– Завтра приходи к заутрене. Поговорим о нуждах твоих.

Андрей сошёл с лодки, забрался на подведённого коня, утвердился в седле, приказал поставить стражу к «Ласточке». И велит мне явиться утром. Я — не против. Наоборот — очень даже: списочек «сильно потребного» надо внимательно обсудить. Но есть деталька…

– Прости, княже, на заутреню — не приду.

Оп-па. Говорить Боголюбскому «нет»… Ропот немалого количества присутствующего народа вокруг — стих мгновенно. Андрей, не отрывая взгляда от моих глаз, дёрнул туда-сюда рукоять нагайки в кулаке.

– А что ж так? Или церковка моя не хороша?

– То-то и оно, что поставлена тобой — раскрасавица белокаменная. Смотрю и плачу. Текут слёзы горючие по лицу моему. От красоты несказанной. И от невозможности внутрь войти, порадоваться. Ибо запрещено мне, после боя в Мологе на «божьем поле», к церкви христовой приобщение.

– Ишь ты… Так тебя и отпевать нельзя? На освященном кладбище — не похоронить? И как же ты?

– Верно говоришь, княже. Нельзя. Придётся мне, хошь — не хошь, а ещё 17 лет по свету белому походить, землю божию потоптать. Как бы кому — иного не хотелось. А уж потом… По милости Пресвятой Девы Марии свет Иоакимовны.

Князь кивнул каким-то своим мыслям и поехал в сторону ворот. Решил, что именно из-за этого запрета ему никак не получается меня на плаху уложить? Пять «подходов к снаряду» — и всё попусту. Богородица для кошерного отпевания бережёт? — Хорошее обоснование, православное.

Следом потянулась и свита. У ворот он на меня внимательно оглянулся.

Что-то у него в мозгу происходит. Как бы в сатанизме не обвинил. Тут никакой логикой не прошибёшь, Андрей — человек истинно верующий. Вот он увидел несколько странных вещей моего производства. Не одну-две-три — много. Завтра надо будет подарки отнести. Там тоже… небывальщины-невидальщины. И что он подумает?

* * *

Как известно, отличить изделие Сатаны от изделия Господа — по результату невозможно.

«И все-же, отче, как понять границу, грань между чудом Божьим и сатанинским? Если бы в дом Лазаря допрежь Иисуса пришел жрец халдейский, и сказал бы: „Встань и иди!“ и встал бы Лазарь, и пошел, — как мы расценили бы чудо сие?

— Как бесовское наваждение.

— Наваждение рассеиваться должно в свой срок — не от крика петушиного, так от молитвы искренней… А если бы не рассеялось? Если Лазарь так бы живым и остался?

— Значит, случилось бы чудо — не знак Божий, но искушение диавольское. Ибо каждому человеку свой срок на земле положен, а мертвых подымать лишь Сыну Божьему дозволено…

— То есть, глядя на результат чуда: встретив на дороге Лазаря, коего вчера мертвым видели, — не можем мы сказать, от Бога или Сатаны оно? Не важно, ЧТО сотворено — важно КЕМ и ЧЬИМ ИМЕНЕМ?».

Научное — «эксперимент — критерий истины» — прямая ересь. Ибо утверждает, что любой человек, любого имени, пола, веры, национальности…, повторив существенные условия эксперимента, получит тот же результат. Важно — «Что». А не «Кем», и «Чьим именем».

Приняв веру в бога, человек переходит в режим ожидания чуда, чудотворца. И выбрасывает науку. С её производными — научно-техническим, социально-общественным… Верующий попаданец — возможен. Верующий прогрессор — нет. «Что было — то и будет».

Мои новизны сотворены моими людьми, моим именем. А уж считать их чудом, каким — божьим или сатанинским — вопрос к зрителю. Корабельный руль с пером и штурвалом, когда все вокруг вёслами рулят — это уже чудо или как?

* * *

По возвращению в усадьбу… Бардак, однако. Резан несколько… оплыл, обленился за год после похода. Теперь начал сразу, в один час всю дисциплину вкладывать.

«Когда господь раздавал дисциплину — авиация улетела, а стройбат зарылся в землю» — простое армейское наблюдение.

По двору перья летают, на подвесе мужик поротый висит, у корыта водопойного — другой лежит. Нехорошо лежит, неподвижно, голова в крови. У половины челяди синяки наливаются. А навоз от ворот — так и не убрали.

Снова — и как всегда. Как в каждом селении, в каждой группе здешних людей. Туземцев святорусских. Люди, попавшие под мою власть, хоть бы и косвенно, хоть бы через Лазаря или Резана, должны соответствовать моим критериям. Они должны быть чистыми.

Не гуманизм, не хай-тек, не «аполлоны» с «венерами». Не духовность с соборностью и сакральностью. Всё это — потом. Если будет кому. Пока — просто чистые.

Это — мой обычай.

Новые обычаи, изменения образа жизни с одного начальственного окрика не устанавливаются. Ни от чьего визга — ни зубы чистить, ни задницы подмывать они не начнут. Это всё придётся вбивать годами ежедневных проверок с обязательным и неотвратимым наказанием.

«Ежевечерне кричащими ягодицами».

Или — ждать столетиями. Пока невнявшие — вымрут. Вместе с поколениями своих потомков.

По-хорошему, надо было бы уже сегодня устроить полномасштабную поверку. С выворачиванием подштанников в строю. И прогнать всё население через поголовную стрижку и тотальное проваривание барахла. Но чуть прижму — пойдёт «всенародное возмущение». Грязнуль и нерях. И кого-то придётся убивать. Чтобы выжившие начали блох давить.

Чего-то мне не хочется.

Честно: я сачкую. Вместо того, чтобы взять вот этих конкретных… челядь и сделать из них людей… хоть бы попытаться… я прячусь за какие-то «бумажные» дела, за «государственные нужды». Взваливаю эту работу — важнейшую работу по превращению двуногого скота в подобие — нет, не бога! — в подобие чистого человека — на Резана. А он — не умеет! Он умеет своё: делать из пентюха деревенского — салобона воинского. Это очень большие разницы.

А вокруг город. И это создаёт проблемы. Двоих слуг уже найти не могут — сбежали. Ещё троих пришлось запереть в погреб. Прямо по присловью: и «авиация» — улетела, и «стройбат» — зарылся.

Вернее всего — ночью их выпустят и они сбегут. Перейдут в «авиацию». Хорошо, если просто растворятся в окружающем пространстве. «Подпустить петуха» — давняя русская забава. И как реакция на принудительное наведение чистоты — тоже.

Однако забавы на Руси наличествуют разные. Включая не только «петушиные».

От лежащего у деревянного корыта тела орёт какой-то хмырь:

– А! Убили! Гады! Душегубы! Сволочи!

Дальше — матом. По всякому. Вспоминая матушку Лазаря, в числе прочих.

Зря. Я Раду — помню. При всех наших… недопониманиях — отношусь к ней с уважением. И к Лазарю. При всех наших с ним… недопониманиях. Поворачиваюсь к крикуну:

– Хайло смрадное прикрой, быдло вонючее.

Это — не оскорбление, это — констатация факта наличия запаха.

Собеседник, внезапно остервенясь от моего конспективного одорологического описания его сущности, хватает попавшуюся под руку палку — сечка какая-то для измельчения кормов — и, дико вопя, кидается на меня.

Господи, как скучно. Штатная ситуация, накатывалась ещё в самом начале обучения каждой группы бойцов, многократно, нудно… По сути — я так и князя Володшу завалил. Здесь, для разнообразия, перехватываю и отвожу в сторону летящий мне в голову дрын с железякой на конце — правым «огрызком». А левый — втыкаю в брюшко наискосок. Снова чуть приподнимаю в конце. Мужичок ойкает и обмякает — клинок до сердца достал.

А рядом слышится — «ш-ш-ш». И — «ляп». Одного челядина Салман поймал саблей. Поперёк живота. Когда-то давно Ивашка поймал так в Рябиновке «дядюшку Хо». Как давно это было, как я тогда переживал… Чуть не умер. От собственных страхов и волнений. А вот второго… Когда Сухан ляпает своими топорами — приходиться утираться. От чужих мозгов. Прошлый раз — в Усть-Ветлуге так было.

Надоедает это всё.

Четверо мужиков, выскочивших с другой стороны двора с топорами и ножами, не успели добежать до места «общего веселья». Мгновение растерянно смотрят на нас, потом один вдруг набрасывается на стоящего рядом с ними, возле конюшни, куда увели наших лошадей, Лазаря. Страшно кривя морду орёт:

– Не подходи! Зарежу!

– Не подхожу, зарежь.

Равнодушно смотрю на татей, вытираю клинок о тряпьё убитого, развалившегося на земле у моих ног.

– Не подходи! Отойди от ворот! Дай уйти! Уйдём — отпустим! Нет — в куски порежем!

Резан и ещё один человек с топором стоят в воротах. С Резаном от Стрелки прошлым летом уходило двое из той тверской хоругви. Один умер зимой, другой отпросился домой. Новеньким веры у меня нет. И тому, что сейчас рядом с Резаном стоит — тоже.

– Выбирай, дядя. Отпускаешь боярина целым — и сами целыми будете, его в куски — и вас на сковородку. Со двора вы не уйдёте. Смерти себе ищите — режьте. Но уж потом — не взыщите. Прозвище-то моё слышали? «Зверь Лютый».

И это — попадизм?! Это прогрессирование всего человечества?! Это спасение сотен тысяч детей, дохнущих в здешних душегубках?! Возвеличивание Руси?! Рост благосостояния и в человецах благорастворения?! Что это, коллеги?! — Это жизнь, Ванечка. Это жизнь в той куче дерьма, которое красиво и эпически называют «Святая Русь».

Польсти себя, попандопуло: только что эта восмимиллионоголовая куча уменьшилась на три воньких катышка. Сейчас, наверное, ещё на четыре уменьшится. Трудовые подвиги ассенизатора.

Нет, олень по Боголюбово — не скакАл. Но кое-кто из присутствующих — скАкал.

Правильная кредитная история… в смысле — «лютозверская» репутация — очень полезная вещь. Некоторым дурням — и жизнь может спасти. Тати перебурчали между собой. Державший нож у горла стоявшего на коленях с закрытыми глазами Лазаря, что-то заорал в раздражении, направил нож в лицо одному из подельников, убрав его от Лазаря. И получил в печень убедительно широкий клинок другого «товарища по скоку». После чего Лазарь, потеряв сознание, свалился в одну сторону, а его обидчик — в другую. Но оба — в одну и ту же навозную лужу.

Лужа, знаете ли, неширокая, неглубокая, но длинная — на пол-конюшни. Есть место и двоим поплескаться.

После чего остальные покидали туда же свои железки и стали на колени. Теперь ножи придётся доставать и отмывать. И моего посла — тоже.

Коллеги, отмывать своего верного сподвижника от конской мочи слабой концентрации — это как? Уже прогрессорство?

– Николай, тащи наручники. Со страдальцев лишнее барахло долой. Пристёгивай их. Э… правую руку — к левой лодыжке. Через задницу. И пусть у забора посидят — погребов свободных больше нет.

Пристёжка типичная, британская. «Бобби» любят так демонстрантов, особенно — из числа либерастов и дерьмократов, успокаивать. Хотя у меня модификация: британцы используют одноимённо-сторонние конечности. По моим наблюдениям, королевский вариант «поставить раком» — позволяет довольно далеко убежать. Мой — обеспечивает большую стабильность субъекта в пространстве.

Надо заметить, я в произошедшем нахожу немалую выгоду. Вооружённое нападение на господина, боярина, позволяет списать все предшествующие жертвы на необходимую самооборону и наведение законного порядка. Мы же в городе — необходимо учитывать точку зрения правосудия в формате «Русской Правды» — все убитые свободные люди. Виры там должны быть. А так… Тать, убитый на твоём дворе — не основание для суда. Вот если ты его повязал, а уж потом прирезал — нехорошо. Я это ещё в Рябиновке проходил.

– Резан, как так вышло, что вы целый разбойный ватажок в челядь взяли?

– Дык… ну… ну я вас, злыдней! Эта… Боярин велел. Сосед один ему посоветовал. Тоже боярин, из здешних. Люди, де, добрые, верные. А Лазарю, де, челяди мало, не по чести. Сосед-то через день здесь бывал, ласковые разговоры разговаривал. Другие-то всё больше волком глядели, сюда-то и не заглядывали. В разных делах мелких помочь давал. У нас-то по первости… Опять же… дочка у него на выданье. Чуть не сговорились, да Цыба упёрлась. Ну… типа… без матушкиного благословения — никак.

Дети. Два ребёнка: старый да малый. Пеньки лесные. Неужто не понятно, что «группу лиц» можно брать в службу только в конкретных, довольно экзотических ситуациях, что её обязательно надо прокачивать? Что рекомендации соседей в наших условиях…

Не греши, Ванюша. То, что к любому представителю любой здешней элиты нужно применять двойную норму презумпции виновности, именно что без 'не-', в отличие от одинарной для всех остальных — ты сам дошёл только путём мучительных размышлений над грядущей судьбой мордовского народа.

Лазарь с Резаном — нормальные русские люди. С ощущением общности, солидарности, с уважением к вятшим, с авторитетом старших, братством всех православных во христе. Они не могут, не воспитано в них — ожидать подлянки от каждого. От каждого «своего» — особенно.

«Мы ж среди своих!». То-то и страшно.

– Ты, кудлатый. Поднимай задницу, ковыляй сюда.

Затащил приглянувшегося мне разбойничка в дровяной склад, закрыл двери, поставил скрюченного чудака поудобнее и… Нет, не то, что вы подумали, представили и вообразили. Просто спросил.

Да, людишки — «лихие». Причём дальние — Волжские. Такого… диверсифицированного типа. Чуток разбоя, чуток торговли, чуток охоты. Лазали за Волгой, вели кое-какие дела с упомянутом соседом Лазаря. Прошлый год для многих на Волге был неудачен — война. Попросились к своему контрагенту на постой. А тот подкинул им службу. У Лазаря.

Дальше начинаются непонятки невнятные: мужик явно врёт, говорить о конкретных делах не хочет. Эх, нет со мной Ноготка! Самому поковыряться…? Я у Ноготка, как-то между прочим, кое-чего поднабрался. Но — невместно. Не должен «вятший» — смерду самолично шкуру драть да кости щепить. И опять же: у меня прогрессорство стынет! Этногенез выкипает! Надо, надо всегда брать Ноготка с собой. В русских землях без палача — как без рук.

Вечерком засиделись допоздна: с Николаем по списочку — ещё разок, по подаркам — ещё разок, с Лазарем, чуть оклемавшимся — по делам кое-каким его подробненько.

Однако, дело к полуночи, пора и честь знать. Завтра — день будет, завтра — докуём.

– Господине, тебе девку посветить в опочивальне — какую слать? Толстую или тощую?

– Не надо Цыба, сама проводи. Заодно и расскажешь — как вам тут живётся.

Она свечку несёт. Показывает, где в тереме чего. Привела, лампадку перед иконой запалила, свечку прилепила, покрывало с постели откинула и к двери. Замерла и стоит, глаз не поднимает.

– Цыба, я гляжу у вас свечки-то восковые, да воск худой. Почём берёте-то?

– Это… берём… да…

И начинает раздёргивать платок. Потом вздёргивает подол и снимает платье. Так это… все три одёжки — рывком ворохом. Глянула по сторонам, кинула комом на лавку.

– Господине. Ванечка. Заскучала я по тебе, истомилася…

Я как-то… на этот счёт… не задумывался. Денёк сегодня… из запредельных. Я, конечно, парнишечка крепенький, «мышь белая, генномодифицированная». Но у такой же «мышки» под топором походить… Однако ж — хороша! За последний год — чуть пополнела, налилась. И ведь знает, забавница, как встать, как глянуть. Так и замерла. Ну что сказать — зрелище приятное. Свечка, и вправду — дрянь. Огонёк пляшет. Но от этого даже лучше: динамика игры света на обнажённом красивом женском теле… И ножки очень даже…

– Дозволь, господине, тебя ублажить-порадовать. А вот кафтанчик твой сюда положим, чтобы не смялся, не испачкался, а сапожки твои… э-эх!.. снялся… а другой… а вот поставим аккуратненько… а поясочек твой… где ж тут?… А вона… И рубашечку уберём-снимем, потом политую, солнцем гретую, пылью припорошенную… О! Вижу-чувствую, не забыл мил дружочек своей подруженьки… о как разгорелося… да затвердилося… А давай окошечко приоткроем да воздуха свежего впустим… а давай я сюда на лавочку — коленочками… тебе как? Вот и славненько… Я тут пошумлю-покричу малость… Тебе — не в упрек, себе — в удовольствие… О! А! О-о-о! Хорошо! Хорошо-то как! За весь год — первый мужик нормальный! Хоть один — от души пашет, не кривым сучком ковыряется! …бёт, а не дразнится! Ох, глубоко! Ох, достал! Ещё! Ещё, Ванечка! Ещё миленький! Ой, славно! Ой хорош уд мужа доброго, не огрызок недовыросший! Сильнее! Лишь с тобой с одним — по-настоящему! Не детва сопливая да гоноровая, муж могучий да искусный! Ох и мастер же ты Ваня! Мастер-мастерище — здорово …ище! Ай! Ой! У-у-у! Ещё-ещё-ещё! Ай! Ай! У-ё-ё-ё-й…! Уф.

Ну и текст она гонит! Несколько… просветительский. Мне, конечно, лестно, но как-то…

– Цыба, я чего-то не понял: кто тут кого…?

– Сейчас, гоподине. Только окошко закрою. Ну вот, теперь хоть режь, хоть бей — во дворе не услышат. Коль ты меня поял — мне бесчестия нет.

Так. Что-то я от «Святой Руси» отвык. Как-то мне… другая связка между этими понятиями казалась…

– Господине, ты велел мне в опочивальне посветить. Ну и вот… по обычаю… как с дедов-прадедов заведено…

* * *

Быстренько закапываюсь в дебри местного и сиюминутного «эжоповского языка» и вспоминаю. Наш, великий, могучий, всепогодный и вездесуйный. Именно его: русский язык.

«Ублажить» — в смысле оказания сексуальной услуги — понятно. «Греть постель» — слышал. Есть и ещё ряд иносказательных выражений близкого смысла. Типа: «взбить перину», «потереть спинку» или «посветить в опочивальне».

* * *

То-то Лазарь с лица свалился, в смысле: спал, когда я велел Цыбе мне посветить.

– Так ты б не ходила.

– Как это?! Это ж хозяину дома — прямое бесчестие! Что у него — служанки своевольничают. А уж после сегодняшнего… Он же не возразил! Стало быть — согласен. Стало быть — его воля.

* * *

Во, блин. Скажи — бесчестие, промолчи — аналогично. После сегодняшнего инцидента, когда я ему публично жизнь спас… Хотя, чисто между нами — я же сам конфликт и спровоцировал. Можно ж было мягче всё сделать.

Лазарю нынче отказать мне хоть в чём — прямая и явная неблагодарность. А это — точно «потеря лица». Бесчестие. Помимо яркого осознания собственной глупости, никчёмности и к делу непригодности.

Опять же — святорусский обычай. Лазарь — за старину держится. По «Закону Рускаму» жить стремится.

По традиции хозяин обязан предоставить гостю «постельную грелку». Причём, статус гостя в глазах хозяина сложным образом накладывается на иерархию женщин в усадьбе. Личные предпочтения гостя, всякие там внешности, физические, моральные, возрастные подробности «грелки»… учитываются, конечно. Но очень вторично. И срабатывают — нелинейно.

Типа: в одном доме нашёл в постели «квашню расползшуюся» — честь великая: «самая у нас толстая баба!». Толстая — значит красивая. В другом доме такое же — оскорбление: старуху корявую, никому ненадобную, бросили. «На — и утрись».

Отказываться нельзя — позор. «Не стоит». Слаб гость, не годен.

По сути: обязаловка. Изволь, гостюшка дорогой, делом доказать своё жеребячество. Оно же — мужество, оно же — правоспособность и боеготовность.

– Доктор! У меня беда: не встаёт.

– (Доктор в панике): А кого вы здесь, в моём кабинете, собрались…?!

Здесь — паники не возникает, здесь все «с младых ногтей» знают — «всех!». Однозначно. «Как с дедов прадедов заведено бысть есть».

Допускается освобождение по возрасту. Но здесь столько не живут. По ранению, по болезни, по пьянству до состояния общей неподвижности. Усталость от похода воспринимается как отговорка и сопровождается немедленным встречным вопросом:

– А в баньку?

Ссылки на церковные запреты и каноны воспринимаются как странность, манерничанье и приводят к отчуждению — «не наш человек». А уж указание на моральные устои, типа: у меня своя законная есть — как оскорбление.

– Ты чего, считаешь, что у нас ничего приличного не найдётся?! Возгордился немерено! Смотри — за гордыню-то господь наказует!

* * *

Цыба шустро влезла в своё трёхслойное платье и принялась заматывать платок.

– Ты бы сказала. Ну, типа: не в настроении, устала, голова болит или просто…

– Ежели бы ты меня отсюда так выпустил, не огуленую — мне бесчестие. Побрезговал, де.

* * *

Это обязалово с другой стороны.

Выбранная хозяином или хозяйкой, в больших домах — старшим слугой, женщина должна качественно обслужить клиента. Не — «абы как», а с восторгом и удовольствием. Отсутствие в русском боярском доме качественной шлюхи воспринимается как бедность, запустение боярского рода. Не многим менее, чем отсутствие породистых жеребцов на конюшне или изукрашенного оружия на стенах парадных комнат.

Особая тема в «русском гостеприимстве»: из каких пришлют?

Времена, когда в постель гостя, более-менее добровольно, отправляли всех подряд, начиная с хозяйки дома, с приходом христианства… несколько отодвинулись. Не прекратились, конечно. Эпизоды из похождений Григория Распутина, например, тому свидетельства. В русской поздней классике есть милый рассказ о переживаниях молодого столичного ревизора-карьериста, которого совратила губернаторша. И он, как честный человек, смущённо закрыл глаза на наблюдаемое в губернии воровство и казнокрадство её супруга. Ломая, таким понятием «чести» — собственный, столь желанный ему, карьерный рост. Вопросы измены государевой присяге и службе, торжества беззакония, как и мысли об обнищании соотечественников в данной губернии — даже не возникают.

Но оттенок массовости, обычности, даже — обязательности — осеменения хозяйки каждым гостем — утрачен. В отличие от, например, нынешних обычаев моих лесных племён от Стрелки до Чукотки.

Однако не-члены семьи хозяина, не — «чады», но — «домочадцы», как вольные, так и невольные — вполне в группе «подстилаемых».

Если же к отношениям гость-хозяин добавляются отношения начальник-подчинённый, то ограничений и вовсе нет. Тут уж «ублажить» — общественный подвиг.

Кстати, и в 19 веке — сходно:

«Что гусей было перерезано, что кур да баранов приедено, яичниц-глазуний настряпано, что девок да молодок к лекарю да к стряпчему было посылано, что исправнику денег было переплачено!».

Исконно-посконный русский обычай: дача взятки женским телом. Неоднократно, группой, по предварительному сговору, с целью оказания давления на исполнение правосудия. В общем ряду кур, баранов, яишниц, но — дешевле денег.

* * *

– Понял. Ты пошла — потому что он ничего не сказал. Ты дала — потому что сюда пришла. Так. А зачем ты этот… представление с криками в окошко устроила?

– Позлить миленького захотелось. А то он много об себе понимать начал. К просьбам моим невнимателен. А теперь… вся дворня наслышана. Что у меня и получше мужички бывают. Я ж для тебя все кусты свои сбрила. Мой-то так этого не любит! Колко ему, вишь ты! А теперь… хоть зубами поскрипи, а выше головы не прыгнешь.

Связочка интимной брижки с «выше головы»… Образно у нас народ разговаривает. Так и отмахивается. То — образАми, то — Образами.

– Цыба, ты и говорить стала по иному, прежде-то помалкивала, а ныне так это напевно.

– Лазарю нравится. Когда с приговором.

С чем?! А, факеншит, это мне «приговор» — вердикт, а им — присказка.

– Ну, коли уж так, то вот тебе мой приговор: снимай платье, да ложись в постель.

Вот теперь узнаю свою давнюю наложницу: молчит и смотрит. Смотрит насторожено.

– Что глядишь? Сама раздразнила, само покричала. Давай-давай. А то я с устатку — не распробовал. Серия вторая — крики страсти и вопли восторга. Те же, но от души и без расчёта. Или тебе со мной… «ничего личного — только бизнес»?

Вторая серия прошла несколько спокойнее. Хотя душник мы открыли, и зрители… виноват — слушатели восприняли. Увы, без аплодисментов и криков «бис!».

Через несколько лет другая женщина в другом городе сходно стояла на коленках на лавке перед открытом душником. И старательно оглашала окрестности страстными воплями. Я подсказывал её уместные, по моему мнению, реплики, вспоминая и крики страсти Аннушки в Смоленске, и вот эти откровения Цыбы. Дополняя и расцвечивая текст оборотами, особенно актуальными для конкретных места, времени и персонажей.

Не скажу, чтобы амплуа «суфлёр-любовник» манило меня. Хотя аудитория той светлой снежной ночь — была многочисленная, мужская и благодарная. Чего не сделаешь для нашего народа русского: пара тысяч мужей добрых сохранили, от сих криков, стонов и воплей женских, здоровье и жизни свои. Ибо, малость, в разум вошли.

Потом Цыба, несколько утомлённо, рассказывала об их житье-бытье в Боголюбово.

Разница с отчётом самого Лазаря… выразительная.

Досталось ребятам немелко. Вся здешняя «комьюнити» поделилась на две части: просто враждебных и враждебных приторно. Лазарь прежнего опыта выживания в условиях всеобщего отвращения с презрением и завистью — не имел. Старший сын в боярском доме… кто на такого — толпой плевать осмелится?!

Цыба… у неё сначала были кое-какие иллюзии. Насчёт порядочности боярства, попов, купцов… Чудом жива осталась. Всякий выход за ворота в город превращался в «боевую вылазку». Самого Лазаря цеплять грубо, «в лоб» опасались — князь Андрей благоволит, Резан — мог и ответ дать. Хоть — кулаком, хоть — мечом. Цыбе доставалось хуже всех. Как не крути, а на рынок хозяйке надо ходить регулярно. Тем более — дом пустой, всё надо.

Каждая покупка — обман с оскорблениями. Как в лицо плевали, грязью кидали, щипали да утащить пытались, обсчитывали, вырывали из рук деньги и товары, лаяли и материли… Общине нужна «омега». Для самоутверждения. Сообщество хомнутых сапиенсов — очень гадкое место. И в форме «святорусской» городской общины — тоже.

Прямые её просьбы к Лазарю:

– Скажи князь Андрею, чтобы наказал обидчиков.

Вызывали крайнее раздражение, обиду:

– Вот ещё чего! Суждальскому князю делать нечего, кроме как в бабских дрязгах разбираться!

Или:

– Кем я перед князем выставлюсь, коли об заляпанной юбке служанки дворовой — челом бить заявлюсь?! Честь мою загубить хочешь?!

Цыбе приходилось выворачиваться самой. Как оказалось, девочка «умеет держать удар».

Ей прежде доставалось в родном семействе. Но здесь… Чужие люди, вроде — городские, «культурные», а — как «собаки бешеные». В Пердуновке она несколько расслабилась: у меня чудаки, которые «моим людям» жить мешали — резво бежали трудиться «на кирпичики». Здесь «чудаки» — были массой, народом. Городские люмпены, которые после смерти Боголюбского будут три дня жечь и грабить слободы его мастеров.

Пришлось Цыбе вспомнить и свой злой дом, и новому злу выучиться. Лазарь на торг не пойдёт — не по чести боярину. Резан… у него своих дел выше крыши. А людей — мало, да и те, которые есть…

Многие недостатки, которые я видел в хозяйстве Лазаря, теперь стали объяснимы. Не невнимательностью да бездельностью, а тем мощным, повседневным давлением, прессингом, которое оказывало здешнее общество. «Худые соседи» — со всех сторон.

Губерман, применительно к нашей ситуации в Боголюбово, неправ везде. Кроме последней строчки.

Что, однако, приводит к логическому выводу в очень российской традиции и в моём личном ощущении правильности:

Мне это была ещё одна наука. До той поры я строил приходящих людей вокруг себя. В Пердуновке, на Стрелке. Ко мне пришедших мыл, брил, лечил, уму-разуму учил. Теперь же стало видно, что и в других местах, куда люди мои пришли, надобно местных промывать да клизмовать. Телесно и душевно. Так от «фильтрации на входе» пришлось переходить к «фильтрации на месте». «Мобильная вошебойка комплексного типа». Стало понятно, что методы, уже очевидно необходимые ниже Стрелки, не менее, хоть и чуть иначе, необходимы и выше Стрелки. И вообще везде, где обретаются популяции хомнутых сапиенсов.