Мы бы тут… умерли все. Но у моих людей уже есть опыт приёма новосёлов. Включая — не понимающих языка. Молящимся другим богам. Пытающихся размахивать своим оружием. Пока его не забрали. Не умеющих себя вести в приличном обществе, непривычных доходить до выгребной ямы, закрывать вовремя печную задвижку, не трогать чужое…

Обязательный конфликт вокруг крещения.

Проходили. С марийцами из рода лося. Снова:

– Мы…! Никогда…!

– Вы потеряли свои святилища, свою землю. Что ж вы не сражались там, на Наре, что ж вы не убились там, на Поротве? Вы бросили своих богов там. Здесь — мой бог. Принимайте его.

Языческие боги привязаны к местности, к Олимпу, к дубу в Ромове… А «святой дух» — повсеместно куда не плюнь.

Впрочем, по богам мы с Кастусем быстро нашли консенсус: кому невтерпёж — сможет уйти, жить по своему богу. Позже. Покрестился — раскрестился. «Ресет» — возможен, не обрезание же.

А вот по поводу земли — сцепились серьёзно.

– Ты обещал принять нас, звал к себе. Теперь дай мне землю.

– Тебе?! Землю?! Ты собрался стать пахарем?!

– Нет, я князь. Ты дашь мне землю, на которой я поселю свой народ.

– Кастусь. Мда… Здесь нет твоего народа. Люди, пришедшие с тобой в караване — «мой народ». Я поселю «моих людей» на моей земле. Там, так и тогда, как я сочту нужным. Хотя, конечно, спрошу твоего совета — как сделать это лучше.

– Никогда…!

– Да брось ты! Ты славно воевал и хорошо правил. У тебя есть талант, ты можешь стать великим правителем. Для этого надо учиться. Или ты идёшь в моё училище. И становишься мудрым правителем. Или я поставлю тебя тиуном над десятком лесных кудо, куда заселю полсотни семей с Поротвы. Будешь ими править. Это твой потолок? Ни на что более серьёзное — ты не годен?

Кастусь шипел как рассерженный гусак, пытался найти у себя за поясом сданный боевой топор. Вадавасы накачивали его злобой, рассуждениями об утрате княжеской чести и погибели всего Великого Литовского Народа Поротвы и Нары. Но… «ночная кукушка всех перекукует».

У меня был только один беглый разговор с Елицей:

– Иване… Воевода… Что ты сделаешь с нами?

– Всё. Всё то, что я делаю со всеми остальными. Не хуже. Пока не докажите, что «хуже» — надо.

Мы не могли с ней остаться наедине, посидеть, поговорить с глазу на глаз. Кастусь ревновал бешено, вадавасы старались разжечь в нём это чувство.

«Жесток гнев, неукротима ярость; но кто устоит против ревности?».

Общение — как в тылу врага: короткие реплики, на ходу, в присутствии посторонних. Не только не делай — не давай повода подумать, что ты делаешь.

«Не останавливайся завязать шнурки на бахче своего соседа» — древняя китайская мудрость.

Здесь — не Тяньаньмэнь, но мудрости — следую.

Хорошо, что мы с ней понимаем друг друга и без слов.

* * *

Люди — разные. Я уже много раз… Не в том смысле, что вот эти — инородцы, литваки. А в том, что у них разные личные ожидания.

Одному — хлеб каждый день и отсутствие пожарищ по горизонту — «мёд и мёд», «как у Христа за пазухой». Другому — без кафтана с золотым шитьём и десятка мужиков, в бронях, с топорами за спиной и в павлиньих перьях — обида смертельная. Голыми руками порвать или со стыда утопиться.

Разговариваем. Успокаиваем. Над «приёмным покоем» — густой запах валерианы. Ещё — спирта, гашиша и опиума. Пустырник, боярышник, плоды шиповника, горицвет… таких сильных ароматов не дают, но тоже… ведрами.

«И, обращаясь к фельдшеру, старший врач сказал:

— Пишите: „Швейк, строгая диета, два раза в день промывание желудка и раз в день клистир“. А там — увидим».

Из «списка Швейка» мы используем только эти три пункта. Заворачивание в мокрую простыню, кормление аспирином и хинином — не применяем. Ввиду отсутствия. Но прогресс — не остановим!

«А там — увидим».

Хорошо, что сразу, в первые же часы, «на радостях» по поводу прибытия, заставил сдать оружие. Что в первые два дня провели самые обидные им процедуры.

По Макиавелли:

«Думаю, дело в том, что жестокость жестокости рознь. Жестокость применена хорошо в тех случаях — если позволительно дурное называть хорошим, — когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности обращают на благо подданных; и плохо применена в тех случаях, когда поначалу расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже.

Действуя первым способом, можно… удержать власть; действуя вторым — невозможно.

…кто овладевает государством, должен предусмотреть все обиды, чтобы покончить с ними разом, а не возобновлять изо дня в день; тогда люди понемногу успокоятся, и государь сможет, делая им добро, постепенно завоевать их расположение. Кто поступит иначе, из робости или по дурному умыслу, тот никогда уже не вложит меч в ножны и никогда не сможет опереться на своих подданных, не знающих покоя от новых и непрестанных обид.

Так что обиды нужно наносить разом: чем меньше их распробуют, тем меньше от них вреда; благодеяния же полезно оказывать мало-помалу, чтобы их распробовали как можно лучше. Самое же главное для государя — вести себя с подданными так, чтобы никакое событие — ни дурное, ни хорошее — не заставляло его изменить своего обращения с ними, так как, случись тяжелое время, зло делать поздно, а добро бесполезно, ибо его сочтут вынужденным и не воздадут за него благодарностью».

«Обиды нужно наносить разом…». Дополню Макиавелли: обижать, но не убивать. По возможности.

Ловить грань между обидой и мятежом. Когда приходится применять оружие и убивать. Уже не обиженных, но восставших. Причём само действие, например — обучение чистке зубов, может быть воспринято как благодеяние. Или — как основание для вооружённого восстания.

Суть — не в действии. Даже — не в подаче его. Суть — в ожиданиях людей, в той кашице, которая побулькивает у них между ушами. В их готовности обидеться. Чем вы её измерите? Каким напряжометром?

Вам нравится видеть заваленный трупами склон Дятловых гор? Потому, что один из сопляков-банщиков неудачно пошутил по поводу происхождения сменного белья? И вот уже толпа полуголых людей, размахивая дубьём, круша всё на своём пути, ломится… Куда?! К лодкам-плотам?! За ними мои «водомерки» с полными боекомплектами. Вверх, на гору, во Всеволжск? Там гридни Чарджи. На версту всю траву кровушкой выкрасят.

И на пути злобно вопящей толпы впоперёк встают Гнедко с Куртом. Ну и я там, за компанию.

Курт — рычит, Гнедко — ржёт, я… разговариваю.

Поговорили, разошлись.

Обошлось. В этот раз.

Раз за разом вбивается: бунт — нельзя.

«Русский бунт, бессмысленный и беспощадный». А поротвический? Интеллектуальный и гуманный?

Это табу — моя работа. Насчёт гигиены или, там, порядка рассадки за обеденным столом — и чиновники мои сработают. А вот мятеж… Потому и ношу не снимая свой, вытершийся, штопаный во многих местах, кафтан с панцирем под подкладкой, портупею с «огрызками» за спиной. Кручу головой, ловлю взгляды, намеки, интонации… Трачу своё драгоценное время прогрессора на… на прогрессирование. На внедрение элементарных навыков поведения в какой-то, к моменту начала моей первой жизни давно уже вымершей, этнической группе.

Я про них не знал и не ведал. И вообще — на кой ляд они мне сдались?! Но вот «здесь и сейчас» — и мировой прогресс, и мой город, и моя жизнь… зависит от способности договориться вот конкретно с этой стаей хомнутых сапиенсов.

Не можешь? — Закрывай свою лавочку, попандопуло.

Обезоруженные, ограбленные, остриженные, окрещённые новосёлы были пропущены через «грохот» для отделения «избоины». Прошлогодние «зимницы» снова наполнились людьми. Которых сортировали, проверяли и к делу приставляли.

Понятно, что вновь расхворавшийся Кастусь, Елица, Фанг и его команда, несколько других, явно лояльных людей, были расселены иначе.

Из двух тысяч душ общей численности в караване пришло около четырёх сотен мужчин. Из которых около сотни были воинами.

В племенах каждый мужчина — воин. Но отличить бойца от крестьянина — достаточно легко. Шестерых бывших вадовасов и трёх шаманов разных богов пришлось подвергнуть порке. Насмерть. Не за шаманизм, конечно, а за воспрепятствование законной деятельности госслужбы Всеволжска.

Эти категории — военные среднего звена и религиозные лидеры — наиболее болезненно реагируют на новшества, на изменение их статусов, на отказ от «как с дедов-прадедов заведено бысть есть».

Когда чудак, возмущённой брижкой, бьёт парикмахера кулаком в лицо и ломает его тазик, то получает восемьдесят ударов кнутом — по сорок за порчу гос. имущества и нанесение телесных повреждений при исполнении. Отчего отправляется в свежую яму на кладбище.

Копать ямы на кладбище — обязательный ежедневный наряд.

* * *

– Вы хотите быть чистыми? Вы хотите быть здоровыми? Вы хотите быть сытыми?

– Да! Ура! Давай!

– Для этого вы должны….

– Нет! Никогда! Только через мой труп! «Мы всё умрём в борьбе за это»!

Что считаем «этим» в этот раз?

Разговариваем, объясняем, показываем. Утомляет.

* * *

Как-то в попаданских историях не попадалось чётко сформулированное: попандопуло — социальный работник.

Коллеги, вы готовы часами выслушивать бред, выкрики, вопли и обиды «грязных тупых туземцев»? Их вид вызывает в вас отвращение? Их запах, поведение… омерзительны? — Засуньте свои… чуйства туда… где им и место. Извольте часами сохранять доброжелательную, внимательную, сочувствующую манеру поведения.

Ты не понимаешь половину его слов, у него некрасиво гримасничает лицо, постоянно дёргаются руки и ноги, у него с головой… беспорядок, он сам не знает чего хочет, он хамит и наглеет, потому что боится и не понимает…

Но ты должен его понять. Дать ему необходимое и убедить в том, что именно это — его сокровенное желание.

Ему должно быть хорошо. Комфортно, уверенно, оптимистично. Ему — не тебе. Потому что прогресс делать будет именно он. Вот этот. Или — вон тот. Или — вон те. Они — будут реально делать прогресс. Они — цель и средство изменений, твоего здешнего существования. А ты так, общее направление указать.

А если «нет», то — «нет». И тебе лично, и твоему прогрессу в целом.

Коллеги! Вы работали в центрах для мигрантов, в лагерях беженцев? Вы можете отличить агрессивность от испуга от агрессивности по убеждению? Экстремизм от самоидентификации? Вы знаете, как выглядит массовая детская истерика когда мимо проехал трактор? — «Танки! Мама, танки!».

* * *

Кастусь очень переживал. Ему казалось, что он ошибся, что он привёл людей на муки, в рабство, что его народ ждёт гибель.

Последнее справедливо: здесь есть один народ — «стрелочники». Другой — не нужен. Но личную смерть (и жизнь), личные муки (и радости) — каждый выбирает по себе. По своей способности к адекватности.

Адекватность в новых условиях требует адаптивности. А это свойство полностью отсутствует! Не только в племенах — вообще в средневековье. «Что было — то и будет». Новизна — несчастье. Души человеческие — корёжит. Вплоть до рвоты.

– Ты вымыл за ушами? Покажи.

– Что?! Ты смеешь проверять меня?! Я воин! Я убил десять врагов!

– Верю. Но уши — не мыты. И кушать ты сегодня не будешь.

Храбрость — великолепно, воинское искусство — прекрасно. Мытые уши — обязательно. Отсутствие «обязательного» обесценивает «прекрасное» и «великолепное».

– Героя?! Без обеда?!

– Не героя — грязнулю. Не вымоет — и без ужина.

На каждом шагу, с каждым новосёлом.

С детьми легче — с одного-двух раз запоминают. С взрослыми… повтори тринадцать раз.

* * *

У меня был кот. Он приходил к моему компу и укладывался между клавиатурой и экраном. Когда мне это мешало — я выкидывал его со стола. Опытным путём установлено — понимает с четвёртого раза.

Мой кот, против здешних мужиков — интеллектуал запредельный.

* * *

Практически сразу мы начали отселять многодетные семьи в новые селения. С предоставлением «благодеяний» Макиавелли, которые в моей реализации означали «белую избу» со всеми причиндалами.

Экскурсии на Кудыкину гору дали новосёлам представление об их будущем. Наглядность резко ослабило ощущение катастрофы, смертельной ловушки, которое начало, было, распространяться среди литваков.

Как уже было отработано, почти все новосёлы, кроме маленьких детей, втягивались в общественные работы, получали дозу ликбеза и казарменного положения.

* * *

Факеншит уелбантуренный! Я не понимаю своих коллег!

Попандопуло не может само «сделать прогресс». «Прогресс» — это изменение состояния туземцев. Не — наши ништяки и финтифлюшки, а их — ими сделанные, ими применяемые. Ими! А они не хотят! Потому что не умеют. И учиться — не хотят. Потому что их опыт, опыт их предков научил — новое опасно, вредно, без ништяков — можно жить. Жить нормально, хорошо.

«Хорошо» — в их понимании.

Чингисхан говорил:

«Если мы изменим наши вековые привычки, нам будет плохо».

Вам, по мнению прогрессора, с вашими вековыми привычками — не «будет», вам — «уже». Омерзительно.

Это — моя личная точка зрения. В этом мире — единственная. Аборигены так не думают. И всякие попандопульские штучки, максимум — чуть поигравши, выбрасывают, ломают, теряют.

Не все. 5-10-15 % как-то… пробуют употребить.

– Микроскопом гвозди заколачивать? — Можно. Хотя молотком удобнее.

Чтобы остальные, большинство, стали восприимчивы — нужно развалить, разломать их прежнюю жизнь. Обрушить на них потоп, залить новизнями. Чтобы подавляемая всем «многовековым опытом народным» адаптивность — хоть нос наружу показала.

Чтобы они нахлебались.

Но — не захлебнулись.

Дозированный стресс. Управляемый хаос. В мозгах. Двух тысяч голов.

Эти, достаточно умозрительные рассуждения в поле психологии, разворачиваются в ряд административных решений. Дающих болезненные личностные и социальные последствия.

* * *

Изгнанные войной со своих земель, перемешавшиеся во время исхода, люди слабее, чем в селениях на Поротве или Наре, ощущали себя частью конкретного рода.

– Ты из «сурков» или из «бурундучков»?

– А какая теперь разница? «Норки» — выжжены.

Пошло изменение одного из важнейших параметров личности — самоидентификации. На вопрос:

– Ты — кто?

Ответ должен звучать не:

– Бурундук с Поротвы,

а

– Стрелочник с Ватомы.

Казарменное положение, городской образ жизни и труда, гарантированные корм, кров и одежда, новые порядки, нормы и вера — разрушали и прежние семейные узы.

Одно дело — подчиняться главе дома, который каждый день то кусок хлеба даёт, то — в морду. Другое — терпеть придурка, который раз в месяц с лесоповала прибегает. С дурацкими наездами и неудовольствами.

К тому же, масса детей были «забраны в люди» — в ученики или в приюты, где реализовывался разработанный у нас интенсивный курс смешанного общего и трудового обучения.

Нужно уточнять понятие «интенсивный»? — Личное время — полчаса перед сном. Для доделывания не сделанного в основное время. Непрерывный «напряг». Как стоишь? Как глядишь? Как жуёшь? Бег-гом!

Меняется стойка, посадка, походка… Меняется человек. Взвинчивается темп жизни. Спать по 12–14 часов, как обычно бывает зимой в лесных деревушках — нет, подпирать притолоку — нет, жевать, теряя крошки изо рта — нет. Смотреть — весело, говорить — ясно. Бег-гом!

Фиг бы у меня чего получилось. Если бы не опыт Пердуновки, если бы не десятки людей, усвоивших эту наука там и уже вбивавших её в сотни новосёлов здесь.

Новосёлы «атомизировались». Все прежние неприязни, ранее гасимые неизбежностью жизни в одном селении (для рода) или в одном доме (для семьи) теперь, без сдерживающих пут необходимости выживания в родоплеменном обществе, вылезали наружу. Вплоть до патологии.

Бывали случаи, когда брат кидался на брата с топором. Вспоминая обиду, полученную ещё в бесштанном детстве.

Эксцессов мы пытались не допускать. Да и вообще: едва мужчина или женщина проходили базовый курс ликбеза, доказывали, своей деятельностью, что «сходить с ума» не собираются, что в состоянии трудиться разумно, как, естественно — с учётом их пожеланий, формировалась «русская семья» в десять душ. И не важно — к какому этносу относятся супруги и дети. Лучше — к разным. Интереснее жить, большему можно научиться.

Семейство получало усадьбу в одном из моих селений.

Часто это была новая пара. Сошедшаяся уже не по воле умерших или оставшихся в прежней земле отцов, вадавасов или родовых старейшин, но по собственному выбору.

Разрушение семей типично для эмигрантов: многие супруги, оказавшись в новом месте, переживая неизбежные трудности адаптации, взваливают вину за эти проблемы на партнёра по браку. Человек, прежде выглядевший вполне успешным, вдруг становится слабаком, неудачником. Или кажется таковым.

Нужно иметь крепкие внутренние связи, чтобы тяготы, вызванные укоренением на новом месте, не вызвали разрушительного потока упрёков, нарастающей взаимной неприязни.

Внешние узы слабеют. Как экономические: общий дом, хозяйство, скотина, земля… так и социальные: общественное мнение, родовые традиции, религиозные клятвы.

«Хай живе хто з кем хочет» — давняя народная украинская мудрость.

Дополню мудрость: хай. Но дети должны быть ухожены.

Мы сразу провели крещение. Но не венчание. Пройдя испытательный срок, доказав свою разумность, человек заново выбирал свою «половинку». Часто — прежнюю. Но часто — и новую. И церковный обряд, новый для новосёлов, скреплял уже эти, новые брачные узы.

В таких семьях дети часто были сводными. К которым почти всегда добавлялись приёмные. И новое семейство отправлялось осваивать своё новое хозяйство в новом месте. Но потоп новизней на этом не заканчивался: там и соседи были иные, новые.

Правило — «размазывать тонким блином» — не селить больше одной семьи из одного племени в селение, было придумано раньше и уже реализовывалось в отношении приходящих ко мне русских и мари, мещеряков и эрзя. С литваками мы стали применять его более чётко, и очень быстро столкнулись с проблемой: у нас было 10–12 селений новосёлов. А мужчин и, соответственно, возможных семейств — под четыре сотни.

Решение подкинул Аким:

– А пущай они в куды идут.

К этому времени под моей властью было сотен шесть марийских больших семей — кудо. Главам-кугуракам был предложен выбор: замена десятины на приём семьи поселенцев. С предоставлением, за счёт кудо, усадьбы с постройками.

Нечто подобное — подталкивание местных общин к приёму новосёлов экономическими методами — применялось российским императорским правительством в Сибири.

Одни кугураки отказались — не хотели видеть в своём селении чужаков. Или уверились, что смогут обойтись дешевле — обмануть меня с размером десятины.

Они пополнили «чёрный список» туземной элиты. Мы оказались правы: почти всегда за таким отказом скрывалось то или иное нарушение Усть-Ветлужского соглашения, глупые попытки примитивного мошенничества.

Другие соглашались, но не смогли обеспечить своевременно обязательные условия приёма.

Понятно, что и то, и другое — приводило к репрессиям. Довольно часто семьи новосёлов вселялись в «ещё не остывшие» дома местных старейшин. Или в вообще — в пустой кудо. Из которого прежние жители были либо переселены, «по делам своим», либо сбежали.

Конфликты между «новосёлами» и «старожилами» были неизбежны, были и жертвы. Но характера массового восстания не приняли. Частью — из-за миролюбия населения, частью — из-за его малочисленности и редкости. Да и мы давили эксцессы беспощадно. Всякая попытка «не-государственного» насилия расценивалась как «воровство». В здешнем смысле этого слова.

Процесс расселения литваковского каравана растянулся на два года. Ибо такой срок был установлен мною как период натурализации для добровольно пришедших новосёлов. За это время произошло много событий. На фоне которых обустройство нескольких сотен семей Московской Литвы — не было самой большой проблемой.

А тогда, в начале осени, довольно пустынный Всеволжск вдруг наполнился множеством людей, странно-говорящих, многого не понимающих, не умеющих. Моим «менеджерам» — чиновникам приказов — приходилось тяжко.

…

Отдельная тема — сам Кастусь и его ближники.

«К правящей партии всегда стремятся примазаться разного рода карьеристы и проходимцы» — кто сказал? Ленин? — Вы, Ленин, таки, правы. И на Поротве в 12 веке — тоже.

После победы Кастуся в междоусобной войне, после признания его князем Московской Литвы, в его окружение устремились… разные люди. Исход во Всеволжск многих из них потряс. Утрата всех «заработанных плюшек», необходимость снова начинать с низу социальной лестницы, с прожиточного минимума, общих работ, обучения… многих возмутила чрезвычайно.

Они прожужжали Кастусю все уши. Тот пытался ругаться со мной, отстаивать интересы «своих людей». А я доказывал литовскому князю, что лесоповал — это отдых, что рытьё котлованов — развлечение, что покос — радость.

Честно — для меня лично — так и есть.

Кастусь шёл пятнами, нервничал.

– Он же за меня бился! В битве раненый… надо бы… ослобонить.

– Какие вопросы?! На лёгкий труд! Завтра лодейка на Ватому пойдёт — пускай в кашевары к рудосборщикам. И работа не тяжёлая, и нытья не слыхать — далеко.

– Невместно! Он же — воин, вадавас!

– Стоп. «Невместно» — я не понимаю. Когда тебя в воины Перуна посвящали, ты, княжич, скотину пас, навоз кидал, за пастухами старшими миски мыл. Тебе, потомку двух древнейших княжеских родов — с Поротвы и с Янтарного берега — горшки от горелой каши отдраивать — по чести. А хмырю твоему — нет? Ты какого такого клеща-кровососа себе на холку подцепил? Он — уселся и ножки свесил? Нет уж. Завтра с вещами в лодку.

После пары таких историй к Кастусю с глупостями ходить перестали. Зато два чудака кинулись на меня с топорами. Одного я просто кулаком сшиб. Второго зарезал Алу. Несколько неудачно — самого поранили.

Перебинтовывая ему бок, глядя как стремительно бледнеет, не от потери крови, а от страха, лицо моего половчёнка, я нёс ахинею. О том, что настоящий воин, как комар — крови не боится, что Алу прошёл испытание — пролил свою кровь за господина… Тут глазки у парня закатились. И пришлось громко орать ему в ухо всякие матерные слова с неисполнимыми обещаниями. Чередуя с пощёчинами. А потом тащить на плечах к Маре.

Я — псих, я — дикий лысый псих… Невместно хозяину своего слугу на себе носить. Не должно господину под холопом своим трудиться. «Это ж все знают». То, что я делаю — крах устоев, разрушение мирового порядка и наглая демонстрация противоестественности.

А что, кто-то ещё не понял? Я — псих, я — дикий лысый псих… «Зверь Лютый».

Понятно, что вокруг Кастуся были не только карьеристы и проходимцы. Егерей Могуты и Фанга разумно объединили, пополнили и сформировали заново четыре команды. Одну из них возглавил Авундий.

Среди литваков были нормальные люди, неплохие мастера. Но, кроме нескольких единичных носителей нескольких единичных технологических приёмов, все остальные…

– Мастер? Что можешь?

– Лодки славно режу.

– Лодки? Какие? Душегубки? Не надо. У меня дощатые делают. Быстрее и легче. И делают, и ходят.

А грамоты, арифметики… они не разумели.

Языковая проблема. Даже обладая какими-то интересными знаниями, они не могли их показать, подать. И вчерашний глава рода отправлялся на общие работы. Тащить невод или потрошить рыбу. В общем ряду со вчерашним сопляком. А то и под его командой.

«Кто первым встал — того и тапки». «Первым» — в моей службе.

Некоторых из «старших» это просто убивало.

– Горбатиться? На Воеводу? Хрен вам всем! Никогда!

Такое я видел и в 20 веке:

– Работать?! На коммуняк?! Никогда!

Человек — всегда! — работает на себя. Полученные, в ходе его профессиональной деятельности, физическая сила, выносливость, знания, изворотливость ума, навыки, друзья и враги, понимание жизни… — его и только его. Отчуждать можно только мелочь — прибавочный продукт. Некоторые вот только эту «прибавленную плюшку» и понимают. Себя самого — ни во что ценят. Дальше — по классике:

«Пусть жизнь сама таких как мы накажет строго».

Наказывает. Человек филонит, опускается, перестаёт следить за собой. Его наказывают, поручают всё более простую, грязную работу. Потом, «силою вещей», «логикой жизни» — кнут, «на кирпичики». Хотя в это время уже активно пошло — «известь тереть».

Деградация подобных персонажей происходила стремительно. Уж больно всё у нас — быстро и наглядно. А прежние заслуги, статусы… не интересно. За зиму такие почти все вымерли.

Старожилы относились к «саботажникам» презрительно. Адаптировавшиеся новосёлы — часто ещё и враждебно. Вспоминая обиды, полученные прежде. Однако была масса примеров установления нормального взаимопонимания.

Например, несколько неожиданно для меня, с литваками плотно сошёлся Харальд Чернозубый. Он, оказывается, бывал в Ромове. Ну… возле. Нашли с Кастусем общих знакомых: три характерных сосны над Дриссой.

Я не мог, как делал прежде, «пропустить через пальцы» всех. С каждым поговорить, послушать, в глаза посмотреть. Слишком много людей, слишком мало у меня времени. Мои помощники работали по моим методикам, задавали мои вопросы, строили мои ситуации, смотрели на указанные мною реакции, но… как игра в шахматы «в слепую». Из неизвестной позиции неизвестными фигурами, по очень приблизительно известным правилам.

Мда… «Г» накатило на нас.

Конец восьмидесятой второй части