Отчасти из-за такого общего мнения, из нежелания подставлять своих людей — ни присяжных, ни заседателей в суде не было. Судья — я. Один.

«Аз воздам».

И будет воздаяние моё… — полной мерой.

Не было у нас и адвокатов — здесь такой институт отсутствует, подсудимый защищается сам.

«Дикое русское средневековье».

Судебное заседание происходило в том самом «цирке», где несколько месяцев назад я объявлял о создании системы приказов и Табели о рангах.

Крышу уже поставили — мелкий моросящий дождик не мешал.

Полный, чуть сумрачный, зал народу. Две клетки для подсудимых. Одна — на пять человек, вторая — для одного, для Феди.

Федю с утра накачали опиатами, язык, ротовую полость — промазали новокаином. Так что он не мешал. Просто пугал людей перекошенной мордой.

Двое обвинителей, молодые ребята, погнали чтение избранных мест из показаний.

Быстренько пробежались по эпизоду в Балахне. Тут просто: были сторонние свидетели из моих насельников.

Потом пошли эпизоды из деятельности в епархии. Множество. Порезвился Федя над людьми в волюшку. По-изгалялся, по-зверствовал.

У нас не было, кроме двух исключений, показаний пострадавших по эпизодам вне Балахны. Только показания одних епископских людей против других.

Исключения — мать Манефа и Чимахай. Они, в качестве багажа, привезены во владыкином караване. После боя — обнаружены и освобождены.

Весной, когда я ушёл из Ростова, Манефу взяли сразу. Её не били, не пытали, не жгли, не ломали кости. Её пугали. Она, следуя моему прощальному совету, рассказала епископским катам всё. Не поверили. Феодор был крайне раздосадован тем, что обманулся в своей верной игуменье.

Она ж смолоду ради него на муки пошла! Отчий дом потеряла! Из верных — наивернейшая!

Поэтому ей ломали не тело, а душу.

Видеть её было больно: она похудела так, что только одни глаза да кости остались. Вздрагивала от любого звука. Не поднимала глаз, старалась не занимать места. При приближении любого крупного человека — мужчины или женщины — начинала скулить. Сжиматься, норовила присесть, забиться в угол.

У меня сложилось впечатление, что Феодор потянул Манефу в поход для меня. То ли торговаться собирался, то ли устрашать её судьбой.

Короче: возможно существенный аргумент в достижении его цели — нагибания меня лично. И через меня — Всеволжска в целом.

Кое-что из её показаний, которые Трифа записала, на суде зачитали. Манефа несколько месяцев была прислужницей в женской части тюрьмы, устроенной Федей неподалёку от Ростова. Нагляделась там на разные… судьбы и эпизоды. Её едва слышный, полностью безэмоциональный голос, сообщающий разные подробности, коим она была вынужденной свидетельницей, и довёл Трифу до… до утраты аппетита.

Летописи сохранили слова о приколоченных к воротам живьём людях, о выжженных глазах, перебитых руках, ногах, головах… Но это всё — свидетельства о событиях «под светом солнца», в миру. То, что творилась в его застенках… Я тоже — несколько дней только сухари грыз. При всех моих цинизме, пофигизме и «нелюдскости».

Вторым свидетелем был Чимахай.

Когда он пришёл ко мне три месяца назад, я, видя его несносный характер, дал ему, со спутниками, лодку и отправил вверх по Волге на Унжу. Для ознакомления тамошних язычников с «благой вестью».

Сначала дело шло неплохо. Потом местные меря за них взялись серьёзно. Одного из монахов-бесогонов убили, другого серьёзно ранили. Там бы Чимахаю и конец пришёл. Но он случайно столкнулся со Страхилом.

Ещё одна догонялочка. Был у меня такой персонаж после «Ледового побоища». Единственный выживший целый пленный из унжамерен. Сбежал как-то, вместе с другим своеобразным персонажем, тощим как скелет Гладышем, из моего застенка.

Чимахай был в курсе этой истории с моих слов. Объяснил Страхилу попросту:

– От Зверя Лютого не бегают. Пока он сам не отпустит.

Страхил и сам кое-до чего додумался. Некоторые подробности их побега позволяли предположить участие моих людей в этом мероприятии.

Мужик озлился. Что его провели. Задумался. Обрадовался. Новым возможностям, открывающимся перед ним от явленной Воеводой Всеволжским милости.

После побега Страхил осел в своём селении на Унже. Гибель множества вождей в Бряхимовской войне и последующем походе унжамерен против мари — превратила его в лидера среди Костромской мери, а история с побегом — создала почву для приязненных отношений со мной. Что позволило чуть позднее и эту этническую группу мирно привести «под мою руку».

А тогда он помог Чимахаю, с раненым на руках и мальчишкой-картографом, перебраться со средней Унжи на Кострому. Сперва — на речку, потом и до города добраться.

* * *

Кострома — из недавней (лет 12–13) постройки крепостей Долгорукого. Небольшой, около гектара, детинец на холме у впадения речки Сулы в реку Кострому. Недалеко от впадения Костромы в Волгу. Сула и в 21 веке течёт в Костроме. В железной трубе под центром города. Понятно, что эта не та Сула, которая в «Слове о полку Игореве». А вот «основатели» крепостицы были, вероятно, из тех мест.

«— Здорово, Кострома!

— Здоровенько!

— Что вы делаете?

— А прядиво, милая, мнём

— Ну мните, мните…»

Песенка из куда более поздних времён. Но — верная извечно.

По моему суждению, «Кострома» и означает — «земля льна». Лён здесь рОстят всегда. С ещё до-славянских времён. Есть на Руси «житницы», «кузницы», «здравницы»… Здесь — «одевальница». Испокон веку.

Закручивая свою «индустриализацию», я… нет, планов ещё нет. Просто поглядываю в ту сторону. Как бы мне тот «северный шёлк» с моими прялками-самопрялками скрестить. А также — с мялками, чесалками, ткалками…

Пока слава этого городка — иная.

Сейчас в Костроме — волжский вариант Тортуги. Разбойно-торговое гнездо. Сидит княжеский наместник. Но не высовывается. Очень буйное вече. Фактически «сто первый километр» для Ярославля. Людишки оттуда, да и вообще — с Верхней Волги, с Которосли, с Неро, кто с властью не поладил, бегут сюда. Их привечают — люди нужны, с туземцами, с Костромской меря — отношения… сложные. А по Костроме идёт путь в Двинскую землю. Где — «клондайк». Я про это уже…

Формально — Ростовская епархия. Но уровень благочестия… выйди из детинца — ниже плинтуса. Да и в детинце…

* * *

Добравшись до городка, Чимахай принялся костромских строить. Учить бога любить — «правильно».

С самосохранением у него… Как у всякого истинно верующего: «С нами бог! Кто против?». «Против» были местные — убили его второго, едва начавшего выздоравливать, спутника. Самого — схватили и мордовали.

Тут к городу пришёл епископский караван. Власть переменилась, «кованные гридни» владыки малость порезвились — посады сожги нафиг. Городок прошерстили. До звонкого эха в пустых хоромах. Парочку чудаков — живьём на воротах распяли, пяток — в реке утопили, иных многих — просто и «непросто» порезали. Худоверующим — в поучение.

Феодор ожидал от спасённого им Чимахая благодарности. А тот стал обличать неправый суд и корыстолюбие епископское. Кому ж такое понравится? Лесоруба-правдопила — снова в железа. Так до Балахны и доехал.

Пару Костромских эпизодов, инкриминируемых епископу, Чимахай озвучил сам. Также, вспоминая свой постриг, приобщение к обетам иноческим, «правило трёх вин», потребовал смертной казни для Феодора. Как для «от веры христовой отступника и злодея закоренелого».

Народ… ахнул. Инок — архиерея на смерть обрекает?! По винам-то — «да», но вот по статусу… Невидано-неслыхано.

«Все равны перед судом»… Здесь такое не только не писано — и не подумано. Все равны только перед божьим судом. Да и то…

Подельники епископа вели себя по разному.

Один просто объявил, что суд не признаёт и говорить не будет. Так и просидел весь день, не отвечая на вопросы, читая себе под нос молитвы. Другой, начальник охраны, упирал на то, что только выполнял приказы епископа. Пришлось вспоминать понятие «преступный приказ». Третий рыдал и вопил. «Не виновен я! Оболгали облыжно!». Когда же было показана особая жестокость, прямой садизм, в делах его, начал безумно хохотать и грызть деревянные прутья решётки.

Я не могу судить их за дела Ростовские или Костромские. Не моя юрисдикция. Но разбор эпизодов веду: особенность русского средневекового судоговорения — рассматриваются свидетельства не только свидетелей преступления, но жизни подсудимого.

«Публикация репутации».

Феодор и его люди, по моему представлению, есть группа лиц, вступившая в преступный сговор с целью отъёма, мошенническим и насильственным способами, чужой собственности, в т. ч. и моей (государственной), в границах моей юрисдикции. Реализация этого преступного замысла привела к гибели двух и более лиц. В т. ч. гос. служащих, находившихся при исполнении служебных обязанностей.

– Смягчающие обстоятельства?

– На Феодоре божья благодать почиёт!

– Это не смягчающее, а отягчающее.

Накачавшись «благодатью», нужно сперва выжечь в себе эту сущность. А уж потом можно и живым людям глаза смолой заливать да выжигать.

«И всё хорошее в себе — поистребили». «С особым цинизмом…».

Тягостное, изнурительное занятие. Уже темнело, когда я закрыл заседание.

«Утро вечера мудренее».

Верю. Кому-то, где-то, когда-то. Мне к утру ничего нового не при-мудрилось.

Двоим из шести, за сотрудничество со следствием — каторга. Остальным…

Утром, вновь собрав заседание, я объявил вердикт:

– За многие злодейства учинённые противу Воеводы Всеволжского приговариваю шиша речного, именуемого епископом Ростовским Феодором, к смертной казни. Через отрубание головы. Машиной. Приговор привести в исполнение незамедлительно.

Народ ахнул. Народ заскулил, забурчал, засопел. Множеством разных дыхательно-шевелительных действий выказал мне свой несогласие. Волнение, смущение, изумление и… и ожидание. Ожидание невиданного зрелища.

Дважды невиданного.

Казнь епископа.

Казнь машиной.

О рассуждениях моих, приведших меня к идеи гильотины — я уже… Прошёл год с тех пор, как разгромив караван муромских «конюхов солнечного коня», я задумался об устрашении.

«Улита едет, когда-то будет» — русская народная…

Моя «улита» — приехала.

Повторюсь: казнь есть не только устранение конкретного куска мусора человечества из функционирования в реале, но и воспитательная мера, предотвращающая появление подобных фрагментов дерьма в будущем. Воспитательная функция казни до 19 века — в Европах обязательна и повсеместна.

Что я, империалист какой? Чтобы пренебрегать традициями и чаяниями всего «прогрессивного человечества».

Установка была прежде построена. На задворках. И — опробована. На брёвнышках, на баранах. Ныне её уместно изукрасили и перетащили прямо на Стрелку. На самоё остриё, на площадку, с которой хорошо просматривается и Волга, и устье Оки. Там в 21 веке парк сделают. Хорошее место, душевное.

Вот туда мы все и потопали.

Ропот народный то затихал, то усиливался. Уж больно эти «ворота с топором» ни на что не похожи.

Простенькое белое распятие на самом верху, мудрые мысли о смерти на нескольких языках и алфавитах по перекладине и столбам. Красные ленты на чёрном фоне обугленного дерева.

«Врата смерти».

«Оставь надежду всяк сюда…».

Входящий, вносимый, укладываемый…

Феодор, к этому моменту, несколько ожил. Начал кричать, рваться. Пришлось вставить ему кляп. Вот так, выгнувшийся, пытаясь сдвинуть затылком ограничительный брус, со связанными за спиной руками, он и лежал, привязанный к нижней доске, лицом к зрителям, в этих воротцах.

Сколько эмоций! Какая экспрессия! Натюрлих, факеншит!

Почти как в мой первый день здесь, в «Святой Руси».

«Утро стрелецкой казни» на Волчанке.

Разница? — Мозгов у меня прибавилось. «Святая Русь» жизни выучила. Потому рукоять топора — теперь у меня.

Ну, Ваня, с богом.

И я дёрнул рычаг.

Почему сам? Потому что тут… как бы сакральный смысл. Типа: Воевода Всеволжский — сильнее владыки Ростовского.

«Смерть — высшая степень унижения».

Унижение — для него, возвеличивание — для меня.

Ещё: я не могу поручить это дело кому-нибудь из своих людей. Оно… против общего русского закона, против «с дедов-прадедов заведено». Это — новизна. По общему чувству — опасная для жизни и души.

Только — личным примером. Первому — мне. Не посылая на столь опасное дело — кого-то другого.

Для них это святотатство. За которым последует расплата. Наказание божье, казни египетские. По «Житию Авраамия Смоленского»:

«И после того как блаженный скончался, сбылось пророчество святых апостолов о преследовавших и прогнавших святого, так что одних из епископов постигла внезапная смерть, у других же появились на ногах синие прыщи, которые лопались, а еще одному внезапный огонь, сошедший свыше, иссушил руки и ноги, у другого же распухла нога и начала гнить, а поскольку она прикасалась к другой, зараза перешла и на ту, и он умер лишь через три года, у другого же язык стал как затычка во рту, и, написав на доске, он признал свой грех, что изрек хулу на святого Иоанна Златоуста; а Евдоксию поразила жестокая болезнь, ибо у нее из недр шла кровь, а потом был смрад, и она извергла из себя червей, и так злообразно кончила она свою жизнь горькой смертью».

Мои люди, выросшие в этом, впитавшие «с молоком матери» вот такие суждения авторитетнейших мудрецов, ожидают вот таких последствий. С синими прыщами, иссушением или опуханием, с кровотечениями и червячками из разных мест.

По вере своей.

А мне — пофиг. Бред, брёх и суеверия.

Им — нельзя, мне — можно. Нужно.

Нет на них Губермана.

Вымаливать, чтобы «ответка не прилетела», чтобы «чёрный день» не настал… Не моё.

И Васьки Буслая — тоже пока нет.

Я этого хочу. Я хочу, чтобы эта сука — сдохла.

Треугольный нож, утяжелённый по верхней кромке дубовым брусом, стремительно ускоряясь по закону сами знаете какого Исаака, мгновенно пролетел по смазанным колёсной мазью канавкам в столбах гильотины.

Ударил Бешеного Федю чуть ниже основания черепа.

Чуть наискосок, из-за запрокинутой головы, прорубил шею.

Чавкнул, хрякнул. Остановился.

Плотно закрывая собой перерубленные артерии дёрнувшегося тела.

Голова, с негромким деревянным стуком, отскочила от удара в корзину.

Гильотина выплюнула. Тьфу.

Пришлось нагибаться, садится на корточки, вынимать отрубленную голову.

У Феди при жизни было не так много волос. В основном — на затылке. Теперь, запустив пальцы в эти лохмы, охватив, чуть наискосок, чтобы вытекающая кровь не замарала мне рукав, ладонью затылок епископской тыковки, я поднял Федину голову перед собой на вытянутой руке. Показал зрителям и, развернув к себе лицом, принялся разговаривать. С отрубленной головой.

Похоже на ибн Саббаха? — Есть разница: тот разговаривал с живой головой. Которая становилась мёртвой после фокуса. Мой фокус чуть сложнее.

– Нечестивый Феодор. Многие грехи совершил ты в жизни своей. Злодеяния и бесчинства столь великие, что нет тебе ни прощения Господня, ни заступничества Богородицы. Сатана пляшет в радости, предвкушая принять тебя в жарко пылающих печах преисподней. Но — нет. Нет тебе места ни в раю, ни в аду. Здесь, в кости твоей, запираю я душу твою. Здесь, в воле моей, будешь ты пребывать рабом бессловесным, бестелесным, безысходным. Нет тебе отныне надежды. Даже и на милость Царицы Небесной. Ибо отдан ты мне в холопы. Отдан полностью, отдан навечно. И покуда я, в существовании своём мирском или небесном, в мире горнем или дольнем, не отпущу душу твою — стенать тебе, изнывать и вопиять. Неуслышимо, безотзывно. Вот, висишь ты, уже и не живой, а всё — не мёртвый. Висишь в руке моей. В воле моей, во власти моей. Навсегда. Навечно. Понял ли ты?

Я повернул голову лицом к зрителям и встряхнул её. Мёртвые глаза резко распахнулись, будто вглядываясь в толпу. Там вдруг, в ужасе, в истерике, заорала женщина. И резко замолчала — то ли сама, то ли кто из соседей — рот заткнул.

– Не мною сказано: разница между величайшим грешником и святым праведником в том, что святой — успел покаяться. Ты — опоздал. Ты — попал. В руки мои. В лапы Зверя Лютого.

Оглядел присутствующих, сосредоточился и, усиленно, будто вбивая каждым словом длинные гвозди, раздельно произнёс:

– Так. Судил. Господь. Принимаешь ли волю мою?

Молчит, поганец. Не отвечает. Что не удивительно.

Чуть встряхнул голову епископа, чуть покачал из стороны в сторону. Будто побуждая к ответу непослушного ребёнка. Подёргал намертво сжатый зубами покойника кляп. Челюстные мышцы, до того сведённые предсмертной судорогой, расслабились. Челюсть отпала. Следом выскользнул мокрый, красный, удивительно, неестественно длинный язык. В толпе зрителей кого-то повело, зашатался, завалился. Дёрнулись в стороны, не понимая, соседи — обморок.

Там образовывались какие-то течения, водовороты. Кто-то пытался убежать. От этого ужаса. Кто-то, наоборот, распахнув рты и глаза, рвался ближе. Насладиться зрелищем, впитать подробности. Чтобы после упиваться собственным страхом. И страхом слушателей детального, красочного рассказа очевидца.

С краю толпы люди стали опускаться на колени, креститься и молиться. Волна коленопреклонения прокатилась по площадке.

Я внимательно рассматривал людей. «Моих людей». Стрелочный народ. Как легко они становятся на колени, падают ниц, отгораживаются от реальности мира привычными ритуалами молитв, поклонов, крестных знамений.

Как много ещё впереди работы…

Я чуть повернул голову к себе лицом, повторил вопрос:

– Понял? Согласен? Служить будешь?

Веки покойного, выказывая согласие, медленно стали опускаться.

Всё проходит. И остаточные электрические потенциалы в этом куске мяса, постепенно выравниваются. Мышцы расслабляются. Мировая энтропия захватывает новый кусочек мироздания.

И ты, Феденька, тоже. Но не сразу.

Довольно улыбаясь явленной покорности, я повернул голову к зрителям.

– А Феденька-то покойный, не вовсе дурак. Знает чья власть на нём ныне.

Я встряхнул голову. В толпе завизжали. Голова от толчка вдруг снова открыла глаза. Уставилась мёртвым взглядом в народ. Распахнутыми глазами, разверстым ртом, вывалившимся, чуть ли не на локоть, красным мокрым языком.

Там снова ахнули и слитный, неразделимый, бессловный стон ужаса прокатился по площадке.

– Ну-ну, Феденька. Моих-то пугать зачем? Будет, будет у тебя и время, и повод. И приказ мой. Противу врагов моих.

Алу, совершенно потрясённый, худо соображающий, замедленным, нечётким движением протянул мне, по моему жесту, кожаный мешок.

– Алу, очнись. Развяжи завязки. Или — я сам развяжу, а ты подержишь?

Ужас, нервное отрицательное трясение головой, суетливые, бестолковые движения пальцев в попытке расшнуровать горловину мешка. Открывает, раздёргивает, подставляет мне. И сам, без моей команды или знака, опускается на колени, склоняет голову. На вытянутых руках, кончиками пальцев держит над собой этот… саквояж. Лишь бы не видеть, лишь бы не коснуться.

Что-то я тебя, половчёнок, сильно оберегаю. Сабельный удар ты уже держишь, а вот визуальный — нет. В жизни мерзости много. Ты — к встрече ещё не готов.

Ну, это дело наживное, вопрос привычки.

Привыкнешь. Приучу.

Осторожно, как дорогую изукрашенную стеклянную новогоднюю игрушку, ласково улыбаясь, опускаю голову Феди в мешок. Затягиваю шнур, довольно осматриваю толпу. Благостно, чуть-чуть, двумя пальчиками, подёргиваю, раскачиваю баул. Удовольствие моё — аж сочится. В каждой мимической мышце, в каждом движении тела.

Сейчас мурлыкать начну.

Как кот после сметаны.

Мой суд — исполнился, мой враг — сдох.

Хор-рошо.

Я не Боголюбский, чтобы петь и плясать перед иконой по случаю победы над булгарами. Но радость моя видна. Радость — от победы. От казни.

«Чтобы быть непобедимым, достаточно не сражаться, возможность победы заключена в противнике, её следует у него отобрать».

Я — победил. Я — отобрал у противника возможность его победы. Вместе с его жизнью. И — его вечной душой.

Прикольно, да? Душа… вечная, богом данная… а сидит здесь, в этом куске мяса, кости… В кожаном бауле, который я качаю на пальчике.

Запоминайте. Передавайте. Есть такая возможность. Для желающих стать моими врагами.

Вальяжно прогулялся до помоста с креслом. Не отпуская мешок из рук, поглаживая его, умильно улыбаясь, поглядел, как Ноготок притащил и поставил на колени троих оставшихся смертников.

Можно бы и этих через гильотину. Но зачем тиражировать редкое зрелище? Смазывать впечатление?

Ноготок со своей секирой — вполне успешно проведёт три декапитации.

Я махнул рукой. Три раза. Хряп, хряп, хряп.

Нуте-с. На сегодня — всё.

Что, девочка, страшно? А худо ли это? Подумай-ка сама себе: одно дело — просто мужика в постели ублажать, другое — перед повелителем мёртвых — коленки раздвинуть. Трепета больше. В коленках, в сердце. В душе. А коль душа затрепетала, так и удовольствия больше. И получила, и дала.

После этой истории у меня прозвищ прибавилось. Колдун. Всеволжский колдун, Полуночный колдун, Колдун-Воевода. Ни мои игры с «деревянным золотом», с печным хрусталём, с железом… такой славы не дали. Проняла гильотина, «ворота смерти». Вновь заставила понять — во Всеволжске не так как давеча, тута — Иначе.

Для «премьеры» сошлось вместе многое. Главное — сырьё подходящее. Епископ Ростовский. Что епископ — само по себе. И что Федя — особенно. По всей Суждальщине меня люди славословили. Тайком. Вслух сказать боялися. Молитвы за меня — шепотком по всему краю. За избавление от напасти лютой. «Демон есть сей». А я демона — победил. Да казнил. Да — мёртвого! — в холопы себе, в службу принудил.

Вот даже как? Ишь ты, забавница. Победитель демонов — тоже внушает? Трепет душевный и к удовольствию стремление.

Казнь Феодора не была концом сыска. Много интересных вещей довелось узнать нам в ходе допросов. О разных людях в Суждальском княжестве. Многие темы нуждались в дальнейшей проработке. Однако пришлось оставить эти изыскания Ноготку: из Мурома просигналили — вышли лодии Изяслава Андреевича. К вечеру будут здесь.

Две «рязаночки», полсотни гридней. Суздальские княжеские гридни — бойцы славные. «Волчары». Порвут-раскидают запросто. Но… Вы будете смеяться, но мне уже не страшно. Просто по пониманию достигнутого уровня моих вооружённых сил. Стычка с ростовскими — это показала. Куча недостатков, ошибки… были. Их исправляют и будут исправлять.

Один на один — они многих моих мечников одолеют. У меня — молодёжь, опыта — чуть. В строю — тоже порубают многих. А вот в настоящем бое на моей земле… и воде… Когда «водомерки», например, начнут лупить на «раз-и» за полверсты, когда «Белая Ласточка» пролетит мимо, обходя как стоячих, осыпая стрелами лучников, когда стрелки Любима начнут с кручи заваливать пляж… с их «возвышением с понижением». Натренировались. А уж потом-то, после прореживания, рассыпания да отстреливания, можно и своих мечников пустить. По курсу — 3 на 1.

Собравшиеся у меня в балагане вояки, быстренько сообразили план «встречи незваных гостей».

Так это у них легко, быстро. Чувствуется, что они эти вещи уже не раз продумывали, обсуждали. Молодцы! Такое взаимопонимание — радует.

И приводит меня в бешенство:

– Чарджи! Ты же не Ольбег — «Всех вырежем!». Ты думать будешь?!

Салман с Любимом просто глаза вылупили. А Чарджи завёлся:

– Я тебе голова воинского приказа! Мои дела — воинские! Только! Мне думать об ином — по чину невместно! Моё дело войско построить да ворога побить! Ты у нас самый умный, самый храбрый. Самый… короче — колдун. Ты и думай.

Мда. Инал — прав: не по делу наезжаю. Эдак скоро на людей кидаться начну, неврастеником стану. Не убью, так по-надкусываю. Две недели застенков да вчерашние казни… Но это — не основание для глупости предводителя.

– Извини, Чарджи. Ты — прав, я — нет.

Оглядел соратников.

– Все поняли об чём спор?

Нет. До остальных не дошло. Смотрят тупо.

– Вы, такие славные да храбрые, с хорошим оружием, выучкой и взаимопомощью, на нашей земле можете полсотни суздальских гридней положить. Не в лёгкую, но можете. А делать этого нельзя. Только если крайний случай. Понятно?

Любим сразу загрустил, а Салман спросил ошарашенно:

– Э… сахиби. Почему? Режем враг — хорошо. Берём хабар — хорошо. Крайний случай? Кто такой? Сильный воин? Почему не знаю?

Пришлось, тщательно выбирая слова, объяснять.

– Потому что, разгромив отряд княжича, мы получаем войну. Со всем Залесьем. И это нам… совсем нельзя. Только в самом крайнем случае.

Гадская ситуация. Я не знаю, что Андрей приказал сыну. То, что «утекло» через служанок княгини в княжьем тереме в Муроме к моим связистам… ответа не даёт.

Факеншит! Информаторы есть, а информации — нет! И на кой чёрт мы в Муром коврижки медовые посылали?! У детишек там — игрища с полюбилищем, а у меня тут… непонятище.

Вариантов… множество. Андрей что-то разнюхал в Рязани? Он туда с Манохой пришёл — сыск там идёт. Но результаты? Точнее: не сами результаты, а их понимание Андреем.

Вариант 1: Ваньку — имать, вести в Боголюбово в железах. За что-нибудь.

Возможно. Тем более, что после ликвидации Калауза Боголюбскому проще договориться с Живчиком о присоединении Всеволжска к Суздальскому княжеству.

Калауз… под Боголюбского гнулся со скрипом. Живчик — ляжет с восторгом. Остаётся, правда, эмир… Рязань с Муромом сейчас к войне не готовы — Живчику утвердиться сперва надо.

Вариант 2: звать Ваньку с Феодором в Боголюбово. На княжеский суд. Для разбора эпизода «сожжение Балахны».

А Боголюбский про это знает? По срокам… могли донести. Если кто-то убежал да дошёл до Городца… Княжеская гоньба быстро скачет.

Я — Суздальскому князю не подсуден, епископ — тоже. Но ему на эти… юрисдикции — плевать.

Андрей — известный миротвор, законостолп и казнелюб. Всех — помирит. Остальных — казнит.

Отпадают. Оба варианта. По любым основаниям.

Я суда Боголюбского не признаю. При попытке суздальских применить силу — бой. Дальше — война…

О-хо-хошеньки мои…

Какие инструкции у Изяслава? Что Андрей мог ему приказать?

А хоть какие! Главное: Андрей не мог предвидеть публичную казнь Ростовского епископа. Да ещё таким… потусторонним способом. Княжичу придётся импровизировать. Как он среагирует?

Я Изяслава видел пару раз, разок слышал. На военном совете в Янине.

Истинно православный, за веру радетель. «Во имя отца и сына…» — и сам на смерть пойдёт, и других погонит. Как ему отрубленная голова епископа?

Просчитать персональную реакцию не могу. По общему тренду…

Взовьётся. Святотатство! Душегубство! Слуга диавола! Имать и казнить!

Не. Казнить — не. Хватать и тащить. К отцу на суд.

Не уверен, что Боголюбский будет рад такому повороту. Потому что ему придётся принимать публичное решение. Помиловать меня он не сможет — «вся прогрессивная святорусская общественность» не поймёт. Казнить? — Что делать с Всеволжском? Поставить сюда того же Изяслава наместником? — Война с эмиром — из очевидного. Исключено: Живчик — не готов, Андрей сам — не потянет.

А с Богородицей?

Бли-и-ин… Война здесь — не вопрос мобилизационных возможностей и технической оснащённости — вопрос силы веры предводителя в помощь высших сил.

«И десятеро побьют сотни».

Что достигается молениями и говениями.

Крестоносцы в Антиохии, например, постоянно при виде магометан впадали в пост. Иногда неплохо получалось — «так кушать хочется, что и турка с лошадью съел бы».

У Суздальского князя в этот год, в дополнение к обычным проблемам с теми же новгородцами, добавилась ещё куча забот.

Выпустил Боголюбский Зверя Лютого со Стрелки — теперь расхлёбывает.

Земли Кучковичей и Литвы Московской надо брать под свою руку. Рязанское левобережье Оки — аналогично. От Феди осталось немелкое наследство — надо подобрать. Нет епископа — народ в Ростове начнёт буянить.

Везде — своих слуг слать.

Нет, потом-то, через год-три-пять всё это станет источником дополнительных ресурсов. Людей, денег. Потом. Не нынче.

Понимает ли это Изяслав? Насколько он разумен, чтобы просчитать последствия своей эмоциональной вспышки? — Сомневаюсь. В Янине он требовал войны, следуя вере, но не разуму.

Эмоциональный исполнительный юноша. В ситуации, отличающейся от прописанной в приказе — будет «импровизировать по душе». Не «по логике» — мозгов считать варианты и последствия — нет. «Рациональный агент» — не про него. Импровиз будет сурово православный. То есть — кровавый.

Не «гебня кровавая», а много хуже — с истинной любовью и искренним умилением.

«И прослезился».

Вывод? — Если решение принимается на основе эмоций, то… то дать ему!

* * *

– Соня, у тебя машина на ходу? Вечером дашь?

– Дам. Но к чему ты спрашиваешь про машину?

* * *

Дать Изяславу такую эмоцию, которая перебьёт все остальные! Такой формы и силы, что все домашние заготовки — просто забудутся, станут неинтересными.

Типа? — Типа шемаханской царицы:

Заменяем «Дадон» на «Изяслав Андреевич». Яства… Домна котлет накрутит, пряников напечёт, пельмени с позами… Парчовую кровать… у Николая есть пара кусков парчи…

Девицы такой нет.

Вот же блин же! Даже «золотой петушок», в смысле — средство дальнего оповещения — имеется. В форме оптического телеграфа. А девицы такого уровня — нету!

Чтобы:

И ведь даже не надо:

Изяслав ещё молодой, неженатый. Не только смерть сыновей, даже и зачатие их — нечего забывать.

Но и со всеми скидками и бонусами — «шемаханской царицы» в хозяйстве не выращено. Турбины там, арбалеты скорострельные, горны с оборотным пламенем, бермудина косопарусная… Хрень всякая — есть, а девицы — нет.

Но я-то живу. Значит, женщины у меня есть. Логично?

Что-то у меня есть… Кое-что… Не девица, не царица, не шемаханская… Не… Но… И как бы это… уелбантурить оптимально? С учётом персональных характеристик, рельефа местности, здешней этики, неизвестных инструкций, общей нервозности и личной стервозности?