Смерть Калуза с семейством, переход Живчика в Рязань, исчезновение с политической карты «Святой Руси» Рязанского княжества — оно вновь стало называться Муромским — занимали не только нас. Очень занервничал Боголюбский.

До сих пор, не смотря на разные крамолы и меж-княжеские негоразды, всё было довольно устойчиво: в Залесье три князя. Суздальский — самый могучий, Муромский — самый слабый, Рязанский — самый растущий.

Суздальские не давали Рязанским съесть Муромских. Калауз «подымался» на беженцах с юга, смелел, взбрыкивал, получал по носу, на некоторое время успокаивался.

Теперь в Залесье — только два князя. Прежняя система балансов — сгинула. Живчик по духу — совсем не Калауз. Но, унаследовав его владения, унаследовал и интересы этих владений. Конфликты — объективно существуют. Как новый Муромско-Рязанский князь их будет решать?

Я эти вещи понимаю умозрительно, на уровне теории игр. Боголюбский — спинным мозгом русского князя.

Едва он понял, что «власть переменилась», как наплевав на дороги, погоды и этикеты, кинулся в Рязань. Не с войском пока, но с… достойной свитой.

Выразил соболезнования, постоял над могилками, помянул племянницу… И, прижав Живчика взглядом на поминальной тризне, негромко сказал:

– Коломну и Серпейск — мне.

Мне эту сценку потом пересказывали раза четыре. Чем дальше, тем «завитушек» больше. Видимо, Живчик испуганно икнул и ответил:

– Ну.

Андрей удовлетворённо кивнул и перешёл к мелочам. Всё левобережье Оки уходило к Суздалю. Включая даже приречные селения, поставленные напротив Рязани и Переяславля. По сути — пригородные посады, только что за рекой. Неразумно, но…

Право для Суздальских, Владимирских, Ростовских купцов торговать в Рязанской земле беспошлинно, право прохода, выдача татей…

Тут Живчик малость воспрянул и перевёл стрелки на меня:

– А мы всех татей — во Всеволжск гоним.

Расхрабрившись, он выложил Андрею и те изменения по ограничению рабовладения, которые он ввёл по моему совету.

– Погоди. А как же без вывоза? Вот взяли шишей. Ободрали плетьми, продали в холопы. А кому? Никто местный их не купит. Они ж сбегут и здесь шкодничать будут. Их всегда дальние купцы брали. А ежели мыто — по полста гривен с головы, то не возьмёт никто. И куда их?

– А во Всеволжск. Оттуда не бегают.

– А цена?

– Ой, и не говори, Андрей Юрьевич. «Зверь Лютый» прижимист — даёт две ногаты за ходячую голову. Считай — задарма. Да только… Его каторги людишки больше торга в Кафе боятся. Говорят… врут конечно… будто он души из людей вынимает. И в кости старые заключает. До самого Страшного Суда. Брешут, поди. Хотя, палец мёртвый у него на груди — сам видал.

И перекрестился.

Живчик энергично сносил враждебную ему Рязанскую верхушку и позволял себе многое.

Впрочем, и позиция у него выигрышная: он единственный живой взрослый потомок первого Рязанско-Муромского князя Ярослава Святославича, сына Оды Штаденской, внука Ярослава Мудрого.

Такое вдруг образовалось «бутылочное горлышко». Подождать ещё лет пятнадцать — поднялись бы сыновья Калауза да и собственные сыны выросли. Стало бы князей много. Рязанские, пронские, елецкие, коломенские, муромские… Сейчас — он один. Ни рязанцам его выгнать да другого позвать, ни Боголюбскому какого-нибудь брата-дядю-племянника на стол посадить. Теоретически — годен любой из рюриковичей. Но их же много! — Значит — никто.

Боголюбский очень не любит попадать в ситуацию «обязаловки». Когда за него кто-то другой решает — что ему делать. Не то, чтобы он хотел Живчика сковырнуть, но то, что он этого не может — раздражает.

Гнев его обратился на меня.

Что я каким-то образом причастен к смерти Калауза — он учуял.

«Cui prodest? — кому выгодно?».

Этот древнеримский принцип — на Руси вполне понятен. Главных выгодополучателй от смерти Калауза с семейством — двое: я и Живчик.

Живчик в конфликте с Калаузом — от рождения. Как первый раз глаза открыл — так и началось. А я — фактор новый. И про «свежий» наезд Калауза на меня в части хлебных заград. пошлин и дел судебных — Андрей в курсе.

«Post hoc, ergo propter hoc» — тоже из древнеримского мудрствования: «после этого, значит вследствие этого».

Отождествлять последовательность и причинность — неверно. Но именно эта идея лежит в основе суеверий, примет, «магического мышления». Здесь многие сходно думают.

С другой стороны — я ж не в «лествице». А вот для Живчика гибель Глебовичей — малолетних сыновей Калауза — вопрос власти, наследования.

Андрей знает как погиб князь Глеб — сгорел на пожаре. — И? Храмы божьи на «Святой Руси» горят регулярно. И люди гибнут во множестве.

Присутствие Акима… Не улика — Аким в тот момент сидел в порубе.

Парень, который следом за ним пришёл… ничего странного — решили к посольству торг добавить. Приказчик чуть запоздал.

Бабёнка с ним в лодке была. — И чего? Дура. Попёрлась на своего любовника посмотреть да и сгорела.

Люди Всеволжские в Рязани были. Но не в Кроме. А что Акима сразу из поруба вынули — так суматоха была, пожар тушили, ворота распахнуты стояли. Всеволжские «меньшие людишки» господина своего кинулись выручать. «Правильные слуги» — так и должно.

Это всё — потом, когда уже полыхнуло.

Андрей нутром чуял. Но поймать хвостик, зацепиться — не мог.

Изнурительно. Как комар жужжит в темноте спальни. Вроде и не кусает, а… Раздражает.

Все эти княжьи страсти-мордасти проходили для меня фоном. Я занимался заготовками, беседами с главами родов мари и мещеряков, что приходили ко мне на Стрелку, расселением присылаемых ко мне литваков и рязанцев. Ежедневно к Окскому двору приставали лодки, лодии, барки, плоты… с людьми. Их надо было принять, обиходить, разместить…

Всеволжск превращался в огромный пересыльный, фильтрационный, карантинный, учебный, трудовой, производственный, спортивный, военный… лагерь. Каждый день требовали решения сотни вопросов. Большая часть их перехватывалась системой приказов, но и на мою долю… по горлышко.

Ещё посматривал то на восстановление домницы, то на новые результаты на стекольных печках…

«Хочу всё знать!». И это съедает всё время.

…

«Утро начинается с рассвета» — а завтрак?

У меня есть правило. Болезненно выработалось ещё в первой жизни: не поевши — из дома не выходить. А то частенько завтракать приходилось в ужин. То одно, знаете ли, то другое… Таак и сегодня: перехватил с утра быстренько и убежал. Точнее — ускакал. На Гнедке. И вот только я вернулся, только, понимаете ли, уселся…

Мой второй завтрак начался с выпученных глаз дежурного сигнальщика:

– Господине! Балахна горит!

Факеншит! Даже поесть спокойно…

– Сильно горит?

– Сильно! Сигнальщики махают — тиунов дом полыхнул.

– А Колотило что?

– А убили его.

Та-ак. Опять факеншит. Но значительно уелбантуреннее моего завтрака.

– Стоп. По порядку. Кто, что.

Малёк вывернул на стол книгу записей — протокол приёмо-передачи за сегодня.

Судя по отметкам времени, которые здесь… носят обще-ознакомительный характер — механических часов нет…

Нынче у нас время — по склянкам, как на флоте. С полудня начиная, каждые полчаса переворачивают песочные часы («склянку»), бьют в колокол. Каждые четыре часа бьют особо — 3 троекратных удара, «рынду бей» — пошла следующая вахта.

Звонница над Окским обрывом стоит. «Рынду» — побили, красный шар на шпиле — подняли. Вышки сигнальные отрепетировали — повторили «сигнал точного времени». «На Камчатке — полночь» — ещё не звучит. Поскольку до Камчатки ещё не добрались.

Около 2 часов назад сигнальщики в Балахне заметили крупный лодейный караван, идущий от Городца вниз по Волге. Я в тот момент был «вне зоны действия сети» — разбирался с огранкой хрусталя. По сути — первый удачный образец вытянутой грушеобразной подвески получился.

Дежурный приказной голова — каждый из них по очереди должен отдежурить сутки в роли главного разводящего — убежал. Убежала. Сегодня была Трифа. Воспитанники — мари и голяди — в приюте схватились чуть не до ножей. По мне — порезались бы и не мешали. Меньше дураков останется. Но Трифа детей бросить не может — может бросить бессмысленное сидение в конторе. Ничего ж не происходит!

Дежурного вестового Николай ещё прежде погнал искать Прокуя. С матюками — Прокуй чего-то там из складов спёр. Ну, не спёр, а взял. Для проведения чрезвычайно важных металлургических экспериментов.

* * *

По анекдоту:

– Петька, ты гранату в беляков кинул?

– Кинул, Васильваныч.

– Теперь найди и верни на склад.

Надеяться, что Прокуй что-то вернёт… Бывает. Но очень редко. Как с той гранатой.

* * *

Бардак и несуразность. Не в связи — на «последней миле». Уже между мной и связистами. В результате, донесение дошло до меня с двухчасовой задержкой! На кой чёрт все мои научно-технические извращения?! Десятки вышек, сотни людей… А в «последнюю версту» не нашлось пары мальчишеских ножек пробежать?! И ведь всё есть! Место указано, люди выделены…

Виновные будут наказаны. Регламент уточнён и ужесточён. Потом.

– Повторяю. Кто, что?

Малёк бегло читал с листа ту абракадабру, поток сокращений и условных обозначений, которыми пользуются мои связисты.

Вскоре после рассвета у Балахны на Волге появились четыре больших лодии типа «рязаночки» и пара барок. На них в нескольких местах были видны поднятые большие иконы и хоругви.

Не воинские треугольные хвостатые хоругви, а церковные: высокое древко в форме креста, на котором закреплено матерчатое, вышитое золотом или серебром, священное изображение прямоугольной или овальной формы.

Здесь были фейсы нескольких разных святых. И здоровенный золотой лик, бородатый и волосатый — Спас. На чёрном бархате.

– Ребяты как увидали… Ну… Спаса-то… Вот, сигналят: похоже на епископа Ростовского. Его хоругвь.

М-мать… Только Бешеного Феди мне сейчас…

Полномасштабной геральдики на «Святой Руси» нет. Нормальных герольдов ещё и в Европе нет. Систематизация, статус герольдов — с Филиппа-Августа, лет через 20.

Феодор Ростовский, побывавши в Византии, завёл себе фичу — эту хоругвь. Таскает как личное знамя. Я её в Ростове Великом видал. Когда там проповеди произносили и блудниц топили. Рассказывал своим как-то. Краткий… не курс — экскурс по крохам существующей русской геральдики. Типа: если видишь клеймо ·||·г· — имущество самого младшего Долгоручича, Всеволода. Его метка.

Экскурс в рамках курса: «Наблюдение и распознавание». Нормальному телеграфисту такие навыки — нафиг не нужны. Но у меня требования к их функционалу шире. Пожарная сигнализация, метеорология, движение стай зверей, птиц, рыб… И людей — тоже.

Караван встал к причалам, повалили церковные, штатские и военные.

– Стоп. Повтори. Сколько?

– Э… тута… До полусотни. Два десятка — по боевому. Шлемы, щиты, кольчуги, мечи, копья. Вроде — охрана. Рядком вокруг начальствующих. Ещё столько ж, а то и поболее — без строя, без копий и щитов. Но — в доспехах. Ещё духовных… ну… по одежде ж видать — с полста. И всяких разных, в кафтанах, свитках, армяках… ещё с полста.

– Дальше.

– А далее… Наши-то толпой повалили на берег. Встречать гостей. Там, вроде, ну… молебен какой начался. Креститься там, шапки долой, на колени, поклоны… Дым от кадильниц пошёл… А после… вдруг — драка. Наши-то все бегом — с берега в селение. А те с мечами — следом. А наши их поленьями да жердинами. Толпой — к тиуну на двор. А этих-то, находников-то — много, бьют наших. А наши-то в стороны, как тетёрки по кустам. Тута тиунов двор и полыхнул. Ветерок-то поддувает — вот и занялось. Тута тиуна — эти-то и убили.

– Всё? Дуй на вышку, давай свеженькие новости. Алу, воинских начальников — сюда. Бегом.

К моменту сбора моих голов, ситуация чуть прояснилась. Вышка стояла в стороне от селения, на высотах. Ребятишки продолжали «освещать с места события».

Прибывшие довольно долго провозились в селении. Прошлись по дворам, долго толклись в церковке, внимательно оглядели солеварни. Наконец, к вышке двинулась группа воинов. Ребята слетели вниз, стащили и спрятали в кустах нижнюю приставную лестницу и сбежали.

– А тута вот соседи их сюда сигналят: вышка в Балахне горит.

К связи я отношусь трепетно. Я про это уже…

Это — раз.

Находники побили с пяток моих насельников. Судя по числу тел, бездвижно лежавших на просматриваемых местах.

Это — два.

Колотило — тиун в Балахне, мой чиновник. Лицо официальное, представляющее особу владетеля. Меня. Его убили.

Это — три.

Каждого из этих трёх пунктов достаточно… для репрессий.

Что там сейчас — неизвестно.

– Какие мнения у господ совета?

– Похоже, епископ Ростовский идёт. По Спасу судя. С монасями, да попами, да служками, да с работниками, приказчиками, ярыжками. Да с половиной своей кованной сотни. Другую-то, поди, князь Кестут положил.

Кастусь, присутствовавший на совещании, польщёно улыбнулся.

– Что делать будем?

– Дык… ну… известно чего — посла слать. Для, значит, по чести разговора да в дом дорогого гостя приглашения.

– Другие мнения есть?

Спокойно, Ваня. Гнев — плохой советчик. Ивашко озвучивает стандартную реакцию стандартного владетеля на прибытие в его владения стандартного архиерея. Что у меня стандартами «Святой Руси» даже не пахнет — отдельная тема. Стартовая точка задана от исконно-посконного.

«Плясать — от печки».

Остальные молчат. Ивашко изложил канон: «как с дедов-прадедов бысть есть». Всеволжск — не каноническая местность. Совсем «не». Все понимают, чувствуют. Но — молчат. Боятся?

– Боитесь? Сказать страшно?

Вскинулся Чарджи.

Как?! Его?! Упрекать в трусости?!

Да, мил дружок, смелость бывает не только в сабельной рубке. Ещё и в мысли, и в слове.

Мечтательно глядит в потолок Любим.

Ему — пофиг. Что он там, в жердяной крыше видит? Ручной автоматический гранатомёт? Баллистическую ракету с самонаведением? Чтобы через пол-шарика — молча в форточку влетала?

Терпит совет Терентий.

Ты, Воевода, решай сам: копать или не копать, стрелять или не стрелять. Рубиться, резаться… Да хоть что — у меня мельница встала! Это — забота! А там, в Балахне… Сами.

В панике смотрит Николай.

Он уже понял. Он неосознанно двигает ладошкой. Типа: не надо, не говори. Это ж такой бздынь будет! Это ж даже не Русь железом завалить, это ж… Ё-моё и терпентин во все дыры!

Не дёргайся, Николашка.

«Твоё появление на этой планете чёрного юмора — не случайно».

Ещё не случайнее — твоё здесь выживание.

Постепенно уходит радостная улыбка с лица Кастуся. Он понимает, что здесь… что-то, чего он не понимает. Для него Федя Ростовский — смертельный враг. Но для русских… Вроде бы — мы все вместе. Но вот тут… Врозь?

Две женщины, Гапа и Елица. Смотрят сходно. Сочувственно, поддерживающе. Только Елица ещё и волнуется: смогу ли я, осмелюсь ли, и получиться ли из этого хоть что хорошее. И как это для её Кастуся обернётся.

А Гапа и не сомневается. Я — с тобой. Как решишь — так и хорошо.

– Что ж, решать мне. Решаю: идём нынче в Балахну. Спешно. Войском. И бьём там речных шишей. Которые в мои земли пришли, людей моих побили до смерти, имение моё пограбили. Как ты, Ольбег, говоришь: Вырежем! Всех!

Ольбег молчит. Смотрит на меня круглыми глазами. Сегодня его постоянный рефрен не звучал — боязно мальчику. Это хорошо — взрослеть начал.

– Ваня! Это ж епископ! Это ж архиерей! На нем же благодать божья!

– Брось, Николай. Не может быть божьей благодати на том, кто на меня меч воздвиг. Как бы он меж людей не звался, а мне он — тать. Давить. Как клеща-кровососа. Начали.

Дальше… регламентно. Час на сборы, восемь часов ходу — это не «Белой ласточкой» под парусом пробежаться. Пристали сильно ниже, пешком по лесу в обход. Поймали двоих в куширях… Хорошо — не убили сразу. Я их по прошлому разу помню — плавник на дрова рубили. По-русски — ни бельмеса. Но оперативную обстановку… донесли.

Засветло вышли на позиции, уточнили цели. Дождались темноты. Ближе полуночи отряды Могуты и Фанга сняли часовых, пошли по постоям. Три удалённых группы вырезали тихо. Потом противник поднял шум, по-выскочил. Ночной бой…

Против «Сожжения Москвы» — копейки. Селение много мельче — не сравнить, укреплений — нет, план застройки — у нас есть, ключевые точки выявлены, боеспособные группы — блокированы изначально… Режь — не хочу.

Из интересного — «коктейль Молотова».

Опробовали тактическую новинку: отделение гранатомётчиков. Смесь ацетона и скипидара — у меня есть, запальные фитили из пеньки с поташом — хороши, зажигалки — ребятам выдал. Метать они выучились. Полуторафунтовый снаряд закидывают c места шагов за шестьдесят.

Понятно, что ребят — не вчера из еша вынули да в бой погнали. Отбирали, учили. Как Сухан сулицы кидает — я уже… Здесь есть сходные варианты. Есть специфические. Конечно, не «из окопа в окоп» — окопов здесь нет, а из-за угла избы в волоковое оконце.

Первый бой подразделения. Боевое крещение.

Мда… У ребят есть… простор для роста. Но главное: принципиальное ограничение «Святой Руси».

* * *

Идея была — пальчики оближешь! Здесь же всё строят из дерева!

Подобрался тихохонько, по-закидал малёхонько и лежи-отдыхай — ветерок сам раздует, сам из врага шашлык сделает.

«Гори-сияй ты всё огнём!».

Увы, мелочь мелкая. «Коктейль Молотова» эффективно использовался по танкам. Т. е. при столкновении с листом брони бутылка разбивалась. В уличных боях бутылка разбивалась при столкновении с камнем домов, с асфальтом мостовых.

В образцах 41 года есть экземпляры с залитой наглухо сургучом пробкой и палочкой-фитилём, примотанным к корпусу бутылки вертикально снаружи. Расстояние между краем горлышка и верхушкой фитиля — сантиметр-два. Для срабатывания — необходимо разрушение сосуда.

Проще: против кучи свежего дерьма — неэффективно, не разбивается.

Моя знакомая жила на верхнем этаже одного дома в Киеве. Во время «Майдана» она очень переживала по поводу возможного пожара. «Зажигалки» кидали и с крыш. Часть из них падала на её балкон. Каждое утро она выносила несколько таких снарядов. По счастью, на балконе лежал глубокий снег — метательные снаряды падали и тихонько тухли. Остальное там… тоже стухло. Но не так тихонько.

Здесь, на «Святой Руси», очень мало твёрдых поверхностей. Ни дерево строений, ни земля улиц и дворов достаточного сопротивления не оказывают. Не разбивается. Облегчать тару рискованно — может развалиться в руке при броске.

Одно решение — легкоплавкая заливка горлышка. Воск, смола, жир. Туда же, в горлышко — фитиль. Внутрь, а не примотать снаружи, как в 41. Горящий фитиль «тянет» воск из заливки. Как в свечке. Когда воск выплавится — пойдёт ацетон со скипидаром, полыхнёт.

Не очень. Нет чёткой последовательности — разлив-поджог. Смесь вспыхивает в процессе излияния. Очаг возгорания локальный. Но в деревянных строениях — приемлемо.

Другая проблема — время. Время задержки между падением снаряда и разливом горящей жидкости. Горящий фитиль — виден и легко гасится.

Мы разные варианты затычки пробовали, с разными составами. Кажется, зря я булгаром воск продал. Пока — ищем, думаем, проверяем.

Другой путь — тактическая двухходовка — мы реализовали здесь.

* * *

– Ты! Факеншит! Хусдазад! Убери свой зад! Хренов евнух персидский!

Команды поля боя наполнены моими эмоциями под завязку. Но подаются шепотом. Поскольку — «поле боя». Хотя оно само про это ещё не знает.

Я уже объяснял, что язычников у меня крестят. Именуют прямо по святцам. Вот, назвали парня по страстотерпцу — персидскому евнуху четвертого века, а он вырос в десятника «поджигателей».

Хусдазад и трое его подчинённых несут себя как стекло тонкое: на груди «лифчик деревянный» — разгрузка с четырьмя глиняными «гранатами», на спине — «макитра» на двенадцать литров. Деревянная, прямоугольная… Назвал как-то макитрой — прилипло. А как?! — «Р-рез-зер-рвуар-р-р» ребята не выговорят.

Одна из трёх штурмовых групп под моим руководством обошла селение, и с запада, по прибрежной полосе, просочилась к пристаням. Ребята Фанга ещё засветло засекли секрет из двух епископских отроков, типа замаскировавшихся на речном обрыве. При подходе с этой стороны по пляжу — прямо на них и вышли бы.

Вышли. Лежат «секретчики», остывают. Фанг своих хорошо учит — даже не ворохнулся нигде никто.

Впереди, в паре сотен шагов, костерок. Там ещё парочка караульщиков. Костерок возле начала пристани. Пристань — земляная насыпь, укреплённая деревянными сваями, и двое мостков, уходящих в Волгу. К мосткам пришвартованы плав. средства, местные и епископские.

Надо, конечно, строить более основательно. Но вы ледоход на нерегулируемой Волге представляете? С таким же половодьем. Сюда бы блоки бетонные, по пятку тонн каждый, в шесть рядов, да сваркой их повязать…

На лодейках люди есть. Лодки, барки в походе без присмотра не оставляют. Шесть лоханок на двух причалах. Бойцов там быть не должно — караульщики. Их забота — криком кричать.

Трое парней-голядей переглядываются. Старший, подбирая русские слова, уточняет:

– Эти… у костра… резать?

Эх, Елицы нет. Когда-то она в сходной ситуации перед караульными у костра голой плясала… Я б ещё раз посмотрел.

– Нет. Хорошо сидят. Ольбег, ты где? Снимите?

Ольбег дёргается — первое боевое задание! Потом с двумя молодыми парнями-лучниками начинает выдвигаться. Место открытое — близко не подойти. Но караульщики у костра смотрят на реку — услышали что-то. А, плеск характерный. «Водомерки» подходят.

Ольбег выводит своих на сотню шагов.

Классика: нельзя сидеть у костра в зоне боевых действий. Мишень — идеальная. Хотя понятно: у костра — вторая линия. Понадеялись на секретчиков. И ещё: в карауле — молодёжь. Дедовщина «аз из» — опытные гридни, после похода лодейного и славной победы над смердами сиволапыми, в тёплых избах на мягких постелях отдыхают. На стрёме — сопляки-новобранцы.

Один из караульщиков затих сразу, второй пытается шевелиться, шуметь. Третья стрела — от Ольбега — успокаивает окончательно.

– Хусдазад, запалить мостки от берега. Командуй.

На лодочках есть сторожа. Слать своих ребят выковыривать пришлых в темноте — не хочу. А так сторожа проснутся, вылезут на огонёк. Тут их стрелки и уполовинят. А вздумают концы рубить да в Волгу уходить — их «водомерки» проредят.

– Господине! Сова крикнула.

Ага. Вот и сигнал.

– Поспешим же, други мои, на веселие.

«Поджигатели» возятся у мостков, наконец — пыхнуло. От лодеек начинается крик. И мгновенно стихает — стрелки из темноты хорошо бьют по подсвеченным, поднявшимся в лодках головах. А мы поспешаем в гору к селению.

Справа впереди пепелище сгоревшего дома тиуна. Эх, Колотило, Колотило… Хороший у тебя дом был. Недавно я там с Самбориной и Сигурдом разговаривал, а теперь оттуда остывшим кострищем несёт.

«Что день грядущий нам готовит?»

…

Слева забор. Несколько месяцев назад я тут Раду нашёл. Забор поставили. А ворота так и не навесили. «Древощепы из куширей» говорили — здесь у пришлых гнездо. Одно из.

Заглядываю. Сортир уже стоит. А перед ним белеет… В прошлый раз там тужилась Радина дочка, а теперь… фиг его знает — что-то двуногое.

Киваю парнишке-охотнику возле меня. И любитель полуночной дефикации влетает. В открытую дверь «уголка уединения» с острой железкой в животе. Громко влетает. Поднял тревогу. Но дело не в этом — в селении, где-то впереди начинается истошный крик. Недолго. Но опытным воинам должно хватить.

По нашим прикидкам, здесь в усадьбе встал на постой десяток из «епископской кованой сотни». Один из трёх. Минус 4–8 караульщиков на пляжу и в лодейке, плюс «дружинные отроки и слуги». Человек 15–20. Гридни — в избе, прочие — по сараям.

– Хусдазад! Сени, окна. Командуй.

Парень с напарником кидаются к крыльцу. Дверь вдруг распахивается. На пороге — здоровенный бородач. В кольчуге, в чуть перекошенном, незастёгнутом шлеме с поднятой кепкиным козырьком личиной, с мечом в руке. Босой, в подштанниках.

«Поджигатели» едва успевают отскочить от маха широкой, чуть отсвечивающей полосы его меча. Вторым взмахом гридень сбивает в сторону брошенный ему в грудь дротик голяди и, вскрикнув, падает в сторону — почти одновременный дротик Сухана попадает в лицо чуть выше верхней губы.

«Козырёк» надо было на морду лица опускать. Не сориентировался в обстановке.

Один из «поджигателей», тоненько подвывая, отползает в сторону от шевелящегося ещё епископского гридня с торчащей из лица палкой. А Хусдазад вдруг вопит по дурному, подхватывает свою «макитру» и, головой вперёд, кидается в сени.

– Куда?! Твою мать! Сдурел?!

В избе, похоже, уже проснулись — в окошечках какой-то мерцающий отсвет. Кресалами стукают? Угольки раздувают?

Хусдазад вдруг вылетает назад на крыльцо. Как от пинка. Без «макитры». Поскользнувшись, падает на спину, выдёргивает у себя из «лифчика» «гранату», водит зажжённой зажигалкой по фитилю и лёжа на спине, через голову, кидает в сени.

– Охренел?! Оно ж так не разобьётся!

У него вспыхивает рукав кафтана, пытается сбить огонь. Шапки нет, тряпки нет — просто ладонью… Из избы раздаётся вопль. По окошкам, по тёмному проёму открытых в сенях дверей видно вдруг вставшее там пламя. Огонь стремительно пролетает змейкой по пролитой струйке из «макитры» по сеням, по крыльцу, у Хусдазада вспыхивает другой рукав.

Э-эх, мы тут недавно с Рыксой сиживали, пиво пили, за жизнь говорили, а теперь…

Штыков у нас нет. А так — всё правильно.

Напарник Хусдазада отскакивает в сторону — сам весь «гранатами» увешан, как бы не полыхнуло. Двое мечников из моей команды быстро, не целясь, вгоняют по сулице в пылающий зев сеней, кидаются к герою-поджигателю. У угла избы под водостоком бочка с дождевой водой. Его — туда, руки по плечи, с головой.

Кажется, сулицы попали — в рёве пламени слышны крики вопящих епископских воинов. Огненная ловушка: избы у меня ставят крепкие, окошки маленькие. А ломиться в железных доспехах через горнило полыхающих сеней…

«Гридь жаренная». Или правильнее — запечённая?

Вот так и надо. Враг должен сдохнуть до того момента, как у него появится возможность нанести нам ущерб. Были мужички крепкие, опасные. «Кованые гридни». Теперь — мясо подгоревшее.

М-мать! Не все.

В амбаре вдруг распахивается воротина, и оттуда, вереща для страха врагам и храбрости себе, выскакивает десяток подростков. Размахивая топорами и короткими копьями. Подошедший к этому времени на двор Ольбег со стрелками, сбивает двоих. Остальные ломятся ко мне.

Ну, сейчас и я… согреюсь.

Фиг там. Слева Алу делает ложный финт палашом и накалывает ростовского отрока насквозь. Молодец, мальчик — выход клинка не назад, а в сторону, с проворотом в теле. Здесь «маклауд»… вряд ли.

Справа короткий мельк Ивашковой гурды. Удар у него… не ослабел. С маха сносит голову противнику. Вместе с плечом, рукой, выставленным вперёд срамосаксом. Э… скрамасаксом.

А прямо передо мной — спина Сухана. И два его опущенных топора. С них уже кровь капает. Чья-то.

Отроки кидаются назад. Где после краткого обмена ударами с моими голядями и мечниками, успокаиваются навечно.

У нас — двое легкораненных, один обожжённый и… И тут вспыхивает другой сарай — сеновал.

Одинокий парнишка-гранатомётчик, оставленный без присмотра, уныло бурча себе под нос что-то матерное, расковырял горлышко своей гранаты, полил из неё ворота сарая, запалил вынутый фитиль и ткнул им в мокренькое. А пустой кувшин аккуратно убрал в «лифчик». Хозяйственный парень.

Ага, принялось. Двое мечников подтаскивают и подпирают бревном горящие створки ворот сеновала. Дерево горит хорошо. Но медленно. Зато внутри вдруг жарко, стремительно вспыхивает сено. Пламя внутри сарая в три секунды встаёт выше стен, выносит крышу, ревёт, вспухая жарким горбом.

Изнутри — человеческие вопли. Такой силы, что уже… нечеловеческие.

Жаль — хорошее сено было. Теперь придётся из других мест сюда перетаскивать.