Глава 254

Я — акын. Интеллектуальный. В смысле: «что вижу — про то и пою». Только я не пою, а думаю. Про — что вижу.

Наверное — так неправильно. Наверное, надо как-то… по сюжету. Ну, типа: вступление-нарастание-бздынь. От завязки к финалу — по кратчайшей прямой. А что, бывают «некратчайшие прямые»?

Тут по прямой, извиняюсь за подробности, даже в нужник… не всякий раз. Потому как снег выпал. Так что, сперва в сарай — за лопатой, потом выслушать нытьё проспавшего дворника. И определить ему место дальнейшего прохождения службы. На кладбище. Не-не-не! Не сразу! Сначала пусть могилки «в запас» выкопает. А уж потом… посмотрим… И сразу — назначить нового. Посоветовавшись с Потаней. И сразу ответить на все его, накопившиеся за ночь, вопросы. Приплясывая и переминаясь от гидравлического давления на выходе. На одном из выходов из всякого, хоть бы и трижды попадёвого, организма. А уж потом… О-ох… Хорошо… Так где, говорите, у человека душа расположена? На какой кратчайшей прямой?

Думать про что-то одно не получается, потому что вокруг — «Святая Русь». Я уже объяснял: всё — не так, всё — неправильно. Вот из всего увиденного, услышанного, вспомненного… в голове крутиться непрерывный «кубик Рубика», пазл мирового масштаба.

Иногда получаются… несколько нетривиальные результаты. Потом-то, конечно, понимаешь, что и до тебя… Но вот лично ты… Новизна, однако.

Вы «зомби» в качества зеркала когда-нибудь использовали? А вместо видюка? Вот и я — нет.

Качаю я как-то пресс. Рядом Артёмий парней гоняет — отрабатывает копейный удар.

— Шаг, пол-оборота, выпад. Неправильно. Кто ж так шагает! Резче! Бедром, плечом, рукой! Движение должно быть единым, слитным. Неправильно! Повторить!

Я сижу себе на лавке, накачавшись до… до перебулькивания в кишках. Отдыхаю. И вижу: парни чётко делают, как показывает Артёмий. А он показывает неправильно. Честно говоря — сам я не знаю как правильно. Но он говорит одно — «резкий шаг», а показывает другое — «мягкий подшаг». Парни повторяют, а он ругается.

«Свалка» услужливо выкатывает ассоциацию: в детском садике на утреннике детишки выходили танцевать — поголовно и одинаково прихрамывая. Все родители немедленно впадают в панику: тотальная эпидемия костного туберкулёза! Их успокаивают: нянечка, которая с детьми репетировала танцы — хромая. Детишки как увидели — так и делают.

Артёмий инстинктивно бережёт ноги и шагает — мягко. А говорит как надо — резко.

Ребятки тыкают палками в мишени, я вспоминаю как Сухана штыковому бою учил… Щёлк — пазл соединился.

— Сухан, иди сюда. Смотри внимательно — что Артёмий делает. Повтори.

— Что-то, Иване, твой «мертвяк ходячий»… коряво. А говорили — славный боец был.

— Артёмий… Ты извини, конечно… Но у Сухана — абсолютная память. Акынизм такой: что видит — то и поёт. Виноват — повторяет. Повторяет за тобой.

— Так ведь он неправильно делает!

— Вот и я об этом…

Артёмий так и завис с открытым ртом. Потом закрыл. Подумал и пошёл вокруг Сухана.

— Так. А повторить можно? А медленнее? А можно ему сказать, чтобы он правую дальше…?

Был бы мужик по-глупее — начал бы горлом брать, обижаться, суетню всякую разводить. Но Артёмий ухватил сразу — «зеркало». Точнее — «живое зеркало» из «мертвяка ходячего». Звучит, конечно… непривычно.

Здесь проблема — зеркальных залов нет. Возможность отточить движение, как это делает рукопашный боец на татами или балерина у станка… только со слов стороннего наблюдателя.

«Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать» — эта мудрость в разных вариантах звучит у многих народов. Здесь такое «лучше» — просто отсутствует.

До Артёмия уникальность ситуации дошла быстро.

— Иване! Отдай мертвяка мне!

— Исключено. Душа его у меня. Я его от волхвов увёл. Придётся мне рядом посидеть, покомандовать им. Пока ты себя в этом «зеркале» разглядывать будешь. Уговор такой: ты в него смотришься. И — учишь. Его и меня. С объяснениями. Всему, что сам умеешь.

— Хм… Я много чего знаю. Не только с копьями.

— Всё равно — всё надо проверять. Тебе же самому интересно — как ты со стороны смотришься. Все свои ошибки и неточности увидишь. Заодно и нас научишь.

Точно: и у меня, и у Артемия — вплоть до подташнивания. Дорвались.

Сухан воспринимал уроки лучше меня. Быстрее, точнее. С одного раза — повторял. Мы выбирали из нескольких вариантов — оптимальный. Этот «накатывал» уже я сам.

Артемий показывал, например, несколько вариантов мечного «удара сокола». Ходил кругами, останавливал на разных фазах движения, бурчал себе под нос:

— Клинок выше… кисть не довернул… тут вот, в поясе слабина… я что, вот так по глупому губы выпячиваю?!

Каждому человеку более всего интересен он сам. Потоп селфи в моё время — одно из проявлений. А тут — ещё и динамика. Возможность многократной прокрутки со стопом в любой момент. «Ходячий мертвяк» — видюк средневековья? Нигде такого не встречал…

Начинали-то мы с копий. Потом пошли все остальные железяки, в которых Артёмий чувствовал себя уверенно. Меч, топор… мои сулицы и ножики…

— А два топора? Чимахай как-то показывал…

— Он показывал рубку дерева. В бою — иначе. Давай-ка посмотрим обоеручный бой на двух топорах.

Мы перешли от чистого повтора — «зеркала» — к экспериментам с редкими, непривычными видами оружия и их комбинациям. Фехтование двумя боевыми топорами… блоки, обводки… — очень непривычное занятие.

— Артёмий, ну что ты пристал к булаве с кинжалом! У Сухана и своё оружие есть. С изменяемой геометрией крыла.

— Это что такое? Покажи. А… Не, Иване, это… с изменяемой геометрией… в другой раз. Давай лучше попробуем полуторный меч с цепным моргенштерном…

Сухан делал, повторял, оттачивал, показывал… И — запоминал. На глазах превращаясь в очень высокопрофессионального бойца-универсала.

«Ходячий мертвец» — «универсальный солдат»? Увы — только наглядное пособие. Тренажёр. Как играть в большой теннис от стенки.

Повторить, показать приём, связку — великолепно. Учебный бой — прекрасно. Когда «все ходы расписаны». А вот если партнёр ошибается… Хорошо — если просто остановится. А то — продолжает молотить не глядя.

— Сухан, вот ты делаешь выпад копьём. А я — твой противник. Вот противник уходит вправо. Что надо сделать?

— Не знаю.

— Надо довернуться и со всей силы подтоком… Уййё… Ты, б…га, м…к не закопанный! Зомбяк пи…крылый! Ты ох…л?! Срань господня!

— Иване, перестань ругаться. А то боженька язык отх…ярит.

Никогда не видел безъязыкого попаданца. А должны быть — говорим-то мы всякое. Надо сдерживаться. Хотя бы на язык.

Но с зомби-то что делать? «Живой мертвец» — «Оружие первого удара»? Первый удар делает хорошо. А вот реакция противника… только если в рамках наработанного. Нарабатываем.

Одновременно — удваиваем группу обучающихся, интенсифицируем тренировки.

В реале — нагружаем меня, любимого, потому что Сухан от меня — никуда, а просто смотреть со стороны… Ничего, тяжело в ученье — легко в мученье. Работаем.

* * *

Как бы мне не было интересно заниматься саморазвитием в форме физкультуры или различных ремесленных дел, оставались и дела организационно-экономические. Все постоянно хотели кушать. «Дай мне детка…». Даю.

Едва стал санный путь, как погнали обоз в Смоленск. Два наших основных товара: штуки тонкого полотна-паутинки и кадушки колёсной мази. Пока Николай в городе, он, я уверен, сумеет их выгодно толкнуть. Чуть добавили образцов разной глиняной и деревянной посуды — пусть попробует потолковать на городском рынке.

А вскоре другой обоз привёз обновку: отца Никодима поставили-таки пресвитером в Невестино.

— О! Никодимка! Какими судьбами в наши края?

— Дык… эта… Владыко Мануил в благочестии своём соблаговолил поставить меня в приход Невестинский и благословил на подвиг пастырский.

— Это очень хорошо, что ты к нам заехал. У меня по твоей части — дел куча: крестить, венчать, отпевать…

— Да, боярич, наслышан я. Строишься ты сильно. Люди к тебе идут. Надобно освятить строения твои, исповеди от христиан православных принять, молебны отслужить, водосвятие провесть… Как рассчитываться-то будешь? Сам за требы заплатишь, или с людей твоих брать?

Вот же гнида!

Хотя… «всякий труд должен быть оплачен». Чистый бизнес, ничего личного. Но мне… «не по ндраву».

— Ты, голова пòпова, думай. Если ты ко мне по-людски, то и я к тебе по-человечески. Ты в вотчине даром службы отводишь — я тебе в Невестино незадорого помогаю. Поповское подворье там сгорело, церковка ободранная стоит… А — «нет», так — «нет». Всё через куны пойдёт. Вот, к примеру, придут вдруг лихие люди… или, ни с того, ни с сего — крестьяне бунтовать начнут…

Я радостно улыбался в лицо Никодиму. «С одной стороны нельзя не признать, с другой стороны нельзя не признаться»… Конечно, Аким, как вотчинный боярин, должен поддерживать в округе порядок и всемерно способствовать… Но случаются по жизни разные мелочи… типа — припозднились мы… а он-то уже того…

Никодим вылез из саней полный собственного, неизъяснимого словами, величия и глубокой уверенности в завтрашнем дне вплоть до дня Страшного Суда. Предполагаю, что он от самого Смоленска репетировал свою речь передо мной, выражение лица, интонации…

Как он, весь из себя с благодатью по самые ноздри и благословением епископским на бледном челе, торжественно въезжает, а тут я, типа смиренно подхожу под благословение пастырское, и, облобызав длань пресвитерскую, взыскую и алкаю наставлений и поучений…

Но моя буйная радость при его появлении — несколько сбила настрой. А мгновенный переход к острым вопросам «про деньги» — добил.

Ну не делают так на «Святой Руси»! Инновизм сплошной! Почти неотличимый от хамства.

Гостя надлежит напоить, накормить, в баньку сводить, за стол усадить… А не прямо с порога, прямо во дворе, колен не преклонивши и дланей не облобызавши, без интересований про здоровье, погоду, путь-дороженьку, «здоров ли твой скот? — а баба?»…

Никодим замялся, засмурыжил носом, а я — «молчание знак согласия» — уже понёс «по-базарному», в голос:

— Эй, люди добрые, гляньте какой у нас гость дорогой! Отец Никодим — новый пресвитер Невестинской церкви. Наш друг давнишний по делам Смоленским! Окормитель и увещеватель всего осиротевшего прихода нашего! Мы с ним на пару — бесов злых на Аннушкином подворье гоняли. Теперь вот заехал требы справить. Завтра с утра сразу и начнёт. И гроша не возьмёт. Ибо мы с ним — друзья боевые, плечом к плечу против чертовщины сатанинской… Ты вещи туда кинь, и — в баньку. Меньшак, баня горячая? Давай гостя дорогого долгожданного самолично веничком прогрей. Давай-давай.

К скромному вечернему застолью подтянулись и Аким с Яковым и Марьяшей, и Аннушка с законным мужем.

Чисто, тепло, светло, вкусно, мягко, доброжелательно и приветливо… По-семейному. Распаренный в бане, благостный Никодим только щурился как кот, поглядывая в низко вырезанное декольте посаженной рядом с ним Марьши.

Уточню: ничего срамного, обычная женская рубаха-голошейка. Да ещё и прикрыта платочком на плечах. Только платочек после второго тоста стал чуть сваливаться, а вырез… и сначала был чуть глубже обычного.

Никодим толкал речугу. О том, какой он талантливый и необыкновенный, как его все любят и уважают. Какие у него всякие особенные случаи случались. Марьяша ахала и, наклонившись к попику, смеялась глубоким грудным голосом. Отчего Никодим надувался как петух перед кукареку и запрокидывал в себя очередную кружку с бражкой.

Остальные тоже участвовали: Аким удивлённо-раздражённо поглядывал на дочку. С другой стороны стола злобно косился Чарджи. Рядом морщился и вспыхивал багровым румянцем стыда Ольбег. Впрочем, Артёмий и Ивашко, тоже приглашённые на ужин, старательно отвлекали его внимание более интересным — описанием вариантов взаимодействия пеших стрелков и копейщиков.

Как-то я со всем своим прогрессизмом-педагогизмом-экономизмом совершенно забыл о насущном — о семействе своём. Пора сестрицу замуж выдавать. А то нахлебаемся.

Нарастающее взаимное мурканье, идущее, после множества выпитого, уже без оглядки на присутствующих, чреватое спонтанной вспышкой самовыражения и мордобития всех присутствующих застольных психов, начиная с меня самого, было прервано мною, на правах хозяина, в нормальном боярском «святорусском» стиле:

— Никодимушка, тебе какую бабу прислать постель греть? Толстую или тощую?

Стандарт святорусского гостеприимства — хозяин должен обеспечить удовлетворение всех потребностей гостя: нужник, баня, стол, постель. Постель должна быть тёплая. И — мягкая. Не кирпичи же разогретые туда подкладывать!

Марьяша поняла первой, поджала губки, стянула, наконец-то, платочек поплотнее, и пошла собираться домой. Вдовица убогая… Вспомнила-таки своё место.

Никодимка ещё несколько минут мучительно пытался найти то… что только что… перед носом… так услаждало взгляд… но нарвался на очередную поллитровку креплёной бражки, и тем избавился от всяческих мучений и исканий.

В таком… уполлитренном состоянии он дал, наконец, внятные ответы на два давно мучивших меня вопроса:

— У дяди твоего, у игумена, на руки пятнышки такие синенькие. Не знаешь откуда?

Смысл ответа, если отбросить рассуждения о величии дядя, неизбывной храбрости самого Никодима, героизме Святого Георгия и благолепии Православной церкви, состоял в том, что несколько лет назад явился в город некий колдун. Из дальних восточных язычников. И совращал души христианские, являя мощь всякую сатанинскую.

В том числе было: глотание клинков железных безо всякого вреда для глотателя, вынимание яиц куриных из ушей людей православных, пропадание прямо с ладони монет серебряных, с последующим их появлением в разных местах на телах окружающих, вынимание голубя — птицы божьей! — из собственной задницы, и прочие мерзости.

Игумен, углядев в деяниях сих козни дьявольские, велел колдуна имать, а вещицы сатанинские бросить в огонь. Вот тогда-то одна из этих вещиц и пыхнула пламенем адским, да и опалила длань православному бесогону.

Игумен, явивший столь высокую силу духа, что даже и огонь, из пекла принесённый, крестное знамение творить — ему помешать не смог, был владыкой Смоленским особо отмечен. Запах же серы, который, как всем известно, есть безусловный признак явления врага рода человеческого и проклятых слуг его, послужил дополнительным основанием для наказания колдуна.

Последним же подтверждением сатанинской природы колдуна явилось то, что, будучи бит кнутом, сей богомерзкий пришлец возопил на языке неслыханном, коим черти промеж себя в пекле говорят — всякие ляо, мяо… Взывая, очевидно, к Князю Тьмы.

Тьфу, гадость какая!

Посему был колдун бит кнутом 400 раз. Чего пережить даже и слугам сатанинским — не дано. Затем тело его было сожжено, а прах — в болото брошен.

Закономерно: на заре европейской истории пороха его часто именовали «дистиллятом дьявола». Первое применения чего-то, что называют «порох», с чем-то, что называют «пушки», случится лет через сто на Иберийском полуострове. Ещё лет через сто легендарный Бертольд Шварц заново изобретёт эту смесь для немцев и французов. А пока мешки мелкого, не гранулированного, очень разнообразного по составу, чёрного порошка (на Руси говорят «мякина») иногда появляются в караванах с шёлком. Кажется, в Новгороде есть купцы, которые им пытаются торговать. Но смесь, после столь долгой транспортировки и неадекватного хранения на верблюжьих горбах под атмосферным воздействием, теряет свои взрывчатые свойства и применяется исключительно в медицинских целях. Порох и в 20 веке будут применять для дезинфекции ран. Хотя… вот же — пыхнула.

Ну и фиг с ним — с порохом у меня пока не горит.

Рассказик интересный. Выпьем. За церковь православную, за геройство Святого Георгия, за твёрдость в вере дяди-игумена. Ты меня уважаешь? И я тебя уважаю. И ещё по одной. И перейдём ко второму вопросу.

Второй вопрос куда более насущный. Я бы даже сказал — скабрёзный. Приличные люди таких вопросов ледям не задают. Но где я тут, в Пердуновке, найду ледь? Поэтому в лоб:

— Никодимка, а чего тебе насчёт меня доносить велели?

Как бы ни был попик пьян, но вскинулся:

— Тебя? Не, ничего… как можно… ты ж… бесов изгонитель… не…

Врёт. Нагло, глупо, рьяно. Пьяно.

Так головой трясёт… как бы не отвинтилась. Дотрясся. До поганого ведра не дотянул… Мда… Не… не презентабельно. А, плевать — прислуга уберёт.

— Так я не понял — тебе бабу в постель прислать?

— Бе-бу-бы…

— А может, ты мальчика хочешь? Или — коня?

— Бу-у-у-ы-э…

Пойду-ка я проветрюсь. Что-то и мне многовато «на нос» пришлося… Как же там у Шаова…

Попандопулы! Все помнят? Насчёт «закусывай»? Без этого — никак. Это ж все знают! Исполнение всякой общественной деятельности в нашем отечестве сопряжено… — ик… мда… и напружено… О-ох… нет, так пить нельзя… Я же завтра на Гнедко… Где моя любимая гнедятина? Если эта сволочь мохнатая опять… Оп-па. А что здесь делает «горнист»?

— Дык… эта… боярич, ты ж сам за мной посылал! Не, если не нужен — так я пойду.

— Стоять!

Что я хотел? Что-то я придумал… была у меня какая-то мысль… Про попа и горниста. Ведь зачем-то я его позвал…

— Э… Да. «Горнист»… Тебя давно в задницу трахали?

— Господине! Как же можно! У меня ж жена, мы ж сироток в дом взяли…! Боярич! Иван Акимович! Смилуйся!

— Цыц. Не нравится? И не надо. Значится так… охо-хо-хо… как же ж мне тяжко-то… В трапезной — попец приехавший пьяненький облевавшийся лежит. Вкатишь ему ещё пива. Нашего. Отволочёшь… вежливо! В гостевую опочивальню. Разденешь, умоешь, спать уложишь. И сам ляжешь — постелю ему согреть. Не тряси, блин, головой! А то меня от этого… мутит. Ты знаешь — кто я?! Я — дерьмократ! Я — либераст! До корней мозгов! И этих… костей волос! А ещё я — эман… эмансипа… эмансипе… эмансипиздун… Вроде…? А, плевать! Короче: я — освободитель! Дарую тебе… ик… свободу. Полную! Хочешь — его на себя затяни, хочешь — сам на него залезь… Сам! Всё — сам! По своей… ик… вольной волюшке. Ой как нехорошо… ой как мне… Но, итить вас всех ять коромыслом! Через час, когда я проблюсь, продышусь и приду проверить — картинка должна быть однозначная! Что он тебя в постель затянул и… Тьфу! Чем же я таким гадским закусывал…? И прожёвывал плохо… Масла со стола возьми. Для смазки. И — сметанки. Для ознакомления. В смысле — чтобы были однозначные знаки. Что-то мне совсем… а от твоей морды… Брысь отсюдова! Бегом! Бу-у-у…

Вот тут, в отличие от всяких технологических инновизмов, мой расчёт времени оказался правильным.

Через час, совершенно чистенький изнутри и снаружи, с просветлённым, благостным выражением лица на некачаемой, пока ещё, голове, я вступил в темноту гостевой опочивальни. Трёхструйный канделябр, влекомой рукой верного, и, что в данных условиях особенного важно, абсолютно непьющего Ивашки, осветил картину однозначного грехопадения служителя культового. А откинутое с задницы Никодимки одеяло позволило недвусмысленно идентифицировать исполненную им роль пассивного гомосексуалиста.

— Горнист, ты масть сменил?! Порвал попу анус?

— Да не… я ж… он же ж сам… а я чего? Я ж ничего… моё дело холопье… велено: умыть, раздеть, спать уложить… а ему, вишь ты, холодно… постеля-то… он за руку — цап… будто клещ вцепивши… ну я вот… а он жмётся и жмётся…

А парень-то — не дурак. Лепечет грамотно — без излишних подробностей и однозначностей. Источник инициативы определён, а исполненные роли… непринципиально. По «Ветхому Завету» — смертная казнь обоим, а не по ролям.

Подымаю Никодимку с постели. Падает, стонет, глаз не открывает. Только после серии пощёчин неуверенно разлепляются веки.

— Ты! Прореха на человечестве! Ты хоть понял — что ты наделал?! Тебя епископ Смоленский — рукоположил! Тебе дядя твой — приход выпросил! А ты… всё их к тебе доверие! В задницу… Тебя теперь… только в монастырскую тюрьму, на хлеб, на воду до скончания века!

Мычит и падает. Ну и ладно. Выговаривать пьяному — бесполезно, моя благоверная — всегда утра дожидалась. И это — правильно.

Уходим, прихватив его сумку с грамотками и другими ценностями — вдруг что-нибудь интересное найдётся.

По дороге уточняю у горниста:

— Ну и как оно тебе?

— Дык… ну… эта… Так ведь не встал.

Кто именно «не встал»? Как-то я… головой торможу. Не понял!

— А как же… ну, это всё… мы ж все видели… у попа задница… вся в…

— Так ты ж… велел взять со стола… а там гусятница стояла… да… с рукояткой не вынутой… ну… с взял с собой… а вдруг он жрать захочет? А как чувствую — не могу… да уж… я его, стал быть… насчёт масла — ты ж велел!.. и этой рукояткой… Вот.

Какой сообразительный парень! Потому что — трезвый. А вот я бы точно не додумался. Хотя…

В начале 20 века случился аналогичный случай. Не! Не в Бердичеве! Не то в Бирмингеме, не то в Манчестере, не то в Лидсе… где-то там, у них.

В доме, где проживало несколько семейств, нашли изнасилованную насмерть восьмилетнюю девочку. Естественно, подозрение пало на проживающего в этом доме мужчину с криминальным прошлым.

В истории дактилоскопии этот случай интересен тем, что у всех жильцов были сняты отпечатки пальцев. Без предъявления им обвинения. Что являлось, по тогдашним и тамошним представлениям, безусловным нарушением свободы личности и вторжением в приватную жизнь. Полиция Соединённого Королевства специально гарантировала, что полученные отпечатки граждан не будут использованы при расследовании других преступлений.

После этого оказалось возможным найти преступника. Точнее — преступницу. Соседка главного подозреваемого невзлюбила его за игнорирование её обширной и колышущейся фигуры, и решила таким образом отомстить. Само преступление было исполнено с помощью рукояти толокуши, которой преступница в обычное время толкла картошку у себя на кухне.

Надо парня с такой соображалкой привлекать к своим делам. Но позже — сейчас… молочка бы и спать. Если спальня качаться сильно не будет…

Никодимка поднялся только к полудню. Охая, постанывая, держась за стенку, в наклонку направился в сторону нужника. Я успел занять главное место за столом в трапезной, и встретил его понимающей презрительной усмешкой.

— Эй, бабы, дайте болезному квасу. И — брысь отсюдова. Ну что, пòпова головушка, ублажил свою попу? Обе болеют?

Бедняга аж захлёбывается квасом. Долго откашливается, потом снова тянется к кружке. Нет, терпеть этого я не буду. Тем более — и самого ещё… покачивает.

— Не слышу ответа. Ты хлебать-то погодь. Вчера вдоволь нахлебался. И чего теперь с тобой делать? Ты хоть помнишь, что ты вчера… учудил?

Отрицательно трясёт головой, старательно не поднимая лица от кружки.

Врёт. Врёт потому что трус. Надеется, что ситуация сама собой рассосётся. Страусиная манера: раз ничего не помню, то — ничего и не было.

Молчит, упёршись в кружку. И я молчу. Держу паузу, держу улыбочку. В очередной раз, взглянув искоса поверх края кружки, вдруг с воем сползает на пол и ползёт ко мне.

— Господине! Иван Акимович! Не погуби! Смилуйся! Бес попутал! Сатинский промысел! Не помню я! Не виноватый! Хмель все помороки забил, затуманил! Не корысти ради, не разумением человеческим, но лишь диавольским наущением…

— Стоп. Так приходской пресвитер у меня будет по «диавольскому наущению» пасторскую службу править?! Окормление по-сатанински?!!

Никодим продолжает выть, плотно обхватив мой левый сапог — правый я успел убрать.

Православная церковь на Руси очень против мужеложства. Если мирян церковники не очень эффективно пытаются образумить словами, то для своих наказание применяется жёстко и постоянно. Принципиального эффекта это не даёт — инциденты повторяются из столетия в столетие вплоть до 21 века включительно. Но страх пока внушает.

Близкая смерть в монастырской яме-порубе для Никодима вполне реальная перспектива.

Но у него есть и другой страх — не только животный страх предстоящей долгой и мучительной смерти, но и этический страх — страх нарушения табу, действующего в обществе. Не только страх наказания, но и страх самого себя, страх своей маргинальности, своей… анти-христианскости. Ему нужно не только отсутствие огласки, но и утешение. Чтобы я его убедил, что он — нормальный, не свихнувшийся. Здесь говорят: «бесом обуянный».

«Мерцающее» сумасшествие — мучительно для личности. Один из моих знакомых временами тоскливо говорил:

— Когда я был нормальным, я так не поступал.

Исполняю штатную последовательность: пристыдить, пригрозить, укорять, утешать… Дождаться катарсиса в форме обильного слёзо- и слюноотделения. Выслушать поток обещаний:

— Да я…! Больше никогда…! Вот те крест святой…! Как бог свят…! Всеми фибрами…! Самой Пресвятой Богородицей…! Всякую волю твою…! До самой гробовой доски…!

Думаю — ему можно верить: вряд ли он будет ещё раз всовывать себе в задницу умасленную рукоятку от утятницы. Но надлежит по-отечески погрозить пальчиком:

— Ты смотри у меня, знаю я вас…

Наконец, просветлившийся от моего прощения (и зачем оно ему нужно?), умывшийся слезами и воспаривший духом, отец Никодим несколько нетвёрдыми ещё шагами отправляется облачаться. Народ уже собирается для проведения обрядов.

Как пастырь он, конечно… Да и бог с ним — главное, чтобы из него не только разные… жидкости, но и благодать — проистекала.

«В основе почти всякого крупного состояния лежит преступление» — сия истина не мной сказана. Однако же дополню: в основе всякого государства лежит множество преступлений.

Начало деятельности моей происходило в местности мирной, добрыми государями управляемой, по законам давним, традициями овеянным, живущей. Коли закон есть, то и надлежит его к пользе своей применить. Например, нужного человечка выставить преступником. А далее уж и человечка, этим страхом взнузданного, применять для дел надобных.

Случай с о. Никодимом был, безусловно, преступлением моим. Следствием же его явилось то, что Никодим ощутил преступником себя. И от сего страха не только глупых и вредных доносов не слал, но и наоборот — в делах моих был удобен.

Не единожды применял я сей приём в делах своих. Да и то сказать: коли у нас, на Святой Руси — «всё через задницу делается», то вельми странно было бы и саму Святую Русь делать иначи.

Польза от «карманного попика» Никодимки явилась куда раньше, чем я предполагал. Через три дня, после исполнения необходимых треб в вотчине, мы закатились в Невестино: попа отвезти да на месте посмотреть — что надо там срочно сделать.

Вбитое через зад научение, как обычно на Руси и учат, состоящее в ко мне послушании и слов моих исполнении, привязанность его, произошедшая от моего прощения и утешения, спасло несколько десятков человеческих жизней. Вероятно, и мою единственную — тоже.

Мы прикатили в село на двух санях — я ещё несколько парней из «старших курсантов» прихватил: хотел присмотреться к ребятишкам. А своих ближников — дома оставил. А зачем? Места знакомые, нахоженные, татей-душегубов нет.

Невестино было занесено снегом. Над селением не было стоячих, издалека видных, столбов дыма от труб топящихся печей. Поскольку и самих труб ещё нет. Несколько поднимавшихся в разных местах струек дыма сливались в сплошное туманное облако, стоявшее над селом.

Натоптанная тропинка с берега к проруби на реке, другая, присыпанная недавним снегом — вверх, к заснеженной церковке на горке у заметённой берёзовой рощи. Да уж, были здесь дела… Вспомнилось, как бежала туда, вверх, под дождём, оскальзываясь на мокрой тропке, Трифена. Как я потопал за ней следом… и что из этого вышло… Не полюбопытствовал бы тогда, не исхитрился, поленился… и не было бы у меня моей гречанки… И много чего другого не было. Не только ласковой и жаркой смуглянки в моей постели… хотя и это очень даже… Языка бы не знал, бился бы сейчас с обучением детишек… лбом в стену… Глупее был бы.

Я сам — был бы хуже. Меньше знал, меньше понимал, меньше умел.

Неправда, что попаданец меняет мир «вляпа» — мир тоже меняет попаданца. Неправда, что я учу туземцев — они меня тоже учат. Я учусь у них. Мы учимся вместе. Чтобы вместе выживать в этом мире.

Только «друзей» здесь — надо сперва найти и вырастить.

Ностальгия по недавним моим «подвигам» — прямо переполняла и захлёстывала.

А вот и промоина в воротах околицы. Я тут в тот раз ночью пролезал. Был дождь, в вымоине бежала вода, а я весь мокрый и грязный… А теперь просто глубокая замёрзшая колдобина…

— Никодим, обрати внимание. Укажешь старосте — чтобы заделали. Непорядок.

Возчик хлестнул лошадь, сани тряхнуло. Вторые пришлось перетаскивать. Где-то взлаивали собаки, на деревенской улице никого не было, не видно и людей во дворах.

— Сейчас за угол повернём, на поповское подворье подъедем. Место хорошее, прикинем чего сколько надо, чтобы заново отстроиться.

Место… памятное. Я тут такие дела… уелбантуривал! Христодула первый раз увидел…

Мы не доехали. Завернули за угол…

И попали… как «кур в ощип».

Куча мужиков и баб. Толпа. На улице и во дворе за распахнутыми настежь воротами. Мужики молча смотрят, мнут в руках шапки. Бабы тихонько воют, вытирая глаза уголками платков.

И тут — мы. С весёлым гомоном молодых здоровых парней после не тяжёлой дороги. Здрас-с-сьте…

Из глядящей на нас, замершей, молчащей толпы вдруг истеричный, подымающийся до визга, женский голос:

— Они! Убийцы! Ироды! Душегубы! Насильники! Звери Рябиновские!

И рядом с нами — негромкий, недоумевающий молодой басок:

— Точно. Рябиновские. Во бл…

Э, грамодяне, вы чего?! Об чём крик-то?! Это ж мы! Вы не обознались? Мы ж хорошие. Я — так вообще из 21 века, из дерьмократии, либерастии и, не побоюсь этого слова, эмансипизднутости…

Толпа разворачивается к нам. Откуда-то из пятого-десятого ряда чей-то старческий злобный вопль:

— Гады! Кровопийцы! Каты! На злодейства свои полюбоваться приехали! В колья их, мужики! В колья!

Сейчас будет… по «Антивирусу»:

Толпа начинает ворчать. Всё сильнее. Мужики начинают оглядываться в поисках подходящего… в руки взять. Под сотню мужиков и парней. Сейчас… только раздастся первый треск от выдираемых из заборов кольев… какой-нибудь шизофреник заорёт «Бей их!»… я это уже в первой жизни проходил… не развернуться, ни убежать… мои мальчишки-курсанты… против озверевшей толпы с дрекольем… Ножиками моими?! Мы с Суханом положим… по паре-тройке… мальчишки — по штуке… потом — отбивные… из всех и каждого…

За что — «за это»?! Чего селяне взбесились?! Неважно. У толпы — не выясняют, толпе — не объясняют. В толпу вбрасывают. Кидают. Простое, короткое. Лозунги типа: «Бей!». Или — проповеди. Типа: «покайтесь!».

Вскакиваю в санях во весь рост, вскидываю правую руку с заспинным мечом (откуда взялся? Автоматизм…) в небо, и ору в толпу:

— Господь! Иже еси!!!

Слитное, разнонаправленное, переливающееся сразу во все стороны, движение толпы чуть замирает. Мужики ещё в состоянии попытаться… не понять — хотя бы услышать. Не слова — просто звук, мой вопль. Некоторые недоуменно смотрят на задранный в небо огрызок — мой хитрый заспинный меч, переводят взгляды на само небо.

Другой рукой вздёргиваю из саней за шиворот Никодимку.

И продолжаю орать в толпу, в поле белых пятен лиц, бородатых и безбородых, в платках и в шапках, таких разных и таких сейчас одинаковых. Неразличимых — некогда различать.

— Поп! Никодим! Батюшка! В церковь! Настоятель! От владыки!

Встряхиваю Никодимку за шиворот на каждой фразе. От тряски у него распахивается шуба, виден коричневый подрясник и большой серебряный наперсный крест с камушками. Вполголоса рычу ему:

— Ори чего-нибудь. Порвут.

Никодимка безвольно болтается от моих дёрганий. Сейчас нас тут всех ка-ак…

— Ори, с-сука, зар-режу…

Хорошо я Никодимку обработал: страх передо мною оказывается сильнее всех других страхов — очередное взбалтывание за шкирку срабатывает, звук включается:

— Братия и сёстры! Люди русские православные! Господь велик! Велик и всемогущ! Побойтесь бога, православные! Ибо глядит он на нас! Оттуда! С небес! И видит всё! Всех! Всякого! И пребывает в грусти. Вы! Вы опечалили господа нашего! Ибо души ваши ныне в озлоблении сатанинском! Диавол! Диавол среди нас пребывает! Тьфу! Тьфу! Тьфу на тебя! Сатана проклятый!

Оплёвывание Сатаны — довольно распространённый элемент в обрядах русской православной церкви. Но чтоб так звучно и смачно… харкать в окружающую среду — прежде не видал.

Народ начинает интересоваться:

— а попал ли…? А куда…? Подвинься малость — не видать… да не туда смотришь — за санями спрятался… во-во, вдоль забора, видишь? — Не, не вижу… тю, так то ж сатана — он же ж невидимый!.. а ты как же? — А я по следам… сам ты «тю» — то соседской козы следы… не, у соседской козы левое переднее копыто сколото…

Общее, сливающееся движение толпы затухает, рассыпается на мелкие, разнородные. Кто-то отворачивается, кто-то уходит во двор. Там слышен усиливающийся стандартный ритуальный вой по покойнику.

Примечаю в толпе знакомого мужичка — уже различаю лица, уже на лицах… «лица необщье выраженье» — не маска всенародной злобы.

Когда-то, ох как давно это было! — этот мужичок привёз ко мне Христодула с братьями. Машу рукой — подходит, хитро улыбаясь. Хитрован — чует возможность найти себе выгоду.

— Здрав будь, боярич. Экий ты нынче… окрылённый. Ну… ножики эти за спиной… торчат будто крылья. О! Батюшка… мы такие… все как есть радые… наконец-то… уж мы молились-молились, уж ждали-поджидали-выглядывали… начальные люди мудрость явили, об нуждах наших порадели… На постой взять? Дык… с превеликой… а почём? А на сколько? Не, насчёт подворья — к старосте. А мы, со всей радостью…

Толпа рассасывается, сдвигается, мы тихохонько разворачиваемся и везём Никодима на постой. Попутно выясняю причину сегодняшних… «народных гуляний».

— Дык… эта… управитель твой, Филька… да-а… девка там, ну, с того двора… пошла, стал быть, «в кусочки». Ну… А Филька твой… её, стал быть, в бане… побаловался… да уж… а тута обоз шёл… вот он её привязал тама да и обозников позвал… а утром они её сюда и привезли… порасхвастали тут… как они её… на всё село бахвалились… брехня, поди… ну… она отлежалась малость да и… с позора такого… вожжу в хлеву привязала… чего «ну»? не понукай! Удавилась насмерть! Вот…

Мне достаточно сказать просто «факеншит»? Или нужно что-нибудь покрепче?

У меня вдоволь собственных дел, за которые мне могут голову оторвать. Превращаться в отбивную из-за… «баловства» моего слуги? — Это чрезмерная роскошь в моём положении.

Оставили Никодима с наставлениями об увещевании и умиротворении паствы. И быстренько убрались. Нефиг селян дразнить.

По закону — вины нет. Ответственность за доведение до самоубийства в русских законах указано только в Уставе церковном и только по одному поводу — родители не выдали замуж или выдали не за того. Это чётко не мой случай.

Но бьют-то не по закону, а по морде. Подожжённый постоялый двор, убитые там мои люди… мне всего этого ненадобно. Убыточно это. «С людьми надо жить» — русская народная мудрость. Причём некоторым из людей — жить не надо. Или надо — но не так.

 

Глава 255

Взял Фильку с постоялого двора, повёз к себе, в Пердуновку. Спокойно, без крика. Дорогой поговорили о делах разных.

Да, подтверждает, был такой случай:

— Пришла… вся такая… сиськи-то уже так это… торчмя торчат… А гонору-то втрое! Перво-наперво — «нет!». Понимаш ты! Мне! Рябиновского Владетеля Восточного Двора Управителю! «Нет» — и всё! А чего ж тогда в кусочки-то пошла? Жрать хочешь — ложись! А она, вишь ты, носом крутит. Перебирает, нищебродь голимая. Пойдем, грю, в баньку, по кусочку за разик дам. — Молчит. А я, вот те истинный крест, её — даже пальцем не тронул! Вот как бог свят! Краюху свежую взял и у ей перед носом… туды-сюды, туды-сюды… Хе-хе-хе… Быдто на привязи — так и пошла. Сама пошла, хошь — перекрещусь? Ну, а уж как в баню пришли… Голодная сучка, аж трясётся. Краюху прям подо мной-то и сожрала! Я ей, стал быть, запендюриваю, а она чав да чав… Хе-хе… Брюхо-то набила и давай гонор свой… Так — не хочу, эдак — не смей, не трожь меня — пойду я! Ни благодарности какой, ни уважения. Слова доброго не сказала! Получила своё да давай кобениться! Вот же ж народ!.. Вот те крест святой — дрянь народишко! Ежели им хоть в чём слабину дашь — вот как бог свят — сожрут! Пожгут, покрадут, потащут. Эт ты верно говоришь: «не просите у меня милости, ибо нету её у меня». Спуску им давать — по-наплачешься. Ну, думаю, надо её как-то… место ейное указать. А тута гля — обоз пришёл, возницы знакомые. У их с невестинскими с позапрошлого года — нелюбовь. Спёрли у них чегой-то невестинские. Вроде бы… Вот я их в баньку и запустил. А с дурой этой — всё честь-почести: по двухвершковому кусочку за каждого. А она, гриш, вожжой удавилась? Вот же ж дура, вот же ж бестолочь! Это ж грех неотмолимый! Это ж душу свою вечную — в пекло в самые поленья швыркнуть! А всё от гордыни неуёмной! Вот как бог свят! Вишь ты — не по её вышло, так она и руки на себя наложила. Одно слово — дура.

Филька излагал уверенно, с чувством глубокого собственного достоинства и абсолютной правоты. Даже с некоторым ожиданием похвалы и благодарности от меня.

Да и в самом деле: теперь «кусочники» будут место своё помнить, за хлеб — благодарить да радоваться, а не кобениться да кочевряжиться. Уважение будут иметь да на всякую шкоду — опаску. А что удавилась — так люди разные, чужая душа — потёмки. С какого мухомора она вешаться надумала…? Филька-то её в петлю не совал.

Опять же — прибыль. Из-за устроенного группового… представления, возчики расплатились щедро. Филька девке дал по кусочку в два квадратных вершка за разик, а с возчиков взял по куне. Тридцать кун — это ж целая овца! Или — корова плюс курица. А при нынешних ценах да в хлебе — вдевятеро…

Я ж не только либераст и дерьмократ — я ж ещё эмансипист! Сама пришла, сама легла, сама заработала… Проявлять свой гендерный шовинизм… мешать самостоятельному члену общества… препятствовать добыванию хлеба насущного… проще надо быть, Ваня, прощее…

Филька, внимательно наблюдавший за моей мимикой, уверился, что его действия — господином одобряются, и начал усиленно намекать на награду.

В этой уверенности он и прибывал, когда мы спустились к Ноготку на его минус третий уровень в пытошном застенке.

Ноготок занимался генеральной уборкой.

Развели, понимаешь, бардак! Ни одного приличного места для пыток в усадьбе не осталось! Из узилища — хранилище сделали! Застенок в холодильник превратили! Тут человечина, понимаешь, кусками тёплыми должна валяться, а тут говядина мороженная лежит!

Домна с Потаней получили моё разрешение на накопление дополнительных ресурсов в вотчине. Ввиду притока скота от «кусочников» и мясо-молочной диеты у «курсантов» — мясо надо хранить. Вся Русь — полгода холодильник. Но рачительный хозяин ещё и ледник устраивает. Двое очень рачительных — устраивают ледники повсеместно, во всех глубоких подвальных помещениях.

Сейчас уже малость подъели, и застенок начали освобождать — вот Ноготок и приводит в порядок своё хозяйство.

Ноготок, по моему кивку, ухватил растерявшегося Филю и очень эффективно подвесил его на дыбе.

Прекрасный станок, великолепное дерево, очень хорошие крепления, масса полезных функций. Мы с Ноготком года полтора назад на нём саму Великую Княгиню, вдову самого Юрия Долгорукого… Саму! Самого!

Она, кстати, тоже сама пришла. Не за хлебом — всё хотела уесть пасынка своего — Андрея Боголюбского.

«Желание клиента — закон» — международная бизнес-мудрость. Уелась она до несхочу.

Филька вопил и блажил, рвался и дёргался. Ноготок морщился от крика. И правда — чего дурень орёт?

— Заткни его. Уши оставь. Спрашивать не буду — буду уговаривать. Штаны с него спусти, и ноги к стойкам примотай.

Когда стало значительно тише, я поинтересовался у Ноготка насчёт инструмента:

— Где та штука, которую давеча от кузнецов принесли? Которая искру даёт?

Как всякий приличный попадун-инноватор, я, естественно, нашёл время озаботиться производством электрического тока.

Надо прямо сказать: электричество — вопрос принципиальный. Если всё остальное как-то проскакивает раньше в ходе научно-технического прогресса, то переменный электрический ток — только в 19 веке.

Раньше — тоже было. Но — статика.

Магнит — известен с глубокой древности, шерсть на эбоните — тоже очень давно дыбом вставала. А вот крутить одно, чтобы получить другое… Фарадей нужен.

Классический пример статического электрического заряда: Ковчег Завета.

В Библии приведена история о том, что когда древние евреи, «потворствуя своему любопытству, открыли ковчег, чтобы увидеть его священные тайники, куда даже поклоняющиеся идолам язычники не осмелились заглянуть, ангелы, сопровождавшие ковчег, убили более пятидесяти тысяч человек».

Цифры, ясен пень, сильно преувеличены, там просто столько народу жить не могло. Но искрил Ковчег здорово. Исполненная, в Калифорнийском Технологическом, в сильно уменьшенном масштабе копия, из описанных в Ветхом Завете материалов и по документированным габаритам, работала как мощная «Лейденская банка» — в сухую тёплую погоду накапливала достаточно статического электричества, чтобы дать мощный разряд. Возможно поэтому древние евреи воспринимали Ковчег как оружие — таскали его в походы и называли Ковчегом воинов.

Именно — таскали. Процесс таскания включал в себя постоянное трение покрывал из тонкой шерстяной ткани, что обеспечивало необходимое количество кулонов.

Кажется, с электричеством связаны и акустические свойства Ковчега: глас господа звучал из пустого пространства между двумя золотыми головами херувимов на крышке ковчега, когда бог говорил с Моисеем и первосвященниками. Какой-то вариант стереосистемы с разнесёнными динамиками?

Отношение попаданцев к электричеству… зависит от даты «вылета».

Для Твена электрический свет — символ прогресса. Янки говорит о мраке, поглотившем города, после его поражения. Электричество для него мощнейшее оружие — запустив христианскую армию между проволочными заграждениями, он включает прожектора, от чего тайно подбирающиеся к его убежищу рыцари на мгновение замирают ослеплёнными, и врубает ток. Британское рыцарство оказывается полностью зажаренным и воняет.

«Наутилус» Жюля Верна тоже целиком работает на электричестве. Включая и оружейные применения.

В их эпоху электричество было вершиной прогресса, казалось «архимедовым рычагом», который позволит перевернуть мир, решить все проблемы.

Пророчество из старой студенческой песни сбылось почти полностью. Включая «электропрокурора» в форме полиграфа.

Насчёт — «чик-чирик, и человек готов»… Пока реализована только половина процесса: вибратор на основе катушки-селеноида уже в массовом употреблении — сплошной «чик-чирик». А вот — «мы так будем рождаться»… Но британские учёные со своими овцами — над этим упорно работают.

Среда обитания человека 21 века чрезвычайно насыщена электричеством. До такой степени, что осознание самой этой сущности — утеряно. «Щёлкни выключателем — будет светло, поверни регулятор — будет тепло, воткни наушники — будет весело». Человечество воспринимает только действие — «щёлкнул, повернул, воткнул» и — конечное следствие. Пропуская «мелочи мелкие» — как и откуда оно берётся.

— У меня комп не работает!

— А вы его в сеть включали?

— В интернет? Конечно!

— А в розетку?

— А что, надо?!

Соответственно, и попаданцы из 21 века — с электричеством не работают. Проявляют, временами, массу изобретательности по созданию мощного порохового оружия, но об электрических пушках, которыми Британская империя простреливала Гибралтарский пролив перед Второй мировой…

Так уж вышло, что слово «электрофикация» для меня не только стишок из кроссворда в «Золотом телёнке»:

А ЛЭП — не только легально-экзибизтический перфоманс.

Регулярно вспоминая Янки, я, естественно озаботился и чем-нибудь из «про закон Ома». Тут две проблемы: откуда взять и куда подать.

Химических источников тока у меня нет, Ковчег делать… не по деньгам — золота много надо. Столб эбонитовый и трусы шёлковые? Где я здесь китайцев найду, чтобы елозили?

Пришлось лепить генератор.

Уточняю: однофазный генератор переменного тока с вращающимся магнитными полюсами и неподвижным статором.

Расковали железяку в блин, нарубили из неё листов по трафарету. Изоляция — просмоленная «паутинка». Медь у меня есть — разогрели и растянули в проволоку. Снова — изолировать и внутрь статора, в прорези уложить. «Обмотка возбуждения»… тут — увы. Ну и ладно — с контактными кольцами не надо заморачиваться. Делаем по первоисточнику — по Фарадею.

Я про громоотвод на своём тереме уже рассказывал? Привязываю брусочки железные и жду грозу. После первой же… ка-ак вдарила… по всему двору пришлось искать.

Подшипники я на турбине показывал — Прокуй уже делать из железа наловчился. Собираем, крутим…

Мда… Току маловато. Точнее — напруги. Делаем трансформатор. Повышающий трансформатор напряжения. Снова — по классике, по Яблочкову — с разомкнутым сердечником.

Если честно — я просто поленился: взял железную палку и намотал обмотки. На один конец — первичную, с другой стороны — вторичную. Делать ночью как-то было совершенно нечего — дамы мои… опять засинхронизировались. Вот я сидел и мотал. Получилось… во вторичной — раз в триста больше витков, чем в первичной.

Соединяем всё вместе, получаем что-то типа древнего телефонного аппарата. Ну, где сначала ручку надо было крутить. Можно доделать под полевой аппарат типа ТА88 — с клавишей, которую можно и ногой нажимать. Но у меня конденсаторов нет. Да и звонить — некуда.

И это вторая проблема при прогрессировании электричества.

Вот, добыл я чуток электричества. Между наконечниками щупов, которые на концы вторичной обмотки навешены — искра… вершка два. И куда это всё?

Больше всего мне хотелось сделать свет. Очень задалбывает вечная темнота в жилищах. Вы себе даже представить не можете! Всё время — как слепой!

Ещё сильно напрягает постоянно открытый огонь. Непрерывное чувство опасности — вокруг же дерево и ткани! Постоянный запах от сгорающего… чего-то там.

Но без стекла… Стекло тут есть. Основная масса — бусы. Ещё бывают чашки, кувшины, фигурки животных… Оконное стекло… Привозят. Вроде — с Волыни.

Я в городе на торгу видел. Тёмненькое, типа бутылочного. Кругляши 18 сантиметров в диаметре. Берёшь упаковку и лепишь себе в окошко. В городе купил — у себя поставил. По цене… серебро, что ли, в фольгу раскатать?

Народ ахает — чудеса! Богачество! Не дует! Но лампочки из этого делать…

Где-то в европейском попадизме один парень так же мучился. Какую вундервафлю не возьмёт — всё нереализуемо. Он там насчёт электричества и лампочек пробовал, а век был уже 15–17, стекло уже делали, но местный эксперт сразу обломал:

— Выкачать из колбы воздух, вставить проводки и потом запаять? Мы так не умеем.

И пришлось парню прогрессировать дверной электрический звонок.

А мне здесь даже и дверной звонок не поможет — не поймут. Местные вообще без стука во всюда вламываются.

А тут Филька. И вспоминается мне телесюжет про одну уругвайскую подпольщицу, которую в местном гестапо били по половым органам током от армейского полевого телефонного аппарата. И другое германское заведение, где ихнего пособника из наших — отучали от заикания. Тоже электрическим током. А ещё — персонаж у Буджольд. Которому, при проявлениях его подростковой гиперсексуальности, давили эти поползновения тем же самым. По тому самому.

Пазл — щёлкнул. Проверям.

— Ну, как, Филя, удобно?

— Мумумуму…

— Тогда слушай. Ты во всём прав. И что народишко тут — дрянь. И что — пожгут, покрадут, потащат. Что спуску им нельзя давать. Что девка повесившаяся — дура. Что гонор их — надо обламывать, а вежество — вбивать. В одном ты неправ — в скорости. Ноготок, эту штуку быстрее крутить надо. А то искра маловата. Вот Филя, тебе пример. Наглядный. Дело в скорости. Пока лежит — просто железяка. А если хорошенько раскрутить…

Я свёл наконечники перед его глазами. Между контактами проскочила небольшая голубая искра. Бедняга ещё более выпучил глаза, инстинктивно попытался отшатнуться, вжаться в бревна и брусья дыбы… А я, удовлетворённо разглядывая наконечники, продолжал:

— Не узнаёшь? А ведь видал и не один раз. Это ж молния небесная! Только маленькая. У Господа Бога молнии — в несколько вёрст длинной. Такой как шандарахнешь! Мне такая длинная — по чину не положена. А вот маленькая, в пару вершков всего… Жечь-убивать такой малышкой… — мощи не хватит. Чисто в воспитательных целях. Учить тебя сейчас буду. Точнее — от глупостей отучать.

Я обошёл дыбу и внимательно осмотрел торчащую с другой стороны голую задницу со спущенными штанами.

— Ноготок, чего-то она… пованивает. Водички ведро есть? Плескани-ка.

И, наблюдая за поиском ведра, продолжил повествование:

— Ведь в чём ошибка твоя, Филя? — В поспешности. Вот с этой девкой: ты на её сиськи загляделся, а что у неё в душе — не поинтересовался. Что у неё там гонор недоломленный — не глянул, что способность стыдиться осталась — не разглядел. Что телом её — уже голод правит, а душой — ещё честь девическая… Ты как дитё малое — на обёртку позарился, а начинкой не озаботился. Поспешил сдуру. «Поспешишь — людей насмешишь». А ты не насмешил — ты их плакать заставил. Да не то беда, что из глаз вода, а то беда, что в глазах злобà. На тебя, на меня, на всю вотчину Рябиновскую. А в злобе своей — могут они, как ты верно заметил, и пожечь, и побить, и пограбить. Не тебя — тебя пришибут и ладно. Моё майно дымом пойдёт, моих людей в землю зароют, мне — убытки будут. Я тебя поставил в начальные люди, чтобы ты имение моё приумножал. А тебе, вишь ты, захотелось елдой в пригожей дырке поковырять. И всё — все мозги у тебя вынесло. Не головой — головкой думать начал. Нехорошо это, Филя, неправильно.

Экспрессивное «му-у-у», раздавшееся с другой стороны станка, выражало, очевидно, полное со мной согласие, глубокое в себе раскаяние и набор обещаний всевозможного позитива в будущем. «Вот как бог свят!».

Только я ему не верю. Слишком часто в разных вариантах повторяется у него одно и тоже: почёсывание собственной вятшести.

Ничего нового: человек, получивший должность — меняется. Он должен, обязан меняться — новый уровень иерархии вводит в новые отношения с людьми, требует изменения стиля поведения, повышения ответственности, другого распределения собственного времени и фокуса внимания. Люди разные и меняются по-разному.

Лидерство, вятшизм, стремление к власти у хомнутых сапиенсов — на уровне биологических рефлексов. Повелитель, альфа-самец — мечта ребёнка. Но… Как справедливо говорил Рагнар Кожаные Штаны: «Власть привлекает худших и развращает лучших».

Вот в таких, жёстко структурированных, сословных, состоящих из маленьких, довольно изолированных общин, социумах — всякое движение в социальной пирамиде оказывается тяжким испытанием для человеческой психики.

Выдвиженец, начальник, перестаёт ощущать себя нормальным человеком. Теперь он единственный, неповторимый.

— Я — капитан! Царь и бог!

— Да у нас, в Адмиралтействе, таких капитанов… как cобак нерезаных.

В 18 веке русский дворянин в своём поместье — едва ли не абсолютный повелитель. Как вожак в стае бабуинов. Наследственный «повелитель скотов двуногих» — людей.

Другая сторона «мелко-начальственного абсолютизма» в том, что в рамках сельскохозяйственной общины, а здесь так живут почти все, «повелитель местной экономики» становится «повелителем местных жителей».

Так создавалось русское дворянства при Иване 3 — дворянам давали землю и они расселяли на ней вольных русских людей. Которые закономерно превращались в рабов.

Эта тема хорошо исследована на материале советских колхозов. Не имея возможности ни — сменить место жительства, ни — источник существования, абориген оказывался в глубокой зависимости от председателя. Люди — разные, и конфликты между ними неизбежны. Если «пробка заткнута», то либо — «крышку снесёт», либо — «донышко вышибет». Конфликт закономерно переходит в фазу разрушения. Мирный, мягкий «развод» в сельской общине — практически невозможен.

Кажется, самое главное достоинство демократии состоит в том, что из неё можно убежать. Всё остальное — производные от этого.

В России почти всегда — «пробка заткнута». «Забить плетями до смерти» — решение начальника, отражение: «подпустить красного петуха». Оба — регулярно. Постоянная взрывоопасность несколько смягчалась традициями: и раб, и рабовладелец «знали своё место» — набор унаследованных правил, стереотипов поведения, которым должно следовать. Выученных ими — «с дедов-прадедов». «Выученная беспомощность».

В 1967 году Мартин Селигман изучал природу «выученной беспомощности»: как собаки реагируют на негативную стимуляцию (удары электрическим током), и как их реакция зависит от возможности избежать ударов. Те собаки, которые в первых сериях экспериментов смогли перепрыгнуть в другое помещение и избежать ударов током, действовали так и в контрольных экспериментах. А те, что научились в предыдущих сериях тому, что ничего не помогает, даже видя пример собратьев, ложились на пол и скулили, но не пытались убежать, получая удары током.

Беспомощность вызывают не сами по себе неприятные события, а прошлый опыт неконтролируемости этих событий.

Это свойство — «выученная беспомощность» — тысячелетиями воспитывается христианством. «Божья кара» — неотвратима. «Господь — всемогущ» — от него не убежишь. И непредсказуем — «пути господни неисповедимы». Ложись и скули.

В России на эту проповедь накладываются столетия крепостного права. У помещика не было возможности «ударить током». А вот прочие… «негативные стимуляции»… вполне. Беглых — ловят, порют и возвращают.

А теперь представьте себе в «лежащей и скулящей» стае — одного из тех псов, кто сумел «перепрыгнуть и избежать». Да ещё с доступом к рубильнику.

Логика попаданства требует вовлечения в команду людей «подлых», низкого социального статуса. И — их возвышения, предоставления статуса начальственного. Все варианты из ряда: «хам торжествующий», «набродь безродная», «из грязи — в князи» — реализовываются.

Что даёт полный спектр конфликтов — не собственно прогрессорских, но социальных, личностных… Которые, при бесконтрольном нарастании, должны просто уничтожать попаданца и его команду.

Где?! Где попаданские истории с этим аспектом?! И — как снизить остроту?

Янки, одурев от принятой в тогдашней Англии процедуры интервью при замещении офицерских должностей, чисто прикалывается: создаёт отдельный благородный полк. Убирает дворян из вооружённых сил королевства, чтобы благородная бестолочь не угробила обороноспособность страны.

Совершенно нереалистичное решение.

Во-первых, хоть и бездельники, но кушают они как деловые. Во-вторых, собственными руками создавать вооружённую и враждебную собственным целям систему… Нет, только «нагибать». «Несгибаемых» — уничтожать.

На их места надо ставить своих, «гнутых». А им ощущение собственной власти — сносит мозги. «Власть — опьяняет». Не зря Себастьян Брандт ставит это на первое место в перечне несчастий:

Вот, к примеру, Филька. Да, хитрован, зануда, сволочь. Пока был под присмотром более вятшего — деда Перуна или меня — сдерживался. Попал на собственный хутор — начал «ндрав свой являть». Суб-крепостник, микро-боярин… Я же демократ! Я же дал ему полную свободу действий! Конечно, в рамках закона. Так он закон и не нарушал!

Да и фиг с ним! Мало ли в общинах «Святой Руси», в поместьях Российской империи, просто — в крестьянских семьях — свихнувшихся мужиков? Свихнувшихся от власти, от своего микро-абсолютизма? Но постоялый двор — не его. Своими действиями он создал угрозу моей жизни, моему имуществу. Это — наказуемо.

Наказание должно быть запоминающимся. «На долгую память», «до глубины души».

— А знаешь ли ты, друг мой Филька, чем душа человеческая в теле держится?

— М-м-м-м-м…

— Объясняю. Душа — часть дыхания божьего. И по общему правилу притягивая сродных сущностей, должна бы сразу из тела выскакивать и устремляться в кущи горние. Но, при вселении своём в младенца человеческого, выпускает душа такие… отросточки. Человек растёт, и душа в нём растёт. Проникает щупальцами своими во всякий закоулок тела. Когда же тело стареет, то и мясо в нём слабеет, отросточкам цепляться не за что, вот душа и отлетает. При смерти же болезненной, насильственной по всему телу идёт волна боли. Душа с испугу волоконца свои в себя втягивает и, опять же — удержаться не может, сразу выскакивает.

— Н-н-н-н-н…

— Согласен. Но я продолжу. Пришла мне давеча в голову концепция локальной управляемой смерти. Тебе этого не понять, но не важно. Предполагаю я, что если телу с одной стороны несколько… сделать больно, то душа свои ниточки оттуда уберёт. Но не просто больно, а именно вот так — маленькой молнией небесной. Чтобы именно попало по отросточкам. Опять же — по сродству природы сущностей. И более эта часть тела твоего — душу твою волновать не будет. Отросточки из этой части тела — уберутся. Нет, весь ты не умрёшь. Душа в набитом чреве, немного поживёт, дел разных натворит. И вспомнят о тебе, доколь в подлунном мире жив будет хоть один бандит.

Что-то у меня «Памятник» Пушкина зазвучал. Классика, что поделать — везде место найдёт. Я ж говорил — гений!

— «Дел разных натворишь» — в мою пользу, без ненужных излишеств и опасных инициатив. Ибо думать ты будешь только головой. Ввиду наступившей бездушности головки.

Или здесь правильнее — бездуховности? Как нужно — душевная головка? Или — духовная? Или — духовитая?

Ладно, доброе слово поучительное — исполнено, переходим к поучительным действиям.

— Так. Ну где тут у нас что? Ноготок, свечу поставь сюда — темновато. Не промахнуться бы. Теперь крути железяку сильнее. О, искра есть. А теперь…

И я, следуя уругвайскому опыту, приложил электропроводящие наконечники к гениталиям собеседника.

Перебирая различные попаданские истории, я, с чувством неизбывный гордости, отмечаю экстремально высокий уровень своего инновизма: никто не начинал прогрессировать электричество с электрошокера чемоданного типа. Инновация не только в пространстве «Святой Руси», но и всего мирового попадизма!

Филька хекнул, запредельно выгнулся, выворачивая собственные руки, связанные над подвесом, из плечей. И замер. Хрустя деревяшкой кляпа в зубах и содрогаясь от судорог.

Я — поразмыслил.

Хорошую мы дыбу построили. Мужичок рвётся, а станок стоит — не шелохнется!

Теперь по продолжительности: с одной стороны, воздействие должно быть запоминающимся. Поэтому надо подержать долго. А то будет как с Марком у Буджольд: не помогло. Видимо, сила и длительность сеанса были недостаточными.

С другой — ток и напряжение мне померить нечем. Да и вообще: воздействие тока на человека зависит от массы условий. Прежде всего — от проводимости кожи. Значение меняется чуть ли не на порядок. Что он ел, что он пил, влажность… Кстати… Ноготок же окатил терпилину задницу водой. Факеншит!

Увы, было уже поздно. Едва я убрал щупы, как Филькино тело обмякло, обвисло. Он ещё дышал, когда мы снимали его с дыбы, но вдруг захрипел, судорожно дёрнулся, вытянулся на брошенной на пол мешковине.

Глаза распахнулись и мёртво уставились на лежащее рядом гениальное достижение прогресса человечества: генератор переменного тока с повышающим трансформатором. Не перенёс.

— Мда… Упокой, господи, душу раба твоего Филимона. Ноготок, позови божедомов, пусть уберут. А с этой штукой… Как следующий чудачок попадёт — ещё попробуем. Надо отработать технологию. И по силе, и по месту приложения. Секционирование обмотки какое-то сделать? Ты пока не болтай об этом.

Надо срочно спрогрессировать вольтметр с амперметром. Ни Вольты, ни Ампера ещё нет, но приборы и единицы измерения — нужны. А как их пересчитывать в местные фунты и аршины? Надо вспоминать.

Ноготок о нашем эксперименте не рассказывал, но молва связала «железку с искрой» и смерть Фильки без обычных повреждений на теле. Туманные слухи о «божьих молниях» в руках «Зверя Лютого» добавили в мою репутацию оттенок «архангела Господнего». Невнятность сплетен только способствовала усилению страха. Я всё более воспринимался туземцами как истинно русский властелин: «Ужасный, но Справедливый». Мнение о справедливости проистекало из факта смерти Фильки: «и покарал насильника злобного — смертью лютою!».

Фильку через три дня похоронили на кладбище в Пердуновке. Со всеми обычными обрядами. Вечно беременная вдова его некоторое время ежедневно рыдала на могилке, пока я не выдал её за бобыля в Гончаровку.

Повесившуюся девушку закопали в ямке за оградкой Невестинского кладбища без отпевания. На мой взгляд — несправедливо. Не по отношению к девушке — мёртвым всё едино, но матери её — боль до конца жизни. Однако менять обычаи, которые с «дедов-прадедов»…

Для меня было важнее первое успешное применение электрического тока. Позже, в различных эпизодах «правдоискательства» мы успешно использовали аналогичную методику, совмещая электрический шок с объяснениями «концепции управляемой смерти» и «изгнания души из тела».

Продолжая опыты с электричеством, я смог создать задел — ряд устройств различного назначения, в частности — малые электрогенераторы, позволившие, в нужный момент, поднять качество моей «зверо-лютости» в ходе изменения «Святой Руси» — на принципиально новый уровень.

Зима постепенно шла к концу. Становилось теплее, на солнышке уже вообще — жарко. Народ выбирался из своих жилищ, щурился на солнце и вдруг застывал — впитывал долгожданное тепло, свет. Ласковое солнышко…

Людям — хорошо, а об зверях кто-нибудь подумает?! Ладно — Курт, ему совет не нужен — вон, валяется на крыше хлева, загорает в своей серо-серебрянной шубе. А остальные? Которые на привязи?

Инновирую прямо на скотном дворе, ломая попутно всякие глупости, которые «с отцов-дедов».

На Руси традиционно домашнюю скотину выгоняют на улицу 15 апреля. До этого — держат в хлевах. «Все так делают». Но у меня в эту зиму собралось большое стадо — скупил у «кусочников». Я ничего в коровах не понимаю. В свиньях, в овцах, в козах… Кроме одного: когда животному хорошо — оно лучше привешивается и изобильнее доится.

Фольк утверждает: «Если корова много есть и мало доится, то её следует меньше кормить и больше доить». Очень даже может быть. Но есть и другой путь: посветить скотинке надо.

Если животное есть на свету, видит корм, то корма усваиваются лучше и идёт их на треть меньше. Освещённость должна быть — 50–70 люкс.

Начиная с февраля, каждый солнечный день коров выгоняют загорать. От этого у них повышается уровень гемоглобина, кальция и неорганического фосфора. А витамина D становится вдвое юольше.

— И если какая-то небритая скотина типа «скотник хомом сапнутый», будет мявкать и бекать супротив, то я его сам выдою! Потаня, ты меня понял?!

Вот так и живём. Повышаем уровень витаминов в местном… ацидофилине. Откуда я взял ацедофилиновую палочку? Lactobacillus acidophilus? — Оттуда. Вот именно. «Из тех же ворот, что и весь народ». Водится она там. А теперь мы ею ферментируем лактозу до молочной кислоты. Что улучшает пищеварение.

Народ должен мочь лучше какать! Потому что лучше кушает.

Вот она квинтэссенция всех реформаторских, революционных, социально-значимых, общественно-полезных… прогрессизмов! И попаданского — тоже.

Коллеги-попандопулы! Как часто вы берёте у своих людей кал на анализ? — Как это — «зачем»? А как иначе получить числовую интегральную оценку эффективности нашей попадёвой деятельности?

 

Глава 256

Не, не надо анализов. Потому что и так… по самые ноздри… — в конце марта пришёл мой новгородский обоз.

Прошлым летом в Смоленске я уелбантурил парочку… нестандартных «подпрыгиваний». И стал обладателем кучи серебра. Одурев от рухнувшего на меня богатства, я, вместо того, чтобы, как и положено нормальному боярскому сыну, пропить, прокутить, прое…ть, накупить себе всякого барахла для выпендривания, ну, и в вотчинку — чего останется… Вместо всего этого — воспользовался инсайдерской информацией от ГБ о грядущем голоде в Новгороде, и повелел: купить хлеба, отвезть, продать и, по этому поводу, обобрать голодных до нитки.

Помёрзшая рожь в Новгороде в этом году… Ну, чисто «рояль в кустах». Хотя правильнее — «рояль в летописях».

Николай послал в поход Хохряковича с парой энергичных купчиков. Та самая парочка, которая как-то казначейшу… Мда… Фигуристая была женщина…

Так вот, «три торговых богатыря» очень неплохо отработали. Я велел им брать более всего железо, и обоз притащил три тысячи пудов.

Не! Вы не понимаете! Три тысячи! Пудов! Железа!!! При здешней среднедушевой норме потребления от полу-фунта до фунта! Норме не на год — на всю жизнь! «Рояль в летописи» — сыграл… патетически.

Половина — просто кричное железо. Крицы — это такие толстые чёрные железные лепёшки. Весом фунтов в 10, 4–5 вершков в диаметре.

Почему на Руси железо варят «в лепёшку», а не «в яйцо», как в Западной Европе — не знаю.

Крицы в дело пускать сразу нельзя — внутри есть и пустоты, и шлаковые включения. Их перековывают в такой… полуфабрикат. Тоже дисковой формы, только раза в полтора легче — металл «угорает». Позже, в 15 веке, будут перековывать иначе — в бруски («прутки») и в листы («лемехи»). Так потребителю удобнее.

Ещё — куча железа в изделиях. Более всего, конечно — топоры. Сошники, лемехи, якоря, косы, крюки разные… Оружейного — почти нет.

— Ты ж, боярич, велел брать «ценой поменьше — весом побольше». Ну, мы и выгребли.

Всё верно, ребятки, правильно сделали. Глядя как Прокуй железки перебирает и слюной исходит, понимаю что сейчас он… Ага, уже:

— Теперя мне мужика здорового надо. Двух. Чтоб молотобойцы были. И углежогов — угля у меня на стока железа не достанет. И яму для угольной печи ещё одну, и…

— Понял, Прокуюшка, сделаем. Для тебя, железных дел мастер… «и серёжку из ушка»! Потаня, прикинь — сколько и кого. Но начнёшь ты, Прокуй, с того котла железного, который я тебе по осени рисовал. Молотобойцев на тебя не напасёшься — сделаем паровой молот.

Паровой котёл, турбина, маховик, кривошит… Кроме котла — всё своими ручками уже здесь пройдено. На котёл надо обязательно поставить паровой регулятор Уатта — чтоб не рвануло.

Такой пресс забабахаем — пальчики оближешь! Обжим заготовок от пуда и выше — должен идти уже не ручным молотом, а с приводом. Конным, водяным… У меня будет паровой.

Но железо — только меньшая, по объёму, часть привезённого.

— Мы тама… как ихний Садко! Чесно слово! Ну, типа:

— Только у нас — казна хлебная. А «садки» тамошние — зубами с голодухи лязгают. Ой и весело же! Прежде-то они

— А ныне все одно говорят: хлеб-ця, хлеб-ця…. Гы-гы-гы…

«Сытый голодного — не разумеет» — старинная русская мудрость. «Старинная» — уже в эти времена.

Ещё в Смоленске, обсуждая эту торговую экспедицию с Николаем и Хохряковичем, я старательно промывал им мозги:

— Дорогого товара не брать. Дорогое да лёгкое да маленькое, чем обычно торг новгородский идёт — другие прасолы возьмут. Брать дешёвое, повседневное. И пару-тройку мастеров, и сирот, кто не сильно головой больной да увечный. У вас — сто возов. Кроме железа — загрузить дешёвым. Лучше дармовым.

Поэтому — ни скатного жемчуга бочками, ни соболей сороками, ни платья, золотом шитого… — не привезли.

Три ремесленных семейства однообразного типа: мелкие, замученные, плохо одетые, многодетные. Разница только в специальностях: бочар, столяр и сапожник.

Несколько нарушается стереотип: пьяница здесь — не сапожник, а столяр. Со столяра толку не будет — сразу видно. Через месяц — попадётся на какой-нибудь шкоде, отправится к Христодулу, ещё через два — помрёт, потом его вдову придётся замуж выдавать… Десять… нет — одиннадцать детей, у двоих младших — дегенератизм на лице. И она опять с пузом. Охо-хо…

— Звяга, как помоются — присмотрись к бочару и столяру. Прикинь — какую они работу делать могут. По кадушками и бочонками в вотчине постоянно недостача.

— Извиняюсь дико, господин боярич, но можно и мне? В смысле — в баньку. А то так вошки кушают — сил терпеть никаких нету!

— А ты вон лапоть сними — и по голове их.

Сапожник. «Сапожник всегда без сапог» — русская народная мудрость. Данный экземпляр — без одного сапога. Соответственно — в одном лапте.

Живенький такой мужичок. И глаз шустрый. Такой спокойно на одном месте не усидит. Сам — чёрненький. Еврей? Нет, это стереотипы другой эпохи. У этого нос уточкой — «оулуская раса». Что-то из угро-финов в предках. Вероятно — кое-какая «емь».

Русская курносость — от хантов с их мансами. И с разными их родственниками. И не только курносость. В моё время так и говорили: Хохлы-Мансийский и Ямало-Донецкий национальные округа — всенародное достояние России.

Ну и фиг с ним: по-русски понимает, ещё бы и дело делал.

— Сапоги-то тачать умеешь?

— Да я…! Я такие…! Сам посадник в моих…! Сафьяновые! С носами! Аж под колено! А каблук…! Во такой! Да у меня головка — без подошвы ходить можно, права щека с левой поверх стельги целуются!

Слава богу, хоть один попался, у которого «головка — ходить можно». А не — «груши околачивать».

«Под колено» — это не про голенище. Обувь тут делают с носами такой длины, что их приходится подвязывать под коленом. Это здесь модно, типа — «круто!».

— Всё забыть. Начинать придётся с мездры.

— Не! Ты чё?! Я сапожник, а не кожемяка!

— Станешь. Или кого-нибудь из моих на кожемяку выучишь. И сапоги мне нужны другие — кирзовые. И много: сотню пар — не меньше. Что, мастер, как задумался — так и вошки кусать перестали? Но помыться всё равно надо. Иди.

Масса попаданского народа, вляпываясь в самые разные места и времена, совершенно игнорируют обувной аспект мира «вляпа». А аспект этот — временами весьма непривычен.

Про оттопыренный большой палец ноги древних греков я уже вспоминал. Оттопыренный из-за конструкции древнегреческих сандалий. Можно вспомнить об испанских-французских-прусских… ботфортах, которые натирали бёдра, хлопали отворотами голенищ при ходьбе и не позволяли преклонить колени в церкви.

Все эти как-бы «мелочи мелкие» влияют на поведение, от умения их носить — зависит отношение к вам окружающих, успех вашего прогрессизма. Да и, порой, сама жизнь.

— А что тут за верёвочки?

— Это шнурки.

— А чего, липучек нету?

— Нету, шнурки завязывай.

Через пять минут юноша наступил на развязавшийся шнурок. И упал на юную даму… публично освобождая её от одежды… В другую эпоху за такое могли бы сразу на шпаги поднять.

Тема… больная. В декабре-январе 1944-45 американцы потеряли 12 тысяч человек по ревматизму — солдаты не умели сушить обувь и ухаживать за ней. Многие остались инвалидами на всю жизнь. А мне надо одеть своих ребятишек прилично — без подстав по грибку и ревматизму.

Обычный здесь сапог — калига — слабоват сверху и в пятке, короток — до половины голени, переплёты ремешков доходят до колен. Насчёт «периода приведения в боеготовое состояние» при использовании «переплётов ремешков» — объяснять?

И ещё один, социальный оттенок. В «Святой Руси» в сапогах ходят вятшие, ещё — дальние путники и обеспеченные горожане. Крестьяне — только в лаптях или босиком.

Американские генералы во Второй мировой предпочитали солдат из южан:

— Эти парни из Алабамы лучше дерутся, каждый стоят трёх-четырёх северян. Потому что южане впервые в жизни надели ботинки — в армии.

Обувка — как награда… Поднимать боевой дух раздачей свежих кирзовых гавнодавов… Непривычно. Но — надо сделать.

— Так. А остальные кто?

Половину саней занимала толпа детей. От 4–5 лет до 10–12. Нет отроков, мало девочек. Куча малышей, замотанных в драное тряпьё, со здоровенными, на худых лицах, глазами.

— Дык… ты ж велел… ежели задарма… Ну… эти сами проситься пришли, тех вон родители привели. Упрашивали, чтобы взяли. Ну, а чего ежели даром? Кормом мы их не баловали. Да… Семеро померли, двое сбежали. Их потом при дороге нашли — волками объеденными.

Хохрякович оторвался от умилительного созерцания подошедшей Домны и нервно оправдывался.

— Нахрена они тебе, боярич? Клей с них варить будешь, что ли? Гы-гы-гы…

Маленькие лица. Разные. Одинаково прозрачные от голода, белые с просинью. Испуганные, отупевшие, смирившиеся. У двоих текут слёзы. Просто текут: это — не от горя, это — от слабости.

— А с кормом — никакого убытку: мы тама двоим в первый же день дали хлеба от пуза. Дык они к утру померли. Ну, с голодухи-то кишки позаворачивалися.

Помню. Каждый раз, когда в детский дом приходил транспорт с детьми из блокадного Ленинграда, подымали весь персонал — дежурить ночью по спальням. Но прибывшие всё равно находили хлеб и к утру двое-трое умирали. Моя бабушка очень не любила об этом вспоминать — один мальчишка умер в её дежурство.

Карамзин, упоминая нынешний новгородский случай в истории «Святой Руси», цитирует фразу из летописи: о трупах, лежащих неубранными на улицах заснеженного города. И удивляется: мор был в одном Новгороде. В других землях морового поветрия не было. Так не было в этот год чумы! Просто ударили заморозки. И рожь — вымерзла. Но Карамзин не различает эффекты эпидемии и голодовки — нет опыта Ленинградской блокады периода января-февраля 1942.

Две сотни маленьких детей у меня в деревне… Доигрался.

Будущее «Святой Руси»… «Россия молодая»… «Молодым везде у нас дорога…». Через 76 лет их внуки смогут встать на пути ордынских полчищ… Или — не смогут. Потому что их дедушки и бабушки — умрут от голода.

Здесь конкретные «те» — добрые русские люди, родители этих детей. Одних детей — просто предали, выкинули из домов, семей, из их мира, из их жизни. Выкинули — в лапы «Зверя Лютого». Других — «предали и продали» — за горсть конского овса, за куль ржаной мякины.

Ещё в «тех» — «соль земли русской», символ свободы и демократии в русской истории — 30–40 новгородских боярских родов. Исконно-посконных, ещё — до-Рюриковых. Они придержали хлеб у себя в амбарах. «На всех — не напасёшься». Но почему «не напаслись»? Почему не был создан общегородской хлебный НЗ? Ведь голодовки на «Святой Руси» — регулярны и предсказуемы. Это же не уникальный сон фараона Египетского с семью тощими и семью тучными коровами, разгаданный Иосифом Прекрасным.

В «тех» — и монастыри с новгородским епископом во главе. «Господь послал кару небесную за грехи ваши!». А может — вы плохо молились? И почему «в годину несчастия народного» в епархии лежат мешки с белой пшеничной мукой? Как бывало в СССР во время послевоенных голодных лет. Просфоры печь? А они нужны? Мёртвые — их кушать не придут.

Забавно: чтобы кого-то предать, нужно быть ему — своим, что бы что-нибудь продать — нужно этим владеть. Чтобы предать и продать «Святорусскую нашу землю» нужно быть русским человеком. «Подлость» — возможна только от своего. Как «предали и продали» этих детей — их «родненькие батюшки и матушки».

И что теперь делать? Как, кто, чем, куда…? Куда — понятно. С этого и начнём.

— Меньшак, забирай детишек — и в баню. Потаня — собери баб. Детей помыть и осмотреть. Марану — сюда. Домна — свари жидкого.

— Вань, ты меня учить будешь, как из голодовки детей выводить?

И правда — здесь каждый взрослый это знает. С обеих сторон. Неоднократно на личном опыте.

— Эта… Погодь, боярич, сщас возчики сходят, попарятся. Мужи-то с дороги, с устатку. Апосля и эти мелкие.

Какой-то из старших возчиков указывает на нарушение обычаев. Обычно протопленная баня — очень горячая. Первыми моются мужчины, потом, когда жар спадёт — женщины и дети. Но у меня баня греется непрерывно — разницы нет. А есть… как бы это литературно… крайняя форма раздражения. На всех. На всю эту страну. И на всю систему в целом…

— Ты сильно торопишься?

— Ну. Помыться бы да за стол да в постель…

— Могу указать короткий путь. Прямо на кладбище. У меня пара могилок всегда загодя вырытыми стоят.

Возчик открывает рот… счас он сопляку лысому… но ловит движение «трёх торговых богатырей» — они дружно отодвигаются. Типа: «нас тут и рядом не стояло». Обводит глазами двор… Алу уже втолковывает какому-то парнишке из приезжих:

— У ангелов за спиной крылья лебединые, у чертей — нетопыриные, а у нашего, у «Зверя Лютого» — ножи невиданные. Он же не по небу летит — по земле бежит. Потому — не окрылённый, а об-ноженный. Сверху-то — чего и не разглядеть. А тута — во всякую щёлку, во всякую норку, под любой ракитов куст… Счас он свои ножики-то ка-ак…

А за спиной я слышу Домну:

— Меньшак, ежели ты опять начнёшь в бане руки распускать или ещё чего у тебя выросло…

— И чего?

— Того. Я тя… как боярич Фильку.

— Ха! У тя железки с искрой божьей нет!

— И чего? Дурень ты — у меня мясокрутка бояричева есть. Вот ею и накручу фаршу. Из твоего… этого самого.

Да уж, репутация — великая вещь. И ведь ни слова неправды не сказали! Но по совокупности… Возчик неуверенно стягивает шапку, кланяется, не поворачиваясь ко мне спиной, отступает к обозу.

Призыв к гуманному поведению главного банщика под угрозой применения мясорубки по гениталиям? — Непривычно. Но у Домны — убедительно.

Кстати, надо будет Ноготку рассказать: мясорубку он ещё в своём профессиональном поле не использовал. А возможности шнека по причинению острых ощущений… У кого палец туда попадал — меня поймёт.

Народ рассасывается, Домна уверенно шагает в поварню, реденькая цепочка маленьких замотанных фигур по двое-трое тянется за Меньшаком. Мужики разгружают сани, возчики распрягают лошадей. Десяток пудов моего овса умолотят за сегодня — только так. И втрое — с собой утащат.

Две сотни новгородских сирот были для меня примером нищеты, прежде невиданной. Местные «кусочники» казались против них богатеями. Смоленские нищие были профессиональными попрошайками, черниговские беженцы шли семьями. Все имели какое-то имущество, окружение — «свой мир», в котором «хоть кое-как, но прокормишься». Привезённые сироты не имели ничего. Ни хлеба, ни навыка, ни майна, ни общины, ни семьи, ни родины. Собственные родители «предали и продали». На чужбину.

Прежде я считал, что нормальный здоровый человек с голоду умереть не может. Среди людей — можно попросить, заработать, украсть, отнять… В лесу — всегда есть что-то живое, что можно убить и съесть.

Но малые дети… Изгнанные из голодающего города, они могут только умереть.

Уяснив себе, что сей случай хоть и не есть явление ежедневное и повсеместное, но на «Святой Руси» — довольно обычное, озаботился я применением сего, по прежней моей жизни невиданного, к пользе своей.

Вот так, девочка, и ещё один камень лёг. Краеугольный камень в основу Всеволожска.

Над ухом, в спину ушедшей Домны, раздаётся восхищённый голос одного из купчиков:

— Какая женщина! Пресвятая Богородица! Вот это баба! А ты — дурень! Такое богачество упустить!

— Ничё! Прежняя любовь не гниёт. Пальцем поманю — прибежит.

— Слышь, а как она в постели-то?

— Она-то? Она в постели… помещается.

Хвастливый голос Хохряковича очень раздражает. Он от экскурсии в Новгород так сильно поглупел, или всегда дурнем был?

— А, эта… чуть не забыл. Грамотка тебе от Николая, боярич. Он с человеком передал, в Дорогобуже повстречались.

Довольно длинное витиеватое перечисление достижений моего главного приказчика на ниве купли-продажи, упрёки Терентию, обиды на родню и цеховых старост, поминание всех подходящих святых, длинный перечень приветов и поклонов. И короткая фраза в конце: «… а покойного брата покойного кречетника сыновья в суд пошли — хотят Аннушкино подворье в Смоленске отсудить…».

Бздынь.

Печалька…

Отдавать своё… ну, это вряд ли. Уверенности, что Николай и Терентий смогут отстоять мои интересы в княжеском суде… опять же — вряд ли. Надо идти самому. Как… не вовремя!

Обсуждение с Акимом подтвердило мои мысли.

Аким сразу начал пускать пар из ушей:

— Сейчас пойду…! Там их всех…!

Потом малость одумался:

— Выходит, Ваня, тебе идти. Сам-то я ныне… не здоров. Да и толку от меня там…

Не фига себе! Аким Рябина — гордыню свою умерил! Видать, сильно я его своими блочными да заспинными…

Но по сути — правильно. Кому-то надо оставаться в вотчине. Если дела хозяйственные управители мои сделают, то с новосёлами, с сиротами… Для людей нужен авторитет, верховный судья… Акима здесь уважают — справится.

Одновременно. Это ключевое слово.

Одновременно — собраться в поход, одновременно — составить доверенности на представительство интересов боярина Акима Рябины в суде и других инстанциях, получить от него письма к разным местным шишкам и знакомцам, просчитав разные ситуации и потребности…

Одновременно — окрестить ребёнка Аннушки. Тёмненькая девочка получилась. На ханочку похожа.

Поговорить, посмотреть, оценить, понять привезённых детей. С их здоровьем… как Мара скажет. Но душу-то…

Голодовка ломает душу как мясорубка кости. Потом… как-то зарастает. Упаковки спичечных коробков и хозяйственного мыла, которые попадались мне в квартирах блокадников через 40–50 лет после блокады… — выглядели просто старческой причудой. Пока не пришёл дефолт.

Какая отдача будет здесь? Диабет — наверняка. Чётко — без спичек. Спичек здесь нет. А по психике как?

В душу не влезешь, но в глаза посмотреть нужно. Каждому. И не — один раз.

Я старюсь не пропускать ни одного человека, приходящего в вотчину: мне надо знать — кто он, какой. С детьми — особенно. Надо понять не только — что он есть сейчас, надо — чем он станет. Ещё сложнее — что из него может вырасти. И подправить, если возможно, пока не поздно. Две сотни! Хоть бы по полчаса с каждым…

Я не могу ограничиться мягкими рекомендациями родителям: а вот попробуйте… а не свозить ли вам… У этих детей — нет родителей! Есть только я. Все благие пожелания — только мне. И отвечать… за всё, за каждого…

Коллеги-попандопулы! Кто-нибудь понимает в детской психиатрии?! Что делать? Как вытягивать разрушенные детские души? Как формировать в них системы ценностей хоть чуть отличные от «жрать хочу!». Хоть что-то благородное, духовное, человеческое… Я — не детский психолог! Я не знаю!

Специфический синдром участкового врача: «отравление пациентами»… «Отдых — смена рода деятельности» — давняя медицинская мудрость. Отдыхаем.

Согласовать структуру посевных площадей с семенным фондом. По трём уровням: семена от крестьян, семена из вотчины и элитное, отборное, отобранное бабами за зиму… будущий семенной фонд. Хрысь с Потаней нормально воспринимают мои… «указивки». Но, факеншит, я не знаю чего указывать! Я — не агроном! Я не знаю!

Выбраковка скотины, запуск обработки кож, план продолжения уроков с учётом ухода со мною части учителей, индустриализации: кузнечная, гончарная, кирпичная, печная, точильная, мазная… Когда вернусь — неизвестно. Поэтому — задания наперёд:

— Фриц, ты помнишь где канаву под мельницу копать надо? Потаня… и не забудь камыша молодого нарезать и замочить… По скотине — смотреть внимательно — там пара тёлочек таких… Звяга, улья для пчёл сделал? Могута, семью пчелиную, что присмотрели… Не упусти!

Консультации с Артёмием по местному УК, УПК, ГК и прецедентам. И дыр с пыром. И не забыть про регулятор Уатта — Прокуй же обязательно обварится! Да, блин, чуть про чистку зубов не запамятовал! Толчёный мел с древесным углем — зубной порошок. Мел мы подходящий нашли — надо прихватить в город. Организуем там небольшенькое производство.

Три недели — спать по два-три часа… Даже моя генномодифицированность… Искренне соболезную попаданцам из нормальных. Недосып — это пытка.

Наконец, лёд снесло. Водополье. С этот год пойдём по высокой воде.

Всё — на горшок, в лодку, спать. Поехали.

* * *

Всё-таки, когда хоть чуть понимаешь что к чему — жить легче. В этот год мы двинулись рано, вода ещё высоко стоит. Выгребать, конечно, против течения по Угре и Усие — тяжелее, но выскочили в Голубой мох, а там — озеро! От края до края. Прошли спокойно на вёслах. Я думал — дальше опять возами, нет — проскочили на западную сторону болота, а там… Десну видно — на юг течёт. Но мы ещё дальше к западу приняли. А там другая речка — Ужа. И течёт на север, к Днепру.

— Мужики, а как это…?

— Эт, боярич, Ужанский волок.

Вона как! Не просто так! Я ж столько про волоки читал, слышал! Ну-ка, ну-ка, как оно тут у вас?

То озерко, то болото, то просто лужи. Шесть вёрст. Через месяц здесь будет сухо, а пока… Плоское место, залито не сплошь — видны лесные острова, кустарник, гряда, на которой дорога. Но есть непрерывная цепочка водных зеркал. В двух местах — явно канавы прорыты…

Так и прошли: часть — вёслами, часть — шестами. Ноги замочили, но ни разу лодки по сухому тащить не пришлось.

— А волок-то где? Где волочить-то?

— Всё, боярич, уже Ужа понесла.

Этой Ужи и не видать — глубокая долина только в нижней трети. В верховьях — просто ручеёк по полю вихляется. Но вот в этот месяц водополья — несёт как большая. Хорошо-то как!

Комарья… да. Звон стоит. А вот осам рано — позднее будут.

* * *

Едва пришли в город, как стало ясно — «пахнет жаренным»: племянники покойного кречетника «били челом» в княжеский суд, утверждая, что Аким Рябина злодейски захватил бедную вдову и всё её майно.

Ребятки простые: просидели у себя в вотчине до Юрьего дня, собрали «продукцию нив и пажитей» и поехали в стольный град «права качать».

Я уже говорил: крестьяне (и окрестьянившиеся бояре) живут по сезону, в гармонии с природой. А сезон под названием: «рейдерские захваты и борьба с ними» — в сельскохозяйственном календаре не предусмотрен.

Первый заход у племянничков покойного кречетника был неудачным: суд смоленского тысяцкого Боняты Терпилича им в иске отказал.

Бонята нашёл классную «отмазку»: подворье, хоть и в городе расположено, но боярское. А дела боярские — идут в княжеский суд.

Племяннички, осознав шаткость своей позиции: у нас же есть свидетели, есть грамотка — пошли бить челом епископу. Сменив суть иска: уже не по поводу имущества, а по поводу удочерения сирой вдовицы Аннушки — новолепленным боярином Акимом. Который, как их преосвященству достоверно известно, тот ещё фрукт: в измене подозреваемый, князю своему слова обидные говоривший, на воровстве почти пойманный… И как-то странно всплывший в очереди за боярской шапкой… Какой-то этот боярин Рябина… «не благолепный».

Владыко — епископ Смоленский Мануил Кастрат углядел в ситуации явное небрежение к слову епископскому: благословения же — не было!

Поспешная выдача Аннушки замуж за моего бывшего холопа Потаню добавила подозрений. И епископского раздражения: судьба вдовицы решена без участия церковников.

Где-то на краю поле зрения епископских маячила подозрительная мутная фигура «персонажа второго плана». В моём лице. Что, опять же, не добавляло чистоты и благостности репутации Акима.

Я, конечно, могу жидким обделаться, напрягаясь от гордости за свои личные и персональные попадизм, прогрессизм и «подвигизм». Но для местных — отрок, недоросль — не личность, не самостоятельная величина, а элемент домашней утвари «мужа доброго». «Прости, господи, боярина Рябину. И людей его». И я там, в общей толпе, массовке, в стае и стаде… Один из…

А вот Акиму… снова в суд… после его сожжённых в Ельнинском суде рук… Мои заморочки — ему муки. Факеншит! Те же грабли! Да стыдно же мне!

Дополнительно доходившие до епископских служек слухи о моём регулярном неисполнении общепринятых ритуалов, о «криках страсти» вдовы при общении с одним из моих холопов, о моей косынке, которая, вроде бы (сам я никогда этого не говорил!) — есть частица покрова богородицы (ересь полная!), о личной и успешной войне с разного рода демонами и бесами (без благословения на то владыкиного!), о странном ограничении в ценообразовании на невольничьем торге (с последующей смертью работорговца), о жёстком отношении к «каликам перехожим» в вотчине… и дыр с пыром — позволяли рисовать портрет закоренелого злодея Акима Рябины. У которого — даже сопляки приблудные мерзопакостями занимаются. Сам-то боярин чистеньким прикидывается, а вот приблудыш, по молодости да глупости… «Устами младенца глаголет истина»…

Напомню: в «Святой Руси» репутация человека есть юридически значимая величина. В здешнем судопроизводстве различаются два типа свидетелей: кто может что-то сказать по сути рассматриваемого конфликта, и кто может охарактеризовать личности участников вообще.

«Восстановление справедливости» в епископском суде маячило Акиму если не «вышкой», то»… лет строго режима с конфискацией» — однозначно. А меня прихлопнут как муху, просто за компанию. По обычной здесь формуле: «с чадами и домочадцами».

Для княжеского суда у меня были хоть какие-то аргументы! Даже двух видов.

Смысловые, типа:

— Вот — тысяцкий. На подворье — бывал, сам — видал, с вдовой — разговаривал.

И «задушевные»:

— А помнишь, княже, как я для тебя святыню великую, частицу Креста Животворящего, у Евфросинии Полоцкой спёр?

Понятно, что я так не скажу: это себе же — смертный приговор! Но Ромочка, Благочестник — светлый князь Смоленский Роман Ростиславович — не дурак. И без слов всё прекрасно понимает.

За мою услугу он отдарился Акимовым боярством. Тема, вроде бы, закрыта. Но…

Отношения между бывшими подельниками несколько сродни отношениям между бывшими супругами:

Возникшая от этого некоторая… зависимость от меня — его не радует. Придавить бы меня… — да без вопросов! Но вытаскивать на публичный суд… А я там начну, чисто по глупости и всего окружающего недогонянию, подмигивать да хмыкать, намекая на «особые отношения»…

Поэтому Благочестник тоже не хотел видеть меня под своим судом.

Имущественный иск повис: все ждали епископского суда по делу «об удочерении бедной вдовицы».

Кастрату, при нынешнем устойчивом положении в епархии, по большому счёту — плевать на спорное майно. А вот вопрос власти… Осадить возгордившегося новоявленного боярина, «указать место» возомнившему о себе невесть что аристократу, напомнить, что все мы «рабы божьи», а церковники — первые из слуг Его перед лицом господним…

Ничего не должно делаться в епархии без церковного благословения. Да ещё перспектива восстановления попранной справедливости, защиты сирых и малых, сирот и вдовиц… благое, богоугодное дело…

Суд пойдёт не о недвижимости, а о моральности. Чистота помыслов, благонамеренность и благочестивость, соответствие заповедям, апостолам и отцам церкви… Мне на этом поле ввязываться в драчку… очень чревато…

Судилище, узилище, покаяньбище…

Если на княжеское подворье я имел хоть какой-то ход, то на епископское — увы. Я не могу не только повлиять на решение, я даже не могу узнать подробности происходящего! Какие аргументы выдвигает противная сторона, что будет убедительным доводом?

Элементарно: как обращаться? Ваше Преосвященство? Преосвященнейший Владыка? Ваша милость господин судья…?

Задавать вопрос судье в суде запрещено. Это я помню по первой жизни. А вот нужно ли перед началом судоговорения поцеловать судье ручку? Если он — пастырь, Владыка — нужно, если судья — нет. А если — «два в одном»? Куча непонятных деталей.

За «деталями» пришли прямо ко мне. Прямо поутру.

— Ты — раб божий Иван, сын Акимов?

С дороги-то ещё не выспались, полночи разговоры разговаривали, только глаза продрали, а тут уже служка епископский на моём дворе бородёнкой трясёт. Вот же, не спится судейским!

— Владыко, епископ Смоленский Мануил, дай, господи, ему многие лета, велит тебе, Ивашке Рябинёнышу, идти к нему на двор, на почестный суд.

— Я… эта… ну… Тьфу, блин! Я — всегда! К Владыке — всеми фибрами и рёбрами! Со всем почтением и припаданием! Только… мы ж с дороги… хоть бы одежду приличную… а то… к самому-то — и вот в этом, в грязном, дорожном… Не по чести будет. А, может, зайдёте, угоститесь, чем богаты? С утра-то, поди, на пустой желудок, службу-то править…

— Мда… это можно… Показывай. Да не скачи ты так — к владыке тебе на третий день — истцов пока нету, «сам» — делами ныне занят. Ну, где тут у тебя что? Карасики жареные? Ага… про бражку вашу всякие чудеса рассказывают… вижу. Ну, господи боже, иже еси на небеси, хлеб наш насущный дай нам днесь. И чего до хлеба гоже — давай нам тоже.

Выяснить что-либо конкретное у жрущего на халяву в три горла служителя культового правосудия не представлялось возможным.

— Тама… тебе — всё скажут… с тебя — всё спросят… как владыко скажет — так и будет.

Ой как нехорошо! Я-то уже привык к другому: «как я скажу — так и будет». В чьей-то воле ходить, чьих-то слов ждать… Справедливость по здешнему… Как-то мне… тошненько…

— Так я же ещё отрок! Мне ж в суд ещё рано!

— Эхе-хе-хе… Это тебе по «Русской Правде» — рано, а по «Уставу Церковному»… Крещёный? Вот и достаточно.

Сочувственно-пренебрежительный взгляд поверх миски и многозначительная реплика:

— Зря ты с казначейшей в прошлый год так пошутил. Эхе-хе-хе…

Что?! Да причём здесь это?!

Пытаюсь расколоть дяденьку — фиг. Хмыкает, сморкается в рушничок, смачно хрустит рыбьими костями, но… как партизан. Прихватил пол-каравая и, чуть покачиваясь, удалился. Напоследок, уже в воротах, погрозил пальчиком:

— На третий день. Прям с рассвета. Чтоб у епископского двора. Смотри у меня.

И — по-шпындыхал.

Хамло. Крапивное семя. Какая-то шестёрка в какой-то местной опиумокурильне для туземцев! Мне, стольному бояричу! Эксперту по сложным системам…!

Ваня! Гонор — убрал, думать — начал. Бьют-то не по паспорту с дипломом, а по морде да по спине.

Хрень какая-то. Надо разобраться что у них против нас есть… Лезть туда, не зная аргументов противника, не имея рычагов влияния, без предварительного анализа и подготовки заготовок…

Снова подземная тюрьма. Как в Киеве было. Саввушкино научение… Не хочу под землю! Не пойду в поруб! Не-ет!!!

Ванька! Без истерик! Ведро колодезной воды на голову… Во-от! Раз ведро воды на голову вылилось — значит, голова ещё есть. Логично. Используй. Думай.

Если мне нет ходу на епископское подворье, то чего ж мне не сходить туда, куда пускают — на подворье княжеское?

А зачем? — А поглядим. Воз — пощупаем, воздух — понюхаем, слухов — послушаем.

— А ну-ка, тройку запрячь! Едем быстренько.

За прошедший год ничего не изменилось. В смысле: на воротах Княжьего Городища такие же мордовороты в бородах и в железках. С тем же полным пренебрежением ко всякому туристу:

— Ты хто? Зван? А кем? Ну, жди: мальчонку пришлёт — пустим. А сами — не. Мы тута, для охраны порядка. А сбегать — другие. Жди.

Час внимательного разглядывания воротных стражников на жаре… Я так досконально даже голых киноактрис не разглядывал!

Наконец, мимо пробегает слуга. Что-то морда знакомая…

— Эй, постой-ка. Ты ж, вроде, у Гаврилы служишь? Сбегай, скажи, что Иван Рябина у ворот ждёт.

Слуга умильно улыбается:

— Да-с. Сей момент-с. С превеликим удовольствием…

И не двигается с места.

— Так иди. Чего ждёшь-то?

— А… м-м-м… благодарность? За труды-то…

— Факеншит! Сколько?

— Дык… как известно… ногату — до, ногату — после.

И смотрит… презрительно: посельщине-деревенщине такие простые вещи — и объяснять приходится! Это ж все знают!

Не могу вспомнить примеров постоянного мздятства коллег-попаданцев. Предполагаю, что многим из них доводилось «дарить барашка в бумажке» в своём времени. Но, попав в средневековье, где исполнение практически любых должностных обязанностей есть легальный и общепринятый способ взятковымогательства, где должность просто официально даётся «в корм»… скромно умалчивают.

Попандопулы всех времён и народов! По вашим стопам пойдут другие! В разных странах и эпохах. Им надо знать. Мздите сильнее! Тотальнее и детальнее.

И — тщательнее: ритуал взяткодательства — один из древнейших и сложнейших, сравним с брачной церемонией или похоронами. Отмечается даже в стаях шимпанзе. В социумах хомосапиенсов оттачивается до высокого искусства. Масса оттенков мимики, интонации, моторики… Набор и последовательность произносимых слов, взглядов, улыбок, подмигиваний, поклонов, полупоклонов, намёков на поклон…

Из самого элементарного: незаметно уронить ассигнацию, заложенную просителем между листами прошения в ящик стола, как делают различные персонажи русской классики, уже — искусство. А с серебряным дирхемом, например, так не поработаешь.

Но какие мастера, иллюзионисты-манипуляторы, вырастают на «Святой Руси»! Я только показал слуге монету, и она — оп-опа… в момент. Вполне по Ларисе Мондрус:

Чуть позже, поздоровавшись с Буддой-Гаврилой, я, всё-таки спросил:

— Дядя Гаврила, ты знаешь, что твой слуга серебрушки вымогает?

Будда, радостно встретивший моё появление в полутёмной зале, подумал, закрыл, по обычаю своему, все глаза, и громко выдал уместную тираду:

— Да ты што?! У сына моего боевого друга?! Две ногаты!! Ах ты! Холоп! Отдай немедля взад! Смотри у меня — отдеру так… сидеть никогда не сможешь! Шкуру на ремни порежу!

И уже мне, по-человечески, неофициально:

— Ворьё, Ванюша. Народец… сам понимаешь. А этот-то… Хоть изо рта не воняет.

— Дядя Гаврила, а ты отдай его мне в обучение на годик. Или верну шёлковым, или… на всё воля божья.

Гаврила открыл один глаз. Внимательно на меня посмотрел. Недоверчиво. Пришлось обосновать:

— Есть у меня соответствующие средства. И внутренние, и наружные. Есть и мастера по их применению. Одна, к примеру, не так давно колдуньей была, Мараной звали.

Гаврила подумал и открыл второй глаз. Потом посмотрел на слугу. Наглая, уверенная улыбка холопа сменилась на неуверенную. На испуганную, на просительную…

— Значит, Рябиныч — «Зверь Лютый»?

— Есть маленько, дядя Гаврила.

Слуга резко побледнел, вынул изо рта (карманов-то нет) две спрятанные обслюнявленные ногаты, заунывно завыл и сполз на колени. Мда… репутация — великая сила. Но её нужно поддерживать непрерывно.

Будда взмахом ресниц прогнал перепуганного холопа, снова закрыл глаза, тяжело вздохнул, и несколькими словами обрисовал суть происходящего вокруг Аннушкиного подворья:

— Дурни. Племянники. Прискакали, сунулись на подворье — им порог указали. Тиун у тебя там… грамотный. Дело к Боняте. Бонята… последний год вовсе испортился. Не рыба, не мясо. Дело к князю. Князя — нема. Церковку в Пропойске освятить ему вдруг надобно. Тут казначей городской — племянникам намекнул тишком: давайте, де, добры молодцы, к Кастрату. Что говорить — научил, чего писать — сочинил. Мало что не за ручку на владыкино подворье привёл.

— Погоди-погоди! А казначею какая выгода?

Будда открыл глаз. Почесал живот. Подумал. И стал поудобнее устраиваться на лавке, как-то хитро складывая под себя свои кривые ноги. Процесс был долгим и сопровождался оханьем, эханьем, уханьем и негромким поминанием имени божьего всуе со всеми архангелами.

— Дитё. Как есть — дитё несмышлёное. Вот, мечи на спину нацепил. Навроде — вона я какой! А клинки-то ма-аленькие. Ножики. Смотри, так и звать будут: Ванька-сдвуноженный. Ты, Ванюша, ерохвость. А тута думать надо… Кто в прошлом годе казначея обыграл, казначейшины сиськи в купецкие руки отдал? В городе про тот случай… по сю пору вспоминают. Ему тебе нагадить… радость несказанная.

— Понял. Казначей — гнида. Но решать-то будет епископ?

Ну чего у него всегда глаза закрываются? Как начинает говорить — будто спит!

— Кастрат… как пути господни… С Ростиком-то он… А Благочестник… молодой ещё. Мда… Да уж… Есть у Мануила в ближниках чтец. Братан казначею — четвероюродный брат. Голос хороший — пономарит благостно. Казначей — к братану, братан — к Кастрату.

— Гаврила! Не тяни кота за украшения! Чего делать-то? Убить их, что ли?! Племянников этих? Или казначея с братаном?

— Х-ха… «Убить»… Весь в Акима… Резов. Но — не умён. Мда… А сходи-ка ты сперва к Афоне. Да. Может чего и… Иди.

И Будда снова впал в свой «буддизм». Со стороны — туша дремлющая, а внутри… А фиг его знает, что у него внутри!

 

Глава 257

От одного дремлющего боярина я попал к другому такому же. Но княжеский кравчий Афанасий имел ноги нормальной длины и кривизны, поэтому не мог ни заложить их за уши, ни убрать на лавку в позу лотоса. Так что я попытался об них споткнуться… Реакция у него… упреждающая.

Факеншит! Не княжеский двор, а питомник крокодилов — вроде бы все спят, но прыгают с места на два метра в высоту без разбега!

— А, Рябинёныш! Бражку на продажу приволок? Я, пожалуй, пару вёдер возьму. В Акимовом застолье не худо пошла. Отдашь даром, на пробу.

— Я тебе и четыре ведра задарма отдам. Если посоветуешь — чего делать.

Описываю ситуацию, вижу — не новость. Пересказываю объяснения от Гаврилы — тоже знакомо. Даже не соблаговолил изобразить интерес и сочувствие. Тоже… дремать собрался.

— Господин кравчий! Ты, никак, невыспавши?

— Ты чего от меня хочешь, парнишечка? Чтоб я владыке Смоленскому указывал — как суд судить?

Сам — вальяжный, ухмылка — наглая, демонстрирует его превосходство и моё нагнутое состояние.

Чмо двенадцативековое…

Вспоминается мне — по контрасту, наверное, электротехника: для установления контакта нужна контактная пара. Устанавливаю контакт. Я — розетка, ты — вилка. На сегодня.

Подыгрываем, нагибаемся и припадаем. Дабы расположить этого… одноштырькового «вилкана» к благостному контакту.

— Да как можно! Господин княжеский кравчий! Я ж только мудрости взыскую, исключительно и положительно совета доброго! У боярина бòльшего! У мужа, службы княжеской годами умудрённого! Просто совета, просто слова смысленного по делам моих мелочным.

Размечтался, Ванечка. Такого волчару лестью пробить… Да и не очень-то у меня получается. Искренности, душевности не хватает. Отвык, понимаешь. У себя в Пердуновке плакаться да ползать ни перед кем не надо было. Потерял навык, не могу с полпинка войти в образ. Слезы нету, дрожи в голосе не хватает, страха смертного, трепета душевного. Оббоярился, возомнил. «Человек — это звучит гордо». Только я тут не человек, а так… проситель, «розетка».

Кравчий смотрит как петух на червяка: то в одну сторону голову наклонит, то в другую. Ухмылочка ушла, серьёзным стал. Кажется, есть у него какая-то нужда. Не в дармовой бражке, а в чём-то серьёзном. Ну, дядя, давай, не тяни! Будем дело делать или глазки строить?

— Есть в нашей земле… городок один. Посадником там… человечек один.

И замолк.

Бли-ин! Как мне надоел этот психо-секс! Когда мою психику так… пролонгировано трахают!

Ну что ты из себя рентгеновский аппарат изображаешь?! Все мои кости — на месте. Давай, говори.

— Сидит там посадником тёзка твой — Иван. По прозванию — Кабел. Которому епископский чтец — шурин…

Шурин — это брат жены. У меня тоже был шурин. Которого я однажды чуть не пришиб вместе со своим собственным братом.

Мы с женой тихонько ушли со свадьбы, типа «на кровать слоновой кости положили молодых и оставили одних». И мы только-только… ну, типа, «первая брачная ночь»… А тут в дверь звонок. Я, было, подорвался по привычке… потом сообразил: чего это я? — «право ж имею!». А оно звонит и звонит… А в доме… — «оставили одних»… Пришлось-таки штаны одевать. Открываю дверь — стоят. Братцы наши меньшие… Два таких… придурка-подростка.

— А мы… это… ключ забыли…

Тут я в сердцах и сказанул глупость:

— В следующий раз — убью!

Немедленно по возвращению к своей «молодой», «законной» и «единственной» получаю в лоб вопрос:

— Ну и когда ты планируешь следующий раз? В смысле — следующую свадьбу?

Мда… мне эту обмолвку много лет потом вспоминали. Может, поэтому у меня и другой жены не было? Чтобы на другого шурина не нарваться? А здесь этих шуринов… Как деверей. И один из них — кабельный шурин. Или правильнее — кабелский? Кабловский? Кабеловский? Кабельчий?

«Кабел» — в смысле «кабель»? Конструкция из одного или нескольких электрически изолированных проводов-жил, заключённых в общую оболочку? В «Святой Руси»?! Откуда?! Или что-то более привычное, исконно-посконное?

— «Кобель» — по бабам, что ли, кобелирует?

Афанасий непонимающе уставился на меня. Потом, постепенно раздражаясь, заговорил быстрее:

— Причём здесь это?! Кабел — тумба, или кол, или столбик короткий. Для охраны причала или ещё чего. Не сбивай!

Афанасий разогнался, было, обругать меня да надавать подзатыльников, как и надлежит поступать «мужу доброму» с отроком неразумным. Но, увидев мою злокозненную физиономию — осадил. Извини, Афоня, но позиция розетки мне не нравится. А при несовпадении розетки со штепселем… искры летят. Вплоть до короткого замыкания. Ты уже говорить начал — теперь давай-давай.

Да, я оказался прав — Афанасий решение принял, и остановиться ему нелегко. Он продолжил уже более спокойно и деловито. Хотя и издалека.

— Торговый путь «из варяг в греки» — слышал? Ещё проще: Ильменьская Ловать и Верхняя Двина. Там пути сходятся, лодии — переволакиваются, купцы — торг ведут. Стоят там три городка: Усвят на Усвяче, Луки на Ловати, Торопец — на Торопе. Торопец один даёт в казну 400 кунских гривен в год. Все городки — с той стороны Двины. А вот с этой… Между Двиной и Днепром на нашей земле два лодейных хода: старый — западный, и новый — восточный.

Чего-то я не понял. «Из варяг в греки» — слышал. Из Балтийского моря в Чёрное. А причём здесь Западная Двина? В «Повести временных лет» в качестве части маршрута — вообще не упоминается. Но ведь географию никто не отменял: какой-то кусок пути торговые караваны по ней идут. Ну и что? И какие тут «два хода»? Это ж основной средневековый торговый маршрут. «Становой хребет Святой Руси»! Этот «хребет» чего — «гнулся»?

— Старый ход идёт по Каспле по всей длине от Двины до истока. До озера Касплянского. Оттуда волок в Катынь. По ней — в Днепр. Смоленск-то прежде там стоял. Потому и звался так — после тяжёлого волока лодки смолили наново. Там и жальник огромный, с языческих ещё времён. Там гости иноземные, арабы разные, ещё за полста лет до Рюрика ходили. Большой город был. Но поспорил с Ярославом Хромцом. Тот тут, на этих горах, свой погост поставил. Вот людишки сюда, под княжью руку, и перебрались. И стали новым ходом c Днепра в Двину хаживать — восточным. А старый Смоленск теперь Гнёздовым зовётся.

Забавно. Нас учили, что города образуются под действием непреодолимых объективных экономических законов. Типа наличия полезных ископаемых или перекрёстка торговых путей, морской гавани или горного прохода. Но как-то все забывают, что всякая «малина» — место, где ворьё тратит награбленное — тоже объективно и непреодолимо экономически привлекательно.

Ой! Виноват! «Место» — где власть тратит налоги, собранные в других местах. Так, на римских налогах, поднялись Майнц и Кёльн, схоже — столицы древних китайских империй. Да, собственно, и Москва с Петербургом — отсюда же.

У русских князей в «Святой Руси» есть особенная манера — они ставят свои замки километрах в 10–20 от центрального поселения аборигенов. Так поставлены Ростов Великий и Рюриково Городище. Так Святая Ольга ставила Вышгород у Киева, Юрий Долгорукий — Кидешму под Суздалем, Андрей Боголюбский — своё Боголюбово у Владимира.

Какой именно князь «перетащил» Смоленск на 15 вёрст выше по реке — неизвестно. Мне тут говорят о Ярославе Мудром. По датировке — похоже. А старый город продолжал жить. И потихоньку хиреть ещё пару столетий. И — захирел насовсем. Превратившись в один из главных источников наших археологических представлений о «Святой Руси».

Речка Катынь — это то место, где пленных поляков расстреливали. Говорят, что Катынь от западнославянского «кат» — палач. Вряд ли Афанасий мне что-нибудь про 40 год 20 столетия и докладную записку Берии расскажет.

— Э… А от чего название это — «Катынь»?

— От «катать». Из Каспли в Катынь лодки катали посуху. Нынче там мало кто ходит. На Днепре выше города речка есть. Болота там, хмыжник растёт. Поэтому зовётся — Хмость. Лодии идут по речке вверх, потом волок в другую речку, Жереспея называется. Волок простенький — две версты между истоками. Потом вниз, по Жереспее, снова в Касплю. А дальше не вниз до устья, а в приток, не в западную сторону по течению, а в восточную, в Гобзу.

Это от «гамза»? Куча мелкой монеты? Так Новгород-Северского князя звали — «Гамзила», от которого я еле-еле убежал.

— «Река денег»?!

— Да. А чего ты фыркаешь? Не смыслишь ни бельмеса, а фыркаешь! Городок там — Вержавск. По Уставной грамоте князя Ростислава — платит 30 гривен. И 9 погостов Вержавской волости — ещё тысячу. Вержавляне Великие — слышал?

Тысячу кунских гривен! Ежегодно! Серебро лопатой гребут! А моё Елно — три гривны и лисицу. А тут… А ведь ещё и другие княжеские погосты на этой трассе стоят, и, как минимум, ещё два тоже платят по сто гривен.

Вот цена пары-тройки сотен вёрст на транспортном пути национального значения. Не оригинально: один знакомый начальник железной дороги мечтал взять в аренду метр магистрального пути — «хватит навсегда».

Ростик указывал в качестве подати десятину. Получается, что только на одном участке этого пути от Двины до Днепра, только в одном его варианте — есть же параллельные — ежегодный оборот составляет около 10 тысяч гривен — полтонны серебра! И это без больших городов. Просто речки-речушки. А вообще между Днепром и Двиной есть ещё пяток используемых переходов.

Серебра в «Святой Руси» много. Попадались оценки в полторы-две тысячи тонн(!) серебра в обороте. Две трети — арабский дирхем.

«Нищий край», в котором ежегодно крутятся тонны драгметалла… Как говаривал один министр финансов в Демократической России:

— У нас две проблемы: слишком много долларов и слишком много нищих.

В «Святой Руси» — нефтедолларов нет. Но это не от бедности — просто баксов ещё не напечатали.

— А дальше?

— Дальше — своего купчика по-расспрашивай. Что я тебе, учитель?! Дальше… Дальше — в Ельшу. Там хоть вниз — в Двину, хоть вверх — в озёра. Оттуда в Обшу. А оттуда хоть снова в Двину, хоть волоком в волжские речки, хоть назад — в самое верховье Днепра. Да что я перед тобой распинаюсь?! Хватит ваньку валять! Это ж все знают!

— Зря ругаешься господин кравчий. Мне ж понять надо.

— Да хрена тут понимать! Есть путь, на нём погосты, в погостах — стража да мытари. Сторожат да мытарят. Главный — Вержавский посадник. Он — вор. Подать платит исправно, но при том богатеет… неприлично. Не по-людски серебром наливается!

— Погоди, а где здесь воровство?

Афанасий посмотрел на меня с глубоким сомнением. В моих умственных способностях.

— Где серебро — там и тать, где казна — там и вор. Или не слыхал?

Вот в таких конкретно формулировках… Хотя, конечно, и по моей первой жизни… Если смотреть с точки зрения мирового нарастания энтропии…

Но любопытны подробности.

— «Подать платит исправно»… Где воровство?

Афанасий снова с глубоким сомнением посмотрел на меня. Тяжко вздохнул и пошёл в угол налить квасу. И мне кружку принёс! Признаться в собственном непонимании княжескому боярину перед сопляком… самолично принести отроку кружку с квасом… Эк как его допекло.

— Господин светлого князя Смоленского старший кравчий Афанасий…

— Да брось ты! Нашёл время чинами чиниться! Нюх! Нюх у меня на воровство! Но… непонятно мне… С чего-то же он богатеет! Не по-нашему, не по-русски мошной прирастает! Мда… Посылал я человечка своего посмотреть-разнюхать. А он пропал. А человечек верный. Был.

— Так ты хочешь, чтобы я в этот, как его… в Вержавск сбегал и там розыск по невинно убиенному учинил?!

— Тю! Глупость сказал! Какой взыск-розыск?! С чего?! Кабел этот у Благочестника — в чести. У епископа, из-за чтеца того — родня же! — в милости. Розыск… Розыск я и сам могу! А толку-то?

Афанасий озлобленно фыркнул, побарабанил пальцами по столу…

— Тайно надо, Ваня. Тайно! И — быстро. Но — однозначно. Чтоб… как на блюдечке. Накопаешь на Кобеля — посыпется чтец, Кастрат ему веры иметь не будет. А следом за чтецом и братана его, казначея городского… Тогда и дело твоё… иначе повернуть можно будет.

— Мой интерес — понятно. А твой?

— За вскрытое воровство князь отблагодарит. Да и хрен с ним! У меня человечек пропал! Я этого… не люблю. А тебя никто там не знает, пойдёшь не от меня — своей нуждой. Ты — сын боярский, не один — с дружиной. Тебя прирезать… Сам же знаешь — ловок ты. Опять же — в делах торговых крутишься.

— Мне на третий день к епископу на подворье. На «почестный суд».

— Хм… Ну это-то мы закроем. Нынче же явится к тебе княжеский гонец с приказом идти к князю в Пропойск.

— А как же…

— А так… Ну обдерут какого писарёнка плетью за ошибку… Да и то…

— А ежели я там ничего…

— А вот это, Ваня — нет. Без улова тебе назад — никак. И — быстренько. Время… аж печёт. Иди, собирайся.

* * *

Факеншит! Хорошо он меня вербанул.

Афоня — врёт. Точнее — недоговаривает. «Нюх, нюх»… Стучит ему кто-то. Убедительно, но не исчерпывающе. А иначе — зачем он туда человечка посылал? При таких оборотах… в деле должны быть и другие вятшие. Поэтому и посылал тайно: копает под кого-то из княжеской верхушки. Не по государевой воле, а по собственной инициативе. Под кого? Кто тут с кем? Кто чью «руку держит»? Вот мне только в этом дерьме и ковыряться…!

Послать его не могу — он ещё и сам епископу на меня капнет. Как-нибудь… сильно негативно.

Переметнуться… К чтецу неизвестному? У которого братан на меня зуб точит, злобой пышет…? К этому… Каблу неизвестному? Тот сразу концы в воду спрячет. И меня — туда же. Кинуться к Благочестнику в ножки? Там ещё проще будет:

— А посиди-ка, раб божий, в порубе, покудова мы тут…

И когда я там… «лапти сплету» — умиротворённо сказать, несколько непонятно для окружающих:

— Да уж, частица Креста Животворящего — сила великая. И — неотвратимо наказующая.

Бояре, блин! Волчары, крокодилы, аспиды и скорпионы… Надо быть полным идиотом, чтобы лезть в кубло, которое называется княжеским двором! Они все друг с другом связаны: родство, свойствò, служба, соседство… Они в этом не то что годами-десятилетиями — поколениями! Они — в теме. Всеми фибрами, рёбрами, помороками и извилинами. По анекдоту:

— Совесть в курсе?

— Совесть в доле.

А пришелец, хоть попадун, хоть местный — пешка для жертвы. Её — выдвигают, подставляют, едят…

И не поломать, и не убежать… Хреново.

Не заметил, как и до своей усадьбы добрался. С такими-то рассуждениями — аж голова горит…

— Николай, где тут речка Хмость, по которой в Торопец ходят? Собирайтесь — завтра выступаем.

К вечеру прискакал княжеский гонец весь в пыли, кинул грамотку. Всё чин по чину: чехол красной кожи, печати вислые.

Текст, правда, так себе: «Аз, архонт русский, князь Смоленский Роман Ростиславович повелеваю тебе быть спешно в Пропойске».

Греческим титулом «архонт» русские князья частенько балуются. Мономах-то — само собой, но и остальные постоянно себя так величают. А вот что нет имени получателя… Или — послание военное, или — интимное. У меня… скорее — второе.

Наши сборы… — шито белыми нитками: на Сож к Пропойску надо идти конями, а мы лодейку наняли с местным кормщиком. «Или — пан, или — пропал» — русская народная мудрость. Здесь панов ещё нет, поэтому говорят иначе: «или — в стремя ногой, или — в пень головой». Не хочу в пень. Лучше в лодку.

Утром, разгоняя веслом дрожь от предрассветного холодка, начал у Николая географию выпытывать:

— Название у городка странное — «Вержавск». Это чего-то значит?

— Уф, уф… Когда веслом работаешь… уф… говорить тяжко. Однако… Городок меж двух озёр стоит… Одно — зовётся Ржавое, другое Проклятое. Ну не Проклятском же город звать! Уф… Мичура, а ты что скажешь? Ты ж из тех мест?

Прошедший год Терентий, управитель Аннушкиной усадьбы, набирал людей. Часть, с оказиями, отправлял в Рябиновскую вотчину. Особо гожие и особо негожие: мастера и знатоки чего-либо, или те, чьё пребывание на свободе в большом городе… было, с нашей точки зрения, излишним. По сути — почти вся дворня была заменена уже два раза.

Формируя команду в поход, взял я несколько мужиков из этого набора. Надо людей посмотреть. И их самих, и оценить правильность Терентия при подборе кадров. Вот Мичура из нынешней смоленской дворни.

«Мичура» означает — «брюзгач», «угрюмец». Здесь — второе. Молчит, смотрит исподлобья. Сам… ничего особенного: рост — средний, цвет — обычный. Как в вёсла упёрлись — стало видно: спина широкая и ручки… крепенькие.

Мичура молчал долго. Гребка четыре. Николай… ему не до того — обленился совсем, ему бы с веслом совладать вровень с остальными. А вот мне… Дело не только в нарушении субординации: младший слуга должен отвечать на вопросы старшего — быстро и радостно. По Петру Великому: «… и вид иметь слегка придурковатый».

«Меня гнетут тяжёлые сомненья»: в дворню просятся многие. Отсеять откровенных бездельников, болтунов, пьяниц и нищебродов Терентий с «дворником-воротником» могут. А вот тех, кто чуть сложнее… Мошенники, аферисты, наводчики, послухи, подсылы, соглядатаи, разведчики, шпионы, стукачи, доносчики, диверсанты, просто агенты и агенты влияния, «свои среди чужих»… Чем длиннее ряд синонимов в языке, тем чаще данный этнос сталкивался с данным явлением. На Руси насчёт засланцев… почти как у эскимосов с разновидностями снега.

У меня тоже спектр широкий: от уцелевших подельников Толстого Очепа до слуг их высокоблагородной милости светлого князя Смоленского… со всеми остановками…

Кто именно из моих людей на сторону стучит — не знаю. Пока даже стука не слышу. Но — должно быть. Просто по логике.

Ну, Мичура, придумал, что отвечать?

— Не. Я с дальше. С Поозёрья. А это… Баяли — варяги тама стояли. Ещё этого… У-ух… Олега. Вещего.

Во как! Вержавск — Варяжск? Чего только люди не придумают…

— Олег-то как раз этим путём и шёл. Потому как «Вещий». Смог пути сыскать. Погулял он в те поры… У-ух… с местными бабами славно. У нас с того времени — пол-народа Олеговой крови. После вывалился с Хмости в Днепр и селище, что на нынешней Соборной горе в Смоленске было, сжёг. А иначе, кабы он ниже на реку вышел, на что ему вверх идти да селение палить?

«Легенды и мифы древней Греции». Овидия с «Метаморфозами» да Гомера с «Илиадой» на них нет. Сплошные «гераклы» — потомки богов. С приходом христианства — героев, царей, князей…

Хотя выглядит логично. Вещий Олег шёл от Новгорода к Киеву. Правда, кто когда сжёг конкретную деревушку… как жизнь на Марсе — «науке точно неизвестно».

— Брехня. Ваши завсегда к рюриковичам в родню набивались. У Олега и женилки такой быть не могло, чтоб столько выблядков понаделать. А городок по высоте назвали. Он высоко стоит, саженей тридцать от воды, от озёр. И склоны крутые: в город лезть — как на небо. Чего-нить наверх тащить — пупок надрывать, вережаться.

Туфта голимая. «Вержа» — само по себе слово. Что-то означает. Вот только не надо сюда приплетать французское verge — полосатый. Французы здесь тоже погуляют, но позже — при Наполеоне. А слово — старинное. В здешних местах есть речка — Большая Вержа. На ней Энгельгардт сельским хозяйством занимался и свои «Письма из деревни» сочинял.

Лепят как… как филологи — на слух. Ещё один из новеньких. Имя у него хорошее — Ряха. Не в смысле — «наел», а в смысле противоположности Неряхе. Я бы перевёл — «чистюля». «Перевёл» в смысле: с русского на русский. А не в смысле: «перевёл попусту». Хотя… как получиться. Мужичок чистенький, но мутненький. Два непонятных мужичка — один сильно весёлый, другой — сильно угрюмый.

Двое из одиннадцати. Хотя должно быть 12. Двенадцатым у нас Курт. Он, конечно, годовалый, но взрослого мужика с ног валит.

Конечно, не надо было брать в город князь-волка. Народ, на него глядючи… Как при побеге Лота из Содома: соляные столбы вдоль всех дорог. Потом, естественно, хотят потыкать. Кто — пальчиком, кто — палкой. А дурни кричат: «кусикасука». Не в смысле японского языка, а в смысле — «фас». Ну и дураки. Потому как Курт работает по-тихому: без оскала, рычания, предупреждения и землекопания — просто берёт собачонку за холку и откидывает в сторону. С уже сломанным хребтом.

А так-то его и невидно — спит под банкой. Не в смысле: выпил хмельного и завалился, а в смысле: под скамейкой в носу лодки.

Лодка у нас стандартная для этих мест — плоскодонка на пять пар гребцов.

Конечно плоскодонка! А как иначе? Морская ладья варягов в 12 метров длиной и 4 метра шириной, даже пустая, имеет 0.7 метра осадки. А у верховых речушек глубина — 0.5–0.3. И перекаты на каждом километре. Пойдёшь на лодии с килем — сотрёшь киль нафиг. Да и замаешься на каждой версте перекаты килем пробивать.

Опять же — волоки.

Вот как представляет себе Смоленский волок в сер. XI века писатель 20 века Валентин Иванов в своём произведении «Русь Великая»:

«… бечевой заработок, доступный, легкий: пара лошадей тащит вверх тяжелогруженую лодью, и всего-то нужен для такого дела один паренек лет двенадцати. К тому добавить работу по поддержанию бечевника, которую делали общими силами все, кто занимался промыслом, каждый в своём месте… На берегах вместо причалов поделаны для лодей взводы, они же спуски. Два бревна концами втоплены, по-смолянски — «утоплены у воду», на сухом месте к их концам прирублены другие, далее — третьи… Изнутри ходовые бревна отглажены стругами, смазаны салом. Наставив лодью, ее за корму охватывают канатами и тянут либо людьми, либо лошадьми. Лодья идет легко до конца ходов, у которых ждут длинные дроги с такими же на них ходами… Привязав лодью, запрягают лошадей столько пар, сколько нужно, и везут по дороге спускать в Днепр по таким же ходам. Дело старинное, волоковые мастера опытные, работают споро: деньги-то получают не за время, а по ряду, им выгодно скорее от одного дела отделаться, к другому приделаться. На волоке не одна артель, не две, не три. Замешкаешься — отобьют заказчика… Артельщики, не мешкая, выволокли обе лодьи по салом смазанным ходам, наставили на дроги и повезли к Днепру. Дорога верст десять, не больше. Ее прошли пешком, разминая ноги, не спеша поспевая за дрогами… Всего от воды до воды истрачено было времени часа три… Волок — всего пути голова. В Смоленской земле сошлись главные волоки: с Волги через Вазузу в Днепр; с Днепра на Угру либо с Угры в Днепр у Дорогобужа; с Угры в Десну либо с Десны в Угру у Ельни; с Днепра через Касплю в Ловать у Усвята; из Двины Западной через Торопу у Торопца в Ловать же; в ту же Двину через Касплю. С помощью этих волоков, старых, известных, с мастерами умелыми можно проплыть-проехать во все русские земли и города и во все иноземные владенья: к булгарам, арабам, туркам, грекам, латинянам в Италию, ко всем германцам, к датчанам, шведам, норманнам, французам, — словом, здесь путь во весь белый свет».

Красиво.

Полная правда! Кроме мелких мелочей.

«Артельщики… выволокли обе лодьи…, наставили на дроги и повезли к Днепру…».

Мне бы так: нигде, ни на одном волоке нет прямого выхода в Днепр. Только — в притоки.

«Повезли»… В 19 веке маленькие лодочки возили волами на телегах вокруг Днепровских порогов. Так там — сухо! Там земля — до каменной крепости высыхает! А здесь… то пески, то глина, то болотина. Или — всё разом.

Не хочу никого обижать, но вытащить варяжский драккар или кнорр на песчаный обрыв Касплянского озера… Не, сдуру можно и хрен сломать. Но на Днепровских порогах похожие кораблики не на берег тащили, а по воде пускали. Даже с риском разбить о камни.

Бечевник… Тут никто «Святую Русь» с «Доброй Старой Англией» не перепутал? С «Милой Голландией»? С «Прекрасной Францией»? Это там — каналы.

А у нас… У нас снег идёт! Потом — лежит. Потом — тает. В.Д. Иванов родом из Самарканда, там — арыки, мог и не знать.

Высота подъёма воды в половодье даже в этих лесных местах, где снег сходит медленнее, чем в открытой солнцу степи — 6-10 метров.

«Где талию делать будем?». В смысле — тропу для пары лошадей. По сухому? По гребню борта речной долины? А какой длины нужен канат? От края долины до русла? А изгибы русла в границах речной долины? Канат на всю ширину долины? У Каспли, например, долина от 300 метров до трёх километров. Так что здесь таскают: лодку или три версты верёвки к ней?

Речка — не канал, русло — серпантином. Из-за которого лодка должна временами идти едва ли не поперёк долины.

Это хорошо, если русло поворачивает к лошади. К тому чудаку, который думает, что «бечевой заработок, доступный, легкий…». Но столько же поворотов есть и в обратном направлении — от упряжки. И чем ты на таком участке тащить будешь?

«К тому добавить работу по поддержанию бечевника, которую делали общими силами все, кто занимался промыслом, каждый в своём месте…».

Убиться и не жить! Бечевник — сотня вёрст! На которых, помимо собственно тропы, по которой идут лошади, где нужно засыпать ямы, перекинуть мостки через промоины и овраги, убрать бурелом… нужно ещё вырубить кусты между гребнем долины и руслом. А растут там ива, да осина, да ольха. Быстро растут.

Для понимания разницы в ощущениях местного жителя и пришлого горожанина вспомним Энгельгардта:

«Когда я два года тому назад приехал в деревню, то первую же весну разливом реки у меня промыло плотину и так испортило дорогу, что я, как петербуржец, думал, что по ней и ездить нельзя. Конечно, я скоро убедился, что можно ездить по всякой дороге, потому что если нельзя проехать в телеге, то можно проехать на передке, — весною обыкновенно крестьяне ездят на тележном передке, на ось которого ставится небольшая корзинка, — а верхом или пройти пешком всегда можно; но тогда, когда я был еще внове, услыхав, что староста предлагает проезжему помещику, который желал перебраться на ту сторону реки, переехать на нашей лошади верхом, причем убеждал, что это совершенно безопасно, потому что лошадь умна, осторожна, привычна, знает дорогу и переплывет где глубоко, — я был крайне смущен и порешил, тотчас, как спадет вода, поправить дорогу и заделать прорву в плотине».

Что для местного — «дорога»: пройти же ножками можно! — то для купца — бездорожье: упряжка в несколько лошадей, с тяжелогруженой ладьёй на прицепе — не пройдёт.

Профессоров Петербургского университета здесь ещё нет, заделывать прорвы — некому. А новогородцы — сами такие же. Тысячу лет(!) они бились об Волховские пороги.

«Приблизительно две трети общего падения Волхова от Ильменя до Ладоги приходится на девятикилометровый участок Гостинопольских порогов, где река стремительно мчалась вниз при высоте отвесных берегов в 30 метров.

Именно наличие в низовьях Волхова порогов — едва ли не главная причина возникновения Старой Ладоги».

Если кто забыл: именно в Старую Ладогу изначально призывали Рюрика. Именно из-за этих каменюк в реке и пошла «рюриковизна» по Руси.

В 19 веке на этих порогах тонуло 5–6 судов. Каждый год! И — ничего. «На всё воля божья». Потребовался Ленин, чтобы написать — «Волхову быть». И — сделать. В условиях Гражданской войны и послевоенной разрухи — 10 лет.

«Все, кто занимался промыслом…». А конкретно?

Ну что за псевдо-аристократический подход?! Типа:

— Эй! Человек! Как тебя там… сходи и сделай…

Хлопуша у Есенина кричит:

«Я хочу видеть этого человека!» — который это дело делает. Объясните — почему? Из страха, за жалование, в ожидании прибыли, в надежде на царство божие…? Кто этому человеку ставит задачу, указывает фронт работ, составляет график исполнения, контролирует результат, отрабатывает нештатные ситуации…

— Экие мелочи! Само сделается… мужички там… сами собой… «шнурки» у меня смышлёные… не об чем беспокоиться…

«Нет мотивации — нет продукции». Ну это ж все знают! Так почему не применяют знания к реальности?

Ну-ка, делаем «умственный эксперимент».

Вот живёте вы в версте от железной дороги. И занимаетесь, очевидно, по аналогии с В.Д. Ивановым — «железнодорожным промыслом». Типа: стоите на бугре и показываете проезжающим голую задницу. Потому что никакого другого удовольствия или, там, прибыли от них — у вас нет.

А вот вред от лодейщиков на реке быть может: луга потопчут, рыбу половят, дерева порубят… Да и тебя самого… за холку и в лодку. Сперва под плетью задарма на вёслах наломаешься, потом гречникам — двуногим эквивалентом десятка коров пойдёшь.

Похвастался голой задницей, явил миру храбрость и остроумие свои и — бечь быстренько! А то ведь озлобятся и, не дай бог, на берег сойдут. Тут такой промысел пойдёт… Уже не волоковый, а божий.

Можно сделать бечевник понизу. Вдоль русла. Очень даже хорошо: канат короткий, тропа вместе с руслом поворачивает, эпюра сил правильнее — вверх тянуть не надо…

Ага. И — в морду. Потому что вдоль русла идут заливные луга.

Русская народная мудрость: «где ольха, там сена вороха». И топотать по ним — никто не позволит.

Каждую весну нижний бечевник будет заливать. Потом его надо ремонтировать и чистить. Кому надо? Купцу, который за тысячу вёрст живёт? Чудаку с малолетними мозгами, который тоже за сотню вёрст проживает?

В 18 веке прусский король запретил ремонтировать дороги у себя в королевстве. От чего в стране образовалось множество постоялых дворов и придорожных кузниц. Которые платили налоги в казну. Потому как повозки ехали медленно и часто ломались.

А ещё таким образом повышалась обороноспособность королевства: любая вражеская армия застревала в прусском бездорожье.

Русские мужички не глупее прусского короля. А уж ломать спины, чтобы кто-то, за сотню вёрст, получил лишнюю серебрушку… «ищи дурака» — русское народное пожелание.

И ещё одно: «На волоке не одна артель, не две, не три. Замешкаешься — отобьют заказчика».

Не-а. Сегодня ты — «отбил заказчика», завтра тебе соседи — почки отобьют. Заказчик — как та снежинка: «была и нету», а с людьми надо жить. А то тебе при ежегодной жеребьёвке наделов община даст в покос кустарник:

— Так ты ж у нас шустрый! Вот и попрыгаешь. С косой вокруг кустиков.

«Естественная монополия» на волоках складывается… естественно. Работают-то местные. Соседи, родственники. Конкурировать с роднёй?! Ты сегодня у шурина клиента увёл, ночь жена в подушку проплакала: ей проигравшие в… конкурентной борьбе — все свои… эмоции высказали. Завтра тебе на стол такие помои подадут…

— Кушай дерьмо, миленький. Нет? А чего ж ты сам гадости людям делаешь?

Пришлых артельщиков… Да их и на двор не пустят! Ни корма, ни крова, «лесу им — ни прута».

Конкуренция есть не между артелями на волоках, а между разными путями. Но и тут выбор не столько в ценах, трудах, сроках, сколько в головах лодейщиков: оторвут или нет.

Похоже, поэтому восточный ход и процветает. Устье Каспли западнее — на границе трёх земель: Смоленской, Полоцкой и Новгородской. На границе всегда не слава богу: или война, или разбой. А восточный ход идёт через Торопец аж до Ловати только по Смоленским землям. Под одним хозяином, пока он в разуме, ходить безопаснее.

— Левые — суши вёсла, правые — навались. Поворачиваем, Хмость.

С довольно широкого Днепра входим в ещё более широкое болото. Из воды торчат какие-то палки, кусты… Полоса чистой воды постепенно сужается, и вёрст через пять идём уже по нормальному руслу.

— И долго нам так ещё?

— Греби боярич. Сам на вёсла напросился. Ещё сто вёрст. С гаком.

Гребу. «Эх раз, ещё раз, ещё много-много раз» — наше исконно-посконное занятие.

Можно, для забавы, пересчитать гребки в вёрсты. Ежели, к примеру, считать гребок за 4 метра хода, то получается… много. А ежели за 10 метров — то меньше. Но всё равно — дофига. Ежели считать гребок в 2 секунды, то получаем на сотню вёрст часов 14. Непрерывной… гребли. Штатный вопрос: кто такой «гр»? Штатный ответ: гражданин. Который исполняет свой гражданский долг: выгребает. Или — угрёбывает.

Вроде бы, можно к ночи до волока дойти. Но считать надо, наверное, вдвое. И интересно: велик ли «гак»?

Течение слабенькое, вниз почти не сносит. Это радует. Но дальше речка станет поуже, придётся убрать вёсла и идти на шестах. По этим… лукам речным. Это тревожит.

Шесты у нас запасены — пойдём в два шеста. Это хорошо — остальные уставать не будут. Можно сменами, без остановок на берегу…

Но очень хочется знать: а велик ли там, в конце — «гак»?

Нудное, однообразное занятие. Весло опустил, «навалился». Хотя правильнее — «отвалился». Весло тянут более всего спиной, откидываясь, «отваливаясь» назад. Весло поднял, перекинул вперёд, снова упёрся. Точнее — «утянулся».

Говорят, где-то во Вьетнаме на Меконге есть какой-то народ, который гребёт не руками, а ногами. Может мне какой «ногогрёб» спрогрессировать?

Совершенно потерянное время. Ни поговорить, ни почитать, даже — не подумать толком.

Мономах в своём «Поучении» пишет:

«Если и на коне едучи не будет у вас никакого дела и если других молитв не умеете сказать, то «Господи помилуй» взывайте беспрестанно втайне, ибо эта молитва всех лучше, — нежели думать безлепицу, ездя».

Умный мужик был, много по Руси мотался, знал, что от «бездумья» люди дохнут.

Не он один. Артур Кларк, «Лунная пыль»: «скука убивает не менее гарантированно, чем неисправный воздухопровод. Только медленнее».

Мне взывать беспрестанно: Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй… — задалбывает. Лучше я какую «безлепицу» подумаю.

Например, об этом, совершенно повсеместном, «загребущем» занятии. Почему попаданцы академической греблей не занимаются — не знаю. А мне бы чего тут… уелбантурить? Банки-сидения на колёсиках? Поломают же… но попробуем. Выносные уключины… Аналогично. Рассадка… Загребные, которые на правом весле, должны быть на 5 % мощнее левых, баковых. Это чтобы лодка не вихляла. Но как «поймать» 5 %? Да и надо ли? У нас и так — сплошное вихляние. То поворот русла, то мель, то коряга… Кормщик уже не сидит — стоит, чтобы лучше под носом видеть. Под носом лодки, естественно.

Ага, а вот теперь ему ничего не видно — Курт вылез. Вылез на нос лодки и оттуда зевнул в лицо кормщику. И кормщик у нас стал сидящий. Хорошо, что не ныряющий.

— Курт, слезь. Иди ко мне под лавку.

Умная зверюга. Ежели бы у нас князья-люди были бы такие же умные как князь-волки — на Руси давно бы коммунизм наступил. Потому как «по способностям» — он сам работает. В удовольствие. А по потребностям — я даю. А больше ему не надо.

Волчицу-то ему ещё рано, а корм, кров и развлечения у меня есть. Исполняет сотню команд, лазает по деревьям, ловит мышей… А главное — понимает. Меня понимает! Хоть кто-нибудь здесь меня понимает!

Я в эту зиму свисток «молчаливый» сделал. Ну это ж все знают! Ультразвуком свистит. Я — не слышу, и никто не слышит. Только собаки воют, кони шарахаются… и Курт прибегает. Ты куда прибежал, волчара? Ноги мне босые греть? А что я этими ногами при гребле в днище упираюсь — не подумал? Поломаю тебе чего-нибудь. Рядом ложись.

Интересно: а можно собак к гребле приспособить? Индейцы на них вьюки вьючили, эскимосы в упряжки запрягали, ацтеки и корейцы просто кушали… Может какое колесо уелбантурить? Типа беличьего. Как на яхте «Беда» капитана Врунгеля?

Что-то мои спутники притихли. То болтали-балагурили, а то скисли. Мне-то пофиг — я же генномодифицированный. Сухану — тоже. Он же хвостиком ходит — натренировался, за мной бегаючи. А вот Николай… брюшко наел. Сегодня точно похудеет. И Терентий похудеет. Так-то он отъелся, окреп с тех пор, как я его купил. А вот мышцы… а зачем боярскому тиуну мышцы? Дворне морды бить? Так это не труд, а забава. Ручки мягонькие, кожа нежненькая. Сегодня волдырями кровавыми пойдёт. Ивашко отдуваться перестал, по берегам посматривать начал. Он сегодня не только похудеет, но и запор свой победит. Согнуться-разогнуться часами… такой эффективный массаж всех внутренностей получается! Ряха сперва всё случаи из жизни рассказывал, а теперь притих. Мичура покрепче оказался, но тоже — только отфыркивается, когда пот глаза заливает. Выдохлись ребятки мои с отвычки. Слабаки.

Можно возгордиться, можно пяткой себя в грудь постучать: во какой я выносливый! А можно подумать: загоню людей — дела не сделаю.

— Эй, кормщик! Приглядывай место на берегу, станем на полчасика.

— С чего это? Нам ещё гребсти да гребсти.

— Давай, дядя, к берегу. Волки с борта писать не умеют.

Вот так правильно: не по усталости людей, а по нужде божьей скотины. Никому никакой обиды.

Если лошадь под подкову в копыто камешек поймала — она ж тебе не скажет. Она просто будет хромать. Так и многие люди. А потом что? На хромой кобыле — далеко не уедешь, с больными людьми — серьёзного дела не сделаешь.

Странно мне: многие попаданцы как-то используют аборигенов, как-то их применяют для достижения своих целей. А вот то, что для этого нужно туземцев понимать, видеть их болячки, особенно — не сказанные, заботится об аборигенах… мимо.

 

Глава 258

Мы махали вёслами, потом упирались шестами, то — в илистое дно, то — в болотистые берега, потом перетаскивали лодку через камни и коряги по колено в воде, потом… весь день. Уже в темноте Николай со злобой сказал:

— Всё. Нахрен. Пришли. Вот за этим мыском, вон за тем леском…

Кормщик начал возражать:

— Дойдём до конца. До бобылей.

— Нахрен нам бобыли. Тута переволочимся.

У меня, кажется — единственного в команде, оставались ещё силы на проявление интереса к окружающей среде:

— Погодите мужики. Что за бобыли? На что они нам?

— Тама… ну… впереди… наверху, на сухом… у самого истока… селище такое. Бобыли называется. Когда князь, не помню какой, вроде — Мономах, тута волок делал — поселил бобылей. Чтобы они, значиться, волок держали. Тама — стража. Погост княжий. Вот. Ну. Теперича, само собой, они, стал быть, переженивши. Давно уже. А названьеце осталось.

— «Переженивши» — между собой?

Идиотизм автоматически выскочившего уточняющего вопроса дошёл до меня быстро. Но — «слово не воробей — вылетит, не поймаешь». Народ предсказуемо заржал:

— О-хо-хо! А-ха-ха! Тягуны на стражниках… В платочках! Не, наоборот! Тягуны в платках! А стража им подолы… Гы-гы-гы… А те им говорят: не лезь, охальник, гости купецкие идут…! А нарожали они мытарей…! Прям готовых! Ой, держите меня! Ой, животик надорвал!

Приступ общего хохота несколько поднял дух замученных людей. Отсмеявшись и утерев слёзы, уже более оптимистично вернулись к реальности наступившей на нас ночи в этом полу-лесном полу-болоте.

— А волок-то где?

— А вона, за кустиками.

Ивашко в темноте хорошо видит. Особенно — кустики. Когда в животе третий раз за день кишки увертюру играют — кустики очень хорошо примечаются.

— Низя! Надо волоковщиков звать! Самим — не, нельзя! Собак спустят! Драться будут!

— Бобылей — в задницу! Курт, увидишь собаку — рви в клочья. Да не лижись ты так! Я знаю, что ты чужих собак рвать любишь. Давай к берегу, дядя.

Не знаю, с какого из смоленских волоков писатель В.Д. Иванов срисовывал свою благостную картинку, у нас тут проще.

Темно. Невысокий берег, поросший густым лиственным лесом. На опушке, в береге — промоина, заваленная лесным мусором. Поверх мусора, от уреза воды в микро-заливчике, пяток жердей без коры, отпавшей от сырости. Чуть в стороне — тропка натоптанная белеет. Всё барахло из лодки вынимается и выносится по тропке наверх.

Барахла… много. Включая вёсла и шесты. Так это мы ещё налегке идём. Товара у нас — чуть, только образцы для прикрытия легенды.

Как у писателя Иванова две княжеские лодии разгрузили, загрузили, выволокли, перетащили, спустили, прогулялись за 10 вёрст и всё это, «от воды до воды», за три часа…? Десятку мужиков только свои сапоги найти да надеть — уже времени нужно! Гребцы на лодейках — всегда босые. Почему? — Обычай такой. Наверно — правильный: нефиг в лодку грязь тащить.

Уже совсем темно. Вода чуть плещет. Где-то слышен лай собак. Ночь.

«По ночам работают только бл…ди да воры» — русская народная мудрость. Интересно, а мы к какой категории относимся? Потому как у нас пошла работа, та самая — «из болота тащить бегемота». Виноват — лодку на волок. Мы ж не воруем? Значит мы… Мда.

Кто-то говорил о брёвнах, смазываемых салом? Каким салом? Бараньим? Мы не в Степи, про здешние цены на овец я уже рассказывал. Учтите, что курдючных овец на «Святой Руси» и вовсе нет.

Свиное сало… Бекон слоёный пробовали? Слой мяса — свинью травой кормили, слой сала — хлебом. Как на «Святой Руси» с хлебом — я уже…

Заливаем жерди водой и по этому склизкому дереву… раз-два-взяли… вытаскиваем лодочку. Комарьё… С во-от такими зубами! А как звенят! На четыре голоса! Непрерывные аплодисменты всех присутствующих по самым разным частям тела.

Нагрузились барахлом и топ-топ… вдоль опушки по тропке… Вьючного боярича видели? — Так темно же! Потому меня и не видно.

За одну ходку всё не унести — придётся ещё раз. Две версты, два пуда на спине. На той самой, которая весь сегодняшний день гнулась да не ломалась…

Мы бы в темноте спуска не нашли, но там какая-то сторожка темнеет.

— А речка где? Где эта хренова Жереспея?!

— Не ори. Вот.

— Да это ж…! В этот же ручей лодка не влезет! Она же шире!

— Ничё. Тама вон — поширее будет. Здесь спустим, туда вытянем. Пустую, по камышу… пойдёт. А вона навес сделанный — туда вещи пока сложить.

— А люди где?

— Которые? Бобыли-то? Так спят.

Оставили караульщика, топаем в темноте назад. Где-то с середины дороги слышим — собаки завыли серьёзно. Уже не караульный брёх, а боевой лай. У лодки один Курт остался — он им сейчас даст!

Ну, он им и дал! Слышно как лай в скулёж перешёл. Мы — бегом. Хорошо, моя «зиппа» всегда со мной — ноги бы в темноте точно поломали!

У лодки… Десятка три, волкодавы дорогобужские. Типа тех, которые Варваре у Параскевы-на-Торгу — голову раскусили. С-с-собаки…

Мечутся вокруг лодки. На носу стоит Курт молчки, свору не замечает, смотрит вдаль.

Очень похоже. Только река неширокая. И парочка отсутствующих в «Медном всаднике» дохлых собак в кровище. Ещё несколько — в стае раны зализывают.

Но это-то фигня: с горки валит толпа мужиков голов в полста. С факелами, копьями, топорами… И — с луками. Ой, блин! Не хорошо-то как…

— Всем стоять!!! Вашу трижды разпердыренную…! Луки-стрелы — долой! Кто стрелу пустит — покойник! Сам хрип вырву!! В куски порву-покидаю!!!

Местные на крик да на свет развернулись. Вместе с луками. Теперь в нас целят. А я, а мы… Как святые! Ни луков, ни сулиц… А нафига было — темно же! И броней нет — ещё и их на себе таскать!

Прошибся я. Возможно — летально. И чего теперь? Только — орать, только — матом.

— Кто такие?! Почему в тёмное время по лесу шастаете?! Р-разбойнички?! Тати-душегубы?! Почему с оружием?!

Прикол в том, что это я ору. А не несколько местных мужиков из толпы, служилого вида с мечами и в железных шапках.

— А… А ты хто такой?! Ты… ты-то сам…

— Я боярский сын! Иван Рябина! Твою мать через бедро с нижней подсечкой! А ты кто?! А ну назовись! Покуда я тебе кишки не выпотрошил!

— Это… я-то… Я — погостный боярин здешнего княжьего погоста! А ты… а чем докажешь, что ты — боярский сын?!

— А ты, боярин, чем опровергнешь?! Что я боярский сын?!

Бздынь — заклинило. Пауза.

«Вот мои усы, лапы, хвост!»… — не мой случай. Ни усов… даже хвоста — нет.

Вопросы идентификации личности в попадизме совершенно не рассмотрены! Пожалуй, только Янки как-то выразился в смысле столь привычной в 21 веке фразы:

— Предъявите ваши документы!

«Никогда ни в одной стране на свете не было такого множества бродячих лгунов: тут лгали все, и мужчины и женщины…

— А как вас зовут?

— С вашего разрешения, меня зовут Алисандой ля Картелуаз.

— Может ли здесь кто-нибудь удостоверить вашу личность?

— Вряд ли, благородный лорд, ибо я никогда прежде здесь не бывала.

— Нет ли у вас каких-нибудь писем, каких-нибудь документов, каких-нибудь доказательств, что вы заслуживаете доверия?

— Конечно, нет; у меня есть язык, и я могу сама все о себе рассказать.

— Но одно дело, когда вы сами о себе говорите, а другое дело, когда кто-нибудь другой о вас говорит.

— В чем же разница? Боюсь, я не понимаю вас.

— Не понимаете? Проклятая страна… Видите ли… ну, видите ли… Черт побери, неужели вы не можете понять такой простой вещи? Неужели вы не можете понять разницу между… Почему у вас такой невинно-идиотский вид?

— У меня? Не знаю. На то воля божья.

— Да, да, вы правы, на то божья воля. Вам, верно, кажется, что я немного сержусь, но не обижайтесь, я совсем не сержусь. Поговорим о другом. Итак, этот замок трех людоедов, в котором заключены сорок пять принцесс… Где он находится, этот гарем?».

Остальные попаданцы… Достоверность источника информации о местоположении гаремов — им не интересна?

Единственное, в чём я не могу согласиться с Твеном: «Никогда ни в одной стране на свете не было такого множества бродячих лгунов…». Он просто не бывал в России.

На самом деле, проблема довольно экзотическая: почти всё население проживает «в мире» — в своей, исконно-посконной, общине. Где они родятся, плодятся и землю ложатся. Почти все русские люди дальше 40 вёрст от своего «мира» ни разу в жизни не бывали.

Идентификация относительно немногих «бродячих» соотечественников идёт по совокупности внешних признаков: одежда, манера поведения, транспортное средство… Я уже упоминал: княжеский плащ-корзно, боярская шапка и гривна, скуфейка и ряса духовных, рубище нищих…

«Встречают по одёжке» — русская народная мудрость.

Беда в том, что ко мне это не относится: одежонка у меня отнюдь не боярская, а просто мне удобная. А что, кто-нибудь надевает парадный кафтан и соболью шапку для выполнения погрузочно-разгрузочных работ?

Погостный боярин начал наливаться кровью. Это вполне наблюдаемо даже в пляшущем пламени факелов.

Люди, живущие на торговых путях — отнюдь не посельщина-деревенщина. Они привычны к общению с незнакомыми людьми, застывать с открытым ртом — им не свойственно. Но набор типовых реакций всё равно ограничен. И непонятки накатано переходят в агрессию:

— А ну ложь пояса на землю! Я те сщас… опру твою ввергну! Я те покажу как над княжьим боярином насмехаться!

Боярин покрепче ухватил железку у него в руке, толпа согласно загудела, тоже перехватывая поудобнее всякое чего у кого в руках.

Вопль Николая:

— Да как же можно! Вот же я же! Я — Николай Бухарёныш, купец смоленский! Меня ж здесь знают, я ж три года назад через этот волок ходил, летось мой приказчик, Хохрякович, тута переволакивался… — был погашен фразой:

— Хрен ты, а не купец смоленский! Сща повяжем да расспросим. С огоньком. Сразу расскажите — хто тут купец добрый, а хто — тать полуночный!

Толпа растекалась, охватывая нас полукольцом, помахивая топорами и редкими копьями и мечами. Но в общий гомон вдруг вклинился ленивый голос Чарджи:

— Эй, погостный! Ты мытаря своего спроси: чего он бояричеву холопу глазки строит. Вот и узнаешь доподлинно — кто мы есть.

Я несколько растерянно уставился на Ряху, на которого кивал ханыч. Тот тоже растерялся. Вообще — выражение растерянности распространилось на несколько присутствующих физиономий. Но погостный боярин энергично взял ход опознания в свои руки:

— Ты. Ты кто такой?

— Я? Я… это… слуга смоленского столбового боярина Акима Яновича Рябины. Ныне… вот… иду с сыном боярина, с бояричем Иваном. А звать меня — Ряха. Вот.

Грузно развернувшись в сторону лысоватого мужичка в длинной тёмной свитке, видимо — здешнего мытаря, погостный сурово вопросил:

— Подтверждаешь?

— Это… ну… Ряха… Да.

— А откуда знаком?

— Дык… эта… я к казначею смоленскому на двор ходил. По службе. А он там, ну, Ряха этот, стало быть, в прислужниках…

Нефига себе! Я вопросительно уставился на Терентия. Весь город знает, что у меня с казначеем ссора. Брать его человека к себе на двор… Терентий тоже не скрывал своего изумления:

— Это как же?! Ты ж… ты ж у купца-суконщика прежде служил?!

— Ну… Да. А до того…

Понятно. Надо будет людей своих в оперетту сводить. Я имею в виду «Сильву»:

« ФЕРРИ. О, это знаменитый дом, князь. Лучшее кабаре Будапешта. Во времена нашей с вами молодости здесь царила «Королева чардаша» по прозвищу «Соловей». Не слыхали?

ЛЕОПОЛЬД. Не имел чести.

ФЕРРИ. А потом она вышла замуж за банкира Шнопса. Слыхали?

ЛЕОПОЛЬД. Имел честь.

ФЕРРИ. А потом развелась со Шнопсем и вышла за барона Попенгаузена.

ЛЕОПОЛЬД. Попонгауза?

ФЕРРИ. А овдовев…

ЛЕОПОЛЬД. Простите. Вдова барона Попенгаузена — моя супруга.

ФЕРРИ. Какая это была шансонетка! Вы везучий, князь.

ЛЕОПОЛЬД. Цецилия?! Баронесса Цецилия — «Королева чардаша»?!

ФЕРРИ. Разве она вам не рассказывала? Какая скромная женщина…».

У меня здесь — очень скромный мужчина. Который не рассказал о своём послужном списке исключительно из стеснительности: побоялся, что его примут за шансонетку. Наверное…

— Значит, боярич? Не разбойники? А чего по ночам шастаете?

— Поспешаем, господин погостный боярин. У людей вон, аж руки до кровавых мозолей… Княжье повеление.

Вытаскиваю из баула княжескую грамотку. Красный чехол и вислые печати — узнаваемы. Разворачиваю и читаю в слух:

— «Аз, архонт русский, князь смоленский Роман Ростиславович повелеваю тебе быть спешно…». Сам понимаешь, когда светлый князь так велит — спать некогда.

Боярин протягивает руку к княжеской грамотке, но я делаю вид, что не замечаю, сворачиваю и убираю её. Где именно мне надлежит «быть спешно» — тебе, дядя, знать не обязательно.

Меняем тему, переключаем внимание. По общеизвестному принципу: пока люди торгуют — они не воюют.

— Кстати, люди добрые, вам колёсной мази не надобно? У нас самая лучшая колёсная мазь на всей «Святой Руси». Можно ещё уключины смазывать или петли воротные. Чтоб не скрипели. Пойдём на тот конец — мы хотули туда уже перетащили — покажем, дадим попробовать. Сейчас вот лодочку перетянем и…

Погостный начальник поглаживает бороду, внимательно разглядывает меня, моих людей, князь-волка… Но в разговор бурно влезает один из местных мужичков:

— Не! Низя! Как это?! Чегой-то вы перетяните?! С какого?! Попортите волок! Не, не по обычаю!

Сто вёрст на вёслах… за это время можно многому научиться. Например, как выглядит здешний «волоковый обычай».

Поразительно, но в литературе совершенно пропущена странная фича святорусской налоговой системы.

В «Святой Руси» есть куча разнообразных налоговых платежей и сборов.

Как будет множественное число от слова «мыто»? Никогда не встречал. Ну, тогда по аналогии: шито-брито-мыто — шиты-бриты-мыты. Как-то оно на мой слух… А, ладно.

Так вот, мыты бывают разные. Мыта: съездное, въездное, воротное, крепостное, мостовое, торговое… упоминаются в документах неоднократно. Но ни разу не попадались: перевозное — государственный сбор за перевоз через реку, бродное — за проезд через брод. И волоковое — сбор за проход по волоку.

Конечно, купец платит. Платит — за работу. Перевозчику — за перевоз на пароме, броднику — за провод через брод, на волоке — за работу по перетаскиванию лодки. Но не княжьему ярыжке за право прохода.

В песне хорошо видна частная собственность на паромную переправу с наймом владельцем работника, и отсутствие государственных сборов при выполнении транспортной операции.

Похоже, что на «Святой Руси» мыто берётся за использование сделанного, построенного, искусственного: моста, ворот, оборудованного и ограждённого торга, но не за «богом данное» — реку, волок, брод.

Кстати, аналогично с землёй: налог в Московской Руси считается не с общей площади владения, а с пашни — только с обрабатываемой, «сделанной», земли.

Конечно, налоги берут. Но не с прохожего купца, а с местного жителя. С «Дуни», которая «перевоз держит». В предположении, что владелец сдерёт с купца и себе — «на хлеб», и властям — «на масло».

Разницу между прямыми и косвенными налогами понимаете?

Твен вдоволь поиздевался над своими американскими современниками, которые бурно возражали против роста прямых налогов, и с удовольствием заменяли их косвенными, таможенными пошлинами с каких-то «грязных иностранцев».

Линкольн, вынужденный ежедневно изыскивать миллионы для содержания армии в условиях Гражданской войны, основной упор делал на косвенные налоги: они не ссорят гражданина-налогоплательщика с властью.

Смоленский князь Ростик довёл до логического завершения прямо противоположный подход: только прямые налоги.

Конкретная весь, город, промысел, волость, погост — платит столько-то. А с проезжих — ничего. «Ничего» — в казну. «Всё» — местным. И «всё» — с местных.

Такой подход позволял избежать ссор княжеской власти с дальними купцами. Не в этом ли причина столь мощной поддержки смоленцев и новогородцев князя Ростислава, приведшей его на Великокняжеский престол в Киеве?

Смолоду понимал я, что казна не полнится мытами да податями, но лишь дополняется. Что налоги надобны не для княжеской кисы набивания, а для людьми управления. Во Всеволожске сиё особенно остро видно было: прямые подати брать — не с кого, мыта обычные брать — голодным да битым быть. Понуждаемый нищетой тогдашней к выбору между налогами прямыми и косвенными, выбрал я пути иные: третий, четвёртый, пятый…

Нормальный купчина идёт караваном по реке. И останавливается только в указанных для этого местах — княжьих погостах. Где туземцы дерут с него три шкуры за постой. С учётом собственных расходов и тех сто гривен серебром, которые погост должен отдать в казну. А встать где место глянется — нельзя. Только на охраняемой стоянке. Забота о безопасности проезжающих.

Власть — о купце заботится. Погосты — поставлены, разбойнички — выбиты, местные от свар… удерживаются. Риски — снизились, цены — подскочили втрое. Но — порядок повсеместно!

То-то они взвыли насчёт наших передвижений в темноте. Фактически на этом куске пути «из варяг в греки» — постоянно действующий комендантский час.

Сходно — на волоке. Мимо него не пройдёшь, а работать на нём запрещено. «Волок — наш, ходить по нему — нельзя». Все работы делают местные. Только! За соответствующую мзду.

— А сколько будет по обычаю?

— Дык… Как обычно: гривна постой, гривна — барахло перетащить, и ещё одна — лодейка.

Нефига себе! Шесть коров за эти две версты… «Все для блага человека»…

Вот был бы я человеком, нормальным купецом — отдал бы серебро и не грешил. Отоспался бы в доме, под крышей, похлебал бы горяченького, с местными молодками… близко познакомился бы. А мужички бы здешние — всё перетащили.

Был бы я княжий слуга — погостный боярин ножкой бы топнул, и мужички предоставили бы тот же сервис, но бесплатно. Но у меня статус… пограничный. С одной стороны — княжья грамотка, с другой — я не в службе. Вот, толкуем про колёсную мазь по-купечески. Но наехать-то «по-княжески» можно?

— Что ж ты голова посконная-домотканная-серемяжная не по делу рот разеваешь?! Или тебе спину давно не расписывали? Не видишь что ль — идём мы по княжьей грамотке, спешно. По светлого князя нашего повелению. Постоя не будет — некогда мне ваших щей хлебать. Майно — мы сами перетащили. Вы-то всё — спите-дремлете. На волоке — никого живого, хоть зови, хоть нет — не дозваться. Вот приду к князю, к Роману свет Ростиславовичу, да расскажу про ваше воровство бесстыдное. Что бобыли, де, ныне негожие стали. Обленились вконец. И разбойничков не углядят, и царство божье проворонят.

Фигня, конечно. Мужикам это всё — вообще не интересно. А вот погостный боярин… мужик битый, глаз цепкий. Когда убрал меч да снял рукавицу, стало видно — двух пальцев нет.

— Так ты, стало быть, Акима Рябины сынок? Акима помню, а вот про сына его… Что-то не слыхал.

— Да слыхал ты! Ванька-ублюдок, Рябинёныш. Ещё — «Зверем Лютым» кличут.

— Это по нему, что ли?

Боярин кивает на гордо торчащего гальюнной фигурой на носу нашей лодочки князь-волка.

— Курт, ко мне.

Ну и взгляд! Типа: как вы мне все надоели! Я тут так хорошо сижу, мне тут так хорошо видно… Серая туша вдруг взлетает вверх и, пролетев метра четыре, рушится к моим ногам. На лету разворачиваясь. Как белка — хвостом рулит. Оп. И сел у моих ног.

— Курт, язык убери. Что ты, как мужичина сиволапый, язык вывалил.

Боярин внимательно разглядывает, особенно — полуоткрытый зубастый чемодан, который у князь-волка вместо пасти.

— Нёбо-то какого цвета было?

— Чёрного, боярин, чёрного.

Улыбайся, Ванюша, улыбайся. Улыбочка такая радостная. Но с подтекстом. Как и вопрос. Примета есть: если рот у щенка внутри не розовый, а чёрный, то пёс вырастет злой. А уж про то, что хозяин со своим псом завсегда схожи…

Почему-то это оказывается аргументом. Боярин поворачивается к пожилому мужику, видимо — старосте общины.

— Вакула, переволакивайте. Давай резво.

И уже нам:

— Так что там насчёт колёсной мази? Слушок об ей был. Люди разное говорят…

Николай с жаром кидается проповедовать о чудодейственных свойствах нашего фирменного продукта. Особенно напирает на помощь при скрипе:

— Вот, к примеру, на пути должон быть порядок. А скрип — непорядок. Вот ты, боярин, сюда за порядком смотреть поставленный. А тут — скрип! А ты, к примеру, велишь: чтоб уключины не скрипели! И куда лодейщщики денутся? Не смолой же им смазывать! А тут, к примеру, Вакула. Вот, де, средство. По корчажице малой на уключину, по две ногаты, к примеру, за корчажицу…

— Так у них сало есть…

— Тю! Удавятся ж! Сало ж они съесть могут!

Только теперь, когда местные мастера начали кантовать нашу лодочку, увидел собственно волок.

В самой нижней части болотистого луга, метрах в двадцати от опушки леса, параллельно ей, пробита чёрная полоса. Шириной метров пять, растительности нет — содрана вся. Наполнитель — чёрная грязь. Когда мастера-волоковщики начинают топать по этой грязи босыми ногами становится видно — жижи несколько сантиметров, дальше — жерди какие-то. Кто-то из местных, заметив мой интерес, просвещает:

— Болотина тута. Торфяник. Когда вода сильно высоко — лужа такая получается. На две версты, до самой Жереспеи. Тянем верёвочкой с тропиночки. Как вода уходить начинает — волочим лодки по мокрому. По траве, по мху, стал быть. Верхний слой лодейками сдирается. Получается… ну… грязюка такая… длинная. Ниже — гать положенная. Ежели сухо — топотим гать, она вглубь идёт, тама мокро. По мокрому — легче волочь.

Никогда не сомневался в смекалке русского мужика. Но саморегулирующаяся по высоте, самоувлажняющаяся дорога…

Болото — всегда очень дрянное место. Но деваться некуда — болот на Руси много. А «делать из дерьма конфетку» — наше постоянное, исконно-посконное…

Небо начинало сереть, когда мы принялись укладывать вещички в свою лодку. Говорливый мужичок из местных вздумал, было, качать права и требовать компенсации за порванных князь-волком собак. Вылезший из очередных кустиков Ивашко, подтягивая одежду и поправляя пояс, оборвал наглого смерда:

— Мы ж шкуры вам оставили. И — мясо. Сожрёте — вам же прибыль. Так?

Вопрос был обращён к Курту. Который посмотрел внимательно, подумал, вывалил язык, распахнув чемоданную пасть, и начал шумно дышать. Наверно, от полного согласия. Мужичок заткнулся, а боярин, судя по острому взгляду, уловил гурду на поясе у Ивашки. Кажется, это завершило процесс идентификации нас, как людей хоть и странных, но не разбойных. Если разбойник с такой цацкой на поясе ходит, то это уже не разбойник, а начальник. И нас отпустили с миром.

Двоих с шестами на нос — остальным спать. Речка узкая — вёсла не выставишь. Уже ощущая ухом тёплый бок князь-волка поинтересовался:

— Николай, ну как, продал мазь?

— Не, погостный говорит — денег нет, на прошлой неделе всё в Вержавск отвезли.

Я проваливался в дрёму, ощущая как тянут натруженные мышцы в разных местах моего небольшого, натренированного, супер-выносливого… тела. А остальным-то каково?

Надо людям отдых дать. И надо этого Ряху аккуратненько… прижать за «ряху». На предмет прежней службы. Ноготка на него натравить? Или из Мараниных снадобий чего? Нужно место, время, инструментарий, изоляция…

Тут до меня дошла последняя фраза Николая. И я сел.

Пришлось перебираться на соседнюю банку и толкать свернувшегося под ней в клубочек Николашку.

Мой главный торговый приказчик уже сопел, завернувшись в верблюжье одеяло. Единственное верблюжье одеяло в моей команде. Дорогое, зараза. На «Святой Руси» — постоянный предмет импорта. Ещё летопись, говоря о приходе под Киев торков, упоминает верблюдов.

Верблюдов на Руси не держат, а вот одеяла постоянно завозят последние лет сто. Николай купил мне, долго рассказывал о его чудодейственных особенностях. От отпугивания ядовитых змей до непотопляемости.

Насчёт последнего сам знаю: у меня родственник в Первую мировую два раза в Финском заливе тонул, выплывал только вот на таком одеяле — воздух держит и не намокает.

Купил-то он одеяло мне, но пока… чтоб даром не лежало…

— Николай! Проснись! Погостный боярин сказал, что серебра нет — всё в Вержавск отправили. Так?

— Гос-споди! Иване! Ни стыда, ни совести! То целый божий день гонишь… Аж руки по локоть стёрли! Ночью гоняешь — ни поспать, ни вздохнуть. Теперь только заснул… Ну сколько ж можно?! Ты ж боярский сын! Тебе ж прилична неспешность, важность, вальяжность, величавость, солидность, осанистость…

— Нахрен дурню осанистость! А коли я не знаю — значит глуп. Давай — учи. Во всей «Святой Руси» подати берут к Новинам. Так?

Это вечная головная боль всякого средневекового государя. Практически все налоговые поступления привязаны к завершению сельскохозяйственных работ. А государство устроено так, что значительные расходы идут постоянно, во всякое время года. Строительные, например — летом. Когда налоги за этот год ещё не получены.

Такой временной лаг последовательно загоняет всякое аграрное государство в кабалу к ростовщикам. Государство становится должником, потом — неисправимым должником. Посадить царство-королевство в долговую яму или ободрать плетью — нельзя. Объявить дефлот… Это мы и сами проходили.

И государь начинает менять законы в соответствии с пожеланиями кредитодателей. Так, например, северо-итальянские купцы-ростовщики из Ломбардии уничтожили руками королевской власти своих конкурентов — евреев и тамплиеров во Франции в самом начале 14 века. Так ростовщики Фуггеры получали в управление владения славных рыцарей Калатравы — Испанские Габсбурги постоянно не сводили концы с концами.

Другой конец этой денежной цепочки — сами крестьяне. У которых тоже нет денег до урожая.

Энгельгардт хотел бы видеть в деревне доктора, который «не требовал денег тотчас, а ожидал уплаты до осени, как, например, делают хорошие попы…». По сути — снова мейнстрим: крестьянин попадает в долговую кабалу. Потому что жить надо каждый день, а деньги — только осенью.

В «Святой Руси» есть два исключения.

Судебные издержки и штрафы платятся сразу. Поэтому племянники покойного кречетника не кинулись бегом в суд — отбивать Аннушкину усадьбу, а сперва собрали и продали урожай.

Второе: мыты. Купцы идут и платят, торгуют и платят. Грубо говоря — круглый год.

Ростик, со своей Уставной грамотой, отменил косвенные налоги. Серебро купцов превращается в серебро местных жителей. Которые и платят в казну подать. Платят по обычаю, как платят все остальные — с рала, «с рыла», с дыма, с нивы — к Юрьеву дню.

Основная масса лодейных караванов идёт весной, в апреле-мае, по высокой воде. И осенью, в октябре. Купцы отдали волоковщикам серебро в мае, а князю его дольку надо отдать в декабре. Шесть месяцев — минимум. А ставка на краткосрочный кредит до трёх месяцев по Уставу Мономаха — «третный рез» — 50 %!

Так, быстренько в уме прикинули. Сложный процент, двукратный оборот… 600 гривен навара по процентам! Это если только работать с первой половиной! Типа: половина от годовой княжеской подати в 1000 гривен от Вержавской волости — готова уже в мае. Это — оценка самой нижней границы.

Понятно, что серебро сыпется и в другие месяцы. И не только весной-летом-осенью — зимой по этому же пути идут гужевые обозы, останавливаются в тех же погостах, тоже платят за постой. С другой стороны, два месяца в году вообще никто не ходит — ледоход и ледостав.

По географии получается очень удобно: от Выборга до Одессы даже тяжёлому драккару — три месяца хода. Отсюда, из середины пути, за три месяца можно сходить на любой край и вернуться.

Факеншит! Как мне это знакомо! По моей Демократической России. Начальник берёт казённые деньги и «прокручивает». Сам капитал — казённый, проценты — его личные.

Ой! Что-то из меня, кажется, А. Блок полез… В обработке:

Княжий кравчий Афанасий — лопух! Посельщина-деревеньщина-двоещина! Не жил кравчий при демократиях, не знает он воровства-махинаций! Нюх — есть, а навыка, опыта, привычки — нет. А вот я…! С восьмивековым опытом всего прогрессивного человечества…! И четвертьвековым — российской демократии…!

Стоп. «А воровство-то где?».

«Уставная грамотка» фиксирует суммы платежей, но не даты. Поэтому платежи «по обычаю» — законно. А порядок взыскания с конечных налогоплательщиков — не прописан. Похоже, в Вержевлянах Великих чуть сдвинули сроки взыскания налоговых платежей.

Схема понятна: купец работнику на волоке — заплатил, погостный боярин тут же у крестьянина серебрушку — забрал. Во избежание и для пересечения возможных будущих… негораздов. Типа: рожь погорела, овсы не уродились…

— А прикуплю-ка я хлебушка…

— А подать?

— Дык… нет же ж ничего! Не помирать же с голоду!

Мужичка с волока за неуплату не сильно похолопишь, гречникам за недоимку не продашь — работать-то кому-то надо.

Похоже на налоговые законы моего времени: «удержание у источника дохода».

Дальше боярин гонит серебро в Вержавск посаднику. Посадник денежку крутит, а потом отправляет подать князю. К Новому Году. Сумма сходиться — криминала нет.

Не-не-не! Так дело не пойдёт! У меня чёткая задача — доказать воровство посадника. Иначе — епископский суд, усадьбу отберут, нам с Акимом… так взыщут. Думай, Ванька, думай! «Где казна — там и вор»… Русская народная мудрость… Народ у нас мудрый… Воровство — должно быть…

Ага! Факеншит! Да всё ж просто! Риски!

Серебро, в скрыне лёжа, само собой прирастать не будет. Это ж не бамбук! Посадник даёт его в рост. Аффилированного банка, как было в Демократической России, через который губернатор прокачивает федеральные трансферты — у него нет. Посадник даёт серебро купцам. А они… могут и не вернуть. По разным причинам, включая уважительные. По которым «Русская Правда» долг списывает. Но там — долги частных лиц друг другу. А тут Вержавский посадник рискует казёнными средствами. Без разрешения вышестоящей инстанции.

Нет, фигня. С этим к Афоне возвращаться без толку: превышение должностных полномочий без отягчающих обстоятельств… ну, пожурят дядю. Ещё и в долю войдут. А я войду в епископскую тюрьму. До морковкиного заговения…

— Эй, кормщик!

— Ась? Чего?! Госс-поди, царица небесная! Да что ж тебе, неуёмному, никак не спиться!

— Ты лучше скажи: эта речка, Жереспея, она длинная?

— Святые угодники! Истину люди глаголят: «Зверь Лютый» — ни отдыху, ни покою. Ну что ж ты людям спать не даёшь! Что ж ты всё теребишь да беспокоишь! Длинная она, длинная! Сто вёрст. Спи.

— Сто вёрст… С гаком?

— Нет! Без гака! Спи!!!

Мысль — правильная. Но зачем же так кричать?

 

Глава 259

Сто вёрст без гака этой Жереспеи. Потом — чуток самой Каспли. У устья Гобзы местечко бойкое — Поречье. Княжеский погост во всей красе: туда — нельзя, сюда — нельзя, каждый шаг — серебрушка. Но сервис — на высоте.

— Банька…? — Протоплена. — Щи? — Готовые. — А вот девку бы…? — Беленькую? Чёрненькую? — А…? — Развлечься? Завтра по утру татя пойманного кнутом бить будут. За вход — куна с рыла. Извиняюсь — с гостя.

Ну что за милейшие люди!

Моим «мужам добрым» не до развлечений — попадали с устатку. По-засыпали и во сне зубами скрипят, стонут.

А вот мне не спиться. Генная моя, факен её шитом, модифицированность! Хитроумность моя, разъедрить её, злоеб…чая! Мозги… аж до боли — думают! Ощущение — будто зубы по граниту сползают. Ну вот же! Всё ж понял! Одно не понял — чего делать-то?! Как уелбантурить Вержавского посадника, чтобы Афанасий уелбантурил посадника, чтеца, казначея. И чтобы меня Кастрат… не уелбантуривал.

«Когда не знаешь что делать — прочитай инструкцию» — древняя инженерная мудрость. Нету у меня инструкции по подведению святорусских посадников под княжеский суд! Нету!

Однако есть общий принцип: нужна дополнительная информация. Иначе мозги сломаю, молотилка по пустому — в разнос идёт.

— Николай! Ты, никак, заснул с пирогом в зубах. Смотри, подавишься. Ну-ка выйдем-ка на двор.

Во дворе темно, звёзды в высоте перемигиваются. Поречье — спит. И мои люди отдыхают. Но не все. Следом за нами выскальзывает тенью Сухан. Ухватил свою любимую рогатину и затих в тени у ворот.

Тихий скулёж от собачьей будки — местные псы попрятались, когда Курт во двор пришёл. Теперь князь-волк сидит на перекладине местного турника-вешалы. Вообще-то, это кошачья манера — залезть повыше и там затаится. Но мой волк выучился по деревьям лазить и оценил преимущества такой позиции. Теперь ждёт — а вдруг местные четверолапые дурни рискнут выбраться из конуры, и можно будет подраться.

Ещё пара теней выскальзывает следом. По-очереди, с паузой. И расходятся в разные стороны: один — к нужнику, другой — к поварне. Бывает. Понос, изжога… мало ли что…

— Николашка, ты купцов Вержавских знаешь? Кто из них дальний торг ведёт? Кто за последние годы сильно поднялся?

Николай дожёвывает пирог, запивает квасом из моей кружки и, с охами и упрёками по части моей надоедливости и доставучести, начинает-таки выдавать «информацию для размышления» — характеристики наиболее значимых персон местного бизнеса.

После перечисления ряда туземных персонажей с яркими и матерными характеристиками их личностей, вдруг бьёт себя по лбу, убивая очередного комара, отчего процесс воспоминаний резко интенсифицируется. И вспоминает:

— Да вот же! У пристани три лодейки стоит, от нашей недалече. Одного из тамошних купцов. Звать — Трифон-дыровёрт. Прежде, говорят, дырки в бочонках вертел да сливал оттуда чего-нибудь. А ныне, слыхал я, большие дела делает. Только сам он, вроде бы, в походы более не ходит — сынок у него подрос, его и посылает. А сынок у него — дрянь известная. Тоже — «дыровёрт». Но — по бабам. А, слышь — гомонят? Развлекается, третий день местных баб топчет, девок портит. Хозяин наш сказал: там вон, через два двора стоит. Я-то его три года назад видел. Был слюнявый подросток, сын и наследник Трифона, развратнейший мальчишка, какого свет производил.

Где-то я такую характеристику слышал… Или читал? У Достоевского? Да ну, фигня! Знаю мало — надо знать больше. А купеческий загул… Самое подходящее место для… На Руси говорят: «мордой торговать». А кто у нас тут «главная торговая морда»?

— Николай, возьми-ка бочонок спирта, отлей да разведи с пивом местным. И — не жадничай! Потом сходишь к этому… «дыровёрту». Ивашку с собой возьми. Для трезвости. Надо поглядеть-послушать.

— Гос-споди! Да чего там смотреть-слушать?! Пьяных брёх да безобразие!

Продолжая негромко костерить меня под нос, мой главный приказчик отправился исполнять приказ. Разбуженный хозяин долго не мог взять в толк — зачем приезжим посреди ночи три четверти ведра пива? Почему именно три четверти, а не полное?

Наконец, Ивашка с Николашкой отправились к соседям. Вскоре последовавшие радостные приветственные вопли, далеко разносившиеся над спящим погостом, возвестили о принятии моих засланцев в загулявшую компанию.

Ну вот, можно и вздремнуть. Утречком они инфу в клювике принесут, может, чего и проясниться. А пока уточним состав засланцев. Не «от меня», а «ко мне».

Анализ перечня добровольно перемещённых лиц, в смысле — перемещённых через порог нашего постоя, произведённый из засады в сенях путём укладывания граблей на проходе, показал, что Ряха страдает мочеиспуканием, а к Мичуре по ночам «приходит Жора» — жрать ему хочется.

Технологически — ничего нового, общеизвестная мудрость, широко растиражированная в моё время:

Как средство для выявления вражеских агентов… Абсолютно оригинальная инновация! Сам додумался! Почему нашим контрразведчикам никто про раскладывание граблей по охраняемым периметрам не подсказал?

Я ещё выслушивал унылый перечень съеденного Мичурой, как грабли сработали третий раз. Поток глубоко народных и весьма экспрессивных выражений, исполняемых в минорной ми-бемоль, позволил опознать Николашку. И определить уровень его поддатости. Визуальный контроль при пляшущем свете «зиппы» полностью подтвердил аудио-диагноз.

Выведенный за шиворот во двор Николай приступил к исполнению обычного, в таком состоянии, репертуара: он плакал и ругался, лез целоваться и драться. Угрюмый, от своей трезвости, Ивашко, изредка вспоминая филологически обобщённую мать, кратко изложил резюме произведённой рекогносцировки:

— Ужратые они там все. Третий день буруздят. Сопля эта, Трифонов сынок, как от бати вырвался, так и заколобродил. Всё — «я! я…!», а сам-то… головка от… Сказал, что покуда все целки в Поречье не поломает — дальше не пойдёт. Гребцы-то уже по-разошлись — сил пить более нету. Осталось там всякая… пьянь да дрянь. Наше-то пойло… заглотили за милую душу. Ещё хотят. А этот… главный, прости господи, приказчик. «А у нас ещё есть! Ща притараним!»… Иване, ну нельзя ж такому… товар доверять! Он же не пропьёт, так проболтает!

Возмущённый вопль Николая, пытавшегося опротестовать озвученную характеристику его личностных и деловых качеств, перешёл в бульканье. Ибо то, что в его мозгу предполагалось мощным и стремительным выпадом в сторону злобного клеветника, было, по сути своей, замедленным падением. Которое я чуть перенаправил. В сторону бочки с дождевой водой, стоявшей во дворе.

Обычных 10 секунд отмокания подопытного оказалось достаточно, чтобы принять решение. Выдернув Николашку за шиворот, переждав его захлёбывающийся вой восстановления дыхания, я снова сунул его в охлаждающую и протрезвляющую среду относительно чистого аш-два-о и скомандовал Ивашке:

— Разведи ещё ведро нашего. Надо сходить-потолковать.

Логика элементарная: если моего Николашку, после общения с этой компанией, характеризуют как болтуна, то третьегодневному Трифонычу сам бог велел мявкать безостановочно. Папашка его может быть в деле с Вержавским посадником, сынок может быть в курсе подробностей…

«Пощупать воз не вредно» — щупаем. Кстати… Я выдернул Николашку из бочки и, когда он кончил пускать носом фонтанчики, поинтересовался:

— У тебя, вроде, платки большие были?

Николай, по своей купеческой привычке, брал с собой не только необходимое для похода, но и возможно продаваемое. Мы несколько раз с ним об этом спорили, потому что таскать его барахло приходиться всем. Но он упорно доказывал, что «домашняя дума — в дорогу не годиться», «запас — карман не рвёт»… Парочка больших ярких заморских платков у него в багаже была.

Рубашка от Ивашки позволяла мне завернуться в неё раза три, так что витой кожаный шнурок с кистями на концах, повязанный вместо обычного, для девической рубахи, пояска в форме шерстяного шнура, оказался очень кстати. Девка из меня получилась… несколько неправильная: у славян домашний или церковный головной убор девушки — просто полоса ткани вокруг лба. Макушка должна быть открытой — «коса на улице». Косы у меня нет, но яркие, дорогие платки отвлекает внимание. Да и обоснование корректное — очевидное женское хвастовство дорогим убором.

— Николашку — спать, Ноготка — поднять, Сухана — взять, меня — не узнавать, ведро — забрать. Давайте, ребятки.

Мои мужи, несколько ошарашенно оглядев меня в девическом одеянии в тени забора, двинулись в сторону затихающей гулянки. Выждав минут десять, следом отправился и я.

Я уже объяснял: в каждом обществе есть свой набор табу. Одно из самых устойчивых — на смену одежды. Женщина в мужской одежде — крайняя смелость, чрезвычайная непристойность, ересь. Ношение мужской одежды — одно из обвинений, предъявленных Жанне Д'Арк.

Ношение мужчиной женской одежды — снова непристойность, основание для насмешек. Керенский бежал из Зимнего в женском платье — хохот в советской прессе стоял до скончания самой советской прессы.

Но каждый набор табу — сиюминутен и сиюместен. Попав как-то на свадьбу дальней родственницы в Шотландию, я смущался только два первых стакана тамошнего… «скотского самогона». Вздрагивал от резких движений гостей, и вспоминал, что согласно историческим традициям, нижнего белья под килт не надевают. Ну, кроме танцоров. Кстати, у воинов-викингов была похожая юбка-kjilt. И с бельём, очевидно, у викингов было… без белья.

Потом шотландская свадьба набрала размах, и вид кривых мохнатых мужских ног в полуспущенных гольфиках перестал меня занимать. Внимание сосредоточилось на отворотах этих чулочек: там туземцы носят ножи. Главное, чтобы нож был с внешней стороны ноги — это признак отсутствия тайных враждебных замыслов.

Последующее бурное обсуждение некоторых (из нескольких тысяч) разновидностей тартана показало: мужская сущность от тряпок не меняется. Два стакана крепкого (в любом одеянии) приводят к мысли о необходимости набить морду оппоненту. Вне зависимости от формы и раскраски его штанов.

Используя опыт пьянки в Эдинбурге — из первой жизни, и поучения «гаремного полицейского» — из второй, я предположил сыграть кое-какую интермедию.

Прибытие в застолье очередного ведра нашей «разведёнки» было хорошо слышно — со двора далеко разнеслись радостные клики.

На улице, чуть в стороне от распахнутых ворот, две фигуры, неясно различимые в отсветах со двора, выясняли отношения. Хлёсткий звук пощёчины и немедленно последовавший детский вой позволили уточнить ситуацию: происходит воспитательный процесс.

Громкий, наполненный лютой злобой, женский шёпот детализировал позиции сторон:

— Ты! Сучка! Мы с отцом тебя поим-кормим-одеваем! Я ночей недосыпаю! За тобой, бестолочью, стираю-убираю-обшиваю! Никогда куском хлеба не попрекала! А ты, тварь неблагодарная…! Вот же — пришёл случай! А она рыло воротит! Всего-то и надобно — лечь да потерпеть! Никакого труда от тебя ненадобно, только на спинке полежать! Дура! Дармоедка! Прожорище! Там купчик серебром сыпет, а она кобенится! Как себе — так дай, а как для семьи, для отца-матери — так не буду! Убью падлюку!

— Матушка! Не бей! Я же маленькая! Боюсь я! Не надо!

Новая пощёчина отбросила маленькую тень на пару шагов. Большая наклонилась и, приподняв, потащила за руку в ворота. Уже на дворе, где был свет от открытой двери в поварню, стало ясно: мать тащит дочку. Учитывая специфические склонности этого «дыровёрта», могу уверенно предположить — тащит на случку. Используя высокий стиль — на платную дефлорацию. Причём, в отличие от визита к стоматологу — собирается не нести расходы, а наоборот.

Понять и оценить действия туземцев… крайне затруднительно. Возможно, имеет место грубое насилие над ребёнком. Возможно, наоборот — детский каприз и низкая неблагодарность. Но думать об этом без толку — по нашим, «святорусским», исконно-посконным обычаям ребёнок есть полная собственность родителей. Матушка говорит: «ложись» — дочка должна лечь.

Фольк достаточно чётко демонстрирует обман родителями своего ребёнка с последующим «переводом стрелок» на господа бога. Выдали, «пропили», избавились, «сдЫхали»…

Ванька, хватит думать о чужих проблемах — подумай о своих!

Надо вытащить этого «дыровёрта» из-за стола и быстренько допросить без помех. Реально обеспечить одиночество персонажа можно двумя способами: или — в сортир, или — в постель.

Организовать ему дистанционно понос — я не могу. Остаётся сыграть проститутку. Наверное — дорогую. Дешёвую у меня просто не получится — понтов многовато. Заманить его подальше, к реке, и там… информационно выпотрошить. Для чего я Ноготка и дёрнул, на всякий случай.

Учитывая выбранный имидж и уровень подпития компании, а также присущие мне гендерные характеристики… могут быть проблемы.

Факеншит! Ванька, не спи! Быстрее! Сейчас он трахнет эту деточку с мамочкой, и его тяга к представительницам противоположного пола резко упадёт! Либидо уменьшиться, мозгов прибавится — вероятность успешного завершения миссии резко снизится.

Всё, ждать нельзя! Как там учила меня в Киеве Фатима-«гаремный полицейский»:

— Спинку держи! И — проходочка!

Вперёд, Ванюша! На рынок двуногого дырявого мяса.

 

Глава 260

Моя попытка изобразить задницей пропеллер успеха не имела. Просто потому, что её никто не видел. Как оказалось, все, кто ещё шевелился с открытыми глазами, находились под навесом за поварней. Тут стояли столы, за которыми веселились остатки команды «дыровёрта» и примкнувшие к ним местные пьяницы, бездельники, нищие и шлюхи.

Большая часть присутствующих прибывала в состоянии глубокого отдыха. Резким антиалкогольным диссонансом выглядела моя троица: Ноготку много надо, а Ивашка с Суханом вообще не употребляют.

Ещё одна, подающая признаки жизни группа сапиенснутых хомов и хомок, суетилась у торца длинного стола. Там, под тускленьким огоньком лучины, на столе на спине лежала давешняя девчушка с задранным на лицо подолом и высоко поднятыми тощими ляжками.

В полутьме, среди полупустых мис с объедками, лужиц от пролитого, разбросанных огрызков и костей, наблюдалось нормальное детское тельце с отсутствующими выпуклостями и впуклостями, выпирающими в разных местах из-под кожи тонкими костями и слабовыраженным лобковым оволосением. Тельце беспорядочно подёргивалось, из-под подола доносился негромкий скулёж, в котором прослушивалась многократно повторяемые фразы:

— Дяденьки! Не надо! Отпустите! Пожалуйста! Страшно! Матушка! Не надо!

«Матушка, матушка, на двор гости едут…». Поздно — уже приехали. Особых эмоций в произносимом не выражалось. Так, регламентный аудио-фон.

Судя по отметкам на икрах — её недавно наказывали розгой. Бессистемно, то есть — «в сердцах», «искренне», «от души». Я сразу обратил внимание на эти синюшные полоски, потому что держащий левую бородатый мужик заворожено разглядывал её так, будто примеривался к куриной ножке — как бы получше укусить.

Второй «держатель», здоровенный седатый уже мужичина, изображая своей, непривычно прямой спиной, столб, с явно видимым усилием поворачивая голову то на возгласы женщины, придерживающей девчонку за плечи и задранный подол, то на шпендрика в красной, заляпанной жиром, рубахе. Шпендрик, согнувшись, не поднимая низко опущенной головы, замедленно суетился между настольных ляжек, пытаясь там, в тени, что-то найти. И ему это удалось:

— Во! Бл… Нашёл. Е… — молотить! Гашник ё…! Сща как завязочку потяну…

Ну, Ванюша, сколь не откладывай, а игру играть придётся. На сцену. Со скандально-жеманной интонацией:

— Ой! Трифоныч! Да ты, никак, остья полюбил! Уже и на хворост залезать начал? А об ёлку потереться не пробовал? И забот меньше — во всяком лесу найдётся. И — расходов никаких.

Я сделал шаг, входя в освещённое светцем пространство. Два платка, один — плотно закрывавший голову и оставляющий в тени лицо, и второй — накинутый на плечи, кисти бахромы которого я скромно теребил в руках, не оставляли никаких сомнений в моей гендерной принадлежности. Попутно они, своими яркими красными узорами на тёмно-коричневом фоне, отвлекали внимание присутствующих от моего лица. И намекали на нижнюю границу ценового коридора предлагаемой услуги.

Шпендрик, несколько покачиваясь, вздёрнул голову и с усилием сфокусировал внимание на платках. Потом на моём лице. Потом — ниже. Потом его повело в сторону, и борьба с Ньютоном и его законом всемирного тяготения — заняла всё внимание.

Мне он не понравился. На полголовы ниже меня ростом, он выглядел существенно старше. Опухшее от трёхдневного пьянства лицо, мутные, с красными прожилками и остановившимся взглядом, глаза. Сальные, слипшиеся в сосульки светло-русые волосы на лбу. Мокрые от слюней губы. Дорогая рубаха с жирными разводами и выдранной застёжкой ворота.

Явная асимметрия лица, особенно — улыбки и ушей, заставляла вспомнить выражения типа: «Синдром функциональной дефицитарности стволовых образований головного мозга (дисгенетический синдром)».

Диагноз логично проявлялся в симптомах: незрелость эмоциональной сферы, при которой эмоции не выполняют функции регуляции поведения и межличностных отношений, аффективный контроль больше ориентированы на витальные потребности и потребность в поддержании стереотипных взаимосвязей с окружающей средой.

Вот есть у него такая витальная потребность: «трахаться» — он этим и занимается. Возник у него стереотип — девок портить, он ему и следует.

Забавно: основными причинами этой группы психических отклонений являются проблемы матери в дородовой период: алкоголь, пищевое отравление, инфицирование, родовая травма, инбридинг… Всё это распространено в «Святой Руси» значительно шире, чем в моё время. Соответственно, процент больных в здешних популяциях — выше. Причём, в силу ряда повсеместно распространённых обычаев, в среде аристократии — концентрация прирождённых психов ещё больше.

Почему никто из попаданцев не пишет, что в каждой благородной компании постоянно наблюдаются персонажи… интересные профессионально психиатрически?

Мда… Непрезентабельный мужичок. В смысле: презентацию «Русский купец 12 века»… я бы на его образе делать не стал — противненько.

Изучаемый «образ», не отрывая остановившегося взгляда от меня, провалился рукой куда-то туда, где было что-то чувствительное у растопыренной девки. Девка взвыла и лягнула ножкой.

Первый держатель, обернувшийся на звук моего голоса и тупо пускавший слюну, не удержал. Верещащая девка попала освободившейся пяткой в лоб купчику, и бедняга резко уменьшил свою потенциальную энергию. В смысле: оказался на полу. Вместе и со своей потенцией, и со своим центром тяжести.

Второй держатель упорно сопел, выворачивая и выкручивая девкину ляжку. И получая в ответ от второй ноги — поток звучных пощёчин. А я подошёл к шевелящемуся на полу купчику.

Обошёл по кругу, так, чтобы встать спиной к свету. Такой… несколько просвечивающий силуэт с раздвинутыми ногами.

Как гласит международная собаководческая мудрость: «Из говна настоящий бульдог не получится, а вот силуэт слепить можно» — слепил.

Теперь озвучку. Чуть откашлялся и, безуспешно пытаясь изобразить глубокое бархатистое контральто, исполнил:

Начав довольно тягуче, я закончил куплет близко к оригиналу — весьма живенько. Даже с дроботом и вращением. Нормального фуэте я и не пытался, но подол широченной рубахи кокетливо вспузырился.

Поднявшийся на четвереньки купчик глупо водил глазами вслед за мной. Потом изумлённо выдал:

— О! Так ты… эта… ещё и поёшь?!

После чего снова свалился на бок.

Всякий раз в подобной ситуации я испытываю чувство глубокой тревоги и смущения: неужели и я, когда надираюсь, становлюсь такой же мерзкой скотиной? Тупой, наглой, вонючей… К сожалению, даже видеозапись не передаёт всего спектра отвращения, которое вызывает «ужратый персонаж с поползновениями».

Жена как-то сказала:

— Грустно видеть неглупого, в общем-то, мужика в столь скотском состоянии.

Мне — помогло. Другим… по-разному. Вот этому… тут уже клиника. Ну и фиг с ним, работаем по сценарию. «Откатаем своё и хай воно горит!».

Ну заменил «цыган» на «вержан» — так песня же народная! А я кто?! Раз песня моя, как хочу — так и меняю.

Лёгкий щелчок в лоб поднявшемуся на четвереньки купчику однозначно уточнил принадлежность эпитета «хорошенький» и, заодно, снова перевёл «слушателя романса» в горизонтальное положение. Осталось только «порвать публику» заключительным куплетом:

Попутно я устроил сам себе небольшую подтанцовку с ограниченным стриптизом: чуть покачиваясь и притоптывая пятками на месте, потянул вверх рубаху у себя на бёдрах.

Тут самое главное — не перестараться, поскольку слишком высоко задирать подол… ну, вы ж понимаете — архитектурные излишества… Так что фас и анфас — чисто коленочки. А вот на траверзах можно и чуть больше.

У меня стройные ножки. Просто факт, имеющий место быть. Мне это как-то… Хвастать тут нечем — не моя заслуга. Какие выросли. Я ими бегаю. Но реакция окружающих… Мои наложницы млеют и балдеют:

— О! Ну зачем мужику такие ноги?!

А я что, выбирал?

Вояки наоборот:

— Как же ты, Ваня, да на прямых-то ногах — в седле-то удержишься?

Задолбали. Сдуру ответил известным афоризмом: «Если у вас кривые ноги — делайте декольте поглубже». Не поняли. Тогда я их на пробежку вывел. На финише, когда дождался переваливающегося со стороны на сторону запыхавшихся Ивашку и Чарджи, сообщил им:

— Проблемы не в ногах, а в головах.

И стал чаще выводить их на кросс. Ноги у них так и не выправились, а вот головам помогло — дышать стали лучше.

Мой здешний визави тоже попытался изобразить кросс. Точнее: спринтера в финишном рывке.

Здесь даже до второго круга не дошло: подвела не дыхалка, а координация движений. С моей помощью.

Низкий старт купчика в направлении моих коленей был «лёгким движением руки» перенаправлен в сторону седобородого держателя. К которому купчина и приложился выпученными губами. Куда-то в низ живота. А лбом — выше. Интересно…

Тиль Уленшпигель как-то встречает трёх толстых монахов. Толстых в талиях и худощавых на лица. Смущённый этим визуальным диссонансом, падает одному из них головой в живот. От чего раздаётся приятный звон золотых монет.

Золото на «Святой Руси» не в ходу, а вот звон — был…

— Ты, ля… ты где? А, вижу. Подь сюда! Лягай! Сюды лягай! Быстро!

Он что — девушку от кобылы не отличает? Зачем лягаться-то? А, понял: «сюды» означает — «на стол». Ну, совсем оборзел! А что говорит по этому поводу русский фольк?

Я растянул концы платка руками в стороны и, пританцовывая, исполнил пару куплетов:

«Любились» — как концы шали? Узлом завязывались? Йоги, наверное…

Яша Полонский, прости меня за испорченную рифму, но тут в округе — ни одного моста на сотню вёрст! Прощаться — негде.

После чего мне осталось только завлекательно улыбнуться и томно язычком так… Нет, не надо! Здесь этого ещё не понимают.

Тогда — ещё куплет. С агрессивной тоской и полной оторванностью мозгов в голосе. Типа: а поцелуй меня везде!

Ча-ча-ча. И обещающе мотнуть головой в сторону темноты окружающей среды.

Задержка у него… Как у Эйнштейна при пролёте на субсветовой скорости. Передоз пива со спиртом — тоже запускает релятивизм.

Купчик нетвёрдо поднялся на ноги, потоптался и… устремился ко мне на грудь. Пришлось поймать — упал бы.

Гос-споди! Да что ж он такое вонючее ел?! И — пил. И — спал. И — надевал!

Слюнявую морду удалось несколько отжать в сторону, после чего морда сообщила, махнув пальцем куда-то себе за спину:

— Дядька мой. Скотник. С нами пойдёт.

Седатый мужик начал выбираться из-за стола. То он — столб изображает, то — телохранителя. Вот это тело с ассиметричной мордой лица… его ещё и хранить?! А кучу свежего дерьма сторожить не пробовали?!

— Трифоныч! А на кой нам скотник? Нет, скотник нам не нужен. Или ты сам уже никак?

— Хто?! Я?! Да я… вот прям счас, прям тута…

— Но-но. Прям тута — не надо. Пойдём-ка, мил дружок, во зелёненький лужок, на травушку, на муравушку, на мягкую постелюшку…

Я потянул повисшего на мне псевдо-самца хомосапиенса. Он пытался одновременно ущипнуть меня за задницу, найти бюст (у меня?!), задрать подол, залезть под платками в отсутствующее декольте, обнять за талию и поцеловать в «уста сахарные». Я мягенько отбивался от этого… вездесуйного и повсеместно липкого, аргументировано повизгивал и похихикивал, утягивая его в темноту заднего двора.

За моей спиной скотник пытался выдвинуться нам вслед, но Ивашка рывком вытащил свою саблю и положил перед ним.

— Ты такое видел?

— Это? Эт што?! Никак — гурда?! Настоящая? Откуда взял?

— Да была, вишь ты, такая история…

И скотник, чуть прижатый Ноготком за плечико, ухватил подсунутую ему кружку, опускаясь на лавку в предвкушении рассказа.

Купчик сперва шёл довольно спокойно, как телок на верёвочке, но когда мы выбрались через калитку на приречный луг, и свежий ветер несколько отрезвил, он начал бормотать всё громче и приставать всё настырнее.

Наконец, он упёрся, как баран:

— Всё, ля, тут, ля.

Он ткнул пальцем в тень у корней развесистый ивы.

— Ты, ля, давай, ля. Раздевайся.

— А серебро?

— У скотника. Мне, ля, батя, ля, денег в руки не даёт. Грызло корявое. Вся мошна, ля, у дядьки. Ты, б…, давай. Сымай с себя всё на х… Б-б-быстро! Мать…

Да кто ж против? Я, многообещающе улыбаясь, развязал поясок и, взглянув ему за спину, встревожено удивился:

— Ой, а хтой-то это к нам с горочки спустился?

— Где?

Что-то меня сегодня на народные песни потянуло. Но следующую строчку из репертуара неверной жены, выпроваживающей своего любовника: «Видать, законный мой идёт» — озвучивать не пришлось. Примитивнейший приём сработал: купчина замедлено, теряя равновесие, развернулся посмотреть назад. А я накинул ему снятый с пояса шнурок на шею и, перекинув из руки в руку кисти на концах, потянул в разные стороны.

Придурок не сразу понял, начал поворачиваться, его повело в сторону. Я инстинктивно резко развёл концы удавки, пытаясь удержать его «на ровном киле», но он, судорожно взмахивая руками, зацепился, споткнулся, неловко повалился набок. Прямо головой в выступающий корень ивы.

Негромкий короткий сухой треск показался звуком ломающейся веточки. Но попытки пошевелить упавшего… услышать его дыхание… найти его пульс…

«У детей и пьяных — свой бог». Общенародная истина. Сам неоднократно наблюдал.

Маленькая девочка вываливается с балкона с седьмого этажа. И благополучно парашютирует в осеннем пальто, застёгнутом на две пуговицы.

— А зачем же ты пальто одела?

— Мама сказала, что уже холодно и на балкон можно только в пальто.

Знакомый студент, перепутав спьяну окно с дверью, выходит с пятого этажа общаги.

— Доктор! Он будет жить?!

— Будет. Перелом правой пятки.

Но им не надо мешать. Если в ситуацию влезает другой человек — бог отходит в сторону. Тоже есть… примеры из личного опыта.

Купчик падал, а я попытался его удержать. Удавкой! Результат: придурок сломал шею. Я не против… такого приближения к мировой справедливости и благорастворению. Но зачем же в моём присутствии?!

Всё-таки, я здесь порядком оскотинился. «Обсвяторуссился», «оббоярился», озверел и очерствел.

Помню, как тяжело выходил из ступора после утопления отца Геннадия. Никак не мог включиться после внезапной смерти елнинской посадницы. «Сутки в тумане» после бойни на людоловском хуторе…

Но человек — это ж такая сволочь! Я себя имею в виду. С такой мощной адаптивной системой…

«Хоть мочись в глаза — всё божья роса» — мудрость про беспредельность хомосапиенской адаптации?

Веллер, вспоминая свой опыт забойщика скота, говорил:

— Сначала… вот висит туша. Её надо освежевать, выпотрошить, разделать по категориям. Неприятно. А через пару месяцев ловишь себя на мысли, что если бы на этом месте висело тело человека, то, точно также, без каких-либо эмоций…

Мне до Веллера далеко — эмоции ещё возникают. Но пример современного классика внушает оптимизм и надежду.

Получить информацию из этого… «дыровёрта» — не получилось. Ну, извини, Трифоныч — не судьба…

Другой, потенциально информированный наблюдаемый персонаж — скотник. Покойник называл его «дядя». Это что-то значит? Кстати, «скотник» на Руси — синоним казначея. Он и расплатиться должен был.

Уйти без оплаты своего напряжённого артистического танцевально-песенного труда… Бросить труп придурка под деревом с ясно выраженной странгуляционной бороздой… Надо как-то… «следы замести».

Рукав мне покойничек успел-таки рвануть при падении. Теперь делаем надрыв по шву на подоле, приводим в обоснованный беспорядок платки на голове… Ну, как я выгляжу? Похож я на шлюшку из-под буйного клиента? Тогда — работаем.

Застолье к моему возвращению — уполовинилось. Судя по храпу из разных углов — народ не разошёлся, а — расползся. Моя команда, вместе со скотником, продолжала «гулять». Уровень «веселья» в такой фазе «гуляния» сравним с кладбищенским. Когда сторож уже уснул.

— Эй, дядя. Скотник. Трифоныч сказал — ты мне заплатишь.

— Скока?

— Гривну.

— Скока-скока?! Он чего?! Ох…ел?! Всякой б…! Г-где он?

— Там.

Дядя, возмущённый таким уровнем цен на повседневные услуги, рывком выбрался из-за стола, и, пока я «строил глазки» своим «мужам», пытаясь тайно — чтоб никто не услышал — вдохновить их на активную, но отложенную, помощь мне, ухватил меня за руку.

— А ну показывай! Где этот… ошибка пьяной повитухи… отцово серебро как песок… Сбрендил выкидыш!

Я не успел ничего сказать своим людям — от стола начали подниматься головы местных алкоголиков. Да и что командовать? — Рубите гада? — Так ситуация ещё не смертельная, есть ещё варианты и надежды. На «разведу придурка в лёгкую».

Надежда была ошибочной. Кураж от успешного одурачивания одного персонажа — не позволил сразу и адекватно оценить опасность другого.

Ну и лапа! Хватка как у медведя! Здоровенный мужик просто поволок меня, намертво зажав кисть руки. Он топал решительными широченными шагами, так что мне приходилось бежать за ним чуть не вприпрыжку. Стараясь не выходить из выбранного образа «девка гулящая дорогая», я несильно вырывался и интеллигентно возражал. Типа:

— Убери лапы! Чувырло сиволапое! Не смей меня трогать! Зенки выколупаю, морду расцарапаю!

— Цыц, бл…дища! Мявкнешь — зубы выкрошу! Ноги выдерну, дырку на православный восьмиконечный… Ну, где он?

— Да там он, под ивой. Да отпусти ты!

С тем же успехом я мог беседовать с бетонным надолбом. Наконец, я надоел своему «буксиру» рывками, и он просто сдёрнул платок мне на нос.

Чтобы не «светить личико» мне пришлось изначально резко ограничить поле обзора выступающей кромкой платка. А теперь я и вовсе ничего не видел.

Попытка сдвинуть платок на затылок привела только к тому, что и вторая моя рука оказалась зажата намертво в широченной ладони скотника. Следуя инстинктивно «правде жизни» — стереотипам поведения выбранного персонажа, я извернулся и укусил мужика за руку. Последовал взрыв мата в акустики и второй взрыв — в моём левом ухе. Видимо, это была оплеуха открытой ладонью. Кулаком бы он мне челюсть сломал.

Меня отбросило в сторону, некоторое время я пребывал в нокауте. Никакой судья на ринге не отсчитывал секунд, да и не надо — самостоятельно бы я не встал.

Меня просто подняло на ноги и поволокло. В согнутом состоянии и с вывернутыми за спину руками. Связанными моим же пояском! Которым я сам только что…

Как гласит русская народная песня о Наполеоне Бонапарте:

Я — не Наполеон. Моя судьба, в формате здоровенного скотника, не «бросала в бездну», а последовательно и непреодолимо пинала и тащила. Совершенно «без стыда» и весьма болезненно щипая за попадавшиеся под руку части моего тела. Отчего я каждый раз резко дёргался вперёд. А над головой раздавался полный уверенности в правильности происходящего, голос:

— Ну ты, сучка драная, бегом-бегом к хозяину.

Куда тащат — не видно, на каждом шаге я наступал на подол рубахи и падал носом, меня больно вздёргивали за вывернутые руки и толкали вперёд. Чтобы не наступать на подол пришлось бежать меленьким шажками. Куда-то…

Потом меня толкнули в сторону, я упал и больно ударился плечом.

Туман в голове от нокаута начал проходить, попробовал прижать щеку к земле и сдвинуть платок, чтобы хоть что-то видеть. Но тут меня снова вздёрнули, сдирая платки с головы, а прямо перед глазами я увидел отведённый для удара огромный и, на вид очень твёрдый, кулак скотника.

— Ты! Бл…дища! Ты чего с ним сделала! Убью падлу! Ты… а… ты — лысая??? Плешивая курва… Тьфу, мерзость!

Как и принято традиционно в «Святой Руси» в ходе воспитания добронравия у женщин, скотник ухватил меня за головные платки, предполагая, что ухватил за волосы под ними. И дёрнул.

Теперь свежий ночной воздух свободно овевал благородные контуры моего лысого черепа. Как и его вылупленные гляделки.

Есть некоторая разница в восприятии. В моё время наголо бритая молодая женщина может восприниматься как яркая, но вполне допустимая форма стёба. Типа: «сильно артистическая натура сильно самовыражёвывается». Вот, например, солистка ДДТ. Чего на неё смотреть? А фольк она поёт великолепно.

В «Святой Руси» такого нет, восприятие однозначнее: больная. Тем более, что тиф, например, часто даёт именно такой эффект.

Разговоры кончились — сейчас меня будут бить. Безусловно: больно и долго.

Название литературного источника, из которого я почерпнул эту, ставшую столь внезапно актуальной, мысль, всплыло в моём мозгу уже в процессе проведения боевого приёма. Я сидел на земле, скотник стоял передо мной на коленях, руки связаны — бить ногами.

"— Элементарно, Ватсон!

— Сам дурак, Холмс!».

Я-то ударил. Точнее — попытался. Но, блин, подол! На который скотник опёрся рукой. А потом перехватил меня ею же за лодыжку и вздёрнул вверх ногами, вставая с колен.

Тряпьё снова упало мне на лицо, и я опять утратил визуальный контакт с окружающей меня «Святой Русью». Да и хрен с ней, с Русью! Самое главное: с этим здоровенным дебилом!

А вот акустический — не утратил. Подняв меня за ногу, как Полифем — спутника Одиссея, скотник изумлённо фыркнул, потом ещё раз, потом поймал вторую мою лодыжку, которой я несколько истерически пытался отбиться от его захвата. Потом поднял ещё выше. Приближая к своим глазам остро заинтересовавшую его своими очертаниями часть моего, столь мне дорогого, тела.

Звёзды давали достаточно света для глаз. Но глазам дядя не поверил.

Нет, я понимаю, что именно так его взволновало. Но зачем же подносить на уровень рта! Кушать-то это не надо!

— Ну не х… себе!

Тут я не согласен. Категорически. Тут как раз наоборот. В смысле… принадлежности. Нет-нет! Пусть останется! И не надо на него дуть! Я понимаю, что у скотника руки заняты. Но дуть — не надо. Щёкотно! И холодно становится.

— Так ты, бл… — не бл…

Какой глубокий интеллектуальный труд прозвучал в этой фразе! Какая умственная мощь рвалась из этих одурманенных алкоголем мозгов! Открытие уровня Архмедовой «эврики»! Кстати, Архимед тоже бегал по городу голым. Но в Сицилии тепло. Можно я прикроюсь? И поставь меня, на ноги, идиот!

Увы, пожелания скотника не совпадали с моими.

— Если ты не б…дь, то ты… ты — тать! А ну говори!

Высококлассная, почти математическая логика. Сейчас пойдут правила свёртки Де Моргана. А, блин, ошибся.

Скотник, неупорядоченно перечисляя различные части размножительного человеческого аппарата, вздёрнул меня ещё выше, удерживая за лодыжки, практически растягивая в шпагат.

Как хорошо, что я занимался физкультурой! Настоятельно советую всем: вдруг с вами случится аналогичный случай. А вы… не подготовлены. А вот я…

Вишу, блин, вниз головой и ничего! Ну — почти… Но ручки у дяди длинные, потянет сильнее — порвёт. И борода — колкая. Колется в… в некоторых местах. В чувствительных.

Раздражение будет. Покраснение, почёсывание. Не дай бог — сыпь какая высыплет. А масла из алоэ у меня нет. Ничего — потерпим. Самое главное, чтобы этот кретин чего-нибудь не откусил. И — не отгрыз. И надкусывать — не надо! И — на зуб пробовать…!

Тут мои ноги резко дёрнули в стороны, от чего я немедленно представил множественные разрывы моей, нежно любимой, промежности.

Потом полетел головой в землю. Воткнулся. Как пикирующий бомбардировщик. Потом на меня рухнуло что-то очень тяжёлое. Как стратегический — на пикирующий.

Дышать, факеншит! Воздуха, мать вашу…

Не люблю, когда меня тащат за ногу. Но тут я обрадовался — вытащивший меня Сухан… Я бы его расцеловал! Но сначала сдержался, а когда он-таки распутал мне руки, уже хотелось дать ему пощёчину! Точно по «Кавказской пленнице». Но я ограничился вопросом:

— Ты почему так долго не приходил?! Я же тебе ещё за столом мигал! Меня тут чуть не убили, а ты…

Мда… разговор с «ходячим мертвецом» требует настоящего хладнокровия…

Тогда займёмся текущими делами.

Труп скотника лежал рядом. Меня удивило то, что нож, брошенный Суханом, попал не под левую лопатку, как традиционно отрабатывали метание, а в голову, в мозжечок. Сухан очень редко промахивается, так что, вероятно, эта точка и была целью. А почему? А потому…

Стоило мне пощупать покойника, как стало ясно: тот звон, как «ж-ж-ж» у Винни Пуха — был неспроста. Под рубахой — тяжёлый широкой пояс, набитый металлом. Рубашечку — задрали, лямочки на плечах развязали… с пуд весом. И этот пуд — серебро! Монетки, куны, гривны — набиты в карманчики в четыре ряда. То-то дядя столб из себя изображал: с такой упаковкой на теле — не очень-то понаклоняешься.

— Сухан, ты про это знал?

— Нет.

Факеншит! Откуда ему знать?! Он подозревал, он предполагал, но знать…

Он не говорит о важном, потому что не знает — что важно. А вот точку попадания он выбрал с учётом не знаний, но — предположений: пояс с серебром закрывал лопатку снизу.

Как бы мне теперь расширить боевые навыки «живого мертвяка» на разговорные? Интересная задачка…

Я уже начал приходить в себя, поэтому приступил к осмотру трупов. Вытащил из затылка скотника метательный «штычок» Сухана, тщательно обтёр его шапкой покойника и шапку выкинул в реку.

Очень многие коллеги совершенно не учитывают, в своих похождениях на ниве прогрессизма, количество крови, которое вытекает из всякого первого встречного при всяком нарушении его целостности. А отмывается — очень тяжело.

Осмотр тела лежащего в трёх шагах Трифоныча ничего интересного не дал. Ножик его я изъял и всунул в дырку в затылке скотника. Ещё прихватил ладанку с шеи.

Потом мы подняли тело купчика и аккуратно отнесли к речке. Куда и выкинули.

Мда… Не Пушкин. Но народная мудрость так и говорит: «Концы в воду». А фольк в песенной форме уточняет:

Поскольку — уплыл.

По-быстрому искупнулся, смывая с себя слюни одного покойника и пот другого. Ну, и свои эмоции…

«Вода более полезна тем, что она уносит, а не тем, что приносит». Уносит, например, остатки истерики, паники, сомнений…

Сухан отправился назад в застолье, а я по бережку в другую сторону. С пудовым поясом на шее, нагишом и босиком. Не хватало только сапожками своими наследить!

Голому гулять… холодно. Но девке в дорогих платках попасться на глаза какому-нибудь случайному свидетелю… Оно мне надо?

Подведём итоги: полный пролёт. Надежды на получение дополнительной информации по делам Вержавского посадника — не сбылись. Дважды. Но настроение — сплошной оптимизм. Это из-за пудового пояса, который греет шею. И душу. Именно «греет», а не «давит». Народная мудрость права: «свой груз — не тянет». Особенно — только ставший своим. И — оцениваемый в выразительной сумме.

Хозяева нашего постоя давно спали, а местные псы старательно не подавали голоса, тщетно надеясь, что князь-волк о них забудет. Курт упорно пытался меня согреть, едва я пришёл и переоделся в своё. От тепла и покоя клонило в сон — пошёл адреналиновый откат. Но пришлось дождаться своих, и изложить им своё видение сегодняшних ночных приключений.

— Пошли вы на гуляние. Следом пришла баба с девкой-малолеткой. Вам неизвестные. Из местных. Потом пришла ещё какая-то девка — курва в дорогих платках. Вам тоже неизвестная. Вы думали — местная.

— Погодь. Дык… Ты ж…

— Я что — девка?

— Не… но…

— Что «но»? Меня ты знаешь. Местных курв — нет. Трифоныч пошёл с девкой на лужок. Развратничать и безобразничать. Потом девка вернулась и потребовала расплаты. Скотник платить не стал и пошёл с девкой к хозяину.

— А Сухан?

— Тю! Мужики пьянствуют, им, что, отливать не надо? Сухан, по твоему разумению, за забор отошёл по малой нужде. Дальше вы посидели чуток, дождались отлившего Сухана, вернулись на постой и спать легли.

— А Трифоныч?

— А Трифоныч, как мне помстилось, со своим дядькой-скотником поссорился — тот платить курве не захотел, и, спьяну, дядю зарезал. Испугался, прихватил девку, лодочку, может, какую, и убежал от отца, с которым у него давно нелады были, в края тёплые, заморские, благословенные. Э-хе-хе, молодо-зелено… Девка подолом покрутит — мужик и не такое уелбантурит. Даже и в Библии сказано: «И отлепится человек от отца с матерью и прилепится к жене своей, и будут они — одно». Вот кое-какое «одно» прилепленное и плывёт там, вниз по речке. Всё понятно? Ну, тогда спать. Скоро светать будет.

Через час — подъём. Всё — как обычно, не слишком рано, не слишком поздно. Мы уже укладывали вещи в лодку, когда прибежал погостный ярыжка:

— Стоять! Погостный боярин велел к себе!

Я несколько струхнул. Потом сообразил: стражников с ярыжкой нет. Из дальнейшего разговора с посланцем стало ясно, что имеет место просто тотальный первичный опрос: всех приезжих опрашивают по начатому делу об убиенном.

Николашку ещё мутило после вчерашнего, а Ивашко изложил мою версию близко к тексту.

Гипотеза об убийстве скотника Трифоновичем и его последующем бегстве с девицей-красавицей, дополненное рассказом лодейшиков об исчезнувшей с тела скотника «батюшкиной казне» — погостному понравилось. Она не только выглядело обоснованной, но и снимала с него вину «за недогляд» и, вообще, выносила проблему за пределы волости. Напомню: обычный сыск в «Святой Руси» идёт не по всей стране, а в рамках волостных границ.

Нас промурыжили ещё пару часов и отпустили с миром. Поздним утром мы снова упёрлись в вёсла, и пошли вверх по местной «реке мелкого серебра».

Кстати, при погрузке Мичура неловко споткнулся об мешок, в который я убрал трофейный пояс. Как бы случайно. Звон был чуть слышен, но Мичура несколько раз пытался незаметно мешок потрогать. Забавно: в «Святой Руси» очень немного людей, которые могут с полпинка распознать звучание кучи серебра.

За день пройти очередные «сто вёрст без гака» мы не смогли — поздно вышли. Пришлось пораньше встать на погост и в полной мере ощутить удовольствие от предоставляемого сервиса.

Я-то, после предшествующей ночи с приключениями, спать завалился. А вот выспавшаяся часть моей команды… По фольку:

Этот куплет распевал малолетний босоногий сынок хозяина, загоняя на ночь гусей. Подтверждаю: по всей реке местные жители держат в большом количестве «гусей и утей». В том числе — и сереньких.

Конец сорок седьмой части