Тут мы вышли в какой-то, худо освещённый коптилкой, закуток. В котором была деревянная дверь. Даже на вид она внушала душевное уважение и интуитивное опасение.

Общий пейзаж настоятельно требовал слогана: «Оставь надежду всяк сюда входящий». А так же — впихиваемый, всовываемый и вносимый.

Андрей стукнул в дверь, открылась окошечко, высунулась морда.

Ну и морда…! Где они такие берут? Или — боже мой… — сами делают?!!

Типа как на конкурсе в начале «Собора Парижской богоматери». На первое место… не уверен. Но в числе призёров — был бы обязательно.

Андрей повернулся ко мне и приказал:

– Пояс с мечами сними. Дальше с оружием нельзя. Вон лавка — оставь. Не боись — не украдут. У меня — воры долго не живут.

Злобный его вид, прозвучавшая многозначность в слове «вор» — меня несколько встряхнули.

– С превеликим удовольствием, распресветлый князь Андрей Юрьевич. Только — после вас.

Опять из меня русская классика выпирает. Но, как Манилов с Чичиковым, пихаясь животами и истекая деликатностью, мы с Андреем в эту дверь точно не полезем. Хотя бы потому, что её шире распахнуть можно.

Моя глупость — жалкая попытка трепыхаться, ерепениться, артачиться, кобениться и гонориться в такой ситуации… вызвала у него кривую усмешку. Он развязал пояс с мечом и положил на скамью. Под его насмешливо-злым взглядом я скинул с плеч портупею с «огрызками» и пристроил рядом с «мечом Святого Бориса».

– А хорошо они рядом смотрятся. Как родные.

Сдерзил я. Нервничаю.

Андрей хмыкнул, за спиной успокоенно выдохнули луком ухватившиеся, было, за рукояти саблей кипчаки.

Дверь противно заскрипела, приоткрылась, и, призывно махнув мне рукой, Андрей шагнул внутрь. Я — последовал.

Голов — не вешаю. Все одну. Ибо — не на что. Пока. Вперёд — гляжу. Хотя — темно.

По хорошему, мне надо было бы уже визжать на три голоса, заниматься энурезом и плакать от страха. Ползать на коленях, целоваться в засос с его сапогами и просить о милости. Точнее — по хорошему мне вообще не следовало сюда, в Боголюбово — являться. И в Русь Залесскую — совсем. А ещё лучше — во всю «Святую Русь» — не попадать. Не попадировать, не попандопулировать и не вляпываться. Однозначно, абсолютно и… и аксиоматично.

Вот же закон жизни: блуданул неподумавши, ступил по кривой дорожке, прокатился мимо Кащенки «утром раненько» и… «и меня два красивых охранника…». Виноват: и ступаю теперь след в след за князем Андреем Боголюбским. Причём не по «кривой дорожке» — это-то фигня! Топаю по подземелью самого известного палача русского средневековья — Манохи.

Единственный сравнимый персонаж — Малюта Скуратов. Его, кстати, тоже послом посылали. Тоже из Залесья на Юг. И тоже… «не преуспел».

А для «малют» — вреден юг? Так, может, собрать вместе всех таких… мастеров заплечных дел и декламаторов расстрельных статей… в одну стаю… вслед гусям-лебедям? И пусть их там… болотная лихорадка с таковой же малярией… без нашего участия в качестве демонстрационного материала? А? Мы ж и сами себя вполне…

Лучше — «сама». А не разными… «малютами».

Увы-увы, здесь как с динозаврами на Бродвее — фифти-фифти — или встретишь «малюту», или — нет. Мне… не в ту половину попал.

В довольно широком подземном проходе, по которому мы шли, из какого-то отнорка появился и сам хозяин здешних мест. В неподпоясанной рубахе на выпуск, с блестящим от пота лбом, то ли — чаи гоняет, то ли — терпил пытает, с густой чёрной бородой, он производил… яркое впечатление. Спокойно, отнюдь не подобострастно, поклонился князю. Поздоровался и поинтересовался. Без притопов-прихлопов сразу — конкретикой:

– Железо калить?

– Кали, кали.

Я… честно признаюсь — «дал петуха». Как-то горло… Сухо здесь. Пыльно. Оба владетеля тутошних мест, мира земного и мира подземного, внимательно на меня посмотрели. Пришлось откашливаться и отплёвываться.

– Ты б не прошибся. Андрейша.

Боголюбского аж передёрнуло. Он чуть слышно зашипел. Как рассерженный кот. Потом, кажется раздражённый более именно своим прорвавшимся раздражением, а не употреблением мною его имени в столь интимной форме, обратился к Манохе:

– У тебя есть место? Где спокойно поговорить можно?

Маноха кивнул, вытащил из рукава мою давнишнюю зажигалку, вдумчиво потряс над ухом, потёр в ладонях, пощёлкал крышкой. Раза с третьего появился голубенький огонёк. Андрей, несмотря на напряжённую обстановку, обратил внимание на исполненный ритуал и удивился:

– Это у тебя что?

– А… Евоная. Взял как-то. Забавная. Тока тухнуть чегой-то начала…

И пошёл дальше в глубь этого, едва освещённого, туннеля. Распахнул полуоткрытую дверь, свистнул куда-то в темноту, откуда мгновенно появился парень с двумя коротенькими лавками в руках, свечкой в зубах и следами прирождённого дебилизма на лице. Лавки поставили по сторонам небольшого квадратного помещения, свечку запалили и прилепили к выступу стены.

За сим заплечных дел мастер пристойно поклонился и, вежливо прикрыв за собой скрипучую — прямо по нервам! — дверь, удалился со слугой своим восвояси. Видимо — готовить там, в тех своясях, подобающее для неспешной беседы со мной, место. С надлежащими атрибутами, ингредиентами и приспособами.

– Сядь, не торчи. Ну. В чём я ошибся?

Как-то мне… не то чтобы смешно. Совсем даже отнюдь! Трясёт-то не шуточно. Но схожесть с… с допросом Штирлица партайгеноссом Мюллером в подземельях гестапо по «17 мгновений весны»… Эта сдача оружия при входе…

Полная туфта! Совсем непохоже!

У Андрея в руках — его посох. Разновидность известной оружейной марки: «Этим — Иван Грозный убивает своего сына». Я ему совсем не сын, но… Там был сходный инструмент. Да и под меховым халатом — у него много чего может быть. У меня-то есть! Другое дело, что завалить его будет… очень непросто. А уж выбраться отсюда потом… только на танке. Сначала построить танк. А уж после, если повезёт…

Фигня. Он — не «папаша Мюллер». А я, уж тем более — не Штирлиц. И малышки Кэт в природе не существует. Разговоров насчёт пользы массажа индийских йогов против головной боли — не будет. Не потому, что йогов здесь нет. Где-то они тут должны быть. Но голова у Суждальского князя — не болит. Не потому что — «кость болеть не может», а совсем наоборот — потому что в шапке. Никаких вмешательств со стороны, никакого «бога из машины», телефонного звонка — не будет. Нет вводящих, подводящих, предварительных, прощупывающих… разговоров. Я в этой разновидности разговорного жанра… по средневековым меркам — просто профан. И Андрей — отнюдь не высокопоставленный гос. чиновник. Хоть бы и Третьего Рейха. Он — государь. С замашками кавалериста. Для него привычно — в атаку. И — рубить.

В атаку он уже… Теперь моя… контратака.

– Анна родила мальчика. Крестили Юрием. Так?

– Так. Х-хм. Здесь сказали?

– Нет. Я только что, ночью пришёл лодкой. Никого не видал, ни с кем не толковал.

– Подсылы прежде донесли? Далековато ты дотянуться вздумал.

– Зачем подсылы? Я же просто знаю. Не отсюда — из пророчеств.

– Иезекиля…

Сколько злобы, презрения прозвучало в этом древнееврейском имени в устах православного князя…

– Из пророчеств… Ты — ложный пророк. Волк в овечьей шкуре. Язва, гноем текущая. Слова твои — яд разъедающий. Из-за тебя я отпустил Улиту, позволил ей принять постриг. Из-за тебя сыны мои смотрят на меня со злобой лютой, из-за тебя соратники мои веры мне не имеют, из-за тебя неисчислимые укоры от духовников, от людей праведных — пали на главу мою. Не о победах моих над басурманами да погаными люди толкуют, а о похоти беззаконной, старца обуявшей. Будто я — не слуга верный достославной Пречистой Девы, а — кобель старый, на молодых сучек падкий. Ты — лжец. Вот, послушал я, старый, словес твоих сладких, прельстился знаниями невиданными и сокрушён ныне. В унижении и поношении пребываю. То — твоя вина. И ты мне за это ответишь. Вынет из тебя Маноха душу. А заодно и расспросит: сам ли ты до такого злодейства додумался, аль подсказал кто?

– Красиво сказал, Андрейша. Как по «Писанию». Только… Ты бы помахивал. Неча все свои негоразды на меня складывать. Что ты — как баба бессмысленная? Та тоже во всех своих бедах мужа винит. Да только ты мне не жена, и я тебе не муж. Изволь за дела свои сам ответ держать. Я тебя с ясыней под венец за ручку не тянул. Улиту из заруба не звать — не мой совет. Как на тебя сыны твои смотрят — как воспитал, так и глядят. Или что у них животики пучило — тоже я виноват? Теперь — давай по делу. Я лжец? Где? Скажи мне прямо, в лицо — в чём я тебе солгал?

Андрей снова закидывал голову. Будто разглядывал меня ноздрями. Хорошо, что здесь оружейных стволов нет. Двуствольных. Сальная свечка на стенке застенка — чадила и воняла. В полутьме её огонька я видел ненависть князя.

Он не рычал, почти не скалился. Почти… просто смотрел. Лишь минимальные движения мимических мышц. Субмиллиметровые.

Достаточные, чтобы захлебнуться.

В океане презрения.

Достаточные, чтобы сгореть.

В огненном торнадо ненависти.

– Не о чем с тобой толковать. Ты — гад ползучий, искушавший душу мою. И в том — преуспевший. Но покаялся я и очистился. И развеялся морок лживый. А тебя, тварь сатанинскую, каблуком раздавлю. Как тарантула.

Это — катастрофа.

Это — смерть. Моя. И всего недопрогресснутого человечества.

Да фиг с ним, с человечеством! Но самому умирать…

Если он не будет со мной говорить — он не будет меня слушать. Он будет действовать так, как сочтёт нужным. На основании тех знаний, тех оценок, которые у него в мозгу. А они — неверны! Но он не узнает правду. Потому что не даст мне сказать. Защититься, оправдаться, просветить и убедить.

«Раздавить каблуком. Как тарантула».

Бздынь — полный.

А и — плевать.

Я равнодушно пожал плечами.

«Равнодушно» — это не пижонство, не игра на публику. Отгорело. От длительного осознания.

Много раз, ещё со времён Бряхимовского похода, потом — на Стрелке, сейчас вот, под «бермудским парусом» — я представлял возможность этого разговора. «Будет — не будет. Родит — не родит. Мальчика — девочку. Ану — не Ану». В десятке разных декораций, с сотнями вариантов поворотов, реплик, реакций. Я уже пережил эту смерть в своём воображении. Эти смерти. Много раз. Я уже устал от этого. Как он меня убивает. И так, и так, и эдак… Надоело.

У меня нынче — просто смена приоритетов. Временная, я надеюсь. «Меняю свою жизнь на свою правду». Довольно широко распространённый в истории человечества бартер. Глупость, наверное. Но собственная смерть… как-то не очень важна. Ну, по-визжу на дыбе. С горящим веничком, с калёным железом. Может — час, может — день. Потом-то… «дальше — тишина».

«На том стою и не могу иначе, и да поможет мне Бог!».

Лютеру, произнёсшему эти слова в судилище, было тревожнее: поможет Бог или нет, как Он на это посмотрит, правильно ли Его понял… Я в бога не верю. Поэтому неопределённости не имею: мне никто не поможет. Кроме меня самого. «На том стою…». И так — до самой моей смерти.

Что-то многовато я стал на этой «Святой Руси» о смерти думать. Как-то она… постоянно рядом. Всё время — затылком чувствую. И уже перестаю судорожно пугаться. По Карлсону: «Обычное дело».

– Что ж, брат Андрей, жизнь — болезнь неизлечимая. Всегда заканчивается смертью. И моя, и твоя. «Раздавить каблуком…» — можно. Но ты не ответил. В чём лжа?

Ему… было противно. Омерзительно и отвратительно. Ему было тяжело открыть рот, шевелить языком, издавать звуки. Формулировать мысль. А не фонтан отвращения в мой адрес. Взять себя в руки, собраться, построить и бросить в меня связную, осмысленную фразу. Подлежащее, сказуемое, дополнение… А не поток слюней, которые сопровождают проявление шквала негативных эмоций.

* * *

Пока человек говорит — он не кусается.

Сделай хоть какой-нибудь перерыв в изгрызании, понадкусывании, проедании…

Какое огромное счастье, что у хомнутых сапиенсов пищевой вход совмещён с аудио-выходом! Хотя конечно, есть мастера, которые и «польку-бабочку» сыграть могут. Пищевым выходом. Сохраняя, при этом, другие акустические возможности.

* * *

– Ты сказывал, что от меня детей быть не может. Что… лишай на берёзе. Что видывал в своих… видениях-пророчествах, про измены жены моей, Улиты. Сиё есть лжа. Лжа злокозненная, сатанинская. И сам ты — слуга Проклятого.

– Стоп. Чётче. Что здесь лжа? Что я слуга Князя Тьмы? — Да, это ложь. Что ты отпустил Улиту Кучковну в монастырь? — Сиё правда. Что я видел записи об изменах её в… в моих пророчествах — правда. Однако — ни ты, ни я — ни подтвердить, ни опровергнуть это ныне не можем. Что мы с тобой во многом схожи, что от меня детей не народится? — Сиё — правда. По нашему сходству, и от тебя детей может не быть — вот что я сказал. В чём лжа?

– Ты…! Ты сказал, что мои сыны — не мои!

– Нет! Я это — спросил! А решил так — ты сам!

Ничто так не раздражает человека в споре, как цитирование ему — его же. Ибо это аргумент не из серии — «про истину», но — про самого оппонента. «Я — дурак?! — Нет! Дурак — не я!». Очень опасное оружие в дискуссии.

Андрей был в ярости. У него плясали и кривились губы, бешено тискали посох пальцы. Подобно тому, как мяли рукоять и наглаживали клинок «меча Святого Бориса» в нашей беседе под Янином. Но — ни одного резкого движения, ни одного громкого звука. Бешеный Катай умеет держать в себе своё бешенство.

– Ты обманул меня. Хоть бы и не прямо, словами, но введя меня — твоего господина — в заблуждение. Сиё есть грех. За что и будешь казнён.

– Э-эх… в пятый раз. В пятый раз нашёл ты, брат, причину меня казнить. Зря ты это…

– Анна родила! От меня! Значит и другие дети мои — мои! Значит — я зря, попусту, по глупости свою жену венчанную…! Я об ней худо думал! Я ей казни страшные замысливал! Без вины — виноватил! Грех страшный! От тебя, от наушничества твоего! Сволота ты распоследняя! Сдохнешь, гадина!

* * *

«Вот эти пальчики — сказал Мюллер, — мы обнаружили на чемодане, в котором русская радистка хранила своё хозяйство…

— Ошибка исключена? — спросил Штирлиц… — А случайность?

— Возможна. Только доказательная случайность.

— Это объяснить очень трудно. Почти невозможно. Я бы на вашем месте не поверил бы ни одному моему объяснению — сочувствуя Мюллеру произнёс Штирлиц. — Я понимаю вас, группенфюрер. Я вас отлично понимаю. — Мюллер растерянно сморгнул.

— Я бы очень хотел получить от вас доказательный ответ, Штирлиц. Честное слово: я отношусь к вам с симпатией.

— Я верю вам, группенфюррер.

…

— Постарайтесь вспомнить, Штирлиц».

* * *

Я — не Штирлиц, мне вспоминать не надо. А вот одна русская женщина, хоть и не радистка Кэт, очень бы нам тут помогла. Развеять сомнения этого… «не-группенфюрера». Простого святого и благоверного русского князя. Который совсем не «папаша Мюллер». И давать время на размышления — «постарайтесь вспомнить» — он не будет.

И не надо — у меня время было. Что давать мне время на подготовку — я уже…

– Я высказал в Янине своё предположение. О твоём свойстве. Ты рассмеялся в ответ и привёл в опровержение моих слов — не утверждений, но предположений — своих детей. Я снова сделал предположение о… о неверности твоей жены. Сославшись на виденное как-то во сне писание. Которое есть поучительное, для душ юных, сочинение. Без твоего имени! Ты же взвился и уверовал. Ты! Сам! Узнал себя! Ты посчитал мои предположения — истиной! И уверовавшись в то, что моё «возможно» — правда еси — стал думать и действовать. Погоди! Дай досказать! Улита пошла в монастырь — ты не воспрепятствовал. Увидел наложницу в тягости — потащил к алтарю. Ты — потащил! Ты — не выждал время приличное! От спешки твоей — и суждения народные о твоей похотливости. Ты! Сам! Дал повод! Для таких слухов и сплетен. Теперь Анна родила сына. Ты предположил, что дитя от тебя, и снова, не по истине, не по знанию, но лишь по предположению твоему — собрался суд судить и казни казнить. Голову мне рубить, на дыбу вздёргивать. Ты! Не знаешь! Но уже — рубишь! По мысли своей, по воображению своему — не по сути! Хорошо ли это, Андрей? Ты ж — не девка красная на выданье. Для государя жить в мечтаниях, в выдумках — смерти подобно.

– Мечтания?! Какие мечтания?! Я — знаю! Я знаю, что эта… Анна — ни с кем, кроме меня, не была! Ты! «Мне Богородицей лжа заборонена»! Лжа! Образом светлым прикрываешься! Из преисподней выползень мерзостный!

– Факеншит уелбантуренный! В три христа бога мать…! Оставь Сатану в покое! У Анны ребёнок мог быть ещё от эмира! Что на это скажешь?!

Поломал. Я поломал поток бессмысленных препирательств. Хоть и с визгами, но перешёл к конкретным фактам. «Ты!.. Ты!..» — пустое дело. Криком перекрикивать… Ну, предположим, перекричу я его. Андрей устанет. И негромко скажет:

– Взять. На дыбу.

Нет уж, лучше я первым… Не в смысле: «на дыбу», а в смысле перехода от акустики к семантике.

Успел. Едва-едва. Я тут не один такой умный.

Андрей шумно выдохнул. Чуть расправил плечи, чуть переступил сапогами и уже негромко, с немалой долей демонстративного сострадания к умственно отсталому, пожалел меня:

– Эх, Ваня. Что ж ты ко мне так… за дурака почитаешь? Ведь и расспрос проведён был. Анну с другими там… привезли в Бряхимов за три дня до боя. Эмир к ней не входил. Занят был сильно. И тому многие подтвердители есть. Барку ихнию сожгли, ты её нашёл, мне подарил. После — люди мои верные за нею хорошо присматривали. Вот и получается, Ванечка, что или дитё — моё. И ты — лжец. Или ты с Анной — был, и дитё — от тебя. А ты — снова лжец. Падаль гадская! Покровом Богородицы прикрываться надумал!

Последние фразы он, вдруг остервенясь, прорычал мне в лицо, наклонившись ко мне всем корпусом. Брызги его слюны долетели до моего лица. Пришлось утираться. Демонстративно — одним пальчиком.

– Ну и здоров ты. Брызгаться. Все очи мне заплевал. Что, братец, прочихался злобой своей? Грозен ты, грозен. Мозгов бы ещё — цены не было. Ты всё верно рассудил. Был Ибрагим, потом ты. Между вами — я. Спокойно! Я ей брюхо не надувал! И — не мог. Как тебе и сказывал прежде. Только вот представь: вот сели они в барку, вот барка поплыла, вот она горит, вот Анна по бережку бежит, вот я её нахожу и к тебе отвожу. Ничего не пропустил? А? Кто барку сжёг? От кого она по берегу бегала?

Я сделал паузу, внимательно вглядываясь в это чуть татарское, чуждое, средневековое, бородатое лицо. Постоянно высокомерно-презрительно запрокинутое. Становящееся с каждой прогулкой по краю моей смерти с его участием — всё более знакомым и родным. Скоро, поди, и облобызать в умилении потянет. Ещё подрасту немножко — в лобик целовать буду.

Я повторил, последовательно рубя для наглядности ребром одной ладони по другой:

– Вот — они от Бряхимова отчалили. Вот — я её на берегу нашёл и к тебе повёл. Что между?

Андрей напряжённо смотрел на меня. Пристально, изучающе. Ему сейчас совсем не интересно — вот зуб даю! — растут у меня в носу усы или нет. Он прокручивает виденные и воображаемые картинки того, годовой почти давности, эпизода. «Прокручивает» — перед мысленным взором. А нормальный, «физический взор»… ему нынче — хоть стенка, хоть иконка, хоть моя плешивая головёнка — всё едино.

– Сказывай.

О! Ух. Фу. Пробил.

Он велел мне говорить. Чтобы услышать. Сам. До сей поры я говорил против его воли. Насильно впихивал ему в уши мою правду. Теперь он готов услышать. Очень не факт, что — принять и поверить. Но — готов слушать!

В приёмнике и передатчике — важны обе стороны. А если приёмник слюнями брызжет… какая уж тут передача информации?

Канал связи — открылся. Теперь — инфу. Исключительно разборчиво и абсолютно достоверно.

– Выбравшись из Волги, после утопления нашей лодейки, я обсыхал на берегу. Услышал крики и пошёл. Там были две женщины и трое мужчин. Одна, служанка, была только что, перед приходом моим, зарублена. Вторую — Анну — насиловали. При мне — один кончил. В неё. Другой — на неё забрался. Мы повздорили, я тех троих мужей — зарезал. Как я подозреваю — не хватай меня за язык! Не знаю — предполагаю! Семя она получила от всех троих. Я её малость сполоснул в реке, пошёл к своим, по дороге встретил тебя. Ты захотел — я её тебе подарил. Всё.

– Лжа!

– Фу, Андрейша, ты повторяться начал. Долбишь… как дятел сухую осину. Опровергни или прими. Мы не дети, чтобы горлом брать.

– Трое… Что за мужи были?

– Ушкуйники. Их ушкуй в походе за нами полдороги шёл.

– Ладно. Сыщу. Проверю.

– Вряд ли. Два ушкуя — этот и второй, прозываемый «Рыжий», при возвращении из похода отстали и, как всё войско прошло, напали ночью на Стрелку. Пожгли-пограбили. Пришлось сбегать за ними вдогонку. И находников — истребить. Ушкуи — у Стрелки стоят, можно глянуть. Насильники, мною порубленные, в земле за год сгнили, сотоварищей их — раки в Волге съели.

– Хвосты рубишь?!

– Отнюдь. Своё майно оберегаю. Да и по Указу — по твоему Указу! — мне велено на Волге шишей и татей выбить. Волю твою сполняю, светлый князь Суждальский.

– Та-ак… Тех первых трёх… говоришь, зарезал? Почему сразу не сказал?

– Про что?! Про то, что трём… собратьям по оружию, боевым товарищам, воинам православным — хрипы перервал? Так ты б меня сразу, там же, на полчище Бряхимовском и — под топор!

– Лжа! Анна про такое не сказывала!

– Тю! Ну ты… Для неё такое сказать — проще сразу в омут. С камнем на шее и с ребёночком на руках.

– Лжа… Всё едино — лжа…

Мне что, опять Штирлица цитировать?!

«Как вы могли… на полном серьёзе… после стольких лет в СД… при моём опыте работы в разведке… отпечатки на рации… русский резидент…».

Слово «резидент» — Андрей Боголюбский точно не поймёт. Поэтому — чуть иначе. Но тоже… «Не — ваша, Штирлиц, русская, а — наша, герр Мюллер, русская».

– Я говорю правду. Но доказать — не могу. Ты мне не веришь. Но доказать — тоже не можешь. Давай подумаем: какие могут быть в этом деле надёжные свидетельства? К примеру… Оставь у себя нашу ясыню. В смысле: Анну. Если ты будешь её так… плотно пасти, и она родит второго ребёнка — я неправ. В своих предположениях о тебе.

Ну, соглашайся! Тогда я «на коне» — если летописи не врут, то детей у Анны больше не будет!

Фиг. Облом:

– Это ж сколько ждать! А ты, покудова…

Факеншит! Ну и плевать. Формулировать варианты — основа для анализа поведения сложных систем. И — не очень сложных. Типа благоверного русского князя.

– Другой путь: заведи себе гарем. И трахай их по три раза на день. Только надзор обеспечь. Через 2–3 месяца — уже ясно станет. Как бабы блевать стаей пошли — всё. Ты — отец-молодец, Ванька — гад-подлец. Тащите плаху.

Ну это… ещё надо посмотреть. Я ж — не утверждаю, я — только предполагаю. В Янине из-под топора — выскочил, выскочу и сейчас, уговорив Андрея на «осеменительный эксперимент». А там, глядишь, и…

«Бог троицу любит» — русское народное наблюдение. Сегодня он меня пятый раз пытается послать на плаху. Следующее «народное число» — семь. Есть кое-какой запасец.

Пока же — продолжим. Предлагая варианты и аргументы.

– Третий путь… Ты жонкиных слуг проверил? Не верю я, что в такие игры можно вовсе без звона играть.

Андрей недовольно фыркнул. Мотнул головой, отставил к стенке посох. Расстегнул ворот своего кипчакского халата с широкой меховой опушкой, слазил за пазуху, что-то там поправляя, звякнул. Точно: «меч Святого Бориса» — не единственная его… штучка. Попытался занять «позу ямщика». Не понравилось — откинулся на стену.

– Когда ушёл я, противу воли отца моего, из Вышгорода, то многие слуги — и из моих, и из её — испугавшись гнева Великого Князя, от нас убежали. А иных мы и сами прогнали. Вокруг Улиты — всё люди новые, не более 5–6 лет служат. Потрогали мы кое-кого… Бестолку. Прежних сыскать… сыскали. Но не всех. Да и померли иные. А кто попал… Кто?!! Кто у неё в полюбовниках был?!! Говори сучий потрох!!!

Я… извиняюсь за подробности — чуть не обделался. Мгновенный переход от спокойного, пусть и напряжённого, но — рассудительного тона к вспышке бешенства, к яростному замаху посохом…

Мда…

Посох — не меч. Габариты другие — за потолок цепляет. Но само намерение нашего «святого и благоверного»… динамика с моторикой… длина радиуса вкупе с центробежностью массы… — впечатляют.

А у меня — реакция хорошая. Только он удивился — почему у меня голова ещё целая, а у меня уже — опля! — на голове скамейка.

Как-то это всё… не героически. Один из лучших мечников «Святой Руси» — в цель не попал, за потолок зацепился, самая светлая голова всего средневековья — на полу сидит, лавкой принакрывши.

– Ха… А ты шустёр прятаться. С перепугу-то.

– А ты, Адрейша, здоров землю копать. Вона сколь с потолка вывалил.

Оба, стряхивая пыль, в крайнем смущении снова расселись по своим местам.

– Ты жену-то расспросил? Неужто Улита у Манохи всех не назвала?

– Не спросил. Дурак! Не понимаешь ничего! Как я могу супругу свою венчанную на пытки отдать?!

– Да ну?! А если я прав и измена была?

– А если нет?! Язва ты… душу мою сомнениями разъедающая… Да и не просто взять её было — я с похода пришёл, а она уж схиму приняла. Епископ на пристани молебен за победу отвёл и сразу поведал: «Жонка твоя к благодати божьей устремилася. Просветила её Царица небесная. Принесла, раскаявшись и очистившись, обеты нерушимые, приняла и власяницу на тело белое, и клобук на главу скорбную». Поклон мне да сыну благословение от неё передал. А она уже, за неделю до того, удалилася в лодии епископской в келию свою, в монастырь, что в Ростове Великом.

– И что ж, ты так это и спустил?! Позволил, чтобы жену твою…

– Что позволил?! Противу Богородицы восставать?! Противу души человеческой очищения и к царству божьему приуготовления?! Да и не до того было… С похода пришёл — великое множество дел спешных собралося. Думал чуть уляжется — тогда уж… А тут Анна говорит: в тягости она. Ну, думаю — хоть этот-то мой. Бог с ней, с Улитой. Она ныне крёстным именем прозывается — Софья. А, всё едино дознаюсь. А пока жениться надо. Чтобы сынок не на стороне нагуленным родился — у супругов законных, венчанных. Не было у неё никого, кроме меня! Окромя того часа… Вот же как господь судил… Иная — годами и с мужем, и с соседом, и с прохожим-проезжим, а понести не может. А эта… Слышь, Ванька, а может ты врёшь? Ты уж признайся, не томи душу скорбную.

– В чём, Андрейша? В том, что третьего ушкуйника — прям на ней зарезал, из между ляжек её — дурня выдернул, а у того — с горла кровища хлестала, с конца — семя капало?

– С-с-с-сволочи…

– Да ладно тебе. Не мною сказано: «И про отца родного своего, ты, как и все, не знаешь ничего».

Конечно, можно притащить в Боголюбово мою Марану. Чтобы она провела эксперимент своими колдовскими средствами. Но, во-первых, я её методику не знаю. И совершенно не уверен в достоверности. Для меня, похоже, её выводы верны, но насколько это применимо к другим людям? Нажал одну кнопку — лампочка загорелась, нажал другую — «хрен с ней, с Америкой». Действия — схожие, результаты — разные.

Во-вторых, Андрей Маре не поверит. Просто потому, что она — «мой человек». Помимо — чертовщины, волшбы и отсутствия у неё души христианской в форме регулярных исповедей с причастиями.