На реку, на холмы и леса вокруг опускались сумерки. Солнце село. Очень тихо. Только чуть шипят сучья в костре. Через час взойдёт луна, и я погоню лодочку дальше. Можно было бы вздремнуть часок. Но в её присутствии… опасаюсь. Или надо её фиксировать… серьёзно.

Снова, в который уже раз я пытался понять сложившуюся идиотскую ситуацию, понять наилучшую для себя стратегию поведения в ней.

– Если бы ты сдохла — это был бы подарок всем. Андрея не так сильно бы жёг позор твоей измены. «Бог простит, и я… попытаюсь». Детей твоих… — избавила бы от возможного стыда. Никто не скажет вдруг твоему первенцу: «А, Изя пришёл! Курвин сын. Ял я давеча твою матушка. Такая сучка забавная». Даже Феодор вздохнёт с облегчением: «Была тайна горячая да простыла». Никого не будет «в послухах», свидетельствовать — некому. Ни — «за», ни — «против».

Она не попыталась возразить. Повторно приняла мои слова о епископе как верные. Значит — я прав. Феодор в игре. И прав Андрей. Когда понял, что «брат по борьбе» — лжёт.

Софья гордо вскинула голову. Атакующая кобра? — Королевская. Сейчас лаять будет?

Делая пугающие выпады в направлении человека, который её побеспокоил, королевская кобра способна издавать характерные лающие звуки.

– Так убей! Ты не сказал: и тебе облегчение выйдет, возиться со мной не придётся. А Андрей… он тебя наградит. За смерть мою, смерть лютую, смерть изменщицы.

– Да. Наградит и обласкает. За службу верную, за избавление от напасти каверзной.

Наградит. Куш можно будет взять хороший. Только… По сути, «по гамбургскому счёту» — мне от Боголюбского ничего всерьёз не нужно. Кроме одного — отсутствия враждебности. Как прежде с лесными племенами, так и с русским Залесьем — не трогайте меня, не лезьте, не мешайте.

Вот я выпросил у него кучу вещей. Железоделательные шлаки, штуки полотна, места под вышки… Нужно, важно, «аж горит».

Фигня. Есть только один критичный ресурс — люди. Мои люди. У меня воспитанные, к моему обычаю приученные. Вот их — принципиально взять негде, ни за какое злато-серебро не купить. Их — только вырастить. Всё остальное — вторично. Как их накормить, одеть, обогреть…

«Всё для блага человека». И я знаю как этого человека зовут: «мой человек».

Остальное… вопрос скорости роста «пристрелочного народа». Ну, и моих усилий. Направляемых на обеспечение существования, а не на создание нового.

Вот привезу я в Боголюбово голову Софьи… Андрей отблагодарит. За решение проблемы. И озлобится. За тоже самое. Можно предположить, когда его злоба выплеснет наружу. На меня. Через год-три. Первый — прошёл.

* * *

Свойство человеческой памяти. Люди, со временем, забывают плохое. Остаётся «светлый образ». Который идеализируется, приукрашивается, восхваляется.

Для социальных процессов достаточно одного-двух десятилетий. Шесть миллионов немцев проголосовало за нацистов через 14 лет после окончания ненавидимой всенародно войны. Через 17 после «Беловежской пущи» — было объявлено о возвращении РФ в статус «великой державы». Через 20, после Смутного времени — Московские рати первый раз двинулись освобождать от поляков Смоленск.

Для одного человека, судя по опыту общения с овдовевшими — от года до трёх. Степень, формы «осветления образа» в памяти — разные. Насколько сильно это будет проявляться здесь, в «Святой Руси»? Где физиологическое явление поддерживается идеологически?

«Прости ей грехи, господи. Вольные и невольные». И — прослезился.

«Осветление образа» Софьи будет продолжаться ещё пару лет. Потом «светлая память» стабилизируется. А я стану «злобным погубителем» «былого счастия».

Андрей может и не понимать этого. Но его будет раздражать. Мой вид, мои люди, мой город… Само моё существование. Он будет скрывать, давить неприязненное чувство в себе. И находить другие поводы для его обоснования. Первой, инстинктивной реакцией на мои нужды станет — «нет». А уж почему… в каждом конкретном случае — причина найдётся.

«Кто ищет — тот всегда найдёт». Была бы охота искать.

* * *

– Ну так что, племянничек, резать будешь или топить?

Вот же… стервь неуёмная.

Бздынь. От пощёчины по наглой ухмыляющейся роже — рожа перевернулась и воткнулась в песок.

– Когда обращаешься ко мне — не забывай добавлять «господин». Как и положено робе доброй. Ты, Софочка, нынче чага, полонянка негожая, которую я у хозяев твоих, у литваков — в дорогу от скуки позаимствовал. Дырка на ножках. Помни место своё.

Собрал вещички в лодку, костерок залил. Поднял за ошейник свою… спутницу. Завёл в лодку, поставил на колени, головой в нос лодки. Сыпанул под колени по горсти мелкой гальки. Верёвку от ошейника привязал к обоим бортам. Так, чтобы голова была ниже. Задрал её мешковину на голову.

Как же тогда Ноготок объяснял? По стыку ляжек с ягодицами?

Вытянул свеже-срезанным прутом по… натруженному с утра литваками. От всей души. Сперва — вдоль, потом — поперёк. Потом… хватит розгой. Заводиться начинаю несоразмерно. Уже не от прежней ненависти мучаемого узника к мучителю, а от нынешнего ощущения: «попал впросак».

Попробую словами:

– Ты — дрянь. Тварь смердящая. Есть лишь одна причина, почему ты ещё жива. Князь Андрей. Он тебя ненавидит. Он желает тебе смерти. Но… он тебя любит. Стоять! Ты, пока ещё, занимаешь место в его душе. Поэтому я даю тебе надежду. Ма-а-аленькую. Если ты надоешь мне, если станешь обузой, если разозлишь… У тебя как, от розги моей — горит? А можно и калёным железом. И не только там. Как в моих краях тамошние лесные жители — баб своих научают. Могу зубы выбить. Глазки выдавить. Рёбра поломать. Почки отбить. Будешь — живая, но — не такая. Андрей глянет — из сердца выбросит. Сразу. С омерзением. Не зли меня, Софочка.

Русава… Научили. Хоть и не «Святая Русь», а славные мужи племени Яксерго. Но я учусь у всех. Противно. Но смогу повторить. И разнообразить. С учетом креативных подходов 21 века.

Ночь. Луна. Река. Лодка.

Вспоминаю. Убиенных мною. Убиенных моих.

– Господин, отпусти меня. Я… я никакого худа тебе не сделаю! Я уйду, исчезну! Никому, ничего, ни слова…

– Исчезнешь? Куда?!

– Мы с братьями… с покойными… сговаривались: если Андрей меня искать в Ростове будет, то идти мне в Кучково. Вроде как родню проведать. А если и сюда явится — идти в Вышгород, в монастырь. Вроде как по обету, к святыням тамошним приложиться. Я там бывала, меня там знают. А ежели и туда людей слать будет — уходить в Святую Землю. В паломничество ко Гробу Господнему.

– Ты не дойдёшь.

– Дойду! Я людей знаю! Человек в Коломне есть — он нам, Кучковичам, должен, он довезёт.

Вот оно что. А я никак не мог понять — как Кучковичи собирались выскочить из-под сыска Боголюбского.

– Сказывали мне люди знающие, Татищев такой — ты его не знаешь, передавал, что Улита Степановна Кучковна — из самых красивых и умных женщин во всей «Святой Руси». Теперь вижу: попусту трепал. Смотрю я на твою белую задницу с синяками, и никакой красы не вижу. А ведь это — у тебя лучшее. Потому как смотреть на твоё лживое, мятое и наглое лицо… Омерзительно. Так бы и выкрошил. Зубки на сторону.

Зацепило. Женщина может сама себя считать дурнушкой. Но подтверждение со стороны — обижает.

– И другой раз он соврал. Ты ещё и дура. Коли братья отправили бы тебя в Вышгород — то была бы смерть твоя. Ни в Суздале, ни в Ростове, ни в Кучково, вообще хоть где, куда Андрей мог бы дотянуться — убивать тебя нельзя. И в Вышгород тебя отпускать нельзя. Верно говоришь — там тебя знают. Это ж ведь ты помогла, надоумила Андрея совершить святотатство — украсть икону и меч из тамошнего монастыря. Вот бы монахини тебя на судилище да на позорище и вытащили. Вот бы ты им про все свои дела непотребные и рассказала. И пошёл бы звон. От которого братьям твои — смерть у Манохи. А то Великий Князь Киевский на тебя лапу наложил бы. Ростик — муж смысленный. Тоже… по-расспрашивал бы. Да и отписал бы Андрею: давай меняться — я тебе жонку непотребную, а ты мне княжество Рязанское. Рязань-то давно уже из-под Суздаля уйти к Киеву рвётся.

* * *

Забавно. Никогда не попадался на глаза анализ событий того, 1155-57 годов, последнего вокняжения Юрия Долгорукого в Киеве, с учётом существования Улиты Степановны.

Напомню: в январе 1155 года Долгорукий мирится с Ростиком в Смоленске, выгоняет из Киева бегающего постоянно туда-сюда «пионера» Изю Давайдовича «взад» — в Чернигов, садится Великим Князем. Старшего сына Андрея ставит князем в Вышгород. Этот маленький городок — «Северный Редут» столицы. Самое опасное направление: возможные противники из Чернигова, Смоленска, Волыни — будут идти с этой стороны. А вот южное направление Долгорукого не сильно заботит — он не воюет со степняками.

Андрея, как всегда, «кидают на направление наиболее вероятного удара». Но не в полевом сражении, а комендантом крепости. При том, что Андрей уже доказал, что он — кавалерист, ни брать города, ни оборонять их — он не умеет. Подстава? Или — уровень доверия: не изменит? Как играли в измены его покойный старший брат Ростислав (Торец) и младший Глеб (Перепёлка). Уверенность: этот сделает всё возможное и невозможное?

Одновременно — и честь, и — западня:

Вышгород для Андрея — конура для бешеного сторожевого пса на цепи. Ни на что другое, кроме как рвать прохожих по команде хозяина — не пригодного.

Это особенно обидно — в нескольких предыдущих эпизодах Долгорукий следовал его советам, пренебрегая другими. Или — стравливая таким образом сыновей? Сталкивая своего первенца и наследника Ростислава (Торца) с храбрым и неуправляемым Андреем (Боголюбским)? Фокус папашке удался: Ростислав уже умер, но его «торцеватые» сыновья — растут в ненависти к Андрею, дочь Ростислава — замужем за Калаузом, ближайшим и давнишним противником Боголюбского.

Любимого Ростислава — нет, и Юрию приходиться, скрывая неприязнь к Бешеному Китаю, к сыну-сопернику, принимать того в роли наследника и первого помощника?

Андрей участвует в Киевских делах отца. Обычная текучка княжеской жизни. Суды-казни, смотры-споры, пиры-разговоры… Из которой выбиваются два эпизода. Оба — связанны с Кучковичами.

Осенью 1156 года Долгорукий велит отсыпать валы и поставить стены в Москве. С этого момента Кучково становится городом. Понятно, что Долгорукий не сам землю копает и брёвна таскает. Даже — не сам организует тех. процесс. Он — повелевает. Как он постоянно делал во множестве случаев: посылает работать кого-нибудь. Сыновей, приближённых… В Кучково он посылает Андрея.

Странно: волынские князья как раз снова активизируются. Дело идёт к тройственному союзу: Мстислав (Жиздор) Волынский, Ростислав (Ростик) Смоленский и Изяслав (Изя Давайдович) Черниговский отказываются признать старшинство Долгорукого. К весне 1157 года, к моменту убийства Долгорукого, уже вполне собраны войска для нового похода Великого Князя на Волынь.

Такие, общерусские, мероприятия за день, по щелчку, не делаются. Их готовят. А тут…

За полгода до готовящегося похода — «главного стража главных ворот столицы» на самом «рюрико-опасном» направлении — куда-то за тыщу вёрст в… в архитектуру. Отправляют? Отпускают? Вместо того, чтобы повышать боеспособность собственных отрядов или кормить клопов на ханских кошмах в разговорах о помощи от степняков — где-то в дебрях лесных городни городить.

Обоснование? — Серьёзных военных, политических, экономических доводов — нет. Личностные? — Единственно возможное: там жена.

Дальше гипотезы: было ли повеление Долгорукого — его собственной волей? Или это было согласие на предложение Андрея? Была ли инициатива Андрея — его собственной или «навеянной»? Подсказанной, внушённой? Кем? Эта тема без прямого или косвенного участия Улиты — не решается.

Вероятнее, как обычно и бывает, на месте одного, очевидного, «сильного» обоснования — ряд мелких, второстепенных. «Слабых» — по одному, но «сильных» — вместе. Ну, например:

– Здрав будь, батяня. Дело срочное есть. Грамотку привезли. Надо мне на Москву сбегать. Нынче же. Тёща помирает, зовёт перед смертью проститься. Опять же, жонка там, от одра матушки своей не отходит. Поддержать бабу надо.

– Помирает, говоришь? Степушкина вдовушка. Да уж…. Какая женщина была, Андрюша! Вся при всём. Получше твоей. Э-эх… Годы-то идут, люди-то уходят… Ты-то ещё молодой — не понимаешь… Лады. Поспеешь к живой — поклон от меня передай, на могилку попадёшь — свечку за упокой поставь. И, да, вот ещё. Через Чернигов поедешь — глянь там. Изя, змея подколодная, опять воду мутит. Прикинь, как город приступом брать. В Новгород-Северском — Свояку кланяйся. Скажи, чтобы дружину не распускал. Да объясни ему, но чтоб без обид. Он в Киеве хороший хабар взял, я его против Изи — завсегда поддержу. Но дани с вятичей он нынче не получит. Хватит платить-то. Скажи ему… скажи, что вятичам московским — крепость нужна. Во! Потому и не платишь! Точно! А крепостицу там, в Кучково… ну, сооруди какую. И бабу свою… Так ты — «поддержать» собрался или «подержаться»? Хе-хе… Эх, молодо-зелено, я, бывалоча, в твои годы… Езжай сынок, езжай. Но — быстро! Она нога — здесь, другая — там. Остальное… везде.

Чисто для справки: Боголюбский 1111 года рождения, он — третий сын. Ему в момент этого гипотетического разговора — сорок пять. Вопрос о дате рождения Долгорукого — историками не решён.

Осенью и в начале зимы Андрей ставит Московский «кременец». Это — нонсенс. Крепости не ставят в это время года. Уже и Феодор Конь, вынужденный в зимнее время спешно вести каменную кладку части Смоленского кремля, понимает — плохо, слабое место. Через десятилетие именно в этом месте польские пушки пробьют стену.

Дерево-земляные укрепления иначе, но тоже отрицательно реагируют на сырость во время строительства. А уж что, под дождём да на холоде, говорят и делают мастера…

Что, помимо строительства, происходит в эти несколько тёмных, сырых и холодных месяцев в Кучково — неизвестно. Могу лишь предположить, что имели место быть… разговоры. Такого… аспирационного сорта. В смысле: зондирование с анализированием. Понятно, что не содержимого желудка или двенадцатиперсной кишки, а ощущений и намерений. Предполагаю, что в этих… зондажах принимали участие не только бояре Московские, но и Ростовские с Суздальскими. Которые отнюдь не рады оказаться под малолетними «гречниками». А, фактически, под властью прислужников «гречанки». Как и было установлено объявленным и отпразднованным завещанием Долгорукого.

Вносила ли свой вклад Улита, только что вырвавшаяся из Кидекши к одру матушки, пересказывая слухи и сплетни «женского поверха»?

Тут есть тонкость: вятичи — не поданные Суздальского князя. Часть, по Верхней Оке и Москва-реке — черниговские, часть, по средней Оке — рязанские. И люди из Ростова или Суздаля говорят «за границей» свободнее.

Кучковичи служат лично Андрею. «Шурьяки». Передача власти в Суздале «гречникам» — их тревожит. Возвращение под власть Чернигова — пугает. Свояк — князь Новгород-Северский, как «по старине», как было в момент «основания Москвы»… будут проблемы. Типа:

– А где дань за десять лет?

– Дык… ну… выплачена ж!

– Не-а! То Андрей от Долгорукого денежку передавал. За подмогу мою. А теперь давайте-ка вы сами!

Что произошло в Москве с князем Андреем в эти месяцы? — Неизвестно.

Одно понятно: он вернулся в Вышгород с женой и детьми.

Замечу: сам Долгорукий семейство в Киев не привозит, другой женатый сын Глеб-Перепёлка — князь Переяславский — живёт со своим семейством в своём дому в своём городе.

А Андрей — привёз жену с детьми. И, следом, перевозят семьи сотни других «суздальских людей». Их и вырежут восставшие киевляне после убийства Долгорукого. В местечке за Днепром напротив Киева под милым названием «Рай». Я про это уже…

Андрей приезжает в Вышгород и через месяц совершает два тяжелейших преступления: измену и святотатство.

Андрей человек импульсивный, но рациональный. Он легко впадает в бешенство, но мгновенно из него выходит, сохраняет холодный рассудок. Эти преступления не могли быть результатом спонтанной вспышки, они готовились. И, безусловно, в их подготовке принимала участия Улита. Самое элементарное: чтобы увезти жену и детей, вместе с украденными мечом и иконой, нужно чтобы семейство собралось в дальнюю зимнюю дорогу.

Чего стоит собрать троих детей просто в школу и садик утром…

Попробуем представить себе состояние души Андрея Юрьевича Боголюбского.

Он третий сын. Ничего приличного в родовой системе не светит по определению. В Европе третий сын, обычно — странствующий рыцарь, вооружённый бродяга с гонором и без денег. При этом Андрей, сам по себе, по своим личным психо-физическим характеристикам — «бешеный». Он не хочет принимать правила этого мира, потому что они обрекают его на прозябание на вторых ролях. А он — лидер. Это «раздрай», в котором он существует с момента как себя помнит. Неразрешимый конфликт между «естественным» для него и «естественным» для мира. Причина, источник его «бешенства».

Он нарушает приказы отца и кидается в бой по своему хотению, он пренебрегает согласием между командирами войска и атакует, не предупредив другие отряды. Он постоянно лезет в сечу, пренебрегая разумными предосторожностями, потому что знает: рубиться у него получается. И он же — просто проспал налёт отряда Калауза в Рязани, бежал в одном сапоге. При том, что совершенно не лентяй, не бездельник. Спит мало, читает много, в трудах пребывает постоянно.

Отец посылает его в весьма рисковые тяжёлые дела. Но славу и похвалы отца получают другие. Над ним смеются. Из-за внешности, роста, осанки… Из-за его «третье-сынности» — «третье-сортности». И — боятся. Из-за бешенства, из-за боевых умений. Такой… прожжённый, заслуженный, вздорный… командир полка.

В совете его иногда слушают. Но чаще — просто посылают. Посылают в поход, в атаку. Пробить строй, совершить рейд, покрошить противника.

«Полковник! Рассуждай не выше кав. полка!».

Вот таким он попадает в Кучково, в эпизод «основание Москвы».

Он уже всё видел, всё надоело, ничего не светит. Тридцать три — возраст Христа. К этому времени нужно успеть сделать главное в жизни, сказать, построить… Чтобы с чистой душой взойти на Голгофу.

«Мне уже двадцать лет, а я ничего не сделал для бессмертия!» — Александр Македонский. Эта мысль звучит у множества честолюбивых юношей во все времена по всему миру.

Андрею — 36.

Напомню: здесь средний возраст смерти взрослых мужчин — 39.

Жизнь — прожита. Впустую. Победы, походы, схватки… Что в остатке? — Ничего. Ещё по-коптить небо пару-тройку лет и… «Господи. Помилуй».

Тут происходят два события: умирает любимый брат Иван. Один из немногих людей, с которым Андрей был дружен. Не покровительственно, как с младшим, с Перепёлкой, а — равно. Потеря — огромная. Но… Теперь Андрей становится вторым. Ещё не наследником, продолжателем, но — чуть ближе. Не к землям, владениям, титулам — это ему неинтересно. К свободе. К власти. Которая нужна ему для личной свободы. Не исполнять приказы старших, не бежать куда-то по чьему-то приказу. Поступать по собственному разумению. Делать что должно. «Должно» — в своём понимании.

И тут же ему, взрослому, уже пожилому по здешним меркам, суровому мужчине-воину навязывают жену. Девочку лет четырнадцати. Сироту. Дочь только что казнённого Степана Кучки.

Это оскорбление, публичная пощёчина. «Знай своё место». «Твоё место — у параши». Унизительный мезальянс — рюриковичи не женятся на русских боярышнях. И уж тем более — на дочерях ими же казнённых преступников.

* * *

Ещё оттенок.

Вятичи — поданные Черниговских князей. Это следствие «первого раздела Руси» — «разделы» бывали не только в Польше.

Ярослав Мудрый (Хромец), третий из сыновей Владимира Крестителя, разделил Русь со своим братом Мстиславом Тьмутараканским, (который «зарезал Редедю перед полками касожскими») перебравшимся с берегов Азовского моря в Чернигов. Мстислав неоднократно громил войска Хромца, но сам же сделал брату предложение, от которого тот не смог отказаться:

«Садись в своем Киеве, ты — старший брат, а мне пусть будет эта сторона».

Ярослав предложение принял. Но десять лет, до смерти брата, сидел в Новгороде: уж больно лих братец, уж больно близок Чернигов к Киеву.

Черниговские князья «оседлали» южный поток движения славянских племён. На огромном пространстве от устья Десны до устья Оки одна Черниговская епархия. А вот княжество потихоньку делится. Становятся самостоятельными Рязань и Муром. В этот процесс вмешиваются оседлавшие северный поток движения племён Ростовские князья, где, в детские свои годы, княжил Ярослав: подгребают под себя Муром, приучают к подчинению Рязань, «приголубливают» Курск. Теперь вот нацеливаются на Москву. Но пока всё в «этой стороне», чья принадлежность явно не указана — Черниговской династии.

Один из семейства законных сюзеренов — Свояк, князь Святослав Ольгович, стоит посреди двора своих вассалов. Ему — Свояку — и принадлежит право суда. Только его решение законно. Иное — не казнь, а убийство. Но летописцы упорно повторяют: Кучку казнил Долгорукий.

Как это возможно?

Только в одном варианте: «выдать головой». Вина столь тяжела и очевидна, что судье и возиться лень: «забирай и не в чём себе не отказывай». По сути: объявление вне закона. Отброс.

Ещё: несколько десятилетий назад сам Мономах дважды «ходил на вятичей, на Ходогу». Означает ли это слово имя собственное или титул — неизвестно. Очевидно, что Ходога оказался серьёзным противником — потребовался второй поход. Очевидно, что при повторном, карательном походе, сторонники Ходоги были уничтожены. Т. е. отец или дед Степана Кучки — изменили своему племенному вождю, перешли на сторону Мономаха.

А теперь сын Мономаха рубит голову Степану. За что? За «воровство»? Кучковичи — род наследственных предателей?

Андрея женят на чём? На девке из многократно «ссучившегося» рода? На «тени кривого дерева»? И что будет в результате? — «Они там все такие, из колена в колено, спокон веку…».

Такое… многослойное оскорбление.

* * *

Вокруг люди. Которые смотрят и высказываются.

Папашка, вечно поддатый, с умильно-сальным выражением на лице. Свояк, ещё не отошедший от лютой зимовки в глухих лесных вятских деревушках, от боя под Карачевым трёхмесячной давности, где он «разметал по лесу» черниговские и волынские дружины, берендеев и торков, от «ледяного исхода» с обозами беженцев по льду Десны из Новгород-Северского. Почерневший, дёрганный, готовый отдать хоть что, хоть этого Кучку, хоть Курск, хоть Великое Княжение. Лишь бы добраться до убийц его брата, до двоюродных братьев, объявивших награду за его голову.

Его сын Олег. Сопляк, хвастун. Хвастает своей эквилибристикой с мечом. Перед кем хвастает?! Перед ним, Андреем?! Деточка, ты хоть раз в атаку ходил? Ты хоть представляешь — что такое конная свалка?! Это даже страшнее пешего «кошкодрания». Куда ты годен со своим фехтованием, когда со всех сторон упавшие кони бьют копытами, а ты сам лежишь придавленный крупом…

А папашка — умиляется, восхищается и обещает выдать одну из сестёр за этого… ферта.

Скучает постоянно больной князь Владимир. Прошедший осенью он пришёл на помощь Свояку. Но оба были биты. Теперь ему пришлось бежать из своего муромско-рязанского княжества — Изя Давайдович выгнал.

Его сын Юрий, мальчишка ещё, оставить не на кого. Не дай бог братец Калауз доберётся до ребёнка — придавит сразу. Вот и приходиться таскать с собой.

Малёк крутит головой, крутится сам, ловит взрослые разговоры. Живенько так. Будущий князь Муромский, Живчик.

А вокруг толпа народа. Важный боярин из северских ближников Свояка — Пётр Ильич. Это он мне кто теперь будет? Будущий муж оттрахнутой батюшкой малолетней сестры будущей жены — свояк?

Непрерывной зудёж свитских:

– Андрюшка-то? Да бестолочь! До седых волос дожил, а — ни семьи, ни удела… Долгорукий и не даёт места — мозгов-то нет. Может, что и смолоду было, да саблями всё повыбило.

– А чё ж он с молодой-то делать будет?

– Дык известно чё, как ему и обычно: взнуздает, оседлает и аля-улю по опочивальне в атаку. Гы-гы-гы…

В лицо ему — такое сказать никто не посмеет. А вот в толпе, за спиной…

И вот…

Невеста. Жгучая плеть позора.

Живое воплощение собственного стыда, унижения.

– Ты, Андрюшка — псих бешеный. Тебе и этой — много. Ну, да уж ладно, забьёшь до смерти — не велика потеря. Из воровской семьи воровка.

Какой нормальный человек может полюбить плеть, которой его хлещут? Палку, которой его бьют, собственные кандалы, пятно грязи на одежде…

Андрей никогда не был нормальным.

Да любой-всякий-каждый мужик такую «прикрасу на шею» мордовал бы с утра до ночи и с ночи до утра! Через год — вдовец, при желании — вторая попытка.

Андрей — не каждый.

Он — знает. Знает — чего ждёт от него всё «прогрессивное человечество» святорусского розлива. Как они все будут чесать языками, передавать или придумывать слухи и сплетни, перемывать косточки, изобретать гадости о подробностях его семейной жизни…

Хрен вам. Я — не ребёнок. Вы всю жизнь меня гнали, язвили и гнобили. Вы все. Рюриковичи и не-рюриковичи. Вы — научили. Научили стойкости не только среди врагов, но и среди своих. Свои — язвят сильнее. В бой на ворога без доспеха на теле — не ходят. А уж тем более не ходят без доспеха на душе — среди своих. Время было, годы мои не детские — вырос и на душе панцирь. Так что — хрен вам всем. Дважды. С кисточкой.

Тотальное «отрицалово», свойственное Андрею, выросшее из несоответствия его личных свойств и его места (третьего сына) в этом феодальном обществе, в «Святой Руси», заставляет изначально, априорно, назло всем, изменить отношение к навязанной ему жене, к этой девочке. К дочери «отброса», которого даже его законный князь судить побрезговал.

«Влюбиться назло всем»? — Бывает.

Он ещё не видит её, но уже обещает себе не обижать, защищать, «чтоб у неё всё было», «чтоб ей все завидовали», «чтоб ни одна сука из этих… пасть свою гадскую на неё…». И он, тридцатишестилетний мужчина, умудрённый опытом… Да ещё таким, какой мало у кого в этом мире есть, начинает интересоваться этой четырнадцатилетней девочкой, которая дальше десяти вёрст от Кучкова никогда не бывала.

Пытается найти, разглядеть в ней не «жгучую плеть позора», а… что-то хорошее, достойное. Его самого — возвышающее.

А она так… ничего. Не уродина. Могли ведь и крокодила под венец привести. Беленькая. Глазастая. Наплаканная. Может — от свадьбы. Бабы так хотят замуж, а перед свадьбой всегда плачут. Хотя… может и по отцу убивается. Тощенькая. Ничего — откормим. Коней — овсом. А — баб? У служанок спрошу. Зубки… ничего. Целые, беленькие. Возраст, правда… ах, да, привычка. Четырнадцать — это для коня много… Тут у неё… Блин! Под этими тряпками не видать, а пощупать — только после свадьбы. Задница… — узкая. Ничего, родит — располнеет.

Родит?! Она — родит — ему… Офигеть! Жизнь, почитай, прошла, много чего видал, а вот… Как-то до сих пор…

Да его сверстники через одного уже дедушки! Уже внуками хвастают! Уже сговариваются: кого на ком женить будут. А он… первый раз. Не в смысле постели! Этим-то он обижен никогда не был. Первый раз — жена… Не, там, бабёнка, подстилка, лахудра… На войне-то… определённый тип женщин присутствует. А — жена! Перед богом и людьми. С венчанием, с вождением вокруг аналоя, с клятвами… Это не в походном лагере: поймал, задрал, поимел. Или, если деньги есть — ещё и заплатил. Это — на всю жизнь. «До гробовой доски». Вот это? Тощенькое, беленькое… трясущееся от страха. От вида катящейся с плахи головы её отца — вчера, от вида брачного ложа — сегодня.

Она потрясла его. Своей абсолютной беззащитностью. Несоизмеримостью сил, власти, опыта — его и её. Своей отзывчивостью. На его ласки — неуклюжие ласки старого кавалериста. Для которого выражение добрых чувств — похлопать потного боевого жеребца по крупу:

– Славно мы их сегодня… в капусту.

Своей смелостью.

– Он же бешеный! Он же тебя как веточку поломает да наизнанку вывернет. Просто забавы для!

Андрей — воин. Из лучших мечников «Святой Руси». Он просто физически сильный человек. Другие в массовой конной рубке не выживают. Он, реально, может сломать ей шею одной левой. А хребет — одной правой. Или разорвать напополам. Не конями — руками.

Но он не делает этого. Он её бережёт. Он — осторожен.

– Дуры вы все! Он не бешеный, он… он ласковый!

Он уходит в поход. Голядь Угрянскую они там режут. Снова марши. Комарьё, дерьмо, едучий дым костров, резкий запах конского пота, сладковатый запах падали, скотской и человеческой, какое-то походное бабьё… Он сравнивает. И хочет домой. К своей. К законной. К единственной.

Возвращение — и новая потрясение: как она изменилась! Плачет, болезненно охает, кривится, круги под глазами… Не отталкивает, не отшатывается с ужасом и ненавистью к нему, к причине таких изменений. Наоборот, неуверенно, надеясь, пытается прижаться, ищет у него защиту. А он… А как?! Он владеет шестью вариантами клинковой защиты, но вот тут…

А вечером тихонько ему на ухо:

– Бабка одна приходила, смотрела… Говорит: мальчик будет. Сын.

Детское ещё почти, встревоженно-взволнованное лицо: доволен ли? Рад ли?

У меня будет сын? У меня?! Сын… Как это?! Вот — не было. А вот — будет. Откуда?! Нет, я понимаю откуда дети берутся. Но — мой! Наследник. Продолжатель. Перед Господом за меня свидетель. Человечек. Человек. Новый, невиданный. Не существовавший. Это — чудо. Чудо творения. Я — Творец?! Дар божий. Даваемый мне через неё. В ней. В этой затихшей, угревшейся под боком, девочке.

Цитированное выше чудо из числа чудес сотворённых Владимирской иконой Божьей Матери, о воде, облегчившей роды молоденькой княгини, свидетельствует не только о чудесах почитаемой святыни, но и о стремлении князя Андрея, даже и при исполнении церковных обрядов, помнить и заботится о роженице, об облегчении её мучений, теми средствами, пусть и необычными, которые ему доступны.

Брак, рождение детей, семейный образ жизни, столь контрастный с привычным бивачным, меняли Андрея. Не отсюда ли, частично, его нежелание оставаться на Юге? «Уйдём на север до холодов» — повторяет он отцу. Кстати, их взаимоотношения становятся мягче. Андрей не только возражает, но и появляется навык уговорить, убедить в своей правоте. Что приводит в бешенство старшего сына — Ростислава (Торца):

– А наш-то Китай — не только саблей махать горазд.

Люди взрослеют не годами — годами они стареют. Люди взрослеют событиями. Испытаниями, которые им удалось пережить. Ответственностью, которая обрушивается на них. И которую они оказываются в состоянии снести.

«Господь не посылает человеку креста, который тот не может снести» — об этом?

Андрей, став мужем и отцом — взрослеет. На грани своего сорокалетия, когда нормальные здешние мужчины уже в гроб ложатся, получает новый, огромный, потрясающий опыт — опыт главы семейства. Обнаруживает, что отвечать за полк готовых разбежаться в любой момент кипчаков, за прорыв строя вражеских ратников, за сотню молодых здоровых гридней — это не вся ответственность, какая бывает в жизни.

Вот у сына болит живот и… можно приказать, рявкнуть, запороть… все забегают, но… Те методы, которые он применял в боевой работе, где он видел на три шага вперёд, автоматом обходил ловушки и находил решения — здесь не работают. И он, князь и воин, взрослый, сильный, умелый мужчина может только молиться. И надеяться.

И тут они приехали в Вышгород. Расселились в княжеском тереме. Съездили в монастырь поклониться святыням. «Стали жить-поживать да добра наживать».

Каждый день муж и жена общались. Каждый день, множеством мелочей — словами, взглядами, оценками, эмоциями — она влияла на него. Просто просила совета по каким-то хозяйственным делам:

– Хорошо бы горку ледяную во дворе залить — сынам кататься.

Или:

– А давай ты в Киев без меня съездишь? Тошно мне там.

Было ли это «воздействие» — её собственным, личным, внутренним чувством? Или она была «транслятором» идей своих братцев или более «обширной группы лиц»? Летописец возмущённо отмечает, что Кучковичи этот уход, с предательством отца, всячески поддерживали.

И следующий эпизод тоже не решается без участия Улиты.

Вышгородский монастырь — женский. Князь может и обязан посетить обитель. Но не может бывать там регулярно.

Кажется, у Пушкина есть пассаж:

«Родители начали вывозить её на балы в тринадцать лет, выдавая за семнадцатилетнюю. Десять лет спустя она так и не вышла замуж. Что давало определённую свободу — знакомые могли посещать её теперь без боязни. Посещать же дом, в котором есть шестнадцатилетняя девица, более двух раз, означает компрометировать её».

Сходно отношение и к визитам светских мужчин в женские монастыри.

«Не останавливайся завязать шнурки на бахче своего соседа» — старинная китайская мудрость.

А ведь подготовка к краже иконы и меча требовала интенсивных контактов. Если рассказы о том, что икона сама со стены снимается и летает по храму, ища себе место — можно придумать и пересказать, то вербовка священника — занятие более трудоёмкое. Пути отхода, система охраны, выбор времени…

«Князю же Андрею хотящу княжити на Ростовскую землю и нача беседовати о иконах, поведаша ему икону в Вышгороде в женьском монастыри, Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы, яко трижды ступила с места. Первое внидоша в церковь и поставиша ю на ином месте, второе видевшее ю ко олтареви лицем обратившуся и рекоша яко во олтареви хощет стояти, и поставиша ю за трапезою. Третие видеша ю кроме трапезы о себе стоящу и иных чудес множество. Се слышав князь рад бысть, и прииде в церковь и нача смотрити по иконам. Сия же икона яко прешла бе всех образов. Видев ю и припаде на земли моляся глаголя: „О Пречистыя Богородице, Мати Христа Бога нашего. Аще хощеши ми заступница быти на Ростовскую землю, посетити новопросвещенныя люди, да по Твоей воли вся си будут“. И тогда взем икону поеха на Ростовскую землю, поим клир с собою».

Это написано позднее. Людьми, которые, почему-то, уверены, что они знают — чего «Князю же Андрею хотящу…». Он им это лично сказал в ту зиму?

А тогда…

Ночь, полутьма опочивальни княжеского терема, мужчина и женщина утомлённо лежат в постели. Жена пересказывает мужу городские и дворовые новости, делится своими заботами:

– Была нынче в обители. Игуменья опять солода просила. Едят они его, что ли?

– Не, пьют.

– А, да. И правда. Меч Борисов доставали, перекладывали. Хорош. Загляденье. Тебе бы пошёл.

– Не, это ж святого.

Женщина вдруг рывком переворачивается к мужу на грудь, прижимается, наваливается на него своей большой белой грудью, чуть прикрытой сбившейся сорочкой, жарко шепчет в лицо:

– Андрюша, миленький, да кому ж кроме тебя тот меч в руках держать?! Ты ж на всю нашу Русь Святую — лучший мечник, ты ж защитник истинной веры христовой! Кроме тебя — некому!

Откидывается на спину, ухватив мужа за шею, заставляя наклонится к ней, негромко шепчет:

– Беда, Андрюша. Инокини сказывали: нынче ночью снова с место своего ушла, всю ночь по храму ходила, места себе найти не может. Мучается. Тошно ей здесь. Плачет, говорят, стенания слышали. Худо Богородице. Сходил бы ты, сам на Пречистую Деву глянул. Защитить-то её некому.

Она ахает. Когда в неё входит. Совсем не меч Святого Бориса. Закатывает глаза и, прежде чем полностью отдаться движению, добавляет:

– Кроме тебя, единственного.

Двое слуг. Старый и молодой, собравшиеся отойти ко сну этажом ниже, оглядываются на потолок, откуда доносится ритмическое поскрипывание.

– А наш-то… как молодой. Аж завидки берут.

– Э, ты его в бою не видал. Вот там — да. А тута… тута ума не надо. А вот тама…

Карамзин пишет:

«Андрей… уехал из Вышегорода (не предуведомив отца о сем намерении)… Феатр алчного властолюбия, злодейств, грабительств, междоусобного кровопролития, Россия южная, в течение двух веков опустошаемая огнем и мечом, иноплеменниками и своими, казалась ему обителию скорби и предметом гнева Небесного. Недовольный, может быть, правлением Георгия и с горестию видя народную к нему ненависть, Андрей, по совету шурьев своих, Кучковичей, удалился в землю Суздальскую, менее образованную, но гораздо спокойнейшую других. Там он родился и был воспитан; там народ еще не изъявлял мятежного духа, не судил и не менял государей, но повиновался им усердно и сражался за них мужественно. Сей Князь набожный вместо иных сокровищ взял с собою Греческий образ Марии, украшенный, как говорят Летописцы, пятнадцатью фунтами золота, кроме серебра, жемчуга и камней драгоценных; избрал место на берегу Клязьмы, в прежнем своем Уделе: заложил каменный город Боголюбов, распространил основанный Мономахом Владимир, украсил зданиями каменными, Златыми и Серебряными вратами. Как нежный сын оплакав кончину родителя, он воздал ему последний долг торжественными молитвами, строением новых церквей, Обителей в честь умершему, или для спасения его души; и между тем, как народ Киевский злословил память Георгия, священный Клирос благословлял оную в Владимире. Суздаль, Ростов, дотоле управляемые Наместниками Долгорукого, единодушно признали Андрея Государем. Любимый, уважаемый подданными, сей Князь, славнейший добродетелями, мог бы тогда же завоевать древнюю столицу; но хотел единственно тишины долговременной, благоустройства в своем наследственном Уделе; основал новое Великое Княжение Суздальское, или Владимирское, и приготовил Россию северо-восточную быть, так сказать, истинным сердцем Государства нашего, оставив полуденную в жертву бедствиям и раздорам кровопролитным».

Карамзин — ярый монархист. Иного тона в отношении «отца-основателя», предтечи Государства Российского — от него и ожидать невозможно.

А вот уточнить кое-что — надо.

1. «избрал место на берегу Клязьмы, в прежнем своем Уделе».

У Андрея никогда не было «своего удела». Ибо Долгорукий, за единственным краткосрочным исключением, никогда не давал никому из сыновей уделов в Залесье. Никому. Что и служило, например, обоснованием для перехода Торца к противнику Долгорукого — Изе Блескучему.

2. Суздаль и Ростов управлялись не «Наместниками Долгорукого», а провозглашёнными по завещанию княжичами — Михаилом и Всеволодом.

3. «там народ еще не изъявлял мятежного духа, не судил и не менял государей». В Ростове, Суздале, Ярославле… существовали веча. Которые вполне проявляли «мятежного духа», которые не только князей — епископов меняли.

4. «…мог бы тогда же завоевать древнюю столицу… основал новое Великое Княжение Суздальское, или Владимирское».

Не мог. Летописи говорят жестокой борьбе Андрея с местным боярством, об изгнаниях и казнях прежних вятших — соратников и сподвижников Долгорукого.

Когда смог — именно «завоевал древнюю столицу». И только после этого, став Великим Князем, явно отделил Киевское княжение от Великого, вернулся в Боголюбово. Он не основывал «новое Великое Княжение». В эту эпоху оно — одно, оно — вся «Святая Русь». Боголюбский лишь показал, что Великий Князь может жить там, где он хочет. А не там, где он должен быть по мнению киевлян. Так и Ярослав Мудрый десятилетие сидел в Новгороде. Будучи при том — Великим Князем.

Я нахожу в Вышгородском эпизоде несколько странностей.

1. «Андрей… уехал из Вышегорода (не предуведомив отца о сем намерении)…»

Чётче. Наплевав на волю родителя. За это — изгоняют. С родительским проклятием вдогонку. Измена роду.

2. Андрей не принц, где-то в «серале» стенки обтирающий — он действующий государственный чиновник. Сбежал со своего места в государственной службе. Государственная измена.

3. Андрей — воинский начальник над частью войска на стратегически важном направлении в условиях «накануне войны». Сбежав, он предал не только отца и службу, но и сотни воинов, своих боевых соратников. Которые вскоре погибли в резне после смерти Долгорукого. Воинская измена.

4. «Сей Князь набожный вместо иных сокровищ взял с собою Греческий образ Марии…».

Чётче. Украл. Святыню. Две. Сформировав для этого преступную группу, подкупив, т. е. «совратив с пути истинного» монастырского священника. Который и вынес икону и меч.

5. Объявил себя князем Суздальским. Т. е. совершил преступление перед памятью отца, не исполнив его завещание.

6. Отобрал у мачехи и братьев, у сирой вдовицы с малолетними сиротками — их законное имение.

7. Не берусь утверждать, но предполагаю, что Андрей, ещё во время «основания Москвы» вступил в контакт с группами «заговорщиков противу законного государя» из числа Залесских бояр. Что и позволило ему через полгода вокняжиться в Залессье.

Прикинем по календарю.

1. Сентябрь 1156 года. Андрей выезжает из Вышгорода строить Московский Кремник.

2. Октябрь-декабрь — стройка.

3. Конец января — Андрей возвращается с семейством в Вышгород.

4. Конец февраля — Андрей бежит из Вышгорода. Как? Куда? Вероятнее всего — санями по Десне. В Москву?

5. Апрель — ледоход. Всем — стоп.

6. Конец мая — спускаясь по Клязьме (по дороге из Москвы, через Яузский волок, по пути в Суздаль, в Кидекшу?) вдруг, послушав совета зятя местного священника, выбирает место для постройки Боголюбова.

Понятно, что моя датировка — сомнительна. Мартовское и ультромартовское летоисчисления в русских летописях, разница между григорианским и юлианским календарями… О части событий вообще нет информации ни в летописях, ни в житиях. Ледоход 1157 года, например, вообще не упомянут. Так, может, его и не было?

О побеге Андрея из Вышгорода Долгорукому донесли через час-два. Там расстояние 11 вёрст. Почему «букет» столь вопиющих преступлений не вызвал немедленной реакции?

Андрей уходит из Вышгорода малыми силами, несколькими санями. Пошли отряд — вернут изменников. Пошли гонца к Свояку — мимо Новгород-Северского не пройти — давний союзник задержит предателя. Пошли гонца в Залессье, чтобы готовились, чтобы встретили мятежника…

Долгорукий никак не реагирует на тяжкие преступления своего наследника, второго лица в государстве. Почему?

Правда, и Андрей ведёт себя аккуратно: не имея ещё, видимо, известия о смерти отца, он не идёт в Кидекшу, не ведёт дело к прямому столкновению с отцом, с его семьёй, с его городом — Суздалем, а начинает строить свой город. Не затрагивая, таким образом, «имения» отца.

Странно: на Юге, в Вышгороде, вблизи отца Андрей очень жёстко, многообразно нарушает закон. «Уходит в полный отказ». А вот в Залессье ведёт себя очень «законопослушно»: в первый момент он не затрагивает интересов Долгорукого.

Андрей старательно не нарушает завещания Долгорукого!

Проявляет смекалку, находит лазейку. Которую историки «видят, но не разумеют».

Кстати об историках. Карамзин, утверждая: «сей Князь, славнейший добродетелями, мог бы тогда же завоевать древнюю столицу» — ошибается.

Не только не обратив внимания на сообщения летописей о сваре, о противодействии вятших Андрею в Залессье, но забыв и о юридической невозможности, о том, что на Руси «лествица», что сын отцу — не наследник.

А вот Андрей очень чётко следует закону о престолонаследовании, русской традиции. Надо заметить, что и сама традиция в этот период ещё вполне «в силе».

Пример: Изя Давайдович последний раз садится Великим Князем Киевским. Но сохраняет за собой Чернигов. Двое русских князей приезжают к нему и стыдят:

– Не по закону, не по старине. Перешёл в Киев — прежний удел отдай.

И Изя, от «просто поговорить за закон», уступает Чернигов следующему в его роду, постоянно с ним враждующему Свояку.

Андрей действует не по Карамзину, а по актуальной правовой норме. Потому, что «норма» — не только слова, но и совокупные вооружённые силы «Святой Руси». Которые будут двинуты против преступника. Как и случилось в РИ.

Андрей идёт в Киев только тогда, когда последний из сыновей Мстислава Великого, последний претендент на Киевский трон, более высокий по «лествице» — Владимир (Мачечич) прибегает к нему в Залессье и, в самом конце 1168 года, вместе с тремя другими князьями, с депутациями пятидесяти русских городов, публично отказывается от своего «первородства», от права на Великое княжение, умоляет Боголюбского «избавить Святую Русь от киевского хищника», от своего племянника Мстислава Волынского (Жиздора). Сделавшего как раз то, от чего Андрей прежде отказался — от вокняжения в Киеве не по закону.

Столь жёстко нарушив закон в Вышгороде, сломав духовную отца, Андрей, став сам главным, не менее жестко и последовательно следует закону в дальнейшем.

«Самые истовые праведницы получаются из наиболее бесстыдных раскаявшихся блудниц»?

Об основании Боголюбова есть две основных гипотезы.

Первая — церковная. Явилась князю во сне Богородица и повелела: «Здесь будет город заложён». Ну, он и заложил.

Другая — классовая. Монарх, опасаясь местной аристократии, основал собственную резиденцию. Сходно с основанием Великого Булгара Аламушем.

Есть третья, очевидная, но историками не формулируемая — уважение к закону.

Дело в том, что на «Святой Руси» земли, территории — не являются объектом наследования. Князья в завещаниях указывают своим сыновьям города, а не гектары. Так поступает Остомысл, отдавая законному сыну почётный Галич, а бастарду «настасьечу» — любимые и богатые Кромы. Так, указывая города, делит своё княжество между сыновьями Иван Калита.

Предполагаю, что и в завещании Долгорукого было сходно. Типа:

«Сыну Михаилу — сидеть в Ростове Великом, а сыну Всеволоду — в Суздале».

Возможно, там были перечислены и другие города Залесской земли. Дубна и Шоша, Переяславль-Залесский, Волок Ламский, Юрьев Польский, Городец Радилов…

Когда позже, после убийства Боголюбского, Залесские города поделятся в междоусобной войне Михаила и Всеволода — не будут ли они следовать вот той воле Долгорукого, которая изложена была в его завещании?

Андрей старательно блюдёт закон — он не берёт себе городов из данного батюшкой братьям. Он строит новый. Не отбирает из названного, зарегистрированного, поделенного, а создаёт своё. Новое, никому, кроме него, не принадлежащее.

Странно: почему вблизи отца Андрей выдаёт вдруг фейерверк тяжелейших преступлений, но удалясь от него поступает вполне законно, разумно, даже — остроумно?

И странности Долгорукого. Почему он не наказал немедленно — церковного вора и государственного изменника? Возможно — заговорщика, безусловно — дезертира.

Андрей что-то узнал, сильно обиделся, и Долгорукий (чувствуя свои вину?) решил не форсировать, «спустить на тормозах»?

Что послужило поводом? «Запалом» для внезапного «взрыва»? Для выплеска, в форме «фонтана» тяжелейших преступлений, со стороны вполне разумного человека, кадрового офицера, сорокапятилетнего мужчины? Отчего Андрею «снесло крышу»? «Снесло» — локально. По волям отца, но не вообще.

Есть причины, а есть повод. Причины видны: разница между статусом и личностью вводят Андрея в непрерывный конфликт с миром. Которые выражается, прежде всего, в конфликте с ближайшими традиционно ориентированными персонажами: отцом, братьями, боярством. Решения Долгорукого и на Севере, и на Юге — оскорбительны и очень опасны для Андрея. На это накладываются его личная вера в господа и реликвии, какие-то разговоры и обещания бояр. Но это — причины. Медленно действующие процессы накопления противоречий, собственных интересов, их осознания.

Должен быть повод. Толчок. Событие. После которого следовать понятиям чести — воинской, княжеской, сыновьему долгу, христианскому благочестию… в обычном, прежнем виде — стало для Андрея нестерпимо. Настолько, что даже неизбежный гнев отца, государя — стал несущественным. Ведь Андрей не знал, что Долгорукого отравят. Ожидал казней, преследования. Но оставаться вблизи отца — более не мог. Даже ценой чести, веры, головы.

Что произошло там, в Вышгороде, в Киеве, в феврале 1157 года? Между приездом туда Улиты и её, с мужем и детьми, бегством оттуда? Была ли она участницей этого, неизвестного историкам, события? В какой роли? В начале цепочки событий, приведшей к возникновению явления, государства, народа… «Великая Русь».

Улита — присутствует во всём этом каждый день и ночь. Та заплаканная девочка, которую Андрей повёл под венец в Кучково. Родившая ему троих сыновей и дочку. Выросшая в молодую красивую женщину. С умом, отточенным византийской школой интриг и злословия в женской половине княжеского замка в Кидекшах. Где, по воле Долгорукого, кипит и булькает странное сочетание непрерывного борделя, пьянки, госсовета, генштаба, молебствования… Где её мужа и, соответственно, её саму непрерывно пытаются загнать в омеги, в парии. Где родные братья то требуют себе преференций, то лезут под платье.

Выжить в этом гадюшнике…

«Всё, что нас не убивает — делает нас сильнее». Некоторых — ещё и умнее.

Однако: «и на Машку бывает промашка».

Носитель государственных тайн представляет собой опасность. Прежде всего — для самого себя.

* * *

– Якун не худо задумал. Как припрёт — отослать тебя в Вышгород. Сама бы побежала с радостью. А дорогой бы померла. Где-нибудь на чужой земле, на волоках. Утопла бы, как та княгиня под Усвятами.

Правдоподобно. Потащили бы её, например через Угру. Мимо Пердуновки да в то болото — «Голубой мох». Стукнули там ненароком по затылку. Ай-яй-яй! Оступилась, захлебнулась! Утопла. И тела — не сыскать. Андрей, при всём своём желании, в Елнинской волости на землях Смоленских князей вести полноценный сыск…

– Это счастье твоё, дурочка, что я твоих братцев родненьких — прежде придавить успел.

Она задёргалась, пытаясь повернуться, взглянуть мне в лицо. Но верёвка держала крепко. Наконец, ягодицы её расслабились. Выразив, таким образом, если не согласие с моими предположениями, то, хотя бы, восприятие сказанного.

– И куда… куда же мне… теперь?

– Куда? Вот я и думаю. Голову свою плешивую ради тебя ломаю! В Суздаль — смерть. В Ростов — аналогично. В Киев, Смоленск, Новгород, Рязань… те же яйца, только в профиль.

– Почему?!

– Приходишь ты, к примеру, к Калаузу в Рязань. Он, как верный вассал, шлёт тебя в Суздаль.

– А я не хочу!

– А он спрашивает — «почему»? Ты ему рассказываешь про… происхождение детей твоих. И Калауз шлёт грамотку Андрею: а отдай-ка ты мне, князь-рогоносец, Муромское княжество. А то вся Русь про позор твой узнает.

– Андрей не отдаст

– Калауз расскажет. Да и пошлёт тебя под крепкой охраной на митрополичий двор. Где ты, перед всем честным народом, во всех подробностях…

– Я не скажу ничего!

– Софочка! Ну не будь же дурой! Вся твоя будущая жизнь — суды да тюрьмы, порубы да застенки. Там такие мастера спрашивать есть… Покой тебе будет только когда Андрея завалят, да сыновей твоих съедят. Тогда ты ненужна станешь. Тогда — келья монашеская да устав суровый. До доски гробовой.

– Я… я сбегу! Спрячусь! Среди людей! В городе каком. Где никто меня не знает!

– Пустое. Кокона у тебя нет. Нет людей — родных, знакомых, которые бы тебя защитили. Вот выпущу я тебя, к примеру, в Коломне. И куда ты? В служанки? В просвирни? В рабыни на торг? Ты ж — любому видна. Видно, что не из простых. Да ещё и голова обрита. Кто б тебе хозяином не был — копать начнёт. А откуда такая… не простых кровей — взялася. Умный… сразу с рук скинет. Глупый — к Андрею отвезёт. Награды алкая, а голову теряя. Ты ж как стрела с чемерем: куда ни попала — всё отравила, порушила. Нет тебе места на «Святой Руси».

– И чего ты делать будешь?

– Думать, тётушка, думать. Как бы найти способ, чтобы хоть год-другой тебя не убивать.

Забавно видеть в самом себе, как эмоции — бешеная ненависть к этой женщине ещё два назад бушевавшая в моей душе, постепенно отступает. Сменяется попытками рационального мышления, просчёта вариантов, поиска оптимума… Эдак я и в гости её к себе зазову. Кстати…

Собственно говоря, уже образ кокона паутины — дал намёк. И чётко прозвучала для меня формула: «Нет тебе места на „Святой Руси“».

Сострадания у меня… вот к этой толстой белой заднице?! Заварившей кашу, от которой пол-Руси кровавой юшкой в любой момент умоется. Но… «…он щадил честь женщины и хранил верность супруге».

Если придавлю её или отвезу к Андрею, так что он будет поставлен пред выбором… Князь Андрей сделает правильный выбор. «Правильный» — с точки зрения государственных интересов и правосудия. И обозлится на меня за то, что я заставил его выбирать, принимать это, необходимое, но — тяжёлое, решение. Дальше я стану кандидатом в ближайшие покойники.

Её невозможно нигде спрятать, её невозможно никому сбагрить, её нельзя даже убить… Вот же засада!

– Есть лишь одно безопасное для тебя место. Всеволжск. По «Указу об основании», князем Андреем даденным, со Стрелки выдачи нет. Остановит ли его — закон его собственный? — Не знаю. Там я могу засунуть тебя в дебри дремучие. Тамошним лесовикам дела русские — не внятны, княгинство твоё — по глазам не бьёт. Там мои люди за тобой присмотрят, ежели что — защитят. Будешь кашу варить да воду носить. Не высовываться. Глядишь — и поживёшь чуток.

Но что и как сказать Андрею? Так, чтобы он не взбеленился? Думай, голова, думай.

Идёт где-то по Оке мой караван из Пердуновки. Идёт по Клязьме караван «подъюбочников» из Владимира. Идёт, наверное, с Низу, от Булгара караван низовских купцов. Может, и ещё есть. И тут я — в сети. В сетке русских рек. С «чемоданом без ручки».

От Яузы до Оки — 180 вёрст, от устья Москва-реки до Волги — 850. Тыщу вёрст в одной лодке со взведённой бомбой.

Неси-неси… Может, и я снесусь. В смысле: чего-нибудь придумаю.

Конец семьдесят шестой части

copyright v.beryk 2012–2017