Я огляделся. Господа совет молча рассматривали меня.
– Ну… эта… коль лыбиться начал — придумал чегось. Как без войны. А, поди, и без боя.
– Точно, Ивашка, есть у меня одна мыслишка. Но тем важнее… предусмотреть «крайний случай». И как его избежать. Хреново то, что «права первого удара» у нас нет. Теперь прикинем, как бы избежать такого удара и с той стороны.
И мы принялись планировать операцию «на грани»: старательно избегая поводов спровоцировать суздальских на бой, хоть бы и с испугу, или от гонора, непонимания, по подозрению. И при этом — постоянно быть готовыми к нанесению ответного, «второго удара». Малой кровью — своей, уничтожением — их. Ежели у них вдруг нервы сдадут. Или ещё какой… «крайний случай» подкрадётся.
Очень здорово, что у меня есть множество толковых, умелых, организованных людей. Сам бы — точно не вытянул.
…
Бабы, прибиравшиеся на Окском дворе, нагруженные грязными тряпками, вёдрами и мётлами ещё вытягивались усталой толпой по тропинке вверх на Гребешок, когда на речной глади показались лодии Изяслава.
Небольшая лодка с парадно-попугайно одетым Алу (шапка красная, кафтан синий, штаны зелёные, пояс жёлтый, морда радостная) выскочила навстречу.
– Воевода Всеволжский… в великом счастье… высокая честь — принимать самого… а также старшего сына и сподвижника самого… долгожданная встреча старых соратников по священной войне и славным победам… с нетерпением ожидает… специально всё подготовлено… наварено-нажарено, вымыто-протоплено… извольте глянуть — сам стоит…
Я, и в самом деле, стоял на берегу. В полном парадоплинге. Хуже даже, чем при проводах рязанского стольника с моими деньгами. В окружении поднятых хоругвей, икон, попов в золочённых робах и многочисленной свиты в дорогих одеждах. Блистая и поблёскивая.
«Как дурак с вымытой шеей».
Серьёзные люди — моя страховка, были не видны. Как, к примеру, две «водомерки» у противоположного берега.
Караван повернул к пристани. Первая победа. Маленькая, но…
Едва Изяслав соскочил на берег, как я быстренько изобразил уместный поклон. Без затягивания, так — мельком от нестерпимой радости, и, широко расставив руки, принял его в объятия:
– Дорогой ты наш…! Радость-то какая…! Ждали-ждали, все глаза проглядели… Я ж тя чуть не кажный день вспоминаю! Слова твои яркие да славные в совете в Янине… Пример! Образец! Вот! Вот как надо за веру Христову! Пострадать — с радостью! У меня ж тут всяких… людишки… сам понимаешь… Честь! Честь и восторгание для всех людей здешних…! Гля-гля — сколь народу собралося — всё на тебя, на надёжу и опору порадоваться… Поедем, поедем светлый князь… э… достойный отпрыск от древа Рюрикова, от ветви Мономаховой… Как куда?! Ко мне! Покажу-похвастаюсь! В баньку сходим, угощений наготовленных… Поедем, по бережку покатаемся… Вспомним как мы здесь, на кручах этих, полчища бесчисленные, поганские да басурманские… одной лишь надеждой на Богородицу питаемы… в одном ряду… за святую веру… бок о бок…
Прошедшие в высоком темпе шестьсот вёрст от Рязани, измученные худой дорожной кормёжкой да непогодами, суздальские гридни были ошеломлены тёплым приёмом. Запах протопленных бань, готовящихся угощений, прогретых изб… Вид бегающих туда-сюда множества радостно-взволнованных баб и девок… Дружина зависла. И была милостиво отпущена княжичем на постой.
Вторая победа. Княжич оторван от основной части своих бойцов.
Не от всех. Шесть приведённых лошадок, хоть и украшены празднично, но под князя… Плачусь. О бедности, о неустроенности, об отсутствии по весне скота вообще, об отсутствии породистых лошадей — ныне, и присно, и взять негде…
У Изяслава проскакивает гримаска недовольства. «Всё попрошайничает. Надоело». Меняю тему. Но некоторое презрение, высокомерие — у него сохраняется. Это хорошо — презираемого не бояться.
Переключаю внимание.
– Изволь взглянуть. Прежде не знакомы? — Однако же в Бряхимовском бое вместе бились, за одним дастарханом победы сиживали. Одну и ту же переваренную баранину… хе-хе… Чарджи. Благородный инал великого ябгу. Чёрный странник пустынных степей и дремучих чащоб. Доблестный витязь, искусный воин…
Я знаю своих людей. Они мне нравятся. О каждом могу рассказать кучу возвышающих его историй. Глаза у Чарджи распахиваются — слышать такой поток комплиментов в свой адрес от меня… Я ж его ещё утром чуть в лицо дураком не назвал!
Изяслав заслушивается. Я ж сказочник! Крысолов с волшебной дудочкой. Только не музыку играю, а словеса сплетаю.
У «фурункулёра» — Алу отведёт лошадей, а мы…
– Княже, не сочти за дерзость. Хочу порадовать тебя редкостью: дорога в небо, грузовой подъёмник. Не для всех. Иные пугаются, иные высоты боятся. Мы на нём детишек катаем — смелость воспитываем.
Третья победа. Приманка невиданным, проверка на «слабо».
Мы едем вдвоём на платформе. Двое его телохранителей остались внизу.
В принципе — уже можно убивать. «Голова на высоте закружилась, споткнулся, упал. Височком княжеским на штырёк железный». А «сигарка» с «эманацией святого духа» у меня всегда с собой. И фиг кто чего поймёт.
Спокойно, Ваня. Андрею плевать на доказательства. Или их отсутствие. Он — самодур, следует чувству, а не аргументам. Ему чувство подскажет истину. Пришлёт мастеров сыска. А уж потом Маноха… Хоть и не в «Весёлой башне», а докажет. «Что люди ходят на руках».
– Хорошо-то как! Красиво живёшь, Воевода.
– И не говори. Каждый день на красоту эту божескую любуюсь и радуюсь. Сердце поёт, княже.
Солнце уже село. На огромное пространство Заочья, распахивающееся перед нами по мере неспешного подъёма площадки, накатывают осенние сумерки. Октябрьские, плотные, мрачные. Тёмные. Но там, впереди, из-за горизонта, небо подсвечивает уходящее солнца. Там ещё «заря вечерняя». «Утраченный рай». А мы — поднимаемся, мы задерживаемся в свете. Кажется, что мы пытаемся догнать вот ту, уходящую за горизонт, в земли незнаемые, радость солнца, радость тепла. Догнать уходящее счастье. Наше. Общее. Стремимся к добру, к свету. Оба. Вместе. И не успеваем. Оно уходит от нас.
Это грустно, печально. И чуточку смешно: мы же знаем, что утром солнце снова встанет, снова будет светить и согревать.
Наши души поют в унисон. Неслышно, но вместе.
Грусть — смешна, а смех — грустен. Маленький эмоциональный опыт. Который мы проходим только вдвоём. Который нас объединяет. Или разозлит. Если кто-то начнёт над этим насмехаться.
Я — молчу. Он — тоже. Мгновения возникающей душевной близости.
В тишине, в подступающей темноте, они его пугают.
Он ничего не сказал, не сделал. Он почувствовал. Ощутил себя — открытым. Открытым — чувствам. Нашим. Общим. «На двоих». Не показал, не проявил. Даже не осознал. Движение своей души. Выход из состояния «князь святорусский, властный, грозный» в состояние «человек». Маска, постоянно носимая, приросшая к душе, чуть сползла.
Лёгенький оттенок. Оттенок близости. Чуть-чуть… нет, ещё не трепета душевного, не сладости общения, не счастья «когда тебя понимают». Но — возможности.
«Воевода Всеволжский» — уже не чуждый лысый здоровяк, не «хрен с бугра», а кто-то знакомый.
Друг? Со-чувствующий? Задушевный? — Ещё нет. Пока ещё…
Изяслав зябко передёрнул плечами.
– Ну, где тут чего? Веди в трапезную, Воевода.
– А не лучше ли сперва в баньку? Намучились, поди, с дороги. Вымоетесь, пропаритесь. А потом в чистом — и за стол. С полным-то брюхом париться — тяжко.
– А чистое-то дашь? Веди.
Четвёртая победа. «Здесь на вы не говорят». Про «банное братство» — я уже много раз…
Встревоженный своей эмоциональной чувствительностью, проявленной на «фурункулёре», Изяслав снова входит в тональность «господина и повелителя» — требует дождаться своих телохранителей, требует факелов, говорит громко, командно:
– Полотенца-то хоть вышитые? Веники-то хоть запарены?…
И вдруг «даёт петуха».
«Где тонко — там и рвётся» — скачки эмоций, настроения дают отдачу в дыхании, в голосовых связках.
Смотрит на меня испуганно — не заметил ли я? Не буду ли насмехаться?
* * *
Если вы ненароком выверните тарелку супа на соседа, то невежливый человек — выскажет вам своё неудовольствие, вежливый человек — сделает вид, что не заметил. А воспитанный — сделает вид, что сделал вид.
Я — воспитанный. Святорусский этикет мне ставила в Киеве столб-баба из иранского гарема. Так что Изяслав… не знает, что и подумать. Скорлупка «княжеской чести», самоуверенность «господина прирождённого» даёт ещё одну трещинку.
* * *
Баня у меня хорошая, парилка горячая, воды вдоволь, в предбаннике чисто и светло.
– А это что за… за хрень яркая?
– Светильники стеклянные. Сами делаем.
– А внутри у них чего? Вода горючая?!
– Глицерин. Сами варим.
– Гляци…? Чудно…
– У меня много чего разного, чудного да полезного. Будет охота — покажу.
– Об чём задумался, Воевода?
Лавка на глаза попалась. Вспомнилось, как на ней несколько месяцев назад — всего-то ничего — Вечкензу… распластывали для употребления в полусогнутой позиции. Теперь они с Самородом всю мордву под себя нагибают. Как-то там они…
– О делах мордовских, княжич. Люди там… всякие. Но о делах — после, завтра.
Встретивший нас Ивашка обнаруживает в одном из Суздальских витязей старого знакомца. Ну, как «знакомца»? — В одной битве рубились. Правда — по разные стороны. Второй телохранитель пытается убедить цедящего через губу слова Чарджи в чём-то… лошадином. Всё жарче, всё громче. Появляется Алу, ещё пара парней из обслуги. Идёт весёлый трёп, ни слова о делах, вдоволь выпивки, вдоволь закуски.
– Девок звать?
– Да на кой? И так хорошо сидим!
Здешние к крепкому непривычны. Я про это уже… Изяслав, взбодренный и, одновременно — измученный парилкой, от выпитого, от жары, рывками хмелеет, оплывает, тяжелеет. «Корсет души» княжеского корзна сползает, слабеет. Не менее важно, что непривычные к сорокоградусной, запивающие её пивом, хмелеют его витязи-телохранители. Один вдруг вскакивает и орёт:
– Да не может никогда такого быть, чтобы каурый жеребец — игреневого обошёл! Ни в жисть!
Уже начавший кунять Изяслав вскидывается, ошалело оглядывает застолье. Я наклоняюсь к его уху:
– Орут сильно. Пойдём отольём. Накинь вон.
Очередной успех. Пятый.
Мы выходим вдвоём, оставшиеся спорят о статях. Это такие штуки у животных. У коней — двадцать одна. Пока по каждой не выскажутся — не остановятся.
Облегчившийся, чуть посвежевший Изяслав, вскидывает голову, недоуменно оглядывается. Вокруг уже ночь. Средневековая октябрьская ночь Средней России. Уличных фонарей нет. Тёмные ящики нескольких тёмных строений. Из одного доносятся мужские голоса.
– Пойдём, я тебе одну вещь покажу. Если успеем. Тут рядом. Только тихо.
Я тяну его в другую сторону за рукав наброшенного на плечи кафтана. Он неловко перебирает ногами в чьих-то чужих тапках слишком большого размера, старательно всматриваясь в тёмную землю перед собой. Останавливаемся у бревенчатой стены.
– Тихо. Я — на минуточку.
Обегаю сруб, возвращаюсь.
– Ты эта… куда ходил? Тут холодно. И темно. Пошли ко всем.
– Погоди чуть.
В темноте тени, ещё более глубокой, чем ночная темень двора, в углу, образованном стенами сеней и избы, осторожно вытаскиваю затычку волокового оконца.
Во всех избах в мире волоковые оконца закрываются, «заволакиваются» — изнутри. А у меня тут — вот так.
Подтягиваю его за рукав. Парня трясёт. От холода, от выпитого.
Тихонько советую ему в ухо:
– Глянь-ка. Не узнаёшь?
Внутри избы горят свечи. Ряд пляшущих язычков пламени поперёк помещения. Театральная рампа? — Элемент декорация представления. Ещё — не стена огня, уже — не просто источники света. Хорошо горят. Мои стеариновые.
За ними, на лавке у дальней стены, немолодая, полноватая, крупная женщина. Совсем голая. Без всего. Даже без волос — стриженная. В колено-локтевой позе. Она выразительно изгибается, трясёт головой, покачивает задом. Характерный, извечный набор движений. Обще-хомнуто-сапиенский.
Порнушка. С озвучкой: дама быстро-быстро издаёт… «положенные звуки». Типа:
– ой-ой!.. Ещё! Ещё…! Ах! Ах! О! Хорошо… поддай… глубже… сильнее… О-о-о!
Дама смотрится очень органично. Потому что у её задка стоит Сухан. Тоже — совершенно как из бани. Который, оставив в этот раз мудрости дао и изыски затянутого коитуса в зомбийском исполнении, тупо молотит. Как отбойный молоток.
Женщина всё сильнее прогибается, запрокидывая голову, мотает ею, в свете свечей хорошо видно выражение «всепоглощающей страсти» на лице. Сухан чуть поворачивает к нам голову. Не уверен, что он нас видит — свечки сильно освещают ту, дальнюю половину избы. Но нам, из темноты, хорошо видно каменное, неподвижное, можно посчитать — презрительное, выражение его лица.
Резкий контраст. Между лицом женщины, пылающим крайним восторгом от полного погружения в восприятие собственных восхитительных ощущений, и мужчины, равнодушно исполняющего ряд предписанных действий, полностью отрешённого от всего происходящего. Им — производимого.
Женщина звучит всё сильнее. Приближается кульминация. С апофеозом. Начинает кричать:
– А! А! А-а-а…!
Бинго! Апофеоз — случился!
Столь желаемая судорога отдельных мышц — произошла, разных жидкостей — проистекло. Она устало останавливается, повесив голову. Пытаясь отдышаться. Но акт ещё не закончен. Сухан, держа её за бёдра, резко осаживает на себя. Раз, другой. Размеренно, равнодушно. Глядя практически на нас, фиксирует факт:
– Да.
И, выждав пару ударов сердца, резко отступает.
Я немедленно ставлю затычку назад, в дырку в стене.
Жаль — пока был свет, пока Изяслав неотрывно смотрел на это представление, я видел его лицо.
Забавно читать череду эмоций, неконтролируемо им выражаемую.
От недоумения, удивления, отвращения — к интересу, похоти, смущению. Деланному возмущению, сносимому желанием. Желанием быть там. Вместо того голого мужика.
«Истина жизни», прорывающаяся через «благовоспитанные манеры». А через что ещё ей прорываться? — Штаны-то он в бане оставил.
Шестая победа. Самая сложная.
Много участников, жёсткие требования по синхронизации. Получилось. В нужное время привёл зрителя в нужное место в нужном состоянии. Одного. Показал нужную картинку.
Теперь не облажаться бы напоследок. Теперь — самое главное: комментарии к картинке. Объяснение увиденного, очерчивание вытекающего. Промывание мозгов. До блеска. До сухого скрипа изнанки души.
– Тихо. Пошли. А то замёрзнешь.
– Ну… эта… А это кто были?
Я тащу его в сторону, к тёмному угловатому пятну ещё одного строения. Тяну, поддерживаю. Он вдруг резко останавливается, упирается.
– Ты куда меня тащишь? Мне к моим гридням надо.
– Будут и гридни. Чуть позже.
Темная, хорошо протопленная изба. Где-то здесь на лавке должна быть зажигалка… Олухи, остолопы, я же приказал…! Спокойно, не ругай ребятишек зря, всё на месте. Зажигаю светильник.
– Садись к столу. Отогрейся. Есть разговор. Не для посторонних ушей.
Пока он усаживается, оглядывается по сторонам, вытаскиваю из поставца кувшинчик с «клюковкой», пару стопочек, миску с сухариками. Разливаю. Пауза не проходит даром — княжич успевает чуть очухаться:
– Ты, Воевода, зачем меня туда водил? Это… безобразие показывал? Душу мою смущать надумал?! Похоть возбуждать?! Телесами бабскими прельщать?!
Отлично. Умница: уловил целенаправленность нашей прогулки, понял демонстрационный характер зрелища. Только у меня — всё чуть сложнее. Просто порнушкой гостя развлекать — мне не интересно. Такого гостя.
Парень трезвеет на глазах. Лишь бы сдуру тупо орать не начал. Глушить ором обнаружившийся дуализм собственной личности.
От осознания своих желаний, почитаемых мерзкими, переходит к возмущению, к гневу. На меня.
На меня гневаться не надо. Вредно для здоровья.
– Ты бабу-то узнал?
Конкретный вопрос сбивает глобальный накал. Праведный огнь истинно христианского возмущения, пылающий в очах юного, сурово православного и глубоко христолюбивого княжича переходит в мерцающий режим. Как у язычка пламени на свечке с дрянным фитилём.
Снова цепочка мимических выражений эмоций: недоумение, непонимание, поиск подвоха… Узнавание! Узнал. Он её узнал! Никогда прежде он её не видел. Так — поставленную, так — голую. Без — одежд, без — волос. Таким делом — занятую, такие звуки — издающую…
Такой он её никогда не видел. И не ожидал увидеть.
Однако, человеческий мозг… интереснейшая штука. Это вам не по пикселям тупо сравнивать!
«Распознавание образа» — прошло. Картинки — нынешняя и прежние — совместились. Кусочками, деталями. «Характерными фрагментами». Пошло осознание. Осознание смысла и последствий присутствия опознанного субъекта в данной ситуации. В ситуации уже прежде воспринятой, оцененной, стандартным лейблом — «разврат премерзкий» — промаркированной.
* * *
Болезнь «ухо-глаз» — фигня. Заткни уши или закрой глаза — и будь здоровеньким. А вот конфликт «глаз-душа»…
«Видят, но не разумеют». И не хотят разуметь! Не от глупости — от самосохранения. Потому что «разумение» — выносит мозг. Понимание реальности — путь к сумасшествию.
«Блаженны нищие духом».
Назовём это «комедией положений». Сюжет строится на случайных и непредвиденных стечениях обстоятельств.
Тут, правда, «обстоятельства» — не случайны (для некоторых), и вполне предвидены (для тех же). Но главный герой-то — вовсе не при делах! И что? Чем не комедия? Где сказано, что «герой» — должен смеяться? Смех — дело зрителей. А Пьеро, например — плачет.
«Весь мир — театр. И люди в нём — актёры».
Ты думаешь, что ты зритель, тебе показали непристойную сценку — ты можешь закидать актёров гнилыми яблоками и, отплёвываясь, уйти со своего места в партере? Но разве ты купил билет? Нет, дружок, тут не балаган с Петрушкой для твоего развлечения. Тут Петрушка — ты сам. Тут играют тебя. У тебя есть роль. Твоя, лично, роль. И тебе надлежит произнести свои реплики, предусмотренные сочинителем этой пиесы.
Ты — отыграешь своё. Не за деньги, не за аплодисменты. Потому что — иначе не можешь, «силою вещей», по свойству твоей собственной природы. «И хай воно горит!». Иначе — никак.
* * *
Затряс головой: нет! Не верю! Не может быть! Обман, ложь…
– Не тряси головой, Изяслав, отвалится. Ты правильно узнал. Это она, инокиня Софья, Улита Степановна Кучковна, бывшая жена князя Суждальского Андрея Юрьевича. Твоя мать. Родительница. Курва.
– Нет! Ложь!
– Не ори! Я не хочу, чтобы твои витязи… или другие люди… узнали о… об этом. Хочешь, чтобы по всему света слава пошла? О том, что ты — курвин сын?
– Лжа! Обман! Наваждение!
По эмоциям — вопль души. По децибелам — почти шепот. Уже хорошо. Вменяем.
– Ты много раз слышал, что мне лжа заборонена. Кто про меня вспоминает — обязательно про то сказывает. Ещё и смеются многие. Дурень, де, Воевода Всеволжский, не можно жизнь земную прожить людишек разных не обманывая. Такое, де, только юродивым гоже. Кому как. А только от меня лжи не услышишь, мне Богородица лжу запретила. В неё-то, в Царицу Небесную, веруешь?
Он поражённо смотрит на меня.
Нет! На все мои слова — нет! Мне вообще — нет! Но в Богородицу…
– Д-да.
* * *
«Счастьем» — в моём понимании этого слова.
* * *
– Вот и славно. Ты видел своими глазами, слышал своими ушами. Как твоя матушка, бывшая княгиня, инокиня православная, по скотячьему, как сучка блудливая под кобельком, беса тешила, разврату богомерзкому предавалось. Ты же слышал?
– Д-да.
Он растерянно смотрит на меня. Шевелит губами, пытается найти слова.
– Нет! Она же… Мать моя… Она же умерла! Она же в Москве сгорела! Ливаки… их всех… её с братьями… и горожан…
Я разглядываю его сочувственно, чуть покровительственно. Покачав головой, снова разливаю по стопочкам.
– Давай-ка выпьем. Да поговорим на трезвую голову. Расскажу я тебе. Что сам знаю, что от других дошло. Весной этой, как ты знаешь, пришёл я в Боголюбово. К князю Андрею. Без воли его я сам — по Руси ходить не могу. «Указ о ссылке с высылкой» — ты сам слышал. Князь Андрей меня не казнил, не выгнал. Принимал у себя в трапезной. Ты сам там был, сам видал. Ты после у него спрашивал — с чего мне такая честь? — Не ответил… Ну, тогда я скажу.
Тут бы осторожненько. Лишнего не болтануть, себя в качестве первоисточника — не надо. И побольше достоверных, проверяемых деталей.
– Андрей Юрьевич заподозрил, что жена… ему неверна. Дело такое… не всякому доверить можно. Мне… доверился. Меня в Залесье знают мало — вот и послал. В Ростов, чтобы Улиту, которая Софьей стала называться, привезти в Боголюбово для… для разговора. Хрипуна знаешь? Слуга верный у князя Андрея? Был. Упокой, господи, его душу. Сбегали мы с ним и со служанкой одной в Ростов. В монастырь тот забрался, уж совсем приноровился Софью к мужу да государю отвезти. Тут она… Она нас сдала епископской страже.
– А они-то причём?!
– Потерпи, расскажу. Меня повязали да кинули в лодию. Твоего дядюшки, Петеньки. Петра, стало быть, Степановича Кучковича. Который в Ростов за сестрицей своей приходил. Так я в Кучково и попал.
Вспомнился мне тамошний застенок, покойный городничий, дыба, плети, игры Софочки, злоба её тогдашняя…
– Из Кучково удалось выбраться. Когда городок сожгли, углядел среди полонянок твою матушку. Дядьёв твоих — Якима да Петра — в бою убили. Многие люди погорели или побиты были. А вот Софья… уцелела.
– Как это?!
– А так. Она, Изяслав, молодых литваков по-ублажила особенно. Ты про «ростовский поцелуй» слышал?
Ишь как полыхнул. Хорошо эти ребята краснеют. Резко, быстро. Кипчака так в краску не вгонишь. Не по бесстыдству — по насыщенности кожного покрова кровеносными сосудами.
– Вот когда она уже с десяток этих… пылких вадовасов… — я её и заприметил. Прополоскал малость, вкинул в лодочку и речкой-реченькой — сюда.
Я снова наполнил стаканчики. Парень не может оторвать глаз от моего лица, не может закрыть рот, весь пламенеет — аж уши стоп-сигналом горят. Смесь тайного, стыдного, запрещённого, увлекательного, манящего, воображаемого и… изгоняемого. А ещё тяжкий спешный марш в шесть сот вёрст по реке, горячая баня, поздняя ночь. И стопочки «клюковки».
Как бы не переусердствовать. Он мне нужен не только живой, но и соображающий.
– Как настоечка? Хорошо пошла? Стряпуха моя делает. Так вот. Что матушка твоя на передок слаба — ты сам видал. Однако по разговорам разным, а прежде всего — с её собственных слов, получается, что князь Андрей — прав. Изменяла она ему. Чуть не со свадьбы. Так что ты, князь Изяслав Андреевич, вовсе не Андреевич. И, соответственно — не князь.
Пытающийся закусить сухариком Изяслав — поперхнулся, закашлялся. Пришлось перегибаться через стол, стукнуть его по спине.
Забавно: мы с ним ровесники. По годам тел. Но не по возрасту душ. Я чувствую себя рядом с ним — много старше. Мой покровительственный тон — не чистый наигрыш. Скорее — разрешение самому себе. Говорить так, как чувствую. Мне его даже несколько жалко. Хотя он — русский князь и «эксплуататор трудового народа» от рождения.
– А… а кто?
– Ты-то? Плод греха, отрыжка похоти, блевотина разврата. Как в святых книгах сказано: и прокляты будут дети блудодеев, и не будет им спасения небесного. Поленья для преисподней. Ты все эти слова обличительные — лучше меня знаешь.
Парень вдруг прямо на глазах начинает бледнеть, судорожно дёргать кадыком.
– Ну-ну-ну. Загадишь тут. Там в сенях — ведро поганое. Два пальца в рот и проблеваться.
Парень кидается к дверям, падает в сенях на колени перед помойным ведром, громко и выразительно знакомит мир с содержимым своего желудка.
Ария постепенно стихает, когда я подхожу к нему. Потыкиваю носком сапога:
– Грабки-то свои прибери. Растопырился — не пройти.
Разглядываю его, коленопреклоненного, в обнимку с мусорным ведром, сверху. Чуть сочувствующе, чуть презрительно. Подаю ему половую тряпку:
– Мордень-то вытри.
Изяслав несколько посвежел. Накатываю ему ещё стопочку. Он отрицательно трясёт головой. Но я, с уже отчётливой интонацией старшего к младшему, уже не дружеской, но презрительной — «право имею», командую:
– Да ладно тебе, бери пока дают. Разговор-то не закончен.
Поглядев, как он справился, презрительно хмыкнув на его передёргивание, продолжаю:
– Ты спросил: если ты — не Андреич, то кто? Отвечаю: Петрович. Кровный батюшка твой — Пётр Степанович Кучкович. Так выходит со слов твоей матушки.
– А? Чего?!!!
– Тихо ты. Не ори, дурень. Слушай. Выбраться живым из Москвы я был не должен. Потому разговоры при мне вели… откровенные. Потом с Улитой… дорога длинная, она много чего…
– Не верю!
Я внимательно его разглядываю. Потом начинаю похабно улыбаться.
– А хочешь — я её саму сюда позову? Она нынче как кошка мартовская — дорвавши. Довольная, аж облизывается. После случки — не остывшая. Она такие… всякие детали-подробности расскажет!
Он пытается собраться с мыслями. Не надо тебе думать. Тебе надо слушать. И впитывать. А от мыслей хорошо помогают картинки. С запахами и тактильными ассоциациями:
– С матушкой повидаться хочешь? Облобызаться, поликоваться, поручкаться… С курвой курвённой, блядкой блудливой. Вот прям из-под мужика чужого, ещё горяченькая, не просохшая и — к сынку любимому на грудь. Обнимает, прижимает, нацеловывает. Да вспоминает — как только что мужик с твёрдым хреном её за титьки дёргал да мял. А теперь туда же и сыночек… притирается. Замараться не брезгуешь? Вся сегодняшняя парилка да помывка — впустую.
Сработало: воображением обладает. Эк как его передергивает.
Парень опускает голову, мечется взглядом, ломает пальцы. А я продолжаю менторским тоном. Как о давно известном, очевидном. «Это ж все знают». Странно, что ты этого не уразумел.
– Оженили их тогда в Кучково с Андреем. Через месяц Андрей в поход ушёл. Пришёл к ней братец, дядюшка твой Яким, пощупал брюхо да сиськи. Решил, что порожняя ходит. Ну и… Дядюшки твои — твою матушку… в очередь без перерыва. Братья родные сестрицу младшенькую. Вот ты и выродился. Мало того, что от блудодейства, от измены жены венчанной, так ещё и от кровосмешения. Да не единожды. Да не от одного брата.
Множественное отцовство — в русле здешнего мировоззрения. Что в реале это… В «Святой Руси» генетика — не лженаука, она просто отсутствует.
Снова неотрывно смотрит на меня. В распахнутых глазах — паника, ужас, никаких мыслей. Стресс. Катастрофа. Полный бздынь. Все помороки забил. Теперь как в пьянке: «И сверху — отполировать».
– Трижды и четырежды преступное зачатие. И ты — плод сего. Изяслав, на тебе места чистого нет! На всём, на малейшем волоске твоём, на любом кожи кусочке, на каждой капельке крови — печать сатанинская. Отродье клеймёное. От пяток до макушки, от концов волос до мозга костей. Ты весь… в мерзости зачат, из мерзости сделан. То-то враг рода человеческого ликует! То-то бесы ныне в преисподней выплясывают! Исчадие непотребства многократного и злоизощрённого — в князьях русских! Наследник светлому князю Суждальскому, самому Боголюбскому! Он-то храмы божие на земле ставит, а сынок придёт — в вертепы бесовские переделает!
– Нет! Я никогда…!
– Да! Ибо природа твоя — такова! Ибо и зачат ты по наущению диавольскому! Промыслом врага рода человеческого. Суть твоя такова: слуга Проклятому. Даже не с рождения, ещё раньше — с зачатия. Даже ещё прежде — с умысла о том.
Кажется, парень совсем смят, размазан. Ни одной мысли, осознанного намерения. Растёкся в слизь душой. Готов к употреблению. Хоть вместо масла — на хлеб, хоть дёгтем — на сапог.
Нет. Нашёл за что зацепиться.
– А отец?! Отец про это знает?!
Да, для любящего и любимого сына, первенца, помощника и сотоварища в делах родителя, фигура отца — крепкий столп, души опора.
Я это уже проходил. С Вечкензой и Пичаем, например.
– Нет, не знает. Догадывается, подозревает. Но — не знает. И я то знание ему давать — не хочу. Потому что… — смерти подобно. Так-то — хоть какая-то надежда у него… Поэтому, когда после Москвы я Улиту от литваков вытащил, пока они её до смерти не заеб… не заиграли, то, ни слова не сказав Андрею, привёз её сюда. Где про её княгинство никто не знает, опознать её некому. Вроде — затихло всё. А тут — ты. Со своими…
– Я её отвезу! К отцу! Он точно вызнает!
– Дур-рак! «Отвезу». Матереубийцей стать хочешь?! Андрей же её казнит! Смертно и люто. Тебе этого надобно?! Отрубленную голову родительницы мячом по горнице покатать?!
Он смотрит на меня в ужасе. А я продолжаю.
– А заодно ещё и братоубийцей станешь. Или — сестро-убийцей.
Не понимает. Причём здесь братья и сестра? Объясняю. Чуть осклабившись сально.
– Ну, Изяслав, что ты как дитё малое. Ты ж сам видал. От таких игрищ — детишки заводятся. В животиках.
– А он… он — кто?
– Матушки твоей сношатель и брюхо-надуватель? Слуга мой, «ходячий мертвяк». Забавнейший, я тебе скажу, персонаж. Из него волхвы душу вынули и в кость сунули. Вот сюда.
Вытаскиваю из-за ворота, показываю костяной палец на гайтане.
Изяслав пытается сглотнуть, что-то сказать, а я продолжаю:
– Коль Софочка столь к делам безбожным склонна: измена, кровосмещение, разврат… да ещё и сана иноческого порушение… Сам, поди, слышал: клин клином вышибают. Одна чертовщина другой полно брюхо насуёт — глядишь, и чего праведного получится. Тебе — братец. Или — сестричка. Очередные. Из той же печки — свежий пирожок.
И, твердея лицом и голосом, убрав фривольный тон с сальными усмешечками:
– Везти Улиту в Боголюбово нельзя. Это — ей, матери твоей — смерть. А тебе — позор. На всю Русскую землю. Курвин сын, отрыжка похоти. В тайне такое дело не сохранить. Да хоть гридни твои — они её в лицо знают.
Представив подробности доставки экс-княгини в Боголюбово своим отрядом, пребывание её в одной лодке с ним, с его людьми, Изяслав хватается за волосы на висках, таскает себя из стороны в сторону, подвывает и мычит. Можно, наверное, уже выдавать прощальные напутствия, но мне надо ещё один кусочек вложить в эту мозаику.
– Успокойся. Никто про твоё позорное происхождение не узнает. Живи себе, как и жил. Разболтать — некому стало.
Не сразу, но доходит. Он прекращает «вырывать власы и посыпать главу», несколько удивлённо поднимает на меня глаза.
– О твоей тайне знали Кучковичи. Яков, Пётр, Улита. Ещё епископ Ростовский Феодор.
– Как?! Откуда?!
– Оттуда. Почему он её к себе в Ростов в монастырь и прибрал. Братья Кучковичи, после моего посещения Москвы… преставились. Улиту я с Руси убрал, в здешних дебрях спрятал. Ни она — кому, ни ей — кто. Пока ты сюда с дружиной не пришёл — вообще и слов никаких не звучало. А Феодора я вчера казнил.
Парень снова начинает резко бледнеть. Как-то я… раскачал у княжича кровяное давление. Как бы до сердечного приступа не довести. Или, там, инсульта. У молодых такие хохмочки тоже случаются. Хотя, конечно, реже, чем недержание.
– К-казнил?! Еп-пископа?! К-как?!
– По суду. Провёл суд, заслушал свидетелей, объявил приговор, отрубил голову…
– Нет! Неможно! Он же архиерей!
– Хочешь — голову покажу? У меня лесовиков много. Чучельников. Нынче делают. Как лосиную — на стенку вешать.
– Врёшь! Ни один человек епископу главу топором…!
– Сколько ж повторять тебе! Я никогда не вру! Я — не топором. У меня для таких случаев особая машина построена. Гильотина называется. Люди ещё говорят — «врата смерти». Ножик сам собой падает, и бздынь — головёночка в корзиночку…
У Изяслава богатое воображение. Судя по скорости, с которой он метнулся к уже знакомому ведру. А зря — нечем. Кроме стопки водки и желудочного сока…
Как же там, в народных мудростях? — «Не можешь петь — не мучай…». Чего-нибудь.
– Я… мне бы… лечь куда…
– Да уж, совсем скис. Слабенький ты какой-то, Изяслав.
Я внимательно осмотрел мучнисто-бледную физиономию княжича, тощие, подрагивающие под полами кафтана голые ноги в несоразмерных тапках с чужого плеча. Э… с чужой ноги. Вышли-то мы с ним на минуточку. А оно — вона как. Уже, поди, ищут. Надо возвращаться к народу.
– Сейчас идём в баню. Так?
Изяслав замучено кивнул.
– Одеваемся. Топаем к «фурункулёру», вниз к реке. Там — на коней, к Окскому двору, поднимаешь своих, грузитесь в лодии и ходу. В Боголюбово.
– З-зачем?
– Затем. Дела такие складываются, что наших с тобой умов — маловато будет. Надобно твоего отца… э… Когда ублюдок от греха жены в чьём доме живёт — муж еёный ему кем доводиться? Ты ему — приблуда, пащенок, курвино отродье, а он тебе… Не знаешь? Вот и я не знаю. Ладно. Докладываешь ему всё, чего понял. Андрей — муж добрый, государь прирождённый — сообразит, совет даст. Главное доведи: я — Андрею не враг. Против него — не пойду, вреда какого — и в мыслях нет. Софью — приберу в леса. И искать кто будет — не найдёт. От неё звона не случится. Федю Бешеного — я уже. По суду, чистенько: за дела его другие, за грабежи да людей мучения. Нас нынче трое знающих осталось: ты, я и Андрей. Всё.
Похлопываю его по плечу, подмигиваю, улыбаюсь.
– Да не трясись ты так. Не боись — тайну твою сохраню. Про позорище твоё — люди не узнают. Но твоих гридней надо отсюда спешно убирать. На всякий случай. Во избежание.
Он неуверенно улыбается мне в ответ. И снова мрачнеет.
Для меня сохранение конфиденциальности инфы — достаточно. Для него… он же истинно верующий! А Господь-то — всё знает, всё ведает! И про него, про Изяслава, про исчадие сатанинское, про природу его, изначально богопротивную, диавольскую.
«Пробу ставить негде».
Ну и ладно. Это дела богословские, теологические. А у меня — просто логические. Что-то ещё надо?
Надо дать Андрею чего-нибудь в руки. Для понятного любимого занятия. Тем более — подготовили. Что часть показаний из пыточных застенков интересны Боголюбскому — было понятно с самого начала. Сильно мы не копали в ту сторону, но пару десятков листов выжимки сделали.
– Ещё дам тебе кое-что из расспросных листов. Что люди епископские болтали. Андрею пригодится.
Никаких просьб присовокуплять… не следует. Железа там, полотна… не своевременно. Нефиг перегружать «верблюда взаимоотношений» всякой… «мелкой соломинкой».
– Вставай, пошли.
Протрезвевшие полуодетые телохранители с обнажёнными мечами метались по двору, хватали моих людей… Наше появление привело их в видимый восторг. И — тревогу:
– А что с княжичем?! Почему бледный?!
– Не рассчитал малость. Лишнего принял.
Несло от нас обоих хорошо, признаки «птичьей болезни» были очевидны. Телохранители, перепуганные предположениями о собственном упущении, об исчезновении объекта («не досмотрели, ироды!»), сдували с княжича пылинки, вились вокруг него, как заботливые мамки-няньки вокруг единственного дитяти. Даже команда отправиться назад, ночью, за 12 вёрст на Окский двор — не вызвала у них противодействия.
А вот уже там, когда Изяслав, протрезвевший, но не осмелевший, пряча глаза от моего требовательного взора, скомандовал:
– Гридней разбудить, грузиться в лодии, выступаем немедля.
Началась буза:
– Не… куда?! В ночь да в холод?! С чего это?! У нас и припасов нету… добры молодцы — загуляли, ни поднять, ни собрать…
Рявкнуть по-командирски — у Изяслава не было сил. Пришлось вмешаться:
– Надо. Надо господа дружина. Дело спешное. За задержку — князь Андрей неудовольствие выкажет. Вот пакет. С доносами на… на разных людей. Так что, аллюр — три креста… Э… В смысле — во весь дух.
Я сунул в руки Изяславу пакет с избранными местами из показаний епископских людей. Вопиющие случаи грабежа, пыток, обмана… Доносители и споспешествователи, убийцы и насильники, вымогатели и выгодополучатели… оставшиеся в Ростове, в Суздальской земле. Ярые сторонники Феди. И — вероятные противники Андрея.
И ему, и Манохе — будет что почитать на сон грядущий.
Быстренько выдали суздальским припасов разных, столь полюбившейся «клюковки», лоцмана с лодочкой и факелами…
Наконец, лодейки одна за другой отвалили от берега. На передней на носу сидел нахохлившийся, скукожившийся Изяслав, завернувшийся в чьё-то одеяло. Совсем не таким — гордым, энергичным, властным — пришёл он сюда несколько часов назад. Так я его и запомнил: измученным, растерянным, жалким.
Бодигарды сберегли тело охраняемой особы. А вот душу… Славно я по ней потоптался! Даже новость о казни Ростовского епископа пошла так, довеском.
Понятно, что «презентация» — не сама собой образовалась. С актриской… ещё расплачиваться придётся. Но — дело сделано.
Эпизод выигран — «шемаханская царица» исполнена. «Дадон» схлопотал такую эмоцию, такой силы, что все остальные новости стали не интересными.
И что характерно: никакого насилия. Ни только без войны — даже без кулачной драки! Даже без ссоры матерной! Тихонько, словами, стаканами, парилочкой… На кой чёрт армию содержать? Лучше — баню.
Ай да Ванька, ай да сукин сын! Гений, итить меня ять! Гроссмейстер мозго-промывки и лауреат душе-распялки!
Ну-ну. «Головокружение от успехов» нам не надо. Есть ряд проколов. Например, так и не вызнал: какие Андрей давал инструкции сыну. С одной стороны — интерес уже чисто исторический. С другой — помогло бы при прогнозировании.
Факел лоцмана скрылся в наползающем на реку тумане. Ночь уже хорошо перевалила за половину, но до рассвета далеко.
– Вроде всё. Людям отбой?
– Да, Чарджи. Водомеркам — сохранять готовность до света. По вышкам — доклад мне каждый час. Остальным спать.
История с Изяславом обеспокоила меня чрезвычайно. Явной системной моей ошибкой.
Бег по граблям — русский национальный вид спорта. Мне — не нравится.
Бывают ситуации непредсказуемые. Как Андрей меня вдруг в Ростов послал. И что потом получилось. «Стипль-чез по минному полю». Тут уж — «аллах акбар» и «милость Богородицы». Но — не радует. Сколь можно было, стремился я предвидеть, подготовится, «соломки подстелить».
Столкнувшись с Пичаем, уловив его «генеральную линию» я, несколько истерично после медвежатины, кинулся импровизировать. Повезло — попался Куджа. Чисто — редкая удача. А вот дальше операция уже заблаговременно планировалась, обеспечивалась.
С Калаузом уровень нашей подготовленности, продуманности вырос почти изначально. Уже было чуть времени на подготовку. Но — чуть! Снова — не моя инициатива, не упреждение, а вынужденная реакция на уже совершённую гадость.
В истории с Феодором неожиданностью было его появление. Дальше пошла равномерная, наперёд продуманная работа. Хотя и спешка была чрезвычайная.
К встрече Изяслава мы начали готовиться за два дня до его появления. Успели. Но два дня — простояли «на ушах»!
Такой режим внезапных… «медвежьих праздников» — выматывал, мешал жить.
Уровень неопределённости, случайности в наших делах необходимо было снижать. Как в делах технологических, типа варки железа или хрусталя, так и в делах… специальных. Всё больше зная о мире, мы всё лучше могли предвидеть и подготовиться. Это требовало людей, вещей, денег. Большая часть трат выглядела ненужной — «не стрельнуло».
Отнюдь — «стрельнуло». Хотя бы тем, что заставляло моих людей думать иначе. Не надеяться «на милость господню», а делать, знать — заранее.
Взамен традиционного русского «авось», распространялось иное. «Узнай — где упадёшь. И подстели соломки». «Русская душа» во Всеволжске — мутировала. Немалая часть её, обыкновенно называемая разгильдяйством, отмирала.
О дальнейшей судьбе Изяслава Андреевича я знаю с чужих слов.
Княжич молчал всю дорогу. Так и сидел на носу лодии, неотрывно глядя на реку, часами не меняя положения. С людьми не разговаривал, не шутил, не командовал. Не пел песен с гребцами. Такое молчание, при обычной его живости, было непривычно. Расспросы старших слуг — ситуацию не прояснили. Он или не отвечал вовсе, или — на самые простые вопросы — односложно.
Кормщики подгоняли гребцов, слуги пытались расшевелить господина. Наконец, им это отчасти удалось. Придя в Гороховец — самую нижнюю, ещё только строящуюся крепость суздальцев на Клязьме, Изяслав был вынужден принять участие в пиршестве, устроенном местным владетелем по случаю прибытия «высокого гостя».
Обязалово: хозяин должен «почествовать» гостя, гость обязан «честь принять».
Мой знакомец, Горох Пребычестович расстарался. Увы, посиделки получились мрачные. Отсутствие веселья компенсировали выпивкой, благо припас мы им дали. Разошлись… набравшись. А с утра пораньше над Гороховцом понёсся крик:
– А-а-а! Княжича зарезали!
Изяслава нашли полу-сидящим в постели, насквозь пропитанной кровью. Его кровью.
Официальная версия была озвучена чуть позже: Изяслав, выпив лишку, собрался отходить ко сну и уже лег в постель, когда потянулся за ножиком, уронил, порезался, спьяну не заметил раны. Отчего истёк кровью во сне.
На Руси, в сходных ситуациях, добавляют:
«И так — шешнадцать раз».
Бедный царевич Димитрий в Угличе — просто первое, что вспоминается.
У Изяслава были перерезаны паховые артерии с обеих сторон. Зеки о такой манере говорят: «Вскрыть себя как консервную банку».
Понятно, что даже и мысль о том, что сын светлого, почти уже святого и благоверного, князя Суздальского Андрея Юрьевича Боголюбского, мог свершить столь чудовищный грех — самолично лишить себя жизни, отринуть высший дар божий — уже преступление.
Поэтому — никто такого не произносил. Несчастный случай, на всё воля божья, наказание за грехи наши. Надлежит молиться и поститься. Чем все и занялись с особым усердием.
Летописец сообщает кратко:
«В лето 6673. Преставися благоверный и христолюбивый князь Изяславъ, сынъ благовернаго князя Андрея, и положиша и в церкви святое Богородици Володимери, месяця октямьбря въ 28 день».
Ни болезней, ни ран, ни битв. Ни иных событий вблизи этой даты. «Преставися». Без комментариев.
Реакция Андрея была непредсказуемой. Она отсутствовала.
Не считать же государевой реакцией казнь денщика и спальника Изяслава! Должны были досмотреть сон княжича, поленились. Срубить пару голов в младшей прислуге — вообще не тема.
Я, честно говоря, не ожидал смерти Изяслава. Какие-то планы строил. На дальнейшее с ним взаимодействие по ряду вопросов. А тут… Что самоубийство — заподозрил сразу. Перепугался.
Возможно было… Да всё было возможно! Вплоть до Суздальского похода на Всеволжск!
Нет закона, непревозмогаемого закона природы, который бы запретил Боголюбскому стереть с лица земли меня и мой город. Все суждения логические, аргументы «за и против»… Да, интересны. Но Боголюбский — все более — самодержец. Главная причина его действий — его решение. Принимаемое им на основании его внутреннего чувства «правильно». Озарение, просветление, «воля Богородицы»… он так решил. А любые доводы… так, «узелки по бахроме».
Что ситуация не подпадает под сто десятую: «доведение до самоубийства путём угроз, жестокого обращения или систематического унижения человеческого достоинства»… Не существенно — УК РФ здесь не только не работает — просто не родился.
Единственный аналог — статья в «Уставе Церковном» о наказании родителей, доведших своих детей до самоубийства путем препятствования бракосочетанию.
Не мой случай.
Андрей первенца своего любил, гордился им — я от людей слышал, в Янине сам видел. Ответки — ждал. И — боялся.
Чуть позже, через Лазаря, дошло брошенное вскользь Андреем:
– А колдуну твоему… Богородица щастит. В бумагах присланных… весточка была… от… Мальчик у меня прощения просил… за… за всё… и за твоего… плешивого — тоже.
Хорошим парнем был этот Изяслав. Даже и собравшись туда, за грань, отринув и страх смертный, и обычаи православные, об остающихся — подумал, озаботился.
Внушённое мною ощущение его собственной природы, предопределённости «диавольского отродия», не привело его ни к сатанизму, ни к крайнему православию с уходом «в заруб». Он, видимо, решил, что подробности его зачатия позволят «врагу рода человеческого» в какой-то миг перехватить управление его телом, его душой. И, убоявшись превращения себя в монстра, в демона в человеческом обличии, в слугу «Князя Тьмы» в корзно княжеском, решился лишить Сатану возможности такого успеха. Ценой своей смерти.
Не так! Неправильно! Плохой христианин был! Не законченный!
Ведь никакое действо в мире не исполнится мимо воли Господа! Ведь и зачатие, и рождение и происки Сатанинские — лишь попущением Божьим случаются! Предался «Князю Тьмы»? — Таков, значит, замысел Его. Всевидящего и Всемогущего. От начала времён тебя, со всеми твоими грехами, вольными и невольными, прозревшего, вот такую судьбу твою в ткань мира сотворяемого заложившего.
И деяния твои — не твои, и страсти твои — не твои. Ты не своей радость радуешься, не своей печалью печалишься. Разве веселиться триггер переворачиваясь? Разве грустит кирпич, с крыши падая? Так отринь чувства свои! Ибо твоё — не твоё. Одеревеней. Стань поленом сухим. Душой, умом и телом. Всё предопределено, брат! Всё тогда, тому — шесть тысяч лет с хвостиком, придумано и промыслено. Так к чему веселиться? Чужим весельем? К чему горевать? Чужим горем?
Верно говорил Бакунин:
«Или — бог, или — свобода».
Не это ли звучит в упрёке Хайяма:
Жаль Изяслава.
Мир праху его.
Впрочем, моя невиновность в смерти княжича, помимо отсутствия следов и улик, была подтверждена, хоть бы и косвенно, скорой смертью Ярослава — брата Андрея. Тут уж я вообще — ни сном, ни духом. Даже — мимо не проходил.
Разгребание «Фединого наследства» заняло у суздальских немало времени и сил. Ярослав, посланный наместником в Ростов, в самое кубло гадючье, не уберёгся. Попал по весне в воду ледяную, заболел да и помер. Что не просто сам в воду упал, что помогли…
«В лето 6674. Преставися благоверный и христолюбивый князь Ярославъ, сынъ благовернаго князя Георгия, и положиша и у церкви святыя Богородици Володимери, месяця априля въ 12 день».
Так начала расти княжеская усыпальница в той, новенькой, недавно освящённой, на моих глазах доделываемой церковке. В белоснежном маяке на главном хлебном перекрёстке Залесья, «Покрова на Нерли».
Андрей не спрашивал меня о Софье. Видимо, опасаясь получить ответы, которые ему будет тяжело переварить, после которых придётся совершать действия… ему неприятные. Просто — чреватые. Гибель Изяслава продемонстрировала… опасность «будирования» этой темы.
Я — не ас-Саббах, я не обманывал, не воспитывал фанатизм сказками о загробном блаженстве, «райскими садами», «говорящими головами». Увы, таких «святых» здесь и без меня полно. Будучи человеком неверующим, полагая всё это глупостью и маразмом, не мог воспринимать религиозность всерьёз. Понимая умом, в душе ощущал — всего лишь детской костюмированной игрой. Потому и не мог просчитать вполне последствия дел своих в этой части, оценить меру необходимого и достаточного воздействия.
Боголюбский был человеком живым, страстным. Что проявлялось, например, в его стремительных кавалерийских атаках, в вспышках внезапного бешенства. Зная это своё свойство безрассудности, он давил его стремлением к порядку, к закона исполнению. Охлаждая своё «хочу» своим же «должно».
Я, даже и не думая, просто существованием своим, постоянно бил в щель между двумя его главными посылами.
В Янине я убил Володшу. «Хочу» кричало Андрею — казнить! Но «должно» — сохранить.
В Боголюбово, Андрею, прельщаемому моими невидалями, звенело в уши его «хочу»: хочу иметь, хочу знать. Но «должно» проверить — не бесовщина ли? Проверили — дымом вблизи иконы чудотворной не исходят, от святой воды не корчатся.
Клязьменский караван разгромил? Наших бьют! «Хочу» — пойти и казнить. — А за что? За воров да татей наказание? Ведь побили обманщиков, тех, кто закон нарушил. Наказывать за исполнение закона? «Должно» ли?
Ещё сильнее стал раздрай в душе князя Андрея после известия о казни Феодора Ростовского. «Хочу» — чтобы Федя сдох! Но казнь… Казнь — не «должно»! На Руси — только митрополичий суд! Но Стрелка — не-Русь. Казнь — не за веру Христову, а за очевидный, наглядный разбой мирской.
Надо, верно, напомнить, что как бы не устанавливались на «Святой Руси» законы византийские, а особенности русского религиозного сознания превозмочь они не могли. Что хорошо видно, например, в почитании святых князей Бориса и Глеба: добровольно принять смерть не за веру (их не принуждали отказаться от христианства), но за мораль, этой верой проповедуемую: непротивление насилию, почтение к старшим, верность клятве и духовной дружбе.
Феодор был полным антиподом страстотерпцам. Не по вере христианской, но по морали.
Андрей хотел и мог уничтожить меня. Но на каждое его «хочу» — возникало «не хочу», на каждое «должно» — следовало «не должно». Чувства его были противоречивы. А фактов, аргументов явных и однозначных, у него не было.
Главное — не было внутри собственного, само-дурного, само-держестного чувства: «убить — правильно».
Был бы Боголюбский нормальным русским князем… Впрочем, тогда он бы не был «Боголюбским».
Его собственный жизненный путь, многократно явленное им самим нарушение канонов и правил, принимаемые им решения необычные — позволяли (и заставляли) его предвидеть, просчитывать… предчувствовать варианты, которые «нормальному русскому князю» и растолковать невозможно.
Подобно пауку, раскинувшему сеть, поджидал он какого-то решительного доказательства с моей стороны. А я… проскакивал. Не сколько по уму, по пониманию, сколько по удаче, по чутью. По необычности своей, «нелюдскости».
Андрей выжидал. Не замечая, что само течение жизни меняет наши отношения, сближает, сплетает судьбы наши.
Пичай, Калауз, Феодор, Изяслав… Ни один из них не был убит мною. Не зарублен мечом или заколот копьём. Не рвал я им хрип, как когда-то учил своего князь-волка. Даже Феодор умер от закона Исаака. Я только рычаг на столбе дёрнул. Можно господу богу попенять. Что такие бездушные, к сану равнодушные законы по-придумывал: судить — только митрополиту, а голову срубить — любым топором. Захотел бы — явил чудо божеское. Так бы гильотину мою и перекосило-заклинило.
В смерти каждого — моя вина. Они все — умерли от меня, от дел моих. Не они одни — таких-то по миру… не счесть.
Можно ли было обойтись, не доводить до их гибели? — Конечно! Нужно!
Они все были люди яркие, умные, энергичные. Можно было создать условия, потратить время, применить методы… и превратить из врагов — в союзников. Убедить впрячься в тот огроменный воз, который зовётся «Святая Русь». И колымага наша — быстрее бы побежала.
Сколько лет пришлось бы продержать Феодора в застенке, втолковывая ему «свою правду»? Сколько грибочков с глюками скормить? Словесных кружев по-заплетать? У нас могли найтись «точки соприкосновения», «близость подходов по ряду вопросов». Хочет «веру христову нести в народы дикие»? — Я — «за»! Носи и таскай! Места — отсюда и до Чукотки! А то и далее. Я бы и деньгами помог. Тяга его к власти земной, мирской… Я бы переубедил. Кому царствие небесное дадено — земное царство ненадобно.
В полной изоляции лет за двадцать и убедил бы. И стали бы жить-поживать, друг дружке — помогать.
И с остальными тако же. Кто быстрее, кто медленнее — стали бы пристяжными в моей упряжке. А теперь их нет. И сыскать им замены достойные — не просто.
Замены — по уму, по силе духа, по страсти душевной, по готовности на риск идти… Этим бы — чуть цели подправить, этику, там… Ведь гожие мужики были! Ведь пользы от них сколь много было бы!
Нет. Не в то верили, не к тому стремились, не то важным почитали. Умерли.
Через несколько лет, уяснив, что смерть врага есть, часто, поражение моё, утрата возможной пользы, я осознанно стремился врагов сохранить, в «други верныя» переделать. От чего случались «Святой Руси» великие пользы.
Вы думаете, прогресс — это когда новые машинки делаются? Не-а. Прогресс, это когда появляются люди, которые хотят эти машинки сделать. И другие, которые хотят, чтобы первые — сделали. Парадигма, знаете ли, меняется. Менталитет, мать его, трансформируется. Не люди новые — оно-то и старые хороши, а люди с новыми целями, с новой этикой. С иным пониманием «добра и зла».
Что глядишь красавица? Пойдём-ка лучше дело делать. Какое? — Да то самое. От чего люди и появляются. А этику подходящую они и сами придумают. Пойдём-пойдём.
Конец восьмидесятой четвёртой части
copyright v.beryk 2012–2017