Первый день 

— Нин! Нинка!

Было около пяти, жара спадала, но ветер утих и было еще душно. Окна, выходившие во двор, были закрыты занавесками, простынями, газетами, и двор казался вымершим.

Наташка рослая, кажущаяся старше своих шестнадцати лет, но еще по-детски круглолицая и нескладная, в выцветшем коротком сарафане — стояла одна посредине пустого двора и со злостью смотрела на окно в третьем этаже.

— Нинка! — опять крикнула она и погрозила окну кулаком.

Наконец занавеска в окне дрогнула, и мелькнуло чье-то лицо.

— Открой! — крикнула Наташка и побежала в парадное.

Нина встретила Наташку на лестнице перед дверью.

— Оглохла? — спросила Наташка. — Уши ватой заткнула?

— Мать дома. Я ждала, когда она на кухню уйдет. Она в магазин собирается.

Нина говорила почти шепотом и все время оглядывалась на неплотно прикрытую дверь.

— Некогда, — сказала Наташка. — Ну ка повернись!

— А зачем?

— Ну повернись. Жалко тебе?

— Жалко знаешь где? — спросила Нина, но все-таки повернулась.

— Все хорошо, только спереди нужно будет подложить.

— Что подложить?

— Платье синенькое дашь?

— Меня мать убьет!

— Нин, очень нужно.

— Она знаешь что сказала? С лестницы тебя спустит.

— Такое раз в жизни бывает. К родителям его иду. Помолвка называется.

— Не знаю, — неуверенно сказала Нина, — она меня убьет. А можно, я спрошу? Может, она сама разрешит.

Не дожидаясь ответа, Нина юркнула в дверь. Через минуту она выглянула и позвала Наташку. Мать стояла в передней и вытирала руки о фартук.

— Ну что у тебя случилось?

— Здрасте, Вера Сергеевна.

— Здравствуй. Что ты ей наплела?

— Это правда. Я выхожу замуж.

— Какая правда! Лет тебе сколько? Что молчишь? Не знаешь, что соврать?

— Нам исполком разрешил.

Вера Сергеевна махнула рукой — мол, хватит врать, но вид у нее был испуганный.

— А ты что слушаешь? — накинулась она на дочь. — Иди на кухню.

— Допрыгалась? — шепотом спросила она, когда Нина ушла. — Конечно, к этому все и шло. Господи, да разве не видно было! Поэтому и боялась я тебя, как змею. А может, и моя Нинка уже гуляет? Ты и ее втянула? Говори, а то я сейчас тебе башку расшибу!

Наташка покачала головой.

— Ух! — выдохнула Вера Сергеевна. — Что же мы тут стоим? Пойдем в комнату.

В комнате она потопталась у окна, потом подошла к шкафу, распахнула дверцу.

— Ладно, выбирай. Раз такой случай — ничего не жалко.

Наташка крутилась перед зеркалом, прикидывала, то одно платье, то другое.

— А может, это и хорошо? — спросила Вера Сергеевна. — Будет у тебя дом, семья. А сейчас ты кому нужна? Может, у тебя все хорошо получится.

Он у тебя кто?

— Инженер.

— Ну да?

— Не совсем инженер, учится.

Вот и хорошо. Жизнь для тебя и начнется.

— Можно? — спросила за дверью Нина.

— Заходи. Что же ты стоишь? Поздравь подругу. У нее сегодня праздник.

Нина кинулась к Наташке, стиснула ей шею.

— Пусти! — Наташка отодвинулась! — Платье изомнешь. Итак, видишь, морщит! Очень у тебя тут много.

— А как же! — сказала Вера Сергеевна. — Она ведь тоже невеста. Как время бежит! Давно ли в куклы играли, а теперь — невесты. Ну иди, а то к жениху своему опоздаешь.

— Спасибо, Вера Сергеевна. Я платье завтра утром принесу. И поглажу обязательно.

— Дай я тебя перекрещу. Мать-то идет?

— Ей некогда.

— Вот ведь прости меня господи!

— Я вас в крестные возьму, ладно?

— Счастливо! — сказала Вера Сергеевна. — Очень я за тебя рада.

Нина вышла с Наташкой на лестницу.

— Боишься? — спросила Нина.

— А чего? Кусок не откусят.

— Вату забыли! — вспомнила Нина.

— Тащи побольше. И карандашик захвати.

Ваты Наташка запихала за пазуху столько, что Нина пришла в ужас.

— Молчи! — сказала Наташка и поглядела в зеркальце. Теперь грудь была что надо. — У, воровка! Покрась мне глаза.

Нина очень старалась, даже язык высунула.

— У, воровка! — ворчала Наташка, следя за работой в зеркальце. — Умеешь! Дальше, дальше крась!

— На меня смотри. И молчи. А то брошу, — Нина была довольна, что может покомандовать.

— У, воровка!

— Все шепчетесь? — спросила Вера Сергеевна, выглядывая. Нина сразу отскочила и карандаш бросила. — Иди, Наташ, а то упустишь жениха-то. После наговоритесь. Подожди, это что же ты с собой сделала? Сотри немедленно.

— Это не я! — сказала Нина. — Это она сама.

Наташка встала со ступенек и, не обращая внимания на эти крики, пошла вниз.

— А может, ты все врешь? — крикнула Вера Сергеевна. — Придумала все про свадьбу? Ну, конечно, придумала. Как же я, старая дура, не догадалась?

— Ну и ладно. Вам-то что? У вас вон своя невеста, за ней следите.

— Паразитка! Снимай платье.

— Сейчас!

Наташка вихрем пронеслась по лестнице, выскочила во двор, закружилась. Платье надулось и поднялось, как у какой-нибудь балерины. Во дворе было по-прежнему душно и сонно, и никто не смотрел на это представление.

...В подворотне улица гремела как ненормальная. Как гигантские жуки, гудели троллейбусы, лязгали прицепы грузовиков, визжали тормоза, и казалось, что все машины мчатся сюда, в этот двор, но в последнюю секунду сворачивают и проносятся мимо.

Наташка стояла в глубине подворотни, приглаживая растрепавшиеся волосы, и никак не решалась выйти. Народу на улице уже было много. Кончился рабочий день. Шли распаренные тетки с толстыми сумками, ребята в пестрых рубашках. Девицы стучали босоножками, как гвозди забивали.

В подворотню зашел пьяный. Он постоял, шатаясь, потом пошел вдоль стены, касаясь ее рукой. Волосы упали ему на глаза, и он ничего не видел. Наташка пятилась от его растопыренных рук. Оказавшись во дворе, парень опять постоял, словно старался что-то вспомнить, и снова пошел подворотней, держась за стену. Наташка опять отступала, пока не вышла на тротуар. Парень вышел вслед за ней и повернул обратно. Он что-то бурчал под нос, но слов разобрать было нельзя.

На улице Наташка растерялась еще больше. Она шла, не поднимая глаз, но все равно ей казалось, что вся улица смотрит на нее и каждый знает, зачем она идет, и что сейчас кто-нибудь подойдет. Этого Наташка боялась больше всего.

Впереди, у милиции, остановилась машина, из нее вышли три милиционера, два остались на тротуаре, а третий зашел в отделение.

«Это за мной!» — подумала Наташка. Она понимала, что думать так глупо, но все-таки перешла на другую сторону.

«Конечно, за мной! — думала она, стоя перед киноафишей и напряженно прислушиваясь. — Нинкина мать позвонила и сказала приметы. И теперь они ищут. Может, уже увидели!»

Она чуть не обернулась, но кто-то сказал у нее за спиной:

— Девушка, пойдемте вместе? Леонов такое вытворяет, что повеситься можно.

«Клеит! — подумала Наташка, замерев от страха. — Вот идиот, а! Сейчас меня заберут, а он клеит!»

— А я не хочу вешаться! — сказала девушка, стоявшая рядом.

«Он на меня сзади смотрел, — подумала Наташка и поправила подложенную на грудь вату. — А у нее кофточка стильная».

Она еще постояла у афиши, но никто не обращал на нее внимания. Какая-то девка читала всю афишу сверху вниз, а ее парень говорил про каждый фильм: ерунда. Подошел пенсионер, он, наклоняясь, толкнул Наташку и спросил:

— Ты смотришь или дурака валяешь?

— Сам дурак! — обиделась Наташка и отошла.

Она вспомнила о милиционерах в конце улицы, обернулась, по машины около отделения уже не было.

...На шумном и бестолковом перекрестке Садовой и Каляевской Наташка остановилась. За стеклянной стенкой ларька растрепанная продавщица нанизывала на длинную палку скатывающиеся по металлическому желобу пончики и сваливала их в противень с сахарной пудрой. Пончики были горячие, с них капало масло. Наташка стукнула в стенку, чтобы продавщица ее увидела, потом ткнула себя в грудь и выставила два пальца — дай, мол парочку, у тебя их вон сколько. Та показала на очередь. Наташка снова стукнула в стекло и выставила один палец — ну, один ты можешь дать? Продавщица даже не посмотрела. Тогда Наташка стукнула как следует, кулаком, и, когда она подняла голову, ткнула себя под глаз (несильно, конечно), сложила ладони лодочкой и помахала перед лицом. На языке немых это значит «дам в глаз, убегу, как рыбка». Но продавщица, наверное, не знала эту азбуку. Из очереди что-то кричали.

...Было все еще жарко. Воздух над Садовой плавился, и казалось, что дома вдали стоит по берегам прозрачной реки, и машины уходят в нее, и там тихо и прохладно. Но это только казалось. А вонища там, наверное, была не меньше и так же жарко. Вата под платьем жгла, как горчичник, даже дышать было трудно. Лучше было подождать до вечера.

Наташка все стояла на углу. Машины скапливались перед светофором, они замирали на минуту, дрожа от нетерпения, потом, словно громадная свора, бросались за кем-то вдогонку. Маленький «Запорожец» остановился прямо перед Наташкой.

— Мальчик, — сказала она, наклонившись, — прокати на броневике.

— Не могу. Авторалли.

— Чего?

— Авторалли «Монте-Карло — Красноярск». Газет не читаешь?

Зажегся желтый, и парень задвигал переключатель.

— Авторалли — кошки срали! — крикнула Наташка и пнула ногой в дверцу. — Фраер несчастный! У меня «Жигули» скоро будут.

— Постовой! — крикнул парень, приоткрыв дверцу. — Товарищ инспектор!

Уже зажегся зеленый, машины сзади засигналили. Парень засуетился, захлопнул дверцу, «Запорожец» тронулся.

— Фраер! — крикнула вслед Наташка. — У меня и «Волга» новая будет!

Злая на то, что первая попытка не удалась, на духоту, на голод и еще неизвестно на что, Наташка двинулась через Садовую. Она уже дошла до середины, когда увидела, как с противоположного тротуара, держась за руки, бросились через улицу (уже зажегся желтый) тихий Витек с их двора и воображала Элка.

— Витек, — сказала Наташка, загораживая ему дорогу на белой линии, — извини, конечно. Мама никак не найдет две золотые ложки. Ты, наверное, пошутил?

— Ты что? — растерялся он. — Да я у тебя не был ни разу.

— Ну что ты, Витек, здесь не милиция. Зачем отказываешься?

— А зачем он к тебе пойдет? — нахально спросила Элка. — Про вас в стенгазете все написано.

— Ложки — ерунда, — продолжала Наташка. Элку она как будто и не видела. — А помнишь, ты меня на черном ходу обнимал? У меня теперь все коленки в пупырышках. Ты заразный?

— Врет она все, — пролепетал Витек. — Не было этого.

— А может, показать, где ты меня трогал?

— Давай, — сказала Элка. — Слабо показать?

— За показ деньги платят.

— Сколько? — не отступала Элка.

— Три рубля.

— Давай!

— У меня нет, — сказал Витек, — ты же сказала, чтобы я билеты в кино купил. Может, сбегать домой?

— Беги! — захохотала Наташка. — Беги воруй, пока трамваи ходят. И чувиху свою захвати. А то думает, если папа генерал, так она самая умная! У, воровка!

...Через несколько минут Наташка стояла перед старым особняком. Он был расположен полукругом, и на улицу выходили только крылья. Перед домом — клумба и чей-то бюст. У входа поблескивала красная с золотом табличка.

Дверь была не заперта, и Наташка вошла в прохладный, со сводчатым потолком вестибюль. Здесь украшений не было никаких, но налево, в арке, перед которой в старом, массивном кресле сидел милиционер, была видна мраморная лестница с золотыми шишечками на каждой ступеньке.

— Тебе чего? — спросил милиционер. — Рабочий день окончен.

— А мне срочно нужно.

Через его плечо Наташка увидела стену второго этажа, над лестницей на желтом фоне между белыми полуколоннами были нарисованы гирлянды из каких-то цветов и птиц.

— Отец пьет, что ли?

— А вам-то что? Вы не пьете?

— Спокойно. Выйди на улицу и там ори, если хочется.

— А если он дом подожжет? — спросила Наташка. — Вы будете отвечать?

— А ты ему спички не давай! Прячь от папы спички!

— Смешно, да? А небось на собраниях выступаешь.

— Спокойно, — сказал милиционер, смех все еще не отпускал его, но он потянулся к телефону, висевшему на стене — Владимир Наумович? Дежурный говорит. Здесь девочка просит принять по личному вопросу. Слушаюсь. Живо! — сказал он Наташке. — По коридору третья дверь. А про спички я тебе точно говорю. Прячь спички от папы.

Стены в коридоре были такие же красивые, и даже двери были расписаны. Наташка случайно посмотрела под ноги и ахнула — на полу черные змейки сплетались в такие узоры, что их, наверное, и на бумаге нарисовать трудно, а тут все из дерева выложено. Половицы скрипели громко и весело.

В кабинете Наташка чуть не ослепла. Стены, покрытые темно-коричневым бархатом, были затканы золотыми розами. Люстра была как букет — стебель и ветки золотые, а цветы и бутоны хрустальные, казалось, дунь на них — и зазвенят. Вдоль стен выстроились низенькие кривоногие стулья, с их темных спинок сбегали золотые завитушки.

— Здравствуйте, меня зовут Владимир Наумович, — длинный и худой человек, сидевший над бумагами, показал Наташке на стул.

— А меня Шура Бутылкина, — сказала Наташка.

— Ну и прекрасно. Как живете, Шура Бутылкина? Что у вас новенького?

— Ничего. Все по-старенькому.

— В школе учитесь?

— Нет, надоело.

— Работаете?

— Тоже нет.

— Папа-мама кормят?

— Они накормят!

— Что же вы делать собираетесь?

— Деньги зарабатывать.

— Много вам нужно?

— Вагон и маленькую тележку.

— А вопрос у вас какой?

— Сколько этот дом стоит?

— Хочешь купить?

— Нет, прицениться только.

— За этот дом люди кровью заплатили.

— Чтобы вы тут сидели?

— Да, чтобы мы тут сидели. Не нравится?

— Дом нравится. А чей он раньше был?

— Князя Голицына. Ты ему не родственница?

— Он мой двоюродный дедушка. Но я его плохо помню.

— Неважное у тебя положение. Наследство, как говорят юристы, не открылось. И не откроется.

— Ничего. Хоть посмотрела.

— Это пожалуйста. Как свободное время будет — приходи. Я тут допоздна сижу, поговорим. Живешь-то наверное, недалеко?

— Из Америки приехала.

— Ну и как там капитализм? Загнивает?

— Вам издали виднее.

— А Москва тебе нравится?

— Ладно, — сказала Наташка, — пойду я.

— Нет, подожди! Вопрос-то у тебя какой?

— Я уже сказала.

— Тогда я, можно? Хочешь на работу устрою?

— А куда?

— На завод, на фабрику, на стройку — выбирай.

— Сколько я буду получать?

— Сначала немного, но на еду хватит, и на кино останется. Если надо — в общежитие перейдешь.

— А мне этот дом нравится.

— Слушай, а если я тебе другой дом предложу? Училище, но специальное. Кончишь там десять классов, профессию получишь. Там режим, охрана — глупостей сделать не дадут.

— А если я хочу?

— А рожна горячего на лопате не хочешь?

— Вы на меня не кричите. Я тоже крикнуть могу.

— Кем же ты будешь?

— Это мое дело.

— Значит, не хочешь работать?

— Мне дом нужно, машину. У меня мать тунеядка. Кто ее кормить будет? Разве я на заводе столько заработаю?

— Слушай, а давай я комсомол подключу? У них сегодня за городом какой-то слет. Вон, видишь, автобусы стоят? Сейчас приедете, искупаетесь, рыбы наловите, а вечером — у костра. Хорошо ведь!

— Не могу. Мне идти нужно. До свидания.

...На Пушкинской площади уже крутилась обычная карусель свиданий. Наташка встала у памятника и посмотрела на часы, висевшие на углу, — как будто у нее тоже было свидание. На лавочках пенсионеры читали вечерку. Недалеко от Наташки вышагивала длинная, как цапля, женщина — пять шагов, и поворот, и еще пять шагов. То и дело она лезла в сумку и подносила к глазам очки, чтобы взглянуть на часы. Толстый дядя с другой стороны стоял спокойно и рассматривал прохожих.

«Выбирает! — подумала Наташка. — Вот такие и выбирают».

Чуть дальше стояли ребята лет по восемнадцати. У одного была гитара, и он что-то тренькал, повернувшись спиной к улице, а ребята глазели на проходивших, мимо девок и кричали всякую ерунду.

— А вы не скажете, — спросила Наташка у толстого, — как проехать к Савеловскому вокзалу?

— Очень просто — пройдите через сквер и на улице Чехова садитесь на любой троллейбус или автобус. Лучше всего на пятый, он ближе к вокзалу останавливается.

Наташка вернулась на свое место. Тетка все так же вышагивала.

«Может, глаза размазались?» — подумала Наташка и попросила у тетки зеркало, но глаза были в порядке. А толстый даже не смотрел в ее сторону.

Один из той компании подошел к Наташке.

— Мы все слышали, — сказал он, — не уезжайте, в Москве можно неплохо повеселиться.

— А я не уезжаю.

— Прекрасно. Подваливайте к нам. Еще штучки три закадрим — и порядок.

— В бутылочку поиграем?

— Поиграем.

— И свет погасим?

— Все условия создадим.

— В другой раз, сегодня я занята.

— Ну что вы, какие занятия!

— Тебе плохо объяснили? — спросила цапля. Она остановилась совсем рядом, раскачивалась, поддавая раскрывшуюся сумочку. И казалось, что она сейчас долбанет парня острым носом.

— А что, нельзя подойти?

— Ты еще спрашивать будешь? Ты не понял, что ты хам и что так с женщиной не обращаются?

Парень пожал плечами и отошел.

«Злись, злись, — подумала Наташка про цаплю, — все равно к тебе твой аист не прилетит. Кому ты нужна такая старая?»

И незаметно показала ей язык.

А толстый как будто задремал. Так и стоял, не двигаясь, а вместо глаз только щелочки остались.

— Простите, — сказала Наташка, опять остановившись перед ним, — сколько время?

— Вон часы висят.

— Может, они неправильные. Мне точно надо.

— Правильные. На моих столько же.

— Сразу видно, что не спешите.

— А ты очень спешишь? Давно бы уже на вокзале была.

— И поеду. А вам-то что?

— Ничего.

— А чего вы меня прогоняете? Может, я здесь хочу!

— Мне не жалко.

— И нечего щуриться. Подумаешь какой — стоит и щурится!

— Совсем сумасшедшая. Ты что на людей кидаешься?

— А хочу! Ты мне что ли, запретишь!

— Иди! — замахал руками толстый. — Иди куда хочешь! Я тебя знать не знаю и знать не хочу!

— И я тебя знать не хочу. Ты мне очень нужен, думаешь?

...У мясного магазина Наташка села в такси. Шофер попался старый, лет пятидесяти.

— Тебе куда? — спросил он.

— А ты не знаешь?

— Чего?

— Не знаешь, говорю?

— А чего — не знаешь?

— Насчет картошки — дров поджарить!

— Вроде не пьяная, а глупости говоришь.

— А ты только умных возишь?

— Мне все равно, лишь бы деньги платили. Куда поедем?

— На Савеловский, если сам не знаешь.

«Волга» обогнула дом АПН со сверкающей витриной и понеслась по улице Чехова.

— Непонятная вы молодежь, — сказал шофер. — Выпендриваетесь, все вам не нравится. По-русски уже совсем разучились — чао да хилло. А Москве девятая сотня идет. Кому мы ее оставим?

— Распорядимся. Я себе уже домик присмотрела. Только дорого стоит.

— Вам, конечно, все по дешевке надо. Все из синтетики — снаружи ярко, а внутри ничего, мура одна. И любовь у вас такая же. Парочка сядет — счетчик не успеешь включить, а он уже к ней под юбку полез.

— А ты не подсматривай. Вот мой дом. Ничего?

— Как же не подсматривать, когда зеркало? Мне, старику, стыдно, а им наплевать. А как дальше жить если так начинаешь? Ты ее не для баловства, а на всю жизнь берешь. Ты ее для себя беречь должен, чуть-чуть приоткрывать, как к иконе прикладываться. А если ты ее в первую неделю везде перехватаешь, разве тебе с ней потом интересно будет? И ей тоже кого другого захочется. Поэтому семьи сейчас такие некрепкие.

— А ты каких любишь, дед? Блондинок или брюнеток?

— Не про меня речь. Мы с Ниной Тимофеевной двоих уже до ума довели. Старший в институте, дочка замужем. Леньку осенью в армию сдадим. Мы свое дело сделали.

— Памятник тебе где поставят? Около дома или за собой на прицепе возить будешь?

— Не шустри! Жизнь таких знаешь как обламывает.

— А жизнь — это кто? Ты, что ли?

— Зачем я? Люди.

— А я про них все знаю. Понял? Я про них столько знаю, что пусть они лучше заткнутся.

— Не я твой отец!

— Не ты. Какие еще будут вопросы?

Дальше ехали молча. Наташка кляла себя за то, что завелась — теперь от деда ничего не добьешься и расплачиваться денег нет. А что делать на Савеловском?

Когда подъехали к вокзалу, Наташка схватилась за ручку, но шофер спросил:

— А деньги?

— Я вернусь. Только подругу найду. У нее деньги.

— Вот те раз! Зачем тогда садилась?

— А может, я думала, что ты меня куда-нибудь отвезешь?

— Ну, ты даешь!

— Мне не жалко, только денежки, плати.

— Ладно, вместе пойдем. Она какая?

— Так себе, я лучше.

Они походили по площади, потом шофер потащил Наташку на перрон. Конечно, никто и смотреть не захочет, когда идешь с таким дедом — брюхо у него совсем из штанов вывалилось. Шофер все время дергал Наташку за руку и спрашивал: «Эта?»

— Нет, — наконец сказала Наташка, — значит, она не приехала.

— Куда же теперь?

— Куда хочешь! — Наташка шмыгнула носом.

— Да брось ты, дочка, расстраиваться. Завтра встретишь. Поехали домой?

— Я ключ потеряла.

— Куда же тогда?

— На Сходню. Мать там на даче.

— Да ты что! А если ее нет?

— Пожалуйста, дед. Ну куда же мне деваться? — спросила Наташка. Она очень устала и готова была сама поверить, что на Сходне у них дача, а на даче ее дожидается мама. — Ну можешь ты помочь человеку?

...Всю дорогу до Сходни дед молчал. Темнело, машина неслась, мягко покачиваясь. В окно бил свежий ветер. Наташка приободрилась.

Когда они приехали, Сходня уже спала. Нигде не было ни огонька, и даже радио не играло. Время от времени где-то далеко рождался гул, а потом с громом и свистом шел на посадку самолет, посверкивая сигнальными огнями.

— Где твоя мамочка живет?

— А тебя только старье интересует? Я не подойду?

— Так, — дед выключил мотор и посмотрел на Наташку. — Как тебя зовут?

— Алиса.

— И давно ты уже?

Наташка не ответила. Дед зажег спичку и осветил ей лицо.

— А ты ничего. Ну, пойдем.

Они перебрались на заднее сиденье. Было совсем тихо, только счетчик стучал, словно кто-то тряс копилку с мелочью.

— Дед, сколько настучало?

— Почти семь рублей. Накаталась!

— Порядок! А ты за рубль хотел? Выключи.

Он чертыхнулся, выключил и потянул Наташку к себе.

— Подожди, — сказала она. — Что же ты — такой правильный, а лезешь?

— Почему — правильный? Я только разницу знаю. Мне ведь с тобой детей не крестить. А со старухой мы хорошо пожили.

— А чего дожидался?

— Думал, вдруг ты и правда кого-нибудь ищешь.

— Я искала.

— Ну да! А я не видел?

— Искала! А ты думаешь, я в твое пузо влюбилась?

— Да ладно. Чего спорить?

— Нет, подожди. Ты правда так подумал? Уй, не могу! В пузо я твое влюбилась! — хохотала Наташка. — Не щекочи, дурак. Уй, не могу!

— Вот я тебе сейчас покажу!

— Уй, не могу!

— Эй, такси! — вдруг крикнул кто-то и стукнул по крылу.

— Чего? — спросил шофер, открывая дверцу.

Перед машиной стоял парень.

— Как хорошо! — сказал он. — Жене рожать нужно, а «Скорой» все нет. Мы вышли навстречу, а жена еле идет. И вдруг ваш огонек зажегся.

— Нин! — крикнул он в темноту. — Не спеши, мы подъедем.

— Я не знаю, — сказал шофер. — У меня пассажир подругу ищет.

— А кого?

— Кудинову Соню, — сказала Наташа.

— Кудинова? Это на улице Кирова, кажется. А лучше знаете как? Сейчас идите к нам, переночуете. А завтра найдете. Мать тут всех знает.

— Ну что, Алиса?

— Решайте, пятый дом по этой стороне.

Наташка вылезла из машины и пошла.

— Она мне не заплатила, — сказал шофер, — у подруги взять хотела.

— Заплатим, только поехали.

Женщина в шерстяном платье прошла мимо Наташки, чуть коснувшись ее высоким животом. У пятого дома Наташка долго стучала. За забором носился громадный пес, он не лаял, а только клацал зубами. Зато соседские собаки старались вовсю.

«Обманул он, наверное», — подумала Наташка.

Но на террасе вдруг вспыхнул свет, и женщина крикнула с порога:

— Что нужно? Майор, на место!..

 

Второй день 

Утром они ели на террасе манную кашу. На коленях у хозяйки сидел внук, Ольга Владимировна кормила его с ложки. Максим вертелся, норовил ухватить что-нибудь со стола.

— Ну, Максимчик! — уговаривала его Ольга Владимировна. — Гляди, как тетя хорошо кушает. Давай поедим скорее и пойдем. Дел-то у нас сколько? Маме цветочки передать надо? Кто будет резать? Максимчик? Не делай запасов, глотай. Мама у нас хорошая? Обидчивая только и замечания старшим любит делать. Но мы ей все равно цветочки отнесем, да? А потом куда пойдем? К дяде Вале в отделение. Какие у дяди Вали карандашики есть! Дядя Валя Максимчику дом нарисует, речку, солнышко. А баба дяде Вале протокол отдаст на нехороших Быковых. У, какие они нехорошие! Вторую неделю мусор с участка не вывозят, а от мусора — вонь, мухи. Максимчика муха может укусить, и заболеет Максимчик. Или Аллочка тети-Дашина. A Быковы ничего не понимают, им хоть кол на голове теши. Совсем общественность не признают. На членов квартального комитета голос повышают. Ничего, дядя Валя их оштрафует в административном порядке — будут знать. Глотай, Максимчик, не вертись. А еще мы с дядей Валей график составим — наденут ветераны труда красные повязки и будут вечером по улицам ходить, людям пример показывать и преступления предупреждать. У бабушки уже черновичок готов. Дядя Валя его утвердит, красным карандашиком распишется. А в магазин Максимчик пойдет? Молочка купим?

— Каса, каса! — закричал Максим, он взмахнул рукой и выбил у Ольги Владимировны ложку. Каша попала ей за ворот, она вскочила, принялась вытряхивать.

— Болтун! — сказала она со злостью. — Никогда ты мне поесть не дашь! Теперь со вторым морока будет. Иди гуляй, если вести себя не умеешь. Не даст тебе дядя Валя красный карандашик.

Максим, кряхтя, сполз со ступенек, чем-то загремел около крыльца.

— Одного им мало! — сказала Ольга Владимировна, снова усаживаясь. — Второго завели. Им это просто, только о себе думают. Не подходи к бочке!

Наташка подчистила тарелку и теперь намазывала хлеб маслом.

— Хороший у тебя аппетит, — сказала Ольга Владимировна, — мне бы такой! Сколько еще полезного можно было бы сделать. А сил у ветеранов немного. Вечером даже телевизор смотреть не хочется. Поэтому молодежь у нас и безнадзорная.

— Вот и хорошо!

— Ты голос не повышай. Лучше объясни, почему по ночам бегаешь? И куда только твоя мать смотрит?

— А у меня нет матери.

— С кем же ты живешь?

— С бабушкой.

— А на бабушку наплевать — пускай волнуется?

— Она старая совсем. Все время спит, не заметит.

— Врешь ты что-то. Это вы, молодые, много спите.

— А она вот такая — все время спит.

— А живете на что?

— Она пенсию получает, персональную. Ей пенсию на легковой машине привозят. И путевки разные.

— Заслуженный, значит, человек.

— А как же! Она шпионкой была, у американцев томную бомбу украла. Только вы никому не говорите. Это секрет.

— А сейчас спит. Вот ведь как устала!

— Ну да. Очень смешно получается — ей пенсию несут, а она проснется и говорит: «Идите вон! Я уже все получила!»

— Врешь ты что-то. Не может персональный пенсионер говорить — «идите вон». Это так на Западе господа разные говорят. А у нас господ нет.

— Что я, свою бабку не знаю?

— Вот и не знаешь. Тебе бы сидеть около нее и каждое слово ловить, а ты собак гоняешь.

— У меня секретное задание.

— Да? А Кудинова тебе зачем?

— Не скажу, это тоже секрет.

— Ну, хватит. Я в своем доме секретов не люблю. И вообще я думаю, что здесь что-то нечистое. Ну-ка скажи, что ты здесь высматривала?

— Подумаешь! А я к вам не просилась. Меня ваш сын послал.

— А он, дурак, не разглядел в темноте, что ты за птица.

— Сами вы птица, ворона старая.

— Убирайся прочь! Я сейчас милицию позову.

— Беги-беги в свою лягавку!

Наташка спустилась с крыльца, пошла к калитке. Из будки вылез Майор, он потянулся и встал, загородив Наташке дорогу.

— Ну, уйди! — Наташка махнула рукой, но пес только приподнял губу, показывая желтые, как прокуренные, клыки. — Эй, кобеля своего убери!

— Погоди. Тебя правда дома не ждут?

— А вам-то что?

— Посиди у меня до обеда. Кудинова твоя все равно небось на работе. А у меня дела. Посиди с Максимом. Не может общественное ради личного страдать.

Наташка согласилась, потому что идти ей в этот час все равно было некуда. Ольга Владимировна включила утюг, разложила гладить цветастое платье.

— Только о себе думают, — говорила она. — А у меня дела — то дежурства, то заседания. Посмотри в той комнате грамоты. Думаешь, их за так дают?

Наташка посмотрела — на больших листах, украшенных лентами и знаменами, сообщалось, что Ольга Владимировна ведет большую общественную работу. Перед уходом Ольга Владимировна проверила, все ли заперто. У калитки она обернулась и крикнула:

— Убежать и не думай! Майор все равно не пустит.

Было еще не жарко. Солнце стояло за деревьями и теплыми пятнами просачивалось сквозь листву. День собирался хороший. Наташка стянула платье и осталась в лифчике и коротких трусах.

— Ну, что там — крикнула она Максиму, который присел перед длинной доской и вцепился в нее изо всех сил. — Каса, Каса! — передразнила его Наташка и, отвернувшись, сняла лифчик.

Оглядываясь по сторонам и прикрывая грудь рукой, как будто кто-то мог увидеть ее за глухим, с проволокой наверху забором, она вытащила раскладушку на солнце и легла загорать. Максим крикнул еще несколько раз свое непонятное слово и затих. Наташка задремала.

— ...Каса! Каса! — вдруг закричал Максим.

Наташка открыла глаза. Максим бежал к ней расставив руки, что-то висело у него на пальцах. Наташка подумала, что это какой-то шнурок, но, когда Максим подбежал, увидела, что он держит длинного желтого червя, взвизгнула и вскочила.

— Каса! — кричал Максим и растягивал червя, как гармошку, а Наташка пятилась от его рук.

— Брось! Брось эту гадость!

Максим ее не слушал, тогда Наташка, зажмурившись, бросилась на него и замахала руками. Максим вдруг заплакал. Наташка обняла его, но он отбивался и кричал так, что было слышно, наверное, на станции.

— Ну и ори. Мало еще получил.

Максим покричал у нее за спиной и успокоился.

— Давно бы так. А то распустил сопли. Не стыдно, каса?

Максим молчал. Наташка обернулась и увидела, что он идет мимо Майора к калитке. Майор приоткрыл глаз и даже не шевельнулся.

— Стой! Стой! — закричала Наташка и побежала к калитке.

Максим потянул ручку вниз, а Майор встал и зарычал. Максим уже повис на ручке, калитка вот-вот могла открыться, и Наташка рванулась к нему, почувствовала, как ударилась коленкой о что-то твердое, а потом как будто горячий утюг приложили к ноге. Майор отпрыгнул, оскалив зубы. Наташка схватила Максима за руку и замерла. Но Майор больше не нападал, и тогда она, не выпуская руку Максима, бросилась к дому. Майор помчался за ней. Максим упал. Наташка остановилась. Майор прыгнул и повис почти над ней, натянув цепь. Рыча, он бросился снова и снова повис.

— Дурак! Сволочь зубастая!

Максим поднялся и пошел к ней, протягивая руки. Майор успокоился, вернулся к будке и сел, приложил уши и тяжело дыша.

...Вымыв Максиму руки и коленки, Наташка посадила его за стол, поставила разогревать кашу. Максим капризничал. Наташка бегала от плитки к столу, ей на хотелось есть, и несколько раз она поднимала ложку, чтобы черпануть как следует, но каши было мало, и даже для пробы она брала чуть-чуть, на самый кончик ложки.

Ел Максим плохо, весь измазался. Каша летела по всей террасе. Наташка посадила его на колени. Дело пошло лучше. Нужно было только вовремя вытирать рот и следить, чтобы глотал.

— Ну и молодец! Хорошо ешь! Скоро вырастешь, за братиком маленьким ухаживать будешь. Ты кого хочешь — сестру или брата?

Наташка вытерла ему рот, покачала. Он прижался к ней, притих. Тогда она подчистила тарелку, но каши было совсем мало, только еще больше есть захотелось. Она хотела положить Максима в кровать, но он вцепился в грудь и заныл.

— Ты чего? Спать надо, глазки закрыть. Вот дурачок. Чего же ты хочешь?

Она освободила из его пальцев грудь, осторожно подвалила ко рту. Он взял сосок и зачмокал. Наташка замерла от неожиданного ощущения. Ей показалось, что Максим ухватился за конец клубка, спрятанного глубоко внутри, и тянет и клубок поворачивается, распутывается.

— Спи, дурачок, спи!

Наташка положила его в кровать, подумала и запела вполголоса песню, которую любила больше других: «Эти глаза напротив...»

...Майор заскулил у калитки.

— Ну, как дела? — громко спросила Ольга Владимировна.

Наташка выскочила на крыльцо за платьем. Хозяйка сразу заметила у нее кровь на ноге и нахмурилась.

— Значит, не послушалась?

— А вы кобеля своего не распускайте! — сказала Наташка, еле сдерживаясь от нахлынувшей обиды. Она стояла перед хозяйкой, поджав окровавленную ногу и прикрывая грудь, и от того, что стеснялась, злилась еще больше.

— Ты тут не командуй! — Ольга Владимировна прошелестела мимо нее и плюхнулась на стул. — Ух, как жарко! Бабушку, значит, можно волновать? Можно не жалеть старого человека? А зачем врешь? Нет у нас никакой Кудиновой!

— Ну и ладно. Вам-то что?

— Мне ничего. Но вы, молодые, очень языкастые. Ну-ну, не груби! Я тебе добра хочу. А старших нужно слушать. Вот ты мне кто? Никто. А я о тебе позаботилась. Ты мне благодарной быть, должна, а ты фыркаешь.

— Иди со своей заботой знаешь куда? — Наташка вышла во двор.

— Нет, плохо вас, молодежь, учат, — сказала Ольга Владимировна с крыльца. — Ничего вы не понимаете. Вот я хотела тебе на мороженое дать за то, что с Максимом посидела, а теперь не дам, раз такая грубиянка. Себе же навредила.

— Кобеля убери! — крикнула Наташка, и Ольга Владимировна затрусила за ней к калитке.

Наташка еле успела выйти на улицу, как, гремя цепью, Майор рванулся за ней. Он носился вдоль забора и в бессильной ярости клацал зубами.

— У, сука, — прошептала Наташка и швырнула в забор камень. — Что скажешь?

Майор заметался, как будто его ошпарили.

— Эй! — позвала она, сразу перестав злиться. — А как там дочка ваша, родила?

Ольга Владимировна вернулась к забору и закричала на всю улицу:

— А что ей сделается? Родила, конечно. Им это просто, как чихнуть.

...В Москву Наташка приехала на электричке, послонялась по площади, зашла в уборную. Захотелось пить, и Наташка долго пила из-под крана, хотя вода была теплой и воняла карболкой. Выпрямившись, она посмотрела на свое отражение в зеркале. Нинкино художество совсем размазалось, картинка была неважная. Рядом наводила марафет ярко-рыжая женщина лет сорока. Вот у нее получалось!

— Ну и что? — спросила она Наташку. — Кино это тебе?

— Я тоже, синеньким хочу.

— Иди сюда. Какой дурак тебя намазал?

— К этому мастеру вся Каляевская ходит и даже часть Новослободской.

— Тебе ничего не нужно. Ты инженю.

— А что это такое?

— Так называют артисток, которые играют девочек.

— Вы в театре работаете?

— В цирке.

— А что вы там делаете?

— По проволоке хожу. Знаешь, песенка такая есть — она по проволоке ходила?

— Слышала. А вы никогда не падали?

— Какое твое кошачье дело до моей собачьей жизни?

— Спросить нельзя?

— Стирай свое художество.

Наташка послушалась, придвинулась к зеркалу. Рыжая стояла сбоку, смотрела на нее.

— Вот так, — сказала она, — сразу другой вид. А матери скажи, чтобы выпорола.

— Она тоже в цирке работает. Может, вы ее знаете?

— Мало ли в Москве цирков.

— Постыдились бы! — сказала толстая женщина, выходя из кабинки. — Чему девочку учите?

— Ты беги! — окрысилась рыжая. — А то благоверного своего упустишь, ему уже надоело сумки стеречь!

— Тьфу! Откуда вы, паразитки, беретесь! — толстая заковыляла к выходу.

— Теперь уши вымой и шею. Что ж ты такая грязная?

— Сколько вам платят? — спросила Наташка.

— На торгу деньга проказлива.

— А мне сколько брать?

— Я откуда знаю? Дают — бери.

— А бьют — беги? Нет, мне точно знать надо.

— Дурочка, что в нашей жизни точного? Про Энштейна слыхала?

— А как брать? Сначала или потом?

— Бери сначала. Потом не получишь.

— А как подходить? Или ждать, когда сам подойдет?

— Конец света! — рыжая звонко шлепнула себя по ляжкам. — Ты за кого меня приняла?

— А чего? Чего ты смеешься?

— Ой, не могу, докатилась!

— Да ладно прикидываться! Думаешь, я не поняла?

— Да ты что? С ума сошла? Марш домой, дурочка!

— Как же! Тебе можно, а мне нельзя?

— Тихо! — крикнула рыжая. — Спектакль окончен, зрителей просят расходиться.

— Ты меня не обманешь! — Наташка загородила ей дорогу. — Я и так уже день потеряла. Пока не скажешь — не пущу.

— Да ты с ума сошла!

— Все равно скажешь.

— Что я должна сказать?

— Адрес! Мне клиент нужен.

— Я на поезд опаздываю.

— Вот и говори скорее.

— Не знаю я никаких клиентов.

— А я тебя не пущу. Я тебе сейчас всю морду расцарапаю. Хочешь?

— Это черт знает что такое. Ну, ладно — гостиница «Балчуг», тридцать пятый номер.

— А как сказать?

— Это меня не касается! — рыжая рванулась к выходу. — Как хочешь!

— У, воровка! Обмануть хотела!

...Гостиницу Наташка искала долго и когда наконец нашла, было уже часа четыре.

— Вы к кому? — спросила дежурная, поднимаясь из-за столика.

— В уборную можно? На нашем этаже засорилась.

— Вот ведь наказание! Прямо, хулиганство, а не туристы. Позавчера у нас одна тоже надумала — консервную банку хотела спустить. Ненормальная она, что ли? Или унитаз никогда не видела?

В коридоре было тихо, в каком-то номере пропели позывные «Маяка». Наташка постучала в тридцать пятый — никто не откликнулся. Она обернулась и увидели, что дежурная стоит в начале коридора, разглядывает ее. Тогда Наташка стукнула посильнее.

Щелкнул замок, мужчина средних лет в белой навыпуск рубашке открыл дверь. Он был чуть пьян.

— Вам кого? — спросил он.

— Здрасте. В этом номере вы живете?

— А кто же?

— Мне адрес дали.

— Заходите, — сказал мужчина, — только я ничего не понимаю.

Качнувшись, он посторонился, пропустил Наташку. Номер был одноместный, стандартно обставленный. На столе на мятой газете лежали крупно нарезанные куски колбасы и огрызок батона. Водки в бутылке было меньше половины.

— Так чем могу служить? — спросил мужчина.

Наташкина смелость вдруг куда-то делась, и она ответила совсем тихо:

— Она сказала, «Балчуг», тридцать пятый номер.

— Кто она?

— Рыжая такая.

— Не знаю. Ну и что?

— Вот я и пришла.

— А зачем?

— Так.

— Что так?

— Взяла и пришла.

— Слушай, девочка, может, тебе нездоровится? Может, ты заболела?

— Нет, я здорова. Вы не бойтесь.

— А чего мне бояться? Ничего не понимаю. Да объясни ты мне все по-человечески?

— Значит, она адрес наврала. Вот ведь какие люди бывают!

— Люди разные. А ты-то кто?

— Никто. Я пойду, наверное.

— Ну иди. И разберись, пожалуйста, кто ты! А то очень трудно с тобой разговаривать. Подожди, может, водки выпьешь?

Наташка вернулась к столу.

— Да у вас тут мало, — сказала она, — вам ничего не останется.

— А ну-ка давай, опрокинь. Из моего стакана будешь?

— Мне немножко, в крышечку от графина.

— В крышечку? Чего притворяешься? По глазам вижу, что умеешь. — Наташка выпила. Обтерла рот рукой и улыбнулась — дела, кажется, шли на лад.

— Повеселела? — спросил мужчина. — А я голову ломаю, понять не могу.

— А сам отказывался. Проверял, да?

— Проверял. Снимай платье.

— Сначала деньги.

— Деловая. А сколько хочешь?

— По таксе, пять рублей.

— Дорого. А если трояк.

— За трояк жучку поймай.

— Ладно, — мужчина встал и запер дверь, — раздевайся.

— Деньги сначала.

— Вот они, видишь? Только их заработать надо. Или ты не хочешь? Может, я тебя не понял опять?

— Понял. Окно занавесь, видно все.

— Ах, ты застенчивая? А ну быстро, разговариваешь много.

— Отвернись.

Мужчина отвернулся, стал копаться в чемодане. Наташка раздевалась.

— Все снимай, все! — сказал он. — И ложись.

Наташка легла. Ощущение было, как перед уколом в поликлинике. Мужчина выпрямился, шагнул к кровати и что было сил хлестнул Наташку проводом от электробритвы. Она вскочила.

— Ты чего?

— Сучка! Сучка поганая! — кричал мужчина. Наташка металась по комнате, спасаясь от ударов, а он хлестал и хлестал ее. — А может, и моя Ленка проституткой стала? Я тут по кабинетам бегаю, оборудование выбиваю, а разве мать-дура уследит? Кто ей комбинацию с кружевами подарил? Кто ей засос на шею поставил? Говори!

Он бросил шнур, сел на кровать и заплакал. Наташка, всхлипывая, одевалась.

— Псих ненормальный, — сказала она. — Я-то при чем?

— Тебе мало? — он опять схватил шнур.

Наташка бросилась к двери, ключ заело, и он успел еще пару раз хлестнуть ее по спине. Дежурная словно караулила у двери, и Наташка, вывалившись из комнаты, налетела на нее.

— Это что такое? — закричала дежурная. — Что это вы себе позволяете?

— Босоножки отдай!

Он нагнулся и швырнул их так, что они чуть не пробили стену в коридоре.

— Только и приезжают безобразничать! — сказала дежурная — Дома небось тихие.

Наташка, размазывая слезы, пошла к лестнице.

— Подожди, — позвала ее дежурная. — Еще понадобишься. Не все такие психи. Ты что, глухая?

...Домой Наташка пошла пешком. Идти было неблизко. Она машинально двигалась по уже шумным вечерним улицам, машинально сворачивала в нужную сторону. Иногда она вдруг останавливалась и подолгу стояла на одном месте. Поток оттеснял ее к самым стенам домов, к пестрым витринам и унылым занавескам.

Где-то вдали прогромыхало. Потом пошел дождь. Людей на улице сразу поубавилось. Наташка разулась и пошла босиком. Ей стало легче, она остановилась у витрины, увидела себя, мокрую, с всклоченными волосами, и улыбнулась.

Во дворе своего дома Наташка по привычке посмотрели на окно — с форточки свисало, как флаг, полотенце. Значит, можно идти. Дверь открыла мать.

— Явилась? — сказала она. — Где же ты, паразитка, шляешься? Я из-за тебя всю ночь не спала. С милицией тебя искать?

Она размахнулась и несильно шлепнула Наташку по щеке.

— Прости! — всхлипнула Наташка и ткнулась матери в плечо. — Прости меня, мамочка.

— А, теперь мамочка! Ну ладно, тихо. Соседей бы хоть постеснялась. Катя спрашивает, а я ей что скажу?

— Ничего, — всхлипывая, ответила Наташка, — перебьется. Все ей знать нужно!

— А ты молчи! Хвост не поднимай, виновата по уши.

— Кто у нас?

— Мишка друга привел — костюм его обмываем. Где же ты была?

Они прошли по длинному, заставленному всяким хламом коридору. Телевизоры грохотали в каждой комнате — шел какой-то военный фильм.

— А это мы! — сказала мать, распахивая дверь. — Ну как у меня доченька?

В узкой комнате у стола, прилепившегося к окну — остальное место занимали широкая кровать и шкаф с осколком зеркала посередине, — у стола сидели маленький лысый Мишка и красивый парень лет двадцати. На кровати был аккуратно разложен костюм.

— Явилась? — спросил Мишка. — Твое счастье, что народу много, а то бы я тебе сказал!

— Не кричи, — попросила мать. — Я ее сама к подруге отпустила, а потом забыла.

— Адвокатка! Дай-ка ей стаканчик. А это мой друг Николай, познакомься. Тоже, видишь, молодой, но собак по улицам не гоняет. Вот на кого тебе надо равняться.

Мишка уже был заметно пьян. Когда он поворачивался к свету, лысина блестела, как люстра.

— Пусть портретик принесет, — сказала Наташка, — в новом костюме. Принесете?

— Правильно, — одобрил Мишка. — А еще, Мань, купи в магазине парочку каких-нибудь писателей, для воспитания.

— Ну да! Что у меня, красный уголок? А потом они все на портретах старые.

— Ишь ты! — восхитился Мишка. — Тебе молоденьких нужно?

— Мам, я есть хочу! — сказала Наташка, на столе, кроме рыжих рыбных консервов на дне баночки и бутылки водки, ничего не было.

Мать вышла из комнаты. Мишка тоже вылез из-за стола, пощупал рукав распластавшегося пиджака.

Повезло нам, Коль! — сказал он. — За такой костюм не то что бутылку — канистру выпить мало. Если бы я продавцу не намекнул, мы бы с тобой такой не отхватили.

У Николая были широкие темные брови, а на пухлых щеках горел румянец.

«Чудной какой-то! — подумала Наташка. — Немой он, что ли?»

— Карточку принесете? — спросила она.

— Зачем?

— Правильно, Коля. Не давай себя охмурять. Они, женщины, знаешь какие?

— Ты, что ли, знаешь? — спросила Наташка.

— А ты далеко пойдешь, если, конечно, мильтон не остановит. Думаешь, я не понял, откуда у тебя новое платье?

— А ты видал?

— Вот дает! Смотри, Коль, стыда ни капельки. Ну, молодежь пошла!

— Не верьте ему. Мне платье подруга дала.

— Для первого раза не продешевила?

— А ну, тихо! — сказал Николай, брови у него сошлись на переносице. — Ты чего к ней пристал? Какие у тебя доказательства?

— Наташ! — позвала мать, просовываясь в дверь.

— Вы ему не верьте. Пусть что хочет говорит.

— Наташ, — еще тише сказала мать в коридоре, — Катя сейчас на кухне. Зайди — как будто руки помыть. А я опосля.

На кухне Катя, здоровенная баба лет сорока пяти, вытирала посуду.

— Здрасте! — сказала Наташка и взялась за кран.

И надо же, чтобы кран, как на грех, вдруг фыркнул, затрясся мелкой дрожью, а в трубе что-то противно заныло. Тарелка выскользнула у Кати из рук, ударилась о цементный пол и разлетелась.

— Чтоб тебя разорвало! — сказала Катя. — Вечно от тебя неприятности.

— Уже и на кухню выйти нельзя?

— А тарелку ты мне купишь?

— Я не виновата, что кран ненормальный.

— Ты очень нормальная. Все шляешься?

Назревал скандал, но мать вошла как ни в чем не бывало, сияя улыбочкой.

— Видишь, Катя, явилась моя доченька!

— Где же она пропадала? — ехидно спросила Катя.

— У подруги. Я сама разрешила, а потом забыла, потому что голова болела. Вчера так душно было.

— Видишь, что она устроила? — сказала Катя. — Кран повернуть не умеет. Загремело — я и уронила.

— Она сейчас все соберет. Правда, доченька? Все, до осколочка. А я тебе новую отдам — ту, что от сервиза.

— Уж от сервиза! Скажи, что приблудная.

— Ну и приблудная. Какая разница? Все равно красивая. Она тебе нравилась, я видела. Кать, ты не дашь пару котлеток? Наташа совсем голодная.

— Возьми в синей мисочке.

— А я кухню вымою, — сказала мать, — сейчас твоя очередь, а я вымою за тебя.

— Ладно, — сказала Катя, — ты бы за себя убирала, а уж я свою уборку как-нибудь сделаю.

Она вздохнула и пошла в комнату — тарелку ей все-таки было жалко.

— Где же ты была? — спросила мать, поставив разогревать котлеты.

— На даче.

— У кого?

— Очень смешно получилось. Я сидела на лавочке на Миусах, и вдруг подходит дяденька и говорит: «Девушка, у меня дочка на даче болеет, а я не могу поехать, у меня совещание. Может, поедете к ней поиграть?» У него машина, шофер меня отвез.

— И он платье подарил?

— Ага. Вот, говорит, может, понравится. А на даче у него клумбы, фонтаны. А в одной комнате стена золотом заткана. Он генерал, наверное.

— Позвонить ты могла?

— Я хотела вечером приехать, но девчонка прилипла — не оторвешь.

— Надо было позвонить. Знаешь, как я волновалась!

— А вот и наши дамы! — закричал Мишка, когда они вошли. — Коля, встать надо перед женщинами.

— У меня стул не вылазит.

— Нет, не уважаешь ты женщин. А зря.

Наверное, они еще выпили, пока мать с Наташкой были на кухне, — водки осталось на самом донышке, а Мишка еле на ногах стоял, и у Николая глаза осоловели.

— Тихо! — крикнул Мишка, хотя никто его не перебивал. — Я речь буду говорить. Дорогой наш цветочек, Наташка-ромашка! Вот и оборвали у тебя первый лепесток!

— Ты чего? — спросила мать. — Какой еще лепесток?

— Тихо! — сказал Николай и ударил по столу кулаком. — Пускай все говорит. Вам, мамаша, полезно послушать.

— Я знаю, про что говорю, — продолжал Мишка. — Вот и оборвали. Сколько их у тебя? Не знаю. И ты не знаешь. И никто. Ты думаешь, что их много, а потом раз-два, и ничего не осталось, прошла жизнь. А я хочу выпить за женщину с большой буквы, за жен-щи-ну! Ну что ж, мне такая не встретилась. А может, я ее сам не заметил. А теперь уже поздно. Встань, Николай. За женщину, которая бережет свои лепестки!

— Ты бы налил женщинам, — сказала мать, — а то лакаете, козлы, одни. Только слова говорить умеете.

— Виноват, Мань. Чокнемся! И ты, Наташка, давай. За вас! Большого вам женского счастья.

Выпили. Мишка о чем-то задумался. Николай таращил глаза на Наташку.

— А знаешь, — сказала Наташка матери, — на даче цветов — завались. Я сегодня нарвала букет и забыла.

— Ладно, хорошо, что хоть сама приехала.

— А? — спросил Мишка.

— Букет она забыла, — сказал Николай.

— Ты чего? — спросила мать. — Грустный какой-то, женщину с лепестками тебе подавай. А мы не годимся?

— Старый я уже, — сказал Мишка.

— Лепестков мало сорвал? — спросила Наташка.

— Может, и много, да не те.

— Вы что? — спросила мать. — Психи, что ли? Все про какие-то цветочки-лепесточки.

— Помолчи, Мань, — попросил Мишка, — не понимаешь.

— А вам бы знать не мешало, — строго сказал Николай. — Ваша ведь дочь!

— Ну и что? Что моя?

— А то: что если вы настоящая мать, то следить нужно. Не жалко вам ее, да? Какая же вы мать после этого?

— А ты меня не учи. Молодой еще.

— Все, — сказала Наташка, — теперь я скажу.

— Подожди, — Мишка потянулся к ней со стаканом, — я тебе отолью. Чокнемся!

— Я коротко скажу. Пошли отсюда оба!

— Наташ, гости ведь! Разве так делают?

— А я говорю — пошли отсюда! — Наташка подскочила к кровати, сгребла костюм и выкинула его в коридор.

— Она права, Коля, — сказал Мишка, — только поздно она спохватилась. Почему раньше меня не выгнала?

...Вечером, когда Наташка уже легла, мать присела к ней на край раскладушки.

— Знаешь, — сказала она, — утром участковый приходил.

— Чего ему?

— Спрашивал, почему не работаю. Про тебя спрашивал.

— А ты?

— Сказала, что к бабушке тебя отправила. Он поверил. А мне говорит — или оформляйся на работу, или выселим. А кем мне идти работать? Ты попроси своего генерала — пусть пенсию дадут или справку какую. Работает, мол, и не лезьте.

— Кто же тебе справку даст, если ты сто лет не работаешь?

Они помолчали, потом мать сказала:

— Зря ты с Мишкой так. Кто нас, твой генерал, что ли, кормить будет?

— Ладно, — сказала Наташка, — погуляла, спи давай.

 

Третий день 

С утра шел дождь. Капли стучали по подоконнику, как будто кто-то сыпал крупу в пустую кастрюлю. Мать гладила на столе Наташкино платье и пела вполголоса: «А ты улетающий вдаль самолет...».

— Чего распелась? — спросила Наташка.

— А, Таточка проснулась! Ну разве можно с хорошими вещами так обращаться?

— Ладно, положи.

— Не ладно, а спасибо должна сказать. Гляди, как измяла!

И опять запела: «Под крылом самолета о чем-то поет...»

— Во-во — сказала Наташка. — Мы завтракать будем или песни Пахмутовой петь?

— В постель тебе прикажешь подавать? У нас господ с семнадцатого года нет!

— И что тебя участковый вчера не забрал? Как ты мне надоела!

— А ты мне, думаешь, нет? Чего же ты вернулась? Шлендала-шлендала и явилась свои порядки наводить. Очень тебя ждали.

— Ладно, — сказала Наташка, спуская ноги с раскладушки, — я пошутила. Есть дашь что-нибудь?

— Там эти консервы остались. Будешь?

— А ты?

— Я не хочу.

— Знаю я твое «не хочу»!

— Правда не хочу. Голова раскалывается, чайку попью. Сахару только нет. Не трогай платье, пусть просохнет.

— Сухое уже. Давай бутылку.

— Еще одна есть.

— Ты без меня не скучала!

— Приносят.

— Сама бы хоть не пила.

— Хвост не поднимай! Что бы ты без матери делала?

— Две бутылки — двадцать четыре копейки, как раз на триста грамм песку. Трех копеек не хватает. Есть три копейки?

— Даст кто-нибудь.

— Наташка сунула ноги в непросохшие, скользкие босоножки. Мать крикнула ей вслед:

— Только быстро! Я чайник уже поставила.

Нина дожидалась Наташку в подъезде, стояла в углу на первом этаже.

— Ты чего? — спросила Наташка. — Подняться не могла?

— Очень нужно. Мне мама сказала: «Не смей ходить к этим проституткам. Платье через милицию вернем!»

— Ну и беги, целуйся со своей мамочкой!

— И побегу. А ты платье снимай. И возьми свое барахло.

— Здесь я буду раздеваться?

— А меня не касается. Раньше нужно было думать. К ней — как к человеку, а она — как свинья! Ты когда платье обещала принести?

— Ничего с твоим платьем не сделалось.

— Не сделалось! Меня мать знаешь как ругала. И гулять вчера не пустила.

— А я не виновата, что она у тебя психованная.

— Сама ты психованная. Разве так люди поступают?

— А что мне люди? Я проститутка. Ты сама сейчас сказала.

— Это я сгоряча. Мать знаешь как ругалась? Сказала, что и меня с лестницы спустит.

— А я проститутка! Ну беги, зови свою милицию. Что она мне сделает? Пломбу поставит?

— Ладно. Уж и сказать ничего нельзя. Пойдем ко мне, переоденешься. Мать сегодня с утра работает.

У Нины они забрались на тахту, поставили долгоиграющую пластинку, попили чаю, а пластинка все играла.

— Ну и что теперь? — спросила Нина.

— А ничего.

— Но разве ты виновата, что у него родители такие? Подавайте заявление — все равно распишут.

— У его матери сердце больное.

— А правда, что у тебя ребенок будет?

— Теперь уже не будет.

— Врешь! Как же ты?

— Очень просто.

— А где? В больнице?

— Тебе тоже нужно?

— Опять ты врешь.

— Ну и что? Все врут.

— И как ты только не боишься!

— А ты откуда знаешь? Я боюсь. А Гагарину, думаешь, не страшно было? Ничего, сел.

— Сравнила! Он в космос летал, а ты воображаешь из себя чего-то.

— Я не воображаю. Дурой быть не хочу. В кино под ручку ходить, ждать, когда он тебя в подъезде обжимать будет — тебе это интересно, а для меня уже пройденный этап. Понятно?

— А с Витьком ходила?

— Это он за мной бегал. Но это все мура. Таких, как Витек, я могу пачками охмурять.

— Опять врешь! Ты в зеркало посмотри! Подумаешь, Бриджит Бардо!

— Неважно, в темноте все кошки одинаковые.

— Как тебе не стыдно!

— Не смеши. Они об этом только и думают. Хочешь, я у тебя Эдика на один день отобью?

— Врешь!

— А вот это не вру. Спорим?

— Не выйдет у тебя никогда! Он мне такие письма писал, когда воспалением легких болел.

— Чего же ты боишься?

— А я не боюсь!

— Зря.

— Не боюсь. Ничего у тебя не выйдет. Я тебе даже платье самое красивое дам. Пусть он думает, что оно твое. Только вечером принеси.

— Ты проиграешь. Я тебе точно говорю. Любому из них только разреши подержаться — все на свете забудет.

— Эдик не такой. Он хороший!

Наташка быстро переоделась.

— А как ты с ним будешь? — спросила Нина.

— Я-то сумею. А вот ты как? Тебя ведь мать убьет.

— Не привыкать. Только вечером принеси и все расскажешь.

— Это пожалуйста.

— Бутылки свои возьми! — крикнула Нина, когда Наташка уже была на лестнице. — На дорогу тебе нужно?

— Я быстро! — Наташка чмокнула ее в щеку.

— Ну и пусть она меня убивает — кричала Нина, пока Наташка бежала по лестнице. — Пусть! Не поддамся! Смерть немецким захватчикам! Ура!

— Дура! — крикнула ей с первого этажа Наташка. — Дубина!

Дождь вроде перестал, но босоножки опять сразу намокли. Наташка пробежала через двор и была уже перед аркой, когда услышала за спиной протяжный крик. Пожилой человек в мятой шляпе, с замызганной сумкой в руке шел между луж, выбирая дорогу посуше, и, не поднимая головы, кричал по привычке громко: «И-ё-ё!»

— Эй, — крикнула Наташка, — старье берем?

Он серьезно посмотрел на нее.

— Бутылки не возьмешь? Совсем новые.

— По пятаку, — сказал старик, — хочешь?

— Давай. А знаешь, где старья много? Вон там, — Наташка показала на свое окно: с форточки, как кишка, свисало намокшее полотенце. — Квартира сорок три. Дешево отдадут.

Старик кивнул и пошел к парадному. «И-ё-ё!» — затянул он опять.

Было уже часов одиннадцать. Длинные серые лужи вдоль тротуара то лежали неподвижно, то вздрагивали, как от холода, под порывами ветра. Наташке нравилось ее отражение. Она шла по самой кромке тротуара — так ноги получались длиннее и юбка красиво колыхалась вокруг них. Но было пасмурно, и дождь мог пойти в любую минуту, народу на улице было немного, и был он совсем не такой, чтобы рисковать платьем.

Наташка дошла до метро, походила вокруг толстых ребристых колонн, словно искала кого-то. Но и здесь публика была не та — больше приезжих. Какие-то тетки в бархатных тужурках, с сумками через плечо, мыкались около упрямых, на пружинах, дверей, а мужики в кителях, курточках, пиджаках с отвисшими лацканами старательно шмыгали сапогами по темному блестящему мрамору перед входом, счищая грязь.

Наташка остановилась у висевшей на стене схемы, выбирая, куда поехать, потыкала пальцами в кнопки — схема всякий раз вспыхивала веселенькими лампочками.

— Чудеса-то какие! — сказала женщина у нее за спиной.

— Дочка! — попросил стоявший рядом с ней мужчина в кителе железнодорожника, — как нам до Рижского вокзала? В Прибалтику едем отдыхать, супружнице солнца нельзя много.

Наташка нашла нужную кнопку, и на схеме загорелось несколько лампочек.

— Чудеса! — повторила женщина.

— Электроника пришла на транспорт! — торжественно сказал мужчина. — Техническая революция, понимаешь?

Женщина закивала и сунула Наташке монету.

Через несколько минут Наташка уже вошла в роль. Она вышагивала перед схемой и кричала:

— Товарищи, проверьте ваш маршрут! Экономьте время!

Желающих было много, около Наташки уже выстроилась очередь, но подошла тетка в фуражке и сказала:

— Ну-ка, иди отсюда!

— Да они сами дают. Я им помогаю.

— Вот я тебе сейчас помогу. Иди, а то милицию позову.

Наташка поехала на Выставку. Еще не выходя из метро, она поняла, что ошиблась — опять вокруг нее были приезжие да какие-то бабушки с детьми. Но делать было все равно нечего, и она решила выйти посмотреть, какая погода. На худой конец можно будет попробовать этот номер с лампочками — мелочи в кармане набралось много, целая горсть.

Здесь погода была лучше. Солнце то и дело выглядывало. Перед входом на Выставку пело радио, шумели на ветру флаги. Прямо на тротуаре стояло штук десять автобусов, а один даже иностранный, высокий и весь из стекла, как аквариум. Наташка подошла поглядеть на него. На ступеньках автобуса, пригревшись на солнце, дремал иностранец, двуглазый аппарат шевелился на его толстом животе.

— Эй, — позвала Наташка, — фото!

Иностранец открыл глаза и без всякого интереса посмотрел на нее.

— Товарищ, — сказал он и начал загибать пальцы, — спутник, мир, дерьмо, спасибо.

И опять закрыл глаза.

— Фото! Фото! — не отставала Наташка.

Иностранец вздохнул и начал наводить аппарат, а Наташка закинула руки за голову и улыбалась, как будто была на пляже и ей было жарко.

— Спасибо, — сказал иностранец.

— Фото! — кричала Наташка. — Адрес запиши.

— Ты чего пристаешь? — спросил из окошка другого автобуса шофер. — Не видишь, устал человек? Отойди.

— А чего он, спать сюда приехал? Пускай все смотрит, капиталист проклятый.

— Спутник — бип-бип! — сказал иностранец, не открывая глаз.

— Видишь, им всем ракеты нужны. А больше им ничего неинтересно. Шпионы проклятые!

— Вот я сейчас вылезу, — пообещал шофер, — и дам тебе такую ракету!

Едва ли эта угроза смутила Наташку, но и так было ясно, что измученного туриста ничем не проймешь. К тому же у входа назревал какой-то скандал, и Наташка поспешила к месту происшествия.

Здоровенная деваха лет двадцати в темно-синем костюме, который, казалось, вот-вот лопнет от движений могучих округлостей, билась, как пойманная рыба, в тесном проходике, высоко вскидывая красные ручищи. Две контролерши — одна молоденькая, с челочкой из-под берета, другая старая, в очках, — надежно держали оборону.

— Это что же получается! — кричала девушка. — В туалет сходить нельзя? Или городские и это уже механизировали?

— Предъявите ваш билет! — спокойно сказала очкастая контролерша.

— Я тебе сто раз говорила, что все билеты у нашего Самоделкина. Он за билеты отвечает.

— Тогда купите.

— Как же! Я с делегацией, обязаны пропустить.

— Девушка, у нас триста делегаций в день. Нужно соблюдать порядок.

— А ты за уборные отвечаешь? — спросила молодая контролерша.

— Я за рост надоев отвечаю, понятно? За рост поголовья. За снижение себестоимости.

— Плохо отвечаете, — сказала очкастая. — Цены на мясо когда поднялись? Это вы так себестоимость снижаете?

— А вы привыкли все даром получать. Привыкли на деревне выезжать.

— Бедненькая! — опять влезла молодая контролерша. — Совсем тебя заморили. Да на тебе пахать можно.

— Как же! Прошли те времена. Сейчас где сядешь — там и слезешь.

— Очень много вам свободы дали, — строго сказала очкастая. — Совсем распустились.

— Дали! От вас дождешься!

«У, воровка, — подумала Наташка, — дави их!»

— Государство вас орденом наградило, очень сухо сказала очкастая, — а вы такие слова?

— Ты моего ордена не касайся, — она прикрыла ладонью лацкан жакета. — Ты сама такой заработай!

— Давайте пустим ее, — предложила молоденькая.

— Ни за что! Она мыслит неправильно. Разве можно такое поощрять?

— Я про вас в газету напишу! — кричала доярка. — Я напишу, как вы ставите рогатки передовому опыту. Я вас всех с работы поснимаю.

Контролерши молчали — старая, поджав губы, демонстративно смотрела в сторону, как будто доярки с орденом здесь и не было, а молоденькая смотрела с интересом, какой она еще номер выкинет. Наташка пошла к кассе и на вырученную в метро мелочь купила два билета.

— Пойдем, — сказала она, — пусть они застрелятся.

— Я про них все напишу, — сказала доярка, — в «Маяк коммунизма». У меня там редактор знакомый. Знаешь какой ловкий! Пять минут с тобой поговорит — и готово, приезжай за гонораром. Он с них стружку снимет, будут знать, как с рабочим человеком разговаривать.

— Ты рабочий человек?

— Ну!

— А орден за что дали?

— За примерное поведение. У нас в школе одна подхалимка была, ко всем учителям ластилась. Они ее на медаль вытянули. А в институт она все равно не попала — разве в Москве за месяц ходы найдешь! Так и сидит теперь в конторе, костяшки перекладывает за семьдесят рублей. И медаль у нее ерундовая, даже в клуб надеть нельзя. А я после седьмого класса на ферме.

— Доярка?

— Ну, — она растопырила пальцы, — видишь?

— В какой павильон пойдем?

— А ни в какой! Зоотехник с председателем ходят — и ладно. А мне зачем?

— Чего же ты лезла?

— А как они могут не пускать? Да они ручки по швам должны протянуть, если рабочий человек идет.

Они сели на лавочку. Совсем рядом шумел фонтан. Солнце уже больше не пряталось, и вызолоченные женские фигуры по краям фонтана сверкали так, что было больно смотреть.

— Это знаешь, как назвать можно? — спросила девка. — Слава труду. Точно! Ты со мной не спорь. Я заголовки умею придумывать. Редактор говорит, что в центральных газетах так не могут. Мы с ним писали статью про навоз. Нужен заголовок, я и придумала — «Сделаешь так — будешь с удобрениями». Здорово?

— Так и напечатали?

— Ну!

— У, воровка! Мороженого хочешь?

— Давай, я все московское люблю. Только ты меня так не называй.

— Ничего, перебьешься.

По дороге Наташка посчитала мелочь — не хватило трех копеек. Она тронула за локоть какую-то расфуфыренную даму — та от нее, как от прокаженной, отвернулась. Попросила у дяди в полотняном костюме — тот тоже скривился, но три копейки дал.

— А хорошо! — сказала девка, мороженое так и хрустело у нее на зубах. — Если бы в городе жила, по десять пачек в день ела и на танцы ходила. А где у вас танцы бывают?

— Везде.

— А что танцуют?

— Твист.

— А как?

— Вставай, сейчас научу.

Доярка послушно встала, и Наташка под какую-то торжественную песню — она гремела из репродуктора — закрутила ее по площади.

— Бедрами, бедрами работай! — кричала Наташка.

Вокруг стали собираться любопытные. Зрелище было смешное. Костюм на доярке вот-вот должен был лопнуть. Но, видно, крепкие нитки были в районном ателье.

— Ух, больше не могу! — простонала она, повалившись на скамью. — Купи еще мороженого.

— Сама купи.

— Ну тогда не надо. Я думала, что ты меня уважить хочешь.

— А за что?

— Как за что! Мне даже у нас в сельпо все без очереди дают.

— Ну и беги в свое сельпо.

— А ты не очень воображай! Кто ты есть? Стиляга московская. Танцы какие танцуешь? Тебя бы к нам на ферму — быстро бы рога обломали.

— Му-у-у-у! — Наташка выставила пальцы, как рога. — Буренка, му-у-у!

— Стиляга! И про тебя в газету напишу!

— Му-у-у! — прыгала вокруг нее Наташка. — Му-у-у!

...Часа через два Наташка шла мимо кафе. Солнце уже пекло, и было душно. Из окон валил крепкий запах щей. Вдруг парень, сидевший за столиком у окна, ей подмигнул. Наташка вернулась и уставилась на него. Он уже что-то рассказывал своим соседям — парню и девке и не смотрел в окно. Девка была очень носатая. Наташка стукнула по стеклу и, когда парень посмотрел, показала ему язык. Парень махнул рукой — заходи, мол.

— Парле ву франсе? Шпрехен ди дейч? Спик ту инглиш? — спросил он, когда Наташка села за столик.

— А по фени ботаешь? — спросил другой, и девка засмеялась.

— Сам ты Феня! — окрысилась Наташка!

— Правильно, мы же не познакомились, — сказал первый парень. — Нашу даму зовут...

— Валькирия, — сказала носатая, — ничего?

— Ничего, — сказала Наташка. — Валька, значит?

— Эдик! — представился первый парень.

— Эдмонд! — поправила его носатая.

— А зови меня Семеном! — сказал второй парень, и все трое засмеялись.

— Ладно, — сказала Наташка, — а я Бутылкина. Годится?

— Ну и прекрасно, — сказала носатая. — Эдмонд, наливай.

— Вы коньяк употребляете? — спросил Эдик. — Мадеры, к сожалению, нету.

— Нечего с ней церемониться! — сказал Семен. — Закажи двести граммов портвейна — и хорош.

— Вы его извините, — попросил Эдик Наташку, — он у нас парень добрый, но неотесанный. Не обращайте на него внимания — как будто его не видно и не слышно.

— Хрен вы меня не услышите. Я песню петь буду.

Носатая уже икала от смеха, а Семен растрепал волосы и рванул узел галстука. Наташка выпила, теплый ком встал в горле так, что не продохнуть, и даже слезы выступили.

— Извините, — сказал Эдик, — он интеллигента из себя представлял и скушал весь лимон. Осталась только пудра. Не угодно ли макнуть пальчик?

— Слушай, — спросил Семен, — а мы с тобой на Ярославском не встречались? Ты еще с подругой была — тощая такая, и все зубы золотые. Ты мне тогда больше понравилась, но тощая вцепилась — не оторвешь.

— Ты ошибся, — сказал Эдик. — Мы виделись на вечере органной музыки. Орган, Бах. Незабываемое удовольствие, не правда ли?

— Ну и ладно! — согласился Семен, — Тогда я с горя петь буду.

— Тише! — зашипела носатая. — Это уже черт знает что. На нас смотрят.

— Ты, шнобель! Не порти песню! — сказала Наташка.

— Как? — спросила носатая. — Как ты меня назвала?

— Понравилось? — обрадовался Семен. — Ты ей про Баха, а народная-то лучше. Налей ей еще. У нее душа простая, ее коньячок не испортит.

— Мадемуазель пошутила, — сказал Эдик носатой, — она не хотела тебя обидеть. Шнобель это..

— А ты не лезь! — оборвала Наташка. — У меня у самой язык есть. Давай выпьем, шнобель.

— Это черт знает что! — вспыхнула носатая.

— А что вы думаете об Антониони? — спросил Эдик.

— Перестань паясничать! — носатая встала. — Нам пора, позови официантку.

— Ты фокусы носом показывать не умеешь? — спросила Наташка. — Тебя в любой цирк возьмут.

Носатая двинула стул, споткнулась и побежала из зала.

— Девушка! — позвал Эдик официантку и положил на стол деньги. — А вы попали под дурное влияние. Жаль, я думал, что мы приятно побеседуем.

— Ты беги, — сказала Наташка, — беги за своим шнобелем. Паяльную мастерскую откроете.

Эдик ушел. Подошла официантка, заглянула в блокнотик, взяла деньги и собрала посуду. На столе остались только две рюмки и почти пустая бутылка.

— Чего ты раздухарилась? — спросил Семен. — Выпила и молчи. А то вывести можем.

— Ты, что ли? Попробуй.

— Не роняй марку. Ты же с Ярославского.

— А ты откуда? От маминой юбки? Пижон несчастный, стиляга!

— Ладно, давай дернем по последней и разбежимся. Совсем шуток не понимаешь.

— Нужны мне ваши шутки! У меня работа.

— Ври больше.

— А зачем мне врать? Ты же сам говорил, что видел меня на Ярославском.

— Мало ли что я говорил.

— У меня работа такая. И нечего над ней смеяться. Думаешь, это легко?

— Ну, тогда действуй. Коньяк можешь допить.

Он встал, пошел, но вернулся и неловко сунул Наташке трешник.

— Пока, на Ярославском встретимся!

...Вечером Наташка шла по глухой, темной улице. Идти было нелегко. Наташку пошатывало, как будто кто-то ее толкал или тротуар качался. Как это получается, Наташка понять не могла, но все равно было смешно и даже весело.

— Мамаша дочке говорила, — пела Наташка, — зачем с папашею ты спишь?

Мимо проносились машины. Наташка махала им, кричала, но машины не останавливались. Тогда Наташка встала посреди мостовой и, дождавшись, когда вдали сверкнули фары, пошла навстречу. Машина остановилась.

— Занято. Не видишь? — спросил шофер.

— А мне тоже нужно, — сказала Наташка и полезла в машину. — Здрасте!

— Куда вам нужно! — спросил сидевший сзади мужчина.

— А мне все равно. Ты не очень старый?

— Напилась — молчи! — сказал шофер, аккумулятор у него барахлил, и мотор никак не заводился. — А то высажу.

— А я тебя знаю. Ты меня на Сходню возил, только у тебя ничего не вышло. Поэтому ты и злишься. Но больше я на Сходню не поеду.

— Ах ты дрянь! — рассердился шофер. — А ну вылезай.

Наташка не двинулась с места, пассажир молчал.

— Куда она пойдет? — сказал он наконец. — Девчонка еще совсем. Поехали.

— Только я портвейн пить не буду, понял? — сказала Наташка, когда машина тронулась. — Может, у тебя мадера есть?

На Наташку понеслись огоньки — белые, красные, зеленые. Казалось, что машина стоит на месте, а огоньки кружатся вокруг нее — маленькие, с длинными, острыми лучиками, или это была елка — большая и невидная в темноте, а машина все ехала вокруг нее и никак не могла объехать.

— А ты ничего! — сказала Наташка пассажиру. — Хочешь, я к тебе пересяду? Шеф, останови!

— Как же! Сиди, где сидишь, — шофер все еще злился. — Я вообще считаю, что таких стричь нужно наголо, чтобы все видели. Правильно?

— А что хорошего? — спросила Наташка. — Ни себе, ни людям. Но если ты очень хочешь — на, стриги. Только кто тебе разрешит?

Пассажир опять промолчал. Машина мчалась неизвестно куда. Ничего нельзя было разглядеть, Наташка задремала.

Она проснулась, когда машина остановилась и шофер зажег свет. Пассажир сунул ему деньги и выскочил.

— Эй! — крикнул шофер и тоже выскочил. — Подарочек свой забери.

— Почему мой? — спросил пассажир и снова достал бумажник.

— Ну уж нет! — не уступал шофер. — Мне сейчас в парк. Куда я с ней денусь?

— А я куда?

Наташка вылезла из машины и дожидалась, чем кончится этот торг. Пассажир был не старый, лет тридцати пяти.

— А что ты раньше думал? Мадеру ей обещал.

— Да, мадеру. А портвейн я пить не буду.

— Слушай, — сказал шофер, — раз такое дело — возьми свой трояк. А я поеду. Совсем засыпаю.

— Годится! — Наташка выхватила у него деньги и отдала их пассажиру. — И катись.

— Дождешься! — шофер полез в машину. — В следующий раз бритву захвачу. Наголо обрею.

Машина завелась сразу.

— Эй, — позвал шофер, — а то давай я ее в отделение подброшу! Вдруг она несовершеннолетняя?

— Завидно стало? — крикнула Наташка. — Катись!

Такси уехало. Они стояли на пустой темной улице, застроенной одинаковыми длинными домами. Почти все окна были уже темными.

— Ты правда несовершеннолетняя?

— Я паспорт дома забыла.

— Может, домой тебя отвезти?

— Далеко ехать. Я здесь на Выставке с коровой. К ней в паспорт вписана.

— Вам паспорта до сих пор не дают?

— Чегой-то? Что мы, не люди, что ли? Ты бы так за сиськи подергал! Какой твой дом? Пойдем.

Наташка пошла. Мужчина двинулся за ней.

— Думаешь, нахалка? Это у меня привычка такая: как решу — так и делаю. Мне даже в сельпо все без очереди дают. Не веришь?

— Вот сюда. Третий этаж.

— Между прочим, — сказала Наташка, когда они поднимались по лестнице, — меня зовут Алисой. А тебя?

— Сергей Петрович. То есть Сергей, наверное.

Квартира была трехкомнатной. Первая комната, слева, была детской — у окна стояла кроватка, на столике и на полу валялись игрушки, книжки.

— А жена где? — спросила Наташка.

— На даче.

— Это ты сам, значит, играешь? Или девочек приводишь? А ничего живешь. Вот где наши деревенские деньги!

Они прошли на кухню. Сергей топтался около окна и молчал. Наташке стало смешно.

— Ну что? — спросила она. — Телевизор будем смотреть? У нас в деревне у председателя уже цветной.

— Программа кончилась.

— У кого кончилась, а у кого только начинается. Правда? Хочешь, я спою? «Я не стану тебя есть, милая ты девица. У тебя во рту медведь из нагана целится».

Хмель уже проходил, и Наташка почувствовала, что звучит ее частушка несуразно. Сергей все молчал.

— Не нравится? Дурочка деревенская, думаешь? Презираешь деревню? А кто тебя кормит?

— Не кричи.

— А чего — не кричи? Привел и презирает. А ты кто — князь, чтобы простой народ презирать?

— Не кричи, — еще раз попросил Сергей, — никто тебя не презирает.

— А может, у тебя водка есть? — совсем другим голосом спросила Наташка. — Давай выпьем за дружбу между городом и деревней.

— А ты дурить не будешь?

— Что ты! Я знаешь как сразу поумнею? На сорок процентов. — Сергей достал из холодильника бутылку, разлил.

— А ты ничего, — сказала Наташка, выпив. — Только все молчишь. Ты меня боишься?

— Не очень.

— А ты совсем не бойся. Я без нагана, понял?

— Понял.

— Ну, тогда давай еще.

Она налила себе, пошла с бутылкой к Сергею, но остановилась.

— Только ты сразу скажи — пять рублей дашь?

— Дам.

— Нет, ты на стол положи.

Сергей выложил пятерку и так и остался стоять с пустой рюмкой.

— Ха-ха! — крикнула Наташка. — Дал, а? Дал!

Она схватила эту бумажку, приложила ее к лицу, попробовала сдунуть, потом смяла, подбросила. Она носилась по кухне и кричала:

— Дал, а? Дал! А ты боялась!

Потом она замолчала, и наступила неловкая тишина.

— Ну что? — спросила Наташка. — Что ты молчишь? Сейчас, да? Нет, давай еще выпьем.

Сергей пить не стал. Наташка опять одним махом опрокинула рюмку, посмотрела, куда ее поставить, обтерла о платье руки и медленно пошла к Сергею. Не доходя шаг, она остановилась. Они стояли минуту или две друг против друга.

Вдруг в комнате зазвонил телефон. Сергей побежал и снял трубку.

— Привет! — закричал он. — Что же ты не звонишь? У меня все по-старому. Какой отпуск — я же в приемной комиссии. А у тебя что? То есть как — нет новостей? Нет уж, если позвонил, говори конкретно, выкладывай свои мысли. Нету?

Вошла Наташка с налитой рюмкой, но Сергей только махнул — не мешай, сейчас.

— Нет, — сказал он, — ты меня не обманывай. Весь советский народ строит коммунизм, а у тебя никаких новостей? Зачем же мы тогда убили царя и господина Рябушинского? Чтобы ты беспартийно дрых на продавленном диване? А как же пролетарии всех стран? Тебе до них нет дела? Я напишу в твою партийную организацию. Поверят. Ничего, я тоже беспартийный. Пускай воспитывают. Лучше давай новости. Ты еще про погоду расскажи. В газете прочитал? А Грета Михайловна... Передай ей привет. А еще что? Ну и жизнь. Тогда привет. Звони. И чтобы новости были, слышишь?

Сергей повертел трубку — она орала противным голосом, с сожалением положил ее и пошел в кухню. Наташка сидела за столом.

— Думаешь, — сказала она, — если заплатил, можешь издеваться как хочешь? Ты не прав.

— Ин вино веритас. Давай выпьем. Разве пятерка — деньги?

— И опять не прав. Пятерка, конечно, ерунда, но важен почин. А потом можно и прибавить. Вот ты сколько получаешь?

— Сейчас. Давай выпьем. Мне нужно позвонить.

— Не горит. Или боишься, что жена придет? Давай закроемся и свет погасим.

— Ты и в деревне такая смелая?

— А что? Она позвонит-позвонит и пойдет к своему хахалю. Думаешь, у нее хахаля нет?

— Интересная мысль. Не бойся, она сегодня не придет. В другой раз проверим.

— Тогда посиди. Так ты сколько получаешь?

— Выпили! — Сергей взялся за рюмку. — И подожди. Я только позвоню.

Он опять пошел к телефону.

— Я, — сказал он, набрав номер, — не нужны мне твои серые новости. Я вчера «8½» смотрел. Не мог я тебя взять, меня самого взяли. Там такая давка была — хоть конную милицию вызывай. Пуговицу оторвали, пока с билетом лез. Как еще билет не вырвали! А потом, знаешь, смешно было. Из-за чего шум? Зачем милиция? Ты представляешь, мечется этот несчастный Гвидо Ансельми — кажется, так его зовут, — которого играет великолепный Мастрояни, то между бабами, с которыми он раньше спал или собирался это сделать, то между своими детскими воспоминаниями, в которых тоже до фига эротики... Ну, баб временами голых показывают... Не совсем, правда, но кое-что видно... А что еще? Зачем все это? Не поймешь.

В конце — это, наверное, Феллини очень любит — такой горько-радостный карнавал. Помнишь, как Кабирия идет в финале — оскорбленная, обманутая, оборванная? Слезы у нее на глазах — и тут толпа каких-то веселых людей. Они пляшут, поют вокруг нее, и, подчиняясь их настроению... Погоди!

Что-то загремело. Сергей пошел посмотреть, что случилось. Наташка стояла на четвереньках перед ванной и мычала.

— Порядок, — сказал Сергей и пустил воду, — только не утони.

— Так вот, помнишь, — вернулся он к телефонной трубке, — все они кружатся около Кабирии, и она оказывается охваченной этим весельем — не совсем, но самую чуточку, но уже появляется какая-то надежда у зрителя, что переживет свое горе героиня, что не так уж страшно то, что произошло, а если и страшно, то что поделаешь, жить все равно нужно. Гениально, правда?

Но там, в «Кабирии», был сюжет, ты знал, что с ней происходит, что она хочет, кто ее обманывает, — все было ясно. А здесь вот такие метания, а потом похожий карнавальчик, все берутся за руки и водят хоровод вокруг не то макета, не то настоящей ракеты — пускай раньше было тяжело и противно, но жизнь продолжается. И потому, что раньше ничего понять было нельзя, этот железный финал не срабатывает. В итоге думаешь: «А на фига все это?»

Потом наступила очередь Сергея слушать. Прижав трубку к уху, он кивал, говорил: «Да, да. Ну и что? Допустим. А зачем?» Наташка вошла в комнату, села у ног Сергея. Он не обратил на нее внимания.

— А ты меня не разлюбишь? — спросила Наташка и дернула его за штанину. — Ты будешь меня любить всегда-всегда? Давай, как у Райкина — осенние листья шумят и шумят в саду. Я твою дочку буду любить.. А жену мы кому-нибудь отдадим. Она ведь красивая, да? Вон у нее марафета сколько в ванной. Не пропадет.

— Ну уж дудки! — закричал вдруг Сергей. — При чем здесь свобода художника? Разве я на нее покушался? Пусть он будет самим собой. И никто не требует, чтобы он только отражал. Зачем ты несешь всю эту ерунду? Я согласен, что художника нужно судить по законам, которые он сам установил для себя. Но если законодатель ошибся? И ничего не значит — как он совершил ошибку, выразив себя или изменив себе. Личность художника не может быть критерием. Как мерить метром, который не можешь взять в руки?

Нет, я не владею истиной в чистом виде. Ты прав, нет у меня ее и в виде сиропа. И компота тоже нет. Но какого черта ты звонишь среди ночи и судишь о том, что даже не видел? А таким восторженным идиотам и смотреть не стоит. И, наверное, прав наш родной кинопрокат, что защищает мозги таких, как ты, от чрезмерного напряжения. Посмотрел в свое время «Кубанских казаков» — и хватит с тебя. И больше не рыпайся.

Сергей повесил трубку. Наташка уже спала, положив голову ему на колени. Он поднял ее, положил на кровать, отвернул край одеяла и перекатил Наташку на простыню. Платье задралось, Сергей потянул его выше, хотел снять. Наташка открыла глаза и бессмысленно уставилась на него.

— Извини! — сказал Сергей. — Может, разуешься?

Но и разувать Наташку ему пришлось самому. Потом он разделся, выключил свет и лег рядом. Несколько минут он лежал неподвижно, потом зажег спичку, стал набирать, номер, но бросил трубку. А через минуту телефон зазвонил.

— Что тебе? — спросил Сергей. — Ну и что? Да? Ладно. Что еще? Господи, ну при чем здесь Буденный и Бабель? Борода уже у этого анекдота. И что говорил Пушкин про толпу я тоже знаю. Но пойми, что любой свободе творчества положен предел — восприятие читателя. И этот предел, по-моему, разумный. Творчество без расчета на зрителя — это онанизм. Разве я говорю, что Кафку нужно издавать стотысячным тиражом? Ну назови мне хоть одно произведение, которое оценили бы только потомки. Стендаль не годится — у него и при жизни были читатели. Ты мне лучше скажи, кто сегодня читает Стендаля. А Толстого читают все, но его и при жизни читали. Нет, я не демагог, не волюнтарист. А ты обходи графоманов, скупай у них рукописи и храни их под подушкой. Все!

Сергей повесил трубку, но через секунду телефон зазвонил снова. Он снял трубку, сказал: «Да!», но слушать не стал, положил ее на пол. Он подождал несколько минут, потом, улыбаясь, поднял:

— Наговорился?

И дал отбой. Трубку он положил рядом с телефоном. Она загудела громко, как сирена. Он повертелся, потом положил ее на рычаг — телефон тотчас зазвонил.

— Чтоб ты сдох! — выругался Сергей и спрятал трубку под подушку.

Утром зазвенел будильник. Сергей, проснувшись, подумал, что это телефон, свесился с кровати, чтобы найти его, увидел часы, ахнул и вскочил. Через минуту он был уже одет. Наташка спала.

— Вставай! — он потряс ее за плечо. — Я опаздываю.

Он сбегал на кухню, принес вчерашнюю пятерку.

— Возьми. Только скорее — мне очень некогда.

Наташка встала, одёрнула платье, молча пошла к двери. У порога она обернулась.

— Ты добрый? А я тебя об этом просила? — крикнула она и швырнула эту бумажку. — Подавись ты своими деньгами.

 

Четвертый день 

В семь часов народу на улице немного и машин почти нет. Наташка шла по пустой улице. Район был новый, зелени еще никакой, кроме затоптанной травки и тонких, в палец, саженцев. Утро было ясным, от политых мостовых еще тянуло прохладой. Где-то рядом все время что-то падало, и грохот прокатывался по пустой улице. Наташка повернула за угол — здоровый парень в распахнутой спецовке поддевал из кузова машины ящики с румяными батонами и бросал их на обитый жестью подоконник булочной. Пахло теплым хлебом.

— Эй, — крикнула Наташка, — дай батончик!

— Оголодала?

— Мне для коровы. Где я ей травы возьму?

— Правильно. Молоко небось жирное от хлеба?

— Что ты! Одно масло!

— Сколько же ей батонов нужно? — парень мотался между машиной и окном булочной.

— Мешок. И то мало.

— А чего я тебя раньше не видел?

— Мы только переехали.

— И корову взяли?

— Ну!

— Из деревни?

— Ну да! Из центра.

— Где же вы ее там держали?

— А у нас барак был аварийный. Туда никакое начальство не заходило. А комнаты были свободные, в аварийный новых не селят. Вот и держали — кто козу, кто свинью.

— Правильно. Зачем помещению пустовать? Воняло здорово?

— Ничего. Все равно переезжать скоро.

— А теперь как?

— В ванной. Воды горячей пока нет.

— Хитрая у тебя мать. А ты, значит, побираешься?

— А тебе жалко?

— Мешок твой где?

— Попробовать сначала нужно. Может, у тебя невкусный.

— Садись, — парень разломил батон пополам, они сели на ступеньку машины. — Ну как?

— Ничего.

— Вон как наворачиваешь. А ты что, спишь с коровой вместе? Платье она тебе жевала?

— Она! Хахаль настырный попался. Гляди, как все измял. А ты девочек не лапаешь?

— Тебе очень надо знать?

— Знаю я вас, правильных, первые лезете.

— Откуда ты такая умная?

— А ты дурочек больше любишь?

— Ну-ка встань!

— А зачем?

— Встань, тебе говорят!

Наташка встала, парень посмотрел на нее сверху вниз и ударил ногой под зад.

— Ты чего? Ты чего? — загнусила Наташка, отскочив.

— Пошла домой! Я тебе рога посшибаю!

— Посшибаешь, как же!

— Брысь отсюда!

Наташка, размазывая слезы, затрусила по все еще пустой улице. Через несколько домов в чахлом скверике она села на лавочку и закрыла глаза. Солнце было приятное, еще не слепило. Прохожих почти не было, Наташка задремала.

...Она встала, когда солнце припекло по-настоящему, прошла несколько улиц дождалась троллейбуса. Он был пустой, только около кассы под табличкой «общественный контролер» сидел старик в сетчатой безрукавке поверх голубой майки.

— Возьмите билет! — сказал старик.

— А у меня проездной.

— Предъявите.

— Дома забыла.

— Тогда возьмите билет.

— А у меня проездной.

— Предъявите.

Наташка села напротив старика и, закрыв глаза и не слушая его, говорила как заведенная:

— У меня проездной, дома забыла, у меня проездной, дома забыла...

Что-то звякнуло.

— Ha-те, девушка! — старик протянул ей билет. — Бывает, что мелочи нет, а крупные менять не хочется. Со всяким бывает.

Наташка от неожиданности даже встала. Старик отвернулся к окну, считая разговор оконченным. Троллейбус тормозил перед остановкой.

— Подавись ты этим билетом! — крикнула Наташка и выскочила.

Идти до пляжа оказалось далеко. Наташка разомлела и, ступив наконец на серый песок, застыла, подставив лицо прохладному ветерку.

— Вы не можете дальше пройти? — спросила у нее за спиной щупленькая девушка в очках. Она лежала в купальнике, подставив солнцу узкую, как доска, спину и уткнувшись в раскрытые книги. Еще несколько книг торчало из полосатой сумки.

— А здесь не читальня! — сказала Наташка. — Подумаешь какая умная!

Девушка не ответила. Наташка все-таки шагнула в сторону. Народу на пляже было немного, даже топчаны стояли свободные.

В этот час молодых было немного, старых даже больше. Наташка прошлась по берегу, оглядываясь. А может, это только казалось, что старых больше. Они возвышались своими телесами, как слоны, и пляж был, как кладбище старых белых слонов. А солнце уже палило, и нужно было где-то найти купальник.

«Если у этой умной попросить? — подумала Наташка. — Ей купальник и не нужен совсем. Пусть книжками закроется».

Наташка села рядом с ней и спросила:

— Все читаете?

Она взяла книжку, полистала, положила, взяла другую.

— Вам это неинтересно, — строго сказала девушка, она была не такая уж и молодая, как сначала показалось Наташке — лет тридцати.

— А про что книжка? — спросила Наташка, которой стало обидно, что такая кикимора не хочет с ней разговаривать.

— Ты не поймешь.

— А ты объясни. Ты же ученая.

— Мне некогда.

— Всем некогда. А говорят, человек человеку друг, товарищ и брат.

— Ну и что?

— Ничего. Неправда все это.

— А что, по-твоему, правда?

— Ее нет — кошки съели.

— Еще что скажешь?

— А чего ты мне рот затыкаешь? Целый город людей, а поговорить не с кем.

— Ну, что тебе?

— Ты сколько зарабатываешь?

— У меня стипендия.

— А у меня ни фига. А машину я все равно раньше тебя куплю.

— Ну и что?

— Ничего. Тебе неинтересно?

— Покупай.

— А работать я не буду.

— Не работай.

— Я и так проживу.

— Попробуй.

— Не веришь? Да если я захочу, ко мне очередь будет, как в ГУМе за кофтами. Нарасхват буду!

— Пожалуйста.

— А ведь это нехорошо. Меня воспитывать надо.

— Зачем?

— Доучилась? Что же ты такое говоришь?

— А зачем тебя воспитывать?

— Чтобы я так не делала.

— Другая найдется.

— А вы и другую воспитывайте.

— Ну и что? Третья будет.

— Неправильно ты говоришь. Зачем тогда милиция?

— До тех пор, пока будет социальная основа для таких поступков, они сохранятся. Милиции трудно с ними справиться. Нужно, чтобы произошли глубокие изменения в сознании каждого человека.

— А я? Выходит, я ни при чем?

— При чем. Но захочет общество — в космос полетишь или на фронт санитаркой пойдешь.

— Неправда! Я сама все решила!

— Вопрос появляется только тогда, когда есть предпосылки для его решения. Знаешь, кто это сказал?

— А мне все равно. Никакого твоего общества нет. Есть клиенты, шпана, работяги, фраера. Общество, может, бывает, когда выпить собираются. А так каждый сам по себе живет.

— А ты попробуй хоть день без людей прожить — заскучаешь. И есть что-то ведь надо.

— Заработаю.

— Иными словами, вступишь в какие-либо общественные отношения. А они определяются в конечном итоге объективными законами, изменить которые человек не в силах. Он может лишь познать эти законы, научиться использовать их в своих интересах. Но изменить эти законы человек не может.

— Хорошо говоришь! И какие там про меня есть законы?

— Обыкновенные. Перебесишься. Залечишь гонорею. Пойдешь работать. Выйдешь замуж. Дадут тебе квартиру отдельную, чтобы с соседями не ругаться. Родишь мальчишку, отдашь его в английскую школу, тогда во всех школах языки начнут с первого класса преподавать. По воскресеньям будешь с мужем на «Фиате» за город ездить. Вот и все.

— Неправда! — крикнула Наташка. — Врешь ты все. Ничего этого не будет.

Она вскочила, сжав кулаки. Девушка смотрела на нее с удивлением и испугом. А Наташка прыгала вокруг нее и кричала:

— Неправда! Я сама все решила. Зачем ты врешь? Я проститутка, и в гробу я твой «Фиат» видала. Поняла? Ты мне рот не затыкай. Плевать я хотела на твое общество.

Потом она упала на песок и затихла. Мокрой косынкой девушка вытерла ей лицо. Потом сходила еще раз к реке, принесла в пригоршне воду, плеснула на Наташку. Та открыла глаза.

— Ты чего? — спросила девушка. — Чем я тебя обидела?

Наташка посидела несколько минут, встала и пошла.

— Эй! — позвала она, отойдя уже порядочно. — Как твоя наука называется?

— Философия.

— Не будет этого никогда. А книжки свои выкини!

Потом она долго шла по улице. От чахлой молоденькой зелени прохлады не было никакой. Воняло асфальтом. Тяжелые грузовики пыхтели какой-то дрянью. У Наташки разболелась голова, и она смотрела по сторонам, отыскивая, куда бы спрятаться. На лавочке можно было сейчас поджариться.

Она зашла в мебельный магазин. Покупателей не было, и даже продавцы куда-то, попрятались. Наташка присела на стул. Никто на нее не закричал. Тогда она шмыгнула в дальний угол к широкому дивану, потрогала обивку и даже поморщилась, обнаружив на полировке царапину, как будто хотела этот диван купить. Никто не прогнал ее. Она легла, спряталась за высокой спинкой.

Наташка закрыла глаза. Негромкий шум магазина вдруг навалился на нее. Он густел, становился громче, Наташка испугалась и открыла глаза. В магазине было тихо, только у входа визгливая тетка что-то кричала. Но стоило Наташке закрыть глаза, как гул усилился. Что-то крутилось вокруг Наташкиной головы все быстрее и быстрее, и уже не было никаких сил выдержать эту страшную карусель. Наташка заплакала.

— Ты чего? — над ней стоял толстый парень в сатиновом халате.

— Голова, — Наташка потрогала затылок, ей было так плохо, что она даже не подумала о том, что продавец может заорать, выгнать ее на улицу.

— У меня тоже. Это от жары. На таблетку — проглоти и полежи. Все пройдет. Только разуйся.

Он отошел, а Наташка снова закрыла глаза и почти тотчас уснула. Спала она так крепко, что не слышала, как звенел звонок на перерыв. Кто-то хотел ее разбудить, но тот же толстый парень сказал: «Пусть поспит!» К вечеру покупателей в магазине стало больше, к дивану, на котором спала Наташка, тоже подходили. Но парень положил на этот диван табличку «Продано». Потом в магазин пришли пять ребят, почему-то им понравился только этот диван, и они сказали: «Засечем время!» — и стояли до тех пор, пока продавец не убрал табличку.

— Эй, барышня, — закричали ребята, — приехали! Подъем! Вас ждут великие дела! Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше!

От этих глупых криков Наташка проснулась. Ребята схватили диван и потащили его к выходу. Наташка пошла за ними. Горланя, ребята подняли диван на руки и понесли. Он торжественно плыл над головами прохожих, и прохожие оборачивались, смотрели на это шумное шествие. Наташка зачем-то шла следом, по образовавшемуся коридору, понемногу отставая, и смотрела, как диван уплывал от нее, красивый, похожий на корабль.

— Добрый вечер! — сказал тот самый толстый продавец. — Как ваша голова?

— А вы уже кончили?

— Меня отпустили. Голова болит.

— А у меня прошла. Спасибо.

— Меня зовут Виктор.

— Такая жара! — сказала Наташа, потому что Виктор стоял перед ней, дожидаясь чего-то. — Сейчас бы арбуз!

— Где же его взять? Арбузы будут через месяц. Но это идея. Можно купить сок манго. Пойдемте!

— Куда?

— Ну вот, вы уже испугались. Разве я похож на людоеда? Хотите, я дам вашей маме расписку, что верну вас в целости и сохранности.

— Я далеко идти не хочу. Сейчас в троллейбусе задохнуться можно.

Виктор жил в новом девятиэтажном доме. В подъезде он долго ковырялся пальцем в почтовом ящике, выуживая какую-то открытку, но оказалось, что это квитанция за телефонный разговор.

— Вам пишут! — сказала Наташка.

— Дождешься от нее.

Однокомнатная квартира сверкала чистотой. Наташка все ждала, что откуда-нибудь выйдет мать или жена — на пальце у него блестело обручальное кольцо, но никого, кроме них, в квартире не было. Квартира была обставлена, как, наверное, и тысячи других — стандартный гарнитур, пестрые занавески, два горшочка с «бабьими сплетнями», телевизор, магнитофон, полка с книгами, гравюра в белой раме.

Виктор вытащил желто-красную машину для сбивания коктейлей открыл банки, стал резать мороженое. Мороженое попалось твердое, и, хотя Виктор нарезал его мелко, лопасти крутились еле-еле, как сонные.

— Разойдется, — сказал он, — вы идите в комнату, я подам.

Через несколько минут он появился с подносом.

— Ну как? — спросил он. — Вкусно? Может, сахару мало?

«Какой чудной парень, — подумала Наташка, — как нянька».

Виктор опять пошел на кухню, но вернулся и уставился на Наташку.

— Вы чего, а? — спросила она.

Виктор взял у нее чашку из рук, поставил на подоконник.

— Чего, а?

— Сейчас! Сейчас! — заторопился Виктор, он пошел к шкафу, потом остановился, посмотрел на Наташку. — Ничего, показалось. Вы ешьте, а я на вас посмотрю. Ладно?

— Смотрите. Только на мне ничего не написано.

Но Виктор все смотрел, и тогда Наташка спросила:

— А вам Леонов нравится?

— Кто?

— Ну этот, киноактер.

— А, нравится. Только вы не поворачивайтесь. Так и сидите.

— И мне нравится. Он такое вытворяет, повеситься можно.

— Очень хороший артист. Но он во всех ролях очень похож. А бывает, знаете, что один человек на другого так похож, что волосы на голове шевелятся.

— Это от электричества. У меня иногда от расчески вот такие искры отлетают.

— Положить вам еще?

— Немножко. Только вы тоже ешьте. Я одна не буду.

Виктор ушел на кухню. В это время в дверь позвонили.

— Кого это несет? — проворчал Виктор.

— Привет, бобыль! — заорал с порога парень. — Не повесился еще?

Гостей было двое — муж и жена. Его звали Юрой, ее — Люсей.

— Что я вижу! — кричал Юра. — Опять женщина в доме. Он вам тоже гарнитур устроил?

— От Светки ничего нет? — спросила Люся.

— Нужен он ей, как же! — опять закричал Юра. — Кому нужны ненормальные? Вы, девушка, сразу учтите, что он псих, и не очень на него заглядывайтесь.

— Как псих?

— А вы ничего за ним не замечали?

— Нет, вот только смотрел он как-то.

— Он всегда с этого начинает. А чужие вещи он вам не давал мерить?

— Юра, перестань! — вмешалась Люся. — Хватит глупости говорить. А Светка твоя паршивка, так и знай. Я ее не защищаю.

— Ты только его защищаешь, — сказал Юра. — А может, у вас амуры?

— Успокоишься ты или нет?

— А может, у вас амуры? Вы скажите. Я не против, только порядок должен быть, очередь установим.

— Я вам сейчас мороженое сделаю, — сказал Виктор, — вы такого еще не пробовали...

— О, великий кухонный муж! — заорал Юра.

— Открывай бутылку, — сказала Люся. — Я так устала и спать хочу, а ты все время орешь.

— Здрасте! А кто ныл: «Навестим Витю! Навестим Витю!» Я, что ли, тянул этого психа смотреть?

— Вы извините его, девушка! — сказала Люся Наташке. — Он прораб. Привык на стройке горло драть. Вот и орет, никак остановиться не может.

— И прораб! Производитель работ то есть. А вы что, позвольте узнать, производите?

— Нет, я этого больше не вынесу, — сказала Люся и включила магнитофон.

Юра ушел на кухню, что-то там громко рассказывал. Люся задернула шторы, забралась с ногами на тахту, внимательно посмотрела на Наташку.

— Где он тебя подобрал? Ты на Светку и не похожа совсем.

— Это неважно. Какая есть!

— А ты с характером. Ему почему-то всегда попадаются с характером. Хоть бы одна мямля попалась.

— Ну и ладно. А тебе-то что?

— Ничего. Только учти, в этом доме хозяйка не требуется. Витя сам лучше любой хозяйки. А завтра ему станет стыдно, и он тебя выгонит. Ты не смотри, что он мямля. В два счета с лестницы спустит.

— А вот и мы, — сказал Виктор, входя с подносом. — Не скучаете?

— Сейчас развеселю! — Юра шел следом с бутылкой и фужерами. — К пьянке товьсь!

Выпили. Юра сменил пленку, пошел твист. Люся легла и уставилась в потолок. Виктор тихо сидел рядом с нею.

— Эх, завалилась моя супружница. Выручайте, девушка! — орал Юра, не переставая крутиться перед столиком. — Ну, спасите!

— Я так не умею.

— Научу.

— У меня босоножки жмут.

Виктор вытащил из шкафа туфли, но они были велики.

— Возьми мои, — сказала Люся, — от него не отвяжешься.

— Вот так! — кричал Юра. — Как будто спину вытираете и ниже.

Сначала подметки никак не отлипали от пола, потом Наташка приладилась, и стало получаться. Когда она поворачивалась к тахте, ей казалось, что Люсина рука двигается у Виктора за спиной, словно она его гладит.

— Все! — сказал Юра, когда пленка кончилась. — Во наломался. Завтра на карачках ползать буду.

— Еще, еще! — требовала Наташка.

— Нет уж, баста, — сказал Юра. — Вставай, супружница. Пора возвращаться в лоно семьи.

— Как ты мне надоел! — поморщилась Люся. — И все ты орешь! И все какие-то глупости!

— Семья не глупость, а ячейка общества. С классиками споришь?

— Я тоже пойду! — сказала Наташка, когда Юра с Люсей стали прощаться. — Подождите.

— Нет-нет! Нам совсем в другую сторону.

Наташка и Виктор вернулись в комнату. Виктор снова включил магнитофон. Опять пошел твист, потом вдруг оборвался, как будто магнитофон поперхнулся, и негромкий хриплый голос запел: «На Смоленской дороге метель, метель, метель...»

— А куда она уехала? — спросила Наташка.

— Не знаю.

— Вы ее любите?

— Не знаю. Допивайте. Я пока посуду уберу.

Он ушел на кухню. Было слышно, как он включил там воду. Наташка повернула ручку магнитофона. Теперь голос гремел на всю квартиру.

— А все-таки? — сказала она, входя в кухню. Виктор в фартуке мыл посуду. — Почему она уехала?

— Не знаю. Она говорила, что больше всего на свете я люблю мыть посуду. Ну и что? У каждого свои причуды.

— Вы бросьте психом прикидываться. Я знаю, что вы любите. Видела, как вы с Люськой амуры разводите. А зачем врете? Зачем Люську мучаете?

— Вы ошиблись, девушка. Вам показалось. Почему вы кричите на меня? Разве я сделал вам что-нибудь плохое?

— А чего хорошего? Мороженое купил? Да таких кобелей по сотне на каждой улице.

— Я вас не пущу, уже поздно. Как вы поедете?

— А это не твоя забота. Не волнуйся, а то чашечку разобьешь.

На улице уже было безлюдно. Наташка долго стояла на остановке, но троллейбуса не было. Наконец подошел. Он даже не остановился, а только притормозил.

— Машина в парк! — объявил водитель.

«В парк так в парк!» — подумала Наташка и легла на заднее сиденье.

Троллейбус мчался без остановки, лежать было удобно, только где-то впереди дребезжало стекло. Наташка уснула.

 

Пятый день 

Под утро Наташка совсем замерзла на гладком дерматиновом сиденье и уже не спала, слышала какие-то шорохи и шаги, чьи-то голоса в отдалении. От каждого ее движения пружины поднимали визг, и еще спустя минуту где-то в самой середке тоненько вскрикивала опоздавшая. Пора было вставать, но Наташка все не хотела открывать глаза.

Что-то загрохотало над головой, лязгнула дверь впереди и заурчал мотор. Потом — щелк, и торжественный, как у Левитана, мужской голос сказал:

— Земля! Земля! Я «Заря»! Все бортовые системы работают нормально. Пассажир спит. Разрешите старт! Пять, четыре, три, два, поехали!

И Наташка почувствовала, как сиденье дернулось и она понеслась вверх. Она вскочила — троллейбус полз по залитой солнцем улице.

— Иди сюда, космонавтка! — крикнул в микрофон сидевший за рулем парень. — Тебе куда?

— В Париж можешь?

— А чего? Могу. Только сначала по Садовому кружок для разгона, ладно? Садись.

Складной стульчик был совсем низенький, и видела Наташка только стены домов. Стены то прижимались совсем близко, то отбегали.

— А чего одна? — спросил парень. — Тут такие картинки бывают — детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается. А ты теряешься!

— Перед стартом нельзя.

— Понимаешь! А после можно?

— Ты верти, разберемся.

— А в полете можно? Новый космический эксперимент! Любовь в невесомости.

— Платят тебе сколько?

— Хватает. Алиментов пока не плачу. Соглашайся!

— С восьмилеткой берут?

— А я думал, ты в академии учишься. Не годишься!

— Ты всегда такой дурак?

— Нет. Я сегодня первый день, понимаешь? Тут со мной один хмырь ездил, на твоем стуле сидел. Ему что ни скажи — молчит. А с тобой поговорить можно. Как насчет эксперимента?

Уже выехали на Садовую. Она была совсем тихой и казалась еще шире. На тротуарах никого не было, но парень все-таки затормозил и объявил в микрофон: «Воротниковский переулок. Следующая остановка — площадь Маяковского». В тоннеле стало темно, парень пошарил над головой, но выключателя не нашел и только чертыхнулся.

— Дай я покручу, а? — попросила Наташка.

— Совсем чокнулась?

— Тут никто не видит.

— Сразу в стену врежешься.

— Как же! Всего две педали: одной тормозишь, другая — скорость. Как на велосипеде.

Снова в глаза ударило солнце. От гостиницы «Пекин» вдогонку троллейбусу кинулся дядя с чемоданом. Парень стал его дожидаться.

— Не забудьте оплатить свой проезд! — сказала Наташка в микрофон, когда дядя вошел. — За чемодан — десять копеек. Проходите вперед, не мешайте входу и выходу.

На Бронной тоже никого не было, но парень и тут остановил.

— Давай, — сказала Наташка, — там дальше широко будет, я знаю.

Они пересели.

— Только тихо! — сказал парень и отпустил тормоз.

Троллейбус двинулся еле-еле. Наташка почувствовала, как у нее сразу вспотели ладони.

— Поехали! — крикнула она и прижала педаль.

Что-то захрустело под ногой, троллейбус с гудением стал набирать скорость.

— А можешь! — сказал парень. — Только не гони.

— Поехали!

Странное было чувство. Весь мир мчался на Наташку, и мостовая неслась под колеса. Тротуар норовил встать поперек, но парень еле заметно подталкивал руль, и тротуар опять укладывался на место. С пола рвался и бил по ногам ветер. А Наташка впервые за эти дни почувствовала себя спокойно. Это было ощущение покоя и свободы одновременно. Наташка была счастлива.

— Тормози! — сказал парень. — Остановка.

— Ладно, нет никого.

— Остановка, понимаешь?

— Обойдешься!

Наташка еще нажала на педаль. Теперь троллейбус, как огромный снаряд, мчался по широкой, пустой Садовой.

— Ты что? Ты что? — кричал парень, он потянулся к рулю, но Наташка не выпускала баранку. — Куда, ненормальная? Останови! Светофор!

И тут прямо перед собой Наташка увидела красный. Она растерялась и сразу забыла, что нужно делать.

— Тормози! Скинь скорость! — кричал парень и бил ногами под руль. Улицу Герцена проскочили. Самосвал, рванувшийся было наперерез, затормозил и обиженно зашипел. Троллейбус проехал еще метров двадцать и стал.

— Ну и дура! — сказал парень. — Дать бы тебе по морде!

Наташка посидела с минуту, приходя в себя, встала — ноги были как ватные, вышла на улицу. Пассажир тоже вылез, он показал на Наташку, постучал себя по лбу и пошел на остановку.

— Эй, — крикнул парень, — иди сюда!

Наташка покачала головой. Ноги все еще были ватные, и голова кружилась.

— Да ты не бойся, поехали. Я, что ли, в Париж собирался!

— Крутись по своей Садовой. Приветик!

Парень хотел что-то сказать, но подошедший сзади троллейбус засигналил, и парень послушно полез за руль.

— Приветик! — еще раз крикнула Наташка.

Несколько минут спустя она была на площади перед входом в зоопарк. Дворничиха в белом фартуке неторопливо махала метлой. Решетчатые ворота еще были закрыты, но и так был виден блестевший под солнцем пруд с какими-то утками. Одни были рыженькие, маленькие, только головка торчит, как запятая, другие — большие, белые и черные. Все они толкались у берега, середка была пустая. Только, наверное, самые психованные вдруг замашут-замашут крыльями, понесутся, поднимая брызги, к другому берегу, и все-таки не взлетят, успокоятся, опять зарядку делают.

— Кыш! Кыш! — крикнула Наташка, ей хотелось, чтобы поднялась вся эта разноцветная куча, рванулась куда-нибудь, но, наверное, голос ее даже не долетал до пруда — такой там стоял галдеж.

— Ну да! — сказала дворничиха, она подошла, оперлась на метлу. — Разгонишь их, как же!

— Крылья, гады, подрезали. Кыш! — Наташка что было сил била кулаком по железным воротам.

— У них уже линька была, крылья хорошие. А зачем им лететь? Тут они сыты, зимой в тепле. Эта Сонька ничего не понимает. Видишь, вон мотается. Сейчас намашется и сядет. Далеко не полетит.

И точно — большая белая птица, вытянув длинную шею, широкими кругами носилась над прудом, как на привязи.

— Сонь, Сонь, Сонь! — позвала дворничиха.

— Кыш Кыш! — кричала Наташка, она подобрала какую-то коробку и высоко подбрасывала ее, чтобы отогнать птицу.

— Не, — сказала дворничиха, не обращая внимания на беспорядок, — птицы нынче с понятием. Им эта Африка и не нужна. Зачем им она? Там пищу добывать надо, от хищников спасаться. А здесь кормушки полны, опасности никакой. Только размножайся. А что — воля, воля? Волей сыт не будешь. А летать все равно где.

Дворничиха еще что-то говорила. Наташка не слушала. Раскинув руки, как крылья у этой Соньки, она носилась перед воротами. Круги были не такие широкие. И еще дворничиха мешалась. Наташка выскочила на площадь и понеслась вверх, к Садовой.

Дверь парадного высотного дома была тяжелая, руки оборвешь. Закутанная лифтерша поднялась со стула и спросила:

— Вы к кому?

— К дяде.

— В какую квартиру?

— На десятый этаж. Скорее, у меня вещи на вокзале украли.

— Я с вами поеду.

Это уже было совсем ни к чему, но тетка нажала кнопку, двери открылись, и они вошли в лифт.

— Что же вы не закрываете? — спросила Наташка. — Так и будем стоять?

Двери подумали, потом сами медленно двинулись, сомкнулись. Лифтерша нажала кнопку десятого. Наташка вытянулась из-за ее спины и нажала пятнадцатый.

— Вам же десятый нужен?

— Ну и что? Нельзя нажать?

— Ну и молодежь пошла — самостоятельная, а ума никакого!

— Вот я дяде скажу, как вы про молодежь говорите. Будете мартышкам клетки чистить.

— А что я сказала-то? Вы же сами говорили, что на десятый.

— Слону хобот качать. Там поработаешь! А то сидит, как на курорте.

— Вам бы такой курорт. Ревматизм через неделю заработаете.

— Значит, по собственному желанию, — заключила Наташка, — и вся любовь.

Лифт остановился. Двери опять долго думали, как им разойтись. Разошлись.

— Ну вот что, — сказала Наташка, — я дяде ничего не скажу, а вы позвоните вон в ту квартиру. Если дядя меня сразу увидит, у него приступ будет.

Лифтерша послушно пошла. Двери наконец надумали и, поскрипывая, стали сходиться. Лифтерша протянула руку к звонку, но на всякий случай обернулась. Наташки на площадке уже не было.

Она вышла на пятнадцатом. Покрутилась, отыскивая нужную сторону, позвонила. Долго не открывали.

— Кто там? — спросил наконец мужской голос.

— Очень срочное дело.

Дверь приоткрылась, и выглянул рыхлый мужчина с выпуклыми глазами. Одет он был в старый халат.

— Я из зоопарка. У нас мартышка убежала. Где-то по вашему дому прыгает. Можно в окно посмотреть?

— П-п-пожалуйста! — мужчина слегка заикался. — Только я не думаю, чтобы она могла так далеко убежать.

— Что вы! Я один раз за ней в Малаховку ездила.

— Как же ей удается?

Комната была обставлена красивой старинной мебелью, но сейчас Наташке было некогда рассматривать. Она рванулась к окну.

Ну и видик отсюда открывался! Машины на Садовой были маленькие, как букашки, а люди меньше муравьев. Совсем рядом были Никитские, бульварное кольцо, ей показалось, что она несется высоко над землей с маленькими домами, машинами, людьми.

— Как же она у вас убегает?

— Отмычки делает.

— Ну это ерунда! Обезьяны не могут делать орудия труда.

— Вы со мной не спорьте. Сейчас вот такой шкет уже с отмычкой ходит. Она за день столько увидит, всего наберется.

— Люди, значит, виноваты?

— А то кто же? У нас даже слон теперь просит на ночь анекдот рассказать. А в три часа как рассмеется!

— Сеня! — позвал из глубины квартиры сонный женский голос. — Ты с кем разговариваешь?

— Мартышка в окно заскочила. Очень смышленая.

— Совсем с ума сошел. Возьми телефон. Я чувствую, что он сейчас зазвонит.

Пучеглазый извинился и пошел куда-то. Наташка открыла окно, села на подоконник. Теперь вокруг была пустота, казалось, что в ней можно плыть, если, конечно, хорошо работать ногами.

— Не видно мартышку?

— Шастает где-то, — Наташке уже надоела эта история, — ничего, сама прибежит. Только, вы ее не кормите.

— Ладно. Вы в Москве живете?

— А что?

— Мы домработницу ищем. Может, согласитесь?

— А что делать?

— Как обычно — уборка, магазины. Обед мы часто берем из ресторана.

— И все?

— Будут, вероятно, еще какие-то поручения. Все сразу не скажешь.

— За те дела плата отдельно?

— Отдельно? Я не знаю. Но мы договоримся.

— Нет, давайте сразу. Бесплатно ничего не будет.

— Ладно-ладно. Приходите часов в одиннадцать, и все с женой решите.

— С женой? А она это разрешит?

— Приходите обязательно. Вам понравится.

Наташка чуть не подавилась от смеха. Этот пучеглазый мог кого хочешь уморить. Она уже сбежала одну лестницу, но остановилась и крикнула:

— Сеня!

Пучеглазый выглянул и приложил палец к губам.

— Я не приду, — сказала Наташка. — А ты мартышку мою не трогай. Она еще девочка.

Ну и физиономия была у этого Сени. Глаза совсем на лоб вылезли.

Улица Воровского Наташке понравилась. Дома были интересные. Правда, тот желтый в самом начале пора было уже ломать — раскорячился, как рак. А рядом серый, со всякими штучками, — похожий на замок, был совсем ничего. И у посольства ФРГ домик был солидный. Мрачноватый только, но так им и нужно, Наташка не удержалась и постреляла из пальца по наглухо закрытым окнам. Рядом в красивом доме тоже было посольство. И соседний дом тоже, наверное, для кого-то ремонтировали. Интересная была улица.

Перед посольством Венгрии Наташка прошлась раз и два, даже на другую сторону перешла, чтобы хорошо рассмотреть и решить. Из открытых окон института Гнесиных кто-то голосил с утра пораньше и скрипка визжала. Дом Наташке не понравился — аккуратный, конечно, но без всяких украшений и очень большой. Куда такую громадину — три этажа. Да и соседи очень горластые.

А вот рядом одноэтажный, даже не такой чистенький, был симпатичный. Наташка подошла и прочитала — «Посольство Королевства Норвегии». Вот ведь как! Оказывается, королевства еще бывают. Она прошла вдоль окон — занавески были не совсем, как наши, но похожие, книги на подоконниках. Странно, королевство — и занавески с цветочками, и книги тоже читают.

Наташка вернулась к входу и позвонила. Невысокий полный мужчина открыл дверь.

— Что вам угодно?

— Можно посмотреть? Никогда в королевстве не была.

— Девушка, здесь люди работают, живут. Вы можете помешать.

— А я тоже могу работать. Знаешь, я даже троллейбус водить умею.

— У нас персонал укомплектован.

— Персонал! Сам устроился, а другим не дает.

— Проходите, девушка. Иначе у вас могут быть неприятности! — сказал толстый и закрыл дверь.

— Неприятности! — передразнила его Наташка и пошла.

...Часа через три Наташка стояла в грязном, освещенном тусклой лампочкой коридоре перед табличкой «Отдел кадров». Где-то стрекотала машинка, осипший мужской голос втолковывал в телефон про какие-то катушки.

Наташка открыла дверь. В комнате за столиком, заваленным бумагами, сидела красивая молодая женщина в хорошо сшитом костюме с институтским ромбом на лацкане.

«Во, вырядилась!» — подумала Наташка и спросила:

— На работу здесь берут?

— Здравствуйте. Что вы хотите?

— Ученицей возьмете?

— Как ваша фамилия, имя, отчество? Сколько вам лет? Какое у вас образование?

— Ну вот! Как в милиции! Вы меня в директора хотите взять?

— Какую профессию хотите у нас получить?

— Все равно, лишь бы побольше платили.

— Ну а планы, стремления у вас к чему?

— Сказала я уже. Чего еще надо?

— Нужно, чтобы вы оставили этот тон и отвечали на вопросы.

— А что вы глупости спрашиваете? Уборные тоже по призванию чистят?

— Вам никто не предлагает чистить уборные. Я спрашиваю, какие у вас стремления?

— Пристала как банный лист.

— Что такое? Ты почему так разговариваешь?

— А чего ты пристала? Значок повесила и думаешь, что самая умная.

— Это черт знает что такое! Как ты можешь себя так вести?

— А могу! Ты, что ли, запретишь?

Женщина застучала кулаком в стену.

— Стучи! — крикнула Наташка. — Зови своих хахалей. Вечерком с ними рассчитаешься.

В комнату заглянул маленький старик в черных нарукавниках.

— Что случилось?

— Пришла на работу поступать, я с ней по-хорошему...

— А мне не нужно твоего хорошего. Ты им с плешивеньким поделись!

...Время уже шло к обеду. Наташка остановилась у витрины продовольственного магазина. Она так хотела есть, что не могла отвести глаз, стронуться с места. К стеклу витрины было приклеено объявление: «Комсомольско-молодежному коллективу магазина „Смена“ требуются ученики продавцов».

«А что? — подумала Наташка. — Чем не работа? И в тепле! И жратва под носом. Тут не похудеешь».

Директором оказался молодой парень с комсомольским значком на лацкане пиджака — такой молодой, что Наташка не поверила и спросила:

— Это вы директор?

— Слушаю вас.

— Объявление у вас висит про учениц. Возьмете?

— Ученицей? Знаешь, я замотался, не успел пообедать. Пойдем кофейку погоняем.

Они пошли через весь магазин в кафетерий, директор поставил на столик две чашки, тарелку с пирожками.

— Налетай. Пирожки у нас толковые.

Наташка набросилась на пирожки, а он только прихлебывал кофе.

— Да, работать тебе нужно. Сколько дней бродишь?

— А вы откуда знаете?

— Вижу. Я ведь в торгашах недавно. А до этого пять лет вот с такими гавриками возился. Что же делать с тобой, а?

— Возьмите, и все.

— Возьмите! Вот посмотри на них, — директор обернулся и показал на длинный прилавок, за которым стояли девушки в одинаковых халатиках. — Хороши, а?

Наташка улыбнулась.

— Хороши! — ответил директор. — Красавицы. А я ночей не сплю — недостачи. Почему? Не знаю. Ведь золото, а не девчонки. Все по комсомольским путевкам пришли. И наставницы у них золотые, на лучшем счету в управлении. Вся бухгалтерия в порядке. И недостачи. Думаешь, они что-нибудь зарабатывают? Только успевают гасить. Почему?

— Вы ешьте. После разберетесь.

— Ты говоришь — и все. Разве это так? Вот я тебя возьму — и опять недостача. Ты к ней пальцем не приложишься, а думать будут на тебя. Прошлое разве утаишь? И я буду думать. А что мне делать? Должен же я понять. А ты говоришь — и все. Совсем не все. Ты, наверное, и украсть можешь?

— Могу.

— На завод тебе надо.

— Там тоже воруют.

— Там соблазна меньше. А тут разве устоишь?

Директор выбил чек и принес еще тарелку пирожков.

— Ешь, — сказал он, — и не сердись. Я ведь не хочу тебя обидеть. Я просто не могу тебя взять.

— Ладно, вы со своими разбирайтесь. Я устроюсь где-нибудь.

— Нет, погоди. Дай мне месяц, а лучше — два. Я за это время или разберусь, или прыгну к чертовой матери с пятого этажа. Через два месяца приходи. Обязательно возьму. Ты не бойся, я разберусь.

— Конечно, — сказала Наташка, — я вам тогда за пирожки отдам.

Вечером Наташка, как и четыре дня назад, стояла на Пушкинской площади. Как и тогда, крутилась обычная карусель свиданий. Наташка никого не ждала. Она и сама не знала, зачем пришла сюда. Люди около нее сменялись, как будто сдавали вахту, и это мелькание раздражало Наташку. А на одного фраера даже смотреть было смешно — в клетчатой рубашке навыпуск (сейчас такие только деревня носит), с желтыми цветочками. Кто к такому подойдет? Но парень вдруг повернулся к Наташке и протянул цветы.

— Прекрасный вечер, — сказал он, — правда?

— Зачем мне желтые? Это к разлуке.

— Без разлук не бывает и встреч.

— А мне никто не нужен.

— Никого не ждете?

— Тебя дожидалась.

— И вся любовь. А то ломаешься.

— Возьми свои цветочки и катись.

— Даже неудобно получается. Я вам подарил.

— Кавалер! Нужен ты мне очень!

Наташка швырнула цветы на асфальт и пошла. На углу она просто так обернулась. Парень шел за ней, сунув руки в карманы.

— Эй, — крикнул он, — погоди!

Наташка пошла быстрее, но парень не отставал. Тогда она побежала, расталкивая плотную, теплую толпу. Около «Минска» она перешла на шаг, запыхалась. Но парень был совсем рядом — это она чувствовала. Она обернулась, вздернула подбородок. Парня не было. Она очень удивилась. Куда он делся? Постояла, подождала. Но парня не было. Она пошла к Маяковке.

— Привет! — сказал парень, появившись как из-под земли. — Еще побегаем?

— Ты хочешь, чтобы я милицию позвала? Отстанешь ты или нет?

— Нет. И не бегай.

— Ну и дурак. Кто тебя умным назовет?

— А мне-то что?

Наташка пожала плечами и пошла.

— Девушка! — сказал парень, он шел чуть сзади. — Почему вы не хотите познакомиться?

— Я на улице не знакомлюсь.

— А где же я мог вас еще увидеть? Может, в кино пойдем? Леонов такое вытворяет — повеситься можно. Это очень невежливо — не отвечать, когда к вам обращаются.

— А я не хочу вешаться, понял?

Парень отстал, но все еще шел за Наташкой, и вдруг она поняла, что он вот-вот плюнет и уйдет. Она остановилась. Парень тоже остановился. Так они стояли и смотрели друг на друга, а люди шли, встревали своими головами, плечами, бюстами. Но казалось, что этих людей и нет вовсе, а они — Наташка и этот парень — только вдвоем.

— Ну пойдем! — сказала Наташка. — Чего ты стоишь?

Парень подошел, он хотел взять ее под руку, но Наташка прижала локоть.

— Ты чего? — спросила она. — Думаешь, закадрил?

— С тобой не соскучишься. В цирк ходить не надо.

— Экономить будешь.

— Может, в кино пойдем?

— Я устала. Я устала от всей этой жизни, понимаешь?

— Ну, даешь! А еще?

— Я серьезно. Почему ничего не получается?

— Что не получается?

— Ничего. Хочешь одно, а получается совсем другое.

— Не умеешь, значит. Учиться надо.

— Очень умный. Еще что скажешь?

— Мне-то какое дело?

— Конечно, всем наплевать. Разве это правильно?

— Не знаю. А ты не чокнутая?

От Белорусского вокзала они повернули на Лесную. Было совсем темно. Наташка взяла его под руку. Он вздрогнул, рука у него сделалась, как деревянная, а шаги стали твердыми, как будто, он шел на параде.

— Ты не прав, Коля, — сказала Наташка.

— Я и говорю — чокнутая. Какой же я Коля?

— Молчи, это все равно. Почему никто не помогает другому? Только и стараются обидеть, посмеяться. Разве это удовольствие — обидеть, человека?

— Смотря какой человек. Некоторых давить надо, как клопов. У меня мастер — гад ползучий.

— Меня тоже нужно давить.

— За что?

— За все. А мастер у тебя, может, человек. Может, это тебя давить нужно. Ты так никогда не думал?

— Ты в цирк иди, там выступай.

— Не получилось. Даже говорить не умеем. Ну, иди гуляй. Мне пора. — Наташка остановилась перед каким-то домом.

— До двери, как полагается.

— Очень хочется? Ну на, дурачок! — Наташка подставила щеку.

— Ладно, — сказал парень, — я пойду. Ты ненормальная, наверное.

— Подожди, я серьезно. Иди сюда.

Парень вернулся, неловко поцеловал Наташку в щеку.

— А теперь иди. Будешь вспоминать, как с ненормальной гулял?

— Завтра на Пушкинскую придешь?

— А зачем? Все это неправда. Ничего этого не бывает, понял?

— Я завтра в вечернюю. Послезавтра приходи! — сказал парень и пошел.

— Зовут-то тебя как? — крикнула Наташка.

Была уже ночь — темная, тихая. От дома, у которого Наташка простилась с парнем, до троллейбусного парка было совсем недалеко — она все заранее обдумала. Наташка дошла до троллейбуса, залезла в один — в железной коробке было душно, как в душегубке. Рядом, в маленьком скверике, Наташка выбрала скамейку, чтобы свет фонаря не бил в глаза, и легла. Было совсем тихо. Осыпая искры, возвращались, последние троллейбусы. На Белорусском вскрикивали электрички.

Наташка проснулась от свиста. В двух шагах от нее стоял парень. Где-то близко играла музыка. Наташка села.

— А ты ничего, — сказал парень. — Не скучно одной?

— Иди отсюда. Я тебя не знаю.

— Ах, какие мы строгие. Нас за это мамочка заругает.

Из кустов вышли еще трое. На плече одного болтался транзистор. Передавали музыку.

— Вот, красавицу откопал, — сказал первый, — дикая только.

— Ничего, сейчас обучим.

С другой стороны подошли еще двое.

— Я закричу! — сказала Наташка, прижимаясь к скамейке.

Чья-то жесткая ладонь зажала ей рот, вонючие забинтованные пальцы вцепились в щеку.

— Ну, кричи. Что же ты не кричишь?

Наташка рванулась, вскочила со скамейки. Кто-то кинулся ей наперерез. Наташка со всего маху ударила кулаком. Парень отскочил.

— Ну, кто еще? — крикнула Наташка и оглянулась.

Она была в кольце. Тени двигались на нее. Кто шел в открытую, кто перебегал от дерева к дереву, прятался за кусты.

«Сколько же их? — подумала она. — Сколько?»

— Помогите! — крикнула Наташка изо всех сил.

Кругом было тихо, совсем тихо. Музыка кончилась.

Зазвенели позывные «Маяка». «Повторяем ночной выпуск известий», — сказал диктор.

Кто-то прыгнул сзади на Наташку и повалил. Опять она почувствовала эти вонючие пальцы на лице. Не поднимаясь, она что было сил лягнула его и попала, наверное, очень больно, потому что вонючий вскрикнул и сразу отпустил. Но тотчас на нее навалился другой, а еще кто-то ударил ногой в бок.

«И все!» — подумала Наташка, не в силах шевельнуться, потому что этот другой сел ей на спину, и, чувствуя, как грубые руки шарят у нее под платьем, закричала: «Мамочка! Мамочка! Спасите!»

И вдруг с другого конца сквера, от Менделеевского института, откликнулся пронзительный милицейский свисток. Она только успела сесть, как на ближайшую дорожку, полыхая фарой, вынесся мотоцикл. Он пронесся мимо, преследуя бросившихся врассыпную подростков, грохотал то дальше, то ближе, потом вернулся. Милиционер вел его медленно, одной рукой, а другой держал за шиворот сидевшего в коляске.

— Ты кричала? — спросил милиционер, остановившись перед ней. — Этого узнаешь?

— Да я шел мимо — чего узнавать-то? — заспешил парень, на вид ему было лет шестнадцать-семнадцать. — Я у товарища телевизор смотрел, можете проверить.

— У того пальцы вонючие были, забинтованные — сказала Наташка.

— Да ты лучше посмотри, — сердито сказал милиционер и встряхнул этого парня в коляске. — Врет он все. Неужели не видишь?

— Нет, — сказала Наташка, — его не было.

— Ну это мы еще выясним. А ты чего сидишь? Ночевать здесь собралась?

— А мне куда? Тоже с вами? — спросила Наташка.

— Домой иди. И больше не бегай по ночам. Где-то я тебя уже видел, а? Музыку свою забери! — крикнул милиционер, потому что Наташка уже неслась напрямик, по газонам, к выходу из сквера.

Я познакомился с Наташкой на областном смотре художественной самодеятельности. Хор спецпрофтехучилища стал тогда лауреатом.

— Вот, — подтолкнула руководительница рослую девушку в школьной форме, — наша староста, и голос хороший. Осенью будет поступать в музыкальное училище. Как мы будем без нее, просто не знаю.

Наташка смущенно улыбнулась.