Глава 363

Муромские подошли к верхней оконечности острова, попрыгали в мелкую воду и побежали кучами вглубь острова. Там сразу завопили. Потом стихли. И снова завопили уже вместе с муромскими.

Боевой клич гридней:

— Горгий! Горгий!

Смешался с воплями язычников:

— Айгор! Айгор! (Конь! Конь!)

Впрочем, превосходство дружины было велико. Довольно скоро муромцы прогнали мятежников по всему длинному острову. На нижнем конце собралась панически визжащая толпа. Преимущественно из женщин, детей и раненых. И стадо — из десятка коров. Наконец, из зарослей выскочили убегающие бойцы — из «друзей эмира» и примкнувших к ним. Следом пёрли без строя, помахивая мечами и боевыми топорами, разгорячённые гридни.

Толпа завизжала, прянула к воде, некоторые влезли в реку по колено, по пояс. Пришлось шугануть стрелами.

Всё: прижатые к урезу воды, скучившиеся на небольшом пятачке, люди, стали опускаться на колени, закрывая головы руками. Бойцы язычников ещё подёргались, кто-то, дико вереща, кинулся в последний бой. Его посекли топорами. Остальные стали бросать оружие на песок.

Гридни били пленных кулаками и пинали ногами. Сбивали на землю, заламывали руки за спины, спутывали локти. Обдирали оружие и что ценного видно. Ухватив за ворот, подымали, плевали в лица, снова били. Заставляли отползти на коленях на несколько шагов в сторону, выстраивая из пленников редкие ряды.

Мы подгребли к пляжу чуть в стороне, где, возбуждённо встряхивая меч в руке, на берег вышел Живчик.

— С победой тебя, княже.

Никакой лести: Живчик сам дрался в первых рядах. Вон торчит в подоле кольчуги «бронебойная» стрела. И зарубки на шлеме слева — не было.

— На то — воля божья.

— Верно говоришь, княже. Как добычу делить будем? Тебе — вершки, мне — корешки?

Юрий, выходя из состояния боевого одурения, непонимающе посмотрел на меня:

— Это как?

— Тебе — люди. Мне — скот и хабар.

— С чего это?! Вы тама в реке сидели! Со стороны смотрели! Пальцем о палец не ударили! Мы тута кровь проливали! Сотоварищей теряли! Ворогов рубили…!

Мда… Говорят, что муромские — молчаливые. А тут аж трое с разных сторон набежали, в крик кричат и слюнями брызжут.

Живчик молчит и старательно пытается попасть мечом в ножны на поясе. Хороший у него меч. С дамаскированным долом.

* * *

Сперва делают сердечник такого оружия. Собирают пакет из разного железа и бьют. Сгибают и снова бьют. Получается вариант дамаска. Потом на края пакета наваривают лезвия из высокоуглеродистых сталей. Их закаливают. Лезвия обеспечивают жесткость, сердечник — гибкость. Если дол протравить — получается очень красивый узор. Перед девушками красоваться — милое дело. Все сразу понимают, что ты и — в деньгах, и — в чинах, и — в славах. Одна беда — мечи в ножнах носят, девушкам дол узорчатый — не видно.

* * *

Живчик убрал, наконец, меч, вскинул взгляд на меня. Ну, княже, жадность — великая сила. Я сам, как вечная жертва «дикого квакающего животного», постоянно «жабой давленный», могу подтвердить. Любая делёжка — кому-то несправедлива. Можно — считать по потерям, можно — по бойцам, можно — по убитым врагам. И я ничего тебе поперёк не скажу — Всеволжск весьма зависит от твоей милости. А люди твои уже, как я вижу, полон теребят — снимают цацки, сапоги… Они это — уже своим считают. Как ты против своих людей? Что тебе — я, и что — твоя дружина?

— Пополам.

— То, что на острове? Что на берегу — моё?

— Экх… Индо ладно.

Что сработало? Прозвище «Княжья смерть»? Благоволение Боголюбского? Богатые подарки жене и детям? Лёгкий характер? Представление о справедливости? Не знаю. А знать — надо. Потому что от этого зависят мои дальнейшие действия.

Последовали шумные возражения старших дружинников. И разочарованное шипение — прочих. Раз будет делёж — всё взятое из запазух, загашников — надо вынимать и в общую кучу складывать. А оно там уже пригрелось…

Я вдруг поймал совершенно остановившийся, мёртвый взгляд Аггея. Он неотрывно смотрел на одного из связанных пленников, беззвучно шевелил губами. И передергивался всем своим телом, едва прикрытом какой-то мешковиной.

— Аггей! Что ты так уставился? Будто знакомого чёрта увидел?

Ребятам пришлось встряхнуть дьякона.

— Д-да, воевода. Ч-чёрта. З-знакомого. Попустил господь. Это — их главный «конюх». Главный мучитель мой. Семейства моего погубитель. Истязатель хохочущий.

— Это кто?

— Дьякон Аггей, княже.

Кто-то из моих ребят пересказал Живчику и его людям историю Аггея. А тот перебрался с лодки на берег и сел перед своим насильником на песок.

Аггеев визави — молодой мужчина приличного вида. Вовсе не попадает в описания Чезаре Ломброзо. Никаких: низкий и наклонный лоб, отсутствие чёткой границы роста волос, морщины на лбу и лице, большие ноздри или бугристое лицо, большие, выступающие уши… Нормальные у чудака уши. Но — сволочь.

Аггей опознал ещё нескольких особо выдающихся «друзей эмира». Один сразу завопил, что он тут случайно, что он вообще не муромский, что он мусульманин… Пришлось снимать штаны со всех мужчин. Точно — ещё один нашёлся.

— Аггей, что с этим мучителем твоим сделать? Как его казнить?

— Никак, Воевода. Отпусти его. Его господь накажет. Я… Я мести не жажду. Прежнего не вернуть. Он… лишь бич в руце божьей. Посланный на нас за грехи наши. Что с него спрашивать? С язычника бессмысленного. Ибо не ведают они, что творят. Господь, бог наш, Иисус Христос, велел прощать. Ежели ныне уподоблюсь этому… мучителю моему, то к чему все муки, мною перенесённые? Я сохранил Христа, унижаемый перед ним. Утрачу ли Его, возвышаемый над язычником, не ведающим истины? И сказал Господь: «Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую».

Аггей чётко следует «Нагорной проповеди». А остальной народ?

Окружающий народ дружно перекрестился. Лицезрея пламя истинной веры в очах дьякона.

Потом так же дружно сплюнули. По той же причине.

Русское язычество — что возьмёшь. Нам ближе еврейское «око за око», чем еврейское же: «подставь ему другую». Хотя, честно говоря, я чисто технически не понимаю, как можно «подставить другую», когда речь идёт, как в рассматриваемом эпизоде, об анальном сексе или о битье палкой по голове. «Других» — у Аггея нет.

Аггей потянулся к путам «конюха», я его остановил:

— Ты высказал своё мнение. Мы услышали его. Но человек этот — взят не тобой. Потому и освободить его — не в твоей власти. Ты просишь прощения ему, заботясь о чистоте собственной души. Твоя душа — твоя ценность. Не моя. Я более забочусь о чистоте мира. Я всего лишь чистильщик. Этот человек несёт в себе заразу. Он вреден для людей. Не потому, что поклоняется «солнечному коню», но потому, что убивает тех, кто поклоняется чему-то другому. Заразу — надлежит выжигать, дерьмо — убирать, а вот такого… Сейчас придумаю.

Это была довольно долгая процедура. Мы успели осмотреть остров и собрать в одно место всех мёртвых. А раненых — зарезать. Найти подходящего количества и размера стволы плавника и увязать их. Николай увлечённо спорил по теме: как разделить пополам неоднородные вещи и неодинаковых полонян, Ноготок со Звягой тюкали топорами, периодически недоуменно хмыкали и поглядывали то — друг на друга, то — на меня.

— Ну, Иване, чего ждём-то?

— Последний штрих, княже. А, вот и колёсную мазь привезли. Кстати, настоятельно рекомендую: отлично помогает от скрипа. В ступицах, уключинах, колодезных воротах, в воротах дворовых, домовых, амбарных и овинных… И в других местах. Так, придурок готов. Ноготок, закруглённый конец кола смазываем нашим волшебным анти-скрипичным средством, вставляем «конюху» в попку и… вуаля! А теперь — молотом. Какой громкий субъект! Подождём. Дайте придурку высказаться… Так, пошли теологические суждения на отвлечённые темы. Ещё молотом, ещё разок. Больше не надо. А теперь — взяли дурня. За ручки, за ножки… хвостик держите. Пошли-пошли. Отлично — второй конец попал в нужное место. Где и заклинило. И — поднимаем. Теперь привязываем этого «выкидыша пьяной кобылы» к основному столбу. Нет, Ноготок, посвободнее. Перекладинка как у нас? Очень хорошо. Запомнил? Называется: «посадка на кол по методу графа Дракулы с вариациями». Прошу любить и жаловать.

— А этот Дракула… он где палачевствует?

— Дракула-то? Не здесь. Там, в Европах.

Ноготок, конечно, слышал о таких способах казни. «Таких», потому что это не один, а несколько.

* * *

Посажение на кол применялось ещё в Древнем Египте. Особое распространение получило в Ассирии, где было обычным наказанием для жителей взбунтовавшихся городов, часто изображалось на победных барельефах. Применялась в качестве наказания за аборт, а также за ряд особо тяжких преступлений. Известно и римлянам, хотя особого распространения не получила.

В средневековье — распространено на Ближнем Востоке, один из основных способов смертной казни. Уже в 18 веке после побед русского оружия над османами: «очередной паша, кряхтя и вздыхая, садился на кол».

Во Франции во времена Фредегонды (6 век, Париж) — присуждалась молодым девушкам знатного рода.

На Русь занесена, видимо, из Польши во время Смутного времени. Поляки широко применяли этот ассирийский метод для украинцев. Кажется, первым на Руси так казнили атамана Заруцкого — последнего мужа Марины Мнишек.

Вариантов четыре. Самый быстрый: тонкий длинный кол (часто — железный) пробивал человека, поставленного на колени и положенного животом на скамью, в горизонтальном положении насквозь. Применялся для гомосексуалистов, женщин после аборта, при супружеской измене и к некоторым еретикам.

Польский: казака клали на живот, палач вбивал ему в задний проход молотком заострённый деревянный кол, кол поднимали вертикально, закрепляя в вырытой в земле ямке. Под тяжестью тела человек постепенно сползал вниз, через несколько часов кол выходил через грудь или шею.

Валашский: назван по имени господаря Валахии Влада III Цепеша («колосажатель») Дракулы. Жертву насаживали на толстый кол, у которого верх был скруглён и смазан маслом. Кол вводился в анус на глубину нескольких десятков сантиметров, потом устанавливался вертикально. Жертва под воздействием тяжести тела медленно скользила вниз по колу, смерть наступала через несколько дней, так как округлённый кол не пронзал жизненно важные органы. Иногда на колу устанавливалась горизонтальная перекладина, которая не давала телу сползать слишком низко, и гарантировала, что кол не дойдет до сердца и иных важнейших органов.

Персидский: казнимому под ноги подставляли стопки дощечек, которые потом постепенно убирали. Любовник первой жены Петра Великого умирал почти сутки. Чтобы он не замёрз преждевременно, на него, по приказу государя, лично приехавшего, дабы насладиться зрелищем, были надеты шуба, шапка и сапоги.

Коллеги! Это надо знать. Не вообще, а конкретно. Понимая, например, что при подъёме кола с насаженным на него человеком, центр тяжести конструкции находится в верхней части. Отчего возможны беспорядочные колебания, крены и скособочивания. Иметь чёткое представление о скорости «усадки» казнимого тела по телу кола. Скажем, свежая ошкуренная еловая жердь выделяет смолу. Отчего динамика несколько меняется.

Отдельно: правильное поведение при пребывании в рядах зрителей.

Оценив профессиональным взглядом «сползание», а таковым же слухом — издаваемые вопли, поделитесь с окружающими вас благородными донами и доньями своими наблюдениями. Это повысит ваш вес в обществе. Выразите своё удовольствие. От эстетики процесса и экспрессии главного персонажа. Можно — с небольшой дозой лёгкой критики. И не вздумайте морщиться! Или, не дай бог, сблевануть! Ваша репутация погибнет мгновенно и безвозвратно. «Слабак». А то и подозрения, знаете ли, возникнут. У добрых христиан, у достопочтенных людей. «Не наш человек». «Или — больной или — засланный. Или — от ихних, или — от наших».

Надо хорошо понимать траекторию движения тела. Если оно «усаживается» чересчур быстро, палач — или неуч, или куплен. Взятка палачу — стандартный способ сокращения мучений жертвы. Смотри, например, завязку «Гардемаринов».

Это — чревато, это — подрыв основ. Если палач имеет право самому решать — сколько жертве мучиться, то чего можно ожидать от других гос. служащих? Нигилизм, знаете ли, с системным кризисом. Нет, надо стремиться к исполнительности и профессионализму. Чтобы кол неторопливо прошёл весь положенный ему путь. И через несколько часов или дней вышел не из плеча или, не дай бог, бока, спины, живота. А прямо через глотку. Выталкивая перед собой собранные по дороге обрывки ливера.

Этот момент в приличном средневековом обществе принято отмечать восторженными возгласами и аплодисментами.

Вот тут можно чуть-чуть нескромно пошутить на ушко милой соседке в мантилье… Аллегорически сравнивая наблюдаемый кол и некоторые другие… длинномерные устройства, дарованные нам самой природой.

Пошутить, я сказал! В заалевшее ушко. А не — обрыгать! С ног до головы.

* * *

Мне до нашего государя, просветителя и реформатора, с его «персидским колосажанием» — далеко. Поэтому — по-дракульски. С небольшим дополнением: конструкция собрана на плоту, связанном из нескольких брёвен. Кроме центральной фигуры, полу-сидящей на цыпочках, между бревнами, ближе к краям, вбито ещё 6 кольев.

— Княже, вот ещё 6 мятежников, отличившихся в злодеяниях. Прошу дозволить отрубить им головы. Двое из них, как видишь — агаряне. Помогали язычникам в их идолопоклонничестве. Помятуя о доброте и ласке, явленной мне эмиром Великого Булгара Ибрагимом, почитаю своим долгом помочь «самому северному из знамён пророка» в его тяжкой борьбе за чистоту его веры.

— Ну ты…! Ну вооще…! Никогда такого не бывало, чтобы на Святой Руси православные — магометан за измену ихнему магометанству…! А и правда — что ж не помочь правителю правоверных, казнив отступников от закона Мухаммеда?

— Вторая пара — эрзя. Находники. Они тайком проникли в земли твои, разбойно убивали и грабили людей твоих.

— Разбойникам, душегубам, с оружием взятым — смерть.

— Третья же пара — из твоих собственных. Изменники, восставшие противу закону, веры и государя. Тебя.

— Э, постой, постой! Княже, воевода лихо разогнался головы рубить. А ты глянь — лбы-то здоровые, за каждого по 6–8 гривен взять можно. А то и по десятку. Это ж сколько ж серебра за просто так под топор пустить!

«Старшая гридь» возражает. Следуя выбранному критерию оптимальности: эффективному наполнению княжеской казны. И своих кишень, соответственно.

Ребята бородатые! Смените, нахрен, критерий!

— Жадные у тебя, княже, слуги. Жадные да глупые. Эти злодеи всегда, все свои жизни, будут нам врагами. Мои враги — дохнут. Ежели тебя скупость забирает — засчитай мертвяков в мою долю. Мне они в живых не нужны. Ноготок, давай дурней на плаху.

Ноготок невозмутимо отработал своей секирой 6 декапитаций. Спокойно, аккуратно стряхнув капли вытекающей крови, насадил отрубленные головы на колья по краям плота и, по моему кивку, столкнул «посылку» с мелководья.

Плотик, связанный из корявого древесного мусора, снесённого в половодье Окой на остров, с торчащими, вбитыми в щели и зарубины между брёвнышек, палками и кровавыми украшениями на них, понесло по реке. Растянутые между кольями мои фирменные ожерелья из отрезанных у мёртвых врагов ушей — напоминали ёлочные гирлянды. Только не горят, не мигают. И музычка… чистый релакс — лёгкий плеск речной воды.

Народ молчал. Пленные — от той непрерывной волны ужаса, которая накрыла их с самого утра, с момента, когда мои лодочки двинулись во фланг их каравана из густой тени высокого берега. Мои… мои знают, что я — «нелюдь». Что оценивать мои действия их, нормальной, общечеловеческой средневековой меркой — нельзя, бесполезно.

Но казни пробрали, кажется, и муромских гридней. Не количеством крови — они куда больше видели и делали. Но — рутинностью, привычностью, отработанностью действий Ноготка.

Обычно казни сопровождаются мощными эмоциями, красочными ритуалами, громкими заявлениями. А здесь…

«Эти — не нужны». И «этих» — не стало. Молча. «Немой Убивец». Будто избу подмели. Мужики мух — с большим азартом бьют.

И, конечно, «дракуловщина». Какой-то древний, заморский способ. Слышали, но не видели. А этот… владеет. «Зверь Лютый», Воевода Всеволжский.

Какой-то оттенок… не то, чтобы их униженности, но — моего превосходства, распространился среди муромских. Живчик стал говорить как-то… более прохладно. Поспешил собрать людей и нынче же — ещё пол-дня впереди, отправиться восвояси.

Напоследок я, таки, успел сунуть ему списочек необходимого поселению. У меня же что не тронь — или мало, или вовсе нету! Я работал? — Заплати.

Он как-то равнодушно ответил:

— Погляжу-подумаю. Своих забот — полон рот.

Не-не-не! Так отпускать нельзя! Спонсор загружен собственными заморочками. Либо не даст ничего, либо даст «по остаточному принципу». Надо соседа как-то… взбодрить. Как-то… уелбантурить запоминающеся. Чтобы он и в опочивальне своей среди ночи в холодном поту вскакивал и судорожно соображал: «А всё ли я сделал хорошего для Ваньки-психа?».

С учётом нашей слабости и зависимости самого существования Всеволжска от Мурома — уелбантурить позитивно. Без обид и вражды. С неотвратимым уважением. Меня.

Глядя на загружаемый в княжеские и взятые у меня ладьи полон, поинтересовался:

— Княже, а ты остальных мятежников уже побил?

— Да. Почти всех. Остальные зимой сами сдохнут.

— А полон взятый — уже продал?

— Да. У нас караван осенний стоит. Разные купцы восточные, кто по Оке ходил — домой к себе собираются. Набирают напоследок невольников.

Это понятно: рабов нужно кормить. Поэтому значительную часть «живого товара» покупают в последний момент перед выходом в далёкое плавание. Опять же: в чужом краю вероятность побега раба значительно ниже, чем на его родине.

— Совет дам. Заранее во избежание. В Муроме — продай полон сразу. Хоть — кому, хоть — почём. А на другой день скажешь купцам, будто только вспомнил: Воевода Всеволожский лодей с невольниками не пропустит.

— Это почему это?! Тебе велено держать Стрелку, чтобы никакого ущерба торгу не было, чтобы купцы ходили свободно, безбоязненно, безданно-беспошлинно.

— В твоей сентенции, княже, произведены две маленькие замены. Слова «свободно» в «Уставе об основании…» — нет. Я его в Янине сам старательно вычеркнул. А слово «добрые» в выражении «купцы добрые» — ты потерял. Так вот: рабов, холопов, роб, робичей… на Стрелке нет. Всяк человек здесь — вольный. Поэтому все невольники, вступив на эту землю — вольными станут. А они — ступят. Мимо купцам не пройти. Потому что мне надлежит проверить: купцы они добрые или шиши речные.

Живчик покрутил головой, пытаясь уложить в мозги принципиально новую для «Святой Руси» концепцию — «территория свободы».

* * *

Напомню: все, начиная с самых первых ещё с Византией, русские международные договора предусматривают выдачу беглых рабов. «Русская Правда» требует этого во всех русских землях — безусловно. «Привилегия убежища», распространённая на Западе, предусматривающая предоставление юридическому лицу, обычно — церкви или монастырю, права не выдавать беглых рабов или преступников — на Руси отсутствует. Классика получения личной свободы в Европе: если в течение года и одного дня беглец не будет возвращён своему господину — он становился свободным, знаменитый немецкий принцип: «воздух города делает свободным» — не у нас.

Есть два исключения.

Отбитый назад русский полон, не всегда, но часто — ещё не считается рабами. Тут куча деталей: кто отбил, у кого, по какому поводу… Например: берендеи, исполняя свою службу киевскому князю, бьют половцев, отбивают русский полон, но не освобождают даже по прямому приказу сюзерена. Поход — служба, полон — добыча. Нужны отбитые полоняне — выкупи.

Второе: статья в «Правде» позволяющая закупу уйти в княжий суд с жалобой на хозяина без согласия самого хозяина.

Всё.

Над всей «Святой Русью» и даже за её пределы простирается непробиваемая плита законов, властей, обычаев, удерживающая рабов — во власти их хозяев. «Гнёт» — не только булыжники, которыми нагружают крышку в бочке квашеной капусты. Это ещё и вековечный элемент социальной системы «милого сердцу отечества».

* * *

Сплошная, везде давящая, плита. И вдруг — дырка. Всеволжск. Что вызывает раздражение. И создаёт вытекающие из этого… ух ты какие! — последствия. Как немедленные, так и отложенные.

А сказать:

— Тьфу! Сгинь нечистая сила! Вот я тебя! Мечом добрым в кусочки мелкие…

Нельзя. Поскольку — «не-Русь». Поскольку — по «Уставу о основании…». Под котором и его, Живчика, личная печать стоит. И крест он сам на то целовал.

Конечно, ежели сильно припрёт… сам — поцеловал, сам — рас-целовал. Но там же и Боголюбский с Ибрагимом отметились. И дяде Глебу Рязанскому, аспиду ядовитому, интересно бы что-нибудь такое вставить. Из остренького для размышления…

Живчик светло и одухотворённо улыбнулся. Недоумение его перешло в размышления и мечты. Давние, выстраданные, взлелеянные. Сладостные. О том, как он дядю… лошадиной длинной мордой в…

Рано ещё. Вернёмся к конкретике текущего момента.

— Дело-то нехитрое, княже. Вернулся, скинул полон. Тут сотни полторы голов. С полтыщи гривен — ты получишь. Утром говоришь насчёт Ваньки плешивого. Про этого… «конюха солнечного коня» с колом в заднице — купцы уже от твоих людей услышат. На себе проверять… охотников не сыщется. Погода портится, купцам в Муроме сидеть — не с руки. Через день-два-пять возьмёшь у них полон, и этот, и прежний, за четверть цены. Потом распродашь вверх по реке. Хоть в Рязань, хоть во Владимир. Кипчаки, гречники, новгородцы, рязанцы, владимирцы — возьмут помаленьку.

Выдернутый из сладкой пелены грёз о множестве крупных и мелких гадостей, которые возможны с моей помощью, уж коли я «отморозок безбашенный», на «Правду» плюющий…, Живчик тяжко возвращался к «прозе жизни»:

— Полон держать… Кормить надо. Холодает — дохнуть начнут. Вверх тащить — тяжело да медленно…

— Тебе виднее. Только вниз с рабами — хода больше нет. Никому. Так и скажи у себя.

Ишь как вскинулся. Я ему «укорот даю» — волю его «укорачиваю». Тамошние купцы ведь спросят:

— А ты что ж, княже? За беззаконие такое — Ваньке-ублюдку юшку не пустил?

И про меж себя скажут:

— Слабоват стал князь. Живчик-то наш против нищеброда безродного — скис да заюлил.

Живчику об этом и думать-рассуждать не надо, инстинкт правителя, рюриковича, накатанные с рождения реакции — срабатывают автоматом:

— Ишь ты. Зубки кажешь?! Свои порядки ставишь?! Выше обычая прыгнуть хочешь?! Наши отцы-деды — такого не заповедовали, в «Русской Правде» такого нету.

— У отцов-дедов — такого Ваньки плешивого не было. А тебе, вот, довелось. «Русская Правда» мне не указ. Здесь, по «Указу» — не Русь. А зубки у меня так, махонькие. Чего ими хвастать? Вот у собачки моей…

Мы были уже нашем берегу, чуть отошли по пляжу под стеной Дятловых гор от суеты и шума погрузочно-разгрузочно-сортировочно-упаковочных работ. Я свистнул. Сверху, с террасы метрах в пяти над нами рухнула на песок огромная туча пыли, песка и шерсти. Грохнулась оземь, как герой русских сказок, но не обернулась ясным соколом, принцем-царевичем или ещё чем-то бесполезным, а бурно отряхнулась, осыпая нас всяким мусором. И радостно развалилась на спине, приглашая почесать ему брюхо.

Курт играл в скрадывание глупых сапиенсов. Но на этом склоне ему неудобно, из-под такой туши летит вниз разная мелочь. Вот я его и засёк.

— Это… Это что?!!!

— Курт. Князь-волк. Мне его их стая на воспитание отдала. Сирота. Друг мой. Весёлый, верный, умный. А зубки! Ну-ка, покажи дяде зубки. Вот они какие… красивые, белые, крепкие… зубки-зубочки. Ну-ну, не хватай… У волка — зубы. У меня — мозги. Поганые, которые про то не знали, нынче по Волге плывут, своими мозгами — ворон кормят. Ты меч-то убери. Курт без команды человека не трогает.

Живчик, снова не глядя, запихивал свой дамаскизированный меч, мгновенно извлечённый при появлении князь-волка — в ножны.

— Сделай, княже, божескую милость — объясни там, в Муроме, насчёт рабов. А то… негоразды будут. Купцы-то… бегать-шалить начнут. Я — человек мирный, мне крови — не надобно.

Юрий нервно переводил глаза с меня на Курта и обратно.

Тон разговора, который у меня приближается к «беседе равных» — обиден для него. Но, возвращаясь из Янина, мы «по-походному, без чинов» — так общались. Сегодня — просто ещё шажок. Неприятный. Вокруг полно его людей. Позволить кое-какому воеводе, пусть бы и Всеволжскому, пусть бы и поставленному Боголюбским… Да завтра все так захотят!

А наехать на меня… А за что? Приказ задержать — выполнил. Да ещё и кучу ворогов побил. На славу победителя не претендую, с добычей разошлись без крика. Совет коммерческий важный дал — немалой прибылью обернуться может: заранее предупредил о новизне с невольниками.

А что ж не так? А то, что Ванька не гнётся, не кланяется. Что решает по-своему, без спроса. Не по обычаю, не по «Правде». Что у него есть силы и способы свои хотелки — исполнить. Да ещё и не так, как всякому нормальному князю само собой понимается! То он луками — детская же забава! — бой делает. То казнит — колом в заднице. То вот… князь-волк — чертовщина лесная! — перед ним на спинку валится, брюхо почесать просит. «… их стая на воспитание отдала…». Бред! Но вот же — фырчит…

Какую ещё хрень этот плешивый ублюдок из рукава вытащит?!

Муромские собрались, загрузились и двинулись вверх. А я пошёл радоваться успехам Николая: мой план — «репу сажать будем» из старинной сказки по мужика и медведя — реализован. «Вершки» — полон — забрали-таки, княжьи. Николай обменял почти всю нашу половину пленников, на скот и вещи из муромской доли. Не нужны мне, здесь и сейчас, местные мятежники. За некоторыми специфическими исключениями.

Народ радостно приплясывал вокруг коров. Молодёжь — молоко почти все пьют. При нашей рыбной диете… Надо послать землекопов — отхожие места пошире сделать. И чем теперь кормить трофейную скотину? Ни сена, ни соломы…

— Воевода, а чего с этими дощаниками делать? Наверх брёвна таскать — напряжно будет. Там и своих полно.

— Дощаники… Оттащить вверх по реке версты… на две. Разобрать и сложить на берегу.

— Дык… в половодье же унесёт!

— Не боись, не успеет. Мы из них фуникулёр делать будем.

Уевший, было, самого Воеводу, забывшего о неизбежном половодье, десятник грузчиков, нервно сглотнул, услыхав новое слово. И побежал к главному распорядителю работ — Терентию докладывать о новом задании.

* * *

Факеншит уелбантуренный! Я снова содрогаюсь от недоумения!

Разнообразные подъёмные машины и механизмы… ну, с Древнего Египта — точно. Города, и в Древности, и Средние века, постоянно строятся на высотах, над обрывами. Множество городов в Средиземноморье построены амфитеатрами над морскими бухтами. Сходно поставлена часть русских городов на высоченных обрывах над реками. Киев и Смоленск я уже вспоминал.

Во всех этих поселениях задача подъёма больших масс товарных грузов от равнины, моря, реки — наверх — в город — постоянна и очевидна. Без этого — невозможно жить. И она — решается. Дорого, трудоёмко, коряво. Строительством серпантинов. Длинных, узких. Ухудшающих безопасность во время войны, не обеспечивающих эффективности во время мира. Превращающихся в место ломания себе всего — голов, рук, ног — при каждом дожде. А уж в нашем климате, где ещё и гололёд, и снег…

Ладно — предки про фуникулёр не слышали. Но — попандопулы! Не видели? Не хотите ехать в Киев или Тбилиси? Так есть же ещё Владивосток, Тенериф, Бергамо, Берген… Ну посмотрите же!

Вот у меня над головой стометровая круча Дятловых гор. Про здешние овраги и их висячие устья — я уже… По каждому из них после дождя бежит ручей. Потом… здесь же суглинки — всё скользит! Как ты вытянешь груз? Будем «ждать у моря погоды»? Пока солнышко с ветерком — не высушат? Это — закрытые места, овраги. Ждать долго. А потом — зима. Ждать до весны? Или набить в землю дощечек, построить лесенку? Как сделано в волжском городке Плёс. И топ-топ… с двумя вёдрами… Воду так каждый день таскать — можно. А чуть что громоздкое?

Может, у меня личный заскок? Потому что я вырос в оврагах и хорошо понимаю, что это такое — карабкаться по мокрому склону с грузом?

* * *

В тот же вечер («пока помню») я продиктовал описание простейшей четырёхрельсовой транспортной системы. С двумя грузовыми безмоторными тележками, соединёнными канатом, перекинутом через шкив. Наиболее экономичная схема — энергия тратится только на перевозку разницы в весе груза тележек и на преодоление силы трения.

В качестве рельс использовали канавки, прорубленные в брёвнах по всей их длине. Для снижения трения — колёсная мазь повсеместно. Благо — у нас есть. Когда установились холода, в канавки залили воду — тележки двигались по льду.

Заготовленные на берегу брёвна удалось использовать лишь частично: сверху опускать «рельсы» удобнее. Оставшиеся брёвна стали одним их первых грузов, которые фуникулёром вытащили наверх.

Двигателя у меня не было — для вращения шкива сперва ставили к вороту людей. Часто — из провинившихся. Посему и закрепилось название: «Дятлово язвище». Хотя происхождение названия вовсе глупое.

Человек мой, услышавший новое слово, просил Терентия разъяснить смысл. Тот, тоже никогда прежде такого не слыхавший, решил, что сказано было про фурункул, чирей. Отсюда и пошло: «язвище».

Поток вопросов по поводу использования и размещения полученных трофеев к ночи перешёл в общий ужин. Он же — праздник по случаю нашей победы над язычниками и мятежниками.

Всё-таки, собрать за стол две сотни человек, накормить-напоить… Но пока погода позволяет — нужно использовать каждую возможность «быть ближе к народу». К моему народу. Мне эти люди — интересны. Я пользуюсь всяким моментом, чтобы лучше понять, заметить и запомнить их особенности, симпатии и антипатии. От этого понимания, возможно, скоро будут зависеть их жизни, существование Всеволжска, я сам.

Гвоздём праздника была Марана. Сначала она представила нам Аггея. Отмытого, обработанного, бритого, чисто одетого и успокоенного лошадиной дозой спиртовой настойки пустырника с мятой. На пустой желудок и истощённый организм — подействовало… Совсем другой человек!

Диакон умиротворённо щурился, вздыхал и уже не повторял:

— Похороните меня под плинтусом.

Э-э… в смысле — в могиле с отпеванием.

Потом Мара вывела шестерых полонянок. Это отдельный подвиг Николая. Как он ухитрился выторговать у муромских гридней молодых здоровых женщин, не разорив меня — история умалчивает.

Недавние мятежницы были тоже… полностью промыты и обриты. А вот насчёт пристойности одежды… Их облачили в запоны.

* * *

Половина женщин человечества — вся Азия! — ходит в штанах. В Европе и на Руси штаны на бабе — крайняя непристойность. Почти вся Африка — колыбель человечества! — ходит топлесс и без штанов вообще. Мужчина, влезший в джинсы — вызывает насмешки всего племени. Особенно — женщин. «Хи-хи-хи! Спрятал потому что нечего!».

Настоящие хомнутые сапиенсы — только там! Топлесс и легс-фри. В остальных местах — метисы с примесью неандертальцев.

«Пристойно» — всегда только «здесь и сейчас».

США, Юта, 21 век, кампус:

— Так идти нельзя, непристойно.

Факеншит! Да у нас вся Россия твёрдо знает, что американские кампусы — гнездо разврата, территория непотребства, цитадель наркомании, кубло гомосексуализма и рассадник мировой финансовой олигархии! Какая тут вообще пристойность?!

— Дорогая, тебе в штанах — пристойно. Почему мне, мужику, в штанах нельзя? Феминизмом заколдобило?

— Можно хоть в чём. Но одежда для ног должна закрывать колени. Общее правило для всех. У нас универ — мормонский.

Я уже рассказывал: запона — праздничная одежда девушки. По сути — простыня с дыркой для головы посередине. На бёдрах передняя и задняя части связываются шнурками.

Одна мелкая деталь: в оригинале — по всей «Святой Руси» и в сопредельных странах — запона носится на рубаху. А не на тело. Как устроила нам Марана.

Уточню: на голое тело. Вымытое, выбритое, голодное, испуганное, дрожащее… молодое нагое женское тело.

* * *

Мило. Простенько. Но — чистенько. Значительно лучше, чем были утром в своих мятых и грязных тряпках и платках. И смотрятся так… вразумлённо. Без ненужных сюрпризов, взбрыков и поползновений.

Всё-таки, тотальное обривание «под ноль», как и не менее тотальная клизма — здорово меняют человека. В дополнение к зрелищу кровавой сечи, гибели и утрате родных и близких, личному присутствию при казни колом и топором, потере собственной свободы и всей прежней жизни.

Существенно воздействует на систему ценностей и набор типовых реакций. Появляется некоторая… вразумлённость.

Народ заволновался. Массы сразу возжелали. Ну там… дёрнуть за верёвочку, отвернуть краешек, запустить ручечку… Пришлось внести ясность:

— Девки эти — не рабыни мои. Ибо у нас тут — рабов нет и быть не может. Они — полонянки. Взяты нами с бою. Никому не принадлежат. Кроме города нашего Всеволжска. Подчиняются мне, Воеводе Всеволжскому. И тому лицу, которое я над ними поставлю. Как и вы все. Проданы быть не могут. Они должны служить, исполняя хорошо всякое моё слово. Служба им, как во Второзаконии сказано — шесть лет. После — могут идти, куда хотят, вольно.

* * *

На Руси таких называют «челядь». Отличая военнопленных, «полон» от «холопов» — урождённых, купленных, само-продавшихся, и от «закупов» — рабов условных, до отработки долга. Именно из челяди, из захваченных на войне людей, формировалось изначально рабское сословие на «Святой Руси».

Отменив рабство, право личного владения «орудием говорящим», имущественную принадлежность человека человеку, в своём городе, я ввожу внешне близкий, но по сути — иной институт ограничения личной свободы. Немцы-военнопленные, в лагерях в СССР — рабы? Японцы, загнанные в лагеря в США после Пирл-Харбор? Осужденные преступники в ГУИН?

Я ссылаюсь на Второзаконие, на Пятую книгу Моисееву. Это для «Святой Руси»… — ну очень большое милосердие и просто апофеоз демократии!

«Если продастся тебе брат твой, Еврей, или Евреянка, то шесть лет должен он быть рабом тебе, а в седьмой год отпусти его от себя на свободу; когда же будешь отпускать его от себя на свободу, не отпусти его с пустыми [руками], но снабди его от стад твоих, от гумна твоего и от точила твоего: дай ему, чем благословил тебя Господь, Бог твой…».

Закон Моисея толкует о рабах из своего народа. Но мне-то… с моей общечеловекнутостью и гумнонизмом… Чем славяне, угро-финны, тюрки… — хуже евреев? Или — лучше?

«В Англии нет еврейского вопроса. Потому что мы не считаем евреев умнее себя» — Черчилль прав. Я — не считаю. Я просто беру и заимствую. Всё, что для дела годится.

И конструктивно дорабатываю.

У Моисея речь о соплеменниках. Через полторы тысячи лет критерий этнической общности заменился критерием религиозным. Об опережающем росте численности иудейских общин в средневековых городах Черноморья я уже…

У меня тут куча племён, поэтому ждать полторы тысячи лет — не буду, правило применяется для всех православных христиан. Только. Остальные… — срок считать после принятия крещения.

Во Второзаконии дальше описана ситуация, когда освобождаемый — от хозяина уходить не хочет. Тогда прибить ему ухо к двери и считать рабом вечно. У меня «хозяин» — юридическое лицо, город Всеволжск. Поэтому «пирсингом в дверях» заниматься не будем, а запустим «программу реабилитации и трудоустройства». Собственно, я и рассчитываю, что они из-под моей власти не уйдут. Не захотят, не смогут. А место таким «свободным людям» у меня — найдётся.

По сути, заменяю одну форму несвободы — «раб» на другую — «зек», предлагая в качестве «мороковки» третью — «гражданин».

* * *

Эти женщины — часть вражеского отряда. Они кормили, одевали, обслуживали врагов. Соучастницы. За соучастие — наказаны. Ограничены в правах и принуждаемы к исполнению обязанностей. В отличие от обычной святорусской челяди — не пожизненно, а временно. На шесть лет. Можно — меньше.

— Ежели кто из вольных людей захочет поять челядинку в жёны, то такому — быть. И впредь быть вольными — обоим.

Факеншит! Между делом поломал коренной закон русской жизни: «В робу — холоп».

Ванька-терминатор! Дерьмократизатор и либерастлитель! Подмыватель основ и разъедатель обычаев! Древних традиций и традиционных устоев…! Исконную посконность… терминируешь!

Фигня! Протрите очи! Это ж не рабыни, это ж… — зечки! Другая сущность. С, естественно, другими возможностями.

Мда… Традиции — это система. Выдёргивая одну, нужно действовать систематически. В смысле: корректно залепить образующуюся дырку, сохраняя прочее полезное окружение.

Тут есть несколько очевидных вариаций, которые надо отсечь, прописать в законе. Нужен новый закон. Срочно «Всеволжскую Правду» придумать!

— Девок этих поручаю заботам главы моего дворцового приказа Агафье. А ещё велю этим девкам не отказывать людям вольным, кто похочет, в… в «разгрузке чресел молодеческих».

Восторженный рёв радостной мужской толпы перекрыл мои слова. Пришлось дождаться тишины. В которой прозвучал тяжёлый голос Домны:

— Не дело задумал, Иване. Козлы твои зае… замучают девок до смерти. И промеж себя передерутся.

— Ты историю Аггея слышала? Вот же, не зае… не замучили. Святая молитва сберегла, сил дала, терпения. Богородица — заступница. Истовая молитва христианская — защитит. Тех, кто истинно уверует.

Заодно — и основание для добровольного крещения. Чтобы не… не до смерти. Тут крыть нечем — классика теологии. Господь защитит. Ибо всемогущ. Или — нет. Если грехов много или молитва — не от сердца.

Теперь «добрым молодцам» по мозгам:

— За свары из-за баб — накажу по-своему. По «люто-зверски». Девки красные — вовсе не нужны станут. До скончания века. Что, добры молодцы, все услыхали? Все ли поняли? Наперёд скажу: у меня милости нет, кто напакостит — не ищите после.

Парни приутихли и стали тишком строить догадки насчёт того, как выглядит в подробностях моё обещание: «Девки красные — вовсе не нужны станут». Варианты обсуждались… Как это, как это?! Двумя кирпичами…?! Блин, я бы не додумался! Богатая у ребятишек фантазия. Надо запомнить.

Наши дамы были крайне раздражены появлением новеньких. Точнее — переключением фокуса общего мужского внимания.

Практически каждый «штаноносец» посчитал своим долгом погладить бритых наголо полонянок по голове, отодвинув им локоток, подуть в голые подмышки, и отвернув край запоны, убедиться в безволосости лобка. Глазам ребята не верят — «нам бы понадкусивать…». Негромкое непрерывное повизгивание полонянок от множества жадно тянущихся мужских ручек — окончательно возмутило прежних жительниц Стрелки. «Боевые соратницы» переглянулись, дружно встали из-за стола, задрали носики и возмущённо шипя, стайкой удалились.

* * *

«Проститутки — это необходимость. Иначе мужчины набрасывались бы на порядочных женщин на улицах» — мудрости от Наполеона я верю. Как и собственному чутью в части накаляющейся атмосферы в коллективе.

Но эти дуры…! Я же о вас забочусь! Вы ж сами ко мне прибежите и будете плакать! Размазывая сопли по синякам на личиках и заходясь в истерике от вида подранных подолов! Будете требовать страшных казней. Для моих людей. Для своих товарищей.

И будете правы: насилие без разрешения — преступление. Монополия на насилие принадлежит государству. То есть — мне.

Факеншит! Предвидение неприятностей никогда не являлось сильной стороной хомнутых сапиенсов. Воланд прав:

«Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!».

У самок этого вида… непредусмотрительность просто зашкаливает.

То, что они воспринимают как оскорбление — снижение собственного статуса, своей общественной ценности, всеобщего коллективного внимания — на мой взгляд… именно таковым и является. «Снижением».

«Слишком хорошо — тоже нехорошо» — русская народная мудрость. «Чувство снижения» — есть, а «чувства мозгов» — нет.

Собака ест без насыщения. Может умереть от обилия корма. А женщина? От избытка мужского внимания? — Да запросто!

Люди — разные. Их «разность», обычно — по Гауссу. Так и называется — «нормальное распределение». В смысле — есть маловероятные «хвосты» с придурками. И совершенно незачем умножать их количество. Вот я и уменьшаю вероятность… эксцессов. Весьма для моих дам неприятных. А они… фыркают.

Плевать. Но есть вопросы дисциплины.

Разруха, господа, разруха! Дерьмократия торжествует, феминизм рулит, либерастия одолевает! Ушли из-за стола даже не спросив разрешения у старшего! Это ж прямое оскорбление хозяину и остальным гостям! Полное моральное разложение! Молодёжь нынче пошла… совершенно невоспитанная! Вежества не разумеют, места своего не знают! Надо указать. И на место — поставить. Или — положить? А то, понимаешь, вертихвостки-то эти… одурев от внимания, заинтересованности и восхищения окружающих, впали, не побоюсь этого слова, в наркотическое опьянение и социально-сексуальную эйфорию…

«Всяк сверчок — знай свой шесток» — русская народная мудрость. Повышает адекватность и управляемость коллектива. Для чего, в немалой мере, презентация данного сервиса и была произведена столь демонстративно и публично.

Первая реакция дурёх — предсказуема. Теперь они ночку подумают и… и вторая реакция будет более соразмерной их «сверчковости». Причём, в отличие от первой — менее синхронной. Что тоже — познавательно. В плане личностных свойств и социальных ролей.

Проведение лёгких провокаций в группе подопечных — обязательный элемент работы с новым коллективом. Позволяет, в частности, выявить психологически неустойчивые или идеологически враждебные персонажи. Показывает неформальных лидеров и очерчивает ориентированные на них группы. Применяется, в частности, в центрах адаптации иммигрантов в европейских странах. Так что — вполне демократично, либерально, прогрессивно и общечеловечно.

 

Глава 364

Однако, есть и более специфические случаи: Гапа взбесилась совершенно. На мой совет организовать и упорядочить использование нового, чистенького и довольно миленького, двуногого городского имущества, она встала за столом и зарычала на меня:

— Ты что думаешь?! Что я буду за этими бл…ми смотреть? Может, мне им ноги раздвигать да за твоими кобелями подмывать?! Хрен тебе! Ноги моей у тебя не будет! И ни одна из наших баб к тебе не придёт! Вон, подстилки эти ощипанные пущай тебя греют! В очередь с остальными… жеребячествующими!

«Бабий бунт». «Забастовка с сомкнутыми коленями». И — открытым ртом. Своеволие и неповиновение. Мятеж, бардак и фрустрации.

Пришлось вытянуть свой берёзовой дрынчик и дёрнуть её за рукав. Она снова свалилась на лавку рядом со мной.

После произнесённой отповеди в мой адрес, Гапа выглядела… очень привлекательно. Ярость, возмущение добавили блеска глазам, динамики губам… Так бы и… и поцеловал. А приходится — воспитывать:

— Ты забылась. Ты — в воле моей. Ни законы человеческие, ни желания твои — не властны над нашим уговором. Ты навечно моя роба. И ты сделаешь по слову моему. «Ноги не будет»… Будет. Придёшь. Ляжешь. Хоть бы и прямо здесь. На этом столе. Посреди этого собрания. Задерёшь подол. Раздвинешь ноги. Подмахнёшь. Расстараешься.

Она кипела от гнева. И вдруг… испугалась. Увидела сжимающийся на дрючке мой кулак. Нет-нет! Я её никогда…! Просто она видела… случаи… когда я этой… палочкой-выручалочкой… мозги вправлял и на путь истинный наставлял.

Ещё трясла отрицательно головой, пыталась выдернуть руку. Но ничего не говорила, не спорила, лишь неотрывно глядела мне в глаза, в лицо. Где снова по-волчьи, под вздрагивающими, пытающимися сложиться в уверенную улыбку, губами, чуть видны были клыки.

Потом опустила голову и чуть слышно прошептала:

— Д-да. Г-господин. О-ох… пресвятая заступница…

Я оглядел присутствующих. Наша беседа шла вполголоса, основная часть застолья была занята сами собой. Но здесь, на моём конце стола, установилась тишина. Ближники, приближённые — внимательно, затаив дыхание, следили за нашим спором.

«Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку» — древнеримская мудрость.

Какой «бычок» не считает себя «Юпитером»? Хотя бы — чуть-чуть… локально, временно, приблизительно… «На минуточку».

Обезьянничание в природе хомнутых сапиенсов. Если кому-то дозволено не выполнить приказ — почему и другой не может проигнорировать команду? Если баба может фыркнуть, послать, не сделать…

«Слаб на баб»? «Но он не дозволял женщинам владеть его умом» — из жития Боголюбского. «И за борт её бросает. В набежавшую волну» — из песни про Степана Разина.

— Ты придёшь. Когда я позову. И сделаешь. Что я велю.

— Д-да. Г-господин.

Она сидит красная, чуть кивает головой в платочке. Тоже успела, вскользь, краем глаза оглядеть застолье. Ей стыдно, страшно, неизвестно. Она ждёт какого-то моего очередного причудливого «психа».

Мои решения иногда совершенно неожиданны, непредсказуемы для туземцев. Просто потому, что я вижу иное, знаю иное, имею другую систему ценностей, не традиционную, не «святорусскую». Нелюдь. Другие границы допустимого. Воспринимаемые аборигенами как отсутствие границ вообще.

«— Ты что?! Краёв не видишь?! — Я свои — вижу. А что ты моих не различаешь — твоя печаль».

Как это грустно. Когда тебя не понимают. Когда никто не может одобрительно подмигнуть или укоризненно вздохнуть. Потому что не может оценить твои успехи или неудачи. Не видя твоих «берегов», твоих границ.

Я — опечален, она — ждёт. Возможно — приказа лечь на стол и публично отдаться. Возможно — мне. Под восторженные крики, клики и вопли подпившей толпы. Возможно — всей толпе. Возможно — с последующей посадкой на кол. Каковая технологическая возможность была внезапно продемонстрирована сегодня днём. Казнь за мятеж.

За своеволие — любое наказание. Да и вообще: воля господина — превыше всего. Любая. И это — радость. Радость служения. Истинного и всеобъемлющего. «Отдай самоё себя». А для этого: «Познай самоё себя».

Задание мачехи Золушке перед балом — очень полезно. Что ты хочешь? Что ты можешь? Что для тебя важно? Что — важнее всего? Какую цену готов платить?

Гапа, по-прежнему не поднимая глаз, тянется рукой к узлу платка — развязать. Уже говорил: женщины здесь начинают раздеваться с головного убора.

Я останавливаю, поднимаю её лицо, чуть глажу пальцами. По щекам, по губам… У неё на глазах выступают слёзы.

— Ну-ну, Гапушка, полно красавица, полно грустить да злобится. Устала, бедненькая, суматошный был денёк, притомилася. Иди-ка к себе, отдохни, выспись.

Она судорожно вздыхает, начинает подниматься… и вдруг целует мне руку.

Нет, это не «поцелуй господской длани», это… просто прикосновение, просто… прижать ладонь к щеке, к губам.

Замереть. Очистить душу. Поверить в прощение. Вздохнуть.

Ушла.

Какая женщина! Так бы и… и не отрывался.

Так. О чём это я тут?

Провокация прошла успешно. Управляемость восстановлена. Вредные сомнения одного из ключевых персонажей моего окружения выявлены и устранены. В будущем, в критических ситуациях — поведение будет более… исполнительным.

Последней, хватанув стопку «крепкого на бруньках», выбирается Домна. Она в конфликт не лезет. Просто типа вспомнила о делах на поварне. А вот Мара и не собирается уходить. Наоборот — облизывается на Сухана.

Ещё за столом — «бабушка-прошмандовка» из брошенных войском. И 6 бритеньких полонянок. Устало однообразно повизгивающих с закатившимися уже глазами в ошалении от непрекращающихся прикосновений множества мужских ручонок со всех сторон во всех плоскостях.

Пора сваливать. Начальство не должно перегружать отдых подчинённых своим присутствием.

— Ивашко. Остаёшься за старшего. Проследи, чтобы тут… безобразий не случилось. Повторять, как с княгиней литовской — не надо. А вон ту… пойдём-ка со мной. Гуляйте ребятки. Но — без приключений.

* * *

Ивашко поступил классически: отделил «а поговорить?» от «а повеселиться?». Желающие поесть и выпить остались за столом. Пятерых язычниц загнал в пустой балаган, и стал запускать народ. В порядке выслуги лет и социального статуса. Контролируя процесс, прежде всего — по критерию гигиены и отсутствия членовредительства. Сходно с системами контроля, использованных в вермахте, рейхсхеере и дай-Ниппон тэйкоку рикугун. Отечественный опыт… как-то не вспомнился.

Эффективность участников оценивалась коллективно. Как на новгородском вече — восторженными или презрительными громкими возгласами: «кто кого перекричит». Естественно возникший в таких условиях элемент соревновательности едва не привёл к появлению тотализатора. Не случилось исключительно из-за отсутствия наличных денежных средств у «участников забега» и зрителей.

Наша «бабушка-прошмандовка» добровольно и с большим интересом приняла на себя часть обязанностей. Особенно — в части проведения предварительных водных процедур молодым соискателям.

Разнообразные комменты в её исполнении, рассказы об обширном «боевом прошлом», забавные истории из личных «трудовых подвигов», подвигли молодёжь на экзерсисы, негативно оцененные Ивашкой. Однако «ростовский обычай», известный всему русскому войску в исполнении Новожеи и хорошо усвоенный нашей «бабушкой святорусского секса», был широко внедрён и многократно опробован. Наряду с более традиционными методами.

В целом — праздник удался. Все желающие получили массу позитивных ярких впечатлений. Общий эмоциональный фон в коллективе резко улучшился, что обеспечило заметный рост производительности труда и укрепление исполнительской дисциплины. Ребятки ещё несколько дней хихикали, вспоминая подробности своих похождений. Многие пожелали повторить, продолжить и разнообразить.

Тут я снова воспользовался опытом «всего прогрессивного человечества». Из множества разных примеров первым на ум пришёл Освенцим:

«Система мотивации для узников концлагерей, обычно именуемая Frauen, Fressen, Freiheit (бабы, жрачка, свобода), была введена в мае 1943 года. Для ударников производства предусматривалось особое вознаграждение: право на более частую переписку, дополнительное питание, возможность приобретать сигареты, и даже увольнения из лагеря (для узников германской национальности). Самым трудолюбивым и послушным выдавались боны стоимостью в две рейхсмарки на посещение лагерного борделя».

У меня тут ничего в части Fressen, Freiheit — нет. Остаётся только одно. Не использовать хоть какую мотивацию к интенсивному труду — загубить людей. «Я готов подписаться на любой кипеж, кроме голодовки» — голодовка и так у нас маячит постоянно. Рейсхмарок у меня нет, но неплохо пойдут и напиленные из дерева кругляши с вырезанными номерами. Которые выдают «передовикам производства».

Девки трудились ударно: при 180 самцах на 6 выделенных самок… Даже при 14-16-часовом рабочем дне моих парней на лесоповале загрузка полонянок оставалась раза в два выше, чем у «тружениц Освенцима» в зимнее время. Хотя, конечно, существенно меньше, чем у японцев в их «станциях утешения». Но и дать им отсыпаться после трудовых ночей — было бы чрезмерной для нас роскошью. В качестве бригады прачек они дополнительно вносили посильный вклад в построение города светлого будущего.

Ни одна из них не пережила эту зиму. Две пытались бежать и провалились под лёд на реке. Остальные умерли от болезней. Какой-то вариант ОРЗ. Впрочем, в ту зиму я потерял четверть тех, кто сидел за столом на празднике победы над муромскими язычниками. Тяжёлые условия жизни, разнообразные несчастные случаи, но, более всего — непрерывный труд «на пределе», истощали ресурсы организмов и делали их добычей даже и лёгких, обычно, заболеваний.

Мой выбор меня разочаровал. Девка была хоть и фигуриста, но абсолютна индифферентна.

Ложись. — Стоит. Положишь — лежит. Как манекен. Только воет сквозь зубы. То — громче, то — слабее. На вопросы не отвечает, команды не выполняет… Доска с дыркой. Кукла с подогревом. Ткни — колышется. Тоска. Дура клиническая? Потом дошло: у девки уровень паники зашкаливает. Сегодняшний бой, невиданные казни, ужас принудительных гигиенических процедур, страх чужого окружения… Я попытался как-то словами… Бестолку. Слышит, но не разумеет. Совершенно. Ну и ладно. Устанавливаем её удобным и малоподвижным образом. Чтобы не растеклась и… Скучно.

Не будем терять время — позвал Трифену.

Она была уверена, что я заставлю её… в паре с этой, чуть тёпленькой. И собиралась упорно… воспротивиться. Как-то… по сатьяграхе — ненасильственно. Очередной Махатма Ганди в юбке. Ломать девочку? А зачем? Что я — «злыдень писюкастый»?

— Трифа, вынь из сундука книгу. Которая — «Хорошо бы». Открой чистую страницу. Пиши заголовок: «Казни и их способы».

* * *

И вновь «меня терзают смутные сомнения». Насчёт коллег-попаданцев.

Прогрессор-одиночка вынужден управлять аборигенами. «В одну харю» — прогресса не построишь. Одним из элементов туземной системы управления являются казни. Конкретно: публичные, кровавые, «садистические». До конца 18 века казнь — публичное воспитательное мероприятие. Попав в любую предшествующую эпоху вы обязаны присутствовать, наслаждаться и испытывать чувство глубокого удовлетворения.

Некоторые коллеги «стиснув зубы», «сдерживая рвотные позывы», участвуют в таких мероприятиях в качестве зрителей. Малоэффективно и опасно: туземцы прекрасно ловят эмоциональное состояние и удивляются — «белый сагиб недоволен проявлением справедливости?». Это если вы — «сагиб». Если нет… — есть немалый шанс оказаться на том же эшафоте.

Повторю: цель публичной казни не наказание преступника, но внушение чувства стабильности, законопослушности, правильности. Уверенности. В государе, в справедливости, в правосудии, в неизбежности наказания. В разумности и осмысленности жизни.

«Делают — что должно».

Как конкретно?

Сэр Томас Мор, автор «Утопии» осуждён в 1535 году с формулировкой:

«влачить по земле через всё лондонское Сити в Тайберн (обыкновенное в старом Лондоне место казней), там повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, пока он ещё не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать его и прибить по одной четверти его тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на Лондонском мосту».

В самый день казни, ранним утром 6 июля, Мору объявили королевскую милость: ему только отсекут голову. Тогда-то лорд-канцлер и сказал: «Избави Боже моих друзей от такой милости».

Четвертование применялось в Великобритании до 1820 года. Во Франции так казнили цареубийц и отцеубийц. Убийц и воров вешали. Виновных в убийстве с отягчающими обстоятельствами и разбое — колесовали. Еретиков, поджигателей и содомитов отправляли на костер. Фальшивомонетчиков опускали в кипящее масло. Привилегия дворян — казнь через отсечение головы топором или мечом.

Средневековая казнь это, прежде всего, не смерть, но жизнь. Жизнь казнимого под пытками перед толпой. Которую он развлекает (или пугает — как кому нравится) своими криками и судорожными движениями. Цель — психологическое, политическое, идеологическое воздействие на зрителей. Внушение. Воспитание. Поэтому они столь длительны, столь кровавы.

Иногда зритель — конкретен. Казнь любовника первой жены Петра Первого на «персидском колу» была публичной. Но конкретную женщину специально привезли на площадь, и бывший муж приставил к ней двух солдат. Чтобы они не позволяли ей отворачивать голову и закрывать глаза.

Цель казни — воспитание живых. В Средневековье от такой формы педагогики для массового сознания — никуда не деться. Иначе попандопуло теряет в своей эффективности. И — собственную жизнь вместе со всем прогрессизмом.

Твоё личное мнение — не интересно. Есть — «объективная реальность, данная нам в ощущениях». Конкретно — социум. Изволь соответствовать.

Не можешь испугать — не годен править — пшёл в холопы. Или — в покойники.

Вот я устроил «посадку на кол». Это потрясло. Моих, муромских, полон. Слышимыми воплями казнимого, видимыми его муками.

Но повторное применение будет иметь меньшую, быстро снижающуюся эффективность воздействия. «Воздействия» — не на наказуемых — им одинаково. Просто по физике с физиологией. А вот массовое сознание…

«Вчера в крематорий… позавчера в крематорий… Да сколько ж можно?!».

Второй недостаток… грязно, знаете ли. Трудоёмко, медленно… Противно. Извините.

Нужно что-нибудь такое… «чик-чирик». Но — потрясает.

Нужен новый, неизвестный здесь, противоестественный для средневекового человека, способ публичной казни. Не приедающийся.

Почему попандопулы не прогрессируют в этом поле? Брезгают? Не рискуют сравниться с изобретательностью предков в части публичного умерщвления себе подобных? А зря — есть уникальные способы. Со свойствами, которые позволяют воздействовать на массы неординарно. В здешних терминах: колдовство, чертовщина.

Гильотина — изобретение Великой французской революции.

Подобные орудия казни использовались и прежде. «Планка» — в Германии и Фландрии в Средние века. У англичан скользящий топор — «Галифакская виселица», «маннайя» — из Италии времён Ренессанса, «Шотландская дева» — из Эдинбурга.

На «Святой Руси» — аналогов нет. И есть в этом процессе… некоторая свобода. Которая позволяет каждое представление сделать оригинальным, импровизационным. Как «Принцесса Турандот».

Гильотина датируется 1789 годом, когда доктор Жозеф-Игнас Гильотен предложил правительству более гуманный способ казни.

«Гуманно» — это про меня. Ещё: быстро, чисто, гигиенично, технологично. Знакомо: я с гильотинами на производстве работал.

Добавлю, чисто для знатоков: гильотина — наиболее простой пример доказательства ошибочности массового представления о теории Эйнштейна: «Ничего не может двигаться быстрее скорости света».

Вот Козьма Прутков-инженер формулирует правильно:

«Нельзя бежать быстрее света. Да и незачем — никто не увидит и не оценит».

Рабочим элементом гильотины является скошенный нож. Представьте себе, что вы положили под такой нож горизонтальный лист бумаги. Дёрнули рычаг. Падающий нож будет разрезать лист в точке пересечения лезвия с бумагой. Скорость движения этой точки от одного края листа до другого зависит от скорости падения ножа. И от степени скошенности лезвия. Уменьшая угол скоса, делая лезвие более горизонтальным, можно добиться любой, сколь угодно большой, скорости движения этой точки. В том числе — и выше скорости света. При той же, достаточно невысокой скорости падения самого ножа.

Ибо закон Эйнштейна говорит о движении тел, обладающих массой. А точка пересечения — массой не обладает. Хотя вполне может служить примером бита информации.

По Суворову: «Удивить — победить». Понятно, что удивить аборигенов рассуждениями о скорости света, я не смогу — не поймут. Но есть более очевидные вещи.

Вопрос: остаётся ли сознание у отрубленной головы? — Да.

Нейрофизиологи говорят о 0.3 секундах. Наверное, они правы. Но есть свидетельства.

В 1793 году помощник палача ударил по лицу отрубленную голову жертвы — зрители утверждали, что лицо покраснело от гнева. Речь идёт о знаменитой Шарлотте Корде, убившей Жана Марата.

В газете «Революсьон де Пари» появилась заметка, осуждающая этот поступок. Палач Сансон счёл необходимым опубликовать сообщение, что:

«это сделал не он, и даже не его помощник, а некий плотник, охваченный небывалым энтузиазмом, плотник признал свою вину».

25 февраля 1803 года в Бреславле был казнен некто Троэр. Врач Вендт, получив голову из рук палача, приложил цинковую пластинку гальванического аппарата к одному из передних перерезанных мускулов шеи. Последовало сильное сокращение мускульных волокон. Затем Вендт стал раздражать перерезанный спинной мозг — на лице казненного появилось выражение страдания. Тогда Вендт сделал жест, как бы желая ткнуть пальцами в глаза казненного, — они тут же закрылись, словно заметив грозившую опасность. Затем он повернул отрубленную голову лицом к солнцу, и глаза снова закрылись. После этого Вендт дважды громко крикнул в уши: «Троэр!» — и при каждом зове голова открывала глаза и направляла их в ту сторону, откуда исходил звук, причем она несколько раз открывала рот, будто желала что-то сказать. Наконец, ей клали в рот палец, и голова стискивала зубы так сильно, что клавший палец чувствовал боль. Только через две минуты сорок секунд глаза закрылись, и жизнь окончательно угасла в голове.

Палач, исполнявший смертные приговоры в отношении французских дворян в конце XVIII века, рассказывал:

«Все палачи отлично знают, что головы после отсечения живут еще с полчаса: они так изгрызают дно корзины, в которую мы их бросаем, что корзину эту приходится менять, по меньшей мере, раз в месяц…».

Пожалуй, эта технология даст мне несовместимое: простоту, быстроту, гуманность и воспитательное воздействие на массовое сознание здешних туземцев. Мёртвые головы в моих руках будут демонстрировать мою власть над казнимыми в посмертье. По физиологии, по гальванике, просто — из-за ловкости рук. Как «задавил» муниципалов Изумрудного Города Урфин Джус, поедая шевелящихся в его пальцах червяков и пиявок. Сделанных из шоколада.

Здесь все верят в загробную жизнь. Парочка подмигивающих мёртвых голов убедит, что и там от меня не уйти.

* * *

— Трифа, напиши подзаголовок: «Гильотина». По краю рамы сделать надпись: Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate. И по-русски: «Оставьте всякую надежду вы, входящие».

Использованную индифферентную дуру я отправил к её товаркам, а сам велел Трифе исполнить роль служанки — принести тёплой воды. В конце концов — кто в доме хозяин? Потом — помочь намылиться. И помыть меня. И вытереть. Везде. Потом я — её. Потом…

«Остальное было делом техники — в хорошем смысле этого слова».

Уже лёжа у меня на плече она погрустила о том, что нарушила «женскую солидарность» — дамы решили игнорировать всех мужчин в лагере.

— Успокойся. Ты никаких обещаний не нарушила. Я — не мужчина. Господин, Воевода, «Зверь Лютый». Ваши глупости на меня не распространяются.

— Господине, наши девки волнуются. Что парни будут с ними, как… как с этими. Ну, не отличат. Надо какой-то… знак.

— Гос-с-споди! Они же все бритые! Чем не отличие?!

— Волосья отрастут. Или нашим, может, кому постричься придётся. Кресты… ты ж их окрестить собираешься. Говор… они переймут скоро. Может, ошейники? Какие-то… особенные. Ну, одного цвета.

— С наших же я ошейники снял! Зачем «особенные»?

— Ты говоришь — и другие люди приходить будут. Надо как-то отличать. Что они такие…

Снова — ничего нового. Особые правила ношения одежды чрезвычайно распространены в сословных обществах. Проститутки и приравненные к ним в Европе — должны одеваться специфически. Чтобы не спутали с приличными женщинами. И наоборот: добропорядочные простолюдинки не могли, например, носить золотые украшения. Только шлюхи и аристократки.

Женская часть колонии быстро нашло решение: челядинки общего пользования получили ошейники, оплетённые рыжей кожей. На оплётку пошла никому ненужная, дырявая лосиная шкура Аггея — мы только вшей с неё свели. Для других категорий несвободного населения использовали чёрную кожу. От шкур другого типа лосей — северных, пермских.

Это «украшение», часто наблюдаемое именно «гостями города», послужило основанием для ещё одной легенды. Будто Воевода Всеволжский столь богат, что дарит «весёлым бабёнкам» золотые гривны на шею. Бывали дурочки, которых «позвала в дорогу» надежда на такое украшение.

Гильотину мы построили чуть позже. Когда появились достойные кандидаты. Надпись на конструктиве этих «ворот» на русском и латыни была вскоре дополнена «мудрыми мыслями» на других языках. Вплоть до рун. Характерная форма устройства, поставленного на обрыве над Волгой, хорошо просматривалась от реки и стала одной из «визитных карточек» Всеволожска. Великое множество страшных сказок было порождено этим, прежде невиданным способом казни. Кроме «живых отрубленных голов» аборигены были более всего потрясены «механистичностью» процедуры. В сказках гильотина по земле ходит, виноватых — находит и рубит в кусочки. Автоматический самоходный «меч-кладенец» правоохранительной направленности.

Сей страх есть одна из причин низкой преступности в землях моих. Особенного — групповой. Всевозможные тати и шиши уверились, что как бы не был крепок любой из них, а, попав в посмертии в руки мои — про все дела их злодейские расскажет.

Утром пошёл дождь. Тяжёлый, непрерывный, обложной. До-о-олгий. Осень пришла. Похолодало. Не ко времени. Так не хочется выбираться из тёплой постели в эту сырую серую холодрыгу. Ничего — ещё будет пара недель солнышка. А пока… пока нельзя дело делать — будем думать.

«Когда нечего делать, берутся за великие дела».

«Великое дело» сейчас — построить мой город. Какой-то… «правильный». Как? — Составить план, распределить обязанности, сформулировать цели и обеспечить потребности.

Начнём с плана.

«Планы это то, чем мы занимаемся, пока мимо проходит жизнь».

Как строят города? Странно, никогда не встречал в попаданских историях внятного описания этого процесса. А ведь это целая наука. Причём именно в России особенно проработанная. Решения Разрядного приказа, закладывавшего города Черты (южного порубежья) в 16–17 веках, план Санкт-Петербурга в 18-ом, казачьи станицы на Кавказе в 19-ом, «социалистические города» советского периода…

Теории градостроительства я не знаю. Поэтому — по простому. Три вещи должны сойтись для успешного основания поселения: дороги, рельеф и вода. В моём случае… по каждому пункту есть вопросы.

Для начала я сразу, ещё по прибытию, отправил приплывшего с караваном из Пердуновки Фрица, гулять по полчищу и окрестностям. Три прошедших дня он, с парой своих мальчишек подмастерьев — геодезистов-землемеров, мотался по округе. Не сильно отвлекаясь на наши «общегородские» празднества.

Теперь я зазвал его в свой здоровенный «штабной» балаган — отчёт давай.

Фриц, невыспавшийся, опухший от осенних комаров, начал с извинений, но выглядел очень уверенно:

— У нас быть есть мало дней. Мы смотреть здесь земля. Мы делать… э… маленький земля похожий. Вот.

И его мальчишки затащили в балаган ящик с вылепленным в нём из песка, глины и веточек макетом куска Окского берега.

Фриц — умница! Сделал наглядное пособие. Столько труда, внимания, умения! Всё сразу стало понятно: его план — фигня.

Туманные образы и сослагательные формулировки в моей голове немедленно начали кристаллизоваться и обретать ясность: «Так жить нельзя. И мы так жить не будем».

Собравшийся к этому моменту народ кинулся восхищаться и обсуждать игрушку. Фриц важно надулся и тыкал хворостинкой в разные детали, поясняя своё художество:

— Здесь делать пристань. Тут копать — делать дорога туда. Здесь строить стена. Тут и тут — башня. Шесть сажен.

* * *

А я внимательно рассматривал пришедших на презентацию людей. Народу собралось много — дождь, работать нельзя. Здесь была не только собственно верхушка — вход-то свободный. Молодые ребята из хоругви и пришедшего каравана, мужики из переселенцев постарше, «брошенные» из войска, малознакомые из пришлых — не-рябиновских. Караван по дороге подцепил нескольких «вольных поселенцев». Что это за люди?

Внимательно слушал Любим, изредка обмениваясь взглядами и репликами с другим парнем из десятников моей хоругви. Ребята «в авторитете» — их бойцы выставляют вперёд уши, чтобы послушать мнения своих командиров.

Чем-то напоминает обсуждение запуска молотилки в Пердуновке. Тогда мне попал на глаза Глазко. Своей глазастостью. Я его начал тихонько… продвигать. А он, не смотря на некоторую скандальность, проявлял толковость, внимательность. Инициативность. Вот и сюда с первым караваном напросился.

Может, и ещё кто-то прорежется? Кто-то проявит свои свойства так, что бы я мог сказать:

— Давай, парень, попробуем тебя в начальниках.

Мне крайне не хватает командных кадров. Чуть начнёт массово приходить народ со стороны — придётся бегать по пляжу среди бела дня со свечкой и криком кричать по-древнегречески:

— Ищу человека! Начальник, ты где?

«Кадры решают всё» — лозунг сталинских коммунистов и японских мега-корпораций. Кадры подготовленные, обученные, мотивированные, расставленные оптимальным образом. «Человек на своём месте».

«Место» — я понять могу. А вот «человек»… Всегда загадка.

Я глубоко задумался, разглядывая двух чужих молодых парней. Из христианского селения муромы выше по Оке. Зашли к нам на минуточку, типа — купи-продай. Да зацепились — их попросили помочь в рыбалке, потом в разделке, потом покормили… пашут ребятки нормально. Но чтоб остались… Или их, как Иакова, поставить работать за жену? Так ведь сначала показать хоть что-то надо. Тот, бедняга, семь лет работал за младшенькую красавицу Рахиль, а потом перебрал на свадьбе и обнаружил утром у себе в постели старшую некрасивую Лию. Пришлось парню ещё семь лет на тестя горбатится.

Я бы повторил. По библейскому образцу. Но не с чем. А больше их ничем не сманишь — натуральное хозяйство, у них всё есть.

Надо подгребать под себя местных аборигенов. Для этого нужны свои люди в их селениях. Которых можно будет поставить в тамошние начальники. Сформировать правильную туземную элиту. Но — не из кого.

Из аборигенов делать начальников — ещё необходимее, чем из своих. И — сложнее. Из-за разницы в языке, в культуре, в стереотипах — мы их плохо понимаем. Такой… международный аутизм. Поскольку — между народами. Нет, простенькое, типа «упал-отжался», «дал-взял» — не проблема. А вот что у него в душе… Не сунет ли нож под ребро? Не запалит ли амбар? Просто потому, что у него не спросили при встрече: «здоров ли твой скот?». А для него, возможно, это — смертельное оскорбление.

И кому как не мне, для которого весь этот мир, всё это человечество — чужое, «тотальному аутисту по определению» — с этим разбираться?

 

Глава 365

Из размышлений меня вывела установившаяся тишина. Фриц постепенно терял вид самодовольного воздушного шарика — вопросы и комментарии зрителей закончились. А вот главное — моя оценка плана — так и не прозвучала.

А чего говорить? И так понятно — хрень полная. Фриц повторяет схему постройки Бряхимова от эмира Ибрагима — сажает укрепление на холм у подножия берегового обрыва. У него есть на то причины. Но… по Ленину: «Мы пойдём другим путём». Не из страстной любви к марксизму-ленинизму, а по рельефу имеющейся местности.

— Знания и таланты, явленные ныне тобой, Фридрих из Кельна, вызывают восхищение и глубокое уважение. Ибо вновь подтвердил ты, что являешься мастером высокого… э… градуса. Люди же, здесь сидящие, столь знатными познаниями — не обладают. Посему давай начнём с начала, с самых азов. Там вон, возле печурки, ящик с песком — притащите-ка.

* * *

«Наука начинается там, где начинают измерять» — общеизвестная истина. Но это только первый шаг. Второй — там, где начинают классифицировать. Замеры кучей — сырая информация. Её приводят в систему, система позволяет построить гипотезу и сделать предположение. Предположение проверяется экспериментально. Почему история и не является наукой — корректный эксперимент невозможен.

Археология позволяет по рельефу местности, например, предположить место палеолитической стоянки. Можно раскопать и посмотреть. Социология — поведение толпы при пожаре. Можно запалить и посмотреть. А вот история не позволяет предсказать смену династии или набег кочевников.

* * *

Однако можно и историю чуть-чуть обнаучить — ввести классификацию в отдельных специфических областях:

— Итак, люди добрые, вспомним и подумаем: как возникают человеческие поселения? Каких типов они бывают? Вы вспоминайте, а я буду размышлять вслух.

Я вытащил дрючок — размышлять же буду! Какое ж размышление без крепкой дубинки в руке? И прочертил в песке огнеспасательного ящика Т-образный перекрёсток.

— Вот идёт дорога. Пришёл человек и поселился возле дороги.

Возле ножки Т — нарисовал квадратик.

— Коли место хорошее — и другой рядом осел.

И ещё один квадратик, рядом с первым.

— А там и третий напротив. И ещё люди селятся, подворья свои ставят.

Я густо увешивал ножку и перекладинку Т гроздьями квадратиков-подворий.

— Получаем поселение придорожного типа.

Подавляющее число поселений в моей России — именно такие. И сам Нижний Новгород так построен. 4 городских района по левому берегу, 5 — по правому. Ока — главная улица. Нижний Новгород, на самом деле, не Волжский, а Окский город.

— В таких поселениях дорога превращается в улицу. Это — плохо. Ибо смысл у дороги и у улицы — разный. Тянутся по шляху тяжёлые возы. И разбивают в грязь деревенскую улицу. Играют посреди улицы детишки в пыли. Но летит по тракту резвая тройка, гонит во весь дух. Только взвизгнет детва под копытами. И ошмётки кровавые по сторонам. Эх, тройка! Птица тройка! Кто ж тебя выпустил… Идёт по улице, осторожно выбирая место посуше, девка в нарядном платье. Идёт-спешит, к суженому торопится. Вдруг проскакал во весь опор по дороге верховой. И девка в грязи, и платье испорчено, и жизнь вся поломатая.

А ещё, сотоварищи мои аборигенные, могу рассказать, как становятся в кустах за табличкой с названием поселения — «мастера машинного доения» в фуражках. И «доят» за превышение скорости. И правильно делают. Потому что дорога и улица — разные вещи. А сходу изменить скоростной режим — тяжело. После нескольких часов приличного хода перейти на половинный просто от вида таблички с надписью «Мухозасиженск»… «душа не принимает».

— И приходится тогда градостроителям и градоначальникам изобретать разные разности. Например, объезды делать.

Чем выше возможная скорость движения по тракту, чем оно интенсивнее, чем больше и плотнее население в поселении — тем важнее объездная. Чтобы улица не становилась торной дорогой. Иначе… количество искалеченных, больных, погибших…

Ещё полицейских поперёк дороги укладывают. Какой кайф испытывает водитель при наезде на полицейского! Я имею в виду — на «лежачего».

— Иване… Э… Косподин воевода. Нейн! Нет! Я не есть говорить строить вдоль канава! Нет! Я говорить строить здесь! Один местность!

— Фридрих, города строятся на века. Мало построить то, без чего сегодня жить нельзя. Надо построить так, чтобы завтра оно жить не мешало.

* * *

«Давайте сразу делать хорошо — плохо само получится» — общеизвестная инженерная мудрость. Но как же тяжело попытаться продумать всё наперёд! Напрягать мозги, считать варианты, структурировать будущее… Построить дерево возможных исходов, выделить множества влияющих на возникновение поддеревьев ситуаций. Найти общие части — пересечения множеств. Разделить их по взаимоотношениям: несовместимы, нейтральны, связаны позитивно… Взвесить «листья дерева» вероятностями… взятыми откуда-то… Посчитать сумму вероятностей позитивных исходов-листьев, происходящих от разных подмножеств решений, выделить происходящие от них поддеревья и произвести оптимизацию по критериям цена-эффективность-сроки… причём критерии, традиционно, находятся в антагонизме друг к другу…

А у меня даже калькулятора нет! Только здравый смысл и интуиция.

Цель у учёного с компьютером и у шамана с бубном одна — предсказать грядущее. Туманное, неопределённое… Нормальные игры с нечётко определёнными множествами. Например, множество жителей во Всеволжске по годам… ну очень нечётко!

* * *

Попробуем залезть на «плечи титанов». Типа — чем я хуже Исаака? Не того, который самый первый, а — Ньютона.

— В мире есть Гипподамова система…

— Их ферштейн! Их — знат Гипподам! Из Милет!

— Прекрасно, Фридрих. У тебя были хорошие учителя. Позволь я расскажу, чтобы и другие знали. Гипподам жил за четыре века до Рождества Христова. По его системе построен Пирей возле Афин, Александрия Египетская, другие известные города. Гипподамовы города состоят из одинаковых кварталов полтораста на шестьдесят шагов. Главные улицы перпендикулярны друг другу, в каждом квартале — 10 дворов. Жилые кварталы разделяются пополам проходом, перекрытым плитами. Под плитами — канализация. Прямые улицы ориентированы по сторонам света.

— Не! Нам такого не надоть! Чтоб всё было… однохренственно?! Дык с ума сойдёшь же ж!

— Это называется регулярная застройка. Так строился в древности Вавилон.

— Во! И я ж про то! И где тот Вавилон?! Нетути! Сдох. От этой твоей… ле… легулярности.

Тут есть разные мнения. От чего «сдох» Вавилон. Так, квадратно-прямоугольно, начиналась застройка Санкт-Петербурга, так организован Манхеттен. В Солт-Лейк-Сити в нижнем городе только одна маленькая улочка выпадает из общей прямоугольной сетки.

— Нихт. Нет. Нет льзя. Земля… колдо… э… ебнутая. Да. Ровно места — нет.

Кто Фрица материться научил?! Найду и уши оторву! Нет, это будет излишне милосердно — пусть слушает. Оторву язык.

Но, по сути, Фриц прав: при таком рельефе, при перепаде высот от реки до «Гребешка» больше, чем в сотню метров — регулярной прямоугольности не получится. Здесь не плоские островки, намытые Ефратом, Невой, Нилом, Гудзоном.

— То, что предлагаешь ты — нормальный средневековый город. С радиально-кольцевой структурой.

— Почему средне?! Совсем не средне!

— Извини. Конечно. Мда… Современные города строятся от крепости. От центрального холма, от замка, от усадьбы.

Я стираю грозди квадратиков, нарисованных на песке. Вычерчиваю, поглядывая на макет Фрица, кольцо.

— Вот твоё центральное укрепление. Люди будут приходить и селиться. Сначала — внутри. Потом — вокруг. Где? На пляже? — Половодье снесёт. По склону? — Оползни поубивают. По оврагам? Наверху?

— Нейн. Наверху — нет. Там вода нет.

Умница! Вот главная проблема. Вода там есть. Есть ручей в Почайновском овраге. Есть Чёрный пруд. Есть подпочвенные воды. Но эти источники — нестабильны и не качественны.

Скотоводы во времена былинных Скворца и Дятла могли там жить — скот можно пригнать к реке. Но горожанам нужна вода во дворах. Много воды. А водоносные пласты здесь… есть, конечно. Но даже до первого — 40–50 метров. Такие колодцы копать… А потом воду из них таскать… Бурить-то — нечем. Бура у меня нет… А вот решение… кажется, есть.

— О воде — после. Смотри: вот так строится обычный… современный город. Например, холм у слияния двух рек. На холм сажают замок, цитадель. Вокруг, по этому берегу — посад. Посад растёт — вокруг роют ров, ставят частокол. Потом — стену. Потом новый посад за меньшой речкой. Потом — другой посад за другой рекой. Снова стена. Внешние укрепления соединяют, но город растёт и выплёскивается дальше. Следующее кольцо стен. Дороги и мосты — радиусы. Посады — кольца. Радиально-кольцевая структура.

Так будет расстраиваться Москва, расползаясь с Боровицкого холма, прихватывая то Белый Город, то Китай-город. Так, «матрёшкой», будет бурно расти в ближайшие десятилетия Великий город — Биляр. Здесь, в средневековье, именно это — норма. Причина не во внутренних особенностях городской жизни — в уровне и форме внешней опасности.

Этот фактор — опасность — часто игнорируют исследователи средневекового и древнего градостроительства в 21 веке. Рассуждения о материальных потоках, о транспортных перекрёстках — могут быть любопытны. Только не надо забывать: подавляющее большинство человеческих поселений — погибло. Было уничтожено насильственным путём.

Здесь, на «Святой Руси» только за четыре года Батыева нашествия — сожжены две трети городов из, примерно, 300. Для сравнения: в Великую Отечественную в СССР уничтожено 1710 городов из общего числа городов — 1241, пгт — 1711 по административному делению на 1 января 1941 года.

— Не, боярич. Не получится. Речки у нас тута… великоваты. Чтобы за них посады ставить. Да и головка городская… маловата будет.

Приятно. Не ошибся — Глазко видит проблему. Нужны мосты. А Ока и Волга — не Неглинная с Яузой. Да и цитадель должна быть достаточного размера, чтобы принять и разместить, на время осады, всё население города и окрестностей.

— На одну сторону строить надо. Вдоль этих… Дятловых гор. А иначе никак.

Можно и так. Пример — Волгоград. Сто вёрст в линию по одному берегу. Скоростной подземный трамвай — средство обеспечения связности.

Можно. Но — не нужно.

Глазко чешет затылок. И осмеливается критикнуть:

— Ох, и худое ж ты место для городка выбрал, боярич. Негожее. Жить-то тута… только мучиться. Эк ты… прошибся.

Вот, уже и свои меня критикуют. А — зря. «Видят, а не разумеют». Дурнем его выставить? Жалко. У меня есть правило: если можешь — согласись. Хоть с чем-нибудь. Хоть — с алфавитом.

— Правильно говоришь, Глазко. Строить надо на одной стороне. По параболе.

— Чего-чего?! Как это, как это?! Что за хрень? Пара и ещё боле? Тройка, что ль?

Я загадочно улыбаюсь. Народ взволновался от непонимания. И раскрыл души от предвкушения. Сходно с цирковым фокусом: публика — прониклась. Прониклась ощущением возможности невозможного.

Ну вот же! Всё — перед тобой! Задача — поставлена, все решения — плохи. Все, даже и те, кто рта не раскрыл, слова не сказал — про себя-то думали. Как бы они, как бы по их суждению… И ничего приличного не выходит. В их голову не приходит. А Ванька вон — зубы скалит. Додумался до чего-то. Своей плешивой тыковкой. А я своей — нет. Ну так Ванька — воевода, он городом правит. а я тута — только дерева роняю. Ну! Давай! Давай воевода! Ну нет же решения! Ну, скажи. Хоть намекни-то!

Вот сейчас… оп-ля… И из рукавов — козырные тузы веером, из-за пазухи — голуби стаями, из штанин — кролики толпами. И все — визжат и аплодируют!

Всё просто, ребята — Парабола Ладовского. Я — не додумался. Я просто вспомнил.

Когда вы слышите жужжание оводов — вы же не додумываетесь, вы просто знаете: скотину нужно быстренько угонять в воду. Это вбито в вас отцами-дедами. Повседневный опыт местной жизни. В нужный момент — опыт вспоминается. А мне эта «парабола» просто где-то когда-то на глаза попала. В первой жизни. А теперь — всплыла.

Я аккуратно стираю рисунок на песке, оставляю только большое Т наших рек.

— Город будет строиться вот так, по параболе. По берегам обеих рек.

Я вписываю в правый нижний квадрант… кривую второго порядка. Парабола или гипербола? А я знаю? Как получится. При наложении на реальный рельеф местности… произойдут аберрации. Но для начала: берега рек — асимптоты застройки. Между центром и вершиной гиперболы — овал. Здесь будет моя резиденция. Диаметр кривой направлен на юго-восток — город получится солнечным. В фокус посадим церковь… Или торговую площадь? Хорды — перпендикулярно оси. Вероятно, с загибом на концах наружу. Дальше, при развитии, впишем в первую кривую — подобную. Со смещением по оси.

— Э… а почему так не строят? (Глазко прав — обратимся к опыту предков)

— Строят. (О, Ивашко голос подал) Мысовые города так растут. От укрепления в середке, на речном или озёрном мысу, в обе стороны по берегу. Только… посады садятся у воды. Растягиваются. Они — к воде лицом строятся. Ниточкой. Их и выжигают. А тут воевода… внутрь город разворачивает.

— Дык… погодь. Забота-то та же: наверх воды не натаскаешься. Не-не, ты, Иван Акимыч, оно конецно, ума палата. Так-то оно… красиво. Но каждый день по десятку вёдер с реки да на верхотуру… Не… (Вот и из новеньких один решился рот открыть. Втягиваются новички в дела наши).

— Будет у тебя водица. Вдоволь. Прокуй, ты где?

— Цо?! Вот эта… вот такое… он цо, с вёдрами набегаетця?!

Прокуй, бедняга, ни сном, ни духом. Он грустно сидел в сторонке, думал «тяжкую думу свою». Я его из Пердуновки вытащил, кузню его велел сюда перетащить. Он всё привёз, столько труда потратил. Он так ждал, надеялся… На новом месте… А тут… тут ничего интересного нет. Походный горн поставили, инструмент правят. Но это работа для подмастерьев. А ему тут… скучно, дела нет.

Парень растерянно смотрит на меня. Он же кузнец, а не водонос! Или я так обиделся на его постоянные не слишком уважительные «всплески и закидоны» в мой адрес? А теперь, по своему господскому праву, буду его гнобить и на дурную работу ставить?

— Зачем его с вёдрами гонять? Прокуй из самых лучших на Святой Руси кузнецов. Не — «вот это вот такое», а — лучший. Понятно? И, ежели нужда будет, то ты, мил человек, сам ему будешь и воду носить, и утиральник подавать. По его слову. Хорошо уразумел? Прокуй сделает нам штуку одну… Называется — центробежный насос.

Я тут прикидывал себе… Получается двухступенчатый насос спирального типа. По ГОСТу насосы нормальной группы развивают напор от 50 до 1440 м. Есть ещё и высоконапорная группа, но мне и этого — за глаза. Тут 150 метров — и хватит.

— Это… это что такое?

— Покажу Прокуюшка. Покажу, расскажу, сам сделаешь. А по сути… помнишь как я на палку от метлы лепестки насадил, да на лавке сидючи, педальки крутил? С одной стороны крутишь — лепестки ветерок гоняют. С другой стороны зайдёшь — педальки дёргаются. Всей-то разницы — лепестки будут не воздух, а воду гонять.

— Ага. А крутить эти… пендальки, ты, воевода, дурней пришлых посадишь?

Что за въедливый мужик! Из недавно пришедших. Надо бы с ним поближе познакомиться. Мои в такой форме вопросов не задают — им опыт уже показал, что Ванька-лысый хоть какую белибердень скажет, а оно потом к немалой пользе сделается.

— Дурни, которые навроде тебя вежества не знают, пойдут дерева ронять да канавы копать. А крутить лепесточки будет паровичок. А, Прокуй? Ты ж его привёз? Вот соберёшь и запустишь.

— Иване, а как же молот? Он же ж для ну… секретного.

— А для молота ты ещё сделаешь. Теперь таких паровичков много надо будет. Ты с балансировкой разобрался? Вот и хорошо. Надо будет ещё штук десять. Но не сразу.

* * *

Флуктуация научно-технического прогресса: первые паровые машины делались под специфическую задачу — откачка воды из шахт. В шахте — недостаточно кислорода, пожароопасно, метан, угольная пыль взрывается. Поэтому паровички ставили наверху, на поверхности. Там же, уменьшая длину передачи, ставили насосы. Они воду — тянули. Поршневые насосы и такие же поршневые двигатели. Вот и легла поршневая группа в основу технологической цивилизации человечества. Затоптав на столетия альтернативу — турбину.

У меня ситуация другая. Мне на такую высоту воду из реки не вытянуть — только вытолкнуть. Поэтому насос — центробежный, а не поршневой, поэтому турбина. Здесь, у реки — не в шахте. Здесь, на ветерке, можно свободно топить, крутить, качать. А что у них у обоих КПД выше, чем у поршневых аналогов… так получилось, не виноватый я, оно само…

— Сделаем так. Под самым высоким местом Дятловых гор, ниже уровня меженя врываемся в береговой склон. Ты сделаешь насос. Ставим в закуток насос с паровичком. Под насос подводим трубу. Трубу закапываем в землю. Вода идёт самотёком по трубе в насос. Вокруг строим загородку. Выше уровня половодья, чтобы не заливало.

Центробежный насос надо «утопить» — поставить ниже нижнего уровня воды в Оке. Паровик… Один чёрт — при разнице между меженем и половодьем в 10–12 метров… такую длинную передачу делать — нехорошо. Придётся строить насосную станцию. С гидроизоляцией — чтоб не заливало. С укреплёнными стенами. Чтобы льдом не снесло. С принудительной вентиляцией сверху. Чтобы в половодье паровичок не захлебнулся от отсутствия кислорода. С подогревом в зимнее время, чтобы трубы льдом не разорвало…

Водозабор надо обустраивать. Вот только какой-нибудь дряни в городской воде мне не хватает! Не только сетки на рыбу ставить надо… Осветление, умягчение, обессолевание и обескремнивание, дегазация… Медленные песчаные фильтры или активированный уголь… Санирование… Озоном, хлором…?

Пока об этом говорить не буду. Об этом — подумать отдельно.

— Насос берёт воду из Оки и выкидывает её во вторую трубу. Которую мы тянем вверх по склону. Верхний конец выводим в ёмкость. Резервуар. Э… водонапорная башня.

— Погодь-погодь! Каку таку трубу?! На такую-то кручу?! С чего сделанную?

Хороший вопрос. При отсутствии здесь труб из стали…

Выдолбленные деревянные трубы, обёрнутые стальной полосой использовались в качестве сантехнических труб, в частности, водопроводов.

Англичанам до такого счастья ещё лет 300 от моего «сейчас». Обгонять Англию? — А жо поделаешь, если бриты покуда «фишку не секут»? В городах США для распределения воды использовали выдолбленные брёвна. С конца 1700-х по 1800-е годы. Обгонять пиндосов? — Аналогично — а жо поделаешь?

— Выбор у нас большой. Аж три. Трубы можно сделать из дерева. Лиственница здесь не растёт, а вот дуб есть. Звяга, ты где? А, вижу. Нужна труба. Составная, длинная. Саженей в сто — сто двадцать. Вечная. С сильным напором изнутри. С сыростью, гнилью изнутри и снаружи. Стяжки… хоть какие, лишь бы не золотые-серебряные — не улежат.

Деревянные водоводы работали на Соловках и в нескольких других местах в России столетиями. Через сто лет… или уже не надо будет — не для кого, или будет чем заменить. Правда, как они будут держать 12–15 атмосфер давления?

Обычная домовая сантехническая система делается до 10 бар. Причем некоторые приборы (керамические вентили, резьбовые муфты…) испытывают затруднения уже при 6,5. А 10 атмосфер способны выдержать лишь сварные соединения и особые фитинги (с конической резьбой или пресс-гильзой). Чего у меня нет вообще.

Вывод? — А не надо делать невозможного! Работаем без резьбовых соединения, вентилей и фитингов. Ремонтопригодность снижается… Потерпим. А дальше, по «Гребешку», где вся эта арматура будет нужна — вода пойдёт с верхней точки самотёком и без таких давлений.

Ещё у меня есть… утор!

Ну-ка прикинем. Сорокавёдерная бочка — вмещает полтонны. Их кантуют, роняют, катают… запас прочности… Забавно: вот такая примитивная конструкция — клепчина, донник, утор, обруч с натягой… держат… пару тонн. При диаметре днища в чуть больше метра.

Это где-то 0.3–0.2 бар. Тогда… Увеличиваем толщину клёпки, глубину утора…? Нет, не вытягиваем… Секционирование? Строим очередь из бочек… закопанных, зафиксированных в траншее по склону. И ставим клапана. Внутри каждой бочки. На верхних концах соединительных труб между днищами соседок. Ниппель. Давление снизу упало — клапан закрылся. Каждая бочка держит только воду внутри себя. 80-100 таких бочек… Высоту бочек можно удвоить, головной диаметр и диаметр в брюхе — подсократить. Мда… Предусмотреть возможность единичной расстыковки и аварийного слива…

Это — ещё один вариант. Если долблёные полу-колоды со стальными стяжками не выдержат.

Третий:

— Христодул, Горшеня. Ещё нужны трубы глиняные.

— А чё ты, а чё ты?! Печек-то ещё нету! Нету печек — ничего нету! Ни труб, ни глечиков, ни братин! Ты печки давай, печки! А труб мы те каких хошь понавылепливаем.

Горшеня в обычной своей манере. Что успокаивает привкусом рутинности: и вправду — «понавылепливает».

И Христодул — тоже в своей обычной. Только манера другая: взгляд из подлобья.

— Посмотрели мы тот Ярилинский овраг. Негоже. Слои глин идут разные, тонкие.

Есть тут такое место. Овраг удачно вскрывает слоистую структуру осадочных пород Дятловых гор. Хорошо видны разные по цвету и фактуре слои разнообразных глин, суглинков, песков, которые откладывались здесь в древности.

Видно-то оно видно, но… Моя ошибка. Христодул — организатор, не исследователь. Может навести порядок в существующем, улучшить известное, промыть мозги досягаемым. Придумать новое, выбрать новое место… не его.

— Не… Не то чтобы… Хотя конечно… Там слой лежит — ну чисто негорючий кирпич! Вот те хрест! Ядрёный такой, крепкий. Кхе… Но — тонкий. Да. Эт Христодул верно говорит. А другого… ну… не видать… вроде бы… Вот.

Горшеня — мастер-рукодел. Может часами вылепливать какой-то хитрый подсвечник, неделю просидеть перед печами, отрабатывая режимы обжига. Неплохой наставник: может внятно объяснить, наглядно показать, терпеливо повторять, исправлять, контролировать… Но найти место для гончарного производства… Ткни ему пальцем, скажи — здесь. Он будет делать «здесь». Будет без конца мять шмат глины, плевать в него, подсыпать песочку, подливать водички… А вот сам — не выберет.

И ещё он боится Христодула. Как они будут вместе работать? Гончар и вертухай…

— Понятно. Горшеня, как дождь кончится, идёшь в Ярилин овраг, копаешь огнеупор… которая глина ядрёная. Сделаешь печку, где укажу. Как-как… Позабыл как вся Русь живёт? Зодчий, зди сильнее! Кирпич-сырец, сложить печь, греть пока не прокалится. Потом в той печи обжигать уже нормально… Огнеупорный кирпич — нужен спешно. По обычному глиняному кирпичу… Христодул, идёшь прямо на восход. Вёрст семь — десять — двенадцать. Там доброе глинище.

Люди… они того. Не только сапиенсы, но и, временами, сильно хомы. В смысле: имеют эмоции. И выражают их на морде лица.

— Ты, Христодулушка, на меня так коряво не морщись. Ежели я говорю — так оно и есть. И тебе того глинища на всю жизнь хватит. Не найдёшь — я тебе сам покажу. Только спрошу после: а на что ж тебе глазыньки? Коли они под ногами не видят? Может, вынуть-прибрать их? А? За ненадобностью?

Моя манера переходить к смертельным угрозам, не повышая голоса, почти не меняя интонации — пришлым незнакома. А моим знакома, да подзабыта. Теперь народ вздрагивает, подтягивается. Шёпотом проносится:

— Правду люди говорят: «Немой убивец». Прирежет и слова доброго не скажет… Да како слово?! Он же ж — и не почешется!

Христодул, после моего ухода из Рябиновки, остался совершенно неуправляемым. Прежде он подчинялся напрямую мне. Меня не стало — сам стал «бал править». Многие его боятся за злобность и методичность. А теперь я его снова… «на короткий поводок». Конечно, парень кривится.

И ещё: в Рябиновке у него был устоявшаяся технология, режим, система. А здесь всё создавать заново, думать, планировать… не по накатанному, в неизвестное-неопределённое…

Но если кто забыл… при всей моей любви и уважении к ветеранам Пердуновки… я ведь и вправду зарежу. И выпотрошу. Только жарить да кушать не стану. Мне вчерашние славы — не указ, мне завтрашние дела — головная боль.

Вспомнил? Это хорошо. И впредь — не забывай.

— Кроме самого глинища, посмотри как людей разместить, как печки поставить, чтобы был удобный выход к Волге. Из реки — дрова, туда — кирпич. Проще водой… может быть. Печи ставить круговые. Как мы с тобой говорили — большие, на 6 частей. Сперва одну, потом… и ещё нужно будет. Времянку из ядрёного сырца прикинь. Её — сразу начинать. Вопросы?

* * *

Вопросы есть у меня. У меня куча вопросов! Потому что я просто балдею от этой земли! От русской и не-русской. От моей. От земли, где куда не ткни — всё есть! Если не прямо под ногами, то рядом. Глинище на востоке — на столетия. Там ещё кирпичный завод построят. К юго-востоку — известняки. Там будет скандальный цементный завод. В 21 веке его будут сильно ругать за экологию. Но мне пока просто хочется сделать цемент. Дальше к югу, правда далековато — бурый железняк. Если надумаю… я же говорил — надо аборигенов под себя подгребать. С их землями. За Волгой, это уже мари, недалече есть богатое место с болотной рудой. В моё время из неё сурик делали. А здесь из болотных руд — железо плавят.

Не могу: пара-тройка сотен вёрст по племенной территории… как на Луне. Хуже — Луну хоть видно.

Или — лезть туда большим отрядом? Выжигая аборигенов и теряя своих. Или — как-то торговать?

Ещё за Окой интересные пески лежат. Говорят — не стекольные. Только я сомневаюсь — нужно пробовать. У меня технология специфическая, с мощным привкусом извести, поташа и средневековья. Да и вообще — не единственное место в округе. Там дальше — Гусь-Хрустальный. Не знаю, какой там «гусь», но… А вы что — не поковырялись бы?!

Куча! Куча дел, вариантов, возможностей… Помимо обычных мягкой рухляди, мёда, воска, хлеба, льна… Карту мне! Подробную, пошаговую! Здесь, на Руси, на каждой сажени — золотой самородок лежит! Только наклонись, подбери. Было бы кому.

* * *

— Кто на кирпичах работать будет?

Вопрос мгновенно вышибает из воздушных замков на грешную землю. Которая без людей — как без бога. «Безвидна и пуста».

В вопросе сразу несколько оттенков. Христодул привык к «управлению исполнения наказаний». Контингент — которым бежать некуда. Не только из-за болота, на островке в котором стояли кирпичные печки у меня в Пердуновке, но и потому, что местные дальше дома не побегут. А по лесу у меня голяди да охотники постоянно бродили. Режим охраны, уровень «наезда»… Попавшие знали, что при их вывертах — пострадают и семьи.

Здесь ситуация другая. Если работать будут вольные, добровольно пришедшие на Стрелку — на них сильно не надавишь. А больше — некому. Соответственно — меняется режим… всего. От технологии до питания. Мда… с вольняшками — разоримся.

 

Глава 366

Коллеги! Не надо тыкать в меня дерьмократией, либерастией и свободной инициативой народных масс! Я сам такой!

Но имею отвратительный недостаток: смотрю-вижу-думаю. Не только про мировые тренды и общественные закономерности, но и про конкретные мелкие детальки.

Свободный рынок — прекрасно! Свободный рынок труда — великолепно!

Я не прикалываюсь: уровень эксплуатации «вольняшек» выше. Их мотивация к труду разнообразнее, сильнее. Её поддержание — дешевле. «Самоэксплуатация» — слышали? Обеспечивает наиболее высокий уровень производительности.

Мелочь мелкая: рынка нет. Свободного рынка труда в средневековье нет вообще. Вы не знали? Извините.

Я об этом подробно уже… когда в первый раз в Елно попал. Когда кузнеца себе искал, а нашёл Прокуя. Кое-какой опыт, понимание — есть. Но здесь задача на порядки объёмнее. Нужно новое решение. Попробуем повторить анализ.

Вот встретились у сосны в лесу двое — смерд да боярин.

Боярин говорит:

— А сруби-ка, братец, эту сосну. Серебрушку дам.

А смерд отвечает:

— Срубить-то можно. Давай десять.

Стоят они друг против друга и препираются.

Это «свободный рынок труда»?! Торг — есть, базар — есть, крик — есть. Аж уши ломит. А рынка — нет. Нет рыночных механизмов формирования цены. Нет того самого баланса спроса и предложения. Потому что — два монополиста. Один монополист — насчёт заплатить, другой — насчёт сделать. Конкуренции ни на одной стороне — нет.

И на месте столь «милых сердцу кейнсианца» рыночных механизмов работают общечеловеческие, психологические:

— Я вижу — ты уважаемый человек. Для хорошего человека и даром поработать — в радость.

Или внешние, общественно-социальные:

— Я тя плетью обдеру!

— А я с другой вотчины! Мой боярин тя самого плетью обдерёт!

При строительстве Михайловского златоверхого собора в Киеве плотникам платили по две ногаты в день. 5 грамм серебра. Это — хорошая оплата профессионального воина. «Сержанта», гридня. А годовой урожай ржи крестьянского хозяйства цениться «Русской правдой» в полугривну, 10 ногат.

Мужик полгода «орёт», скачет на своём поле, а результат — как на стройке пять дней топориком помахать? Эти объёмы общественно-полезного труда — эквивалентны?

Конечно — нет! Это цена ограниченности свободы. Причём здесь нет внешних, классовых ограничений со стороны «государства-тирана и паразитов-эксплуататоров». Как было в России при крепостном праве, как было на американском Юге до отмены рабства. Здесь работают другие, ненасильственные, негосударственные ограничители. Называется — крестьянская община.

Община, по отношению к своим общинникам, действует подобно плантатору-рабовладельцу — к рабам, или помещику-крепостнику — к крепостным. Только ещё более тоталитарно: постоянно контролируются все стороны жизни. Эта власть основывается, прежде всего, на владении главным «средством производства» — землёй. Нужно сначала развалить общину, потом произвести обезземеливание, разорение крестьян.

Только тогда появятся свободные люди, можно будет говорить об «эквиваленте труда».

На «Святой Руси» этого нет. По сути: добровольный общенародный отказ от свободы. От свободы рынка труда.

Святорусский народ пойдёт работать по найму только за совершенно безумные деньги. Дешевле войско собрать. И уже войском заставить этот народ работать бесплатно. Что он постоянно и делает. Исполняя то — разнообразные общие работы, то — «помочь», то — всевозможные трудовые повинности.

Известно замечание Кейнса:

«Капитализм является странным убеждением, что самые мерзкие люди из самых мерзких мотивов как-то действуют на всеобщее благо».

Капитализма здесь нет. Социалисты-натуралы могут кричать «ура!». «Самые добрые люди из самых лучших мотивов как-то действуют». На чьё-то благо. Не моё. И перебить эти мотивы деньгами…

Не вытянем.

Альтернатива — внеэкономическое принуждение. Рабство.

На «Святой Руси» — 100–300 тысяч «порабощённых» особей. Для 8-миллионной страны — капля в море. Вроде бы. Но именно эти люди и есть «Святая Русь». В куда большей степени, чем собственно русские люди — вольные смерды.

Концентрация рабов резко возрастает в боярских усадьбах. Уже в 8 веке в Причудье большинство населения местного «центра власти», одномоментно вымершего при эпидемии — рабы.

Именно эти люди с характерным браслетами на руке или на шее потребляют основную часть отбираемого у «вольных людей» аристократами прибавочного продукта — «господин корм даёт». А куда господину столько?

«Святая Русь» — кормушка для рабов?

Они же, в немалой степени, обеспечивают хозяев информацией об окружающем мире, распространяя «своё видение». И исполнение принятых, на основе этой информации, решений. Обеспечивая текущее функционирование, расширение и укрепление «красы и узорочья земли русской» — бояр. Так, как им, по-рабски, это видится.

«Армия держится на сержантах» — старинная армейская мудрость.

«Святая Русь» держится на рабах. Тиун — раб, ключник — раб. Сказано же в «Русской Правде»: каждый, «кто носит ключ без ряда» — холоп или роба.

Они же выкармливают, вынянчивают, выращивают «соль русского народа». Пестуны, кормильцы и кормилицы. Вкладывая в детские души свои, рабские, представления о том «что такое хорошо, и что такое плохо».

«И привольная, и праздная

Жизнь покатится шутя…»

«Святая Русь» — страна рабов. Не потому, что рабов много, а потому, что свободные люди управляемы правителями, которые, пусть и неявно, управляются собственными рабами.

Рабы — плохо.

Свободные — ещё хуже. Их просто нет.

«Третьего — не дано».

Верю. Что кому-то — не дано. А мне… надо просто немного подумать.

Нормально: поиск выхода в ситуации неразрешимого противоречия — работа «эксперта по сложным системам». А уж мне-то! С нашим-то опытом всего совейского народа!

Принудительный труд. Но не рабство. С сохранением личной свободы (в допустимых пределах), отсутствием рабовладельца (персоны), с мотивацией возможного освобождения (по Освенциму и Второзаконию).

ГУЛАГ? Ну, типа… С ориентацией на иностранцев. В смысле: полон, военная добыча. С соответственно подготовленными и оборудованными местами исполнения.

Негуманно? По сравнению с чем? С грядущей «Погибелью»? С сотнями ежедневно умирающих в курных избах детей?

Неэффективно? По сравнению с чем? С отсутствием труда вообще отсутствующих свободных людей?

Насчёт эффективности… есть вчерашний пример. С «трудовыми подвигами» полонянок-мятежниц. Сработало же!

Девок, конечно, на кирпичи не поставишь. Им другое ценное применение есть. Остальной полон Николай втюхал муромским почти задарма.

Ну не резать же их было!

Кормить полон — нечем, держать — негде, контролировать — некому. Прогнать… они вернутся с гадостями. Ставить вровень со своими — бестолку. Работы не будет — будут свары, крамолы и проблемы.

Продавать людей я не буду. Тут у меня… моё табу.

Могут быть у лысого Ванечки личные суеверия и предрассудки?! Я, конечно, законченный прогрессор-рацухератор, но хоть что-то человеческое во мне ещё осталось?!

* * *

Николай правильно сделал, что скинул «чёрное дерево» по дешёвке. А теперь их нет.

Мда… И что? Это, наверняка, не последний случай. Ну, не люблять мине местные! Значит — будет кому кирпичи лепить!

— Работать будут подневольные. Со склонностью к побегу. Порядок… жесткий. Так и планируй.

Неуверенная улыбка на лице юноши. Карцер надо предусматривать. Это — хорошо, это — ему знакомо.

Ну вот, Христодул, мы снова — со-трудники, сотоварищи. «Партайгеноссе». Не по партии — по борьбе. По превращению человеческой глупости и неорганизованности — в строительный кирпич. Поддержим его лёгкой лестью:

— Надо, Христодул, край надо. Вот я про трубу водяную говорил в водонапорную башню. Может, не башню, может — яму. Но делать-то её всё равно из кирпича. Особенного — водостойкого. Покажу, научу. Но делать — тебе. И оставь на глинище место для Горшени. С печами и посвободнее. Ему трубы водоводные лепить, горшки обжигать, гончаров учить… Ты, хоть и молодой, а уже опытный. Лучше тебя в этом деле — нету. Предусматривай.

Я взял из Рябиновской вотчины и пересадил на Стрелку систему. В том числе — подсистему «исправления и наказания». Очень скоро она получила народное, а потом — и официальное название «каторга». Форма организации принудительного труда для решения государственных, моих задач. Одна из форм.

Размах этой системы, состав контингента — со временем менялись. Определяясь возможностями, потребностями, моими представлениями о «правильно». Христодул, учуявший новые горизонты борьбы за наведение порядка, тропу по лезвию между бессмысленной жестокостью и аморфной гуманностью, строил и перестраивал систему. Очень скоро во «Всеволжскую правду» было вбито ограничение: максимальное наказание — 12 лет каторги. Но и это было избыточно.

Прямо скажу: Всеволжской каторги боялись. «Наказание» получали все, а вот «Исправление»… доставалось очень немногим. Остальные не доживали.

Я внимательно разглядывал своих помощников. Надо ещё сказать. Или рано? Нет, люди должны видеть перспективу. И быть уверены в своём лидере.

— Кто у нас в огнеупорах понимает? Того, что в Ярилином овраге есть — мало. Надо ещё место одно найти. Горшеня, не дёргайся — ты здесь нужен. Прикинь кого-нибудь толкового из своих подмастерьев. Идти надо вниз по Волге вёрст 40, потом на юго-запад столько же. Там будут глины… Э… ядрёные. Оттуда дальше, к Оке — ещё вёрст 10. Как с ближним глинищем разберёмся — пошлём туда людей. Нам добрый кирпич для многих печек нужен. Давайте поторапливаться.

Хорошо, что я помню смысл обозначения ГО — «глины огнеупорные». И картинку когда-то попавшей на глаза геологической карты. Огнеупоров мне надо будет много. Потому что Всеволжск будет индустриальным центром. А не только торговой площадкой, как неудачно получилось у Аламуша с Ага-Базаром.

Здешняя индустрия — печки. Их надо делать из качественного кирпича. Постоянные ремонты прогоревших стенок, сводов и подов — задалбывают. При большом количестве установок снижение интенсивности отказов — вопрос существенный.

Между тем народ воспринял нечто иное. Как народу и привычнее. Что Воевода…

— Слышь, он чего? Типа, насквозь видит? На сажень под землёй?

— Да не на сажень! Ты ж слыхал — идти 40 вёрст! Ё… я ж… вчерась… и заховал… Место держи, сбегаю-отдам. Пока не началось.

Мужичок начал осторожно пробираться к выходу. Уже у дверей поймал мой внимательный взгляд, всхрапнул и рванул на двор. Интересно — что ж он такое «заховал»?

Тут влез Прокуй. Так это… прессует.

— Ядрёная глина спешно нужна. Мы что привезли — в горн вбили. А ещё? Вот ты, Воевода, сказывал, что покажешь, как железо литься будет. Ну и где? Как? Ты обещался.

Прокуй воспользовался моментом и складывает на меня свои претензии. Ему только начать. Извини, дружок, но металлургия сейчас — не самое «горящее» дело. Хотя… Надо дать парню перспективу. Почву для размышлений. И надежду на чудеса.

— Верно сказано в Писании: видят, но разумеют. Выгляни наружу, Прокуешка. Видишь? Над краем Дятловых гор ветер мусор несёт. Снизу от Оки поднимает травинки сухие да листья палые.

— Н-ну. И чего? Не, ты, Воевода…

— Я — Воевода, ты — кузнец. Мастер. А перед носом — не видишь. Что нужно кузнецу? Руда, уголь и воздух. Руда добрая, уголь жаркий и воздуху много. Для этого «много» во всём мире ставят к варницам, горнам — меха. Воздух в печку загонять.

— И чего? Мы ж эту, вертушку твою, вен… вентилятор приспособили. Ну. Воздух хорошо гонит. А причём здесь…

— А притом, что можно насильно гонять, а можно просто не мешать. Дай ветерку свободы. Пусть он сам… в печку влетает да жар раздувает!

— Как это?! Чтобы ветер сам… А он не послушается! Или колдовство какое…?

Пушкин — не металлург. Он просто гений: «Там за речкой тихоструйной \ Есть высокая гора…». Прямо про нас, про Оку и Дятловы горы! А «нору глубокую» мы и сами построим. Только будет там не царевна спать, а железо кипеть. Тоже — очень красиво.

И «ветер буйный» — будет у Прокуя в добровольных подмастерьях.

— Смотри. Вот ветер дует. Накатывает на береговой обрыв, на эти Дятловы горы. Деваться ему некуда — он идёт вверх.

Я снова показывал своим дрючком на макете Фрица. Теперь — движение воздушных масс.

— Ставим вдоль склона трубу. Куда в ней ветер дуть будет? Правильно — вверх. Сильно. Сильнее, чем меха в горн дают, сильнее моего вентилятора. Больше ветра — больше жара. Как костёр раздувать — ещё не забыл? К нижнему концу трубы приделаем варницу. Труба будет… в сотню сажень высотой. Ветер через неё проходит, жар — раздувает, железо — течёт. Ясно?

Почти все промышленные печи — кузнечные, гончарные… на «Святой Руси» врезают в склоны. Что повышает прочность и улучшает теплоизоляцию. Так и сделаем.

«Каталонский способ» выплавки стали к 18 веку оснастился водяными машинами, обеспечивающими довольно стабильное дутьё с 1 атмосферой. Через сопло довольно малого диаметра. Здесь давление будет меньше, а вот объёмы — больше.

Ещё дальше двигать прогресс? Разделять воздух турбо-детандерами, гнать в печку один кислород? — Не сейчас.

— Охренеть! Уелбантуриться электорально! В смысле: офигеть всем хавающим пиплом.

Факеншит! Откуда Николай такие слова знает?! Нет, я понимаю, что кроме как от меня — больше не от кого. Но я же не говорил! Вроде бы…

— Сто сажен высота труба? Нет. Быть нельзя.

Фриц! Твою… доннер веттер! Мы не строим трубу вверх! Мы прокладываем трубу по склону! Что решает неразрешимые конструктивные строительные проблемы. У неё длина будет больше. Но это не важно: важен перепад между нижней и верхней точками.

— Горшеня, нижнюю часть сделать из огнеупорной глины, верх… пойдёт и обычная. Саму варницу… В пять саженей высотой, врезать в склон. Кирпич мне дайте нормальный! Чтобы он жар держал!

Мои ближники загрузились — напряжённо смотрели себе на руки, изображая пальцами «размножение ёжиков».

— Ежели тута труба… а тута печка… пять сажень!.. в печку, стал быть, руда… а в трубу само собой, ветерок… а тяга? — А наддув? И как это…

* * *

Из меня попёр, несколько преждевременно, целый каскад новизней. Почти по Ляпису-Трубецкому:

«Идеи перекатывали через мозг и падали вниз стремительным домкратом…».

Здешние варницы — метр двадцать. 2–2.80 м. — следующее столетие, как раз перед «Погибелью Земли Русской». Такова установка розлива железа на левом берегу реки Гнилопяти в Райковецком городище.

Похожа на традиционный прибор для субботнего коллективного еврейского семейного пьянства.

Кувшин. В горлышке — стакан с дырками. Факеншит! Дырявый стакан для вина! Ну совершенно не по-людски! В стакан наливают вино. И оно — вытекает! Блин… Но не просто так, а в глубокие спиральные бороздки по телу кувшина. К нижним концам бороздок подставляют восемь стаканчиков. И что характерно: рОзлив — поровну! Всегда! Физика ж, итить её ять! Проделиться — невозможно. Хотя, конечно, если водку так разливать…

Домница на Гнилопяти тоже имеет восемь канальцев. С шагом 20–25 см, шириной 6–7, глубиной 4–6, в конце каждого — выемка, диаметром 8-10 см. Не! Не под рюмки! Внутри — не вино, а чушки железного шлака. Там же рядом найдено сопло. В 14 см длиной, для дутья.

Влияние дутья на варку железа здесь очень хорошо понимают. Даниил Заточник, сам себя называющий «смысленым и крепким в замыслах», пишет, что «не огнь творит разжение железу, но надмение мешное».

«Надмение» — дутье; отсюда надменный — надутый.

Понимание это доходило в более поздние времена и до посторонних людей. Виктор Гюго писал:

«…Северные фьорды и архипелаги — это царство ветров. Каждый глубоко врезающийся в побережье залив, каждый пролив между многочисленными островами превращается в поддувальный мех…».

Что и обеспечивало процветание кузнецов эпохи викингов.

Так что, я ничего такого, чего-то сильно небывалого — не придумал.

Другое дело, что я проскакиваю разновидность домниц под названием «штукофен» — «высокая печь». На русский слух звучит… неоднозначно. «Уелбантурить штуку феном»… Кого будем называть «штукой», и что подразумевается под «феном»? Тут столько смысловых вариантов…

Название немецкое. Хотя изобретены в Индии за тысячу лет до Р.Х. Нынче арабы строят их на Иберийском полуострове, в следующем столетии такие конструкции будут тиражироваться во Франции и Германии. Чуть позже будет — «блауфен»… Тоже — название не нравится.

Будем строить нормальную доменную печку. Большую. Первые, в Вестфалии во второй половине 15 века, были ростом в 4.5 метра. У меня — сразу 6. Надо ещё добавить подогрев воздуха, верхнюю часть сделать правильной формы, открытую грудь…

Так, об этом пока — никому! Металлургическая печка — «топлесс»?! Посчитают сумасшедшим. Что для меня — не ново.

Присутствующие зачаровано рассматривали процарапанную моим дрыном по склону на макете канавку и тяжко соображали — а почему ж мы сами до этого не додумались? Ведь все всё видят! Сквозняк на обрыве даже шапки срывает. Что высокая труба даёт сильный жар — знают. А вот собрать вместе…

На территории Советского Союза была 21 труба высотой 320–330 метров, начиная с Углегорской и Запорожской ГРЭС.

Нам такое не по зубам, тут и до «трубы Анконды» не дотянуть:

«Кирпичная дымовая труба высотой 178,3 метров стоит на бетонном фундаменте. Внутренний диаметр — от 23 метров в основании до 18 метров в верхней части. Толщина стен — снизу вверх от 180 до 60 сантиметров. Предназначалась для отвода газов из многочисленных печей для обжига медной руды. За счёт естественной тяги способна выбрасывать в атмосферу до ста тысяч кубометров газов в минуту».

«За счёт естественной тяги»… У меня чуть другой подход. «Естественная тяга» образуется из-за разницы температуры воздуха в самой печке и на вершине трубы. У меня — не «Анаконда». Ростом будет раза в полтора меньше, диаметром… на порядок. Ну и пусть будет она тянуть не сто тысяч кубов в минуту, а 10 — в секунду. А теперь сравните этот объём хоть — с кузнечными мехами, хоть — с моим вентилятором.

На эту, «естественную» тягу накладывается… «неестественная» — восходящие потоки воздуха, возникающие при движении воздушных масс вблизи перепадов рельефа. Западные ветра здесь достаточно часты. Как развернуть в устье печки северные и южные — понятно. Восточные… «Пролетая над Череповцом, посылая всех к такой-то матери…» — в смысле: создавая разряжение у вершины трубы… Вот в штиль — придётся ограничиться «естественным».

Мелочь мелкая, локальная деталь рельефа — Дятловы горы. Но позволяет не «воздвигать» трубу, а «тянуть» по склону. Построить «Анаконду» до 20 века — невозможно. Башни Кёльнского собора в 157 метров — 1880 год. Высота купола собора Святого Петра в Риме — 136 метров. Но нужно предварительно и сам собор построить! А здесь…

Имеем прогресс в концентрированном виде! Разница — в семьсот лет.

Потому, что увидел то, что не то что перед носом лежит — торчмя торчит и свет божий застит! Стену берегового обрыва. Препятствие, неудобство. Которое можно превратить в редкое преимущество, в основу для технологического скачка в области производства новых материалов.

А мы, хомо советикусы, такие! Наша соображалка — самая соображальная! Потому как выращены, вскормлены, вспоены — не с шеломов богатырских и концов копий вострых, а в условиях всеобщего дефицита и тотального равенства. Когда и украсть-то было не у кого. Приходилось самим изобретать, приспосабливать и уелбантуривать.

Развился такой… пазло-образный взгляд на мир. Типа: вот — пазл, вот — дырка в нём. Где-то в мире, возможно, есть фишка для этой дырки. Но сыскать её невозможно. А нет ли у нас в хозяйстве чего-нибудь похожего? Не по назначению — этого-то точно нет. А вот по очертаниям… или присущим свойствам… или если обпилить… или к одной, совершенно не из этой оперы, хрени пришпандорить другую, совсем не из балета, но в совокупности… Высочайший уровень распознавания образов! И — поиска новых смыслов.

Это вам не модельки кораблей-самолётов собирать из заранее заготовленных и пронумерованных дощечек! Это такой… полёт мысли и разгул фантазии!

Так, чисто к слову: вы когда-нибудь аккумуляторы через катушку Теслы заряжали? Покручивая пальчиком битые СД-диски с наклеенными магнитиками? 1.5 ампер-часа за 5 минут. «Кулибин» так и сказал:

— Дык… эта… энергию с эфиру тянет… Не, не продам. Жить пока хочется. А то все, понимаешь, кто по Тесле дармовую энергию качал… нехорошо умерли.

* * *

— Эта… ну… дозволь спросить. (Опять тот же мужик из новосёлов лезет. Уже лучше — спрашивает разрешения).

— Господин воевода.

— А? Чего? Кто?

— Когда говорить со мной надумал: продумай сперва слова. Которые ты решил мне сказать. Чтобы не экать-мекать. Твои «эта, ну» — моего времени перевод. Я тебе сказал. Если ты с одного раза не понял — вот, как раз на кирпичи и пойдёшь. А ко мне обращаясь, не забывай добавить — «господин воевода». Слушаю.

Мужика аж в багрянец бросило. Как мальчишку отчитали. И хоть бы кто?! Хоть был бы муж добрый, а то сидит… жердина плешивая. В косынке бабской. И ведь с остальными-то — запросто, без величания…

Только остальные — со мной уж не первый год. Ты, дядя, дорасти, докажи. А что ты муж бывалый… я и так вижу. Но — не мой. Пока.

— Эгх. Вот показал ты нынце, господин воевода всеволжский, как надобно строить город. Умно показал, замысловато. Поверху, говоришь, строить, по горам. Этой, как же её… параболой. Вот мужи добрые, не скудоумные, рядили-судили — как воды-то на горах взять. И тут ты указал: строить, де, водоводную машину. И гляжу я — всё-то у тебя для того есть, и мастера всякие, и железа-причиндалы. А цего нет — вон, мастер есть — сделает.

Так. Интересно. Чего я не учёл?

— Всё б хорошо, да только одна беда-бедёнышка осталося. Вот порастут от начала, как в мысовых городах, посады. Усами по бережкам. А после придут злыдни-вороги. Да усы-то и попалят-пообрубают. Тебе-то ницо, у тя и своих-то усов нема. А людям — муцение да разорение. А с того муки да погибели людям русским придут, что нарисовал-то ты красиво, а вот стены крепостной, защитительной — не нарисовал. Хоть бы и вся артеля тутошняя кирпичи пець стала, рвы копать да палисады ставить, а стену тебе не построить, не оборонить тебе людей простых от злых находников. А мне голова моя — дорога. Сидеть-поджидать, покуда сюда всякие душегубы явятця, да всё пожгут-пограбят… Ты уж звиняй, а пойду я с отседова. Господин Воевода Всеволжский.

Мой титул он произнёс с особым выделением голосом, поклонился, одел шапку и двинулся к выходу.

— Постой. Ты спросил — я тебя выслушал. Теперь и ты послушай. Мой ответ. Или ты из тех, кто «сам спросил — сам ответил»? Сядь.

У выхода поднялись и встали плечом к плечу двое молодых парней из моих гридней. Без мечей в руках, но в доспехах на плечах.

Тишина да покой. До первого слова. Никакой вражды. До первого удара.

Дядя фыркнул, хмыкнул, крутанул головой. Вернулся на своё место. Потом вспомнил где он и сдёрнул шапку.

* * *

Я уже говорил, что вопрос обеспечения внешней безопасности для средневекового поселения — из самых важнейших. Посмотрите на средневековые города Италии: Сан-Марино, Бергамо. Аль-Касаба в Малаге, Гранада… Безопасность, выражающаяся, прежде всего, в размещении поселения на вершине неприступной скалы, перевешивает все аргументы удобства, снабжения…

Или ты живёшь, пусть и неудобно, или ты не живёшь вообще.

В равнинных местностях, где отдельно стоящие скалы — редкость, их пытаются заменить мощными крепостными стенами. Я уже вспоминал цитадель Биляра со стенами в 10 метров толщины. Всё возможные варианты локальных «китайских стен» реализуются в Средневековье и Древнем Мире. Длинные земляные валы поперёк Ютланда, валы в Англии — от саксов, наши «Змеевы» — от степняков, большое W поперёк крутого горного склона стен Великого Стона для защиты 18 соляных бассейнов в Далмации… И в то же время — долгое отсутствие крепостных стен в Древнем Риме, в Александрии Египетской, в Спарте, в Лондоне… Последовательное отмирание городских укреплений в Центральной России в 17-18-19 веках… Повсеместное превращение городских крепостей в музейные экспонаты в 20 веке…

Есть функция — защита населения от внешнего нападения. А чем она достигается — десятиметровыми стенами, «покореньем Крыма» или мобильными комплексами ПВО…

«Зачем Спарте стены, если у неё есть доблесть её сыновей?».

Здесь этого не понимают. Не понимают вариантности, многообразия способов эффективной защиты.

Крепостная стена? Должна быть! — А зачем? — А как же без неё?! Это ж город! Должна быть огорода.

— Тебя как звать-то, мил человек?

— Самородом кличут. А цто?

По публике прошёлся смешок. Остряки мгновенно сформулировали какие-то вариации по теме «Конька-горбунка», точнее — прототипов и предвестников сказки Ершова. И упомянутых там трёх братьев:

«Средний был гермафродит:

Сам и трахнет, и родит».

Словечки мои ребятишки подбирают несколько иные. Ещё веселее получается. Смысл имени Самород… неоднозначен.

А вот это уже лишнее — пантомимически изображать процесс самозарождения Саморода. Выразительно получается — у паренька явные актёрские способности. Надо к нему присмотреться. То ли — в скоморохи определить, то ли — в спецагенты. Но сейчас… Хватит мужика дразнить. Хватит, я сказал!

— Давай-ка, Самород, малость подумаем. Вообрази: вот сидим мы тут с тобой, разговоры разговариваем, квасок попиваем. Тут, откуда не возьмись, прилетело зае… Мда. Влетают вон в ту дверь… поганые… Кто у нас ныне поганые? А, кипчаки. Ну, мы с тобой — робяты бывалые, не спужалися, не растерялися. Вынули ножики свои острые, да и зарезали наглецов поганских. Вот прям тут. И под стол кинули. Вон, лежат-валяются. Так аль нет? Вообразил? Представил?

* * *

Задача, поставленная Татьяной в её письме к Онегину:

«Вообрази…!»

для большинства людей, особенно из числа мужеского пола, является неразрешимой и чрезмерной. Нет, если уточнить:

«Вообрази: я здесь одна…»

То можно услышать реакцию:

— О? Совсем?! А муж твой где? А когда вернётся? А что на тебе надето?

А если и продолжить:

«Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает…»

В ответ раздастся:

— Счас-счас! Полечим-поправим-поймём! Только в «Гастроном» заскочу и сразу уже…

Увы, и я — не Татьяна, и Самород — герой не моего романа. Моё «вообрази» относится к гипотетическому боестолкновению. А с воображалкой здесь… Царство божье представляют легко и во всех подробностях, а вот зарезанных и под стол кинутых степняков…

* * *

Самород крепко ухватил свой нож за рукоятку, ошалело переводил взгляд с меня на ребят у двери.

— Дык… ну… не… да ну тебя! Какие поганые?! Нет же ж никого!

— А ты — вообрази. Типа: а вдруг? У меня, к примеру, сразу возникает вопрос. Вон к тем ребятам у входа. А чего ж вы, добры молодцы, поганых через порог пустили, во дворе не зарезали? Ведь на дворе-то, пожалуй, получше поганых резать, нежели в дому. Ты как думаешь, Самород?

— Эта… ну… воевода всеволжский… Ну! Тама — лучшее! Тама их надо! Цтобы и подойти к балагану не могли! Как увидел — так и режь! Всех их с… нах…!

Коллеги, помните об особенностях проведения умственных экспериментов в среде аборигенов: они с большим трудом представляют себе гипотетическую ситуацию. Но когда представили — начинают вести себя вполне по ней. «Вживаются в образ». Говорят слова, совершают движения… совершенно органически. Самород хоть клинок не вытаскивает. Но и рукоять не отпускает. «Актёрский зажим».

— Видишь, Самород, как всё просто: увидел врага — зарежь его. Ребята мои — парни правильные, режут хорошо. Ты им только покажи. Зачем для этого «покажи» — крепостную стену городить?

— Э… ну… воевода всеволжский… да… Дык сверху же — дальше видать-то! Они со стены глядь! — Вороги! И давай их…

— Согласен. Насчёт «давай их». А стена-то зачем? Залез человек на сосну и глядит. И много дальше, чем со стены.

Самород уже успокоился. Ему было стыдно, что он запереживался попусту, из-за — «вообрази». Неуверенно и несколько озлоблено посматривал на меня, на насмешливые, преимущественно молодые, безбородые лица вокруг. Но и остальным тоже надо напомнить. А то, может, и позабыли, чего хорошенького мы устроили в Рябиновской вотчине:

— На Угре мы поставили наблюдательные вышки вдоль реки. И просматривали вотчину насквозь. Ни один прохожий-проезжий без нашего ведома пройти не мог. На вышках люди два дела делали: на реку смотрели и сигналы передавали. И здесь сделаем также. Пользу эту вы вчера видели. Когда мурома поганая по Оке бежала.

Вспомнили? Как мы за два часа уже о врагах всё… ну — основное. Уже знали. И имели время подготовится.

— Фриц, это — первейшее. Дерева для опор выбирать — нынче. Ставить будем… высотой в сорок сажень. С них на двадцать вёрст видать. В эту сторону, по горам. На ту, на Заволжье да Заочье — вёрст за сорок. Первую — здесь, вторую — на самом верху Дятловых гор, третью — ниже островов на Волге. После — так и пойдём. Через двадцать вёрст — вышка. Но — с учётом местности.

Ну что ты так на меня глядишь, детка? Да не знал я — где мы вышки свои поставим! Вот, три первых места указал, а дальше — они сами. Никто в мире в тот день не знал. Оно — росло. Само. По своей логике, по нашей общей нужде.

Сторожевые вышки известны по всему миру с древности. Сидят в степном порубежье богатыри, смотрят — нет ли ворогов. Углядели — пук сырой соломы запалили, убежали. Дым — сигнал тревоги. Просто же!

Сидели евреи на горах, смотрели на Иерусалим. Как там полыхнуло, так и по всей стране огни побежали — Пейсах пришёл. Что тут не понять?!

Только мне того мало. Дым, огонь… Есть/нет… Один бит информации. Ты мне скажи: сколько врагов, да как вооружены, да откуда идут. Да и про иное скажи: лёг ли снег, сошла ли листва, нет ли пожара, не идут ли гости торговые?

Много чего полезного с вышки можно увидеть. А ещё можно увидеть соседнюю вышку, её сигналы, дальше их передать. Это уже «оптический телеграф» называется.

Я нагружал телеграфистов задачами наблюдения: погода, температура, отлёт птиц, кочёвка зверей… улучшал условия коммуникаций: параболические зеркала, мощные светильники, оптические трубы… старательно повышал уровень подготовки. По ходу дела мы перешли с флажковой азбуки на двоичную.

И мой «паучок», начавшийся с Т-образного перекрёстка, непрерывно рос. К Городцу — ближайшему русскому городу выше по Волге. К устью Клязьмы, к Мурому выше по Оке, по Клязьме к Боголюбову, по Волге к устьям Суры, Ветлуги, к Каме, в Булгар… во все стороны, переплетаясь ветвями… Вновь, как в Рябиновской вотчине, позволяя мне просматривать от края до края всю землю, Русскую и не-Русскую. Свою землю.

— К-куда пойдём? Э… господин Воевода Всеволжский.

Как мужичка-то прижало. Забывает, но вспоминает. Этак, глядишь, и, кроме моего титула, ещё чего полезного запомнит.

Я повернулся к своему рисунку на песке. Провёл кончиком дрючка по Т-образному перекрёстку.

— Куда пойдём? Туда. И туда. И туда. Далеко пойдём. И никто нас не остановит. Или ты, Самород, думаешь, что я свою задницу на эти Дятловы горы затащил да затих? Успокоился-пришипился? Двух вещей не жди от меня: покоя и милости. Службы, трудов тяжких, веселья, пота, крови, славы, дерьма… аж по самые ноздри. А вот чего — нет, того — нет. Вот и решай теперь: или ты со «Зверем Лютым» в одной упряжке потянешь, или… вон бог, вон порог. Твоя воля, мил человек, тебе решать.

Тут бы, по законам жанра, вся аудитория должна встать плечом к плечу и с одухотворёнными лица исполнить что нибудь… типа Интернационала или какого-нибудь гос. гимна. С вдохновенно солирующим внезапно прорезавшимся высоким альтом, восторженно-просветлившимся Самородом.

Но увы, Самород законов жанра не знал. В тоске от ощущаемой реальности приближающейся действительности предлагаемой виртуальности он истошно завопил:

— Дык! Пожгут же! Вышки-то — пожгут! Оно ж — торчит! Оно ж — видать! Оно всякому — глаза мозолит! Придёт мордва поганая — попалит всё нахрен!

Настоящее, искреннее волнение, звучавшее в его голосе, обрадовало меня.

«Тёплых — изблюю из уст моих» — верно сказано. Сонных, ленивых, равнодушных, «тёплых». А этот — огнём горит. Хоть и не в ту сторону «факел даёт», но — от души. Был бы жар, а сторону… и подправить можно:

— Смотри, Самород, получается трёхходовка. Первый ход — наш. Ставим вышку, на неё — сигнальщика. Паренёк на вышке сидит-смотрит. Видит — вороги идут. Сигнал подал, с вышки убежал, спрятался. Второй ход — их. Пришли враги, вышку сожгли, чего нашли — пограбили. Третий ход — снова мой. Какой?

— Эта… ну… новую вышку поставить. Дак не напасёшься! Они ж идут и идут, лезут и лезут! Вы ж пришлые, вы ж их не знаете, ведь что не поставь — изгадят да поломают…

— У меня — не поломают.

— Ой, так они тя и послушали! Ну, оно ж, конецно, воевода всеволжский! Сам! Итить ять! Ножкой топнул — они и спужалися.

— Всё сказал? Теперь слушай да запоминай. Не спужалися. Умерли. Все. Кто вышку жёг. Кто рядом стоял. Кто их в дом пустил, кто им кашу варил, мечи вострил, ублажал-обихаживал. Вышка — моя. Моё — ломать нельзя. Один раз — проходит, второго — не бывает. Кто не понял — не живёт.

Самород, похоже, бывал в этих местах, знаком с обычаями туземцев. Врождённое упрямство не позволяло «отдать верх» какому-то пришлому. Да ещё и отроку. Хоть бы и с титулом и со странной репутацией.

— Много ты за ними по лесам-то набегаешься! Они спалили да и в чащобы. А ты за ними вприпрыжку, а догнать — хрен!

Несколько мгновений я молча рассматривал его. Не хотелось бы так уж сразу… звон пойдёт… а с другой стороны…

То, что я высказал только что: «Моё — ломать нельзя. Кто не понял — не живёт» — пойдёт в народ. И это — хорошо. Прежде всего — чтобы свои знали. И уйдёт в леса. Через мурому, через мещеру, через мари… через здешних русских и полу-русских бродяг. Лучше предупредить заранее. Может, кому-то и поможет. Не совершить ошибки. Выжить.

— Я не буду за ними бегать. Я буду их убивать. Странно, ты, вроде, неглупый мужик, а очевидного не понимаешь. Мы только что говорили о том, что врага лучше резать во дворе, чем в дому. Лучше — на краю своей земли, чем в её середине. Неужто непонятно — лучше в его земле, чем в своей, лучше — в его дворе, лучше — на пороге его дома. А лучше всего — в его колыбели. Резать. Пока он не вырос.

Не только Самород — многие из присутствующих смотрели на меня растеряно, испугано. Мы же не степняки поганые, которые вырезают своих врагов полностью. «По ступицу колеса», «по четвёртое колено». Но я — прилежный ученик. Я учусь у всех аборигенов. Выбираю отовсюду самое полезное и нужное.

«Если ты ко мне по-людски, то и я к тебе по-человечески» — русская женская народная мудрость. А если нет — то нет.

«Гумнонизм»? — А пошёл ты в задницу!

Гуманизм — разновидность отношений между людьми. В племенах «людями» считают только соплеменников. Остальные — «чужие». Хоть и без челюстей и яйцекладов. Ксенофобнутые они. И — национально-идентукнутые. Ну и получите.

«И воздам каждому — по вере его».

— Други мои, вы не забыли — кто я? Или слова «Зверь Лютый» — одна прикраса? Я никого не обижаю. Я никогда не мстю. Я просто убираю мусор. Так, хан?

Чарджи, сидевший в стороне, поднял голову. Вспомнил. Разговор наш после похорон Любавы. Смерть князя Володши Васильковича…

— Так, Воевода. И я тебе в том — верный помощник.

Ныне многие рассуждают о моей лютости, о моём зверстве. И это — хорошо. Что — многие. Ибо не был бы я «Зверем Лютым» — и рассуждальников не было. Просто не родились бы.

Внутри народов споры между людьми решаются по закону. В «Святой Руси» была «Русская Правда», и я немало применял её к своей пользе, видя особенности сего закона. Сходные законы, хоть бы и неписанные, «по обычаю, по старине», были и у соседей наших. Все они для «внутри», «для своих». Для разбора ссор между соплеменниками, дабы не доводить дело до кровопролития между людьми. Ибо каждый народ называет людьми — только себя. Остальные подобны зверям лесным — «не-люди».

Я давно, очень крепко и неоднократно отделил себя от этого человечества. От всего человечества. От любого племени. Я — нелюдь. К этому, племенному, языческому отношению — я был готов.

Мы сели на Стрелку, в пограничье. Здесь один закон — право сильного — для всех. И ещё — кровная месть. Для тех, кто живёт здесь.

Ты можешь быть сильным, храбрым, страшным… — «здесь и сейчас». Но за твои деяния ответят люди твоего рода. Сможешь ли ты их защитить?

Мы пришли и осели. Нас не считали русскими — те воюют или торгуют, те — прохожие. Нас считали местными — племенем «Зверя Лютого». Который взял их землю, убил их сородичей на полчище. Я пришёл с их кровью на руках. И осел здесь, стал местным. Вендетта была неизбежна. Просто я был более последователен, более успешен, изобретателен и тщателен в её проведении.

Принцип: бей врага на пороге его дома, лучше — в его колыбели, использовался нами постоянно. Это противоречило традициям крестьян-славян, культу предков с его сохранением своих могил и страхом перед могилами чужими. Стремлению сохранить своё, более сильному, чем приобрести чужое: «обезьяна с кашей в кулаке», «лучше синица в руках, чем журавль в небе». Требовало другого мышления: «хочу всё знать», «что там за далью даль». Исключало любой вариант «мы — Третий Рим», пуп земли, самоизоляции и самолюбования.

Великое множество денег, трудов, людей для того потребно. И враги наши умирают на порогах их жилищ. Или вовсе не рождаются. А родившись — не становятся нашими врагами. Этот труд надобен каждый день. Я — делаю. И впредь — тако же будет.

Но как же жаль мне времени своего, на смертоубийства разные потраченного, заместо того, чтобы что новое доброе исделати!

 

Глава 367

Через день дождь закончился и… Вы думаете — все дружно побежали реализовывать мои гениальные прозрения и изобретения? Отнюдь. И слава богу. Потому что пошла «осенняя поколка» — стаи северных гусей, нырков, «настоящих уток»… Каждый вечер, на заходе солнца, огромные птичьи стаи, гогоча, хлопая крыльями и поливая помётом, ссыпались с неба на водные поверхности. По окружающим озёрам, по рекам, по островам — несся пух, раздавались всплески, звучал непрерывный гомон огромного птичьего базара.

* * *

Я уже описывал это мероприятие в Рябиновке. Здесь… ещё круче. Птицы настолько устают от перелёта, что, даже видя людей, даже видя, как забивают соседей — не взлетают. Только не надо их резать — запах крови будоражит. Бей дубиной, бей обухом топора. Только не лезвием. И минимальная маскировка: пучки камыша привязать на шапки, на одежду.

С вечера пара больших лодок уходит на Мещерское озеро, где мы сцепились недавно с аборигенами, и среди ночи возвращаются набитые до верху ещё тёплой птицей. Разгружаются на пляже и снова отправляются на озеро. Чтобы на рассвете, при утренней кормёжке пернатых — ещё раз загрузиться. Сходная картинка на других озерках в Заочье, по берегам рек. Но главное — острова. Гребнёвские пески — на Оке, Печерский — ниже устья Оки на Волге. Вся полоса пляжей со всех сторон островков занята птичьими стаями.

Удалец, засевший в этих песках с вечера, замаскировавшийся под куст хмыжника, работает просто длинной палкой со скользящей верёвочной петлёй на конце. Подползает к уснувшей стае, накидывает петельку на крайнюю птицу и утаскивает её. Стая, взбудораженная беспорядочным маханием крыльями задушено молчащего сородича, суетится. Потом — устало затихает. Через 10–15 минут — как в автошколе: «сле-е-едующий придурок». Ещё три-пять килограммов диетического мяса.

За ночь с участка пляжа в полверсты снимаем 30–40 экземпляров. Острова длинные — несколько человек работает. Утром — вал белого, серого, сизого, крапчатого… пера под стеной Дятловых гор. Ощипывание, потрошение, обпаливание… копчение, соление… По всему берегу валяются отрубленные гусиные головы, потроха, перья…

* * *

Грязно. Сколько я не втолковывал, что нужно убирать за собой, что потроха — ценный продукт…

— Ой, упало. Извини, случайно откатилось…

Снова, как было в начале нашего прихода на Стрелку, начинаются «проблемы с меню». «Воротят нос». Уже не от свежайшей рыбы, а от гусиной печени. Зажрались. А складировать — некуда. А соль уходит… как снег на пожаре. Бондари работают конвейером, в две смены. Кто умеет — плетёт короба из лыка.

Так его ещё и ободрать надо! Подсушить, снять кору, промыть… Правильнее: короба плетут не из лыка, а из луба.

«Была у лисицы избушка ледяная, а у зайца — лубяная».

Кстати, для хранения пищевых продуктов очень не рекомендую лыко с ольхи, осины, ивы. Были случаи отравлений. По счастью — в лёгкой форме.

Стройка, глинище, избы белые, фуникулёр, трубы в сотню саженей… О чём вы?! Вот еда. Её можно взять только вот в эту пару недель. Журавлей мы в этом году прошляпили. Нужно взять возможное. Всё возможное. Сейчас.

Перелёт птиц идёт дольше двух недель. Но у нас не охота — поколка, заготовка. Эффективна только при массовых стаях. «Летит, летит по небу клин усталый»… И пусть себе летит. Это — не цель. Цель — птицы по горизонту от края до края. Всё небо в перьях и крякает. В три эшелона.

Успеваем только подновлять навесы, да строить немножко новых. Жерди, даже неошкуренные. Запасы надо прикрыть от дождей, защитить от грызунов. Элементарно? — Конечно. Если ты к этому готов.

Вдруг из леса накатывает стая белок. Офигительная! Я таких не видел. Наши нормальные, исконно-посконные русские белки на охоту стаей не ходят. И — «в булочную на такси не ездят». А тут… Как волна. Рыжие хвостатые тараканы на каждой ветке. Стрекочат, прыгают, грызут. И превращает всё в клочки и в мусор.

С сотню убили люди, ещё сотню Курт задавил. Ушли. Потом три дня наводили порядок. Теперь я понимаю, почему белка так дёшево ценится — 18 шкурок на дирхем. Сама к человеку приходит, только дубинкой не промахнись.

Снова вопят. Вот же…! Среди бела дня, когда народ, после ночной заготовки и утренней разделки, с берега рассосался, на их место пришла стая волков. Нормальные лесные волки. Жрут птичью требуху и головы. Бить их сейчас бестолку — мех клочковатый, ещё не поменяли.

Дуракам, которые вопили:

— Волки! Волки!

промыл мозги. По теме: чистота на рабочем месте. И проистекающие от её отсутствия личные оторванные головы. Или — волки, или — я, но кто-нибудь оторвёт.

— Что ты орёшь?! Волк тебя не тронет. Ты для него, по сравнению с гусиными потрошками — невкусный.

Но Могута прав: прикармливать «серого разбойника» — нельзя. А волки — не единственные «санитары леса». По Стрелке носятся стаи воронья. Умная птица — рвёт съедобное только у тех, кто её боится. Боятся всё больше: вороньё наскакивает уже не по одному. Наверху, на нашей мусорке, прямо у поварни, возится пара лис. Теперь осталось только медведей стадами дождаться.

Экология, факеншит! Зверьё делает подкожные запасы на зиму. Жрут… как перед смертью.

— Могута, а скажи-ка ты мне: скоро ли у волков линька закончится?

— Да-а… это — да… но я со здешними волками… не… это — не… не знаком. Вот были бы тут наши… которые Пердуновские… те — да… тех я — всех… а этих… этих — не…

«Во-от такие! Но — по три. Но — вчера. А эти… — совсем даже нет. И — по пять. Но — сегодня» — опять исконная посконность по Жванецкому?

Совсем мужик в лесу одичал. И как он своих охотников учит? А с другой стороны: о чём в лесу разговаривать? Там смотреть-слушать надо.

— Давай — конкретно. Две недели? Четыре? Шесть?

— Эта… две… а может — шесть.

Мы устроили три мусорки веером, версты за три от селения. Вытащили туда все «пищевые отходы». Получились кормушки для множества лесных хищников. Ух как они там… лопали! И отбросы, и друг друга. Даже несколько медведей туда приходило. Четвероногие «халявщики» в течении следующего месяца одели «зимние шубы». Которые мы с них сняли.

А вот что из воронья сделать полезного — так и не придумал.

* * *

Поддерживать гигиену в лагере во время «поколки» — тяжело и трудоёмко.

Забавно. В традиционных попаданских историях попандопуло приходит в чистенькое. Либо — в грязненькое, но сразу становящееся чистеньким. Или, хотя бы, привычным для принюхавшегося, приглядевшегося ГГ. А у меня наоборот: было же красивое чистое место! А теперь, под моим чутким руководством, всё загадили. Просто потому, что люди. Да если бы только люди так себя вели! Шимпанзе гадят под себя и не ночуют два раза в одном гнезде. И как при таких… «естественных обычаях» — города строить?

Коллеги! Чем вы гребёте по пляжу? Пятернёй? Когда нужно убрать разбросанные гусиные головы и валяющиеся утиные кишки? А я ещё удивлялся — зачем Аким мне пяток граблей прислал? Я ж говорю: у деда — ума палата!

Но когда ж стройкой-то заниматься?!

Конец шестьдесят седьмой части