Это меняет… аранжировку.
Я изложил Точильщику план операции, получил кучу возмущённого пыхтения в ответ. И пару толковых замечаний. Подправили, ещё раз прошлись по шагам.
– Так… э… а я чего делать буду?
– Самое главное — нести ответственность. И спасать положение. Если потребуется.
За день до выхода он привёл ко мне «дуру рязанскую».
Молодая девушка. Виноват — бабёнка. Со следами уже былой красоты на лице и красными от стирки руками. О Точильщике она знает, что из давних слуг моих, хоть и не самого ближнего круга.
Разговаривал он с ней по-доброму. Толковал, что шлют, де, в Рязань по делам торговым. Потому и интересуются — как оно там… Услыхав её грустную историю, проникся сочувствием. До такой степени, что рискнул привести бедную беглянку к самому Воеводе просить совета. Вдруг «Зверь Лютый» снизойдёт, поможет страдалице в делах её сердечных.
– Ты, говоришь, более всего хочешь вернуть своего дьякона-изменщика? С ним вместе быть?
– Да! Господине! Вася — хороший! Только ему совсем голову задурили, всяких сказок про меня наплели! Оболгали-ославили!
– Мда… Есть у меня средство. Редкостное. Дорогого стоит. Кабы не вот он, проситель за тебя (я кивнул в сторону скромно сидевшего на краешке лавки Точильщика)… Лады. Про эманацию спиритус санти слышала? Э… как же это по-русски… гипотетическая часть пробабилитной субстанции святого духа. Как оно ко мне… тебя не касается. Средство такое… мало что дорогое, так ещё и капризное. Действует в святом храме, во время молитвы, при провозглашении великого славословия. Заставляет всякого вспомнить всю жизнь его. Все дела праведные и неправедные. Во всех грехах свершённых — покаяться. Очистить душу. И принять судьбу свою. По делам и вере своей.
Девка сидела, глупо открыв рот, впялившись в меня глазами, не дыша. Мне даже стало чуть стыдно. Но я продолжал.
– Как я понял, в несчастьях твоих участников трое: ты, да Вася твой, да князь рязанский.
– Не. Калауз — не…
– А по чьему приказу тебя плетями били?
– А… ну… да… Ещё пресвитер наш Кромский, отец Агафопод. Он Васеньку драл нещадно, за власы таскал, козлом блудливым и по всякому…
– Ясно. Как эманация силу свою явит, так Васенька твой раскается, поймёт неправоту свою насчёт тебя. И вы будете вместе. А князь с пресвитером тоже все дела свои неправедные вспомнят. И вам более препятствовать не будут. Гоже?
Девка, глядя на меня с совершенно зачарованным видом, быстро-быстро закивала. Я посмотрел на неё с сомнением. Она молитвенно прижала руки к груди, выражая полную уверенность и на всё, ради такого счастья, готовность.
– Тогда нужно чтобы все четверо собрались в одном месте в одно время. В храме господнем на молитву. А что ж это у нас будет?
Я раскрыл лежавший на столе месяцеслов.
– Праздник Воздвижения Животворящего Креста Господня. Из Господских двунадесятых. Подходяще. Моление будет. Всеношная. Успеешь?
Я повернулся к Точильщику. Шестьсот вёрст до Рязани — не ближний свет. Тем более — лодкой против течения. Девушка смотрела на него умоляюще. Следующий праздник такого уровня — на полтора месяца позже. «Введение во храм Пресвятой Богородицы» — в начале декабря.
Парень в сомнении покрутил головой.
– Далековато. Я-то думал с отсюда, снизу торг начинать. К верху бы уже и расторговался, лодка легче была б. А, ладно. Жалко. Чего девку лишний месяц мучить? Погоню вверх. А уж после сплавом пойду. А как это… ну… эманацию-то… как ею… ну…?
Девка в панике повернулась ко мне. Да, дура — не спросила как использовать редкостное средство. Вот бы Воевода такую редкость дал, а она… По глупости да незнанию, всё бы и в впустую…
– Как придёте в Рязань, идёшь в Кром. На всенощную. Пройти-то туда сможешь?
– Ась…? Эта… Ага! Меня тама вся стража в лицо знает! Я ж там живала! Я ж там всё-всё…!
– А его пропустят? (Я кивнул в сторону Точильщика)
– Э… не… хотя… Всеношная же… Кто стоять у ворот будет…
– Ладно. По месту решите. На службу идёшь к концу. Но не к самому. Вечерю и утреню пропускаешь. Три звона колокольных — ждёшь. Когда иерей, держа крест на голове, в предшествии твоего Васеньки со свечой, свершит вынос креста через северные двери, станет на амвоне и произнесёт «Премудрость, прости» — войдёшь в храм. Тихонько. Чтоб никто не увидал. Станешь в месте тёмном. Платком закутанная.
Врата храма в это время должны быть открыты. С другой стороны, необходимо уменьшить время её пребывания.
– Когда же иерей положит крест на аналой и начнёт петь: «Кресту? Твоему? поклоня?емся, Влады?ко, и Свято?е Воскресе?ние Твое? сла?вим», совершая троекратные земные поклоны вместе со всей паствой, тогда ты…
Я вытащил из-под стола квадратную стеклянную бутыль. Мои стекловары сварганили. На всех гранях — выпуклое изображение креста. Выдувается в форме без проблем. И забавная пробка — плотная, притёртая, с защёлкой.
– Ну-ка прикинем — как оно будет. Корзинку возьми. Вот ты идёшь с корзинкой. Кладёшь вниз сосуд. Сверху что? Хлебцы пресные? Строгий пост. Нельзя мясо, рыбу, яйца, молочное. Тебе, кстати, с сего дня — поститься. Вошла в храм. Платок ниже, по глаза, узел выше — под нос. Встала в уголок. Вон туда — темнее. Ваш Агафопод поёт: «Величаем Тя, Живодавче Христе, и чтим Крест Твой святый, имже нас спасл еси от работы вражия».
– Ой. У тя, Воевода, так похоже…
– Не отвлекайся. Возложил крест на аналой. Пошло: «Кресту? Твоему? поклоня?емся, Влады?ко…». Все встали на колени, крестятся. И — ты. Поклон земной. Берёшь из корзинки сосуд. Левой берёшь. Правой защёлку… Сильнее. Молодец. И широко разливаешь перед собой. Шире мах. Особенно — в сторону дверей. И в остальных твоих… крестников. Князя, Васю с Агафоподом.
– Эта… вот так прямо? Это ж… ну… эманация…
– Не боись. Здесь пока — вода. Лей, не стесняйся. Всё из сосуда вылететь должно. Повтори.
Мы повторили раз пять. Девка и вправду была… несообразительна. Весь мой балаган был залит водой. Точильщик отфыркивался и пытался тайком выжать рукав своего кафтана. Наконец, я их отпустил.
Уже ночью Точильщик получил от меня последние «ценные указания», наилучшие пожелания. И бутыль с «эманацией святого духа».
Поскольку я в Святого Духа не верю, то в качестве гипотезы о его эманации могу предположить хоть что. Например, синильную кислоту. Говорят, что человек в последние мгновения видит всю свою жизнь. Увидят. Покаются и очистятся. Убивает эта гадость хоть и быстро, но не мгновенно — время у них будет. И пребудет дурочка со своим Васенькой вместе. Вечно. Правда, не на земле, а на небесах. Но «на земле» — она и не просила.
Мои прежние современники, с их болезненной тягой к земной жизни, могут возмущаться. Но только скоты бессмысленные видят лишь жизнь тварную. А люди душевные, духовные…
Если кто забыл — там в конце двойное самоубийство. Ибо царство горнее — превыше! И пребудут они вместе. В единении и согласии. С сомнами душ невинных в райских кущах.
А князь с пресвитером точно не помешают — не смогут.
Для здешних жителей идея:
– Мы соединимся средь кущ райских!
понятна, благостна.
А, например:
– Поехали вместе в Австралию!
непонятна, страшна, противоестественна.
– Куда-куда?! К антиподам, что ли?! Сдурел совсем.
Затемно лодка Точильщика ушла вверх. Дай бог им удачи. Каждому — своей.
* * *
Ас-Саббах «пришёл на готовенькое» — в столетиями уже существовавшую законспирированную сеть общин фанатиков. В вековую традицию убивать повелителя ножом в мечети. Чуть модифицировал и индустриализировал. «Поставил на поток» производство убийц и вербовку «источников в высших эшелонах власти».
Выращивая террористов, он воспитывал религиозный фанатизм и безусловную покорность. Для чего необходимы постоянный обман и «фокусные» убийства сподвижников. Иначе свою богоизбранность не докажешь.
Я, не имея исламских традиций, заменил отравленный нож на просто отраву. Это позволило ослабить требования к «носителю». Сделать то, до чего ибн Саббах не мог даже додуматься: использовать женщин.
Женщины-убийцы в истории известны. Но ас-Саббах не мог с ними профессионально работать — рай нужен другой, не магометанский. Вряд ли толпа из семидесяти озабоченных девственников вызовет у женщины стремление вернуться к ним даже ценой собственной смерти.
Мне же, с моими дерьмократизьмом и либерастизмом, с привычкой к равноправию и эмансипации, довлело: «Женщина — тоже человек». И, соответственно, может убивать и умирать наравне с мужчиной.
Равенство в правах означает и равенство в смерти.
Оставалось только дать подходящий инструмент.
Привычка к равноправию, вбитая с детства, заставляла иначе смотреть на мир. Местный вятший, приехав в городок, видел полторы-две сотни людей — взрослых мужчин, хозяев. Моему же взгляду являлось людей значительно больше: слуги, подростки. И, конечно, женщины. Больше людей — больше возможностей.
Интересно, а как выглядит женское отделение мусульманского рая? Или это вообще конструкцией не предусмотрено?
* * *
Точильщик успел. И к празднику, и к событиям.
Переговоры Акима и Калауза начались по вежеству. Мои подарки были сочтены достойными и приняты с честью. Однако ни о каком освобождении пленённых беженцев Московской Литвы Калауз слышать не хотел. Более того, запущенный им механизм «речной полиции» прибирал и русских, направлявшихся ко мне.
Поняв, что, ничем кроме подарков, я ответить ему не могу, Калауз наслаждался своей властью, «нагибая» Акима. Объявил, в частности, о троекратном увеличении пошлины на вывоз хлеба вниз по Оке.
Софрон пребывал в панике, его партнёры разбежались, кредиторы подсылали слуг с дубинами.
Калаузу Аким — никто. Так, «отставной козы барабанщик». Но я-то Акима хорошо знаю, предвидеть его реакцию — без проблем.
«Не сгибай сильно кочергу — в лоб ударит» — древнее английское наблюдение.
Аким, видя своё бессилие, начал «в голос» укорять князя. Всё более обидно. Гонору у бывшего сотника — по ноздри, а страха перед князьями — давно нет.
«На грушу лезть — или грушу рвать, или платье драть» — русская народная…
Аким обиделся на свою проигрышную позицию, на невозможность «сорвать грушу», и принялся «драть». Только не платье, а княжьи уши. Ругаться отставной сотник — мастер.
Он вполне использовал традицию уважения старших и превосходство в возрасте:
– Молод ты ещё, княже, такие слова мне говорить… своего ума ума нет — послушай мужа умудрённого… когда на меня кафтан шили — на тебя ещё…
Подкрепляя каждое слово своей боевой славой, трактовал некоторые эпизоды в жизни Калауза рядом синонимов:
– сикало… трухач… кролик… слюнявчик… дрейфло… трусло… бздун… дристун… заячья душа… боягуз… стремщик… пердило… мандражист… бояка… прокудлив, как кошка, а роблив, как заяц…
Как я уже говорил, длина ряда синонимов в языке характеризует частоту явления в жизни народной. Русский народ вовсе не отличается особенной трусостью. Скорее — размахом амплитуды храбрости.
Калауз возмутился на такое нечестие, вздумал возражать. Это была ошибка — Акима несло.
Обозлённый своей слабостью, договорной и физической, чувствуя себя дураком, он, как часто бывает, перенёс ощущение на собеседника:
– Ты, княже, человек глупый… тупица… непонятлив, безмозговый… болван… дурень… дуралей… дурачина… балда… обалдуй… оболтус… олух царя небесного… остолоп… недоумок… осел… идиот… кретин… умом маловат… юродивый пришибленный… шут в корзне, дурью промышляющий… мой-то Ваня хоть и неумён, а молод. А ты-то уже… старые дураки глупее молодых… молоды-то дураки разумны каки, а стары дураки глупы каки… на тебя угождать — самому в дураках сидеть… тебе-то, дураку, закон не писан…. дураку воля, что умному доля: сам себя губит… большой руки дурак… дурак в притруску… пьяный проспится, а дурак никогда… дурак не дурак, а в твоём роду — завсегда так…
Насчёт длины ряда синонимов — я уже…
Калауз сперва терпел из уважения к возрасту, к славе хоть и отставного, но храброго сотника нынешнего Великого Князя Киевского Ростика. Потом искал в поведении Акима каких-то хитрых смыслов и замыслов. Потом… терпел-терпел да и не вытерпел. И сунул Акима в поруб.
Сам же отправился, довольный, на всенощную. А чего ж не радоваться? — Ничем иным, кроме лая, мы ответить не можем. Весь Акимов синонимизм — яркое подтверждение слабости Всеволжска. Соответственно, каждый бранный эпитет превращается в «дополнительный таможенный сбор».
Старая церковь Спаса в Рязанском Кроме представляла собой довольно большой бревенчатый сруб с крыльцом, пристройками и двускатной крышей с луковичкой на невысоком барабане. В ту ночь церковь была набита битком. Однако для князя, княгини, княжат — место освободили. Часть слуг вытолкнулась на крыльцо, на скромную женскую фигурку в тёмном закутке — не обратили внимания.
Предпраздничная суета занимала внимание насельников Крома. К всенощной — все притомились. Хотя воротники отработали чётко: Точильщику посоветовали завтра придти. А вот знакомую им в лицо женщину — пустили.
Баба же! Дура! В церкву родную рвётся. Пущай. Глядишь, диакону, Ваське этому, опять патлы драть будут — всё забава, кака ни кака.
Позже Точильщик описывал час своего ожидания там, под стенами Крома, как самый тяжёлый в жизни.
Потом начался пожар. Занялась церковь Спаса. Воротники кинулись тушить, не закрыв ворота. Точильщик, прихватив своих мужичков-гребцов, вместе с разными посадскими и нашими посольскими просочился внутрь. Вытащил Акима из поруба.
«Славный сотник», не стесняясь в выражениях и не ограничиваясь в действиях, освободил полонённых литваков и других «к Зверю Лютому ходцев», какие были в Кроме. И принялся устанавливать свои порядки.
Рязанцы быстро бы его придавили. Но — всенощная, двунадесятый праздник. Вся верхушка местной власти была в церкви вместе с князем. Снаружи оставались персонажи даже не второго — третьего-четвёртого уровня иерархии княжества.
– Ты кто? Третий помощник младшего спальника?! Пшёл нафиг!
Старинные брёвна, составлявшие стены, просохшие до звона ещё полвека назад, вспыхнули мгновенно, полыхали жарко и долго. Только к середине следующего дня удалось начать растаскивать пожарище. От 60–80 человек, бывших в церкви, ничего не осталось. Сгорели не только кости — поплавились металлические вещи, стекло. Опознавали по растёкшимся перстням и браслетам.
Ещё утром, едва рассвело, стало понятно:
– Осиротели мы, люди рязанские! Князь со всем семейством преставился! Упокой, господи, души грешные!
– А как же теперя-то?! Без князя-то?! Ведь нельзя ж! Ведь никак!
– Слать гонца. Двух. В Боголюбово. Князь Андрей в Залесье — старший. И в Муром. Живчик — самая ближняя родня.
Через два дня новость дошла до меня. Отсемафорил её в Боголюбово и в Муром. Хоть вышки и стоят на муромской земле, но Живчик моих каблограмм не читает — своих умельцев не имеет. А мои без команды — не сказывают. Поэтому — сообщить напрямую. Да и порадовать — полезно.
«Добрый вестник — приятен взору».
Оба текста были схожи:
«Дошло до меня, светлый князь, что случилось намедни в Рязани великое несчастие…».
Но в муромском было маленькое дополнение:
«По родству ты Глебу — ближний. Тебе брать земли рязанские. Вновь, как при деде-прадеде, свести Рязань с Муромом под одну руку».
Напомню: не прошло и трёх лет с момента окончательного обособления Рязанского и Муромского княжеств. Их объединение не было чем-то противоестественным. Наоборот, многими жителями воспринималось как прекращение какой-то случайной глупости.
Живчик, упреждая возможные колебания и сомнения, спешно явился с дружиной в Рязань и «принял всю полноту власти».
В русских городах вече, временами, может призвать князя, может выгнать. Но жить без князя — не может.
Среди рязанских бояр было немало противников Мурома. «Оппозиция» была, в первый момент, много сильнее. Но не имела «знамени» — князя, которого можно призвать.
Вражда между княжествами тянулась довольно долго, некоторые семейства, из служилых и благородных, втянулись в ней весьма активно. Их недовольство Живчик давил решительно. Используя и некоторые положения «Указа об основании Всеволжска». Репрессии в такой аранжировке были несколько непривычны.
Живчик воспользовался гибелью на пожаре «ближних бояр» Калауза и отправил ко мне их сирот и вдов. А имущество конфисковал.
Тут мы немножко по-бодались. И договорились — пополам.
Множество людей успело, за время усобиц, продемонстрировать свою лояльность Калаузу ценой крови муромских.
– А вспомни-ка, боярин Спрослав, как семнадцать лет назад ты дитё малое, сынка тогдашнего конюшего батюшки моего, на рогатину на дворе насадил, да хохоча не по-людски, будто знаменем размахивал? Взять. В железо. Гнать во Всеволжск. И семейство его.
В Переяславле попытались восстать. Были бунты и поджоги. Живчик недовольных… умиротворял. Караваны в мою сторону становились гуще.
С тем, чтобы экстрадиции не выглядели чисто анти-боярскими репрессиями, он отгружал ко мне и массу простого народа таких же категорий.
«Листья прячут в лесу».
Задержанные литваки были переданы мне. Кастусь пришёл в полный восторг, целовался с освобождёнными и окончательно уверовался в моих безграничных могуществе и удаче.
Софрон пригнал водой хлеб. Мыто было отменено, что уплачено — возвращено. С существенной прибылью.
Понятно, что свободно запустить лапу в казну покойника мне не дали. Хотя Аким, задержавшийся в Рязани, и вынес мозги Живчику. Полностью и неоднократно. А вот активное использование «внебюджетных фондов»…
Например: епископского наместника в Рязани не стало, что позволило решить, за счёт имущества наместничества, временно возглавленного Ионой, кучу проблем, и моих, и в Муроме, связанных с оснащением церквей. Понятно, что через несколько месяцев до нас долетело неудовольствие владыки Черниговского. Но было уже поздно. Да и мы — исключительно на благое и богоугодное…!
Была пара нововведений, подсказанных мною.
Для ослабления «коренных» рязанских бояр Живчик ввёл правило «освобождения на седьмой год». Как в Ветхом Завете сказано: отпусти раба твоего. И дай от гумна твоего.
То, на что Боголюбский не мог решиться, понимая неизбежность конфликтов с «Русской Правдой», с собственным боярством, с соседними княжествами, Живчик просто объявил.
Муромских бояр это не волновало: они спешно делили новые вотчины. Рязанцы… помалкивали — опасались казней по множеству других поводов, по прошлым свои делам за время междоусобиц.
Да и по сути: хотя закон и был введён в форме «имеющего обратную силу», речь шла об освобождении едва ли пяти тысяч душ. Из которых взрослых мужчин не было и тысячи. А реально ушли от хозяина — так, чтобы совсем, «до не видать вовсе» — пара сотен.
Ещё он запретил вывоз рабов за пределы княжества.
Вот это взбесило многих и куда сильнее. На него сразу наехали. «Не по старине! Не по закону Рускаму!».
Он посоветовался со мной, мы вспомнили покойного Глеба.
Жаль мужика — умный был. Но недостаточно — вздумал «Зверя Лютого» за… за горло подержать.
Запрет был отменён. И тут же были введены «заградительные пошлины». По полста кунских гривен за голову. Спасибо покойному Калаузу — надоумил.
Торговля «двуногим товаром» встала.
Всё ж — как прежде! Все статьи «Русской Правды» — о «сыске до третьей руки», о трёх способах похолопливания, о вирах за убийство холопов и роб… — все остались. Всё — по старине! Только чуть добавили мелочь мелкую.
Право владения — есть, право торговли — есть, право экспорта — тоже есть.
А смысла — уже нет.
Для Андрея это было… очередное потрясение — новизна невиданная «от Ваньки лысого».
Он же сам, со страданием в голосе, толковал мне в Боголюбово, что «не может раб божий быть и рабом человеческим»! Что он бы и рад рабство отменить, но «есть холопы в „Русской Правде“ — есть они и в землях Суздальских»! Ибо неукоснительное исполнение закона есть наиважнейшая задача правителя.
Фигня! Закон надо знать. И уметь применять.
Не меняя законов, используя уже продемонстрированный Калаузом прецедент — чуть модернизированный им механизм сбора княжеского мыта, мы сломали одну из «столбовых» традиций «Святой Руси».
Ярослав Хромец хвастался: «Русь продаёт великое множество рабов».
Я вам не скажу за всю Русь, но на Оке мы с Живчиком святого Ярослава Мудрого — обломали. Живчик — некоторой простотой, непониманием всей глубины и глобальности явления. А я — пониманием и полным неприятием.
Чисто для точности: не сломали — сделали пару шагов («правило шести лет», заград. пошлины) к ещё парочке («с Всеволжска выдачи нет», «всяк во Всеволжск да идёт вольно») по дороге к прекращению этого… безобразия.
Боголюбский не рискнул повторить эксперимент Живчика. Суздальское княжество сильно связано с крупнейшим центром работорговли — Господином Великим Новгородом. Боголюбский, вместе с Ростиком — два гаранта порядка на Руси. Что-то сильно менять без согласования с Великим Князем Киевским… Цена слишком велика. Но когда у Живчика пошли по этой теме конфликты с новгородцами, с «гречниками», с суздальскими — Андрей всегда принимал нашу сторону.
Виноват — не нашу. Я-то здесь причём?! Я ж того — псих бешеный, лысый, внесистемный. А вот Живчик — князь прирождённый. Один рюрикович — другого поддерживает. Что тут странного?
Всеволжск и впрямь начал работать «подорожником», вытягивая «гной» из всего Окского бассейна. Всё, что Живчику казалось вредным, подгонялось под формулировки «Указа об основании» и отправлялось ко мне.
Три группы были особенно важны в первое время.
«Домочадцы». Обламывая рязанских вятших, Живчик получал кучу народа из их, ставшего «бесхозным», окружения. Прислуга, приживалы, нахлебники. Дворяне. Дворня. Их называли «не имеющими себя прокормить» и отгружали во Всеволжск. У нас уже был опыт работы с такой категорией — свита тверской княгини Самборины научила.
Всевозможные нищие, бродяги, побирушки, убогие, сгоняемые наступающей зимой в городки, собирались княжьими слугами и отправлялись ко мне. С тем же лейблом. Это сразу уменьшило «количество горючего материала для народного возмущения».
Церковники. Они предсказуемо протестовали против отнятия у них «тяжкого креста» заботы о голодных и вшивых. Возмущались, даже и возмущать прихожан пытались. Иона Муромский, оставшийся единственным епископским наместником на Оке, «подпёртый» княжеской воинской силой и моими уверениями в благоволении Царицы Небесной («серебро-то Богородица кому дала?»), одних переводил ко мне, что означало — «в дебри лесные, в язычники закоренелые…», других же, из разумных диаконов или пригодных прислужников церковных — отравлял к Антонию в Чернигов для рукоположения.
Не смотря на осень, мы спешно строили телеграф. Накопленный опыт, обученные люди позволяли делать это быстро. Продолжали Муромскую линию к Рязани, одновременно ведя стройку от Рязани в обе стороны, после установления зимней дороги — пошли и от Переяславля Рязанского.
Во всех крупных Окских городках в эту зиму появились мои «представительства».
Ме-е-дленно.
Качественный скачок. Два.
Переход от локальной системы, от одного города, к распределённой.
Переход от Не-Руси, от «пустой земли», от лесных племён, к постоянной работе с Русью, в русских городках и селениях.
У нас были уже свои городки — Усть-Ветлуга, Балахна, Лосиный городок, Кудыкина Гора… Значительная часть имеющегося опыта оказалась негодна. Но мы уже понимали необходимость контроля пространства, задержек от дистанций, необходимость учёта особенностей конкретного места и его населения…
Я вовсе не собирался допускать потери темпа, снижения инновативности, просветительства, дисциплинированности… на Стрелке. Но, обдумывая теперь какую-нибудь новизну, мы обязательно прикидывали и её тиражирование, распространение во множестве селений, на новых для нас территориях.
«Зверь Лютый» — пришёл на Русь.
«Представительства»… Не-не-не! Никаких замков с крепостями!
Чисто телеграфная вышка и избушка, в которой связисты живут.
И по мелочи: один-два приказчика, ведших торг моими товарами, прикупавшие местные, дававшие регулярные отчёты о ценах на рынке, пара точильщиков, выходивших на торг и не только доводивших инструменты местных жителей до бритвенной остроты, но и до меня — мнения этих жителей по разным поводам.
Го-с-споди! Через год я знал какую мзду берёт каждый княжеский ярыжка, кто с чьей женой спит, какая корова самая удойная, чей конь самый резвый… во всей тысячевёрстной полосе Окской долины.
Помещения для отдыха моих людей во время стоянок караванов, для переселенцев. Избы, амбары, погреба, баня… Лошадки, коровки, бабы, курицы, собаки… для обеспечения безопасности и функционирования всего этого.
Понятно, местным новые соседи были интересны:
– Эт чего?
– Это-то… печка белая, окошечко стеклянное, доска огнеспасательная, светильничек глицериновый, свечка стеариновая, прялка чудесная, крыша черепичная, бумага жестяная, золото деревянное, мыло зелёное, посконь синяя, велбуд глиняный, бусы хрустальные, зеркальце девическое…
Масса народу не по слухам, а живьём, на ощупь — смогла увидеть, попробовать, потрогать кучу моих разных новизней. И — захотеть. Кто — купить, кто — перебраться. Туда, где такое — норма, где всё это невиданное — делают.
Фактория, билборд, явочная квартира, телеграфная станция, постоялый двор, склады… Не «укреплённая», но «крепенькая» городская усадьба.
Мы стремительно, по сути — за одну зиму освоили нижнее и среднее течение Оки. «Мы» — потому что основная тяжесть лежала на моих приказных головах. Я мог только «пальчиком помановение» исполнять — времени не хватало, другие заботы одолевали.
Такое, «многоголовое», «змей-горыночное» продвижение, по общему, единожды составленному, всем понятному, регулярно сообща корректируемому, плану оказалось более эффективным, чем были бы мои «одноголовые» поползновения.
Я сужу по эффективности Живчика. У него была в начале некоторая фора, больше ресурсов, но к весне оказалось, что мы добираемся до конкретных местностей, людей, проблем — раньше его.
В начале весны я мог уже ставить на этом направлении достаточно нетривиальные задачи. Но о том — позже.
Конец восьмидесятой третьей части