Засыпать в полной темноте, в одном помещении с взбешённым психом… Тревожно. Но оружия у нас, приспособ каких — нету. Разве что он из ямы полную рубаху наберёт и мне спящему в рот… И я — задохнусь. Или — нет. Фифти-фифти. Бог даст — проснусь живым.

Бог — дал.

Среди ночи был, вроде бы, какой-то вскрик, какое-то елозание. От чего я проснулся. Полежал, послушал. Продолжения — нет, шевеления — нет, вонь — как и была. И я снова заснул.

Просыпаться было… больно. Всё-таки, мать-сыра земля совсем не… С Манефой, к примеру, теплой, мягкой… А уж с Гапы-то моей слазить…! А тут — всё болит. Всего — знобит. Вокруг — темно.

Ску-у-у-чно!

– Эй, Градята! С добрым утром!

Наверное — утро. Раз я проснулся. Чего он молчит? Сон приснился увлекательный? По тем рассказах о его похождениях в женской среде, которыми он меня вчера развлекал? Ещё бы: он же мастер был, городничий. Э… городник. Пришлый, при деньгах. Москвички на него — как на мёд. Есть что вспомнить.

А пойду-ка я, разбужу соседа. Так это, по-пионерски. Поползу.

Ползу-ползу. Тихонько-тихонько. Да где ж он тут? А, вот пятка. А мы её чуть-чуть пальчиком. А оно не отзывается. Ему что, две бабы за раз приснились — оторваться не может? А чуть выше по щиколотке…

Щиколотка была холодная. Это не сразу до меня дошло. Я бросил свои пионерские игры и быстренько перебрался к голове. Дыхания — нет, пульс — отсутствует, вонь… да, вонь ослабела. Тело — холодное.

М-мать… Факеншит уелбантуренный! С-с-с… Спокойно.

Ну-с, Ванюша, с обновкой тебя — с покойничком-нежданчиком.

Отполз на своё место, подумал.

Стражу звать? — До ляды — только в прыжке. Да и зачем? К чему истерить и суетничать? Есть ли в жизни человеческой что-либо, более естественное, чем смерть? Как стороны одной монеты: всякий орёл всегда имеет свою решку.

Градята говорил, что раз в день приносят корм — подожду.

Я снова уселся в растительно-цветочную позу. И впал в таковое же состояние.

Градята, оставленный доделывать крепость после отъезда князя Андрея из Москвы в Вышгород в самом начале 1157 года, просидел в порубе 8 лет. Заморить его не хотели. Просто из жадности — а вдруг потребуется? А выпускать… Помимо ссоры с хозяевами, он являлся носителем военных тайн. Рассказы Фрица о постоянных конфликтах между масонами и европейскими владетелями, часто оборачивающиеся подобными пожизненными заключениями, что и было одной из причин формирования этого братства, рассказы, казавшиеся мне маразмом диких европейцев — приобрели русскую реальность.

И тут — я. Не то, чтобы я его сильно пинал — на такое сил не было. Но он уже просто забыл — что такое общение с новыми людьми. Человек может умереть от информационного или сенсорного голодания. Или — от избыточности. Моё появление, манера говорить и вести себя, живое, активное напоминание об оставленном мире — взволновали Градяту, вызвали стресс. И сердце его не выдержало.

Усвоенная мною прежде истина: «Попадец — всем… абзец» — приобрела ещё один оттенок.

Прошло… сколько-то прошло. Наверное — много часов. Я уже «насношал ёжиков» до тошноты, обнаружил, с тоски, у себя третий глаз и как раз прикидывал — как бы его настроить на инфракрасный диапазон, как наверху заскрипело и грохнуло. Люк откинулся, оттуда начало опускаться на верёвке деревянное ведро.

– Эй, вы тама. Жорево принимайте. Миска одна — не подеритесь. Гы-гы-гы…

Прежде всего — пайка. Два куска хлеба, миска с кашей и кувшин с квасом.

– Жрите давайте. По-быстрому. И ложьте взад. Нам тута валандаться неколи.

Я отсел с едой к стенке и громко уточнил. В сторону невидимого стражника в дырке в потолке:

– А придётся. Сосед мой, Градята, нынче ночью богу душу отдал. Слезай, дядя, покойничка вынимать будешь.

Пауза, поток междометий, упоминания родительниц и прародительниц, различных отглагольных мероприятий с использованием мужских и женских половых органов. В том числе — и с возвратными формами. Не только: «я — тебя», но и «я — себя». Как в вариациях «Конька-горбунка»:

Грамматически интересно звучало смешение в одной фразе совершённых, продолженных, инфинитивных и пока лишь обещаемых… действий.

Вот же: филфака в Москве ещё нет, а филологи с факерами — уже есть.

В поруб всунули факел, от тусклого света которого мои, отвыкшие уже глаза начали слезиться. За коптящим факелом смутно просматривалась бородатая морда с выпученными глазами. Потом её сменила другая такая же. Братья-близнецы? — Нет, просто общее дело во славу родины делает людей похожими. Особенно, когда это дело — тюрьма, а родина — Москва. В смысле: подворье бояр Кучковичей.

Морды принадлежали дуракам: опущенный вниз факел даёт пламя по рукояти — чуть бороду не сожгли. Увы, дурость стражи имела свои пределы: я уж размечтался, что они всё тут бросят и побегут начальству докладывать. А я, тем временем, по верёвочке… оп-оп и… Не свезло — ведёрко с верёвкой подняли, люк закрыли. И пришлось мне поглощать наш, с покойным Градятой, завтрак, обед и ужин, в полной темноте и в антисанитарных условиях — ложек, вилок и ножей не подали. Даже руки помыть — не предложили.

Предки, факеншит. Совершенно дикие, неопрятные люди.

Только я подумал об уместности чашечки кофе и сигары на десерт, как десерт пришёл сам: человек 6 ввалились в поруб по принесённой лесенке и стали тыкать в меня острым и железным. Задавая идиотские вопросы:

– Ты почто невинную душу загубил?!

Мои попытки указать на логическое противоречие:

– Так вы невинные души в порубе держите?!

Не привели к конструктивной дискуссии. Наоборот — к усиленному вентилированию помещения режущим и колющим.

Я, конечно, парнишечка боевой. Но — не ниндзя. И — не комикадзе. В одной руке — миска деревянная, в другой — кувшин глиняный. Для обоерукого боя — вполне. «Правильный» айкидот, в смысле: мастер по айкидо, способен обездвижить противника любым подручным предметом. Но против шести здоровых мужиков в замкнутом пространстве… Вот был бы я прирождённый триметиламинурист высокой концентрации — дунул бы на них. Чем-нибудь… Из откуда-нибудь… Они бы нюхнули и умерли. В муках, удушье и отвращении.

А так пришлось забиться в уголок и кричать истошно:

– Дяденьки! Не виноватый я! Он сам подох!

«Дяденьки» покрутили труп, явных следов насильственной смерти не нашли, и перестали обращать на меня внимания.

Я уж было… типа — они с ним возятся, а я по лесенке… Но там, наверху — оставалось ещё несколько дяденек. Судя по голосам — трое-пятеро. Столько народу одолеть деревянной миской… Даже с глиняным кувшинчиком… Не, не рискну.

Напоследок они забрали у меня посуду и удалились.

Какие они… жадные! Хоть бы лесенку оставили.

Ж-жадюги!

Шутки-шутками, но ситуация у меня… выходов не просматривается. Понятно, что Андрей будет меня искать. Точнее — он будет искать свою экс. Ну, и меня за компанию. Феодор очухается, проморгается и тоже будет искать. Аналогично: Софью и чудака, который к ней подлез в Ростове. Как быстро они найдут? Недели? Месяц? Кто первым? И каково будут решение «кладоискателя» в отношении меня? А ведь есть ещё местные «кладохранители». Которые тоже чего-то могут решить.

Человек умирает не мгновенно. Но — быстро. Уж я-то теперь, после вляпа в «Святую Русь», очень хорошо это знаю.

Первыми прорезались «кладохранители». Вдруг распахнулась ляда и всунувшаяся слегка припаленная борода рявкнула:

– Ну, ты! Хрен лысый. Лезь сюды. Твою… Лестницу прими. Мать…

Я всегда был большим поклонником хорошего литературного русского языка. Помнится, как-то подходит ко мне, в одной из бывших советских столиц, нищий. И — излагает. Личные обстоятельства и вытекающие из этого следствия. Конструкции фраз, словарный запас, интонационное богатство… я прослезился! Высыпал из кошелька всё, что там звякало, и по-русски, широкой, нескудеющей дланью…

Так, эту историю — в другой раз. Пока у меня глаза слезятся от света факелов. После сплошной темноты поруба — просто больно….

Немолодой мужичина, прилично одетый, тяжко сидел в углу застенка, прикрыв глаза и полу-отвалившись на стенку. Видать, хорошо вчера набрался: перегар пробивает даже запахи пытошной. Тяжело человеку. Чуть было не посочувствовал. Хотел уж. Как и положено по вежеству, осведомиться о здоровье, как спали-почивали, здоров ли твой скот… а баба…? Но он приоткрыл глаз и лениво махнул рукой.

– Привели? Ну и славно. А посадите-ка злодея в дыбу.

* * *

Дыба…

Увы, и тут мы не знаем своих корней.

В «Святой Руси» дыба — совсем не то, что вы подумали. На нашу дыбу — не подвешивают, в неё — сажают. Через полвека в договоре со шведами будет указано:

«если русин окажется виновным, то в дыбу его не сажать, а отдать на поруки; если же поруки не будет, то посадить его в железо».

По сути — колодки деревянные. Средство фиксации изучаемой особи в неудобной форме. В «неудобной» — для исследуемого экземпляра. Также: лёгкое наказание за мелкие правонарушения. Анти-хулиганское устройство:

«кто силою в судебню влезет или придверника ударит, то посадите его в дыбу».

Это когда сказано: «Прошу публику очистить зал заседания суда», а «публика» — не понимает.

Основной смысл применения: исполнение наказания. Для допроса — чисто вспомогательно. «Чтобы не бегало». Что и отличает исконно-посконную конструкцию от более поздних реализаций-синонимов.

Второй известный тип дыбы — европейское «ложе».

Исследуемый образец укладывают на ложе, связанные за кисти над головой руки, привязывают к вороту. Лодыжки — к другому. И крутят. Как ни странно — в разные стороны.

«При вращении валиков верёвки тянулись в противоположных направлениях, растягивая тело и разрывая суставы пытаемого. В момент послабления верёвок пытаемый также испытывал ужасную боль, как и в момент их натяжения. Иногда дыба снабжалась специальными валиками, утыканными шипами, раздиравшими жертву при протягивании».

Здесь персонал активно трудится: вяжет, крутит, тянет, спрашивает, уточняет и предлагает. Люди, прямо по Писанию — «в поте лица своего», добывают «хлеб свой насущный». В смысле — информацию. Из обрабатываемого тела.

Наш общеизвестный вариант с подвесом — изобретение более поздних времён, Московской Руси.

Бывали и у нас гениальные люди! Уникальную конструкцию сообразили! Два столба с перекладиной.

«А устроены для всяких воров, пытки: сымут с вора рубашку и руки его назади завяжут, подле кисти, верёвкою, обшита та верёвка войлоком, и подымут его к верху, учинено место что и виселица, а ноги его свяжут ремнём; и один человек палач вступит ему в ноги на ремень своею ногою, и тем его отягивает, и у того вора руки станут прямо против головы его, а из суставов выдут вон; и потом сзади палач начнёт бити по спине кнутом изредка, в час боевой ударов бывает тридцать или сорок; и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так, слово в слово, будто болшой ремень вырезан ножом мало не до костей. (…) Будет с первых пыток не винятся, и их спустя неделю времяни пытают вдругорядь и в-третьие, и жгут огнём, свяжут руки и ноги, и вложат меж рук и меж ног бревно, и подымут на огнь, а иным розжёгши железные клещи накрасно ломают ребра (…) Женскому полу бывают пытки против того же, что и мужскому полу, окромя того что рёбра ломают».

Классическая русская дыба («виска») — вид пытки, реализовывавший принцип постепенного вытягивания суставов под действием силы тяжести. В отличие от испанской дыбы, где заключенного поднимали к потолку и бросали вниз, усиливая травму суставов возникающей при резкой остановке перегрузкой, отечественная виска работала проще: человек просто висел на заведенных назад руках.

В России тоже бросали подвешенного на дыбе, но это уже была иная пытка, которая в протоколе допроса фиксировалась под милым названием «встряска».

Висение на дыбе могло быть довольно продолжительным: Егор Столетов, пытанный на виске во времена Анны Иоанновны, висел в ходе одного допроса до 1 3/4 часа. Архимандрит Александро-Свирского монастыря Александр в 1720 г. в ходе первого допроса провисел на дыбе 28 минут после чего потерял сознание; во время второго допроса он пробыл на «виске» 23 минуты и опять потерял сознание.

«Московская дыба» — очень экономичное, мало-энергоёмкое, спокойное мероприятие. «Сама, сама». Человек просто висит. И терпит. Сам — себя. Своим собственным телом причиняет боль и выворачивает суставы. А персонал тихо курит в сторонке. Или — квасок попивает. «Солдат спит — служба идёт». Главное не забыть о пытуемом вообще. Обеспамятел? — Опустить, ведро воды на голову. Очухался? — Поднять. И — спи-отдыхай.

Однако попадались на Руси и особо упорные особи. Или время поджимало. Тогда и палачам приходилось принимать активное участие.

«Подвешенного на дыбе могли периодически стегать кнутом. Количество ударов зависело от возраста и состояния здоровья допрашиваемого. Мужчина средних лет дворянского звания получал обычно не более 2 десятков ударов кнутом в ходе одного допроса. В отечественной „пыточной“ истории остались примеры феноменальной человеческой выносливости: например, Василий Лось в ходе трех допросов в 1627 г. получил 100 ударов кнутом, 10 „встрясок“ и три порки раскаленными вениками. Признательные показания он дал только на четвертой пытке».

Как мило после таких описаний выглядят призывы «ревнителей русской старины» к возвращению «к корням нации»! Так и хочется спросить:

– А Вы сколько провисеть сможете? А «встрясок» сколько? Васю Лося переплюнуть не пробовали?

Или «патриоты» уверены, что уж они-то будут с другой стороны? Где — держат? «Держат» — концы верёвок, рукояти кнута, калёных клещей, горящих веников…

* * *

Я прежде особо об этих подробностях и разночтениях не задумывался, а Ноготок просто принял как ещё одну новизну в общем потоке моих советов в насущном деле прогрессизма палачизма. У меня-то в Пердуновке, а теперь ещё и на Стрелке, нормальная дыба построена. Крепкая, «Московская с расширениями». То-то эта установка так заинтересовала вдову Юрия Долгорукого, когда она у меня в Пердуновке гостила! Сразу полезла опробовать… Женщины… они такие любопытные! Я же просто не знал, что здесь такого нет!

Теперь-то понятно, почему про мои застенки люди только шёпотом рассказывают. А из учеников Ноготка, половина в первый же день — визгом визжит и по ночам писается. Он же каждого новенького — подвешивает. Чтобы тот сам прочувствовал и понимал. Ничего необратимого: нормальный человек без ожирения — может минут 5-10 провисеть. Но ощущения… запоминаются.

По счастью, мне не предложили «московские ворота» или «европейскую мебель», а просто, сорвав одежду и, малость, попинав, сунули в колоду. Две тесины с дырками. В выемки нижней вкладывают ноги, руки, голову. И сверху всё это накрывают второй.

Вы себе эту позу представляете? Когда все пять дырок — на одной линии. Как нужно раскорячиться, как зажимает в дырках косо вставленные лодыжки… Похоже на Менору. Только не семи-, а пяти-, не из золота, а из живого человека, не иудейский, а наш, исконно-посконный.

Тебя раскорячивают, зажимают и ты терпишь. Столь долго, сколь начальство пожелает. А за возражения — бьют по шапке. Ну, или по чему попало. Очень, знаете ли, исконно-посконно.

На торце — запорный клин вставили. Чтобы я не раздвинул эти здоровенные тесины. Щиколотки, кисти рук и шею замотали пеньковой верёвкой, чтобы назад не выскочили. Поза, я вам скажу… когда лобешник торчит на уровне пяток… что ж я раньше-то акробатикой с гимнастикой не занимался?!.. и голой задницей — на голую землю… причём это — единственная точка опоры… Да фиг с ней, с задницей! Но «божьим даром» по холодной земле… Самое ж чувствительное место! То-то павианы его и рвут у леопардов.

Тут что-то зашелестело у меня за спиной, свистнуло и…

– А-а-а!

Ё-ё-ё… х-х-х…

«и потом сзади палач начнёт бити по спине кнутом изредка… и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так, слово в слово, будто болшой ремень вырезан ножом мало не до костей».

Мать… Итить… И слезу вышибло…

У меня уже был здешний опыт. Но Савушка в Киеве вот так — не делал. Он много чего делал. Но — точнее, аккуратнее, палочкой тыкал. То, что я от его тычков волком выл и света белого не видел…. Причём — не фигурально.

А вот так…. Я уже видел такое. Ноготок у меня по этим делам — мастер. Но одно дело — смотреть со стороны… А когда так по твоей спине… и там сразу потекла кровь… А от неожиданности, от моего бессмысленного рывка из-под кнута, я чуть не порвал себе связки на руках и ногах. Кожу — точно. Чуть шею не свернул. Хорошо — смягчила пеньковая верёвка на шее.

Мда… нашёл чему порадоваться…

– Ну, рассказывай.

Из меня выбило дыхание. Вздохнуть я не мог, только судорожно заглатывал воздух. Откуда-то мгновенно взявшиеся сопли забили носоглотку. А из выпученных до предела от боли глаз — текли слёзы.

– Упорствуешь, значит? Запираешься? Добавь ему ещё разок.

Снова где-то сзади послышалось шелестение разворачивающегося кнута.

Ничто на Руси так не способствует развитию разговорного жанра, как свист приближающейся плети.

– Стойте!!! Не надо! Я всё скажу!

– Ну вот. А то время с тобой переводить. Сказывай.

Я не видел своих мучителей. Перед лицом, сантиметрах в двадцати, была полоска замусоренной земли. Если выкатить глаза на лоб, изо всех сил посмотреть вверх, то виден нижний венец деревянной стенки этого застенка, по которому ползал паучок. На стене, где-то в стороне, улавливаемые лишь краешком глаза, лениво двигались нечёткие тени каких-то людей. Ярыжки, каты, стражники… Эти забьют просто по инструкции. Велено бить «для разговора» пока не начнёт сказывать правду — будут.

Какую «правду» они от меня ждут?! Не попал с ответом в «окно ожидания» — получил по спине.

И «на спине станет так… будто болшой ремень вырезан ножом мало не до костей».

Нужно им что-то такое… такую «правду»… чтобы их проняло, чтобы судьба моя перешла на тот уровень, где «инструкции пишут» — где решения принимают. А эти… велено дать «десяток горячих» — дадут. Им важнее процесс, а не результат.

«А там — хоть трава не расти» — русская народная…

В мозгах метался ужас, ожидание нового удара кнутом, предчувствие этого… огненного вала боли. Ещё: болела спина в месте удара, боль постепенно тупела, уменьшаясь по остроте и расширяясь по площади. Ныли руки, ноги, голова, шея. Остро пульсировало в затылке и разламывало холку. Текли слёзы и никак, в такой-то позе, не удавалось нормально вздохнуть. Хоть бы этого затхлого, вонючего воздуха.

– Я — Воевода Всеволжский. Иван, сын Акимов, по прозванию Рябина. Славного сотника храбрых смоленских стрельцов — отпрыск.

Ох, и давненько же я не вспоминал Аким Яныча. А вот как припёрло — сразу всплыло.

– Послан князем Андреем Юрьевичем из Боголюбово в Ростов Великий. Дабы привезти жену его бывшую, инокиню Софью, для разговора о делах семейных.

– Ха. Брешешь, сукин кот. Дай-ка ему ещё раза. Погодь.

Снова начал шуршать разворачивающийся в руках палача кнут, но движение было остановлено. Сзади послышался какой-то шёпот, какие-то междометия:

– Чего — вот так и сказал…? Промеж себя болтали…? А Градята чего…? А давай сюда… Как — сдох?! Чего, правда чёль? Вот же ж беда кака… Стока лет кормили, а как нужда в ём… А шею новопреставившегося смотрели? А ротельник? Да уж… вона чего… Да и хрен с ним… Лады, пущай так покамест побудет. Добавить? А, это… не, пусть так.

Похоже, нас с Градятой слушали. Разговор у нас был громкий, сокамерник мой увлёкся, я навыка улавливать скрытое движение сторожей по подземным коридорам — ещё не имею. Теперь этот подслушиватель сообщил начальству об использованном мною в беседе титуле. Вчерашний трёп и хвастовство, исполненные без внешнего принуждения, подтвердили сегодняшние искренние признательные показания под кнутом.

«Наши мёртвые нас не оставят в беде».

Глупый спор с покойником спас спину живому. Мне.

Сзади раздались шаги, скрипнула дверь. Начальство ушло. Это стало сразу ясно по поведению оставшихся: кто-то пересел, кто-то с кем-то перекинулся парой фраз, стукнул ковш об край бочки с водой в углу.

Из меня вытекала кровь — я чувствовал струйки по спине, затекли зажатые в колоде руки и ноги. Вдруг начало сводить шею. Какой-то камушек колол промежность, насекомое, наверное — тот самый паучок, лазил по моей голой лысине… Как-то сдвинуться, почесаться — невозможно. Да и сил нет: слишком много эмоций доставил мне первый удар. Неожиданный. Слишком много адреналина выбросили мои надпочечники в кровь.

Хорошая реакция здорового организма на опасность. Быстро и много. Но — в никуда. Разрядки нет, стресс остался, мышечной активностью не гасится. Всё тело измотано. До дряблости мускулов и звона в зубах. Как после тяжелого боя. Сам, всё сам.

Ничего не происходило.

Только нарастало.

Ощущения неудобства в разных местах становились всё сильнее, разнообразнее и многочисленнее, превращались в боль.

Постепенно.

Долго.

Хотя я, наверное, объективно неправ — просто время в таком положении тянется медленно.

Наконец, послышались шаги людей, персонал застенка дисциплинировано разобрался по стеночкам, дверь скрипнула:

– Этот, что ли? Брешет. Дурни. Бредень бредни бредет, а вы языком щелкаете. Вон пошли.

Обслуга торопливо вымелась из подземелья. Я слышал дыхание и движение нескольких человек за моей спиной. Один, судя по шелесту подола — женщина. Она вздохнула и уселась в сторонке.

– Не тяни, братец. Пироги стынут.

Софья — её голос. А вот голос мужчины мне незнаком. Якун Степанович? И кто это там кнутом шуршит?! Не надо! Не надо с этой штукой играть! Положите на место! Как вас там…!

– Так ты, сказываешь, Воевода Всеволжский? Так ли?

– Да ну. Видать же — брешет! Как сивый мерин.

И этот голос мне знаком — Петенька. Сволота! Это он кнут жмакает!

– Я — Иван, Акимов сын, Воевода Всеволжский, по прозванию «Лютый Зверь»…

– Да брешет же!

Опять Петенька. Орёт нервно. Оправдывается, что сразу такой подробности не выяснил?

– Замолчь. И что ж ты, воевода, тута делаешь?

Ну ты, Якун, и спросил!

– В застенке твоём, Иоаким Степанович, в дыбе сижу.

За спиной что-то тихо и бурно начали обсуждать. Петенька снова возвысил голос:

– А я знал?! А он-то не сказал!

И щёлкнул. Кнутом по голенищу сапога?! Он, факеншит, просто так, просто с раздражения, с глупости своей сейчас ка-ак…!

Усталый вопрос Софьи:

– А какая теперь разница?

Она подошла сзади, провела пальцем по краю кровоточащей раны на спине, по напряжённо дрожащим трицепсам сведённых судорогой моих, зажатых в колоде, рук. Удивилась:

– Нут-ка посвети. Точно — будто серебро под кожей мерцает.

Поковыряла ногтем, сковырнула прыщик, подумала. Выпрямилась и решительно вынесла вердикт:

– Вынуть, отмыть, подлечить, покормить. Воли не давать. А там — подумаем.

Последующие несколько минут были самые мучительные. Меня сводило всего. До потемнения в глазах. А они о чём-то препирались между собой. Потом позвали обслуживающий персонал, потом давали им команды… Я ожидал обманки — внезапного удара кнутом, дикого хохота, каких-то пинков, издевательств… И надеялся. Что всё это кончится.

Когда брёвна разъединили — разогнуться не смог. Каждое прикосновение, просто движение — причиняло боль. Когда стали снимать верёвки с запястьев, пропитавшиеся уже кровью — заорал. И чуть не вырубился. Так меня, почти бесчувственного, и потащили куда-то по подземным коридорам.

Туман в голове, туман вокруг — в какой-то мыльне. Полное расслабление всех мышц, впервые за неделю пути. Горячая вода и я в ней. Острое ощущение пламени на спине, когда вода со щёлоком попала на рану. Какой-то дядька странного вида и одежды, обрабатывающий мои раны, от чего я рычу и скриплю зубами, обильный жирный несолёный мясной бульон, широкая чистая постель… Я вырубился мгновенно.

Пробуждение… по нужде. Звал-звал… думал уж… осрамиться. Но пришёл какой-то урод.

Вы себе процедуру подсовывания «утки» под больного, лежащего на животе — спина-то разорвана, привязанного широким кожаным ошейником на цепь, уходящую куда-то под постель, с руками, примотанными к ложу — представляете?

– Задницу подними, ноги раздвинь.

Как-то остро вспомнились мне мои похождения в стольном граде Киеве. Тогдашние лечебные процедуры в исполнении Юльки-лекарки, её то — нежные, то — крепкие ручонки… Упокой, господи, душу грешную. Как-то мне повторение пройденного… не в кайф. Опять же — морда совершенно уродская, нос набок, зубов только пару и видать, бородёнка репейником… Не, не привлекает.

А тебя, Ванюша, тут никто не спрашивает. «Как начальник скажет — так и будет».

Тут пришёл лекарь делать перевязку. И я понял, что бородёнка репейником — прекрасно и мило. Что у меня не только нет «хочу — не хочу», но и «могу — не могу». Потому как я могу только орать. И покрываться холодным липким потом. И чувствовать как меленько дрожат мышцы. Отходя от остроты ощущений. В полной слабости и прострации после… лечебных процедур.

Вот в таком состоянии я пребывал дня два. В меня заливали какие-то травяные отвары, смазывали всякой разноцветной дрянью непристойного вида — раны и ссадины, подставляли «утку». Скармливали пустые, но наваристые, щи и набивали такой же кашей. И я снова впадал в дремоту.

Только к концу третьих суток мозги начали шевелиться, я попытался понять ситуацию.

* * *

Дело — дрянь. Что не ново.

Нападение на княжеского гонца — преступление. Из категории — государственная измена. Но — я одет не по форме. Нет ряда атрибутов, нет подорожной грамоты, поведение — не гонцовое, пуговица от княжеского кафтана — не подтверждение. Кучковичи скажут:

– Брехун, обманщик, самозванец. Мы давай его пытать. А он, волей божьей, помре.

«Воевода Всеволжский»? — Аналогично и ещё хуже. Аргументы — веером, по народным мудростям: «Так врет, что ни себе, ни людям передышки не дает», «Кто врет, тому камень в рот».

В смысле: волей божьей помре…

Всё упирается в доверие. Точнее: в уверенность в доверии.

Если Кучковичи уверены в том, что Андрей им верит, то они уверены, что их отмазки сработают. Даже и смерти верного слуги Хрипуна и княгининой служанки Сторожеи — найдётся способ объяснить. Если Андрей им верит — всё можно свалить на «непонятки» и излишне ретивых слуг.

«Все под богом ходим», «и на старуху бывает проруха». Извини, мил человек — обмишулились.

И — спокойно тихо прирезать. Меня!

Ещё легче весь набор отмазок проходит у епископа Феодора:

– А меня там и не было! А вот слуги мои… у, какие они нехорошие… у, как я им пальчиком погрожу.

Весь вопрос — в доверии. Точнее: в уверенности в доверии.

Андрей не верит Феодору. И оба об этом знают. Для вынесения окончательного решения об «утрате доверии» Андрей и послал меня за Софьей. Чтобы — «удостовериться». Задача — чисто информационная. Но как же больно за информацию бьют! Вся спина горит.

Всё зависит от Софьи. Пока она не даст явного подтверждения — Андрей не тронет ни епископа, ни бояр. Вне зависимости от моей судьбы. Меня здесь можно прирезать, отравить, придушить, забить кнутом… Пока он об этом явно и достоверно не знает — он всерьёз не сдвинется, сыска не начнёт.

«Разве я сторож брату своему?». Тем более, если этот брат — Ванька.

Да и вообще — сыск идёт не обо мне, а по делам Улиты. Я, моя судьба в этом… Я уже разбирал мотивацию Андрея. Моя смерть для него — возможно, даже и желательна.

Вот если Якун бросит мою отрезанную голову Андрею в лицо с криком и диким хохотом:

– Вот, от чудачка твоего тыковка!

Тогда — «да». Явное и наглое преступление противу власти государя. А до тех пор — «нет». «Всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого». Да и как можно обвинять «уважаемых людей»?

Я уже рассказывал, что судопроизводство в «Святой Руси» предусматривает специальную категорию свидетелей. Не свидетелей рассматриваемого события, а вообще — жизни истца и ответчика. Их репутации.

Развалить репутацию Кучковичей в глазах Андрея — возможно только прямыми и однозначными фактами. Которые он сам искать не будет. А я ему — отсюда! — притащить их не могу.

С Софьей — иначе. Пока она жива — он будет её искать. Её смерть — будет подтверждением их вины. Они что — этого не понимают?!

Одно исключение: если смерть Софьи будет обставлена так, что её невозможно будет связать с Кучковичами и/или Феодором. И/или Суздальскому князю будет невозможно провести тщательное расследование.

Как они это могут сделать? Нужно понять их планы. Потому что от этого зависит моя жизнь.

Ну, и конечно, светлое будущее всего, пока ещё — недо-прогресснутого, человечества.

Хотя, честно говоря, целостность моей собственной шкуры волнует меня куда больше, чем сотни миллионов шкур потенциальных потомков нынешних стад хомом сапнутых. Вот такая я эгоистическая сволочь. Извините.