Пробуждение было неожиданным. Вдруг в подземелье явилась куча народа. С оружием. Со светом. С шумом. Принялись громко о чём-то разговаривать. Раздражает… чрезвычайно. Как жужжание комара в темноте. Стада комаров. Меня, совершенно ошеломлённого всей этой суетой и мельтешнёй, довольно резко начали кантовать. Отцепили, перецепили, всунули в какие-то тряпки, заткнули кляп, набросили мешок, повели, потащили. То довольно резко подхватывая под вывернутые за спину руки и поднимая так, что я почти не касался земли, то, наоборот, сгибая, за те же руки, так, что голова оказывалась ниже пояса.

– Мешок сними. Морду его покажь.

Мешок с моей головы сдёрнули. На меня обрушилось… лавина обрушилась! Свет! Звуки! Запахи! Восхитительный простор раннего майского дня!

Мы стояли на стене Кремля у Боровицкой башни.

Я тщетно пытался проморгаться, сбросить с ресниц непрерывно текущие, от яркого света, слёзы. Понять и воспринять всё это… пространство, мир божий, людей, строения. Пейзаж с ландшафтом.

* * *

От крепостных ворот к пристани на Неглинке шла вниз с холма утоптанная дорога. По ней меня и тащили в Москву. Выше дороги вдоль стены крепости торчали два десятка подворий — ближний посад. Через него проходила улица, которая, ответвляясь от пристанской вправо, вела по подошве холма к наплавному мосту через речку выше посада. А за мостом…

За мостом дорога раздваивалась: одна шла вдоль Москва-реки, поднималась на «лысый хвост» противоположного борта речной долины и уходила за его гребень вдоль опушки растущего там леска. Ниже неё, от Неглинки вдоль Москва-реки, тянулся в три улицы второй, дальний посад, раза в три больше подгородного.

Вторая дорога поворачивала за мостом почти под прямым углом вправо и поднималась на увал по распадку, отдаляясь от Неглинки и скрываясь в лесу на гребне.

Рисунок Аполлинария Васнецова даёт довольно точную картинку рельефа Москвы 12 века.

* * *

Между заречными дорогами, ниже опушки леска, по склону тамошнего холма за нешироким лужком стоял ряд воинов. Большой отряд в сотни три человек, хорошо бронных и оружных. Три-четыре палки с сильно вытянутыми вымпелами в разных местах строя. И большое, тяжёлое, слегка пошевеливаемое ветерком, знамя в середине. Возле кучки людей впереди линии воинов.

Якун, к которому меня и притащили, скомандовал слуге, тот кинулся бегом со стены.

Кучкович задумчиво теребил темляк висевшей у него на боку сабли. Это вот ею он будет через десять лет резать Боголюбского? Нет, основные удары будет наносить его зять. Хороший саблист: почти все удары нанесены под одним углом — 40–45 градусов в поверхности тела князя. А Якун будет действовать мечом. Но тоже по сабельному — нанося резанные, «протянутые», а не рубленные или колотые раны. Что ж им было не резать безоружного, бездоспешного, в ночной рубашке Андрея? Кровушки вволю выпустить.

Якун обернулся ко мне, внимательно осмотрел и непонимающе спросил:

– Чем же ты так дорог? Шкуркой серебряной? Что он и дружины собрал, и мир порушил?

Я невнятно замычал, помотал головой. Он досадливо поморщился и вытащил у меня кляп изо рта.

– Тьфу, гадость. А то ты не знаешь. Тьфу. Я ж сестрице твоей всё рассказал.

Якун мрачно посмотрел на Софью. Та, несколько суетливо, начала оправдываться:

– Да ничего он толком не сказал, врёт всё, брехня одна, сказки глупые.

– Ты… ты б дело делала. Спрашивала бы крепко. Или — другим спрашивать не мешала. А ты… Всё б тереться да баловаться. Дыркой думаешь. Дура. Я б за тот день всё бы с него… А нынче бы по утру и голову б срубили. И делов бы не было. Тебе — потаёнку почесать, а у нас теперя — вона забот…

Он раздражённо кивнул в сторону моста, на котором посланный им слуга встретился с человеком с той стороны. Они, не подходя друг к другу, шагов с пяти, о чём-то разговаривали. Слуга изредка показывал в нашу сторону. Его собеседник тоже ткнул рукой себе за спину. Из группы под знаменем вытащили, тоже со связанными за спиной руками, светловолосого крупного мужчину в дорогом красном кафтане.

Во, блин! Так это ж Петенька!

– И этот такой же! Головы нет — одна головка. Ну на кой ляд он к той бабёнке попёрся?! Что, в городе подстилок нет?! Ведь полный Кремль давалок! На любой вкус, на любой цвет! Только мигни — любая-всякая… Нет, понесло же! Вот же дал господь родственничков! Дурень с дурищей. Гонору да похоти — хоть погреба набивай! А как дело делать — одно безобразие с бестолковостью.

Монолог старшего Кучковича с личными характеристиками сестры и брата, явно не блистал новизной. Судя по монотонному голосу оратора. Но не пропускался мимо ушей. Судя по вздёрнутому носу и красным пятнам на щеках Софьи.

Якун отвлёкся на прибежавшего слугу, а Софья шагнула поближе ко мне и негромко, с вполне доброжелательной интонацией, скромно не поднимая глаз, сообщила:

– Жалко. Жалко — недовыспросила тебя. Был бы ты по-сговорчивее — сегодня уже бы в лежал-отдыхал. В сырой земле. Однако ж не беда: гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречаются. Ты уж побереги себя. А то и попытать некого будет. Охота мне сильная узнать — кто ж про меня Андрею донёс.

– Верно Якун говорит — дыркой думаешь. Привыкла всё через причинное место… или через кнут с дыбой. Ты ж ведь от людей-то слыхивала: «Воеводе Всеволжскому» лжа Богородицей заборонена. Слышала, а не поняла. Могла ж просто спросить — солгать мне не можно.

– Вона как…

Она чуть отодвинулась, оценивающе осмотрела меня с ног до головы:

– Ну. Спрашиваю. Кто Андрею рассказал?

– Ну. Отвечаю. Я.

Она мгновение не поняла. Потом отшатнулась. Лицо её исказилось злобой. Лютой. Так бы и вцепилась. Закусала бы тут же, да люди вокруг. Зашипела мне в лицо:

– Ты… Я тебя… Я из тебя… Я тебя найду…

– Завсегда с удовольствием. Ты уж найди, расстарайся. Побереги себя. И дырку свою. Тётушка.

Стражники снова подхватили меня под руки, быстренько стащили вниз к воротам. Больше меня уже не утыкали носом в пол — вели пристойно, под «белы рученьки», «с гордо поднятой головой».

Посад был пуст. Печи не дымят, люди не ходят. Испугались, насмешники. Всё то посадское быдло, которое хихикало и хохотало, когда меня, битого, замученного, с замотанной головой и босыми, разбитыми в кровь ногами, тащили несколько дней назад по этой щебёночной дороге в гору от пристани в город, а я падал и сдирал кожу на коленях — струхнуло и сбежало. Попрятались за крепостную стену. Только кое-где взбрёхивали, в пустых, тихих дворах — собаки.

Мы свернули вправо. Наплавной, из тесин на нескольких лодках, мост. Перед ним все остановились, подождали, пока с другой стороны не подойдёт аналогичная компания. Петенька на той стороне начал громко возмущаться. Его сшибли, поставили на колени. Меня наши — тут же симметрично.

«Наши»?! Обслуга Кучковичей, которые меня столько мучили, стражники, которые всё это… Московское гадство охраняют и берегут — «наши»?! «Они не ведают, что творят»… Кто не ведает? Вот эта гадина бородатая, которая меня подтоком под колено ударила? Руки мне выворачивает? На плечи давит?

«Аз — воздам». «По делам — вашим». И «нашим», и «не-нашим».

На той стороне четверо воинов построились коробочкой. Двое передних — со щитами и опущенными копьями, двое держат под связанные руки Петеньку. Четверо здешних повторили манёвр со мной в середине. И обе группы, напряжённые как прямая кишка при трёхдневном запоре, потопали друг другу навстречу, ловя каждое движение противной стороны. Остановились друг против друга. На расстоянии удара копьём. Почти рядом. Почти нос к носу. Постояли. Покомандовали друг другу:

– Давайте. Выпускайте.

– Не. Вы давайте. Первыми.

Высказали разных слов. Сами себе, негромко, под нос. Меня крепко держали сзади за руки. Передняя пара — щитоносцы разошлись в стороны. Потом, тщательно контролируя друг друга, подняли копья вверх. Потом меня толкнули в спину. И тут же остановили, поймав за ворот. Потом снова подтолкнули. И одновременно мне навстречу ломанулся, как молодой бычок, Петенька. Тоже — со связанными за спиной руками. Я сообразил чуть повернуться, он чуть шарахнулся в сторону, копейщик, сбиваемый с моста, ахнул… Но не упал. А я уже был среди своих. Своих?! Какие у меня здесь свои?!

Невысокий воин из задней пары в закрытом шлеме — это называют антропоморфная личина — поймал болтающуюся у меня на груди верёвку от ошейника, резко ухватил в кулак, дёрнул и потащил. Одновременно что-то нервно заорал остальным. На непонятном языке.

И я снова, вприбежечку-вприсядочку… вытягивая шейку, дёргая связанными ручками, шевеля битыми ножками, страшась споткнуться и не имея возможности разогнуться…

Одни средневековые «люди русские» отбили меня у других, таких же. А ничего не изменилось: снова меня тянут на ошейнике, с вывернутыми за спиной руками, куда-то, босиком, бегом-бегом…

Стометровку, в согнутом, в связанном, в гору…? Да запросто! Спринтер на привязи с придурью.

Меня втащили по склону холма, завели за строй воинов. Верёвку от моей шеи отвязали, мой «таскальник» яростно поболтал своей железной кастрюлей на голове, стащил с руки окольчуженную рукавицу, и стал что-то ковырять у себя под подбородком. Точнее — под железной бородой.

* * *

Морда… очень неприятная. Никаких положительных… или, там, оптимистических… не вызывает. Тип 4 по Кирпичникову.

Шлем с крутобокой сфероконической тульёй, наносником, полумаской. На темени — штырь. Но не как на кайзеровском — штыком, а поменьше и с колечком. Подвешивать? Наносник — клювовидно изогнут сверху вниз, а также по ширине в виде ребра жёсткости. Вот этот… клюв железный — торчит посреди лица и… и ничего хорошего не навевает. Сделан на полумаске как единое целое. От нижнего края полумаски и самого шлема идёт кольчужная бармица. Переднее полотно похоже на бороду лопатой, спускается на грудь, заднее, примерно от уха до уха, прикрывает плечи и спину, как бы не до лопаток. А по подглазьям — нижним выкружкам для глаз, по всей ширине от глаз до бармицы — усы! Чёрные, широченные, в пять рядов, мелко завитые, длинные — аж за уши! Тоже — железные. Чеканные чернёные усы на морде — здесь это круто.

Сходные шлемы — святорусская реакция на свары между Изей Блескучим и Юрием Долгоруким. Княжеские междоусобицы привели к утяжелению защитного вооружения. Много стало княжья, озабоченного целостностью своего фейса.

Конечно: «шрамы украшают мужчину», но русские князья предпочитают обходиться без подобных украшений. И пришлось оружейникам строить вот такие многочастные закрытые конструкции.

Дорогое удовольствие. Княжеские шлемы ещё серебрят, золотят, святые образа приделывают. Иногда такая закрытость мешает. Ипатьевская летопись пишет о завершении одной из битв между Долгоруким и Блескучим:

«Изяслав же лежаше ранен. И тако восхопися. И ту хотеша киевляне пешцы убити, мняще ратного, не знаюче его. Изяслав же рече: „Князь есмь“. И один из них рече: „А так нам еси и надобе“, и вынза меч свой, и нача сечи по шелому, бе же на шеломе над челом Пантелемон злат. И удари мечом, и тако вшибеся шелом до лба. Изяслав же рече: „Аз Изяслав есмь, князь ваш“. И сня с себе шелом. И позна, и то слвшавше мнози, и восхитиша руками своими, с радостью, яко царя и князя».

Забавно: киевский пешец был рад убить, а не взять в плен, русского князя. И изукрашенный образ Св. Пантелеймона на шлеме — его не остановил. Кстати, Андрею Боголюбскому в том же бою схожие ребята, только конные, разрубили шлем прямо на голове.

* * *

В наблюдаемой железной морде — золочения с драгоценными камнями и святыми образами — нет. Вывод: не княжьё.

Воин что-то сделал, фыркнул, провернул этот самовар и снял обеими руками:

– Господи боже мой! Иване! Господин мой! Здравствуй! Как я рада!

Мда… Однако… Можно я присяду? А то ножки мои… не держат.

Это была моя неверная наложница. Это была Елица.

В Москве меня должны были убить. Не за вины мои — за тайны известные. За участие в делах семейных князей русских. Но… снова. «Рояль»? Как сказать…

Три года тому Любава удержала меня от убийства. От казни рабыни моей, мне изменившей. Заставила переломить обычное, естественное стремление уничтожить изменщицу. И я отправил Елицу, вместе с попавшимся под руку мальчишкой, свежепосвящённым воином Перуна, Кестутом — младшим княжичем Литвы Московской, сделанным мною сиротой — я погубил только что его отца и мать — в его наследственное владение — на Поротву.

Эта парочка просто не должна была дойти до места. Но я дал им Фанга с его выводком. Их должны были уничтожить старшие братья Кестута, уже почти убили… Но ребята вывернулись. И похоронили своих врагов. Пару раз я немного помог им деньгами и оружием. Последний год, пока я был в бегах от Смоленского князя, ходил в Бряхимовский поход, ставил городок свой Всеволжск — вестей о них не слыхал. Но вот же…!

Вернуться живым из Москвы я был не должен. Но в утро моей казни три сотни бронных и оружных литваков с Поротвы встали на берегу Неглинки.

Елица, бывшая девицей своеобразной, не только записывала мои философствования, коими я забавлялся, отдыхая «от трудов на ниве любовной», но и кое-что запоминала. Запомнила то, что ей самой более всего по характеру подходило. О необходимости идти навстречу опасности, о важности знаний о ней. Не прятать голову в песок, подобно страусу, не молиться господу, уповая на милость его — лезть вперёд, смотреть, видеть.

Едва Кастусь утвердился на Поротве, как Елица убедила его озаботиться сетью осведомителей «в стане вероятного противника». Наиболее вероятный — соседи, вятичи, Москва. Такой «наблюдатель под прикрытием», из искалеченных в предшествующих усобицах мальчишек-голядей Фанга, появился и в посаде под стенами Кучкова. Понятно, что прибытие Петеньки было для посадских событием, все пришли посмотреть. Когда, выволакивая меня по гравийной дороге, сорвали мешок с головы — все смеялись. А один — узнал.

«Я свои семечки сею…». Людей я сею! Их приносит судьба, и они становятся «моими людьми». Потому что я их меняю. Просто тем, что я есть. Не так вижу, не то понимаю, не тем думаю… Иначе. И они — «иначатся». Многие уходят, выросши. Доросши до чего-то своего. Иные — возвращаются. Мои «семечки» ко мне возвращаются. С прибылью.

В тот раз прибыль была — моя голова.

– Господи! Елица!

Я шагнул к ней, собираясь обнять, прижать, расцеловать… Но она как-то гибко вывернулась, отшагнула и поклонилась мне в пояс. Дистанцию держит? С чего это?

– А это — Кастусь. Э… Князь Кестут. Не забыл?

Другой воин к этому моменту избавился от своего, тоже типа 4, шлема, и передо мной явилось несколько распаренное, радостное и чуточку встревоженное знакомое лицо.

– Ой! Кестут! Как вырос-то! Как поздоровел! Совсем взрослым встал! Воин! Князь! Витязь шлемоблистающий! Не сказала бы — и не признал. Могуч, красив, грозен! Воистину — князь славный! Как я рад видеть вас, ребята!

Я шагнул к ним, широко расставив руки, обнял их обоих разом. Прижал к груди. Они, после мгновенного замешательства, ответили собственным движением.

Они — рады. Но… Обоих сразу — можно. Её одну — нельзя. Давние оттенки отношений рабыни и хозяина, господина и наложницы… тревожат их до сих пор. Судя по тому, как они переглянулись в моих объятиях — им это важно.

– Привечаться после будете. Уходить надо.

Ещё один воин, взрослый и, судя по открытости шлема, менее знатный, не очень чётко произнося русские слова, напомнил о реальности текущего момента. Кастусь кивнул и начал выкрикивать команды. А Елица ухватила меня за руку и потянула через кусты к дороге вверх по Москва-реке.

Топать пришлось версты три, перевалить через «хвост» ближнего к Неглинке холма, спуститься в долину и подняться на следующий гребень. За ним, на бережку у очередного ручья, лежали лодки моих освободителей.

Дорогой Елица объяснила мне их чудесное появление под стенами Москвы.

Вот уж во истину: «чудо чудное» — живой остался. И — целый. Хотя… как-то оно… чувство странное. Как-то… деревянно-тряпично. В некоторых местах… А вдруг…?! А жить-то тогда как?!

* * *

Приход Кестута к власти среди здешних литовских племён в ходе войны со старшими братьями, сопровождался изменением господствующей идеологии. Давнее скрытное противостояние поклонников культов местных русалок и леших, велесоидов, перунистов и христиан приняло открытую и весьма кровавую форму. Война, изначально — династическая, очень быстро переросла в религиозную. А кровную вражду вообще никто не отменял. Два года резни «всех против всех» по любым возможным основаниям.

Теперь выжившие пытались строить коалиции, подозрительно следили друг за другом, но признавали княжескую власть. Как единственную силу, способную поддерживать баланс сил разных потусторонних сущностей и их адептов.

Одним из следствий изменения порядков, принятых в этом сообществе, стало уменьшение его закрытости. Не то, чтобы «железный занавес» совсем исчез, но отношение к пришлым стало нормальным. В смысле: их резали не подряд, а через одного. Примерно так, как в уже знакомых мне поволжских племенах.

Соответственно, на землях Московской Литвы стали появляться беженцы с другого берега Москва-реки. Там Кучковичи достали всех.

Снова я нахожу сходство с моими «пристрелочными» соседями: литваки для вятичей перестали быть «чумой ходячей», смертью безусловной — есть шанс договориться. Один из таких обиженных, с которыми Елица, вспоминая мои опыты с разными нищими, прохожими и приблудными в Пердуновке, пыталась работать, «засветил» некую «весёлую вдовушку», которую Петенька… ммм… посещал. Фанг провёл корректную операцию по скрытному проникновению на «сопредельную территорию» и захвату избранной персоны. А Кастусь, подгоняемый тревожными слухами о моих приключениях в Московских застенках, эмоционально излагаемых Елицей прямо в его ухо, устроил общий воинский сбор. И привёл дружины под стены Москвы.

Фактически я наблюдал лучшую половину вооружённых сил Московской Литвы — двухлетняя внутренняя усобица сильно сократила численность боеспособного населения в этом племени. Хотя и подняла вооружённость и боеготовность.

* * *

Мы уже спускались к лодкам, когда давешний «подгоняльщик», выглядевший как матёрый, битый мужичина, державшийся всю дорогу рядом, внимательно слушавший объяснения Елицы мне, с нескрываемым раздражением, путая литовские и русские слова, произнёс:

– Зачем? Чего ради? Теперь с Москвой вражда будет. Суздальские придут. Много крови прольётся. Нашей. Вот из-за этого… плешивого…?

Елица, до того нервно поглядывавшая на «подгоняльщика», несколько неуверенно возразила:

– Это… Это наш долг. Он нам помогал…

– Помог? — Хорошо. А теперь мы из-за него угробимся. Все. Весь народ. Московские за всё взыщут. Всё припомнят. Из-под суздальских мечей — ручки загребущие протянут.

Вокруг стояло ещё несколько немолодых воинов начальственного вмда. Они внимательно прислушивались к разговору и, видимо, были согласны с доводами оппонента Елицы. Так хором и забурчали.

«Верно грит. Истину глаголит». Или как это по-литовски?

Кастусь нервно помалкивал.

Толпа здоровенных, мордатых и бронных мужиков наезжает на мою девочку?! И чтобы я смолчал?!

– Суздальские — не придут. Кучковичей — не будет. Их майно — станет вашим. Есть способ.

Они сперва не поняли. Переспрашивали друг друга — не все понимают по-русски. Потом — не поверили. Но мы уже вышли к берегу, воины грузились, сталкивали лодки на речную гладь. Со склона прибежало запыхавшееся тыловое охранение, десятка два разнокалиберных лодочек вытягивались вдоль противоположного берега Москва-реки, выгребали вверх. На гребне оставленного холма появились несколько вооружённых всадников, посмотрели нам вслед, парочка спустилась к пляжу, покрутилась там, проверяя, не оставили ли находники что-нибудь интересного…

Я наклонился к уху Елицы:

– Поговорить бы. Не надо далеко уходить.

Она недоумевающе посмотрела на меня. Потом что-то прокричала на соседнюю лодку Кастусю. Тот кивнул.

Через час лодейный караван, растянувшийся чуть не на версту, начал приставать к берегу. Втягиваться в устье речушки на правом берегу. Кастусь, посмотрев, как Елица суетиться вокруг меня, греет воду, чтобы отмочить закоревшие от крови повязки, велел дать мне приличную одежду и убежал к другим предводителям здешнего литовского воинства.

– Как тебе с ним?

Она резко вскинула глаза, потом снова спрятала лицо, продолжая внимательно рассматривать мои отмокающие повязки.

– Спасибо. Хорошо.

– Но…?

– Не… не надо тебе в это лезть. Только хуже будет.

– Он тебя обижает?

– А? Нет-нет! Он хороший. Просто… просто он… другой. Не такой как… как ты. И он очень боится. Тебя. Что ты меня… Уведёшь. Заберешь. Чувствует, что ты… больше, сильнее… не такой. Ревнует — ужас! Ко всем. И к… к прошлому. А тут ещё эти… «Ты должен жениться! Нам нужна династия!». А я, Ваня… у меня детей не будет.

Она снова вскинулась, внимательно посмотрела мне в глаза, опустила голову. Резко тряхнула. Скидывая, кажется, слёзы.

– Так что, в княгини… я не годна. И вообще… Какая я баба?! Вот, в железках этих бегаю. Поубивала тут… нескольких. Пока война была. А теперь… Как-то тоскливо. Как-то никуда я… Нет! Ты не думай! Он хороший! Он старается! Чтобы у меня всё было, чтобы никто не смел… Только… прежде мы всё время вместе… Каждый день, каждый вздох… Понимаешь? Хоть — про что, хоть — взглядом… А теперь… вокруг него эти… вадовасы, вожди местные. Он всё время с ними. Разговаривает, убеждает. Их — слушает, на них — смотрит. А они ему своих дочек… предлагают, показывают, уговаривают… Знаешь, этот поход — как отдушина, как в молодости… Давай-ка руку.

Вот оно как… Господи, девочка, сколько тебе лет? Шестнадцать? Семнадцать? Чтобы говорить: «как в молодости»?!

Ну и что я могу сделать? Голод — накорми, страх — защити, тоска — рассмеши. А вот любовь… Просто напомнить:

– Если идти по этой речке вниз — придёшь в Коломну. За ней другая река — Ока. Если идти по Оке вниз — придёшь к Волге. Там на Стрелке, на горах, стоит мой город. Всеволжск. Там тебе рады. Всегда. Всякой. И выдачи оттуда нету. Никуда. Никому. Помни об этом.

Она вежливо улыбнулась, отрицательно покачала головой. «Спасибо на добром слове». И — сдёрнула присохшую у меня на руке повязку. Мать…! Мда…

Ой, блин! Больно же! А как на шее будет? Там же и не отмочить толком.

О! Кажется, идея насчёт — «завязать узлом на спине» — начинает обретать реальность. Ну, со мной такой фокус не пройдёт — завязывать нечего. Хотя… Если опять руки выворачивать начнут…

С десяток местных предводителей, вадовасов, окружив Кастуся плотной группой, не то — шли с ним, не то — вели его к нам. А в руках у меня ничего тяжёлого… Придётся разговаривать.

– Ты сказывал: «Кучковичей — не будет. Есть способ». Рассказывай.

Ишь ты. Он мне указывать будет. А Кастусь молчит. Молчит и «подгоняльщик» — видимо, один из лидеров «оппозиции».

* * *

Как меня это заколебало! «Это» — демократия.

Ребята! Я сам законченный дерьмократ и либераст! Но надо же и меру знать! Демократия по первобытно-общинному или, там, ранне-феодальному… нафиг-нафиг! Любая компашка хомнутых сапиенсом по любому поводу начинает меряться своими… вятшизмами.

Идите себе в шимпанзе! И там шимпанзуйте… По полю брызгами.

У нас тут война! А у вас… торжество гуманизма в форме выяснения отношений. Гуманизма — исключительно потому что все гуманоиды. Разных представлений о своём месте в этом социуме.

«Микрострасти в микромире».

Начинаешь мечтать об абсолютизме, как об откровении божьем — хоть какой-то порядок. Хоть какой-то намёк на чью-то ответственность в этом безграничном дурдоме. Который называется «Святая Русь». С таковой же Литвой.

Единоначалия в Московской Литве не было никогда. Каждый глава рода, каждый жрец любого подкоряжника, воротил всё, что хотел. В рамках обычаев и личных возможностей. «Моя свобода заканчивается там, где начинается твоя». Но вот где конкретно проходит граница твоего «тама»? И нельзя ли этого «тама» — чуток подвинуть? «Ударом сокола» в голову.

Двухлетняя гражданская война несколько сократила количество особей в категориях вятших.

«Матери рода», как у могикан, можно уже не подчиняться, общенародное собрание не собирать, толпу кугураков, как у мари, не слушать. Следующая стадия общественно-социального прогресса: достаточно договориться с двумя-тремя десятками военных вождей.

Прогресс, блин, благорастворение, итить его ять!

Если кто не понял, демократия, консенсус — на корню зарубает всякий «благородный», или там, «бескорыстный» поступок на национальном уровне. На уровне любой демократии. Ибо люди — разные, интересы и приоритеты у них разные. А эти определения — «благородный», «бескорыстный», «от чистого сердца» — предполагают действия, не несущие очевидной выгоды всем участникам принятия решения. Консенсус говорит — «ёк», и дальше «ёкает» в отдалении.

«Неблагодарность — из страшнейших грехов» — Да? А за что мне, конкретному вадовасу по имени Ихас Бинас Ктототамас — Ваньке-лысому быть благодарным? Ежели князь Кестут должен отблагодарить — пусть он и старается. А если князю нужна моя помощь — пусть платит.

Это — норма. Это разумный подход к «благородству» всякого феодала. Отдельный человек может быть «благородным», общество, социальная группа — следует выгоде. Иначе оно просто исчезнет.

Забавно: мы считаем это качество — «благородство» — признаком «благородных», аристократов. Т. е. людей, которые «не пашут и не сеют», которые живут за счёт податного сословия. Проявляя своё «благородство» за счёт других. «Благородно» ли это?

Рыцарская присяга требует:

«… каждый день слушать обедню, быть бесстрашным, рисковать за католическую веру, охранять церкви и духовенство от грабителей, охранять вдов и сирот, избегать несправедливого окружения и грязного заработка, для спасения невиновного идти на поединок, посещать турниры только ради воинских занятий, почтительно служить императору в мирских делах, жить безупречно перед Господом и людьми, бороться против зла, быть щедрым, правдивым, держать слово, быть верным своему государю, любить отечество…».

Ну и где тут: «неблагодарность — страшный грех» или «умрём за други своя»?

«Возвышенное рыцарство», «благородный поступок» — для серьёзной аристократии — глав родов, владетелей вотчин и уделов — противопоказан. Их критерий — эффективность. Эффективность управления, процветание подчиняющегося им сообщества. Они в ответе за людей своего клана, за слуг, крепостных, холопов… их владетельного дома.

И христианство, и рыцарские кодексы — нормативы инфантов. Ибо выдвигают на первое место чистоту личной души, личной чести. Отбрасывая чувство ответственности за людей. Близких, зависимых, связанных, подчинённых.

Безусловно, и деяние, выглядящее «благородным» может быть выгодным, способствовать процветанию рода. Как и «неблагородное» действие может привести к убыткам, даже и к гибели всего клана. Что считать критерием «правильности»? Соответствие «кодексу чести» или «преумножению и процветанию»? Понимаемых в меру собственного разумения, конечно.

Именно так, по критерию собственного понимания эффективности, Залесские бояре (в РИ) провалят следующий поход на Булгар. Когда сыновья Залесских князей так и не дождутся обещанных боярских хоругвей на Стрелке, чудом сумеют выскочить из-под удара булгаро-мордовского воинства.

– А что ж вы так?

– Дык… эта вот… Мы тута подумали… ну, типа… «Зимой не время воевать Булгар». Вот и не пришли.

«Едучи не едут».

И плевать им на присяги, клятвы и прочее… «благородство».