«Китайцы в честь какого-то своего праздника набегали вокруг МГУ десять тысяч километров. С ума сойти! Тут бы до ближайшей станции добежать! — Юрка Ермаков крутится по скользкой, замерзшей грязи вокруг вагончика. — Конечно, китайцы психи, нормальному такое в голову не придет — бежать от Москвы до Пекина. Но не так уж им досталось — из тепленьких постелек в сухих кедах кружок по асфальту и под душ! И себе полезно, и капиталистов напугали».

Юрка крутится как белка на своей крошечной дистанции — шесть настоящих шагов, поворот — скользко, и руки дергаются, как на нитках, еще шесть шагов — и снова поворот, тут скорость не наберешь.

— Пятнадцать, — считает Юрка круги, — шестнадцать...

Бригада уже проснулась. У землянки пофыркивает «хозяйка» — полуторка, привезли хлеб. Противно взвизгивает «Беларусь». Какой-то дядя с утра пораньше ковыряется в моторе, и старичок визжит как резаный: взз-взз-взз. Комбайнеру какому-то не терпится. Учетчица Эмка причесывается на крыльце вагончика напротив. Она по-птичьи склонила голову и завесилась реденькой бахромкой волос, но и оттуда пялится своими рачьими глазами.

— Девятнадцать, — выдыхает Юрка.

«Теперь некогда смотреть по сторонам. Бешено звенит колокол — участники пошли последний круг. Весь стадион затаил дыхание. Только бы не упасть на повороте. Чем там размахивал Давид? Пращой, что ли? А праща — это сплошной крутящийся момент. Или как там, в технике?»

На повороте Юрку немножко заносит, он неловко переступает, но скорость уже вспыхнула, она выбрасывает его вперед, на сверкающий, нетронутый снег.

«Кто сказал, что спринтер должен быть мухачом? С этим Ушкиным, будь он даже порядочный человек, я бы рядом не стал. Зачем обижать маленьких? Пушинкой не выстрелишь. Стадион визжит от восторга. Атлет в белой майке и черном трико стремительно уходит от соперников. Посмотрите, как легко он бежит. Его ноги, как черные молнии, мелькают на белом снегу. Он даже позволяет себе обернуться и что-то кричит отставшим соперникам. Ничего я не кричу. Это я Ушкину язык показал. Только он так отстал, что и не видит ничего».

За Юркиной спиной, покачиваясь, отодвигаются вагончики, землянка с дымящей трубой, припорошенные комбайны, выстроенные в ряд, и тракторы, ставшие как попало у землянки. Все вместе это называется станом полевой бригады и занимает крошечный пятачок в бесконечной степи. Юрка еле заметной точкой ползет от истоптанного пятака, ноги его действительно довольно резво мелькают на белом фоне.

«А в общем-то китайцы правы. Нельзя бежать без конца — нужно придумать какую-то цель. Например, добежать до Пекина и каждый день складывать километры. А тут глазу не за что зацепиться, и сколько до станции — неизвестно. Стадион уже охрип, от визга... Последний рывок. Ленточка еще несколько шагов ползет по животу, цепляется за ноги. Пошире улыбнуться кинохронике, поприветствовать публику. Можно переходить на шаг.

Бой с тенью получается, если все время чувствуешь противника. Иначе только прыгаешь, как козел. Лучше представить, что кто-то держит „лапу“ и работать в нее. Это тоже не очень легко, бить точно. Виктор Степанович Огуренков, отец и наставник олимпийских чемпионов, сам редко надевает „лапу“. Обычно покажет что-нибудь и пошел гулять по залу, присматривается. Смотреть особенно не на что. Огуренков любит игровой, интеллектуальный, что ли, бокс. В нашей секции все интеллектуалы, а боксеров нет. Может, в центральной секции есть получше, а у нас, у гуманитариев, нету. Всестороннее развитие заставляет себя ждать. Мы для Огуренкова — несбывшиеся мечты, и поэтому „лапу“ обычно держит помощник с челочкой и злыми глазами, которые вспыхивают всякий раз, если бьешь неточно.

Писал ли Ницше о боксе? Монолог Заратустры мне дали только на одну ночь, и я прочитал страниц сорок. Но там есть такие слова: „И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы“. Это относится и к боксу, потому что бокс — тоже танец: и ритмы у него будь здоров, и по части секса он року не уступит. На первый взгляд секса в боксе нет, но нужно привидеться, и вспомнишь поединок самцов на лесной поляне. Поэтому бокс любят смотреть даже самые малахольные девицы. Победителю они готовы простить отсутствие диплома. И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы! Огуренкову надо набирать в секцию фэзэушников, раз всестороннее развитие запаздывает».

Из вагончика, вокруг которого только что бегал Юрка, появляется унылая фигура в голубом теплом белье — распавшийся интеллигент Саня Сахаров. Он же Шмунин. Шмыгая одетыми на босу ногу сапогами, он идет в уборную. Женщина в бригаде только одна — учетчица Эмка. Ее особенно не стесняются. Кухарничает в бригаде угрюмый мужик, имени его никто не знает, и все зовут просто Эй. Эмка смотрит на Шмунина брезгливо, как на клопа, и откидывает расческой волосы на пробор. Шмунин пританцовывает перед будочкой, потому что занято. На Эмку, ему наплевать, но, если бы ее здесь не было, он бы уже давно вышел из положения. Юрка приседает, придерживаясь за станину брошенного кем-то плуга.

«Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы. Чуть пробежал, и уже коленки дрожат, как у пенсионера. Китайцам было легче, они всем землячеством бегали. У них не побежишь — измену революции пришьют. Все бегали и складывали, потому до Пекина и добежали. А тут бы до ближайшей станции добежать».

От зарядки Юрка разогрелся, вспотел, и сейчас все тело у него горит нестерпимым зудом, особенно живот и ноги. В бане они не были уже недели три, спят, не раздеваясь, потому что вагончик щелястый и, сколько его ни топи, все выдувает — обовшивели. Юрка встает на корточки, чтобы не так видно было, задирает майку, спускает штаны и с наслаждением натирается снегом. Зуд проходит.

«Эти ханурики все еще валяются и клянчат друг у друга окурки. С такими далеко не убежишь. Казалось, что много пробежал, а на самом деле — метров триста, не больше».

Около вагончика Юрка догоняет Шмунина. Шмунин замерз и хочет первым вскочить на лестницу. Юрка поддает ему сапогом и кричит:

— Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы!

— Дурак! — обижается Шмунин и хлопает дверью. — А еще Ницше читал! — кричит он, показывая кончик носа.

Наверное, он сейчас уперся сапогом в косяк и приготовился к штурму. Но где ему удержать! Юрка одним махом взлетает на крыльцо, дергает ручку и падает на холодные доски — дверь никто не держал. Эмка хихикает у своего вагончика.

— Скубенты! — кричит от землянки Мишка, который на время отпуска бригадира стал за главного. — Чухаться долго будете?

«Наверное, дядя этот оставил старика — не визжит. А то как по нервам пилой: взз-взз-взз. Палачи тоже завтракают. Вот и сидел бы дома. Маша бы ему кофей в постель подавала. А он сюда прискакал — кусок от его комбайна откусят. А кому он нужен? В уборку — другое дело, мигом разденут. Вон Ваня Сапелкин, на что телок, а перед тем, как в поле выехать, со всех других комбайнов змеевики поснимал. Они и не нужны ему были — зато сразу за все обиды рассчитался. Если бы узнали — был бы шум, а так каждый поматерился и достал откуда-то новый. У них все припрятано. Дядя, наверное, и боится, что такие, как он, его комбайн раскурочат. Только зря он тут крутится — „Беларусом“ комбайн в мастерскую не оттащишь, а все „дэты“ на пахоте».

Вторым выскакивает из вагончика Никонов.

— Выходи строиться! — кричит он. — Быстро!

Бунин и Шмунин спускаются, не обращая на него внимания.

— Равняйсь! — кричит Никонов. — Смирно! С песней шагом марш!

Высоко подбрасывая худые ноги, Никонов печатает, как на параде, шаг.

— Наша Таня громко плачет, — кричит он дурным голосом, — уронила в речку мячик.

Скользко. Идти нелегко, но Никонов не сдается, шлепает к землянке впереди всех.

— Возьмите знамя красное, все вымпелы назад, — заводит Шмунин на мотив «Среди долины ровные».

Дело идет к концу. Уборка кончилась. Подвели итоги. Юристы стали победителями и получили знамя Центрального штаба. Славка Пырьев объехал с ним все бригады, призывал крепиться в оставшиеся дни.

Юрке наплевать на все эти песенки.

«Мало смеюсь, и желудок плохо работает. Сейчас бы „Волгу-Волгу“ посмотреть. А то сидишь целый день на железке, и желудок не работает. Нужно зарядку делать потяжелее или на пурген переходить. А этих хануриков, конечно, на зарядку не вытащишь».

— Отделение, стой! — командует сам себе Никонов у входа.

В землянке хохот стоит, как в бане. Миски отставлены, и даже угрюмый Эй силится раздвинуть губы.

— Ну и что? — допытывается Мишка у замурзанного пацана с длинной худой шеей. Это Лосев, Юркин тракторист.

— А чего? — удивляется Лосев, смущенный этим вниманием. — Врубаю четвертую и тащу по улице.

— Зачем по улице? — встревает кто-то. — В объезд надо было.

— А я знал? — опять удивляется Лосев. — Иду, значит, и вдруг какой-то мужик выскакивает и кричит: «Стой!» А чего мне останавливать? До мастерских добежит, если нужно. А он не отстает, бежит рядом и кричит, а сам в одном белье, пальто не застегнуто, и все наружу. Я остановился. Чего, говорю, бегишь?

— И-и-и! — скрипит Мишка. — А он что?

— А он говорит: «Я директор, я тебя, в рот, в нос, научу порядку. Кто разрешил комбайн тащить?» А я думаю, не станет директор по ночам в одном белье бегать, и говорю: «Пойди проспись, без наследства останешься!»

Землянка опять грохочет. Лосев, смущенный, оглядывается по сторонам.

«Нашли над кем смеяться! — подумал Юрка. — Не, знают они, что ли, у него под ватником даже рубашки нет. Что он будет, делать, если выгонят?»

— Все, — говорит Мишка, насмеявшись, и стучит ложкой. — Сегодня получишь выговор. В конце месяца заплатишь за горючее.

Глаза у него стекленеют, он откидывается от стола и вопит:

— Ой, уморил!

Но в землянке уже никто не смеется. Эй раскладывает по мискам кашу.

«Гречневая, — отмечает Юрка, — от такой еще хуже будет. Хорошо, что поржал немножко, может, обойдется. С этим пацаном и в цирк ходить не надо».

Шмунин и Бунин встают. Им можно привередничать, они еще шмунинскую посылку не доели. Никонов, не дожидаясь приглашения, двигает к себе лишнюю миску, вторую он толкает Юрке.

— Нет, — отказывается Юрка и отпасовывает миску на середину, — мне хватит.

Кашу подхватывает какой-то мужик. Наверное, это тот самый дядя, который с утра гонял «Беларуса» — чистенький, и ватник у него зачинен, ясно, что из дома.

Дядя озирается по сторонам — ложку ему, видите ли, нужно. Эй хранит молчание. Бунин и Шмунин свои унесли. Лишних ложек нет. Тут ложки дефицит, приходится носить в сапоге.

Не дождавшись ложки, комбайнер запускает в кашу горбушку. Ничего, получается. С такой смекалкой он и без запчастей проживет. Так что зря волнуется.

— А за горючее комбайнер заплатит, — говорит дядя, облизывая горбушку, — так положено.

— Как же, — неожиданно для себя вылезает Юра, — вы заплатите!

«Зачем я вылезаю? — думает он. — Лосева мне, что ли, очень жалко? Так дам ему пару рубашек, когда будем уезжать. Но уж очень этот дядя джентльмена из себя строит. Не надо было давать ему кашу. Съел бы сам, а с животом как-нибудь бы обошлось. Не стоило вылезать».

Но комбайнер уже поднял перчатку.

— А ты кто такой, чтобы тут разговаривать? — спрашивает он Юрку. — Ты мамкину сиську давно бросил?

Трактористы смеются. Мишка чуть под стол не лезет от удовольствия. В такой ситуации нужно сразу бить по морде. Но зря Огуренков возится с интеллигентами, лучше бы он брал в секцию фэзэушников.

— Спорим, что комбайнер не заплатит?

— Я с тобой не только что спорить, — спокойно говорит дядя, — я с тобой рядом какать не сяду.

Слово-то, гад, какое выбрал!

Самое гнусное, что Никонов смеется вместе со всеми. А был бы тут Шмунин, он бы визжал как поросенок. Эй собирает миски.

После завтрака Юрка долго стоит около землянки. У Лосева сломался пускач, и кто-то таскает его на тросе, чтобы завелся. Никонов пошел в вагончик в надежде, что Шмунин расщедрится. Сейчас они, наверное, не спеша сосут кружки соленой колбасы и смеются над Юркой, который получил по ушам. Наконец лосевский трактор часто-часто зачихал, завелся. Можно ехать.

Работа эта, если поглядеть на нее со стороны, — не бей лежачего. Садишься в железное такое креслице с бортиками — как для младенцев, чтоб не падали, — и поехали. Можно даже художественную литературу читать, если хочешь, конечно, потому что работы — никакой. В начале борозды опустишь плуг, потом в середине, где поле пересекает дорога, поднимешь и опустишь, чтобы дорогу пропустить. Но если зазеваешься — тоже не трагедия. Тракторист высунется и обматерит, а ты ему ручкой — ладно, мол, не волнуйся.

Дорог этих в степи сколько хочешь. Нечего из-за муры волноваться — не асфальт, укатается. В конце борозды, когда трактор будет разворачиваться, опять поднимешь плуг, чтобы лишнего не пахать, и опустишь, когда снова выйдешь на борозду. Вот и вся работа.

Оборудование соответствующее: рычаг, чтобы плуг поднимать, и колесо — вроде штурвала, чтобы заглублять или, наоборот, делать помельче. Только сейчас этой штукой никто не интересуется. Конечно, если агроном приедет и палочкой в борозду потычет, может вообще, все забраковать, и придется перепахивать. Но агронома давно не видно, и за все отвечает Мишка.

А с него план спрашивают, ему чем мельче — тем лучше, потому что мельче быстрее. А может, и агроном, если бы узнал, тоже бы не волновался — урожай здесь бывает раз в три года, в будущем году, значит, ничего не будет, и, если по совести разобраться, можно вообще ничего не делать и зря горючее не жечь. Но, как говорится, мы не можем ждать милостей от природы.

На конце рычага, которым поднимаешь и опускаешь плуг, есть дырка. Кто ее знает — для чего, но трактористы наловчились: продевают в эту дыру какой-нибудь шнур и хорошо без прицепщиков обходятся. Это ведь тоже вопрос — нужны мы здесь или не очень?

Но, как говорится, мы не можем ждать милостей от начальства.

Конечно, бывают и запарки. Это когда прозеваешь и под плуг попадает перекати-поле или какая-нибудь еще травка поздоровей. Получается вроде запруды — земле некуда отходить, и она наливается под ногами тяжелым комом. Тут нужно соскакивать и кричать трактористу, чтобы остановился. Потом, обдирая пальцы, выковыриваешь из-под плуга эту землю с запутавшейся травой. Земля, только что мягкая, как вода, не поддается, колупаешься долго и проклинаешь себя за то, что прозевал эту травку. Но так бывает нечасто — раз пять за смену. А все остальное время сидишь и торгуешь дрожжами.

Холодно, и ничего не спасает — ни ватник на сиденье, ни ушанка, ни теплые портянки. Прячешь ладони под мышки, поза получается гордая. Гордо плывешь над белой землей, и сзади тебя остается черный шлейф.

Но наполеонствовать долго не получается — зябнут коленки. Соскакиваешь и чешешь за трактором. Не такая уже и скорость, но ведь и харч не тот, и по утрам, если бегаешь один, далеко не убежишь, поэтому, форма совсем неважная.

Другим прицепщикам легче. Юрке не повезло с Лосевым. Другие спокойно сидят в кабинах, дремлют и вылезают только перед дорогой или в конце загонки, чтобы поднять плуг, а потом обратно. А у Юрки Лосев. Стоит Юрке залезть в кабину, как тот начинает озираться, словно Юрка просит его ворованное спрятать. С таким нервным не поездишь. Так весь день и трясешься на этой железке.

Юрка закрывает глаза. Не очень холодно. Но все-таки не уснешь. К вечеру, если холоднее не станет, можно будет подремать, а сейчас не очень и хочется. Такое ощущение, как будто выпил бутылки две пива — не поймешь, чего хочется, но, в общем, ничего.

— ...........!

Юрка открывает глаза. Это кричит Шмунин. Он бежит через степь, почему-то подбрасывает шапку и кричит изо всех сил. Лосев высовывается и смотрит на плуг — все вроде в порядке, орать не из-за чего. Юрка встает с креслица. Это похоже на то, как сходишь со ступеньки трамвая. И машет Лосеву — мол, поезжай. Но тот уже не видит. Ничего с ним не сделается, если проедет полкруга без прицепщика.

— ...........! — кричит Шмунин. Он уже совсем близко, и видно, как на его всегда кислом лице сейчас играет улыбка.

— Шабаш! — говорит он, подбегая. — Пырьев приезжал. Что, говорит, на банкет заказываете? Понимаешь?

— А куда он поехал?

— Уезжаем, понимаешь? — кричит Шмунин. — К ядрёне фене уезжаем.

— А куда он поехал? — тупо повторяет Юрка, словно боится поверить в то, что кричит Шмунин.

— А кто его знает! Может, к Эмке своей. Ты что? Не доволен? Оставайся, они на тебе зимой будут воду возить.

Шмунин уже убежал. Ему не терпится поделиться новостью. Бунинский трактор метрах в двухстах, а дальше никоновский.

«А почему воду? — думает Юрка. — У них водовозка есть. О чем я, дурак, думаю? Ведь уезжаем — к ядрене все это фене. Уезжаем, понятно? Люська, наверное, на вокзал прибежит. Лосев сейчас опустит плуг и пойдет обратно. Ему даже рассказать ничего нельзя — все будет оглядываться, как будто Мишка его караулит. И все-таки уезжаем!»

Мишка в это время сидел в землянке около Эй, который чистил картошку для супа, и обсуждал международное положение:

«Мы, понимаешь... а они...» Разговаривать с Эй было приятно, потому что он не перебивал, но и скучновато — даже на самые смелые предположения Эй не реагировал и не отрывал взгляд от ножа, по которому затейливыми лентами ползли очистки. «И тогда, понимаешь...» — говорил Мишка, успевая следить и за тем, как плюхаются очистки, и за открытой дверью — не случилось ли там что-нибудь, требующее его руководящего вмешательства.

Делать ему было совершенно нечего, поэтому он еще издалека услышал полуторку, слазил в карман, достал замусоленную бумажку и карандаш, и к моменту, когда Славка прошел мимо двери, вид у Мишки был деловой и даже озабоченный — вчерашние цифры его не совсем устраивали. Хотя Славка не заметил его, Мишка вскочил и сказал «здравствуйте», потому что считал Славку довольно большим начальником.

— А как ты думаешь, — спросил Мишка, усаживаясь снова, — сделал он ей пузо?

Но Эй и тут ничего не ответил.

Эмка тоже услышала, как подъехала машина, и посмотрела в окно. Славка шел прямо к ее вагончику, как будто знал, что она его ждет.

«Шапку-то какую дрянную со склада выписал, „не идет она ему“», — подумала Эмка и, спохватившись, кинулась сдирать с веревки белье. Так она и застыла с вытянутыми руками, когда Славка стукнул в дверь.

— Нельзя! — сказала Эмка и сама удивилась, что это сказала.

— Это я.

— Знаю. Тебе нельзя сюда.

Она слышала, как он сопит за тонкой дверкой.

— Что скажешь? — спросила она, не спуская глаз с двери.

— Поговорить пришел. Уезжаем.

— До свидания, — и Эмка кивнула, как будто Славка мог увидеть.

— Эмма! — начал было Славка, но Эмка его перебила:

— Уходи!

— Я...

— Уходи! — закричала она так громко, что даже Мишка услышал и выскочил из землянки.

Завизжали ступеньки. Эмка ткнулась головой в косяк и заплакала.

— Уезжаете? — подскочил Мишка к Славке. — Какие будут указания?

— Привет! — сказал Славка. — Быстро закрой наряды на ребят и до обеда отправь в бухгалтерию.

— Будет сделано!

Мишка не отставал от Славки, широко шагавшего к своей полуторке, забегал то слева, то справа.

— А может, еще поживете? У нас скоро лафа начнется. Сухой закон отменят. А девок еще знаешь сколько?

— Подслушивал?

— Да она дура, — паясничал Мишка, — счастья своего не понимает. Другая бы радовалась столичному подарочку.

Славка что было сил хлопнул дверцей.

«Ладно, — подумал он, — теперь хоть знаю, что за автобус она цепляться не будет».

Когда вечером, после смены, Юрка вернулся в вагончик, вся компания уже была в сборе. Сидели они, наверное, давно, с обеда, потому что вещи у всех были сложены, только Юркино шмотье валялось. Солома из тюфяков пошла в печь, еще жгли какие-то тряпки — вонища была зверская.

«Замерзли, собаки!» — подумал Юрка.

— Привет ударникам труда! — сказал Шмунин.

«Колбасу они, конечно, доели, — подумал Юрка. — Собаки, конечно. Ну да что от этих хануриков ждать?»

— Сэры, — спросил он, — кто ужинать пойдет?

Желающих не оказалось.

Когда Юрка вошел в землянку, все замолчали.

«Обо мне говорили, — подумал он, — или о нас. Интересно, хоть один отказался бы поменяться с нами?

На карачках бы за поездом, пополз, если бы предложили. Только кто предложит? У них классов по пять, по семь. Не всем же быть интеллигентами. Надо кому-то и землю пахать. А все-таки здорово они нам, наверное, завидуют».

Юрка сел на свое место, достал из сапога ложку, Эй наложил ему каши. За столом молчали. Эй поставил рядом еще одну миску, потом еще две — для ребят. Эмки за столом не было.

«Зря он эту кашу выставил, — подумал Юрка, но ничего не сказал. — А то начнутся расспросы да подковырки. Пусть уж лучше молчат. Я, что ли, виноват, если всестороннее развитие задерживается?»

Ел Юрка торопливо, все время прислушивался, не едет ли машина. Эти товарищи мигом забросят вещички, а ему еще нужно укладываться. Но было тихо. Эй все так и стоял с черпаком. Эмка еще не пришла.

Потом послышались шаги, дверь распахнулась, и ввалились все трое.

— Смирно! — заорал Никонов с порога. Они так сияли, что смотреть на них было противно.

— Имениннички, — залыбился Мишка, — ну, садитесь. Посидим последний разок.

— Некогда! — сказал Бунин. — Доедай скорей и догоняй. Мы пойдем навстречу машине.

— Зачем? Я лучше дождусь.

— Ну уж да! — встрял Шмунин. — Будем мы из-за тебя туда-сюда кататься.

— Посидите, ребята, — тянул Мишка, — чайком с заварочкой побалуемся. Успеете в свою Москву.

— Ладно, — сказал Бунин, — счастливо оставаться.

Он вытащил, из сапога ложку и ткнул ее в дымящуюся кашу. Шмунин сделал то же. И Никонов.

Они вышли, и Никонов сразу заорал:

«Никонову ничего, — подумал Юрка, — он с рюкзаком. А как эти два свои чемоданы потащут — обхохочешься».

— Улетели пташечки! — сказал Мишка и посмотрел на Юрку. Юрка старательно выскребал миску.

— Их теперь на тросу не удержишь... — подхватил кто-то.

«Начинается! — подумал Юрка. — Ближний бой».

— В Москве небось хвост набок — мы герои, мы пахали.

— Ладно, — сказал Юрка и почувствовал, как противно похолодело в животе. Огуренков напьется с горя, раз у него такие ученики. — Ладно, вы герои, вы пахали. Счастливо вам оставаться.

«Ну, не кретин ли я? — подумал Юрка, пробираясь к двери. — Кто мне этот Шмунин, чтобы его защищать?»

Он уже взялся за ручку двери, как кто-то крикнул:

— Стой!

Юрка обернулся и чуть не обалдел. Кричал Эй.

— Стой, — повторил Эй, — ложку положи.

Юрка вернулся к столу. Три миски еще дымились. В землянке молчали.

— Ну, герои! — вдруг крикнул Юрка («И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы»). — Орденоносцы и покорители! С кем в ночную пойдем?

В землянке молчали.

— Давай! — кричал Юрка. — Деньги вам не нужны? Медалей не хотите? Студенты, конечно, слабаки, но вы-то ведь герои. Вам же не впервой по две смены вкалывать!

— Ты пойдешь! — вдруг сказал Мишка Лосеву. — Тебе еще за горючее расплачиваться.

Загонка казалась бесконечной. Пожалуй, когда сидишь на плуге, она кажется короче. Сидишь там, думаешь про что-нибудь свое и не видишь, далеко ли до конца — трактор все закрывает, а потом вдруг приехали, нужно разворачиваться.

Фары далеко пробивают ночную темноту, а загонка все тянется, тянется. Юрка сидит в кабине. Так установилось сразу, как только выехали. Даже подумать смешно, что Мишка ночью побежит проверять, где он сидит. А в кабине теплее. Это заметно, когда выпрыгиваешь, чтобы поднять плуг. Потом на рысях догоняешь трактор и впрыгиваешь в кабину. Прыжок рискованный, потому что можешь оступиться на гусеницу — она гремит под тобой в темноте. Но об этом лучше не думать, когда прыгаешь.

Лосев молчит, и видно, что сон его одолевает по-страшному. Он не опускает руку с левого рычага, чтоб трактор не сполз в борозду, нога на педали сцепления — всё вроде правильно, но голова его, как игрушечная, болтается на длинной шее.

От гула балдеешь. Может, это только с непривычки, но кажется, что ты уже не человек, а карасик в стеклянной банке и рядом грохочет отбойный молоток.

«Собаки, наверное, уже добрались, — думает Юрка, — дрыхнут в клубе. А может, Тамарка концерт дает прощальный. Умора была, как они чемоданы тащили. Кантовали небось, пока машина не подошла. А ведь так и не заехали. На принцип пошли — раз не с нами, так бог с тобой. Это хорошо, что не заехали. Разве устоишь, если карета подана? Утром на „хозяйке“ доберусь».

А Лосев уснул. Загонка кончилась нужно разворачиваться, а он сопит только. Юрка наваливается на него, хватает рычаг, Лосев испуганно вздрагивает и просыпается.

Снова вышли на борозду. Лосев смешно мотает головой, стряхивает сон.

— Может, поговорим? — спрашивает Юрка, но Лосев не слышит.

Юрка толкает его в бок и кричит:

— Зовут-то тебя как?

— А? — откликается Лосев и подставляет ухо.

— Зовут, говорю, как? — орет Юрка, но Лосев опять не расслышал. Юрка машет рукой — толкуй с тобой...

Лосев бурчит что-то — это видно по губам. Песню, может, поет. Не спит. И Юрка закрывает глаза. Гул сразу становится глуше, все тише и тише, как будто банку с карасиком медленно поднимают вверх от этого проклятого молотка, и вот он уже еле слышно, как кузнечик, трещит внизу.

«Сплю, — понимает Юрка. — Ну, еще минутку. Считаю до десяти — раз, два... — но дальше цифры не вспоминаются. — Раз, два, — снова считает Юрка, — восемь, девять, десять».

Он открывает глаза. Сначала все темно, потом проступают очертания рамы, видна светлая полоса от фар, пробка радиатора. Юрка оглядывается — ничего себе заехали! С обеих сторон вспахано — во заехали!

— Заехали! — кричит Юрка. — Проснись!

Но Лосев спит, и Юрка, отталкивая его сапоги, шарит по полу, отыскивая педаль сцепления, нажимает на какую-то хреновину, и трактор визжит как укушенный.

Потом долго искали — слева и справа — борозду, нашли. Лосев высморкался и уселся поудобнее, а Юрка тотчас уснул, и так крепко, что увидел сон.

Ему приснилось, что он идет по серой утренней улице, заставленной длинными домами без дверей, и редкие прохожие останавливаются и смотрят ему вслед. Он идет почему-то без ботинок, в одних носках, и вся улица смотрит, как носки свисают с ног, как они падают в грязь и взлетают снова. И некуда спрятаться — длинная серая улица с длинными домами без дверей. Он идет под презрительными взглядами каких-то женщин в темных платьях с широкими юбками до земли и каких-то мужчин в сюртуках и лоснящихся цилиндрах, пока дорогу не преграждает чья-то растопыренная пятерня. Верткие руки лезут за пазуху Юркиного замасленного ватника и вытаскивают две алюминиевые ложки.

— Вор! Вор! — кричит улица. — Это он украл змеевики! Это он украл магнето!

Какая-то женщина целится зонтиком Юрке в лицо. Юрка кричит и просыпается.

Уже рассвело. Холодный ветер гуляет по кабине. Лосев спит, свалившись на Юркины колени. Трактор стоит.

Юрка выскочил наружу. Во все стороны тянулась белая гладкая степь, завешенная вдали серой пеленой. Лосев поискал в кабине шапку и тоже вылез. Было холодно, и мотор совсем остыл. Стояли, значит, уже давно. Лосев покопался в моторе и повернул к Юрке грязное, сияющее лицо:

— Все! Горючее кончилось!

— Кончилось! — заорал Юрка и бросился на Лосева.

Щуплый Лосев полетел в снег, вскочил и погнался за Юркой. Они долго носились вокруг трактора по свежему снегу, перепрыгивая через одинокую черную борозду. Вставало солнце.