суму с письменными принадлежностями. Ноготку — напомнить как бить надо, чтобы под «Русскую правду» не попасть. Где Чарджи? Куда этот блудливый торк подевался? Хватит спать — пошли, посмотришь. Как на что? На ласкающее твою душу зрелище — как твоего господина убивать будут. Пару мужиков из гребунов. Ваше дело молчать, ни во что не встревать, как скажут — таскать. Чего-чего — чего скажу. Тронулись, с богом.

Ну, Ванёк, мастер провокаций и гиена инсинуаций, пошли играть серию четвёртую. Сериал — как «Капитан Тенкеш». Мыла ещё нет, а мыльные оперы уже… может, и пользу принесут.

Если телега с кучей мужиков может называться кавалькадой, то вот именно кавалькаду я и остановил, не доехав до столь знакомых, по демонстрации закона всемирного тяготения, ворот метров двадцать. А сам, решительно выбив нос и подтянув в очередной раз штаны — ну я же уже погрустил об отсутствии пряжек! — пошёл заниматься «вятшизмом» — «дела делать».

Половинка ворот была снята, на столбе — свежие затёсы. Заглянул во двор — никого. Только я собрался как-то обозначить своё явление… Да хоть покричать дурным голосом по Блоку:

как из сарая появился «бычий гейзер». Несколько мгновений мы рассматривали друг друга. Я — с умильной улыбкой на лице. Он — постепенно краснея. Вот моя сегодняшняя «морковка» стоит, взор радует. Аэродинамический овощ. Потом он начал… мычать. Как жаль, что нет мулеты. Когда быка бьют тряпкой по лицу — он сосредотачивается. Сейчас бы Trinchero провести — справа налево «сокращая атаку быка при помощи проведения мулеты понизу, с целью подчинить и сосредоточить его». Но чего нет — того нет. Ну, тогда побежали. Я же говорил — серия четвёртая.

У меня нет бандерильи. Это такие короткие украшенные копья, их ещё называют «увеселителями». Дядю «увеселять» не надо — он и так вполне готов к веселью. Но бандерильи используются «для измерения ярости быка». А тут… ничем ничего не померить! Средневековье же! Даже аршин и тот персидский. Хотя зря я так — этот аршин оказался спасительным. Точнее — четверть аршина. Именно на столько дядя до меня и не дотянулся. Легче надо быть, Ванюша, жрать меньше. Бегать быстрее, подпрыгивать чаще. «Легче относись-ка да поторопись-ка».

На кой тебе бандерильи, когда и так видно: сейчас свисток засвистит. От общего закипания и давления повышения. Не, не свисток. С другой стороны. Напрягся «юморист морковный». Так кто тут из нас — из Пердуновки?

Дядя пытался загнать меня в угол. А мне нельзя было убегать совсем, нельзя было держать длинную дистанцию. Почти как тореро на арене: «постоянно ощущая разъярённое животное собственным бедром». Наконец я заигрался — он поймал меня за рубаху. Не, матадор из меня… Уй! Ё!

Дядя вскинул руку, я стукнул в ногу, получил по уху, врубил по паху… И под отчаянное моё верещание и его утробное рычание мы, через отсутствующую половину ворот, выкатились на улицу. Где и накатились на Николая. Как самый любопытный из моих людей, он ближе всех подошёл к воротам. «Любопытство сгубило кошку»… Ах, да — я же сегодня об этом уже говорил.

Наш рычаще-верещащий каток сшиб моего приказчика на землю. И покатался… И потоптался… И оставил его — в его положении. На его спине привольно и вольготно улёгся сам «бычий гейзер». Не успел я погрустить о широком распространении обычаев мужеложства, содомии и, позволю себе заметить, свального греха в условиях исконно-посконной «Святой Руси», ибо занятие наше было явно групповое — «морковный гад» не отпустил мою рубашку, как «гейзер» начал подниматься. Не ловите меня на слове: именно он сам, а не «у него». Что там у него, я по особенностям совершаемых движений — вырывался я — контролировать не мог.

Мы оба взвыли с утроенной силой. Я — от затягивающегося на горле ворота рубахи, за которую меня тянули, и от ощущения собственного неизбежного конца в конце этого подтягивания. Николай — от нажатия разными локтями и коленями «морковки» в чувствительные и особо чувствительные части тела. Ну, и от общей обстановки шумного веселья вырвавшегося на гостевые трибуны сильно «развеселённого» корридного быка.

Краем глаза поймал движение подскочившего Чарджи, вскидывающего саблю… Он что?! Сдурел?! Мощный звон металла от соприкосновения с «лобовой бронёй» «морковного бычка», резкий рывок за рубаху назад… Предсмертная судорога? Рефлекторное сокращение мышц? Я лежу на спине, надо мною небо, Чарджи и его раздражённый голос:

– Ну неужели как-то проще нельзя было? Без этой… джигитовки.

– Чарджи, ты его… убил?

– Кого? Мурло это? А надо?

«Мурло» подо мною начинает стонать и шевелиться. Под «мурлом» начинает шевелиться и стенать Николай. Сбоку вдумчиво и в некотором сомнении нашу «могучую кучку» рассматривает Ноготок. Никак не решит: то ли вязки доставать, то ли сперва секирой… пройтись. Да уж, пора шевелиться и мне.

Всё-таки, дяде достался и второй удар саблей — цепкий он. Стонет, левой рукой за голову держится. Но второй-то, гад, держится за мою рубаху. Запоминай, Ванюша: по кузнечной технологии молотобойцу ни клещи, ни молот из рук упустить нельзя. Отчего вырабатывается у сих подмастерьев особая цепкость в кистях рук, и в хватании чего попало — особливое упорство.

Чарджи врезал по этой цепкой кисти своим легендарным наследственным родовым клинком, и растопыренные пальчики убрались. А не отлетели далеко. Поскольку удар наносится плашмя. Очень неудобно — на сабле гарда, толком в кисти не ухватить. Но у Чарджи хорошо получается — надо будет потом расспросить.

Ноготок сунулся, было, с вязками. Дядя встать не может, правую руку к груди прижал, левой за голову держится, но здоров — вязать не даётся. Пришлось пройтись секирой. Но не плашмя, а комлём рукоятки по рёбрам. Нет, как интересно профессионалы работают! Надо учиться, надо… О-ох. А моим рёбрам, видать, во время катания досталось. У-ух как…

Но самый подробный отчёт о текущем состоянии скелета мы получили от Николая. С подробным перечислением, комментарием и демонстрацией. Как иногда утомительно иметь дело с грамотным человеком. Который связывает состояние своих рёбер с созданием Евы по Святому Писанию. И, соответственно, возлагает на «морковного юмориста» вину за соучастие в делах «врага рода человеческого» с самого момента сотворения мира. «В начале было слово», но слово было неразборчивое и виноват в этом, естественно, «бычий гейзер».

Мы затащились во двор, привалили «морковку» в связанном состоянии к стеночке и решили передохнуть. Но не тут-то было. На смену несколько монотонному повествованию Николая пришёл «поминальный плач» хозяйки дома.

Взволнованная женщина, выскочив из какого-то сарая, не разобралась сразу на свету, и кинулась поднимать, своего возлюбленного, глухо стонавшего у стенки дома, на ноги. Захват поперёк туловища. Комель рукоятки секиры профессионала, работающий по рёбрам трудновоспитуемого, оставляет долго-незабываемые и остро-ощущаемые… Да, об этом я уже сказал.

Мужик взвыл. От всей души. Которая, как говорят, там, между рёбрами и пребывает. И второй раз — аналогично. Когда испуганная женщина его отпустила.

Короткие мгновения установившей, наконец-то, паузы позволили мне перейти к содержательной части действа.

– Мы тут не к нему — к тебе пришли. По делу. Рядиться.

Конец двадцать пятой части