– Небогато живёте. Славный князь Андрей Юрьевич. Да уж… Мне у соседа последнее отбирать — нехорошо, не по чести.

Ну-ну! Ты ещё на меня зубами лязгни! Или ноздрями — огнём пыхни. Змей Горыныч возле-клязьменский. Ты, брат Андрейша, помни место своё. Ты — князь Суждальский. Всего-то. Такие — были и будут. А я — «Зверь Лютый». Другого такого нет. Потому что с мозгами. Иногда.

– Будь любезен, светлый князь, прикажи плавильщикам, да доменщикам, да кузнецам в земле твоей проживающим, собрать сор, что из печек да горнов их вываливается, от земли очистить да ко мне на Стрелку привезти. Не менее полста пудов с варницы да по десятку пудов с горна. А кто похочет больше, чтобы двор свой чище сделать — и больше пусть везёт.

– З-зачем?!

О! Прежде было у Андрея Боголюбского два взгляда. Прищуренный. Когда ему всё надоело. И высасывающий. Когда он душу из человека вынимает, прежде чем тело на плаху послать. А ныне и третий появился — изумлённый. Думал — вчера на «Ласточке» померещилось. Ан нет. Красивые у Суздальского князя глаза. И чего он ими то — сверкает, то — прячет? На них же просто любоваться можно! «Южная ночь» глубокого чёрного бархата. Агат? Нет, лучше.

– Как зачем, княже? Буду, по обычаю своему, делать из дерьма конфетку. Из железоделательного дерьма… ну, наверное, железный пряник получится.

– С кузнецов железо брать… Взбунтуются народ от новой подати.

Скотник проявляет глубокое знание реакции народных масс на введение нового налога. Молодец. Не задарма хлеб свой ест.

– Об каком железе речь, уважаемый? Я толкую об чистоте, об порядке вокруг мест кузнечных. Об шлаках железоделательных. Возле каждого такого места собирается множество гадости. Которую доменщики из печек выпускают да на землю сливают. Поскольку оно — железу сделаться мешает. Хрень такая, чёрная, вонючая, дырчатая. Кусками вокруг каждого кузнечного места валяется. Варницы многие по многу лет работают. Прям по уши зарастают этим дерьмом. Вот я и говорю, княже, вели почистить да и вывезти ко мне.

* * *

Чисто для знатоков. Сыродутный процесс даёт очень железистый шлак. В цифрах: в болотной руде железа около 50 %. И в шлаке русских варниц — столько же. Бывает до 65 %. Только Райковецкая домна даёт в шлаках меньше 20 %. Но это — следующее столетие, и ростом она — под три метра.

Как же так?! Откуда?! — Оттуда. Между выкопанной рудой и рудой перед печкой есть тех. процесс. Называется «обогащение». Делается весьма примитивными, деревянными инструментами (колотушка, корыто, сетка из прутьев, костерок в яме…), но повышает содержание железа до 80–90 %. Разница в минеральном составе исходной руды и шлака — в доле кремнезёма. В шлаке в полтора — два раза больше. Не проблема: вариации состава болотных руд столь велики, что захватывают и этот диапазон. Просто надо учитывать при повторном обогащении и выборе режима плавки.

Почему святорусские металлурги не использовали собственные шлаки в качестве исходного сырья — не знаю. Как не знаю, почему «пустая порода» оловянных рудников Корнуэлла, формировавшаяся в виде цепей невысоких холмов со времён древних кельтов и расцвета финикийцев, назвавших эти места Оловянными островами, пошли в переработку только в 19 веке. В 20 веке уже и тридцати лет достаточно, чтобы отвалы переработки полиметаллических руд — снова стали исходным сырьём. На новом уровне технологии.

Человечество давно усвоило, что продукты собственной жизнедеятельности могут быть полезны. Но это — удивляет и раздражает. «Знали бы вы из какого дерьма растут эти прекрасные розы» — не знают и не хотят знать. Это забито в человеческие инстинкты со времён обезьян. Когда отходы любой макаки представляли бактериологическую опасность для всех остальных. Понятия «замкнутый цикл», «безотходное производство», «углублённая переработка сырья», «получение энергии из отходов» — из 20 века. Идеи-то известны. Где-то, когда-то, кому-то… Но мыслить этими категориями — здесь не принято. Более того — неприлично. Выращивать себе пищу, используя содержимое выгребной ямы — противно, но нормально. «Все так живут». А заново раздробить куски шлака — извращение.

* * *

– Я так гляжу, вьюноша, ты по дерьму — большой мастер.

Во! Нам попался казначей с юмором! Дядя, засунь свой юмор в… в своё среднее средневековье. Где ему и место.

– Это ты точно заметил, боярин. Я по дерьму — самый главный рудознатец. Вот, к примеру, ты воду колодезную пьёшь? Во-от. А не знаешь, что всю воду, которая на свете белом плещется, люди да звери, прежде нас жившие, уже два раза выпили. И — выписали.

– К-как это?!

– Что, прям здесь показать? Как это делается? В палатах княжеских? Или до нужника потерпишь? Я тебе там такую струю покажу… радугой любоваться будешь!

Скотник — обиделся. Налился багрянцем. В сочетании с белой бородой это даёт интересную цветовую гамму. Но долго полюбоваться не довелось. У Лазаря — богатое воображение, глубокое восприятие и тонкое пищеварение. Наслушавшись моих измышлизмов по теме «круговорот воды в природе и организмах», он перевёл взгляд на кружку кваса, которую держал в руке.

Длины его пищевода хватило только до ближайшей стены. Дальше мы, всей честнОй компанией, прослушали арию Риголетто в его исполнении. Как раз из-за того ларя с гравировкой из не-подсолнечника. Ну, что сказать? У парня хорошие вокальные данные. Совершенно свободно берёт верхнее «ля». И выдаёт нижнее «до».

Вот стану я старым и толстым — построю на Стрелке оперный театр. Может даже — и Большой. А Лазаря возьму на амплуа «первого любовника». Хотя вряд ли: он же тоже таким станет. Да ещё и лысым. Мне-то уже всё равно, а ему — плешь петь мешать будет.

– Разберитесь тут. Дать всё. Сколь можно. Пошли.

Андрею надоела вся эта… оперетта с желудочно-кишечным и материально-техническим либретто. Он встал, осторожно обошёл дёргающиеся в ходе вулканической деятельности, в смысле — в пароксизме извержения, пятки Лазаря, и направился к следующим дверям. Я, естественно, следом.

Ну и планировочка! Мы так и будем ходить по этим анфиладам, загаживая одну комнату за другой? Чем-то напоминает Безумное чаепитие в «Алиса в стране чудес». Там они тоже всё время пересаживаются, и никто не моет посуду. Ну и кто здесь будет Болванщиком? Я — лучше Мартовским Зайцем. У зайцев в марте в их трёхчастных желудках идёт такая ферментация…! Домашнему самогонному аппарату — не сравниться! Почему их косыми и называют. Если уж гадить, то хоть под кайфом — всё веселее.

Третье помещение было ещё меньше, ещё темнее. И отгорожено от общего прохода приличной стенкой.

Андрей махнул рукой, проследил, чтобы я плотно закрыл дверь, подошёл к единственному закрытому окну, уставился в бутылочного цвета стеклянный кругляш и замолчал. В смысле: продолжил молчать. Как-то… глубоко.

Весёлое возбуждение предыдущей сцены постепенно оставляло меня. По материально-техническому, после слов Андрея, Николай возьмёт всё возможное. И даже немного сверху. Остальное, типа киновари, серного масла, образцов замков, весов… Там объёмы небольшие — можно докупить. И из Всеволжска не с пустой мошной вышли, и дорогой… несколько разбогатели. Есть ещё пара-тройка моментов, где мне нужно просто его решение.

– Ты — прав. Она — курва.

Ё…! Погоди-погоди… Не понял я. Так я прав?!

– С чего ты решил?

– Я — спросил. Он — соврал.

Факеншит! Мозги кипят! Как-то сходу переключиться со способов сбора и транспортировки отходов железоделательных производств на… на способы объективизации внебрачных связей экс-супруги светлого князя…

Имён — не названо. Деталей — ноль. Зачем он мне это сказал? Душу облегчил? Ищет сочувствия? — Не верю.

Собрался прирезать ввиду ненужности после подтверждения из независимого источника? Я ж тут вообще… После подтверждения — избыточный фактор возникновения возможных проблем. — Нет, антураж и реквизит — неподходящи.

– Маноха с ним уже работает?

Кажется, зубы скрипнули. Не вижу — не поворачивается лицом. А спина у него… кавалерийская как всегда.

– Я… я не могу. С ним. Так.

* * *

Понятно. Препятствия на двух уровнях, как минимум.

«Он — соврал» — это о епископе Ростовском. Что Андрей спросил, о чём «он» соврал — несущественно. Главное: князь посчитал ответ епископа лживым и отнёс эту лживость к ситуации с Улитой. Насколько обосновано — неважно. Теперь, по логике, должны были последовать конкретные оперативно-розыскные… С использованием дыбы, калёного железа и горящих веников. Но…

Андрей и Феодор — давние соратники. Сподвижники, единомышленники. Они вместе, бок о бок, рука об руку, прикрывая друг другу спины, помогая, поддерживая, вытаскивая и выручая… несколько последних лет создавали эту землю. Федя не стал бы епископом, просто — не добрался бы до Константинополя, если бы не помощь Андрея. Андрей не одолел бы ростовское и суздальское боярство, если бы не яростная проповедь Феодора.

Боголюбский не только предал отца, самовольно уйдя из Вышгорода, но и не исполнил его «духовную». Преступление не только перед законами мирскими, земными, но и перед божьими, небесными. Даровать ему прощение в этой части может лишь слуга божий. «Даровать» — Андрею. Убедить всех остальных в «кошерности амнистии» — только авторитетный, уважаемый пастырь.

Юрий Долгорукий, отправляясь в последний раз в своей жизни в Киев, написал завещание. По которому Залесье оставалось самым младшим его сыновьям, «гречникам». Старшие должны были сесть в княжествах на Юге. Глебу-Перепёлке предназначался любимый им Переяславль-Южный. Ещё один сын сел князем в Поросье. Андрею отдали Вышгород.

Сходно поступил Мономах, переведя, в последние годы своей жизни, своего старшего сына и наследника Мстислава Великого, из второго по важности на «Святой Руси», но далёкого Великого Новгорода — в Белгород Киевский.

Андрей — следующий Великий Князь? — Это против «лествицы», но её уже столько раз «насиловали» в предыдущие десятилетия, во время войн между Изей Блескучим и Юрием Долгоруким… Могло получиться. Если бы не личные свойства Андрея и Юрия.

Долгорукий не ограничился одним лишь завещанием, разовым «оглашением» своей воли в церкви. Он организовал пышные торжества по случаю «крестоцелования» на верность его детям. Присягнули вся дружина и население.

Колокольный звон пышной церемонии в Суздальской земле услышали все на «Святой Руси». Долгорукий, муж принцессы византийской, передал её детям (а не детям от первой жены — половчанки) княжество, устроил богатый праздник, сходный, по торжественности и пышности, с церемонией восшествия монарха на престол.

Но Андрей… Он не любил Юг. Он исполнял приказы отца, участвовал в южных походах. И раз за разом советовал, при каждом удобном случае: уйдём домой, уйдём в Суздаль. В одном из эпизодов бесконечной войны за «шапку Мономаха», он поссорился с отцом и «ушёл домой до холодов». А Долгорукий остался в Остре на Десне. Изя блокировал его в этом маленьком городке, они обменивались письмами, обзывали друг друга ругательным словом «царь». Об этом я уже…

Ни Долгорукий, ни Боголюбский не были «простыми», одномерными людьми. А уж взаимоотношения между этими двумя великими князьями, отцом и сыном, «греком» и «кыпчаком», сибаритом и «бешеным» — всегда были… разнообразны и многоплановы.

Достаточно сравнить ситуацию Мономаха и его сына с ситуацией Долгорукого и Андрея.

Внешне — похоже. Но детали…

Мономаха киевляне любили, они сами призвали его, в нарушение «лествичного» права.

Долгорукого — ненавидели, постоянно призывали его противников, сражались на их стороне. Кровь свою проливали, лишь бы не отдать город под власть Юрия.

«Я — князь твой!» — на поле боя кричит неузнанный, сбитый на землю, Изя Блескучий киевскому ратнику.

«Вот тебя-то мне и надо!» — отвечает киевлянин и ударом вминает шлем на голове князя. Полагая, что перед ним Долгорукий или кто-то из его сыновей. Это — ненависть, стремление уничтожить, а не просто победить.

Мономах пережил всех своих противников. Сын его Мстислав, после вокняжения, воюет против полоцких князей и половецких ханов. Он сам является нападающей стороной. Ибо на Руси — мир и согласие.

Долгорукий, вокняжившись в Киеве, имеет перед собой непримиримых противников — Волынских князей, и ненадёжных союзников — князей Смоленских и Черниговских. Которые, явно, переметнутся к противнику. Это «наследство», в случае вокняжения Андрея, будет годами «висеть» на нём.

Мономах сажает сына в Белгороде. Это богатый, большой город — треть Киева.

Андрея ставят в Вышгороде. Древнем, славном, но — маленьком поселении. Разница в площади городов, и, соответственно, в доступных ресурсах — раз в двадцать-тридцать.

Фактически Долгорукий загоняет сына в ловушку.

Вышгород — это честь, это древнее, славное, святое место. Это «Северные ворота столицы». Это доверие — с этого направления наиболее велика внешняя угроза.

А по сути — конура цепного пса. Оттуда можно только гавкать да рвать проходящих. Подняться самому, набрать и умножить дружину — не с чего.

А дальше? Вот Долгорукий умрёт и… Андрей, ломая «закон», полезет «на стол» в Киеве? С чем? С той сотней гридней, которую можно прокормить в Вышгороде? Против резко враждебного киевского населения? Против тысяч непрерывно скалящихся на него — кыпчака, «Бешеного Китая» — «чёрных клобуков»?

«Киевская тренога» Мономаха — система баланса политических сил: «чёрные клобуки», «киевляне», «княжья дружина». Две «ноги треноги» — против, третьей — нет.

Долгорукий не дал Андрею ресурсов — большого богатого города — на Юге. И отобрал, своим завещанием, доступ к ресурсам на Севере, в Залесье.

Впереди у Андрея — позор, нищета, заклание. Преступление против «Закона Русскаго» — вокняжение не по «лествице», избиение гражданского населения — враждебных киевлян, собственный неизбежный разгром многократно превосходящими силами торков и княжеских дружин. Безудельность, жизнь «из милости за печкой» у кого-то из младших братьев.

Вот такую судьбу готовит своему сыну Юрий Долгорукий.

Они все видели его несколько покатый лоб, блистающие, в моменты ярости, глаза, высокомерную осанку. Они все над ним посмеивались:

– До седых волос дожил, а своего удела не сыскал. Только и годен, чтоб головёнку под вражий удар подставлять. Шелом-то — в куски, а лобешник — меч не берёт. В мозге, видать, одна чугунина. Годен только у князь Юрия на посылках бегать. В подручниках.

Не в подручниках — в противниках. Не из-за власти, земель, доходов… По своим характерам.

По своим ценностям и допустимостям, по образу жизни, по социальным ролям… они — враги. Но этого не видно. Как и не видно со стороны того, что за этим чуть покатым лбом трудится очень неплохой ум. С весьма нетривиальными, для святорусской господы, мыслями. С постепенно меняющимися «границами допустимого».

Снаружи: типичный пожилой кавалерист-рубака. «Как одену портупею — всё тупею и тупею». Внутри — мятущаяся, пребывающая в напряженном борении сама с собой и с миром, душа. И острый, последовательный интеллект.

Все нормальные русские князья стремились в Киев, к высшему «столу», к высшей должности в княжеской иерархии. Андрей никогда не был «нормальным». Это его свойство прорывалось во множестве дел.

«Ежели стол не идёт к человеку, то человек идёт к столу» — писал некогда Изя Блескучий, оправдывая свой захват Киева.

Андрей, «сходив к столу», утащил «стол» за собой. Даже и став Великим Князем Киевским, он остался во Владимире.

То, что Залесье, не смотря на «духовную» Долгорукого, не смотря на присутствие в Суздале вдовы и младших сыновей, признало Андрея князем, пережило высылку «гречников» и «торцеватых» племянников Андрея, что, фактически, ликвидировало саму основу для введения в Залесье удельщины, что есть основной тренд, основное стремление боярства во всех русских землях — есть, в немалой степени, результат страстной проповеди, поддержки Феодора.

Насколько это было непросто — видно из Никоновской летописи:

«И тако изгна братию свою, хотя един быти властель во всей Ростовской и Суждальской земле, сице же и прежних мужей отца своего овех изгна, овех же в темницах затвори; и бысть брань люта в Ростовьской и в Суждальской земли».

«Бешеный Федя» в этой «брань люта» был «Бешеному Китаю» — важнейшим соратником. Пожалуй, более близким и важным, чем Сергий Радонежский — Дмитрию Донскому.

«Неблагодарность — из числа самых тяжких грехов». Андрею — несвойственна.

Другая причина невозможности отправки Феодора к Манохе — общая «святорусская».

Русские князья не казнят русских иерархов. Русская церковь отделена от государства. В том смысле, что церковные — неподсудны светскому суду. «Да не вступает владетель в то». В «то» — что творится в монастырях, церквях, епископских дворах. Я уже цитировал «Устав церковный». Даже изгнание или пожизненное заключение может быть применено рюриковичами друг к другу. Но не к епископам. Им — только церковный суд. Высший суд — митрополичий. Именно так будет в РИ решена судьба зарвавшегося «бешеного Феди».

Давнее соратничество, благодарность за оказанную помощь и юридическая, освящённая верой и традицией, неприкосновенность епископа — не позволяют князю Андрею применить к Феодору «силовые меры воздействия».

Итого: «допрос третьей степени» — невозможен дважды.

Вот и стоит перед окном этот невысокий, крепкого телосложения, с ярко выраженным сколиозом, человек. Смотрит, не видя, в темноватое стекло и рвёт себе душу:

– Друг?

– Нет, враг!

– Врага — казнить!

– Нет, нельзя.

«Рука не поднимается» — старинное русское выражение.

Интересно: а если ногой? Не в смысле: «приподнять ножку и пометить», а — пяткой? В лоб. Или, там, коленом по почкам? — Ах, да — капоэйры с карате здесь не знают.

* * *

– Тебе виднее, но уверен ли ты? Может, понял неправильно или, там, у него зубы болели.

– Поэтому, Иване, ты пойдёшь в Ростов. И привезёшь её сюда.

Что?! А… э… ё!

Где найти мне слов не затёртых, чтобы выразить, хоть бы и лишь частично, всю меру своего недоумения, удивления и изумления…? А так же — раздражения, возмущения и посылания…

Смысл приказа — понятен. Как в частушке:

Андрею охота «удостовериться». Путём личного общения со своей экс.

Но я-то здесь причём?!

Первая реакция — чисто инстинктивная: мужик, ты с какого дуба-ясеня упал?! У меня своих дел… в гору глянуть неколи! У меня там этногенез выкипает! А стекло ещё и варить не начали!

И я ещё много всяких умных слов сказать могу. И аргументов с доводами — просто охапками навалять.

Можно понять причины решения Андрея: он не уверен в своём окружении в ситуации конфликта с епископом, не хочет расширять круг посвящённых в «это дело», у меня — репутация человека ловкого…

Все мои «мозговые шевеления» — значения не имеют: он — решил. Он — начальник.

* * *

«У всякой женщины должно быть пять мужчин. Муж, друг, любовник, гинеколог. Мужу — ничего не рассказывает, и ничего не показывает. Другу — всё рассказывает, ничего не показывает… И пятый — начальник. Как он скажет — так и будет».

* * *

Так на кой — воздух переводить и сотрясать?!

– Когда?

Вот тут он оторвался от бесконечного разглядывания кругляша бутылочного стекла в окошке. Повернулся всем корпусом, посмотрел испытующе.

– Завтра. Утром. Затемно.

– Как?

– Лодочкой. От пристани. Один. С моим слугой и её служанкой.

– Баба в лодии…

– Она её знает. Иначе… не пойдёт. Силком… крайний случай. Слуга — верный. Тебя — мало здесь знают. Но… Уж больно приметлив. Пойдёшь тайно. Переоденься. Цацки свои возьми. Которыми ты сегодня тысяцкого… Денег…

– Не надо. Свои есть.

Ё-моё! Вот сейчас мне это всё…! Как серпом по…

Ваня, эмоции позже. Есть позиции, которые надо закрыть нынче же. Как бы оно потом не…

– Есть забота. Калауз на меня вызверился. За то, что я — твой человек. Пытался прошлой осенью прихватить мой караван, который из вотчины Акима Рябины к Стрелке по Оке шёл. Сейчас, как лёд сошёл, пойдёт второй. Пошли человека в Коломну или, лучше, Серпейск, который бы присмотрел. И проводил до Стрелки.

– Ладно. Нынче же пошлю.

– Другое дело. Я вокруг Стрелки ставлю вышки сигнальные. Для бережения от разных… находников. Вниз по Волге — до устья Ветлуги. Надо и вверх. Прикажи воеводе Радилу в Городце на Волге, мне в том помочь.

– А смысл? В тех вышках?

– От Стрелки сюда верховой гонец довезёт грамотку… дня за два. Если повезёт сильно. По вышкам слово дойдёт… часа за два.

Тут я несколько… осторожничаю. Передача 45 условных сигналов из Петербурга в Варшаву при ясной погоде занимала 22 минуты. Через 1200 вёрст и полторы сотни станций. Здесь — втрое-вчетверо меньшое расстояние. Но… лишнего обещать не буду — не проверено ещё. Да и азбука у меня другая — битовая.

– Хм… Тогда ставить надо и досюда. И до Мурома. Живчик — как?

– Об этом разговора не было. Между нами — мордва на Оке живёт. Сперва с ними разберусь.

– А к Городцу зачем?

– Жду с Верху воров. Э… новгородцев. Хочу знать наперёд. Ежели позволишь — хочу и с Костромы вести быстро получать.

– Широко берёшь. Надо смотреть. Твой Лазарь в этом понимает?

– Лазарь — нет. Николай, купчина мой — видал, знает. Я ему нынче ночью распишу…

– Лады. Послушаю.

– Третье дело. Сосед Лазаря подставил посла моего. Присоветовал взять людей в челядь. Люди — дрянь. Шиши заволжские оказались. Соседу в делах разбойных — сотоварищи. Прикажи того соседа-боярина… прижать.

– Наслышан. Из татей живые остались? Отдай Манохе.

– Ещё одно. Служанка Лазаря порезала свою юбку красную на ленточки, да ленточки продавала дурням местным за серебро. Пропуски, де, для провоза рабов через Стрелку. Много продала. На ней вины нет: кто десяток гривен за ленточку отдал — сам дурак. Каки при том слова сказаны были, глазки подмигнуты, плечики пожаты…. Рукобития — не было. Плательщики — противу тебя воры. По вашему с эмиром уговору, христианам в басурманских землях более 40 дней быть нельзя. А раб — себе не хозяин. Я от слова твоего — не отступлю. Опять же: для досмотра лодей мне надобно корабельщиков ссадить на берег. На моей земле встал — вольный человек. И от своего слова — я не отступлюсь. Хай будет… сильный. Возьми дурней в… в казни. Перепись им есть. Или скажи им, чтобы на лоскуты от юбки не уповали. Наперёд скажи, чтобы после не злобились.

– Умна у тебя служаночка. Помню её. За весь поход — ни разу голоса не слыхал. Не подаришь?

– Э-эх… Андрейша, тебе одного раза мало? Анна…

Это был мой прокол. Ошибка из самых тяжёлых. Огромнейшие «упущенные возможности».

Кабы подарил бы я Цыбу князю — стала бы она моей ниточкой к его душе. Цыба — девушка неглупая и внимательная. Могла бы занять достойное место. И в постели Андрея, и в душе его. Хоть и сказано о нём: «не давал воли женщинам над разумом своим», а народ говорит: «ночная кукушка — всех перекукует», «капля — камень точит». Капала ему бы ему на мозги потихонечку — он бы и отзывчивее к нуждам моим был. Да хоть просто смотрела, да слушала, да мне пересказывала — что там, в княжьем тереме, по-булькивает, какие там кашки да супчики завариваются — уже выгода огромная.

Из вятших многие и мечтать не могли, чтобы свою жену или дочь — государю в постель сунуть. А мне вот предложено было! А я отказался. И ведь наперёд, ещё после Божедара, продумывал как бы к какому государю «лезвие с верёвочкой» подвести. А как сложилося — не сыграл. Стереотипы мои давние, инстинкты «правильности» — воспрепятствовали. Умом выгоду понимаю. Но — потом. А тогда, вот в то мгновение, «чуйка» сказала — нет. «Баба — тоже человек», люди — не вещи, чтобы дарить их. Моих людей — никому не отдам.

Упустил возможность.

Ей-то? — И ей лучше было бы. Ну, поплакала бы недельку-другую да и привыкла. А в Боголюбово на княжьем верху жить… редко кому такое счастье. И мне — немалая выгода была бы. Прямой ход к государеву уху — дорогого стоит. Можно цену посчитать. В деньгах, в городах, в жизнях человеческих…

Но вот же, про прежним своим привычкам — гуманистнулся и общечеловекнулся. Не готов оказался, прошляпил.

А может и нет, может, придавили бы Цыбу в тереме по-тихому. Или «забота о чести жонкиной» у Андрея сработала бы. А то — подставили бы теремные — девку под гнев княжеский. Да и меня — с ней вместе.

Жалею? — Нет, девочка, не жалею. Манеры такой — о содеянном жалеть — у меня нету. Вышло б иначе — об другом бы печалился. История сослагательного наклонения не имеет. И моя личная — тоже.

– Да. Досыть. Подарки твои… как наш тысяцкий с лавкой. Прицепится и не отвяжешься.

Хмыкнул, вспоминая разорение своей малой трапезной «райским медведем с дубовым хвостом». Посерьёзнел, возвращаясь мыслями к купцам:

– Дурни… пусть идут. Перепись — мне пришли. Поинтересуюсь. Мне воров — не жалко. Закон они знают. Делай с ними — что хочешь. Только… девку убери с отсюдова. Не убережёшь, придавят.

– Спасибо за совет. Ещё прошу: отмени холопство в земле Суздальской. Рабство — вредно. Владельцу раба — в первую голову.

Андрей снова отвернулся от меня к окну. Постоял, молча разглядывая густой свинцовый переплёт, сцепил руки за спиной, сжал, так что побелели костяшки пальцев, приподнялся на носках, раз-другой…

– Ты что, думаешь, я сам этого не знаю? Не может человек быть добрым слугой двум господам сразу. Не может человек быть рабом — и божьим, и человечьим. Сей обычай — противу самой сути христианской, противу духа божьего, коий в человека вдохнут еси. Не может сотворённое по образу и подобию божьему в скотском состоянии пребывать. Не должно. Но… Ваня, есть закон русский. И всяк князь — тому закону — слуга истовый. И аз грешный, меж прочими. Суть моя — в господу служении и закона исполнении. В «Русской Правде» — рабы есть. Стало быть, есть они и в землях моих. И покудава «Правду» не изменить — так оно и будет. Тебе, брат, хорошо. Ты — Нерусь, как хотишь — так и воротишь. А мне так… не можно. Как бы сердце моё к тому ни лежало. Вот и кручусь. Будто в тенетах ловчих.

Вот уж не думал, что тот же образ — образ сети, опутавшего, не дающего шевельнуться, сделать, как хочется — кокона паучьей паутины, паутины святорусского общества — образ, мучивший меня в Пердуновке, в моих первых делах и глупых планах — услышу от святорусского князя, от одного из ярчайших представителей, символов этой эпохи! Хотя, если подумать…

Андрей Боголюбский и стал таким символом потому, что рвал эту паутину, менял её. Почему и остался в истории куда более заметной величиной, чем множество «нормальных» русских князей.

Для меня эта личная позиция Андрея — была чрезвычайно важна. Суздальские князья, активно привлекавшие и поддерживающие переселенцев, всегда были враждебны к экспорту рабов. А вот укрывательство беглых, «со Стрелки — выдачи нету», обеспечивалось именно этой, христианской нормой: «не может быть подобие божие — скотом двуногим». Не резонами экономическими, а верой души.

Через несколько лет, добиваясь запрета на вывоз людей русских из «Святой Руси», ограничения и отмены рабства, я был уверен в поддержке Боголюбского, в его «душевном согласии», приводил доводы, ему понятные, часто — от него же услышанные. Совмещая аргументы как мирские, так и божеские.

Князь, по-прежнему не оборачиваясь ко мне, выдал ещё пару деловых фраз. Как найти лодочку с сопровождающими, как выйти из города затемно, пуговица от княжеского кафтана в качестве мандата — подтверждение для Софьи моей миссии.

– Скажешь: послан привезти ко мне. Тайно. Для разговора о делах семейных. Ты ж только правду говоришь? — Вот правду и скажешь.

– А если откажется?

– Тогда… как нынче тысяцкого. Цепками своими. Служанка обиходит.

Андрей вёл разговоры отрывисто, малословно. Отнюдь не объясняя и не разжёвывая. Причина — в его государничании. Всякому… чудаку каждую мысль свою растолковывать — на дела времени не хватит. Привычный к бою, к конной атаке, он и в жизни разговаривал приказами. Такое малословие, глубоко в нём укоренившееся, давало место недоговорённостям. Что создавало для меня простор свободы. Не произнося лжи, не являя неповиновения, на одних лишь недомолвках и недосказанностях, находил я возможности делать вроде бы и по его приказу, а и по своей воле. И являть ему уже дело сделанное, а не помыслы сомнительные.

Такая же манера — говорить кратко — насаждалась мною на Стрелке, среди людей моих. Видя Андрея со стороны, я лучше понимал: где одного слова достаточно, а где нужно человеку в душу влезть да наизнанку вывернуть.