I

И все-таки вы ничего не знаете о Магадане. Почему-то вы думаете, что все здесь ходят в нерпичьих шубах, пьют неразбавленный спирт, закусывают его красной икрой и прячут за пазухой поднятые на главной улице самородки. А самих магаданцев считаете или абсолютными неудачниками, которым не нашлось приличного места на материке, или прожженными авантюристами, слетевшимися сюда со всего света, или озабоченными алиментщиками. И уж, конечно, сквалыгами, которые складывают здесь долгими зимними месяцами длинные рубли в засаленные котомки, чтобы раз в три года, во время отпуска, взвинчивать цены на южных рынках, покупать дома и кооперативы в средней полосе и хватать все подряд в ГУМе, ЦУМе и «Синтетике» на Калининском проспекте.

А про погоду нашу столько нафантазировано, что мы могли бы считать себя папанинцами, если бы эти рассказы хотя бы на десять процентов соответствовали действительности. Она у нас и впрямь не райская: все лето ходишь в плаще на теплой подкладке — и не вспотеешь, мало кто может похвастать тем, что хоть раз купался в Охотском море даже в июле. Зимой пурги рвут провода и можно любоваться незапланированным салютом, когда оборванные концы перехлестываются над твоей головой и несутся по ветру голубоватые звездочки (если тебя самого в этот момент не несет по обледеневшему тротуару).

Но ведь бывают и ясные, тихие дни. Бывают они и летом и зимой, но особенно их много в марте и апреле, пока не задурит последняя, или предпоследняя, или еще какая-нибудь пурга. В эти прекрасные дни город стоит белый и торжественный, и магаданцы (даже те, у кого нет нерпичьих шуб) любят его особенно.

В один из таких дней и начинается наше повествование. Еще совсем рано — нет и семи, на улицах белесая полумгла, и автор просит извинения у нетерпеливого читателя за то, что не может сию минуту отправиться с ним на экскурсию и показать все замечательные места и строения — пусть немножко развиднеется. Но уже можно различить на стенах домов шевелящиеся пятна — флаги: сегодня Восьмое марта, воскресеньице в четверг, спасибо нашим женщинам.

Виктор Степанович Яковлев, вставший по обыкновению в такую рань сухопарый мужчина лет пятидесяти, разглядел эти флаги в окно кухни, куда пришел, чтобы поставить на плитку борщ, и даже причмокнул от удовольствия. На автобазе, где он работает механиком, женщин совсем немного и такие они незаметные, что предпраздничные хлопоты месткома не обратили на себя внимания, и он пошел бы сегодня на работу.

— Ну, гадики! — сказал негромко Виктор Степанович, и эта фраза, которую он употреблял в самых разных ситуациях, как всегда универсально передала все оттенки его мысли: а он еще думал вечером — идти ему в магазин за бутылкой или нет, в старой почти ничего не осталось; но за что такая честь кладовщице Марии Гавриловне, которая только и умеет, что газеты читать, а сама до сих пор гайку от шайбы не отличает — бери, что тебе нужно, а у мужчин своего праздника до сих пор нет; Сегодня Вера в «Восход» потащит — купить ей что-нибудь; ну надо же — он чуть в праздник на работу не явился.

Маленькая белая собачка с продолговатой мордочкой фокстерьера и щуплым тельцем болонки (почему-то эти довольно противные, суетливые и всегда дрожащие от холода собачонки в первую очередь завоевали сердца… — я уже было написал — магаданок, но спохватился, потому что «магаданками» здесь называют пушистые с длинными ушами женские шапки из песца, мы их увидим во время экскурсии… — именно болонки завоевали сердца жительниц города, когда пришла мода на собак) потянулась на пороге кухни и, тихонько взвизгнув, зевнула.

— Тоже жрать захотела? — спросил Виктор Степанович. — Буди хозяйку, хватит ей бока належивать — праздник сегодня.

Он всегда вставал рано, в начале седьмого. Всегда сам разогревал суп или борщ, потому что за долгие годы жизни на Колыме привык с утра есть горячее, выпивал с полстакана водки (тоже давняя привычка) и по привычке — раньше про себя, а с появлением собачки, которую он звал Найдой, а Вера — Белочкой, вслух — ругал жену. Он, пожалуй, и не ответил бы, на что сердится. Еду она всегда готовила, а на кухоньке, большую часть которой занимала так и не выкинутая чугунная плита (потому что Вера Васильевна все хотят попробовать испечь в духовке пирог) и обычных размеров ванна, потому что специального помещения для нее строители не сделали, так вот на этой самой кухоньке Виктору Степановичу удобнее хозяйничать одному — хотя бы потому, что вдвоем в узком проходе между ванной и плитой не разойтись. А поставить кастрюлю на плиту не такая уж большая работа, чтобы из-за нее портилось настроение. Дело было, вероятно, в другом. И пока Виктор Степанович отливает Найде в миску еще чуть теплого борща, отрезает кусок мяса, а потом чистит зубы и плюется перед раковиной, которая тут же, на кухне, можно пуститься в некоторые рассуждения.

На Колыме Виктор Степанович давно. Попал он сюда в молодости, перед самой войной, получив по дуроте срок за тяжкие телесные повреждения. Освободился только в пятьдесят первом, потому что (по той же дуроте) ушел в побег — во время войны (летом, конечно) некоторые пробовали. Почему-то главной целью было добраться до Якутии, как будто там начинались дикие прерии. Но мало кто дошел, и Виктора Степановича тоже повернули и довесок к сроку дали. Но было это так давно, словно и не было вовсе, словно все это он про кого-то в какой-то книжке прочитал и название забыл, осталось в памяти несколько слов — вот «гадики», например, да еще «суки немцы, убили брата Федю!». Какого Федю? Не было у Виктора Степановича брата, по крайней мере, когда забирали. А потом ему откуда взяться? Да и нечего об этом думать — забрали, и все.

Освободившись, Виктор Степанович слесарил, шоферил, жил в разных поселках на трассе (в Магадан перебрался лет десять назад). И хотя коммунальные, так сказать, условия часто оставляли желать лучшего, был доволен, потому что деньги были всегда (это для колымского человека обстоятельство немаловажное). И поскольку были деньги, в спиртном он себе не отказывал. Не то чтобы пьяницей был — он бы спился двадцать раз, если бы эта наклонность была чрезмерной. Он выпивал — и перед работой (если за баранку не садиться), и после работы, а то и в обед получалось.

И со временем (еще при первой жене) главное удовольствие в выпивке Виктор Степанович стал получать не от вида напитка (хотя водку он предпочитал всему остальному, а от спирта уже берегся, да и не достанешь его теперь в Магадане, разве что ребята с трассы привезут), не от количества выпитого (хотя, конечно, наперстками он не пил), а от самой процедуры, точнее, от ее незаметности. Выпивать просто так, у всех на виду, он уже считал не только неинтересным, но и неприличным — каким-то бахвальством, разнузданностью, что ли. И совсем другое, когда делаешь это незаметно, преодолевая трудности и оставляя всех (начальство, приятелей, жену) в дураках. Вот тогда выпивка приобретала смысл.

Именно поэтому, как мне кажется, он и злился, если утром жена его не провожала и он глотал свою водку безо всякого интереса, даже стесняясь этого поступка.

Вера Васильевна работает вахтером на продовольственной базе — дежурства по двенадцать часов, а потом два дня выходных, сто семьдесят восемь часов в месяц, если без переработок, оклад шестьдесят рублей, со всеми надбавками и коэффициентом — сто пятьдесят (плюс переработка и тройная плата за дежурства в праздники). Немного для Магадана, но где найдешь больше, если тут все с образованием. Опять-таки два дня работаешь — два гуляешь, разве плохо? Сегодня Вера Васильевна могла встать вместе с мужем — накануне в полдесятого уже была дома. Но не встала, барыня какая. Это сердило Виктора Степановича больше всего.

Зато в те редкие дни, когда выходные Веры Васильевны приходились на субботу и воскресенье или какой-нибудь праздник и она не слишком долго нежилась, он выпивал по всем правилам. С годами у Виктора Степановича накопилось несколько приемов, и он прибегал к тому или другому в зависимости от обстоятельств. Самый простой прием — спрятать бутылку в валенок в коридоре. Некоторую надежность этот прием гарантировал, но пить приходилось в спешке, потому что Вера могла выйти в любую минуту, к тому же пить нужно было из горлышка и безо всякой закуски. Но самое главное — была в этом приеме какая-то банальность, не хватало ему того, что Виктор Степанович назвал бы артистизмом, если бы знал это слово. Поэтому зачастую Виктор Степанович отдавал предпочтение другому приему — прятал бутылку в карман старого Вериного пальто, оно сто лет моталось на вешалке. Здесь уже была и дерзость, и неожиданность, да и гарантия того, что бутылка не будет обнаружена, возрастала, но нить опять-таки приходилось из горлышка и без закуски, наспех. Третий прием — это спрятать бутылку в туалетном бачке, там же можно утопить и стакан, а что-нибудь пожевать — принести в кармане. Словом, достоинства у этого приема были несомненные (сюда же нужно отнести то, что крючок надежно защищал от всех помех). Но, во-первых, часто скрываться в уборной неудобно, и, во-вторых, обстановка все-таки неподходящая. Лучшим своим приемом Виктор Степанович считал такой: он заранее наливал все шесть золотых с эмалью стопок, стоявших на подносике за стеклом серванта (шесть по пятьдесят граммов — триста), остаток он прятал в бачке на тот случай, если не хватит. Если аккуратно налить до краев и нигде не накапать, то будешь в упор потом смотреть на эти стопки и не догадаешься, что они полные, — только середки у них сверкают чуть ярче.

И вот идет обычная домашняя жизнь — обед или телевизор смотрят, а Виктор Степанович время от времени подходит к серванту, что-то там рассматривает, а через час или два Вера говорит: «Да когда же ты успел? Я с тебя глаз не спускала!» Ради такой минуты стоило ломать голову и исхитряться.

Но пока все эти приемы ржавеют от неупотребления: Вера Васильевна подниматься не собирается. И Виктор Степанович, высказав облизывающейся Найде, что он думает о поведении хозяйки, пошел в коридор за той бутылкой, которая уже кончалась. Стараясь не наступить — на путавшуюся под ногами собаку, он достал бутылку из старого пальто Веры Васильевны — оставалось и в самом деле только на донышке, заглянул через открытую дверь в темную теплую комнату — тихо, даже не слышно, есть ли она там, еще через дверь, в спальне, — и выпил из горлышка. Потом он постоял с минуту перед зеркалом, висящим над туалетным столиком против двери, разглядывая себя в тусклом, непонятном отражении — словно чудовище лохматое из сказки, которую он когда-то читал Игорю, сыну от первой жены. «Надо спросить, когда она в последний раз деньги ему переводила. Получил он что-нибудь к двадцать третьему февраля?» — подумал Виктор Степанович и потянул носом — из кухни вкусно пахло борщом.

Вера Васильевна встала, когда он уже принялся за вторую бутылку. И то не встала бы, если б он не сходил за почтой — там от Игоря оказалась поздравительная Открытка, и Виктор Степанович бросил эту открытку ей на подушку: «Поздравляют тебя, будь человеком, вставай, сколько можно валяться, в «Восходе» уже все подарки расхватали».

— Подарки нужно было раньше покупать, — откликнулась Вера Васильевна. — Сегодня все закрыто.

— Вот гадики! — изумился Виктор Степанович, и было в этой фразе неодобрение и к торговым работникам, которые устроили себе не вовремя выходной, и к женщинам, из-за подарков которым приходится беспокоиться, и к тем шустрым, которые уже сделали покупки и сейчас ублажают своих жен. — Ну хоть цветочков купим.

— И цветочков сегодня не будет, — сказала Вера Васильевна. — Их еще позавчера с руками отрывали, сама видела.

— И не сказала. Может, еще осталось что-нибудь? Будешь ты сегодня вставать?

Пока Вера Васильевна собиралась, Виктор Степанович успел пропустить две рюмки — запершись в уборной, после горячего завтрака закуска не требуется, можно было с собой ничего не тащить. А она еще повела Белочку гулять — пришлось выпить без всякого приема. Но к одиннадцати часам Вера Васильевна все-таки собралась, и когда он, обуваясь в передней, неловко ткнулся головой в этот самый столик — так что какие-то пузырьки (гадики!) попадали и Вера Васильевна сказала: «Уже? И когда ты только успел?» — Виктор Степанович все-таки почувствовал удовлетворение.

Ну а теперь вместе с нашими героями мы отправимся на обещанную экскурсию, благо живут они не в центре, и, следуя за ними, мы пройдем, наверное, полгорода. Это не так уж далеко, потому что Магадан — город маленький, хотя и гордится тем, что недавно стал стотысячником. Эта гордость убавится примерно на одну треть, если мы вычтем из числа его жителей тех, кто живет в поселках на трассе, приписанных к городу. Какие же они горожане, если живут от него за двадцать пять и даже за шестьдесят километров? Таким образом, у нас получится примерно шестидесятитысячный городок — совсем небольшой для областного центра, а уж для «столицы Колымского края», как его называют завзятые патриоты, — и вовсе маленький.

Тем не менее он растет и уже трижды обманывал проектировщиков: Этот рост выглядит довольно странным, потому что за последние пятнадцать лет здесь не появилось ни одного крупного промышленного предприятия, если не считать Дома быта с объемом услуг на миллион рублей и фабрики сувениров с валовой продукцией в 1973 году на 645 тысяч рублей. Так что приезжих здесь должно быть не так уж много. Правда, Магадан занимает одно из первых мест в стране по рождаемости (17 в год на каждую тысячу населения), но этот прирост (1700 младенцев) недостаточно объясняет ежегодное увеличение населения.

Тут еще надо учитывать, что Магадан первенствует и в другом отношении — по количеству разводов, а разведенным свойственно не только расходиться, но и разъезжаться в другие города. Хотя многие из этих распадающихся семей к моменту развода уже существуют только де-юре — жена в Полтаве, а муж здесь, но ведь бывает и так, что браки разваливаются еще в Магадане. И как вообще примирить эти две цифры — высокую рождаемость и высокую разводимость? Когда они успевают рожать этих самых младенцев? То ли супруги сначала были глупыми и родили младенца, а потом поумнели и развелись? То ли они сначала по глупости развелись, а потом, поумнев, стали каждый в отдельности добиваться повышения рождаемости? И нечего списывать эти странности на молодость населения.

Автор не берется объяснить это противоречие, равно как и то, например, что магаданцы ухитряются одновременно занимать ведущие места в стране а) по подписке на периодическую печать (2,1 издания на душу населения), б) по приобретению книг (на 7,82 рубля на ту же душу), в) по посещаемости кинотеатров (33,2 посещения, в среднем по области 49,4, в среднем по РСФСР — 20,7 посещения в год) и г) по потреблению спиртного на ту же самую просвещенную душу (точную цифру автор привести не может): Предположить, что магаданцы развиваются столь негармонично, что одни только и делают, что читают газеты и журналы, а другие — только пьют водку и даже не ходят в кино, автор не решается, поскольку это слишком резко противоречит общепринятой теории о всестороннем развитии личности. Если оке я скажу, что каждый магаданец таинственным способом ухитряется совмещать в себе все эти противоречивые способности, вы перестанете мне верить. А ведь я все-таки хочу еще кое-что рассказать.

Пока мы таким образом рассуждали, наши герои, по своей тихой улице Чубарова (Г. И. Чубаров командовал отрядом красноармейцев, принимавшим зимой 1923 года участие в ликвидации белых банд на территории области), застроенной наполовину двухэтажными восьмиквартирными домами, а наполовину частными хибарками, вышли на Марчеканское шоссе. Район этот ничем особенно не знаменит, разве что рестораном, который в пику «Северному» на центральной улице здесь называется «Южным» (в Магадане 12 ресторанов, считая ресторан аэропорта и кафе «Театральное», где тоже можно выпить, — не так уж мало, и это вызывает буйную зависть у наших гостей из Якутска и Петропавловска).

Шоссе ведет в Марчекан, поселок, сложившийся около небольшого судоремонтного завода, основанного в конце тридцатых годов. Что означает слово «Марчекан», не знает никто, в том числе и автор, хотя он и провел здесь в то время первые месяцы своей жизни под присмотром домработника Арсентия Зайца, осужденного за поджог колхозного сена (впрочем, это к делу отношения не имеет).

Но не стоит укорять автора за незнание, так как даже название самого Магадана расшифровывается весьма предположительно. По одной версии, оно произошло от эвенского слова «монгадан», что означает «морские наносы», — есть предание, что много лет назад на эту часть побережья обрушился страшной силы тайфун, море пошло на скалы и оставило эти самые наносы. По другой версии, название произошло от имени бедного, безоленного эвена, который осел здесь вместе с семьей и кормился рыбной ловлей, звали его Магда, что означает «трухлявый пенек» (Бабкин П. В. Кто, когда, почему? 2-е изд., доп. Магадан, 1968. С. 22).

Но пусть москвичи, киевляне и прочие не смеются, еще неизвестно, что означают прекрасные слова, которыми называют их замечательные города. Может, еще что-нибудь похуже обнаружится.

Дорога здесь идет вверх, и до развилки (раньше это место называли универмагом — по громадной куче мусора) вдоль обеих сторон тянутся заборы автобаз. Прямого отношения к делу это не имеет, но все-таки касается профессии Виктора Степановича, который, как я уже говорил, работает механиком. Поэтому автор позволит себе сказать несколько слов о том, какую роль играет здесь автотранспорт.

По всей Колыме и Чукотке (а именно они и составляют Магаданскую область площадью около 1,2 миллиона квадратных километров) нет ни одного километра железной дороги (стоимость его строительства составляет здесь около полутора миллионов рублей). Поэтому все перевозки внутри области осуществляются или автомобильным транспортом, или воздушным. Первые автомобили — десять «фордовских» полуторок — появились здесь осенью 1931 года, раньше, чем был организован знаменитый Дальстрой, раньше, чем пароходом «Сахалин» прибыло руководство этого правительственного треста. В 1973 году в области было 4172 километра автодорог и более 3-х тысяч километров автозимников — дорог, устраиваемых зимой по льду или снегу. Самая главная дорога — трасса (здесь ее называют только так), идущая из Магадана, а точнее, из Нагаевского морского порта, через старые золотодобывающие районы на северо-запад, в Якутию. Вдоль этой трассы и ее ответвлений живет большая часть населения (сейчас в области около 410 тысяч жителей). Трасса (1042 километра, строительство закончено в 1952 году. Интересно, что в отличие от многих других дорог она ежегодно становится короче — за счет выпрямления зигзагов, поворотов, строительства мостов, — см.: Коренченко А. К. Автотранспорт Северо-Востока. Магадан, 1974. С. 8) снабжает людей всем необходимым. Поэтому профессия шофера на Севере одна из самых главных, да и трудных тоже. Может быть, приняв это во внимание, некоторые из читателей простят Виктору Степановичу, который сейчас степенно вышагивает рядом с Верой Васильевной в своем черном, мехом наружу полушубке (традиционная одежда старых магаданцев, продукция Магаданского промкомбината), его любимое словечко, тем более что не только одно неодобрение оно выражает, а все-таки довольно широкую гамму чувств.

Но пора нам взглянуть и на Веру Васильевну. Тем более что в этой самой пушистой светло-серой «магаданке», черном пальто «под котик» и высоких сапогах (подруга уверяла, что они французские), раскрасневшаяся от мороза (минус семнадцать, ветра нет) и дороги в гору (сейчас она кончится), Вера Васильевна прямо-таки хороша и выглядит совсем не старше своих тридцати восьми лет (больная печень, возраст мужа, рядом с которым нескладно представляться девчонкой, да и жизнь ее много лет не баловала), а если старше, то совсем ненамного.

(Пусть читатель не примет молодость героини как уступку со стороны автора. Автор ничего уступать не собирается и играть на интересе некоторых к молодым и хорошеньким женщинам — тоже. Просто так оно и есть, Вера Васильевна действительно моложе своего мужа на двенадцать лет — такое бывает, хотя и не так часто. Автор считает, что разница в возрасте сыграла немалую, хотя и не решающую роль в истории, которую он все еще собирается рассказать, поэтому к решил эту разницу не затушевывать.)

Вера Васильевна идет, опираясь на руку супруга, который от свежего воздуха успел почти совсем протрезветь (да и сколько он там выпил!), и думает. О чем она думает? Можно было бы уже сейчас развернуть перед читателем широкую картину мыслей, видений, желаний и ощущений — это скрасило бы первые, не самые интересные страницы повествования. Но, во-первых, вы, кажется, просились на экскурсию? А мысли Веры Васильевны уведут нас далеко отсюда, поскольку все, мимо чего мы сейчас проходим, Вера Васильевна видела уже тысячу раз и это ее мало интересует. Во-вторых, автор запланировал подробное знакомство с героиней только во второй главе и, будучи от природы педантом, не хочет отступать от своих намерений. Но, поскольку нельзя все-таки вот так показать человека и ничего о нем не рассказать, он представит из упомянутой широкой картины два фрагмента.

Конечно, Вера Васильевна думает о подарке. Не о веточке засохшей мимозы, которую с некоторых пор успевают и сюда доставить в нужный момент оборотистые южные люди, и не о флаконе духов, перед витриной с которыми целую неделю толпились нерешительные учащиеся старших классов, и не об отрезах на платье или пальто — их, пусть не самых модных, у нее два чемодана (хотя, конечно, какой-нибудь уж очень красивый ее бы заинтересовал, по его так просто не купишь даже при (наличии прибрежной торговли с японцами). Больше всего ей хотелось бы колечко — пускай не очень дорогое, но чтоб было интересное. Впрочем, хотелось раньше. А события минувшей ночи, вернее, то, что увидела Вера Васильевна во сне, пожалуй, ослабили это желание, которое она лелеяла несколько месяцев. Теперь она не может даже с полной уверенностью сказать, хочет или не хочет она новое колечко. И это ее очень удивляет.

Вот тут пора перейти ко второму обещанному фрагменту. Сон был такой. Будто бы гуляет Вера Васильевна летом в очень красивом парке с Белочкой, а кругом цветы, фонтаны бьют, статуи стоят, как на стадионе, только совсем голые. И вдруг Белочка как залает и к ногам ее прижалась, а отовсюду голоса, словно несколько машин с репродукторами едут с разных сторон и объявляют: «Где она? Вы не видели ее? Кто видел Сапрыкину?» А Сапрыкина — это ее девичья фамилия. Кинулась Белочка по аллее, и Вера Васильевна за ней, спасаясь от погони, хотя знает, что ничего плохого ей не сделают. Одежда мешает — скинула она босоножки, сдернула платье на бегу, а под ним еще одно, а потом еще и еще, и с бельем то же самое получается — раз по пять все сбрасывать приходится. И вот она уже совсем ни в чем бежит, но чувствует, что ей что-то мешает, и Белочка, оборачиваясь, смотрит на нее укоризненно — ну что ты, мол, копаешься. А впереди видно, что вода — не то море, не то озеро большое. «Я сейчас, я сейчас!» — говорит Вера Васильевна и себя оглядывает — что бы еще сбросить? А ведь нету уже на ней ничего. Тут она колечки на пальцах увидала, стала их стаскивать — и не жалко даже! — одно, другое, третье. А они словно сами на пальцах вырастают. «Да ведь нет у меня столько!» — подумала она с досадой. И сразу перестали они расти. Нечего уже стало сбрасывать, и почувствовала Вера Васильевна такую легкость, так взвилась, что море или озеро, до которого, казалось, полдня идти нужно, сразу рядом оказалось. Но и море какое-то необыкновенное — оно словно заманивает ее, отступает и разбухает, ввысь поднимается.

И только Вера Васильевна испугалась, что вода на нее рухнет, как волна и впрямь рухнула с таким грохотом, словно на кухне полка с посудой сорвалась, — и стоит перед нею человек. И она знает, что он сейчас с нею сделает, и только хочет, чтобы это было скорее. И словно залило ее всю сразу.

Интересный сон, не правда ли? Согласитесь, что не каждую ночь такие снятся, даже если муж у вас человек пожилой и есть для таких снов некоторые реальные основания. Так что может такой сон заинтересовать и даже создать какое-то настроение. Вот в нем Вера Васильевна пока и пребывает.

С ним мы ее оставим и вернемся к нашей экскурсии. Супруги после развилки свернули налево и идут сейчас узенькой тропинкой вдоль деревянной ограды старого кладбища. На противоположной стороне на стенах двухэтажных двенадцатиквартирных домов горят флаги, из форточек бойкая музыка доносится, а с этой стороны тишина, чуть розовеют под солнцем сугробы на могилах.

Кладбище функционировало со 2 января 1942 года по июль 1960-го, произведено 9416 захоронений, в том числе — нескольких японцев, работавших здесь после войны. Новое кладбище действует с 28 февраля 1958 года (12 га, пока около шести тысяч захоронений), оно находится еще ближе к Марчекану.

Вообще у магаданцев слово «Марчекан» ассоциируется с кладбищем издавна, старое тоже называлось марчеканским, хотя сейчас оно почти в центре города, но ведь раньше-то весь центр умещался в нескольких кварталах вокруг нынешнего Дворца культуры профсоюзов. И когда кто-то говорит, что собирается на Марчекан, его полушутливо уговаривают — зря, мол, он это делает, рано еще. Впрочем, про некоторых говорят, что туда им и дорога.

По истечении установленного двадцатилетнего срока (июль 1980 года) на месте старого кладбища планируется разбить парк. Хотя как его разбить, если землю копать все еще будет нельзя: здесь мерзлота, и гнилостные процессы практически отсутствуют Да и как по такому парку гулять, когда знаешь, что у тебя под ногами? Но горисполком так решил, утверждая генеральный план.

А что там будет, через семь лет, — надо еще посмотреть. Вдруг оттепель наступит, и тогда упомянутые процессы пойдут полным ходом, а со всех магаданцев в связи с потеплением снимут надбавки и коэффициент — тогда здесь никого не удержишь и некому будет в парке новом гулять. Или организуют в Магадане. Всемирную выставку. Тогда лучшей территории не найдешь (маловата только — всего 9 га), ну хоть Азиатскую, и тогда все мигом перекопают, в одну ночь все расчистят.

Но нам до этого дела пока нет. Да и вообще это не очень веселое место, не для экскурсий, по крайней мере, и говорю я о нем только потому, что идем сейчас мимо и чтобы читателям все было ясно в отношении положения покойников в Магадане и их перспектив (правда, картина эта не совсем полная, потому что некоторых отправляют самолетом на материк), да еще потому, что пройдет совсем немного времени и прибежит сюда Вера Васильевна тайком от мужа с кутьей, завязанной в белый платочек, хотя никто из родных и знакомых у нее тут не похоронен. С чего бы это она, а?

Они дошли до перекрестка, до того места, где Марчеканское шоссе пересекается с улицей Парковой, и Вера Васильевна внутренне подобралась, приготовилась. Если встреча должна состояться, то, конечно, не на их захудалой улице и не на пустынном Марчеканском шоссе, около кладбища (а ради этой встречи Вера Васильевна и вышла сегодня из дома). Он должен появиться и увидать ее на настоящей городской улице, где, право же, совсем неплохо она смотрится в этой шубке, шапке и, может быть, даже французских сапогах, — не хуже других, по крайней мере. И она увидит его в толпе и сразу узнает, хотя лица его во сне вроде бы и не запомнила.

— Чего ты дергаешься? — спросил Виктор Степанович, когда она отпустила его руку и тотчас снова схватилась, потому что скользко.

Теперь слева были два пятиэтажных дома. В нижнем, этаже одного из них фирменный магазин Магаданского рыбтреста предлагает в широком ассортименте селедку, навагу, нототению и палтус, из которых только селедка и навага ловятся у магаданских берегов, а справа, за бараками, виднеется корпус ВНИИ-1, Всесоюзного научно-исследовательского института золота и редких металлов (организован в 1948 году, самое старое из научных учреждений города, в которых работает сейчас около ста пятидесяти докторов и кандидатов наук).

Впрочем, супруги Яковлевы к науке и учености отношения не имеют. Виктор Степанович учился так давно, что не помнит, сколько классов кончил — пять или шесть (но пишет — семь). Вера Васильевна закончила семилетку и даже проучилась один год в планово-экономическом техникуме, но ушла, потому что от цифр, как она говорит, заболела голова. Разница в культурном уровне супругов сказывается очень редко, разве что в кино, когда показывают очередной индийский фильм и герои три часа только поют и пляшут. Виктор Степанович комментирует эти фильмы своим обычным словом, на что Вера Васильевна с горячностью возражает, защищая молодое национальное искусство и глубину переживаний героев.

Мы упомянули здесь об институте опять-таки потому, что в дальнейшем повествовании он странным образом будет играть заметную роль и думать о нем Вера Васильевна будет очень часто.

Около рыбного магазина супруги Яковлевы свернули налево и двинулись по улице Гагарина, даже не взглянув (правда, им для этого пришлось бы задрать головы) на мозаику, украшающую угловое здание (художники И. Васильев и Т. Дидишвили, площадь 91 квадратный метр, стоимость 10 тысяч рублей, платил Нагаевский морской порт, потому что в этом доме живут его работники), — три исполинские фигуры, противостоящие бешеному натиску морской стихии, одна из них решительно сжимает штурвал. Еще два красочных панно украшают здания в Магадане. Злые языки утверждают, что самым лучшим — «Землепроходцами» — отмечен дом, в котором живет председатель Магаданского отделения Союза художников. Но автору точно известно, что произошло это не по злому умыслу председателя, а благодаря его неустанной заботе о расцвете монументального искусства в Магадане, а также случайности в распределении квартир. «Землепроходцев» мы посмотрим в другой раз, сегодня они нам не по пути.

Улица Гагарина (с правой стороны парк, с левой — пятиэтажные блочные дома, связанные «вставками» в некое подобие архитектурного комплекса) выходит на Комсомольскую площадь. Отсюда город спускается к морю, к Нагаевской бухте, а другой склон ведет к Магаданке, маленькой речушке, в которой еще тридцать лет назад хорошо ловился лосось. К Магаданке спускается проспект Ленина (бывшее Колымское шоссе) — начало той самой трассы, о которой я уже говорил. С Комсомольской площади видно, как, перескочив через Магаданку, трасса снова взбегает вверх (оттуда, с девятого километра, Магадан выглядит довольно внушительно, особенно ночью, когда видишь только огни). Некоторые из самых яростных патриотов Магадана, постранствовав по свету, нашли сходство между Комсомольской площадью и площадью Согласия в Париже благодаря стоящей здесь телевизионной башне, которая вроде бы похожа на монумент, установленный у себя парижанами. Автору эти претензии кажутся чрезмерными.

— Холодно, — сказала Вера Васильевна, — и зачем мы только пошли?

— За цветочками. Может, зайдем куда-нибудь?

— Куда?

— Покушать. Праздник сегодня.

— Мне в девять на работу.

— А ты поменяйся.

— Ну да, буду я десятку терять.

— Вот гадики! — выразился Виктор Степанович, которому совсем не улыбалось и вечером сидеть одному, достаточно, что он утро провел без особого удовольствия. — Ну давай хоть в «Северный» зайдем.

— А печень?

— Ничего не будет от шампанского. Ты его любишь.

— Шампанское можно и дома выпить, — сказала Вера Васильевна.

И тут они ступают на главную улицу (минус пятнадцать, небольшой северный ветер, к обеду уже будет дуть вовсю — здесь всегда так), за решеткой справа — все тот же парк, на другой стороне — жилой дом с магазином «Спорт-охота». Несколько домов на этой улице построили после войны японцы, это дало возможность одному московскому писателю (Гладилин А. Песни золотого прииска // Молодая гвардия. 1960. № 6) увидеть в башенках, украшающих некоторые из них, очертания восточных пагод. Но думаю, что японский вкус тут ни при чем — строили они по местным проектам. Просто уродливые башенки. Но если бы улицу застроили современными коробками из блоков, было бы еще хуже — так хоть какое-то своеобразие.

Улица широкой лентой уходит вниз, пестрят через равные промежутки флаги, движения почти нет: государственные машины стоят в гаражах, а частных в Магадане немного (в конце года — а сейчас, как вы помните, март — их будет 712, и еще 2358 мотоциклов), гораздо меньше, чем могли бы иметь граждане, получающие в среднем около трехсот тридцати рублей в месяц. Но ездить в Магадане особенно некуда, разве что летом за ягодами и грибами да круглый год по ближайшим поселкам за не бог весть каким дефицитом, и многие откладывают покупку автомобиля до возвращения на материк.

И народу пока немного. Школьники несутся куда-то с утра пораньше. У них, конечно, дел на весь день хватит. А в ресторане «Северный», мимо которого сейчас проходят мои герои, — длинном одноэтажном строении (горисполком все собирается снести его, чтобы не портил вид, стыдно сказать: одноэтажный дом на главной улице), в ресторане, который только-только открылся, еще совсем пусто, это видно в окна.

Дальше еще одна деревяшка, но уже двухэтажная — старый Дом быта. Тоже будут сносить, но не сразу, потому что в новом доме-красавце все мастерские не разместились, а Магадан не хочет уступать одно из первых мест в республике по стоимости услуг, приходящихся на душу населения. Да и план этого не позволяет (справедливости ради заметим, что первенство завоевано не столько широтой охвата и разнообразием сервиса, сколько ценами на эти самые услуги — они в полтора-два раза выше материковских за счет высокой заработной платы персонала). Так что здание пока постоит.

Далее следует небольшая площадь перед входом в парк с городской Доской почета и транспарантом в честь пятидесятилетия СССР. Дальше деревянный Дом пионеров, который тоже снесут, как только на углу Парковой и Гагарина, напротив дома с мозаикой, построят новый. Но это будет нескоро, в десятой пятилетке, наверное, и у горисполкома еще есть время решить, чем занять в будущем этот участок и те, что выше. Место, действительно, лучше не придумаешь — на главной улице, а рядом парк. Читатели тоже могут пофантазировать на эту тему.

А в самом деле, что нужно еще построить на главной улице в Магадане? Гостиницу? Есть, целых две, и к одной пристраивают крыло. Три ресторана (плюс столовая, которая почему-то полтора десятка лет именовалась кафе). Универмаг есть. Театр стоит совсем недалеко, а к 2000 году (по генплану) еще один — драматический (нынешний — музыкально-драматический — больше нажимает на оперетту) будет построен в Нагаево, перспективном районе. Областную библиотеку уже построили на Якутской, лучшую на Дальнем Востоке, одних только читальных залов — семь. Далековато, конечно, от центра, но не будешь же ее теперь сюда перетаскивать. Кинотеатр на главной улице есть. Областные организации свои здания имеют. Дворец спорта построен. Крытого катка, правда, нет, но место ему уже отведено, а здесь он не поместится. Дворец молодежи запланирован в долине Магаданки. Дворец культуры профсоюзов с зимним садом и певчими птичками вон стоит.

Может быть, музей? Но его здание маловато для главной улицы — богатой историей наша область похвастать пока не может. Ну хорошо — займет музей место Дома пионеров. А остальные участки? Так что есть над чем подумать депутатам в этом странном городе, в котором, как мы только что выяснили, почти все есть, а то, чего нет, — скоро будет.

А пока мои герои миновали кинотеатр «Горняк» (на детском сеансе в одиннадцать какая-то «Нина», в двенадцать тридцать — «Меченый атом» — вроде про физиков, но почему-то на афише стреляют). «Восход» (так здесь называют универмаг, некоторые зовут его «Расходом», — горит «Восход» растратой новой — вечером он выглядит действительно красиво: витрины в два этажа из сплошного стекла, большие зеленые буквы «Универсальный магазин» по крыше пятиэтажного дома) конечно, закрыт. Ни одного южного человека с цветами поблизости — обычно они здесь торгуют. Все та же бессменная тетя в тулупе и валенках с галошами продает букетики бессмертника по рубль шестьдесят, но избалованных магаданцев таким товаром уже не совратишь, тем более что бессмертия он никому не гарантирует. И на цветочном магазине на противоположной стороне, конечно, замок — отсюда видно. Остались вы сегодня без цветочков, Виктор Степанович, вот вам и гадики!

Вере Васильевне эта прогулка не доставляла удовольствия — кого встретишь на пустынных улицах? Только последний дурак побежит куда-нибудь из дома в праздничное утро. И некому здесь глядеть на ее шапку, шубку и сапоги, которые, кстати, раз уж настроение совсем плохое, наверняка не французские, а этикетку сама же Тоня отрезала, чтобы подороже содрать.

— Дальше-то что? — спросила Вера Васильевна. — Так и будем весь день по городу болтаться? Дома еще обеда нет.

— Ну и не надо. Пойдем в «Березку».

— Будешь там в носках выступать?

Верно, был такой случай в позапрошлом году, когда набравшийся Виктор Степанович танцевал с Сергеем, Тониным мужем, в «Южном». Но Сергей, хоть это неприлично — мужчине с мужчиной танцевать, все-таки в ботинках был, а этот разулся, ботинки ему, видите ли, мешали. С таким только на люди выходить, позориться.

— Да что ты сегодня как бешеная! — рассердился Виктор Степанович. — Слово сказать нельзя.

— Ладно, — сказала Вера Васильевна, — купи шампанского и поедем домой. Что по холоду зря ходить?

В «Полярном» (а в Магадане не только промтоварные, но и многие продуктовые магазины получили звучные названия: «Волна», «Нептун», «Юбилейный», «Маяк») Виктор Степанович купил шампанское (и о себе не забыл). На пустынной остановке напротив «Восхода» они дождались автобуса, который тоже пришел пустой.

Дома Вера Васильевна сразу же занялась обедом, а Виктор Степанович с большими предосторожностями наполнил водкой все шесть стопок, стоящих на полке серванта, и потом смотрел телевизор, отрываясь только для того, чтобы потихоньку выпить. Настроение у него было самое прекрасное.

В начале третьего Вера Васильевна велела собирать на стол. В честь праздника решили обедать в комнате, по телевизору шел какой-то фильм. Хотя ноги уже малость подводили, Виктор Степанович сервировал стол как надо и даже скатерть новую постелил. Под тарелку Веры Васильевны он положил четыре новые десятки — пусть тоже порадуется, раз ее праздник (но могли бы эти гадики и сегодня подарки продавать. Если все перед праздником за подарками побегут, то работать кто, спрашивается, будет?).

Эти деньги мало порадовали Веру Васильевну (надо же, как сон въелся!), и шампанское ее не утешало. К тому же она выпила не один фужер, как собиралась, а три — Виктор Степанович после селедки задремал за столом, и ей пришлось допивать бутылку, чтобы добро не пропадало.

К концу обеда она почувствовала, что начинает болеть печень. У нее еще хватило времени, чтобы убрать со стола, сунуть подушку под голову мужу, расположившемуся на кушетке, и налить грелку. А потом ей стало совсем плохо, и, когда часа в четыре пришла Тоня, та самая, которая продала ей ленинградские сапоги за французские, Вера Васильевна еле дошла до двери, чтобы ей открыть.

Тоня попробовала было утащить ее к себе — небольшая, но приятная компания, пирог с мясом и выставка подарков, которые ей, Тоне, преподнесли в честь этого дня неизвестные поклонники, но Вера Васильевна только рукой махнула — какие уж там гости, если болит так, что хоть «скорую» вызывай. А к девяти на работу идти.

— Сама небось подарки купила? — спросила Вера Васильевна, вспомнив, что два дня назад Тоня просила у нее сто рублей, но Вера Васильевна снять деньги с книжки категорически отказалась.

— Очень надо! — сказала Тоня весело, словно и забыла про ту обиду. — У меня кавалеры есть.

— Там у тебя в ящике, между прочим, что-то лежит, — сказала она уже с порога.

Открытку Вера Васильевна достала вечером, когда шла на работу. Подписана она была странно: «Неизвестный Вам Антон».

 

2

Я уже говорил, что на вечерний Магадан лучше смотреть откуда-нибудь сверху. Тогда эта небольшая галактика производит довольно яркое впечатление. А когда идешь по темным улицам, то почему-то думаешь, что фонарей маловато, магазины попадаются редко и витрины светят еле-еле. И скользко.

А тут еще ветер. Стоило Вере Васильевне подняться к кладбищу, как он задул ей навстречу со своей нормальной силой (десять-двенадцать метров в секунду), а это, когда минус двадцать или пусть даже пятнадцать, совсем несладко. И хотя одета Вера Васильевна тепло — платок, полушубок и валенки вместо неизвестно кем изготовленных сапожек (валенки производства Магаданского промкомбината, в 1973 году в области было изготовлено 145 тысяч пар), — холодно и одиноко ей идти пустынной улицей вдоль кладбища. Да и печень побаливает. И плевать она хотела на сочувствие Виктора Степановича, который к ее уходу изволил проснуться и даже пообещал вымыть посуду.

Господи, все бы она отдала и своего ненаглядного супруга в придачу! Вот только кому и за что? Кому может понадобиться это барахло: полушубок и валенки, ночное дежурство, больная печень, тридцать восемь лет, ветер, секущий лицо не то подмерзшим снегом, не то каким-то мусором, десять тысяч на сберкнижке, тоска, головная боль к утру? Впрочем, десять тысяч — это деньги, их заработать нужно, пробросаешься.

Но если трезво подумать, то что у нее, Веры Васильевны, есть? Эти деньги (да и то не совсем ее, потому что зарабатывает-то в основном Виктор Степанович, а ее вахтерской зарплаты даже на прожитье не хватает, неизвестно куда уходит), несколько чемоданов вещей, многие из которых уже лет десять как вышли из моды, двухкомнатная квартира без ванной и собачка Белочка. Разве это много для живого человека?

А ведь больше ничего уже не будет, ничего. Ну, денег, наверное, прибавится. Можно будет купить на материке дом, мотоцикл Виктору Степановичу или даже машину. Только зачем все это? Зачем дом, огород, машина, если все вокруг будут чужие? С кем разговаривать? К кому ездить? Даже самые лучшие родственники чужими становятся, если их несколько лет не видишь.

Вот и получается, что совсем она одна на белом свете — со своими сбережениями за пазухой. (На 1 января 1974 года в сберкассах области было 258 832 вклада на сумму 294 150 тысяч рублей, средний размер вклада составлял 1136 рублей — в целом по стране 729 рублей, а на каждого жителя области приходился вклад размером 716 рублей. По неофициальный данным, так как тайна вкладов охраняется государством, некоторые жители области обладали вкладами в 100 и более тысяч рублей — новыми.) И никаких радостей впереди. Разве что Белочка щенков принесет. Только очень она для этого нервная.

Ах ты, холодно-то как! На углу Парковой просто с ног сбивает. И прохожих никого, даже в честь праздника. В большинстве квартир свет, кое-где руки мотаются — пляски. Идешь мимо дома и как будто сквозь стены видишь: ряд окон с небольшими отверстиями под подоконниками (в нишах холодильники, северный вариант) — кухни, в следующем ряду окна побольше — большие комнаты (там руки и мотаются), дальше опять ряд окон в две створки — спальни двухкомнатных квартир (тут редко где свет горит) или кухни. Все одинаково. И даже мебель расставлена одинаково. Потому что ее (тоже одинаковую) иначе трудно поставить.

Нет, все-таки я не так строил бы северные города. Начнем с, как выражаются, жилища. Квартиры должны быть большими и непохожими. У одного — модерн, все только современное, всякие там кнопки, транзисторы, электроника. А у другого — как старинная интеллигентская квартира в Ленинграде, с антресолями, непонятными кладовками и заставленной всякой рухлядью комнатенкой, где сорок лет назад жила домработница тетя Даша. А третьему, может, хочется, чтобы его дом напоминал избу, в которой он вырос. Это, конечно, преувеличение, но очень разная должна быть начинка у всех домов, чтобы каждый чувствовал себя здесь хорошо — ведь люди приезжают разные. И, конечно, все коммунальные удобства должны быть.

Но это еще не все. Здесь особенно, потому что семьи, как правило, маленькие — без бабушек и дедушек, а то и без детей, которых отправили из-за климата на материк, особенно нужно, чтобы человеку было с кем и где общаться после работы. Тем более что на улицу зачастую нос не высунешь. Нужны какие-то места (кафе? клубы? только не красные уголки в подвале с настольным бильярдом) для этих встреч, концертов самых лучших артистов, небольшой выпивки, наконец. И пить будешь меньше, если кругом интересно.

И еще я бы приглашал сюда только очень интересных людей, лучших в своей профессии. И не давал бы им здесь жить долго, пять лет максимум — и до свидания. Потому что, за эти годы интересный человек израсходуется вдрызг и начнет повторяться, начнет выискивать легкие ходы и удобные решения, а найти их тем легче, чем дольше он тут живет, потому что спаянность и поддержка северных людей усиливается с годами, прожитыми вместе. Нужна смена.

Конечно, все это очень дорого. Но разве сегодня Север дешево стоит? Одна текучесть рабочей силы ежегодно обходится в миллионы. А взять уже упомянутый феномен: промышленность остается на одном и том же уровне, а население ежегодно растет на 8–10 тысяч. За счет чего? Безработных в Магадане, конечно, нет (по данным советского ученого В. А. Тишкова, в июле 1973 года в Канаде, т. е. на зарубежном Севере, не имело работы 503 тысячи человек — 5,3 процента от общего числа занятых, рекордный процент на тот момент для капиталистического мира). Напротив, в каждом номере газеты, на каждом углу — одни и те же объявления — требуются, требуются. Но все ли они действительно требуются?

Вот должность Веры Васильевны — вахтер. Базу, на которой она работает, охраняет электроника. Не будем вдаваться в подробности (хотя бы потому, что они и автору неизвестны), скажем лишь, что Вере Васильевне вовсе не требуется выходить во время дежурств из будки, где она сидит, и проверять замки на воротах. Так зачем же она сидит? За что она получает сто пятьдесят рублей — больше, чем многие инженеры на материке?

Вот вам главный резерв экономики: на Севере должны жить только действительно нужные люди. И вот им-то, самым нужным, приехавшим сюда на короткий срок должны быть созданы те условия, о которых говорилось выше.

Автор не несет здесь никакой отсебятины. Об этом уже немало писали экономисты и социологи. В подтверждение могу сослаться на интересную книгу журналистов «Литературной газеты» А. Левикова, В. Переведенцева, А. Смирнова-Черкезова, В. Травинского «Колыма и колымчане» (М.: Сов. Россия, 1971). Возможно, что когда-нибудь эти доводы будут услышаны.

И опять оказывается, что надеяться Вере Васильевне не на что. Если все будет так, как хочется автору, то спрячут со временем ее базу под землю или каким-нибудь другим образом полностью переведут на электронную защиту, сломают ее двухэтажный, с ограниченным набором удобств домик, столь распространенный сегодня в Магадане, чтобы построить настоящее «жилище» для настоящих специалистов (в городе, прижатом сопками к морю, площади для застройки немного). А ей — возвращаться в ставшие уже чужими родные места, на материк, с толстой пачкой аккредитивов и пустой душой. Именно пустой. Прожив здесь два-три десятка лет — и лет самых лучших, привяжешься к Магадану со всеми его плюсами и минусами. И, оставив привязанность, что оставишь себе.?

Жалко мне Веру Васильевну. Да и самого себя жалко. Потому что и автора эта участь постигнет — хватит уже, уезжать пора, засиделся. Наверное, те, кто будет жить здесь недолго, напишут о Магадане лучше — свежий взгляд, столичная школа и обитая культура выше. Нет, не корите меня за сочувствие Вере Васильевне. Кто нас с ней пожалеет?

На Комсомольской площади (ну и ветер несется по проспекту! Телевизионная вышка воет от его напора. Свалит ее, наверное, когда-нибудь, и исчезнет единственное сходство с Парижем) Вера Васильевна сделала небольшой крюк, чтобы попасть к витринам магазина «Маяк». Редкие покупатели — все, конечно, мужики — неслись по обледеневшему тротуару к магазину, боясь, что вот-вот закроют, некоторые даже без пальто. Два или три такси попыхивали перед входом.

Она остановилась около заиндевевшей витрины и достала из сумки, где у нее лежали термос с чаем, хлеб и пара котлет, открытку. Открытка под термосом перегнулась — нарочно засунула поглубже, чтобы не намокла от снега, — и это огорчило Веру Васильевну.

Текст был такой:

Многоуважаемая Вера Васильевна!

В замечательный женский праздник позвольте Вас поздравить от глубины моей души и пожелать Вам большого женского счастья и всех прелестей жизни. Остаюсь с симпатией к Вам.

Неизвестный Вам Антон.

А на обороте нарисованы слоники — почти как те, что продавались когда-то у нас в магазинах, из уральского камня, но только все одинакового роста и сразу видно, что индийские, потому что очень худые. И написано внизу мелко-мелко, что слоны индийские, ручной работы.

«Кто же это? — снова подумала Вера Васильевна. — Я не знаю никакого Антона. Откуда же он меня знает? Или это кто-то разыгрывает?»

И тут вспомнила она человека из сна. Как он стоял перед нею, опустив руки. Нет, сначала он руками закрывал лицо, словно стеснялся, потом сделал какой-то жест — как индийский, и глаза его горящие впились в нее. Слоники вот тоже индийские, ручной работы. И показалось ей, что у того человека из сна было не две, а гораздо больше рук, которые все красиво изгибались — она видела это во многих фильмах, и Махмуд Эсамбаев, когда приезжал сюда, тоже такое показывал.

«А что если это он открытку прислал? — подумала Вера Васильевна. — Может, он увидел меня на концерте, когда свет в зале зажгли. Но я не очень долго и хлопала, потому что боялась поздно домой идти, это ведь второй концерт был, в десять часов начало. Он адреса моего не знает. И почему «Антон» подписался?»

— Гражданочка, может, выручишь? — сказал у нее за спиной мужчина в синем, вымазанном известкой плаще. Он протянул ей несколько селедок на газетном листе. — Гляди, сколько на рубль!

В магазин уже никого не пускали, и на что этот бич рассчитывал, было неизвестно. Разве что кто-нибудь из рабочих был знакомый или задолжал кому-нибудь.

— Да иди ты! — отмахнулась Вера Васильевна от противной физиономии, столь нагло вторгшейся в ее грезы. И печень от одного вида селедки стала болеть. Надо же, как она устроена!

Дальше по пути были еще два магазина — обувной и «Волна» на углу Портовой и Коммуны, но Вера Васильевна и так опаздывала и останавливаться было некогда. (Анна Ивановна, жена бригадира, точно ей какую-нибудь гадость скажет — как же, начальница! Хуже нет с ней меняться.) Но одну фразу из поздравления Вера Васильевна все-таки запомнила: «Остаюсь с симпатией к Вам». Очень ей понравилась эта красивая фраза. И главное, что остается! Значит, был, есть и будет. Красивый, наверное, человек.

Толстая Анна Ивановна уже в пальто дожидалась. Тут же и ее муж сидел — лысый, с узенькими черными усиками Шульга. Глазки у него всегда сощурены, словно он ко всему приценивается. Эти голубки, конечно, расстаться не могут, а тут идешь одна в темень — и ничего.

— Могла бы и пораньше! — буркнула Анна Ивановна, поднимаясь. — Знаешь ведь, что праздник!

— А у меня что, по-вашему? Только о себе и думаете!

— О тебе я должна думать! Как же!

— Будет-будет! — сказал Шульга. — Благодарю за службу. Позвольте от лица командования, товарищ Яковлева, поздравить вас с международным.

— А открыточку не вы бросили?

— Хватит ля-ля разводить! — Анна Ивановна уже переминалась около двери. — Ирку небось уже уложили.

— С открыточками неувязка вышла. — Шульга суетился около стола, перекладывая растрепанный журнал дежурств, — Даже для родной жены не нашел.

«Зачем ему за Антона прятаться? — подумала Вера Васильевна. — Да ну его, черта лысого!»

— У всех праздник, — сказала она, — а тут сиди как пешка.

— Ты не сердись, — пожалела ее Анна Ивановна. — Мы к внучке спешим. Ирку неделю не видели, а они ее сейчас спать уложат — десятый час.

Они ушли. Вера Васильевна закрыла наружную дверь на крюк, проверила сигнализацию — в порядке, телефон работает, расписалась в журнале. В маленькой, примыкавшей к проходной базы комнатке было тепло. Сюда бы еще кушетку — и прекрасно жить можно. Но против кушетки Шульга возражал категорически. Поэтому в ночное дежурство подремать можно было только на составленных стульях — жестко, конечно, и голова свешивается, но на то и работа, а не санаторий.

На уже включенную плитку — такие нарушения Шульга как будто не замечал — Вера Васильевна поставила чайник, чтобы согреть воды для грелки. Печень вроде притихла. Потом достала из ящика стола затрепанную книжку про разведчиков. Но читать не хотелось. Чайник скоро зашумел, потом засвистел.

«Ну кто же все-таки написал? — опять подумала Вера Васильевна, разглядывая открытку. — И почерк вроде знакомый. Видела я его уже где-то!»

Вот что может сделать простая поздравительная открытка! Перевернула она душу Вере Васильевне, и словно сдвинулось все в ее жизни с привычных мест, и самой ей уже неясно: где она, с кем, зачем? А ведь не девочка. Взрослая, рассудительная, может быть, даже расчетливая женщина, всегда вроде знавшая, что почем, и что даром, просто так, ничего не бывает.

А если бывает? Было ведь в ее жизни уже однажды завихрение, то самое, что подхватило ее теплым августовским вечером в тихом городе Муроме, где она жила, где на «главной улице — Московской, на углу, перед книжным магазином, каждое утро выкладывали сегодняшнее число цветочками и даже день недели (летом, конечно) и где однажды она вдруг почувствовала под легким ситцевым сарафаном приятную, подрагивающую тяжесть грудей, и тотчас сладкая грусть неизвестно о чем охватила ее, хотелось кого-то жалеть, о чем-то грустить — пусть это будет невыносимо тяжело и больно душе, она все вытерпит, и очень хотелось плакать — ярким, солнечным днем в пыльном скверике, у Дома колхозника, где она присела на лавочке и подумала, как все это хорошо, противно только, что на лице появились прыщики, но ведь они пройдут.

И тогда или чуть позже, а может, через год или два, но уже осенью, вдруг нарисовался этот лихой Сережа — как потом выяснилось, пьяница и хвастун, кобель ненасытный, — но тогда денежный, добрый, очень ласковый Сереженька, и получилось это самое движение души, вскинувшее, Веру Васильевну:

над теплым городком с большими железнодорожными мастерскими, которыми когда-то командовал П. Я. Афанасьев, к тому времени (а это было в 1955 году) — первый председатель исполкома Магаданского областного Совета депутатов трудящихся (область организована в декабре 1953 года);

над затейливым особняком инженера В. К. Зворыкина, еще до революции эмигрировавшего в Америку и ставшего там отцом телевидения. Он и по сей день, несмотря на преклонный возраст, почетный вице-президент знаменитой RCA «Радио корпорейшен оф Америка (Голованов Я. Мудрый Филин // Комсомольская правда, 1973. 11 дек.) Тогда в этом доме помещался горотдел милиции;

над пыльными дорожками стадиона «Локомотив», где Вера Васильевна после того дня у Дома колхозника стала заниматься прыжками в высоту, потому что любила в себе это ощущение и втайне гордилась им;

над островерхой громадой наполовину разрушенного, а наполовину заселенного (не монахами, конечно) некогда знаменитого монастыря с редкой тучкой ворон над шпилями;

над знаменитыми муромскими огурцами — самыми скороспелыми в мировом ассортименте: цветет на тридцать пятый, плодоносит на сорок второй — сорок пятый день после посева (БЭС. 1-е изд. Т. 40. С. 627).

И оказалась Вера Васильевна за тридевять земель, в колымском поселке Атка — двести восьмой километр основной трассы. Название свое он получил (как сообщил автору старейший автотранспортник области А. И. Геренштейн) по первым буквам организованной здесь в середине тридцатых годов автотранспортной конторы. Но краевед П. В. Бабкин считает более возможным происхождение этого названия от эвенского слова «атакан», что означает «безжизненное, безводное место, плохое для выпаса оленей» (Бабкин П. В. Кто, когда, почему? 2-е изд., доп. Магадан, 1968. С. 37.), — видите, даже оленям там плохо!

Но даром ли обошлось Вере Васильевне то ликующее парение в теплом муромском небе? Неужто вы забыли, Верочка — я уж вас так назову, раз много знаю и сильно жалею, — что потом-то было?

Не сложилась семейная жизнь у Веры Васильевны. Да и как она с Сереженькой могла сложиться? Когда он на трассе, сердце разрывается — не случилось бы что, уж больно лил да удал, редкий раз без происшествий возвращался. А когда в поселке отгуливает, тоже неспокойно — где он, с кем? Сколько раз говорили Вере Васильевне: «Придержи своего кобеля! А то нарвется». И не парила она больше ни над Аткой, ни над каким-нибудь поселком по соседству — больше корчилась от обиды и боли душевной. Но прощала все-таки, уступая не теперешнему забулдыге, а тому, муромскому, нежно-белому на бронзовом от загоревших тел берегу Оки.

С таким ли мужем ребеночка заводить? А потом и беременеть перестала — от скоблений ли, от переживаний?

Сергея нашли зимой под мостиком речушки, протекавшей через поселок, без шапки, с проломанным черепом. Женщин в те годы на Колыме было мало, стерегли их крепко. Убийцу не нашли.

А больше о прошлом Веры Васильевны и рассказывать нечего. Года через три после смерти Сергея сошлась она — постепенно, после долгих и нескладных ухаживаний с его стороны — с Виктором Степановичем, которого жена бросила из-за занудства — сбежала, сына прихватив, с одним узелочком, правда, через полгода про алименты все-таки вспомнила. И пошли у нее «гадики» да «гадики» со всех сторон. Неплохой вроде человек, да и хорошего в нем мало. Жадный, но не сильно ограничивает. Пьет, но в меру, пьяный редко бывает. По бабам не бегает — и то хорошо. И на работе уважают.

И потянулись эти пятнадцать лег — уже пятнадцать! Сын его год назад в армию пошел. От такой жизни и те далекие завихрения, парения, падения — как хотите их называйте — счастьем могут считаться. Кажется, я соглашусь с Верой Васильевной.

Она позвонила Тоне, но подошла Ленка, племянница Тониного мужа. Она приехала в Магадан поступать в педагогический институт (открыт в 1961 году, имеет три факультета), потому что у себя на Украине боялась не попасть. Но и тут не поступила (в 1972 году конкурс в Магаданский пединститут был такой: на историко-филологическом — 2,3, на физико-математическом — 1,8, на факультете учителей начальных классов — 2,1) — совсем вареная девка. Пошла учиться на продавца.

— Она Павлика моет, — сказала Ленка. — Я передам, что вы звонили.

Тониного звонка Вера Васильевна ждала с нетерпением, словно Тоня ей так сразу эту загадку разгадает. А та, как назло, не звонила — полдесятого, десять. Забыла, что ли, эта дура вареная ей сказать? В начале одиннадцатого Вера Васильевна позвонила еще раз.

— Только уложили, — сказала Тоня. — Развыступался за день, никак не успокоишь. Как здоровье?

— Ничего. Событие тут одно произошло.

— С Виктором поругались?

— Ну его! — сказала Вера Васильевна и, чувствуя, что поступает неправильно, что надо все затаить в себе, спрятать и молчать, все-таки не удержалась: — Открытку я какую-то странную получила.

— От кого?

— В том-то и дело, что не знаю. От какого-то Антона.

— Так уж и не знаешь?

— Сроду такого знакомого не было.

— Интересно, — сказала Топя. — И мне про него никогда не говорила.

— Да не знаю я его!.

— И что он пишет?

— С праздником поздравил. И в конце — «остаюсь всегда Ваш».

— Прыткий. Ты поосторожней. Может, аферист какой-нибудь.

— Сон мне сегодня приснился, — сказала Вера Васильевна, — будто я с кем-то познакомилась. И, представляешь, открытка! У меня весь день предчувствие было.

— Ладно, — сказала Тоня, — завтра покажешь.

— Подожди, — Вера Васильевна боялась, что Тоня сейчас положит трубку. — Может, он еще что-нибудь напишет? Объяснит, кто он и откуда меня знает. А то странно получается — поздравил и пропал.

— А кто их, мужиков, поймет? — сказала Тоня. — Вот чего мой сидит на «Полярном»? (Полярнинское месторождение открыто в 1961 году партией В. Полэ благодаря научному предвидению, специалистов и редкому дару поисковика А. Власенко, нашедшего здесь первые знаки золота еще в 1948 году. Чуть позже рядом было открыто месторождение, названное «Ленинградским» — в честь выпускников Ленинградского горного института, в числе которых был и легендарный Ю. А. Билибин. На базе этих месторождений существует Полярнинский горно-обогатительный комбинат — см.: Чемоданов Н. В двух шагах от Северного полюса. Магадан, 1968.) Все равно всех денег не заработать. И еще думает, что я туда поеду. Буду я город на прииск менять!

— Знаешь, — перебила ее Вера Васильевна, — я думала, что так только в книжках бывает — записки, тайны разные.

— Погоди, еще на свидания бегать будешь.

— Где уж мне на пятом десятке.

— Не говори — тут самые страсти и начинаются.

— Ну ладно, — сказала Вера Васильевна, досадуя на себя, что проявила несдержанность и все разболтала. — Извини, что спать не даю.

— До завтра, — сказала Тоня. — Что-то я тебе даже завидовать начала. Спокойной ночи.

А ночь получилась кошмарной. Этот странный Антон влез ей в голову и добро бы уж хоть приснился, а то ведь, нет — снилась всякая ерунда, и Вера Васильевна, чтобы прогнать ее, то и дело просыпалась и говорила себе: «Ну вот сейчас увижу!», но Антон (она теперь так называла человека из вчерашнего сна) так и не появился.

Вдобавок ко всем волнениям под утро снова разболелась печень. Пришлось опять ставить чайник. Но и грелка не очень помогла. И она еле дождалась сменщицу — черт бы побрал эту праздничную десятку, стоит из-за нее так мучиться!

По дороге домой Вера Васильевна уже в который раз думала о том, что давно могла бы бросить работу, Виктор, слава богу, зарабатывает неплохо, да и следить за ним нужно получше, шестой десяток как-никак. И можно было бы сидеть дома. Что ее сто пятьдесят рублей значат?

Но ведь тоже деньги. Тем более что Виктор Степанович никогда не требовал у нее отчета — трать как хочешь. А потом, что она будет делать без работы? Подушечки вышивать? Это Тоне хорошо, у нее Павлик есть. Хотя уж ей-то ребенок совсем ни к чему, ей бы только шастать где-нибудь, молода еще. Ей Павлик только мешает.

А у Веры Васильевны что? Только Белочка, нежная и доверчивая. Хотя тоже мозги крутить любит. Попробуй отогнать от нее женихов осенью или весной. Это ужас какой-то, когда за маленькой, нежной Белочкой целая свора увязывается, а та бежит впереди, довольная, и еще оглядывается, рассматривает своих ухажеров, словно выбирает. Прибила бы Вера Васильевна эту потаскушку, хотя, конечно, выкинуть теперь уже жалко.

Виктора Степановича дома не было.

«Куда это он с утра? — подумала Вера Васильевна. — Сегодня ведь тоже выходной. Неужели пить куда-нибудь побежал?»

Но так она устала, что даже рассердиться не было сил — сразу повалилась. И спала без снов, словно в какой-то глубокой темной яме сидела. И про Антона ни разу не подумала.

Она проснулась во втором часу, потому что солнце стало светить прямо в лицо, и услышала запах щей. Вот он, оказывается, куда бегал с утра — в магазин. Она еще подремала с полчаса. И было ей хорошо — мягко, тепло и радостно, хотя, если подумать, ничего особенного не произошло. Готовить Виктор Степанович умеет и раза два в месяц потчует ее щами или еще чем-нибудь. При этом он как бы невзначай выпытывает: «Мясо ничего? А то гадики подсунут», — и совсем расплывается, если Вера Васильевна хвалит. Он сейчас, наверное, извелся, что она до сих пор не встает, так не терпится ему похвастать этими щами. И даже с Белочкой, наверное, в порядке исключения погулял, потому что она не скулит.

Перед обедом забежала Тоня за томатной пастой.

— Там у тебя в ящике что-то лежит, — сказала она тихонько, чтобы Виктор Степанович не услыхал. — Ты бы сама посмотрела.

Это было письмо от Антона. Первый раз Вера Васильевна прочитала его наскоро, привалившись спиной к двери кухни, чтобы Виктор Степанович не вошел. Потом, через полчаса, выскочив из-за стола, в уборной прочитала во второй раз — уже не так быстро. И еще через час, когда он, пьяненький, захрапел на кушетке, прочитала в третий раз. Тут уж никто не мешал.

Читая и перечитывая эти прекрасные слова, Вера Васильевна была счастлива. Она и за столом вела себя как девочка — смеялась чему-то, вскакивала, обнимала Виктора Степановича и говорила ему: «Ах, какой ты милый и славненький! Как я раньше этого не замечала!» В эти минуты ей плакать хотелось. Виктор Степанович даже сердиться стал, потому что все эти фокусы мешали ему, нарушали установленный порядок, согласно которому в золотых с эмалью стопках на серванте как будто нет ничего и не увидишь, сколько ни гляди, а потом вдруг оказывается, что Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя-а, а все остальные — гадики.

И вдруг тоска навалилась, такая тоска, что места не найдешь. Ну чему, дура; обрадовалась? Ведь смеется над тобой кто-то вместе со слониками индийской ручной работы. Дураку ясно, что смеется. Станет научный работник, да еще старший, вахтершей интересоваться! Добро бы ей лет тридцать было, а то ведь и смотреть не на что. На покойную жену похожа! Ничего себе — сравненьице нашел. Вот именно на покойницу. Хотя бы уж соврал что-нибудь покрасивее. А если уж так понравилась — отчего не подошел, не сказал это? А то письма, открытки — неизвестный Вам Антон на белый дом любуется. Смеется кто-то над ней, а она и обрадовалась, дура нескладная.

Но были и другие мысли. И шли они вместе с этими» то перебивая их, то куда-то отступая: «А почему бы и нет? Не страшилище же она какое-нибудь. Он человек немолодой, зачем ему девчонка? Если у него серьезные чувства, то такая как раз и нужна. А уж любить я тебя буду, Антоша, — на свете еще такого не было. Ты поймешь, что не ошибся».

Тогда особенно тревожило, что не все она письма получила (того, что с видами Нью-Йорка, например, — нет). А сколько еще пропало? И кто взял? То, что не Виктор, — это ясно, он бы не утаил, все бы ей пьяный выложил. Значит, из соседей кто-то ворует? Или на почте потеряли? Глотки бы она перегрызла всем, кто на ее письма позарился. Слышите?

А ведь могло так случиться, что Виктор вчера бы И открытку из ящика достал. Стоило ей с первой почтой прийти, а не со второй — ведь за первой Виктор сам спускался. Еще и не было ничего, а уже чуть-чуть не попалась. Устроил бы ей Виктор Степанович праздничек!!

Вечером, перед тем как лечь спать, она никак не могла решить, куда спрятать письмо, не ложиться же с ним в постель. Все места казались ненадежными — и в книгах, и в кастрюле, и за ковром. Сунула, наконец, в чемодан с вещами и подумала; «Ну и задал же ты мне работы, Антоша. Вот ведь ты какой беспокойный, право!»

А письмо было такое:

Здравствуйте, уважаемая Вера Васильевна!

Вероятно, вам будет очень интересно узнать, кто я. Я открою вам свою тайну, только прошу вас держать это в секрете, потому что я живу в Магадане по литеру «С», что значит «совершенно секретно». Я старший научный работник исследовательского института. Я уже не молод, мне 42 года, был женат, но десять лет назад похоронил ее.

И вот теперь в мою жизнь являетесь вы, как две капли воды похожая на нее, и жизнь для меня снова начинается вновь. Когда я увидел вас в первый раз в кино днем, я чуть не обнял вас. Вы были, вероятно, с отцом или близким, и я хотел при нем подойти и поцеловать вашу руку. Не знаю, чем бы это кончилось, но моя сугубо большая выдержка не позволила. Тогда я купил билет, дал одному молодому человеку пятьдесят рублей за его место и сидел сзади вас. И когда вы вышли с этим пожилым человеком (супруг?), я проводил вас до входа в парк.

Я не мог, мучился, страдал, тлел, и письма, которые я вам писал, были от души написаны. Если бы я не уезжал, я бы не открыл эту тайну, что я не могу жить без вас.

И теперь вы как призрак преследуете меня. Или я вас? Я вас настолько изучил, что могу все ваши приметы описать. У вас на лице три родинки. В области бровей одна, и две ниже — на подбородке и ниже щеки на левой стороне. Это вам интересно, не правда ли?

Сегодня специально проехал четыре раза мимо ваших окон, и у меня в машине спустила камера. Я долго стоял, думал, что вы со своей прелестной собачкой пройдете мимо. Но не удалось, А я вижу вас часто, когда вы идете в свою поликлинику. Дважды я пошел за вами, но вы, вероятно, пошли на прием, и я больше вас не видал.

Если бы вы знали, сколько трудов и денег мне стоило добыть эти сведения о вас, в том числе и адрес. Но я ни перед чем не остановился.

Я очень занят по работе. Здесь у нас два НИИ, нужно обслуживать их научными темами. Больше я, к сожалению, ничего сказать не могу, так как литер «С». По долгу работы я часто отсутствую, бываю за пределами границы. Написал вам более десяти писем. К седьмому ноября послал вам видики Нью-Йорка, и если вы их получили, то у фонтана это я. Сижу и любуюсь на Белый дом. В Индии купил вам двенадцать индийских слоников ручной работы — совсем таких, как на открытке, которую вы, вероятно, тоже получили. Жду случая, чтобы вручить их вам лично.

Но сейчас дела зовут меня в Сан-Франциско, где я должен быть, уже в середине марта. Но, наверное, задержусь в Ленинграде, где надеюсь получить от вас наконец весточку. Но если и не ответите, то мне будет достаточно того, что я вам пишу, а вы получите.

Не осуждайте меня за эти письма.

Жду вашего письма в Ленинграде по адресу: ул. Нахимова, д. 12, кв. 3.

Крафту Антону Бельяминовичу.

Ваш Антон.

П. С. Если будете мне писать, то не указывайте обратный (свой) адрес — на свете немало любопытных людей, и я боюсь за вас, если наша тайна раскроется.

 

3

Вера Васильевна утром, когда пошла гулять с Белочкой, заглянула в почтовый ящик. Письма не было.

«Что же он, каждый день будет писать? — подумала она. — Сильно много хочешь. Почтальонок не наберешь столько писем носить».

И вдруг одна мысль ударила ее, и словно дрогнуло все вокруг, как при землетрясении. (По данным лаборатории геофизики Северо-Восточного комплексного научно-исследовательского института, тоже находящегося в Магадане, один-два раза в год здесь регистрируются подземные толчки силой около трех баллов. Сильнейшее из наблюдавшихся в районе нынешнего Магадана за сто лет землетрясение в четыре балла произошло в 1871 году. За этот же период не зарегистрировано ни одного землетрясения, эпицентр которого был бы удален от Магадана менее чем на 100 километров. Однако, по воспоминаниям исследователя Севера И. В. Мушкетова, в 1851 году в Оле, в 43 километрах от Магадана, случилось землетрясение, от которого попадали на избах трубы — это примерно семь баллов. В целом тектоническая деятельность на территории Магаданской области, вероятно, постепенно затихает и является менее яркой, чем на соседней Камчатке. 10 марта 1973 года подземных толчков в Магадане зарегистрировано не было. Ближайшее по времени землетрясение состоится здесь лишь 15 июня). Паразитка Белочка крутилась вокруг, и не думая приниматься за свои дела. На искрящийся снег больно было смотреть.

«Это потому что тепло уже, — подумала Вера Васильевна, чувствуя, что под полушубком халат прилип к плечам, да и лицо горит. — Скоро с крыш капать начнет. Но пока еще не тает».

— Будешь ты садиться или нет? — крикнула она на Белочку, но та отскочила и оскалилась. Наверное, подумала, что хозяйка с ней играет. А потом понеслась — боком, боком, боком по сугробам, и тонюсенький лай ее, как колокольчик, зазвенел над улицей Чубарова. — Не дождешься тебя сегодня.

Виктор Степанович мотался по квартире как неприкаянный — третий день праздник, одуреть можно от безделья, кто только эти праздники придумал. Марии Гавриловне за что такая честь? Она гайку от шайбы до сих пор отличить не может, сидела бы сейчас, практиковалась, так нет ведь, наверное, тоже отдыхает на законном основании с газеткой в руках.

— Есть давай! — накинулся он на Веру Васильевну, словно она эти праздники придумала. — Мне на базу нужно.

— Это в праздники-то? — спросила Вера Васильевна. — Что там делать?

А сама подумала: «Скорее бы он уходил. При нем как я за письмами полезу? Но неужели все это обман? Не может быть!»

Позавтракал Виктор Степанович в полном расстройстве и даже применять свои ухищрения, чтобы выпить, не стал. Только когда одевался, забурчал: «Ландыши, ландыши, нежного мая привет…» Это означало, что настроение стало поправляться.

Письмо Вера Васильевна нашла сразу — где и положила, в чемодане. Правильно говорят: подальше положишь — поближе возьмешь. А где же открытка? В сумке нет. В карманах нет. А она на туалетном столике в передней, около которого только что Виктор Степанович топтался! Как после дежурства вчера бросила, так и валяется. Он, наверное, сто раз мимо проходил. Вот бы завалилась!

Но это все ладно, ладно — пронесло. А что пронесло? Ведь ни на открытке, ни на конверте ни одной печати нет. Штампов нету. Как же они могли без штампов прийти? Об этом Вера Васильевна и подумала, когда гуляла с Белочкой. И точно — нету. Вот вам и Антон Крафт, старший научный работник по литере «С», очень секретный, значит. Есть отчего земле под ногами закачаться.

Как в бреду она делала потом домашние дела. Покормила Белочку. Поставила варить мясо. Прибрала постель. А сил совсем нет. Словно она сутки дежурила. Одна радость была, и даже не была, а появилась только, замерцала, как в небе звездочка, — и той, оказывается, нет, и все это надувательство и срам один. За что же так бьет ее жизнь окаянная? Чем она хуже других? Другие живут в свое удовольствие — семья, дети или хоть любовник есть, подарки к праздникам делает. Та же Тонька как сыр в масле катается. А у нее все наперекосяк. Так и нужно дуре муромской, владимирской. Так все завихрения и кончаются — мордой об стол.

Она накинула пальто и пошла, обжигая голые ноги о сугробы, в соседний дом, к Тоне, — не с Белочкой же горевать. Что она, глупышка ласковая, в людских мучениях понимает?

А у Тони, конечно, с утра гулянка. У Пети-соседа дверь настежь и Высоцкий надрывается. Ленка, пухлая как булка, в коротеньком, школьном еще платьице (того и гляди резинки выглянут), в коридоре с Павликом крутится: «Смотри, тетя Верочка пришла! Помашем ей ручкой!», но из гостей только Петя — с утра в галстуке и белой рубашке — из кухни выглядывает: «Штрафную Вере Васильевне! С праздником!»

Вот такие они — в Магадане гости, без выпивки никак не обойдешься. Может, кто и правда собирается Бетховена слушать — видела она эти пластинки в «Восходе», около отдела женской одежды. Только пластинки все стоят на витрине, а за вином сегодня, наверное, уже с утра очередь. А водку вообще продавать не будут, раз завтра на работу.

— Нельзя мне, — сказала Вера Васильевна, а сама чувствует, что настроение такое — только и напиться с горя, хотя никогда она раньше себе такого но позволяла. А почему? Виктору Степановичу можно, а ей нет? К тому же, разве хорошие мужья так поступают? Убежал в праздник на работу, оказал ей уважение в выходной день; А на печень наплевать. Черт с ней, если жизнь такая. Вот только в халате она. Ну да ладно, люди свои.

— Да вы раздевайтесь, раздевайтесь! — суетился Петя и тянул руки, чтобы взять у нее пальто.

Тут и Тоня из комнаты вышла:

— А, невеста пожаловала!

Так прямо и заявила! А рядом Петя, Ленка с Павликом крутится. Вера Васильевна ей моргнула — мол, ты чего при людях-то? А Тоня только рукой махнула — ерунда все это, не поймут. Петю действительно чего стесняться — мальчик еще, техником во ВНИИ-1 работает, но умненький, в заочном институте учится, хороший парень кому-то достанется, а Ленка, сразу видно, что женщина — ушки топориком, как будто с Пашкой возится, а сама слушать нацелилась.

— Ты иди в комнату, — сказала ей Тоня, — дует тут от двери. Рано тебе еще с большими. И так я тебя раз» баловала, Сергей приедет — даст мне разгон.

— А он и не собирается приезжать, — обиделась Ленка. — сами говорили.

— Много ты знаешь! Иди, кому сказала!

Сели втроем на кухне. Петя дверь в свою комнату оставил открытой, чтобы магнитофон было слышно. Ленка от огорчения, что ее выставили, с Пашкой что-то сделала, потому что он через минуту заревел.

— Ладно, — сказала Тоня, — она свое получит. Давайте выпьем — и рассказывай.

— С праздником, дорогие, уважаемые женщины! — сказал Петя. Он давно поднялся и стоял теперь перед ними — торжественный, словно речь говорить собрался. — За женщин только стоя!

Вера Васильевна тоже выпила кисленького. И стало ей хорошо, хотя она и знала, что это вино для ее печени самое опасное. Но, с другой стороны, имеет она право хоть на какой-то праздник? Или ей только слушать про гадиков, а потом подушку подсовывать, когда он захрапит? Праздник у нее сегодня. И так хорошо солнце светит в окно. И сидят они очень хорошо — пусть и стол не шибко праздничный, ведь третий день уже. Но Петя — умница, хорошо сказал и даже встал, чтобы за них выпить. Чем не праздник?

И почему она должна про свои беды рассказывать? Разве ей уже совсем не может повезти? Везет же людям! Вон как Высоцкий про кого-то поет: «Дом хрустальный на горе для нее. Та-ра-ра-рам, так и рос в цепи. Рудники твои серебряные, золотые твои россыпи. Рудники твои серебряные…»

Действительно, а почему бы и не ее? Недра в нашей стране, как известно, были национализированы сразу же после революции. И, живя на Колыме, Вера Васильевна может с полным основанием считать себя совладелицей всех имеющихся здесь золотых и прочих кладовых. Так почему же она должна считать себя несчастной?

Воспользуемся этим моментом для небольшого Исторического экскурса. Первое колымское золото нашли в долине реки Среднекан в 1915 году два предприимчивых и упрямых татарина Бари Шафигуллин (вошедший в историю под именем Бориски) и Сафи Гайфуллин, бежавшие с сибирского прииска Меле Ленского расстрела (см.: Б. Русанов. Повесть о Бориске, его друге Сафи и первом колымском золоте. Магадан, 1971). Однако понадобилось еще десять лет, чтобы обнаруженное ими золото стали добывать старатели-одиночки.

В 1928–1929 годах геологические экспедиции прошли здесь первые маршруты, и их руководитель — блестящий советский геолог, впоследствии лауреат Государственной премии и член-корреспондент Академии наук СССР, а тогда совсем юный Юрий Александрович Билибин выдал вексель на огромное количество золота. Под этот вексель, оформленный в виде обстоятельного отчета, в 1931 году Совет Труда и Обороны и ЦК ВКП(б) создали трест «Дальстрой», вручив ему всю полноту политической, административной и хозяйственной власти над громадной территорией и тысячами людей.

Ныне в Магаданской области около пятидесяти крупных горных предприятий, добывающих золото, олово и вольфрам.

«А у нее ведь тоже с ним что-то может быть, — подумала Вера Васильевна, глядя на Тоню и Петю. — А что? Даже очень свободно. Дождется Сергей со своими деньгами».

— Ну что? — спросила Тоня. — Письмо-то небось получила?

— А как же! — сказала Вера Васильевна, и сама удивилась, что даже Петю не стесняется — такая легкость на нее нашла. Впрочем, она еще ничего предосудительного не сказала. Письма ведь никому получать не запрещается. Мало ли, от кого это письмо. Петя пока опять наливал.

— И что пишет? — спросила Топя. — Что из тебя каждое слово вытягивать приходится?

— А пишет, что уже давно знает. Очень солидный человек. Сейчас в Ленинград уехал. А вообще и за границей бывает.

«На тебе! — торжествовала про себя Вера Васильевна. — А то думаешь, что я уже совсем ни на что не гожусь».

— Это кто? — спросил Петя.

— И вещей здесь у него много, — продолжала она, не обращая внимания на вопрос, — автомашина «Волга», рояль немецкий. Мебель полированную может в любую минуту достать. Только она ему не нужна.

— Да ты что! — изумилась Тоня. — Ты ему намекни — пусть мне сделает, мы ведь с тобой не чужие.

— Выпьем, — сказал Петя традиционный магаданский тост, — это еще больше сближает.

— За полированную мебель, — сказала Тоня и ехидно так на нее посмотрела. — Только ты не забудь.

— Сейчас нельзя, — сказала Вера Васильевна. — Он из Ленинграда в Сан-Франциско уезжает. Это в Америке, кажется. Или в Испании? Может, потом попрошу.

А Высоцкий в это время как раз к месту пел: «Тара-ра-ра-рам, она уже в Париже, тара-ра-ра-ра-рам, тара-ра-ра-ра-рам», — везде его девушка путешествовала, он за ней никак угнаться не мог. А у Веры Васильевны наоборот получается.

— Павлик какать хочет, — сказала Ленка, появляясь в дверях.

— Ну и что ты докладываешь? — разозлилась Тоня. — Не знаешь, где горшок?

— Он хочет, чтобы вы его посадили.

— Тьфу на вас! — Тоня встала из-за стола. — Ни минуты покоя.

«А ведь проверить можно, — вдруг подумала Вера Васильевна. — Попросить тетку, чтобы она сходила на улицу Нахимова и посмотрела, там ли ом? Нужно дать ей телеграмму: «Срочно сходите по такому-то адресу, спросите Антона Крафта, скажите ему…» А вот что сказать ему? Что она его письмо получила? Это тете знать совершенно не нужно. А что тогда спросить, чтобы он понял, что это она им интересуется? То есть как раз наоборот — ему это понимать совсем не нужно, а то подумает, что она его проверяет, обидится и больше не напишет. Значит, нужно так спросить, чтобы и тетка ничего не поняла, и Антон Бельяминович не догадался, — ерунду какую-нибудь. Например: «Скажите ему, в Магадане яблоки появились». И еще нужно сказать, чтобы меня ни в коем случае не называла. А вдруг у него там охрана? Сразу под подозрение попадешь. Но что со старухой-то сделают? Проверят и отпустят. Она ведь не шпионка какая-нибудь. Но все-таки могут быть неприятности».

— Вера Васильевна! — закричал Петя, сложив ладони рупором.

— А? — очнулась она.

— Я вас пятый раз зову. Может, вы скажете своему знакомому, чтобы он в Америке пластинку купил — «Иисус Христос — сверхзвезда». Сейчас самая модная. Я ему деньги вышлю.

— Да-да, конечно, — сказала Вера Васильевна. — Только позднее. А сейчас мне нужно идти.

Тоня кричала ей из комнаты: «Подожди, еще не все рассказала!», но Вера Васильевна уже жалела, что дала волю языку. Всегда с ней так бывает: сначала сболтнет что-нибудь, а потом ругает себя. И с телеграммой нужно было решать — посылать или нет. Так что спасибо за угощение, дома мясо варится (она и забыла совсем!), скоро Виктор Степанович придет, нужно с обедом успеть.

Телеграмму она все-таки дала — с оплаченным ответом и до востребования, чтобы тетку в расход не вводить и самой ответ получить, потому что на следующий день уходить должна с утра и вернется только в десятом часу вечера.

Днем на работе (было уже 11 марта) Вера Васильевна старалась не думать об этой телеграмме, потому что все равно тетка, хотя она и шустрая, не успеет сегодня съездить, все узнать и ответить, да и Вера Васильевна не успеет на почтамт, раз ей до девяти сидеть. Но она все-таки не выдержала и после шести, когда на базе стало тихо, позвонила на почтамт — нет ли ей телеграммы.

— Таких справок не даем, — ответили ей, — приходите с документом.

«Правильно, — одобрила она, — а то всякий кому не лень узнать может».

Так что насчет сохранности можно не беспокоиться — тут ее телеграмму в чужие руки не отдадут. Волновало другое: а вдруг и правда ее теткой заинтересуются, если Антон Бельяминович такой секретный. А тетка что скажет? Она, конечно, если припрут, сразу на Веру Васильевну покажет. А тут еще и текст дурацкий: «ПЕРЕДАЙТЕ ЯБЛОКИ МАГАДАНЕ ЕСТЬ», «Какие, — скажут, — яблоки? А может, вы что-нибудь другое имели в виду?» И начнут Веру Васильевну проверять. А у нее первого мужа убили при неизвестных обстоятельствах (может, он шпион был, потому что деньгами сорил и женщинами интересовался очень), а у второго две судимости, тоже фрукт порядочный. Да и сама Вера Васильевна находится в должности, дающей право на доступ к оружию. Может, она нарочно строго секретного работника обольщает, чтобы потом устроить на него покушение или даже выкрасть за пределы страны? И эта телеграмма — какой-нибудь условный шифр? Ведь все бывает.

К тому же знакомства у нее подозрительные. Та же Тоня, например. Не поймешь, как живет, — не холостая и не замужняя. Каждое воскресенье на толкучке бывает. Не то чтобы спекулянтка. Но ведь и просто так туда тоже часто ездить не будешь. Значит, имеет что-то от этих поездок. К тому же племянница у нее в торговле работает. А сосед и вовсе американскую пластинку про Христа просит. Разве этим должен интересоваться молодой советский человек, которого государство бесплатно учит?

Вот и получается, что сплетается вокруг большого специалиста Антона Крафта грязная сеть. И в центре этой паутины сидит она, Вера Васильевна, с неизвестными яблоками за пазухой, которые вроде бы хочет послать в Ленинград. А если они отравленные?!

Значит, нужно от всех этих лиц поскорее избавляться. Как говорит Виктор Степанович, каждому фрукту — свой овощ. Вот вы и живите без нее, а она должна себя блюсти, если такой человек обратил на нее свое внимание. Только Белочка и остается. К ней-то уж никаких претензий не будет.

Но это же страшно тяжело — остаться совсем одной, без друзей, и даже посоветоваться не с кем.

«А как же наши разведчики? — подумала Вера Васильевна. — Разве им легче во вражеском окружении? Но ведь живут и дело свое делают, если надо».

Потом она спохватилась — ерунда какая-то, это только в книгах — и любовь загадочная, и разведчики, и шифры разные. Выбросить все это надо из головы. Но когда шла с работы домой, то и дело оглядывалась — не следит ли за ней кто-нибудь. Не следили.

За ужином Виктор Степанович вспомнил наконец то, что собирался спросить еще три дня назад, но этот праздник совсем голову заморочил.

— Ты Игорю что-нибудь на двадцать третье послала?

— А ты не послал?

— Если бы послал — не спрашивал.

— А что ему послать? — спросила Вера Васильевна. — Может, яблоки?

— Скажешь тоже. На кой они ему нужны? Переведи лучше рублей двадцать. Солдату деньги всегда нужны. Или еще что-нибудь.

По тому, как Виктор Степанович отмахнулся от яблок, читатель может заключить, что в Магадане с этим проблемы нет. И правильно сделает, потому что фруктами, овощами и тому подобным Крайний Север снабжается хорошо. Судите сами: еще в 1970 году житель Магаданской области потребил 122 килограмма овощей и бахчевых культур — почти на 50 процентов больше, чем средний житель РСФСР (82 килограмма).

И, коль скоро речь зашла о продуктах питания, сообщим, что магаданец по потреблению многих из Них занимает одно из первых мест в стране. Так, мяса он (средний) съел в том же 1970 году 90 килограммов (среднее потребление в РСФСР — 50), выпил молока и молочных продуктов 489 килограммов (среднее по РСФСР — 331), съел 307 яиц (среднее по РСФСР — 182). Только по потреблению хлебных продуктов и картофеля магаданцы отстают от остальных жителей России (потребление хлебопродуктов в РСФСР в 1970 году составило 156 килограммов на душу населения, в Магаданской области — 118,4, потребление картофеля — 144 килограмма в РСФСР и 116 в Магаданской области). Но это свидетельствует не столько о недостатках в снабжении (картофеля, правда, иногда не хватает), сколько о правильно построенном рационе питания большинства магаданцев — в экстремальных условиях растут энергозатраты организма, он более нуждается в высококалорийных продуктах (Магаданская область в цифрах в 1965–1971 гг. Магадан, 1972. С. 53).

Самое удивительное заключается в том, что снабжение северян продуктами осуществляется в значительной степени из местных ресурсов. Причем надои молока на одну корову составляли в РСФСР в 1970 году 2331 килограмм, а в Магаданской области — 3088. Это гораздо больше, чем в хозяйствах такого обжитого края, как Хабаровский, там средний надой в то время составлял 2060 килограммов. А в 1972 году средний надой на одну корову в Магаданской области был уже 3258 килограммов.

Яйценоскость одной несушки в РСФСР в 1970 году составляла 172 штуки, а в хозяйствах Магаданской области — 182, в 1972 году — 223 штуки. На 25 процентов за 1972 год увеличилось в Магаданской области производство мяса. Заметим, что в области выпасается самое большое в мире стадо северных оленей — около 750 тысяч голов.

— Может быть, часы ему послать? — спросила Вера Васильевна. — Ты бы написал.

— Сама и напиши, — сказал Виктор Степанович, — он тебя поздравил.

Утром, проводив мужа на работу, она сразу пошла на почтамт через весь город, на Пролетарскую. И чем ближе она подходила к громадному Дому связи (нужно отдать должное магаданцам — они всегда были внимательны к связи. Стоит вспомнить, что здание телеграфа было одним из первых каменных зданий в городе, в то время когда даже Дальстрой помещался в деревянном. Первое здание Дальстроя и по сей день сохранилось, вон оно, наискосок от Дома связи и через дорогу от громадины Северовостокзолота — двухэтажная развалюха, в которой помещается сейчас с десяток различных организаций, скоро сломают), чем ближе Вера Васильевна подходила к четырехэтажному дому, казавшемуся таким могучим, что, конечно же, ему ничего не стоит связать всех разлученных и ободрить всех отчаявшихся, чем ближе она подходила, тем меньше надежд у нее почему-то оставалось.

«Вот и проверила, — подумала она, развернув и тотчас сунув телеграмму в карман, словно кому-то было нужно за ней следить. — Вот и проверила. Хотите луку?»

В телеграмме тетя написала: «ТАКОГО АДРЕСА ЛЕНИНГРАДЕ НЕТ МОГУ ПРИСЛАТЬ ЛУК ЦЕЛУЮ ЛЕМЕШЕВА».

— А больше ничего нет? — спросила она у девушки. — В письмах посмотрите.

— Нету, — сказала девушка и еще раз пролистала, потому что очереди в этот ранний час не было никакой. — Вам пишут.

«Паразитка старая! — ругала Вера Васильевна тетку возвращаясь домой. — Лемешев ее целует, а я ей луку посылай. Где это видано, чтобы из Магадана на материк лук посылать! И это мне, больному человеку, таскать сумки, пока она Лемешева целует. Конечно, ей некогда узнать, что человек просит. У нее только безобразие на уме. Только о себе и думает. А Козловский ей не нужен?»

«Да что это я? — спохватилась она, остановившись около «Горняка» передохнуть, потому что главная магаданская улица довольно круто идет вверх. — При чем здесь Лемешев? Она сама Лемешева, лет сорок или пятьдесят у нее эта фамилия, как замуж вышла. И лук она не просит, сама хочет послать».

«Ты ее не оправдывай, — заговорил в ней первый голос. — Что она тебе про Антона написала? Совсем чокнулась старуха».

«Написала как есть, — не уступал второй голос. — Значит, нету, раз написала».

«Ну и неправда! Есть! — торжествовал первый голос. — Девушка на почте что сказала? Пишет. А они на почте все знают, потому что связь».

К обеду печень у Веры Васильевны так разболелась, что пришлось вызвать «скорую помощь». На этой машине ее и отвезли в больницу.

В Магадане «Скорая помощь» очень хорошо работает. Автор имел возможность сам убедиться. Вы, конечно, не поверите, но восемь раз в разное время суток — чаще около двенадцати ночи — я вызывал эту помощь, и всякий раз она прибывала не позднее чем через десять минут. Живу я, правда, ближе, чем Вера Васильевна, но зато пятый этаж, еще подняться нужно. И было это не в 1973 году, а на пять лет раньше.

В 1973 году на магаданской станции «Скорой помощи» дежурили круглосуточно 10–11 бригад, в том числе четыре специализированные: кардиологическая, противошоковая, психиатрическая и педиатрическая. В штатном расписании станции было 62 врача и 75 фельдшеров. Станция обслуживала в среднем 160–180 вызовов в сутки летом, более 200 — зимой и по 700 и более — во время эпидемий.

Общая сумма ассигнований на здравоохранение в Магадане составила в 1973 году 7 миллионов 805 тысяч рублей (Магаданская орденоносная Магадан. 1974. С. 294–295).

Так что Веру Васильевну очень быстро подхватили, и через полчаса она уже была в больнице.

Первые три дня Вере Васильевне было совсем плохо. Приступы накатывали один за другим. Казалось, что справа, где ребра кончаются, открылась у нее рана и кто-то в этой ране ворочается. Врачи подозревали калькулезный холецистит и предлагали операцию, но Вера Васильевна отказалась. И не потому что боялась — от такой боли на все решишься, а потому что не хотелось ей ничего, не было сил хотеть чего-нибудь — пусть будет, что будет, что она заслужила. Так ей и надо; если честно жить не умела, а то вознеслась бог знает куда, старший научный сотрудник за ней ходит, на машине ездит, письма пишет из-за границы — и не стони теперь.

Она и Виктору Степановичу нацарапала записку, в которой просила простить ее за то, что не все у них в жизни было хорошо, не всегда она думала о нем так, как следовало бы, и заботиться не успевала, пусть он ее простит, если сможет.

Тоня прорвалась, когда боль немножко отпустила, — наверное, компрессы парафиновые помогли. Посетителей в отделение вообще не пускали — тесно, кровати даже в коридорах стоят, и в палате не повернешься. Но Тоню, если она чего захочет, разве удержишь? Она халат белый где-то раздобыла и прямо в нем в больницу пришла, сказала, что в поликлинике работает и у нее тут родственница лежит. Кто же медицинскому работнику откажет?

Вера Васильевна и не узнала ее, когда она в белом халате подкатилась.

— Ну, — говорит, — что болит? На что жалуетесь?

— Плохо мне, — сказала Вера Васильевна, — потянулась я за этим Антоном, а он или прощелыга какой, или вовсе обманщик.

— Что так?

— Так ведь письма-то и открытка без штампов. Как они могли прийти?

— И очень просто — по секретной почте. Ее особый человек на машине развозит. Тут штампы не нужны.

— Да нет в Ленинграде никакого Крафта, — рассердилась Вера Васильевна и почувствовала, что сейчас печень опять заболит. — Что ты мне голову морочишь?

— Письмо, что ли, вернулось? — насторожилась Тоня. — Когда же ты успела?

— Телеграмма. Я тетке телеграмму дала, чтобы она по этому адресу сходила. А она написала, что нет такого.

— Вот оно что! — протянула Тоня. — Ну и скрытная же ты баба. Клещами из тебя все вытаскивать приходится. Я и не знала, что у тебя тетка в Ленинграде.

— Теперь все это неважно, — сказала Вера Васильевна. — Ну и дура же я была!

Они помолчали, пока Тоня разглядывала ее соседок по палате. А картина тяжелая. Слева, у самой стенки, ханыжка лежит — наглоталась люминалу или еще чего-то и храпит теперь в своем наркотическом сне, словно вода из молочной бутылки выливается — буль-буль и опять буль-буль-буль. С другой стороны, рядом с Тоней, худенькая девочка лет восемнадцати лежит — двухсторонняя пневмония, мечется, как костерок на ветру, глазки горят, на катке продуло. За ней — женщина с желтым худым лицом — язва открылась. А дальше и с боков — еще какие-то лица. Те, кому совсем плохо, безучастные, кто пободрее, смотрят в их сторону с завистью — повезло этой с холециститом: врач знакомая пришла проведать, они свою не бросят, вытащат, а санитарка говорила уже, что умрет. Словно на них самих меньше внимания обращают — известно, что болезнь дет лает людей мнительными, особенно женщин. И во всей палате, хотя проветривают ее три раза в день и белье меняют как положено, тяжелый запах больных тел.

— Мой-то как там, пьет? — спросила Вера Васильевна.

— Не очень, — сказала Тоня. — Я вчера вечером заходила — на ногах держался.

— Пьет, — сказала Вера Васильевна, — а я тут неизвестно сколько пробуду.

И они опять помолчали. Потом санитарка явилась к кому-то с судном, и Тоня сказала, вставая:

— Вот апельсинки тебе. Поправляйся. И не переживай, а то дольше будешь болеть.

— Спасибо, — Вера Васильевна потянула ее за руку, чтобы та наклонилась. — А в ящике ничего не было, когда приходила?

— Вроде нет. Но я особенно не смотрела.

— Ты попроси в четвертой квартире ключик, от них подходит.

— Я сначала своим попробую, — сказала Тоня. — Они почти Все одинаковые.

— И тогда сразу принеси. Или передай через сестру, если не пустят. Только не читай.

Вечером сестра принесла банку венгерского компота — от Виктора Степановича, ему, конечно, за апельсинами стоять некогда, а то выпить не успеет. Хорошо еще, что записку написал: «Дома все в порядке. Выздоравливай».

«Значит, никаких писем не было, — подумала Вера Васильевна, — а то бы он сюда пьяный со скандалами пришел. Хорошо».

А что — хорошо? Что писем не было? Разве не отдала бы она сейчас все на свете за одну строчку от Антона? Да что там за строчку — за два слова: «Я есть!» И больше ничего не надо. Ради этого она и буйство Виктора Степановича бы выдержала. Разве мало она от него уже вытерпела? Правда, ревновать ее к кому-нибудь не приходилось — никакого повода не было. Да и вообще он тихий, даже не скажешь, что столько отсидел. Но муки с ним тоже немало, когда напьется, — сиди и слушай, как он всех честит. В последнее время, правда, уже не так много говорит — засыпает быстро. Конечно, здоровье уже не то, если шестой десяток. Но она бы все вытерпела ради этого письма. К тому же скандалить ему тут не дадут, сразу все сбегутся.

Может быть, это даже было бы хорошо, если бы он узнал про Антона, пока она в больнице. Помучился бы, пока ее нет, побушевал — и ей бы нервы не мотал. А потом бы она вышла, и они обо всем тихо договорились. Ничего ей от него не нужно — ни вещей, ни денег, пусть все, что есть на сберкнижке, ему останется — только отпусти.

Вечером Вера Васильевна много плакала, и сестра заставила ее выпить на ночь столовую ложку валерьянки.

Утром она никак не могла проснуться, проспала процедуры, завтрак и даже обход. Сквозь сон она слышала, как сестра тормошила ее и говорила что-то: не то «к вам пришли», не то «вам принесли». Было похоже на то, как самолет идет на посадку в облачную погоду — за бортом серо, ничего не видно, но угадывается, что наверху осталось солнце, потом вдруг сквозь легкую несущуюся дымку станет видна земля, и опять все в тумане, а самолет куда-то поворачивает, задрав крыло, словно раздумал садиться.

И проснулась она как от толчка — словно самолет ударился о полосу и стремительно понесся, завывая. «Пришел? Принес? — пронеслось у нее в голове. — Дайте мне выйти отсюда! Мне еще сумку в тамбуре взять надо!»

Она вскинула голову и, жмурясь, увидела, что на тумбочке лежат какие-то бумаги. Сверху был листок с ее фамилией — записка от Тони.

Здравствуй! Ты, наверное, колдунья, — писала Тоня, — все наперед видишь. Получай письмо от своего профессора. Вкратце все было так. Я пошла к тебе и у двери увидала хорошо одетого мужчину средних лет. Интересного! Он звонил к вам, но Виктора не было дома. Я представилась как твоя лучшая подруга и сказала, что ты в больнице. Он очень разволновался и сказал: Как же теперь быть? У меня к Вере Васильевне письмо и очень важный документ, который я могу отдать только лично ей, а меня машина дожидается. Я сегодня должен ехать на золотые прииски». Я предложила ему вместе поехать в больницу. Машина действительно стояла за домом, он сел за руль, и мы поехали. Но тут его не пустили, да и я пришла без халата, так как не знала, что он понадобится. Человек этот, назвавшийся Аркадием, попросил, чтобы я передала письмо и документы, и уехал, так как очень спешил. Я передаю. Читай и наслаждайся. Береги чертеж! Завтра приду.

Под запиской был сложенный во много раз лист лилового цвета с какими-то линиями и цифрами, а еще ниже лежало письмо от Крафта.

Дорогая Вера Васильевна! Так иного обстоятельств свалилось в последние дни, что не знаю, с чего начать. Не буду вас расстраивать, но у меня в доме был человек и предупредил, что я несолидно кружу вам голову, что я вторгся в чужую семью, которая прожила пятнадцать лет, и так далее. Поймите меня правильно, у меня все это связано с моими ранними чувствами, которые укоренились во мне навсегда. Я увидел вас, и вы мне напомнили все спустя десять лет. Как я был обижен и огорчен, когда пришел этот человек и начал читать мне гнусную мораль, но я культурно ей скачал, что мы с вами друг друга не знаем и, надеюсь, вы напишете Вере Васильевне, что не нашли такой адрес и таких людей. Она охотно согласилась. Посмотрим, что она вам напишет.

Быть может, ее напугала и удивила моя жизнь? Но для чего я живу с такой роскошью, для чего? Упреков была масса — что я преследую вас и не даю вам жить с супругом. Поймите меня, наконец, правильно, — сказал я ей, — я люблю ее больше всего на свете». Она в ответ мне грубо ответила, что зря мне дали звание старшего научного работника. Но вот ведь какая ирония судьбы! Меня толкнуло еще вперед, сегодня я получил звание профессора цветных металлов. Оказывается, мой срочный вызов в основном этим и объяснялся.

Потом ваша тетя — не скрою, это была она — приходила еще раз, меня не было. Галина, моя дочь, выслушала ее и культурно выпроводила, после чего она опять была у меня. Вы только подумайте! И это старый человек! Какая энергия! Но тут мы поговорили по душам, И она опять свое: не тревожьте Веру, она вся больная. Но я ей сказал, кто мне ее диагноз знаком, я ее вылечу, но только для себя. Она стала говорить, что я такой большой человек, ей страшно, что все это случилось. А я говорю, что она только моя, и не вмешивайтесь. И она говорит, что будет всячески мешать нашей близости. Тогда я ей сказал, что у меня, конечно, найдется много возможностей заставить ее замолчать. Тут она и прикусила язычок. В общем, мы с ней друг друга не знаем. Я, Правда, предложил ей свои услуги и говорю, давайте помогу и так далее. Но она говорит, что она просто нищая по сравнению со мной и не хочет знаться с такими большими людьми. Она довольно-таки странная женщина.

Но теперь я уверен, что она ничего больше не напишет ни вам, ни вашему супругу, как мы с ней договорились. Так что бояться вам нечего. Вы ей тоже ничего не пишите об этом. А лучше вообще прекратить с ней отношения, если она не желает нашего счастья.

Конечно, все это нелегко пережить. Но ведь все прекрасное нелегко достается, не правда ли? У меня одна мечта — быть с вами рядом. Я слишком долго вас искал, чтобы сейчас уйти и забыть. Первый раз я увидел вас в магазине. Вы стояли в очереди и брали, по-моему, белье. И я рассмотрел ваши родинки и все прекрасные черты лица. Не огорчайте меня тем, что вы подумаете, что это временная бурность. Когда я жил в Магадане, меня за спиной даже звали «строгачом», потому что я всегда вел себя очень правильно. Вот только подтвердить это не может никто. Ведь если даже вы справитесь обо мне во ВНИИ, там скажут, что не знают такого, потому что я жил по литере «С», что означает «строго секретно», и знал обо мне только узкий круг лиц, и то без права разглашения.

Но я прошу верить мне, и тогда мы перешагнем через все страдания, навстречу нашему прекрасному будущему. Что ждет нас, лауреатов нашего будущего?

Милая Вера Васильевна, из-за вас я получил небольшой разгон за то, что столько времени не ездил за границу. Сейчас еду в большой маршрут — в ГДР, Бразилию, Хельсинки, Лос-Анжелос и Париж. Пробуду пять месяцев. Очень бы хотелось, чтобы вы скорее перебрались в Ленинград. Правда, квартиру на улице Нахимова я сейчас освобождаю. Меня попросили предоставить ее под лабораторию по искусственному оживлению обезьян, на которых мы проводим опыты жизни на Севере. Но зав. лабораторией Трофим Трофимович Лукнат даст вам ключи от моей новой пятикомнатной квартиры. Уверен, что она вам понравится. Дочь Галина уже получила на свою семью трехкомнатную квартиру на Парковой. Если будет что-нибудь очень нужно, можете позвонить по телефону — Берлин, отель «Гранд», мне.

Моя дочь уже все знает о вас. Я показал ей вашу фотографию, которую добыл фантастическим путем, и дочь моя — представьте — закричала «Мамочка!» Теперь она не дает мне прохода — когда наша мамочка к нам приедет?!

Это письмо, милая Вера Васильевна, посылаю строго секретной почтой с младшим научным сотрудником Аркадием Грандуком. Мы связаны с ним много лет, вместе проводили очень смелые опыты в разных областях наук, он мой самый надежный помощник. Будет ездить по золотым приискам для определения и отправки ЦЗС. Не могу сообщить, что это такое, так как строго секретно. У вас он, оставит на хранение ценные документы, так как неудобно с ними ездить по приискам, да и опасно. Это я ему посоветовал — Верочка не подведет.

Заодно он выполнит мои поручения по отправке багажа в Ленинград. Посмотрите с ним эти вещи и, если что понравится, оставьте себе, мне, в общем-то, ничего не надо. А я постараюсь пополнить ваш гардероб, когда буду в Париже.

Аркадию 41 год, у него трое детей, но жена ему изменила и уехала с капитаном дальнего плавания, а детей оставила. Он, правда не теряется. Попрошу вас никуда с ним особенно не ходить, старайтесь днем обо всем поговорить.

Мой милый и дорогой друг! Простите, что пишу так небрежно. Остальное расскажет Аркадий. До отлета самолета остается 34 минуты, вот и строчу как есть. Ждите моего возвращения — желательно в пятикомнатной квартире в Ленинграде. В следующем письме сообщу свой заграничный адрес. Целую ваши дорогие родинки, ждите письма, любовь моя, любовь с первого взгляда.

Ваш Антон.

П. С. Забыл вам сказать, что моя первая жена была совсем простой женщиной, кондуктором трамвая.

 

4

Веру Васильевну выписали только 22 марта, и то не сразу на работу, а дали еще больничный на неделю — «но если боли не пройдут, вызывайте врача из поликлиники, от операции вы, наверное, зря отказались, хотя, с другой стороны, разрезать никогда не поздно, посмотрим, как дело пойдет, в случае чего вызывайте «скорую», но будем надеяться, что это не понадобится, всего вам доброго, поправляйтесь».

Веру Васильевну и домой хотели на «скорой помощи» отвезти — днем у них работы немного, сразу машин пять или шесть стоят, но она отказалась и Виктору Степановичу не велела за такси бежать, раз уж не догадался взять машину на автобазе, — и так дойдем, недалеко, и погода прекрасная.

22 марта в Магадане тоже весеннее равноденствие — 12:12, если по-спортивному. А еще в начале месяца день длился только десять часов тридцать минут. На полтора часа увеличился за три недели!

А сколько солнца! «В нашей области март несет обилие света, падающего с лучами солнца, рассеянного облаками, отраженного снежным покровом.

Ясные мартовские дни со слепящим снегом часто бывают в Снежной долине, куда охотно выезжают отдыхать жители Магадана. Отражение солнечных лучей снегом настолько велико, что лыжников обдает теплом не только сверху, но и снизу — от снега» (см.: Шкиндер Я., заместитель начальника областного бюро погоды. Время рождения весны//Магаданская правда. 1972. 2 марта).

В такую погоду в Снежной долине можно кататься на лыжах в пляжных костюмах, но в городе еще холодно. На этот месяц метеорологи обещали среднюю температуру 15–20 градусов ниже нуля, что холоднее обычного на 1–2 градуса («Холодно будет в первой, местами во второй, начале третьей декад. Днем мороз будет 18–23 градуса, ночью 26–31 градус. В третьей декаде зима отступит, холода снизятся до 2–7 градусов. Осадков выпадет менее 10 миллиметров, лишь на восточном побережье 20–40. Высота снежного покрова достигнет 20–40, местами 50–60 миллиметров. Снегопады и метели ожидаются в конце первой декады и в третьей, в остальное время малооблачно, без осадков. Северо-восточный ветер усилится с 5–10 метров в секунду до 16–21 метра к концу месяца» — так писал в марте 1973 года в «Магаданской правде» начальник бюро погоды Б. Кузнецов).

Возвращение домой волновало Веру Васильевну всю последнюю неделю, она и торопилась — скорее, скорее, и боялась. А вдруг Аркадий, вернувшись с золотых приисков, скажет: «Вот письмо Антона Бельяминовича. Собирайтесь. Завтра летим!» И что тогда? А вдруг он этого не скажет, и ей здесь оставаться в неизвестно каком положении. И тогда что? Вдруг он явится в дом без нее и все скажет Виктору? Что будет?

— Меня никто не спрашивал? — сказала она, когда они шли все той же протоптанной в сугробах тропинкой Вдоль ограды кладбища.

— Бригадир ваш на работу мне звонил. Интересовался, когда выпишут.

— Это я знаю, они приходили.

— Тонька забегала, денег просила. Но я не дал. Мало им, что ли, Сергей присылает?

— Сколько просила?

— Сто пятьдесят.

— Правильно, что не дал, — одобрила Вера Васильевна. — С нее потом год не получишь. Меньше будет шастать. Белочка-то как?

— А что ей? Бегает.

— Ты хоть гулять с ней ходил?

— А то кто же?

— От тетки писем не было?

— Нет, газеты одни. Ты уж теперь пошли Игорю что-нибудь.

— Пошлю, — согласилась Вера Васильевна, — но ты и сам мог о сыне позаботиться. Небось только и знал, что водку хлестать?

— Не болтай ногами, — сказал Виктор Степанович, что предвещало начало ссоры. — Говоришь много, разбаловали тебя там эти гадики.

— Вот-вот! Больше от тебя ничего не услышишь.

— Не приходил я к тебе разве? — спросил Виктор Степанович.

Сердиться на него бессмысленно. Разве он виноват, что такой? Теперь уж не переделаешь. Да и не хуже он других мужиков, если разобраться. Дома ее наверняка обед дожидается — сам приготовил. И посуды грязной не накопил. А куда он бутылки пустые прячет — это вообще загадка века. Глотает он их, что ли, вместе с водкой — никогда пустую не увидишь. Так же, как и полную.

А о чужих мужьях она в больнице наслушалась это ведь жуть одна. Нет, есть конечно и заботливые, под окнами дежурят, невесть чего дожидаются. Один совсем уморительный был — приходил с бутылкой и кричал: «Маша, я здесь! Я за твое здоровье пью!» — и прямо из горлышка. А ведь и такие козлы есть, что лежит женщина в больнице и не знает, остался ли у нее дом или нет его уже, есть ли ей куда возвращаться? Такой и в больницу глаз не покажет, хоть ты там и загнись десять раз.

Так что Виктор Степанович не так уж и плох, если сравнить его с окружающими. И не появись Антон Бельяминович, все было бы и вовсе хорошо, тем более что и здоровье теперь, может быть, поправится. Виктор Степанович тут ни в чем не виноват. Но вот ведь как странно получается: стоило в ее жизни чему-то хорошему появиться, как все остальное плохим сделалось. А ей самой-то лучше стало или хуже от того, что это хорошее появилось?

Вера Васильевна и в больнице думала об этом не раз, с тех пор как получила через Аркадия второе письмо. И выходило, что нет, не стало ей лучше, и болезнь, может, от всех этих переживаний обострилась так, что она чуть не умерла (тут Вера Васильевна несколько сгущала краски), но только отказаться от Крафта, от счастья, которое, кажется, и ей улыбнулось, она не может.

Не только не может, но и не подумает даже отказаться. Что же тогда есть счастье?

А все-таки сил после болезни у Веры Васильевны осталось немного. До дому-то она, уцепившись за меховую тужурку Виктора Степановича, дошла — хорошо что вторая половина дороги под гору, легче идти, и за столом посидела, чтобы его не обидеть, но потом сразу легла, благо у Виктора еще дела на работе были и он сразу после обеда убежал.

А в квартире, конечно, беспорядок, пыль везде, и пол он, наверное, ни разу не протер. Смотреть противно, а встать и убраться сил нет. Хорошо еще, что печень молчит, только общая слабость и почему-то плакать хочется. А тут еще Белочка лизаться лезет.

Часа в четыре звонок. Вера Васильевна засуетилась — вдруг Аркадий, а она, наверное, на чучело похожа, кричит: «Иду! Иду!», а сама в коридоре в зеркало вглядывается — неудобно ведь, если человек, которого Антон Бельяминович послал, ее страшилищем увидит. Только и смотреть-то ведь не на что.

Но это Анна Ивановна Шульга, жена бригадира, проведать пришла — здравствуйте, давно не виделись!

— Ты уж извини, — сказала Вера Васильевна, — не убрано у меня, только пришли.

— А мой и говорит, — сразу включилась Анна Ивановна, как будто они уже два часа на разные темы беседовали, — ты пойди посмотри, может, помочь что-нибудь нужно. Что ты, говорит, все молодым надоедаешь! Ольга тебя скоро на порог пускать не будет. Или убежит вместе с Иркой от тебя подальше. Что тогда будешь делать? И Борис за ней поедет. Тогда ты совсем одна останешься, без сына и без внучки, потому что очень надоела и лезешь со своими советами, когда тебя никто не спрашивает. Что она, говорит, без тебя борщ не сварит? Иди туда, где ты понадобиться сможешь. Каждый человек, говорит, должен на своем месте стоять. Вот ведь какой умный, а?

— Это кто? — спросила Вера Васильевна.

— Да мой! Такой умный, что всех по местам расставляет — ты туда, а ты сюда иди. Конечно, это очень легко, если сердце черствое и никого не любишь. Тогда на любом месте стоять можно, куда пошлют. А разве я им мешаю? Я же помочь хочу, у меня опыта больше. Она хороший человек, только жестокая очень. Где это видано, чтобы такого маленького ребенка уже наказывать? Кого она так воспитает? Где у тебя ведро и тряпка?

— Ты убираться хочешь?

— А зачем же я пришла? Ольга мне у них даже убираться не дает. Сама, говорит, сделаю. До сих пор злится, что я ее с работы сорвала. А как же она хотела? Тут что-нибудь одно нужно выбирать: или деньги зарабатывать, или ребеночка растить. А у меня здоровья нет, чтобы с Иркой днями сидеть, да и до пенсии еще два года работать нужно. Я что, в девяносто лет пойду стаж зарабатывать?

— В детский сад можно было отдать, — сказала Вера Васильевна и словно масла в огонь подлила.

— Ишь ты какая! — возмутилась Анна Ивановна. — Это чтобы Ирка из пневмонии не вылазила? Да мне на детсадовских детей смотреть больно, не то что свою отдать. Так только, человек, не имеющий детей, рассуждать может. Или такой жестокий, как Ольга. Я ей так и сказала: «Отдашь ребенка — бабушки у вас больше нет!» С молодыми тоже твердость нужна, чтобы не очень о себе воображали, А то думают, что если у них сил много, то и очень умные. А на самом деле кто их умными назовет, если они своего единственного ребенка не жалеют?

— Я пойду лягу, — сказала Вера Васильевна, зная, что этих рассуждений ей не переслушать. — Ведро и тряпка на кухне. Ты не бойся, я тебе заплачу за уборку!

— Да разве я из-за денег пришла? — опять закричала Анна Ивановна. — Мой говорит: иди, разрядись, тебе досуг вреден. Это он боится, что я к молодым пойду и опять с Ольгой поскандалю. А ведь сам в Ирке души не чает, только не хочет в этом признаться. А я отдувайся за его нерешительность.

— Я пойду лягу, — повторила Вера Васильевна, — ты мне крикни, если что нужно будет.

Она легла в маленькой комнате, и хотя Анна Ивановна сначала громыхала на кухне, а потом стала что-то объяснять Белочке — нашла наконец внимательную слушательницу — и тем мешала ей, Вера Васильевна подумала, что бы она написала Антону Бельяминовичу, если бы уже знала адрес. Вернее так: что она напишет, когда узнает адрес, он ведь обещал в следующем письме сообщить. А то неловко получается: он ей два таких Письма прислал (а сколько еще пропало по неизвестной причине), а она ему до сих пор ни строчки не ответила. Да еще тетку на него напустила, ну и вредная старуха, с этого момента с ней все кончено, пусть подавится своим луком.

Но существует, наверное, и телепатия, передача мыслей на расстояние. Вот она ни строчки Антону Бельяминовичу не написала, а он ей пишет так, словно все ее самые тайные мысли знает, словно знает, чем он стал для нее и что она готова по первому его слову бежать, куда он скажет, в Берлин или в Лос-Анжелос.

Можно было бы и позвонить ему — Берлин, отель «Гранд». Только что звонок? Много ли скажешь? Да и страшно вот так, вдруг, за границу звонить. Со стыда сгоришь, когда заказывать будешь. Там все будут думать: «Куда это тетка звонит? Ошиблась она, наверное. Дадим ей Оротукан или Ягодное — в самый раз будет. А то Берлин!» К тому же и застать его трудно, он там не прохлаждается, его не для того послали, чтобы он у телефона сидел и ее звонка из Магадана дожидался. Нет уж, лучше написать.

А написать тоже нелегко. Тут сразу трудности начинаются, потому что не знаешь, как обратиться, какое слово ни поставь, все не то получается. Не может же она сразу написать «дорогой» или «любимый». Значит, просто: «Здравствуйте, Антон Бельяминович»?

А дальше что? Как передать все то, что она пережила за эти две недели (подумать только, всего две недели прошло с восьмого марта, когда она получила первую открытку с индийскими слониками ручной работы!). Да и зачем все постепенно описывать? Времени-то у него, наверное, мало личные письма читать.

А если она ему только свое сегодняшнее состояние опишет, поймет ли он ее правильно? Вот, скажет, сразу и клюнула, только поманил. Может, он ее из-за этого уважать перестанет. Но ведь не дети они, чтобы в прятки играть, им, слава богу, уже не по семнадцать лет, взрослые, даже немолодые уже люди. Он это и за кокетство может расценить, если она проволочками займется — мол, не знаю, не решила еще, дайте мне подумать. О чем думать, если все ей ясно и ему тоже? Значит, так и написать: ждите, на все согласна?

Но ведь иного написать она не может. В том-то и дело, что за эти две недели появилась другая Вера Васильевна (которая, кажется, только по ошибке находится сейчас в этой квартире на улице Чубарова, лежит в маленькой, душной комнате под стеганым красным одеялом и рассматривает окружающие ее вещи:

полку с книгами слева, на той стене, где окно, — Остап Вишня «Рассказы», «Ходили мы походами», кажется, Вагнера, затрепанный том Бальзака «Блеск и нищета куртизанок», «Новые встречи» А. Мифтахутдинова, О. Куваева и Б. Василевского (Магаданское книжное издательство) и еще какие-то в мягких обложках, сразу, не узнаешь, а тянуться не хочется;

торшер — высокий и узкий стакан из плотного, но уже потрескавшегося целлофана (или какой-то другой химии), забранный в частую металлическую сетку;

одежду и белье, висящие на вколоченных в дверь гвоздях, Виктор Степанович, конечно, не соблаговолил ничего прибрать, так и пылилось, пока она лежала в больнице.

Да ладно, ей-то что до этого? Пускай пылится — не ее это все уже. Странно, дико даже: вон то клетчатое платье, которое она пять лет дома носит, не ее. Правильно, оно другой Вере Васильевне принадлежит. Пусть та его и носит, если хочет, может даже выстирать и выбросить, сегодняшней Вере Васильевне до этого дела нет.

Ей сегодня о других вещах думать нужно. Рояль, например, немецкий. О нем, кажется, Антон Бельяминович писал. Или она сама про рояль придумала, чтобы Тонька позавидовала? Все равно нужно решать, куда его девать. Автомашина «Волга». Если Антон все ей, Вере Васильевне, оставляет, нужно и о машине позаботиться. Неизвестно, в каких условиях она находится. Хорошо, если в теплом гараже. А если на улице? Так ее и разворовать всю недолго, а Вере Васильевне отвечать. А если машина в гараже, то это ведь очень дорого стоит. Кто платить будет? Машину, наверное, тоже продать придется. Конечно, если бы они с Антоном Бельяминовичем тут оставались, она бы машину не продала, сами бы ездили.

А чтобы продать, доверенность от Антона нужна. Написать нужно, чтобы прислал. С остальными вещами, наверное, проще будет. Хотя неизвестно, сколько их там. Если не очень много, то лучше на толкучку отнести (конечно, не самой, а попросить кого-нибудь), на толкучке цены выше, чем в комиссионном, да и проценты государству отдавать не надо. А если вещей много, то удобнее через комиссионный. Но ведь там могут поинтересоваться, откуда так много мужских вещей, да еще хороших, едва ли у Антона Бельяминовича плохие будут. Могут и в милицию сообщить — проверьте, мол, пожалуйста, не ворованное ли. Значит, толкучка все-таки лучше. Но кого попросить, чтобы продал?

— Ты не спишь? — спросила Анна Ивановна, с треском приоткрывая дверь (она давно уже перекосилась, надо бы сказать в домоуправлении, чтобы поправили, но теперь уж ладно, ее это не касается). — Я вот что у тебя спросить хотела. Ты разрешишь мне Белочку к Ирке отнести? Только на один день. Больше Ольга, может, и не позволит. Она ведь такая строгая. А я бы Белочку сейчас вымыла, чтобы ее чистенькой к ребенку нести.

— Вымой, — сказала Вера Васильевна, — только смотри, чтобы ей мыло в глаза не попало. Там «Детское» есть.

— Прямо в ванне можно?

— Можно. А потом вытри ее насухо. Найди какое-нибудь полотенце в грязном белье. А то простудится.

— А может, чистое дашь? — спросила Анна Ивановна. — К ребенку все-таки нести. А я потом это полотенце выстираю. Или новое тебе из дома принесу, если хочешь.

— Ладно, возьми, — сказала Вера Васильевна. Какое ей теперь дело до полотенца? Виктору Степановичу, когда с работы приходит, все равно чем руки вытирать. Гораздо важнее решить, как с Белочкой быть — брать ее с собой или нет? Но это потом, не сейчас. — А тебе из мужских вещей ничего не надо? — спросила она вдруг, успев за какую-то долю секунды до того, как спросила, подумать, что зря она сейчас это скажет, но все-таки не удержалась, на тебе — вывезла.

— Японские? Из кримплена?

— Я не знаю. Наверное, и японские есть.

— А размер какой?

— Пятидесятый, наверное. Или пятьдесят второй. — Откуда она знает, если Антона Бельяминовича ни разу в глаза не видела и фотографии, где он на какой-то белый дом смотрит, не получила. Но представить себе его тщедушным или, наоборот, толстым она не могла — может, под впечатлением все того же сна, хотя там ей скорее принца какого-то, чем живого человека, показывали.

— Что ты! Шульга маленький, ему сорок восьмой, второй рост — не больше. Но я могу у соседки спросить, если хочешь. А из детского ничего нет? Я бы для Ирки обязательно взяла.

— Детского нет пока, — сказала Вера Васильевна и покраснела от этой шальной, уже совершенно фантастической мысли.

— Но если что-нибудь появится, ты обо мне не забудь. А я тебе что хочешь за это сделаю. Вот сейчас уберусь, а завтра могу обед прийти сварить.

— Да не надо, — сказала Вера Васильевна. — Виктор сготовит, для него это удовольствие.

— Повезло тебе с мужем, — сказала Анна Ивановна, присев к ней на кровать.

«Заговорит!» — подумала Вера Васильевна.

— Ты извини, — попыталась она отбить эту атаку, — я поспать хочу, что-то сил совсем нет.

— Конечно, я сейчас, — пообещала Анна Ивановна, но с кровати не встала. — А мой-то совсем барин, все ему приготовь, принеси, постирай. И еще ворчит, что часто к внучке бегаю. А ему-то какое, спрашивается, дело? Он-то на всем готовеньком. И недовольный. А почему? А потому, что избаловался. А так иногда хочется прийти домой и ни о чем не думать. Так нет, беги, жена, в магазин, готовь, мой. И потом все равно окажется, что виновата, если в субботу бутылку не купила. Даже бутылку ему покупай! И Борька такой же несамостоятельный. Поэтому у них Ольга и командует. А был бы муж потверже, невестка не смела бы на свекровку дуться. А то, представляешь, заявляет: «Вы, Анна Ивановна (хоть бы раз мамочкой назвала), завтра не приходите. Не надо вам так беспокоиться!» Понимаешь, какая штучка! Как будто мне это — беспокойство. А где полотенце взять?

«А ведь паспорт потерять можно, — подумала вдруг Вера Васильевна, когда обиженная свекровь наговорилась и ушла на кухню. — И тогда чистый дадут, без штампа. Как будто и не было никакого брака. И можно хоть за границу ехать, если он позовет. А то разве это жизнь: он там, а я здесь или хотя бы в Ленинграде, но ведь все равно далеко. Разве так семейная жизнь получится? А паспорт потерять каждый может. За это только штраф десять рублей. И никакого развода не нужно. Можно даже просто так уехать, без объяснений. А с новым владельцем машины договориться заранее, чтобы по первому требованию в аэропорт отвез. И с собой ничего не брать кроме самого необходимого — с одним чемоданчиком. А вещи Антона Бельяминовича предварительно продать».

Она не заметила, как уснула. Сквозь сон слышала, как визжала Белочка, наверное, мыло ей в глаза все-таки попало. Но ничего, зато чистая будет, нельзя же грязную через границу везти, там собак проверяют, и хотя блох у Белочки никогда не было, все равно стыдно будет, если собака грязная. Белочка чистая будет, и паспорт у Веры Васильевны тоже чистый, как хорошо!

Тоня прибежала на следующее утро. Вера Васильевна только Виктора на работу проводила — и она явилась.

— А я вам вчера мешать не хотела. Пусть, думаю, побудут одни, давно все-таки не виделись.

— Глупости, — сказала Вера Васильевна, — не молоденькие. Шульга тут вчера целый день торчала. Я бы ей не только Белочку, а не знаю что отдала, только бы уходила.

— Да ты что! Белочку насовсем отдала? Такую хорошую собачку? Давай я ее у тебя возьму для Павлика?

— Да не насовсем, — сказала Вера Васильевна. — Она внучке понесла поиграть, сегодня вернет. Но, может, и правда отдать? Может, лучше без собаки ехать?

— А куда?

— Сначала в Ленинград, а потом, может, и за границу.

— Это к Антону твоему, что ли? — спросила Тоня. — Я разденусь.

— А то к кому же!

Вера Васильевна поставила чайник. Они сели в большой комнате около круглого стола на тяжелые, как танки, кресла.

«Приперлась с утра пораньше, — подумала Вера Васильевна. — Чаем ее пои! Как будто я ей кто-нибудь!»

— У нас, между прочим, новость, — сказала она. — Антону Бельяминовичу профессора дали.

— Да ты что! Поздравляю. Значит, ты теперь профессорша? Когда поедешь?

— Не знаю еще. Надо ведь, чтобы паспорт был чистый, да?

— А он у тебя какой?

— Печать о браке стоит. А что если потерять? Тогда ведь новый дадут, а печать можно и не ставить. Скажу в милиции, что незамужняя. Может, поверят?

— Попробуй. А вещи-то уже собрала?

— Что ты! Тут столько забот. Рояль вот нужно кому-то продать, машину. Вещей очень много.

— Рояль мне ставить некуда, — сказала Тоня. — А вот от пианино я бы не отказалась. Сейчас все детей музыке учат.

— У тебя ка рояль и средств не хватит. Он небось не одну тысячу стоит. А машину ты видала? Какая она?

— Голубая, старой марки.

— Старая?

— По очень хорошая, а внутри все в коврах.

— Номер не запомнила?

— Не посмотрела.

— Ты, конечно, Аркадия рассматривала. Как бы он машину но разбил. Трасса-то сложная, а он первый раз. На автобазах знаешь как шоферов учат? Он сначала, даже если водительский стаж имеет, год или больше поблизости ездит, привыкает. И только потом на большее плечо выходит. И все равно аварий много. А тут сразу по приискам. Не знаешь, в какой район?

— Он не говорил.

— А что такое ЦЗС? АЗС я знаю — это автозаправочная станция. Но это тут ни при чем. А ЦЗС?

— Может, ценные золотые слитки? Он же на прииски поехал.

— А если нападут? Боюсь я за машину. Да и с Аркадием что хочешь сделают. А тут еще видишь как пуржит. Одни волнения!

— Ты печень береги, — сказала Тоня. — Вещи-то как будешь продавать?

— Пока не решила. Думала через комиссионный, но там поинтересоваться могут, откуда. До Виктора дойдет.

— А то давай я на толкучке продам. У меня и знакомые женщины есть. Недели за две-три все продадим.

— Не обманут?

— Я их давно знаю.

— Может, действительно так лучше? А то дойдет до Виктора. Зачем его раньше времени волновать?

— Ну и договорились. А у меня к тебе дело: дай сто пятьдесят рублей. Через месяц отдам. Срочно надо.

— Мне Виктор уже говорил. Но ведь книжка-то на него.

— Ты скажи, что купить себе что-нибудь хочешь. Он тебе после больницы обязательно даст.

— А зачем тебе деньги?

— Колечко в «Алмазе» есть с сапфиром.

— Нет, — сказала Вера Васильевна, — на такую ерунду, извини, не могу. У меня и так сейчас с Виктором отношения сложные. Зачем мне его по мелочам обманывать?

— Значит, только по-крупному?

— Что по-крупному?

— Врешь, говорю, мужу только помногу. Все вы, тихони, такие.

— Ты меня, пожалуйста, не оскорбляй. И веди себя прилично. Не куда-нибудь, а в хороший дом пришла. Чаю хочешь?

— Как же — профессорша! Ну, погоди! Ты у меня это запомнишь!

— А ты мне не грози. И что это вообще за мода — орать на больного человека?

— Я думала, ты меня отблагодарить захочешь, что я в почтальонки к тебе заделалась. А ты как собака на сене.

— И отблагодарила бы, — сказала Вера Васильевна, — если бы ты себя вести умела.

А сама подумала: «Нет, я ей вещи продавать не дам. Обжулит обязательно. Лучше Анну Ивановну попрошу. Пускай дольше будет, зато человек надежный».

Тоня ушла, сердито хлопнув дверью. И у Веры Васильевны неприятный осадок после разговора остался. Всегда у них с Тоней так: друг без дружки скучают, а сойдутся — и, если без мужей, редко мирно расстанутся. Конечно, если мужья рядом, то разговор другой, тут и за ними следить нужно, чтобы не перепили, и пожаловаться друг дружке — в их присутствии, чтобы знали, как досаждают, — приятно, да и вообще нечего свои секреты женские перед ними обнаруживать. А без свидетелей из-за пустяка могут полаяться. Тоня ни в чем уступить не хочет, даром что младше и опыта меньше имеет. А Вере Васильевне у ней учиться нечему, она-то уж жизнь повидала. И тут одной искры достаточно, чтобы ссора разгорелась. А не видеться тоже тяжело — привыкли, помогали не раз одна другой, да и вообще нужно же с кем-то посоветоваться. Только дорого это стало обходиться, особенно после того, как Сергей уехал на прииск и семьями они перестали собираться. А тут еще Тонька выступает направо и налево. Вера Васильевна, конечно, точных данных об этом не имеет, но догадывается и такое поведение одобрить не может. И это тоже на отношениях сказывается. Тем более что на Веру Васильевну такой человек внимание обратил, — она теперь должна себя блюсти и дурным поступкам потакать не может. Кольцо ей, видите ли, захотелось!

В шестом часу Петя заскочил. Сговорились они, что ли, с Тонькой ей сегодня досаждать? Петя ни разу у нее еще не был, а тут — пожалуйста.

— Я, Вера Васильевна, на минуточку, — сказал он. — Антонина Петровна сказала мне, что вы уже поправляетесь.

— Она-то уж, конечно, все знает! — буркнула Вера Васильевна, потому что злость на Тоньку еще не прошла.

— Я бы не стал вас беспокоить, — продолжал Петя, комкая шапку в руках, — но завтра суббота, потом воскресенье…

А она этого как будто не знает. Спасибо что просветил!

— Я подумал, — говорил Петя, — что едва ли будет удобно, если я Виктора Степановича застану…

Вот уже и этот мальчишка подозрения какие-то имеет. Да катитесь вы все от меня! Вам-то что за дело!

— И я решил сегодня забежать, чтобы передать вам деньги на пластинку.

— Какую пластинку?

— Вы говорили, что напишете своему знакомому, который бывает за границей, чтобы он купил рок-оперу «Иисус Христос — сверхзвезда».

Что ты будешь делать? Взять деньги? По она заграничного адреса Антона Бельяминовича еще не знает. Да и неизвестно, как он к этой просьбе отнесется. Она себе еще ничего не попросила, хотя, кажется, имеет право, а тут просьбу какого-то мальчишки передавай. Да и вообще просьба подозрительная. Зачем ему эта опера? Может, там что-нибудь против нас есть? Известно ведь, что у молодежи разные завихрения бывают. Ей тогда тем более ни к чему с ним связываться, потому что это и на Антона Бельяминовича тень бросить может.

Но, с другой стороны, парень-то ведь хороший, вежливо здоровается всегда, когда она к Тоньке заходит, тост красивый о женщинах говорил. Она его обидит, и он тогда всю Тонькину брехню на веру примет. А уж Антонина, будьте уверены, после сегодняшнего не успокоится, пока не обложит ее со всех сторон. Зачем же ей союзника терять? Да и Виктор Степанович может вот-вот войти, если на работе не задержался. Как ему объяснишь, зачем Петя приходил? Она Пете сейчас что-нибудь сочинять начнет насчет того, почему деньги взять не может, — и тут Виктор Степанович собственной персоной пожалуют. Ладно уж. К тому же деньги никогда не помешают.

— Сколько у тебя? — сказала Вера Васильевна.

— Двадцать рублей. Я думаю хватит?

— Наверное. Только учти, что скоро не обещаю.

— Я понимаю, — засуетился Петя, — это ведь) не в Москву посылать. Спасибо вам большое. А названия я вот на бумажке написал.

— Да! — сказала она, когда Петя уже открывал дверь. Мысль одна — не очень ясная — пришла ей в голову. — Ты не скажешь, как ваши чертежи выглядят? Те, которые вы в институте делаете. Ведь вы там чертежи делаете?

— Делаем, — сказал Петя, — только я не пойму, что вас интересует.

— На какой они бумаге?

— На синьке.

— Это фиолетовая такая? А нарисовано что?

— Разное. А почему вы спрашиваете?

— Так, интересно. Часто мимо вашего здания прохожу и все думаю, — соврала Вера Васильевна, — чем они тут занимаются?

— Разным, Вера Васильевна, — сказал Петя. — Но в основном тем, что имеет отношение к горному делу.

— А скажи, эти чертежи секретными бывают?

— Конечно. Если машина, или установка, или еще что-нибудь совсем новые, новую идею содержат, то они сначала секретные, чтобы приоритет не потерять.

— Чего?

— Приоритет — чтобы не украли. А потом, когда это устройство изготавливать на заводе начнут или зарегистрируют где положено, тогда уже секрета нет.

— Понятно, — сказала Вера Васильевна. — Ты к себе домой чертежи не берешь?

— Бывает. Когда курсовую делаю или просто поработать приношу.

— А мне можешь показать?

— Конечно. Только зачем?

— Как — зачем? Сто лет живу, а на прииске ни разу не была и как там все делается, не знаю.

— Ну приходите, покажу.

«Действительно, зачем мне это? — подумала Вера Васильевна, когда Петя ушел. — Не буду же я ему чертежи Антона Бельяминовича показывать. Он написал, что только мне может их доверить. Или это Аркадий передал? Все равно. А Петины чертежи мне зачем? Я и не пойму в них ничего. Нет, пустое это все, зря я вылезла».

Оставим Веру Васильевну разбираться в этом неясном ей самой вопросе и расскажем нашему читателю кое-что о том, как добывалось и добывается в Магаданской области золото. Без этих сведений о ведущей отрасли наше повествование будет неполным и, может, даже легкомысленным. Ведь именно золотодобыча определяет в конечном итоге жизнь подавляющего большинства населения области, а значит, и моих героев. Поэтому для полноты картины нужно рассказать и об этом.

Государственный трест «Дальстрой» был организован по постановлению Совета Труда и Обороны и ЦК ВКП(б) от 11–13 ноября 1931 года «для производства промышленного и дорожного строительства в районе Верхней Колымы, — как говорилось в приказе по «Дальстрою» № 1, подписанном 9 февраля 1932 года его первым директором, легендарным Эдуардом Петровичем Берзиным, латышским стрелком, участником подавления левоэсеровского мятежа, героем, разоблачившим английского разведчика Локкарта и в невиданно короткие сроки построившим Вишерский бумажный комбинат, — и в частности, для управления колымскими приисками» (Березин В. От тачки — к драге. Магаданская правда. 1967. 7 нояб.).

На возникавших после организации «Дальстроя» одно за другим золотодобывающих предприятиях «все горные работы велись преимущественно ручным способом. Короб и тачка, механический крючник и пойнт являлись основными механизмами, а нефтяные двигатели — 12–18 лошадиных сил — энергетической базой» (Этапы технического прогресса на золотых полигонах. Колыма. 1974. № 8).

«Выставлять ежедневно на добычу песков 3000 человек, давать 6750 кубометров, на торфа —1000 человек» — эти строки из приказа начальника одного из приисков типичны для того времени.

А вот выдержка из оперативного приказа по тресту «Дальстрой» от 12 мая 1939 года: Считать 15 мая днем начала сезона массовой промывки. Подготовьте тачки, комплекты инструмента: кайла, лопаты, подготовьте забои для обеспечения фронта работ большого количества рабочей силы» (обе цитаты из указанной статьи В. Березина).

1936 год. Начали применять кое-где экскаваторы. Через десять лет объем экскаваторных работ на вскрыше песков составлял уже 60 процентов (Потемкин С. В. Горная наука и совершенствование разработки вечномерзлых россыпей на Северо-Востоке СССР. Магадан, 1973. С. 57).

1943 год. На золотых приисках впервые стали эксплуатироваться бульдозеры. В 1944 году первый бульдозер был изготовлен на Магаданском авторемонтном заводе (АРЗе).

Постоянно совершенствовались приборы для промывки золотоносной массы. В 1939 году на смену колоде пришел промывочный прибор конструкции Шлендикова. В 1940 году появился первый прибор скрубберного типа. Были перепробованы десятки всевозможных конструкций: только в 1953 году на вооружении горняков находилось пять модификаций прибора МПД (М — значит металлический, до этого приборы были деревянными).

Сейчас на раздельной добыче золота применяют мощные гидроэлеваторные установки производительностью по тысяче и более кубометров породы в сутки. На полигонах работают бульдозеры мощностью от 100 до 385 лошадиных сил.

Заметную роль в золотодобыче на Северо-Востоке СССР играет и дражный флот. Первые две драги, построенные американской фирмой «Юбо», были смонтированы на Колыме в 1949–1950 годах. В 1953 году здесь всплыла и первая драга отечественного производства. В настоящее время на Северо-Востоке работают 16 драг (в том числе 14 — отечественного производства), из них две — в Заполярье.

И все-таки эта пятница вышла форменным сумасшедшим днем: сначала Тонька приперлась, потом Петя пожаловал, а в десятом часу опять звоночек — Ленка.

— Я вам пельменей принесла, — сказал она. — Может, нужно, если болеете?

Вера Васильевна взяла пельмени, заплатила деньги, но Ленка как приклеилась к косяку и все смотрела на дверь комнаты, словно боялась, что Виктор Степанович ее увидит.

— Тебе чего? — спросила Вера Васильевна.

— Мне девочки в магазине прохода не дают. Вот собрали двадцать рублей.

— На что собрали?

— На резинку. Знаете, жевательная такая резинка бывает, ее жуют — и во рту сразу приятно делается. Попросите вашего знакомого из Америки прислать, а то у нас ее не выпускают.

— Значит, подслушивала?

— Я не хотела. Павлик все время в коридор лез, а я около двери стояла. Случайно услыхала. Попросите, пожалуйста, а то мне хоть на работу не ходи. Я сказала, что вы моя тетя.

— Своей тебе мало?

Что оставалось делать? Взяла она и эти деньги — к одному уж, но Ленке приказала держать язык за зубами и больше зря не болтать.

А чего не болтать? Вся торговля, наверное, уже знает, что она Ленкина тетка и связь с заграницей имеет. А из магазина прямая дорожка к ним на базу, потому что экспедиторы ездят. Что она теперь с этой популярностью будет делать? Так и до Виктора дойдет раньше времени, Магадан — город маленький, здесь друг про друга все знают.

«А чего таить? — подумала Вера Васильевна. — Все равно говорить придется. Ладно уж».

Еще через час — они уже спать собрались — и Шульга пожаловала. Белочку принесла.

— Извини, — сказала Анна Ивановна, — что так поздно. Ирка с ней даже спать легла. Мать, конечно, раскричалась — как же, собаку в постель! Но Ирка такой рев подняла, что пришлось разрешить. Вот и дожидались, пока уснет. Была бы другая мать, можно было бы собачку насовсем взять. А так выходит, что я ребенка только раздразнила. Не знаю, как к ней в следующий раз идти. Она же мне проходу не даст, так Белочку полюбила. Слушай, а ты мне что-то про детские вещи японские говорила.

— Тихо. Не обещала я тебе ничего. Говорила, что если будут, то скажу.

— Не забудь. А то мне очень нужно Ирку теперь чем-нибудь утешить. Может, какой костюмчик хорошенький будет. Или комбинезончик. Правда, все у них очень непрочное — раз одел и выбросил. Синтетика. Но я все равно возьму, если будет. Не забудешь?

Вот ведь какая баба бестолковая! Сказали ей: если будет, а она уже покупать пришла, дурища толстая! Хоть дверь никому не открывай — все от нее чего-то хотят. Как тут печени не заболеть.

Утром, когда она пошла гулять с Белочкой, вдруг Тонька из-за угла вывернулась, словно дожидалась ее, — здрасьте-здрасьте! Давно не виделись.

— Здоровье-то как? — спросила Тоня, словно они не ругались вчера.

— Ничего, вроде лучше, — говорит Вера Васильевна и видит, что глаза у Тоньки тревожные, как будто она что-то задумала и не знает, как лучше начать — Случилось что-нибудь?

— Ты только не волнуйся. Ничего страшного. День-то сегодня какой, весна скоро! Скоро в отпуск поедем. Ты едешь в этом году?

— Да не тяни ты! — сказала Вера Васильевна. А погода сегодня и правда после вчерашнего, когда мело и ветер бешеный дул, поправилась, солнышко светит.

— Записку мне принесли от Аркадия. Он в больнице лежит на Палатке.

— Авария? Я же говорила! — застонала Вера Васильевна и за бок схватилась.

— Да ты не бойся. Ему только ногу придавило. Он забуксовал на семьдесят втором километре, а тут встречная «Татра». Ну и задела немножко. Машину на базу взяли, сейчас ремонт делают. Он пишет, что ему не хватает расплатиться. Еще сто шестьдесят рублей нужно.

— Он, разбил машину! Я же говорила, что нельзя неопытному руль давать.

— Да цела твоя машина, успокойся!

— А почему он тебе, а не мне написал?

— Так он не знает, что ты из больницы вышла. А я ему свой адрес на всякий случай дала. Видишь, как удачно получилось, а то принесли бы записку тебе, и Виктор бы прочитал.

— Ну а сам-то он как? Перелом?

— Пишет, что в больнице лежать не будет. В воскресенье ремонт закончат, он машину в Магадан отправит, а сам на самолет — и в Ленинград. Он уже опаздывает, в пятницу должен был улететь. А там он эти деньги Антону твоему отдаст.

— Отдаст, как же! Антон Бельяминович уже за границей.

— Я уж не знаю, как у них будет, — сказала Тоня, — мое дело маленькое. Я не знаю, как такие большие люди между собой рассчитываются. Может, чеками платят. Мое дело передать.

— Спасибо тебе, конечно, — сказала Вера Васильевна. — А где я столько возьму?

— У Виктора попроси. Что он, не даст тебе после больницы?

— А Сергей выложил бы тебе столько?

— Не знаю. Только Аркадий написал, что ему деньги обязательно сегодня нужны, а то ремонт затянется. Он велел с шофером рейсового автобуса передать.

Они договорились, что Вера Васильевна, как только достанет деньги, сразу Тоне их принесет. А Тоня весь день дома будет, потому что Павлик заболел и в детский сад сегодня не пошел, а Ленка работает.

— Только ты поскорее! — сказала Тоня, — А то вечером на базе никого не будет и он их не успеет уговорить в воскресенье работать.

Ей легко сказать — поскорее. Ей бы почтальоном в самый раз работать — сунул что-то в ящик, а что и как получателю с этим делать, ее не касается. Конечно так, с бухты-барахты, Виктор ей столько не даст. Даже если сто двадцать попросить (плюс двадцать Петиных и плюс двадцать Ленкиных — вот сто шестьдесят и будет), все равно не даст — это все-таки сумма. «Зачем?» — спросит. А она что скажет? Врать-то она не умеет, вот ведь наказание какое! Но ведь и не соврать сейчас нельзя. Нужно Аркадия выручать, попал человек в аварию. И ведь не чужой человек, лучший друг и помощник Антона Бельяминовичз. Конечно, Антон Бельяминович сердиться будет, если узнает, что она его лучшего друга бросила в беде. Да еще со сломанной ногой.

— Вить, — сказала она, вернувшись домой, — вот ты все говоришь, что Игорю чего-нибудь послать. Давай ему часы золотые купим. Я видела, в магазине лежат — сто сорок рублей.

— Старыми?

— Золотые часы за четырнадцать рублей захотел?

— А зачем золотые?

— Так ведь лучше!

— Глупости! Пошли ему рублей двадцать. Сколько тебе раз одно и то же говорить?

— А ты мне эти двадцать рублей дал?

А больше ничего не получилось. Ну хорошо хоть, что двадцать рублей дал. Значит, шестьдесят уже есть. Еще где-то сотню достать.

Это подарок судьбы, что Шульга дома оказалась. А то пропутешествовала бы она зря через весь город, а сил-то ведь немного. Но все получилось прекрасно. Анна Ивановна дома, а бригадир куда-то собирается. Значит, мешаться не будет.

— Так я чего пришла, — сказала Вера Васильевна, когда они с Анной Ивановной остались одни. — Я сейчас пойду в то место, где вещи разные бывают. Так ты мне денег давай, если тебе что-то нужно. И размер скажи. Только учти, что там все дорого, с доплатой. Понимаешь?

— Ах ты, жалко-то как! — запричитала Анна Ивановна. — А мой ушел. А у меня всего-навсего только и есть что десятка.

— Ну, из-за десятки я с тобой связываться не буду, — рассердилась Вера Васильевна. — Что ты мне голову морочишь?

— Я понимаю, что десять мало. Может, за двадцать что-нибудь есть?

— Ты не торгуйся. У меня времени нет. Меньше ста рублей не возьму. И разговаривать нечего.

— Ах, как все нескладно! Где же мне столько взять? Может, подождем, когда мой вернется? У него спросим, — причитала Анна Ивановна, но Вера Васильевна чувствовала, что деньги у этой дурищи есть, только жмется, жалко ей с ними расставаться, да и мужа побаивается.

Может, кому-нибудь маловероятным покажется, что Анна Ивановна, зарекомендовавшая себя очень самоотверженной бабушкой, души не чающей в своей Ирке, мечтающая ей что-нибудь приобрести, вдруг деньги стала жалеть. Однако автор, будучи сам коренным магаданцем, никаких противоречий здесь не видит. Я вам в качестве доказательства того, что здесь ничего не выдумано, один фельетончик из «Магаданской правды» предложу. Называется он «Купим дирижабль».

«Первые признаки осени, на прилавках овощных магазинов в изобилии появилась капуста по вполне доступной цене. Тихо и спокойно у касс Аэрофлота — никто никуда не спешит, никто ниоткуда не возвращается.

Прекрасные спокойные дни.

Но как мимолетно это спокойствие! Недели не пройдет, как затрясутся от чрезмерной нагрузки телеграфные аппараты, завизжат тормоза арендуемых связистами такси, начнут гореть каблуки и подошвы у почтальонов. Телеграммы!

Ах уж эти августовские телеграммы! Если вы не первый год живете на Севере, то знаете, что большинство из них начинается одним и тем же словом — «вышли».

Вышли сто, двести, триста и так далее. И даже очень далее.

Так все мы, независимо от пола, возраста, образования и места работы, становимся членами одной социальной группы — группы кредиторов. Потому что, прочитав скупой текст, в конце которого нас обнимает и целует Маня, Ваня, Аня, Саня, мы идем на почту, чтобы сделать этот, столь необходимый кому-то перевод.

Мы снимаем эти деньги с книжки, испытывая при этом угрызения совести за то, что нам… не очень хочется это делать.

А может, и не стоит посылать? Давайте разберемся в необратимых последствиях нашей щедрости.

Рассчитывая на перевод, кто-то живет не по средствам. А это ли не аморально? Он, может, на твои деньги чужих девушек в рестораны водит, а здесь его жена дожидается. А кто виноват? Кредитор.

Пойдем, дальше. На чужие деньги она там шикует на рынках и создает очереди за дефицитными товарами в магазинах, тем самым срывая плановое снабжение продуктами и товарами прочих граждан. А кто виноват? Да вы же!

Благодаря нашей щедрости он регулярно нарушает режим санатория, куда поехал по бесплатной профсоюзной путевке, чем а) мешает отдыхать окружающим, б) подрывает собственное здоровье, в) сорит общественными средствами. А кто виноват? Не краснейте, пожалуйста.

Деньги на перевод вы, как правило, берете с книжки. И не было еще такого случая на Колыме и Чукотке, чтобы эта сумма полностью вернулась бы на книжку — всегда какая-нибудь трата подвернется. И тем самым наносится немалый ущерб делу гострудсберкасс и госкредита, то есть всему народному хозяйству.

Но ведь и это не все. Тот самый милый человек, горячо лобызавший вас в августовской телеграмме, станет испытывать к вам совсем другие чувства, став вашим должником. В каждом слове ему будет мерещиться намек на задержку с уплатой, даже если вы забыли об этом долге. Долги ведь никто отдавать не любит. И кредиторов не любят по той же причине. Зачем же вам терять друзей?

—  Конечно, — скажет читатель, — все это так. Но ведь неудобно. Я не пошлю, а он другому даст телеграмму. И получится, что я плохой, а тот хороший.

А давайте объединимся. Давайте, пока есть время, создадим общество… Как бы его покрасивее назвать? Скажем, «Общество не отвечающих на августовские телеграммы», а? Если все мы будем вместе, то кто нас упрекнет?

Однако и теперь отдельные голоса раздаются.

—  У меня дочка на курорте отдыхает! — горюет один товарищ. — Что же ей, пешком до института идти?

—  А вы, — скажем мы такому товарищу, — очень отдыхали, когда в студентах были? А кто вагоны разгружал на Курской дороге? И ничего, между прочим, специалист получился. А девушке очень полезны прогулки пешком.

Нет, давайте все-таки объединимся. Соберем средства (хотя бы те, что хотели кому-то послать) и купим один большой дирижабль. Может быть, даже на несколько дирижаблей хватит. И полетим будущей весной к теплому морю. Вы представляете, как нам удобно будет? В очередях за билетами не стоять. В Якутске не садиться. А на побережье оболочку дирижабля можно использовать как навес от солнца. Или даже как большую надувную лодку. Всем нам будут завидовать.

И деньги на обратную дорогу ни у кого занимать не придется.

Записывайтесь в «Общество не отвечающих на августовские телеграммы!»

Видите, как вопрос ставится — в долг не давать. И даже непонятно, осуждает автор фельетона Б. Александров эту позицию или наоборот, горячо ее пропагандирует. А тот факт, что напечатано это через полгода после описываемых событий, никакого значения не имеет — магаданцы и раньше со своими деньгами расставаться не любили.

Однако к чести Анны Ивановны нужно сказать, что колебания ее длились не так уж долго. Она вдруг вспомнила, что есть у нее небольшая заначка — как раз в пределах требуемой суммы, и вручила ее Вере Васильевне, предварительно написав на бумажке вид, размер и цвет требуемых вещей, а также устно выразив пожелание не переплачивать особенно. Всю эту суету Вера Васильевна еле вытерпела. Она только твердила про себя: «Ну, погоди!» — и прибавляла одно-другое слово, характеризующее Анну Ивановну с отрицательной стороны. А в чем та виновата, позвольте спросить? В том, что деньги ей дает? Что о внучке заботится? Так не бери ты ее деньги — все равно ведь ничего не купишь. И нечего ругаться.

Тут автор должен признаться, что с некоторых пор поведение Веры Васильевны его все менее и менее устраивает. И хотя я радовался сначала за нее и желал ей всяческого счастья, но теперь смотрите, что происходит. Зазнайство появилось — профессорша! Обещанные вещи покоя не дают — жадность обуяла. А какое она на них право имеет? Мужа бросает, что само по себе уже нехорошо. Да и просто мошеннические мысли приходят в голову — паспорт, например, потерять. К государственным тайнам — в виде строго секретных чертежей — интерес проявляет. А про то, как она обманула добрейшую Анну Ивановну, я уже и не говорю — все это на ваших глазах было.

А ведь скромная, хорошая женщина была. Вот и пожалей такую, пожелай ей хоть немножко счастья — и, видите, сразу совсем другой человек появился: алчный, зазнаистый и с уголовными наклонностями. Эту мысль я просто боюсь продолжать, потому что морализировать начну — вот, мол, к чему незаслуженное счастье приводит. Пусть читатель сам про это думает. Автор ему ничего навязывать не собирается. Да и некогда мне. Мне бы теперь только за Верой Васильевной успеть, раз она такую бурную деятельность развила.

От Анны Ивановны она направилась домой, захватила остальные деньги и сразу к Тоне. А та обедом занимается, взяла деньги и как будто не спешит.

— Где достала? — спрашивает. — Неужели Виктор дал?

— Как же, он даст! От него только двадцать, чтобы Игорю послать, остальные у людей взяла.

— Значит, не жалко тебе неродного? Сын бы был, послала бы.

— А это не твое дело. Ты чего время тянешь? Ехать ведь надо.

— Это куда?

— На Палатку. Разве можно такую сумму шоферам доверять?

— Ну и поезжай.

— Так у меня печень. Мне трястись нельзя. Съезди, пожалуйста, а?

— А Павлика с кем оставлю? Ленка только вечером придет.

— Да я посижу, ты только поезжай сегодня.

Тоня еще немного поартачилась, но собралась и пошла.

— А ты шустрая, — сказала ей Вера Васильевна на прощание. — Небось Аркадий тебе понравился, если так за него хлопочешь. К вечеру-то вернешься?

Палатка от Магадана не ближний свет, восемьдесят семь километров, да еще по дороге, которую уже не первый год бетонируют, так разворотили, что и не проедешь. Но к шести Тоня вернулась.

— С тебя, между прочим, пять пятьдесят, — сказала она.

— Это за что?

— За билеты. Два восемьдесят одна в один конец, двенадцать копеек, так и быть, пожертвую профессорше.

— Ладно, отдам, — отмахнулась Вера Васильевна, — Ты про дело говори. Аркадия нашла?

— Нашла. И кое-что для тебя получила.

— Неужели письмо?

— Будешь еще на меня кидаться? — спросила Тоня, вытаскивая из сумки конверт.

Письмо Вера Васильевна прочитала тут же, закрывшись в кухне. Тоня в коридоре караулила, чтобы Петя не вошел. Конечно, это было письмо от Крафта.

Здравствуй мой дорогой друг!  — писал он. — Привет вам из далекой Канады, из Соединенных Штатов Америки. Наконец-то я добрался до места своего назначения. Путешествие было трудным, со многими историческими событиями, о которых я расскажу вам при встрече. Здесь, в Канаде, открывается постоянная выставка советских золотых изделий, которая потребует моего присутствия на два-три года.

Мне, как семейному, сразу же дали квартиру из семи комнат. Наверное, вы представляете, какие здесь квартиры — виллы. А эта даже на сто тридцать восьмом этаже. Вниз глядишь — дух захватывает, хорошо еще, что из-за облаков и тумана почти ничего не видно. А то с ума сойти можно было бы от такой высоты. И все потихоньку покачивается. С непривычки это может показаться страшным, но я не первый раз за границей, даже приятно.

А в целом мне здесь без вас совсем не в радость. Я думаю, что совершил роковую ошибку, не украв вас из Магадана. И сейчас, как подумаю, сколько между нами стран, народов и расстояний, так места себе не нахожу. Прогуливаюсь по нашей прекрасной квартире и твержу вслух (работники русского языка не понимают): «Зачем же я так сделал?» На нервной почве у меня началась крапивная лихорадка.

А тут еще известие о вашей болезни, переданное мне Аркадием. Я сразу же постарался связаться с главным врачом магаданской больницы (естественно, под вымышленной фамилией), но, пока это удалось, вас уже выписали. Правда, он сообщил мне, что применял все имеющиеся средства лечения. Но я тут проконсультировался с лучшими специалистами и установил, что магаданских методов недостаточно и вылечить вас могут только они. А тут еще Аркадий мне написал, что дважды, видел вашего мужа, когда заходил, и каждый раз совершенно пьяного. Мысль о том, что вы живете в тяжелых условиях подозрения и пьяного скандала, для меня невыносима. Я вам пишу это письмо и весь чешусь. Но я рад, что вас выписали из больницы. Когда узнал об этом, то сразу подрос от радости на пять сантиметров, не верите?

Милая Вера Васильевна! Согласны ли вы все бросить и приехать ко мне сюда? Я понимаю, что вам нелегко решиться сделать такой крутой поворот. Но жизнь человеку дает так мало шансов, что не использовать их — преступление перед собой и своим счастьем. А вы ведь не хотите совершить преступление?

Я готов прислать вам вызов тотчас по получении ответа. Но для этого нужно, чтобы у вас был чистый паспорт, то есть без штампа регистрации брака. Тогда я бы вырвался на несколько дней в Ленинград или Владивосток — как вам будет удобнее, мы бы оформили наши отношения, и я бы увез вас в Канаду, чтобы лечить и лелеять. А если у вас в паспорте этот штамп все-таки стоит, то подумайте, как от него избавиться. Обещаю, что вы ни о чем не будете жалеть.

Из письма Аркадия я понял, что он вас так и не видел, только приходил в больницу. Успел ли он передать вам мои вещи? Если да, то распоряжайтесь ими, как хотите. Там костюмов штук двадцать пять, три больших ковра, телевизор, рояль, комбинированный магнитофон, фотоаппарат, автомобиль, который без меня, наверное, совсем доломали. Думаю, что все это можно оставить вашему супругу, — пусть утешается. Или продайте, но так, чтобы эта операция вас не задержала. Аркадий писал, что познакомился с вашей подругой, которая много делает для вас и посвящена в нашу тайну. Думаю, что ей подарок нужно сделать в первую очередь — за заслуги и чтобы она молчала.

А вам с собой брать ничего не нужно. Проездом через Париж и страны Латинской Америки я позаботился о вашем гардеробе. Размер ваш, как мне кажется, пятидесятый, а ножки — тридцать седьмой. Целый шкаф набит вашими новыми туалетами. Есть среди них и такие, что вы себя не узнаете. В подземном гараже стоит ваша новая машина, я купил вам отдельно. Каждый день работник Джузеппе стирает с нее пыль. Вот как я о вас позаботился!

У меня здесь три главных работника: горничная, ей пятьдесят три года, цветовод — сорок три года и рассыльная — сорок семь лет. Каким-то образом (но вы же знаете, как здесь развиты шпионаж и подслушивание) они узнали, что ваш день рождения в начале апреля, и вот спрашивают: Антон Бельяминович, а наша хозяйка будет здесь к этому дню? Я говорю, что нет, задерживается на два-три месяца. И вот они все трое принесли для вас: цветовод часы-кольцо и гравюрно написано, горничная хрустальную вазу, которая стоит у нас примерно сто семьдесят рублей, и рассыльная — брошь-подкову на счастье. А я хотел было обратиться в магаданский цветочный магазин, но плохо ему верю, и потому купил вам подарок здесь — комплект бриллиантовых украшений из пята предметов. Бриллианты в них такие большие, что если у вас одна комната, то вы в этом украшении и не повернетесь. Но мне для вас ничего не жалко, напротив, все кажется мало.

Было бы очень хорошо, если бы вы купили для ваших будущих работников какие-нибудь небольшие подарки, здесь так принято. Горничной, ее зовут Матильда, можно купить наши советские часы, чтобы были красивые, рассыльной Бируте — браслет, окружность руки восемнадцать-девятнадцать сантиметров, а Джузеппе что-нибудь на ваш вкус. Представляю, как они будут рады и как еще больше станут вас дожидаться.

Если хотите, чтобы мы уже сейчас обручились, можете прислать мне сюда обручальное кольцо. Объем моего пальца примерно пять см. Берите подешевле, потому что потом мы все равно их сменим. Хотя у них здесь нет таких вещей, чистое золото у них на микроны, но я все равно достану.

Видите, я вас совсем не стесняюсь. Пишите и вы мне, если что-нибудь нужно. Я могу тотчас перевести вам доверенность на мои деньги во Владивосток или в Ленинград на четыре тысячи рублей. Магадан исключается, потому что боюсь, что пойдут разговоры, могут облить вас грязью. Я и так получил одно очень тревожное письмо от женщины, у которой оказалось много моих посланий, адресованных вам. Но я с ней разделаюсь по-своему. Напишите мне, куда выслать доверенность, а то я действительно слишком щедро с вами разговариваю, так как привык, что все получают прилично.

Вчера разговаривал по телефону с Галиной. Ее мужа посылают работать на три года в Индию. Он аспирант медицины, будет там бороться с тифозной палочкой. Галина, вероятно, поедет с ним, и я опять останусь один. Что мне из того, что я профессор и прочее? Я хочу быть только с вами и думать только о вас.

Вчера мне принесли ваш портрет, сделанный на полотне известным художником Виклянтом. Вы там словно живая на фоне цветов и фруктов. Какое счастье, что я встретил вас!

Аркадий написал, что слышал о вас в Магадане чрезвычайно много хорошего. Наверное, ваша подруга ему это наговорила. А вот ему, бедному, совсем не везет. Жена от него, как я уже писал, ушла, а в Ленинграде с детьми у него домработница. Это просто акула, которая поглощает в месяц около тысячи рублей. Ну и нашел он! И откуда выкопал? Мне кажется, что его домработница — просто хозяйка его денег. А она еще с претензиями. Он вообще какой-то флегматичный. Познакомьте его с какой-нибудь хорошей женщиной, но только чтобы она опять ему рога не наставила.

Опять два часа тридцать семь минут ночи. А я все разговариваю с вами и не могу оторваться. Да, новость одну мне вчера очень печальную сообщили — в Ленинграде скоропостижно скончался Трофим Трофимович, заведующий лабораторией, у которого я оставил вам ключи. Диагноз: рак мозгов. Очень жаль, он мне уже не раз писал: жду, мол, вашу супругу из Магадана, но ее все нет и нет. Я не выдержал и заплакал.

Я купил здесь милого попугайчика и уже выучил его кое-что говорить по-русски. Скоро скажет мне: «Доброе утро!» А мне все кажется, что время немного. Вашу маленькую собачку вы тоже берите с собой, пусть она нам иногда напоминает о Магадане.

Ну вот, кажется и все. Берегите чертеж! Никому его не отдавайте, кроме специально посланных людей. Теперь я буду с нетерпением ждать ваше письмо. Мой адрес: Канада, С. Ш. Америки, ул. Краухунтат, 4, вилла 6, 138 этаж, КАБ, без обратного адреса. А письма мои сжигайте, чтобы не было неприятностей. Целую вас. Сейчас три часа ночи, и у меня на постели, две подушки — вы и я.

Ваш Антон.

 

5

Следующий день, двадцать пятое марта, был той редкой удачей, в ожидании которой Виктор Степанович в общем-то жил, — воскресенье, на работу идти не надо, и Вера Васильевна дома, потому что у нее бюллетень до вторника. Оба дома, оба никуда не спешат в выходной — все как у людей, как тут не радоваться. А вчерашнее поведение Веры Васильевны было безобразным — умчалась с утра пораньше, потом забежала на минутку и умчалась снова к Тоньке, с ее Павликом сидеть, той, видите ли, куда-то ехать нужно. Вера Васильевна к ней нянькой заделалась. Нашла кому помогать. Дураку ясно, что Тонька хвостом крутит. Как только Сергею в глаза посмотрит, когда он вернется? Им, Яковлевым, тоже неудобно будет, потому что видели, по крайней мере, и ничего не сообщили. А как сообщить? Доказательств нет никаких, она от всего откажется, и тот же Сергей тебе по шее наложит за оскорбление законной супруги.

Ну и хрен с ними. Но Вера-то что около нее крутится? Сама же ведь про Тоньку все это говорила.

Но утро начиналось очень хорошо. Вера Васильевна, отоспавшись на больничном, долго ждать себя не заставила и встала вскоре же. Пока она гуляла с Белочкой, Виктор Степанович разогрел завтрак — щи, разумеется, приготовил стопки в серванте, то есть налил их до краев (тут еще очень важно не перелить, а то вздуется пузырь и, конечно, заметно будет). Одну стопку, а потом еще одну Виктор Степанович пропустил, дожидаясь, — для затравочки. А потом завтрак на кухне. Вера около плитки крутится, наливает, в холодильник за сметаной лезет — самое время, чтобы в комнату метнуться и опрокинуть красивым способом одну или две, три в голову ударят. До чего все-таки утро великолепное!

— Хаз-Булат удалой! Бедна сакля твоя!

Когда Виктор Степанович пел, голова у него заметно дрожала от напряжения, даже если он пел вполголоса, — наверное, от избытка чувств. И казалось, что перед тобой не обыкновенная человеческая голова, а такой же музыкальный инструмент, как и все другие, и что именно в силу вибрации, ей присущей, и рождается звук, рождается песня.

— Дам коня, дам та-та! Ту-ру-ру-ру-ру-ру-у-у! А за то, а за то ты отдай мне жену-у-у!

Много, конечно, за жену предлагает, даже слишком. Но это ведь смотря какая жена. За Тоньку много, за Марию Гавриловну, которая во всем прочем, наверное, как в запчастях разбирается, — и подавно. А за Веру Васильевну, если она, конечно, не будет шиться к этой шалашовке, — в самый раз. Тем более что коня Виктору Степановичу не надо и кинжал ему ни к чему. У него и так все есть, что человеку нужно. А машину он себе всегда купит. Скоро с ними совсем свободно будет, если в Тольятти их делают восемьсот тысяч в год. Подумать только — меньше минуты на машину. А тут с какой-нибудь одной трое суток кружишься — и без пользы делу. То одного нет, то другого. Запчасти — главная вещь. Это всем ясно, одна Мария Гавриловна не понимает. Или в газетках не пишут об этом?

А человеку запчасти не нужны, человеческие? Еще как. Давно пора Вере эту печенку-селезенку сменить, старую выкинуть, новую поставить — и крути баранку. А до сих пор ничего придумать не могут, гадики. На Луну летаем, под землей дворцы строим, в Магадане даже плавательный бассейн построили (действительно, есть такой, мы о нем упоминали в первой главе. — А. Б.), а человека капитально отремонтировать не могут.

Конечно, Вера Васильевна не какой-нибудь прокурор или писатель, невелика птица. Но ведь тоже жить хочет. Есть и покрупнее ее люди, а маются. И не может быть, чтобы тут ничего сделать нельзя. Богатый опыт механика говорит, что если запчасти есть, то машина может сколько хочешь работать — только езди осторожно. А тут какая езда? Тут получается, что нет жены. Только коснешься — ох, не могу, не надо. Одни неприятности из-за отсутствия запасных частей. И когда только они это поймут?

Под словом «они» Виктор Степанович подразумевал довольно широкую группу научно-технической интеллигенции. Нельзя сказать, чтобы он перед ней очень сильно благоговел, скорее наоборот — считал этих специалистов, особенно молодых, если уж и не совсем обузой, то неизбежным злом, которое приходится терпеть, пока они ума наберутся и жизнь узнают. Но признавал, что кое-что и они придумать могут. Ведь придумывают же где-то хорошие машины. «Мазы» наши очень неплохие стали. «ЗИЛ-130» тоже вполне стоящая машина, и чешская «Татра» с умом сделана. Значит, есть и среди ученых умные головы, не все зря деньги получают. Но, может, их мало? Перебросишь их, скажем, на эти запчасти, будут они проблему пересадки решать, и все остальные дела остановятся. Нет уж, пускай сначала технику в северном исполнении дадут. А то ведь сто лет одни разговоры. А всего делов, что стекла сделать двойные, чтобы не мерзли, обогрев в кабине наладить, подогрев топлива и масла сделать, чтобы в холод завести можно было, ну и резинотехнические изделия на более стойкие заменить. Только и всего. Про морозостойкие сорта стали тут уж не вспоминаешь — это бы сделали. Ресурс двигателя хорошо бы увеличить — много на морозе колматить приходится. Так ведь нет, все только обещают и на выставке опытные образцы показывают.

Так что с запчастями пока потерпим — вы технику скорее нормальную дайте. И вообще о запчастях пусть те заботятся, кто на Берелехе или Зеленом Мысу работают, пусть они свои предложения пишут. А в Магадане условия райские. В столице, наверное, не знают, какие у нас здесь условия, а то мигом бы все надбавки срезали. Им на расстоянии весь Север одинаковым кажется, а в Магадане зимой — двадцать, в Берелехе — шестьдесят, а на Зеленом Мысу чуть меньше, зато ветер гадский, да еще по зимнику двести пятьдесят километров до Билибино, а ремпункт только один в Погындино, посередине. Был там Виктор Степанович, знает тамошние условия. В Магадан оттуда как на курорт попадаешь. В Москве об этом, конечно, не знают, ну и хорошо.

(Тут Виктор Степанович допускает ошибку. Хотя Магадан от Москвы далеко, это не мешает многим очень ответственным работникам, включая заместителей министров и даже министров, довольно часто бывать здесь и даже выезжать с местными руководителями на трассу. Так что магаданские условия в Москве знают хорошо, и ничего — надбавки не срезают. Вероятно потому, что проблема устойчивости населения, борьбы с миграцией, текучестью рабочей силы стоит еще достаточно остро и отмена каких-либо льгот только увеличила бы ее).

— Ты чего воешь? — говорит Вера Васильевна. — День-то какой хороший. Может, пойдешь погуляешь?

— А ты?

— У меня дел хватит. Ты за две недели пыль хоть раз вытер?

Пыль, конечно, только предлог. Другие заботы у Веры Васильевны. Задумала она сделать генеральный смотр своим вещам, чтобы выбрать подарки для работников Антона Бельяминовича. Можно и при Викторе все приданое разложить, только лучше, если его не будет — думается без него лучше, как будто его и нет совсем, как будто она уже на новой вилле свое имущество разбирает, жалко ведь все так бросить, годами покупала-собирала, да и вещи еще совсем приличные есть.

— Может, в кино пойдем? — говорит Виктор Степанович. — Что я по улицам буду ходить?

— Да некогда мне!

— Новое дело! То в больнице лежала, отсутствовала, то некогда. Ты у меня смотри, не болтай ногами.

— А чего смотреть? — Вера Васильевна даже выпрямилась, смотрит на мужа в упор. А чего ей, действительно, ждать? Ведь надо когда-нибудь объясниться. Страшно, конечно, но все равно придется. Ну, выкладывай, что ты знаешь и что хотел сказать!

— Ты, может, выпила? — удивился Виктор Степанович. — Бойкая очень стала.

— И стала.

— Тонька, что ли, поднесла?

— А если не она?

— Загадочки. Может, еще выпьешь? У меня есть. Или со мной не хочешь?

— Не хочу. Ничего я от тебя не хочу.

— Может, нужно чего?

Ну, Вера Васильевна! Вот она, минута, — все сказать. И сразу совсем легко будет, потому что все узлы развяжутся, необходимость во вранье отпадет, а то ведь людям уже в глаза стыдно смотреть. Но страшно — как головой в прорубь. Не решилась.

— Ничего мне не нужно Шел бы ты правда погулять. Хмель из головы выйдет. Думаешь, я не вижу?

— Все ты видишь! — Виктор Степанович обозлился, потому что подумал, что его прием разгадан. — Ну, что ты видела?

— Чай еще будешь пить? Или убирать?

Еле выпроводила. И ушел Виктор Степанович почему-то невеселый. Может, чувствует чего? С Аркадием вот тоже непонятно получилось. Он дважды заходил без нее и видел Виктора, а Виктор об этом ни гу-гу. Не обратить внимания он не мог, потому что Веру Васильевну еще ни один незнакомый мужчина не спрашивал. Или такой пьяный был, что не запомнил, подумал, что приснилось? Или, наоборот, все запомнил и ищет теперь новых доказательств? Ждет, как дело дальше пойдет? Только это едва ли. Не такой человек Виктор Степанович, чтобы долго таиться, все бы ей уже давно выложил, сейчас бы сказал — он, когда выпьет, ничего удержать не может. Значит, не помнит. Но раньше у него никогда таких провалов в памяти не было, тем более два раза подряд. Конечно, шестой десяток, здоровье уже не то.

И вдруг стало ей так жаль Виктора, что хоть плачь. Ну с кем он тут останется? Кто за ним следить будет? Ведь он себе больше никого не найдет. И что это за судьба у человека — первая жена его бросила, вторая тоже убегает. За что же так бьет? Ведь не худший он из мужиков. Есть вон какие паразиты! И пережил он сколько! Другой бы совсем бичом сделался, а он нет — и дом у него, и на работе уважают. Что же она делает? Разве так можно?

А посоветоваться не с кем. С Тонькой нельзя, она ее, может, только теперь и стала уважать, когда узнала, что профессорша, каждый день теперь бегает, а то нос от нее воротила — деревня, мол, как будто сама из столицы приехала. А не понимает, что если человек больше ее на десять лет прожил — хоть где, пусть в той же Атке, или даже в гаком поселке, как Черное Озеро (там теперь, наверное, ничего и не осталось) — то он все равно больше про жизнь знает, потому что больше перечувствовал и передумал. А кино и на Атке можно смотреть, и книги там продают. Нет, советоваться с Тонькой нельзя, она этого не поймет, ей слава Антона Бельяминовича все затмила, она на такие вещи падкая.

С Анной Ивановной и подавно нельзя, у нее один разговор — о внучке, не будет она тебя слушать, сама говорить начнет, потом не отвяжешься.

Тетка бы здесь была! Она бы сказала, тем более что Антона Бельяминовича видела и спасти ее, Веру, хотела, с таким человеком в бой вступила. Обиделась, наверное, сильно. Как с ней теперь говорить? Пришлите лук?

А больше никого не остается. Один Виктор. Может, признаться ему во всем? Так и так, мол, нечистый попутал, были мысли, но теперь уже все прошло. А если прошло, то зачем волновать? У него на работе забот хватает, и здоровье уже не то, водка еще никому на пользу не шла. Да и от жены не всегда теплое слово услышать мог. А сегодня и вовсе выдворила, погнала мужика на улицу в мороз. Зачем, спрашивается?

Но Вера Васильевна все-таки вытащила чемоданы со своим добром. Открыла их на полу в большой комнате. И хотела выбрать что-нибудь для слуг, а сама совсем о другом думает.

О тех же слугах, например. Почему это она должна им подарки дарить? Она их даже в глаза не видала, может, такие оторви и брось, а им еще подарки? Да что это за люди такие, что в слуги нанимаются? Воспитание Веры Васильевны, ее опыт жизни, мировоззрение, наконец, решительно восставали против лакейства и, значит, против этой профессии. Ну цветовод — ладно, это дело хорошее, с красотой связано. А остальные слуги? Это же до чего упасть нужно, чтобы на такую работу согласиться? Может, у них другого выхода не было — возраст, а образования и квалификации нет? От бедности на это дело пошли? А подарки? Те самые, которые они Вере Васильевне подарили. От бедности хрустальную вазу за сто восемьдесят рублей дарить не будешь. И броши-подковы на дороге тоже не валяются. Значит, не очень они бедные, если могут такие вещи покупать. Неплохо, значит, зарабатывают на своем лакействе? Как же их уважать?

Тут и еще одно обстоятельство играло роль. Вере Васильевне было жалко отдавать свои вещи, про каждый из этих отрезов, про каждую пару туфель она могла сказать, когда и где они куплены и за сколько, к какому празднику. Ну скажите, почему она должна подарить этому Джузеппе бостон — три метра, сто двадцать рублей (она сразу об этом отрезе подумала, когда читала письмо Антона Бельяминовича)? Вы посмотрите, какое качество! Сейчас такой материал даже у нас не найдешь, а у них там и вовсе, у них там все ненатуральное, поэтому и кризисы бывают часто.

И вот подарит она этот прекрасный отрез какому-то слуге, а Виктор Степанович будет замухрышкой ходить. Последний костюм ему еще три года назад купили. Конечно, он такой человек, что и не попросит. Но разве это хуже, чем заранее, еще до объяснения, до регистрации, кольцо выпрашивать, объем пять сантиметров? Кто благороднее выглядит — профессор или механик?

Кольца-то у нее есть новые, ненадеванные, потому что купила она как-то про запас два, пару (а то вдруг потом исчезнут?), но Виктор не надевает — мне, говорит, в масле возиться, да и зацепишься за что-нибудь, без пальца останешься. Так и не носит. А на каждый день у Веры Васильевны есть другое, подешевле. И вот почему это она должна сейчас праздничные, ненадеванные кольца кому-то отдать?

И так про каждую вещь сказать можно — и про отрез панбархатный, сиреневый (может, панбархат скоро опять в моду войдет), даже вот про этот шарфик капроновый. Пусть он и стоит всего семь рублей, но ты их заработай сначала. И вообще не согласна она свои вещи неизвестно кому отдавать! А где, позвольте спросить, ваши двадцать пять костюмов и другие дорогие вещи?

И уже непонятно, что Вере Васильевне оставлять жалко — мужа или вещи? Может, потому непонятно, что между Виктором и этими вещами прямая связь имеется. Ведь почти все вещи на его деньги куплены, они как бы воплощение его достоинства — труда, честности. И недостатков тоже: меньше бы пил, больше бы вещей было. А с другой стороны, Виктор Степанович так же, как и эти вещи, занимает в жизни Веры Васильевны определенное место, и, как сегодня выясняется, не такое уж маленькое, чтобы бросить его за ненадобностью и больше не вспоминать. Так как же бросить?

Идет у Веры Васильевны голова кругом. И даже кажется ей, что кружится все то в одну, то в другую сторону, и в тот момент, когда направление меняется, словно сыплется у нее в голове что-то — как пуговицы в металлической банке из-под кофе.

И тут Анна Ивановна пришла.

Вера Васильевна не успела свой магазин прикрыть, Только крышки чемоданов захлопнула, а из-под них все торчит, радуги переливаются. Тут хоть слепой будешь — увидишь.

— Это ты столько купила?

— Да было у меня все это. Давно уже, — защищается Вера Васильевна, потому что понимает, что сейчас эта ненормальная бабушка, даже Не отдышавшись, начнет из нее душу вынимать.

— А мне? — говорит Анна Ивановна.

— Детского ничего не было.

— Конечно, не было. Себе вон сколько накупила, а деньги взяла. Шульга, между прочим, интересовался, когда принесешь. Он к внучке очень хорошо относится.

— Сказала, значит?

— Я его обрадовать хотела. Он страсть как не любит с пустыми руками приходить. Вот я ему и сказала, что сегодня с подарком пойдем.

— Шибко быстро хочешь! — огрызнулась Вера Васильевна.

А что ей оставалось сказать? Вещей-то детских у нее нет, и неизвестно, где взять. А той, видите ли, приспичило.

— Ладно, — сказала Вера Васильевна. — Не волнуйся. Может, вот этот отрез возьмешь? Тут четыре метра, как раз на тебя. А цвет-то какой! Цвет незрелой брусники называется.

Но Анну Ивановну даже такая жертва не устраивала.

— Да ты что! — возмутилась она. — На что мне твой материал? Да еще цвет незрелый. А если полиняет? Ты мне детские японские вещи обещала. А если нет — давай деньги обратно.

— Да ты погляди, мягкий какой! И отдаю себе с убытком. Ты его легко за сто двадцать или за сто сорок продашь.

— Сама продавай! — не отступала Анна Ивановна. — Хоть за двести! Я спекуляцией не занимаюсь.

Ну ничем ее не прошибешь! Бывают же такие бабы! Веру Васильевну даже в жар бросило. И то еще мучает, что Виктор Степанович может в любую минуту вернуться, чего ему по морозу гулять. Анна Ивановна тогда сразу про эти сто рублей скажет, рот ведь ей не заткнешь. И что он подумает?

— Да ты не себе, ты невестке возьми, — говорит Вера Васильевна и чувствует, что сейчас печень заболит, укатали они ее за два дня — эта жадюга несчастная, да и Аркадий мог бы поаккуратнее ездить, себя бы сберег и машина целой осталась. — Сделай невестке подарок.

— Это зачем?

— А за что ей тебя любить? Ты сама подумай. Ты же не в дом ее к себе взяла, они отдельно живут. Во-вторых, ходишь со своими советами, а молодые этого не любят. В третьих, Борис твой небось при каждом удобном случае говорит, что у мамочки лучше было. Мало? А ей от тебя какая польза? Что ты ей хорошего сделала?

— Как это — что? Борис мой сын, я его вырастила. За одно за это…

— Подумаешь, принц какой? Она бы себе другого нашла!

— Да? — спросила Анна Ивановна. — Говоришь, подарить ей нужно? Покажи еще раз бруснику. А шерсть настоящая?

— Я не набиваюсь, — сказала Вера Васильевна как можно спокойнее, — я этот отрез всегда продать могу.

— А еще у тебя что есть?

Торговля продолжалась больше часу, хорошо что Виктор Степанович где-то задержался. Уходила Анна Ивановна с туго набитой сумкой, и теперь уже не Вера Васильевна была должна ей, а наоборот, и не сто рублей а двести. Только бы эта бестолковщина не передумала. Вера Васильевна сбыла ей две пары туфель, купленных десять лет назад в Атке (кто сейчас такие носит?), и отрез сиреневого панбархата (носи на здоровье), и даже шарфик капроновый (со скидкой, за пятерку — в виде премии) — очень хорошо все получилось. А то ведь жалко бросать вещи, пусть они и не самые модные, но ведь деньги за них уплачены. А деньги не помешают, если в дорогу собираешься. К тому же и слугам нужно что-то купить, чтобы Антон Бельяминович не сердился.

Опять у Веры Васильевны все в другую сторону завертелось, словно она не только от вещей, но и от Виктора уже избавилась. И продала-то всего на три сотни. А тут, если поторговаться, еще на тысячу осталось. И настроение хорошее сделалось. Только бы Виктор пьяный не пришел, очень не хочется видеть его фокусы.

Но Виктор Степанович пришел трезвый и какой-то загадочный, То есть вроде обычный, но смотрит не так и покашливает, словно так прямо и простудился. Может, чего узнал? Какая-то баба, ведь писал Антон Бельяминович, все перехватывает. Может, она подкараулила Виктора и рассказала? Но непохоже, Виктор хоть и странный, но веселый. И трезвый. Чего это он?

Время обедать. Виктор уселся на кухне около плиты, которая служила вместо стола, и опять запел: «Хаз-Булат удалой!..» И опять голова дрожит. Это признак наилучшего настроения.

— Ты чего, Вить? — Вера Васильевна спрашивает.

— А ты чего?

— Да я ничего, — говорит Вера Васильевна. — Давай обедать. Странный ты какой-то.

— А ты не странная? Чуть в меня не вцепилась.

— Да показалось тебе. Чего мне вцепляться?

— Может, и есть чего, — говорит он уже совсем загадочно и вытаскивает бумажник. — Возьми на расходы, а то я и забыл, что ты без денег. Правильно ты мне напомнила.

И дает ей двести рублей. Ну дела! Вчера ни гроша не было, а сегодня уже четыреста рублей. Даже сразу и не сообразишь, что с такими деньгами делать.

— Спасибо, — говорит Вера Васильевна. — А я думаю, чего ты так странно смотришь?

— Ладно. Шампанское в сумке возьми. Может, замерзло? Холодно на улице.

— А где ты деньги взял? Ведь сегодня сберкассы закрыты. Или ты их в снег закапываешь?

— Много будешь знать! — огрызнулся Виктор Степанович.

Так ей, действительно, все и доложи. Скоро состарится, если все знать будет.

Пока обедали, Виктор Степанович пару раз смотался в большую комнату к серванту, а потом, когда Вера Васильевна со стола убирала, и последнюю стопку выпил. Теперь уже полный порядок. Один только пункт остался невыполненным, но и тут, наверное, будет без осечки, потому что двести рублей он Вере дал, а это деньги немалые. Что ей еще надо? Кто она ему, в конце концов! Или только кухарка?

— Ты чего? — спросила Вера Васильевна, подняв голову с подушки, когда он, стараясь не греметь дверью, протиснулся, чуть приоткрыв ее, в маленькую комнату.

— Так ведь холодно на кушетке, — сказал Виктор Степанович, улыбаясь.

— Не выдумывай.

Однако надежда на то, что все сегодня удастся, раз уже день такой замечательный, не оставляла Виктора Степановича.

— И ты небось замерзла! — сказал он, залезая под тяжелое красное одеяло.

— Я уже сплю, — сказала Вера Васильевна, отодвигаясь к стенке.

— Не болтай ногами!

Виктор Степанович просунул руку под ее теплое плечо и потянул к себе. Вера Васильевна даже не шевельнулась.

— Да ладно! — сказал он и попробовал повернуть ее. Но Вера Васильевна не отозвалась, словно и правда спала.

— Не надо, слышишь? — сказала она, когда Виктор Степанович, приткнув ее к самой стенке, навалился и потащил вверх ночную рубашку. — Не надо, уйди!

А он сдвинул ее под себя и больно вдавился коленом между ног.

— Я тебя ненавижу! — заплакала Вера Васильевна. — Ненавижу тебя, проклятый!

На другое утро Вера Васильевна пошла в «Восход». От вчерашних метаний — ах, бедный Виктор, как его бросить? — не осталось и следа. Теперь уже все точно определилось, раз он такой негодяй, и нечего его жалеть. Значит, нужно купить подарки слугам. Двести рублей на это хватит — часы для Матильды рублей сорок и браслет Бируте около ста. Виданное ли дело, рассыльным, курьеру, если по-русски, такие подарки делать! Но это уже были не возражения, а их маленькие обломки. Все Вера Васильевна решила и даже сантиметр взяла, чтобы мерять браслет, потому что у нее самой рука оказалась толще. Все она сделает так, как хочет Антон Бельяминович. Куда ей теперь деваться, если с Виктором она жить больше не будет?

Часы она купила в универмаге — кулон на желтенькой, под золото, цепочке (сорок девять рублей пятьдесят копеек — как раз» то, что надо), а за браслетом пришлось идти в «Алмаз». Но и тут повезло — есть браслеты по сто одиннадцать рублей, и размер подходит. Это всегда так бывает: после двух неудачных дней (а вчерашний счастливым разве назовешь?) наступают дни, когда все удается и получается. Так что и от неудачных дней тоже польза есть, потому что если бы их не было, не было бы, наверное, и других дней.

И безобразный поступок Виктора, как ни противно о нем вспоминать, тоже ведь небесполезный. Потому что воздержись Виктор от него, Вера Васильевна, может, и сегодня ломала бы голову, как ей поступить, ехать или не ехать, бросать или нет. А так все ясно: получай свое, негодяй, ты это заслужил, так тебе и надо.

Сверкающие витрины в ювелирном магазине напомнили Вере Васильевне, какой подарок ей приготовили в США-Канаде, какой замечательный комплект ей купил Антон Бельяминович — в одной комнате не повернешься. Так сам и написал. Рядом с тем комплектом все магаданские украшения, наверное, сущая дешевка и ерунда, хотя некоторые и стоят по пять с лишним тысяч. И вот что интересно: если одно платиновое или золотое колечко с довольно мелким бриллиантом стоит больше пяти тысяч, то сколько же тот комплект стоит? Ведь Антон Бельяминович написал, что бриллианты крупные, а крепятся они, надо думать, не на железе, а тоже, наверное, на драгоценном металле. Сколько же это может стоить? Может, весь магаданский магазин столько не стоит, сколько этот один комплект. А она еще деньги на какой-то браслетик жалеет!

Видите, какой опять гонор пошел! Только что мы с вами жалели Веру Васильевну, а теперь ее мысли уже не вызывают у нас никакого сочувствия. Можно ли так заноситься? Можно ли так противопоставлять себя всему населению города, даже если у тебя знакомый с таким загадочным адресом? Конечно, нельзя, некрасиво это. И купеческие восторги Веры Васильевны можно очень легко развеять, если назвать, скажем, сумму товарооборота магазина «Алмаз» или того же «Восхода». Очень солидные суммы будут. Можно сосчитать, сколько колец, часов, телевизоров (в том числе цветных), стиральных машин, детских колясок и прочего купили в 1973 году скромные жители этого северного города, и цифры получаются громадные.

Однако я хочу вам предложить другое. Что нам считать товары, произведенные бог весть где (в том числе и за границей)? Конечно они хорошие, красивые, некоторые даже элегантные. Но ведь и магаданская промышленность что-то производит, и эту продукцию покупают. И, раз мы говорим о Магадане, правильнее, наверное, будет именно о ней и рассказать.

В 1973 году на развитие городских предприятий пищевой, мясо-молочной, местной и топливной промышленности было направлено около четырех миллионов рублей — на 15 процентов больше, чем было освоено в 1972 году. Опережающими темпами развивалось производство товаров народного потребления.

Хлебозавод в 1973 году предложил магаданцам 897 тонн кондитерских изделий (в 1971 году 796 тонн). Пивоваренный завод произвел 800 тысяч декалитров пива (рост по сравнению с 1972 годом на 2,1 процента), более чем в полтора раза увеличилось производство безалкогольных напитков — оно составило 477 тысяч декалитров. Минеральной воды было произведено 910 тысяч бутылок (рост 15,9 процента).

На 8,7 процента увеличился выпуск продукций мясомолочной промышленности. Производство сосисок и сарделек составило 675 тонн. Производство мороженого достигло 200 тонн в год.

Заслуживает быть отмеченным и увеличение производства косторезных изделий и сувениров (в 1972 году фабрика сувениров получила новое прекрасное здание) — оно составило 45,9 процента, всего произведено изделий на сумму 645 тысяч рублей (из материалов сессии Магаданского городского Совета депутатов трудящихся 24 декабря 1972 года. Эти данные частично приведены в книге: Магаданская орденоносная. Магадан, 1974. С. 292–293).

Вот, вероятно, какими достижениями следовало бы гордиться настоящей патриотке Магадана, а не какими-то сказочными бриллиантами, купленными неизвестно на какие средства.

Дома Вера Васильевна красиво завернула все свои подарки (еще бутылку спирта положила — «Питьевой», цена девять рублей двенадцать копеек), зашила в вафельное полотенце и понесла Тоне.

— Ты б еще сургучом опечатала! — сказала Тоня. — Не доверяешь, что ли? А булькает что?

— Спирт. Для компрессов берегла, но теперь уже не болит.

— И как это Виктор не выпил, прямо удивительно. Ладно, профессор будет мензурки мыть.

— А отправить как? По почте — бутылка разобьется.

— Я же тебе главное не сказала! — встрепенулась Тоня. — Вчера летчик заходил, от Антона твоего. Какое-то оборудование ему там понадобилось.

— Что ж ты меня не позвала?

— Так Виктор был дома. Пристанет с расспросами, а летчик спешил.

— А письмо он привез?

— Ты меня уже совсем в почтальоншу превратила. А что я за это буду иметь?

— Что хочешь?

— Ты конкретно говори.

— Отрез креп-жоржета. Очень хорошенький.

— Ладно, — сказала Тоня, — только не обмани. Когда принесешь?

— Да принесу, не бойся. Где письмо?

Тоня вытащила пухлый конверт из-под скатерти, повертела его.

— Да! — сказала она. — Мне Ленка говорила, что ты у нее двадцать рублей на что-то выманила.

— Она сама сунула. Резинку ей какую-то нужно.

— Обойдется. У нее зарплата маленькая. Ты мне эти двадцать рублей верни. Нечего маленьких обманывать.

— Скажешь тоже! — вспыхнула Вера Васильевна и достала из сумочки деньги. — Давай письмо!

— Подожди. А посылку-то как отправлять?

— Ты же сама сказала, что с летчиком.

— Ну да, он меня в пять часов около аэроагентства будет ждать. Ты пойдешь?

— Дай письмо.

— Так я сама отнесу. Зачем тебе беспокоиться? А потом за креп-жоржетом зайду и все тебе расскажу.

— Да что же это такое! — взмолилась Вера Васильевна. — Дашь ты мне письмо или нет?

Письмо она читала дома, благо никого не было, никто не мешал. Только Белочка крутилась.

Привет из далекого края!

Здравствуйте, дорогая Вера Васильевна!

Все еще нет от вас известий, но почему-то я думаю, что слышу ваши мысли, и по мыслям вы уже здесь, на нашей прекрасной вилле, и смотрите на мир вместе со мной с 128 этажа. Верю, что придут письма от вас, и тогда я окончательно узнаю свою судьбу из ваших прекрасных рук. Верьте мне, что отношение к вам не какой-нибудь минутный порыв старого ухажера, а теплые воспоминания и верность с моей стороны, которые никогда не кончаются.

Я обеспечу вам счастливую и радостную жизнь, и через год, когда у нас родится сын (позвольте мне помечтать о моем максимальном счастье), вам будет странно вспоминать, что когда-то вы сомневались над моим предложением, а еще раньше и вовсе не знали никакого Антона Бельяминовича.

А он есть, Вера Васильевна. И ждет вас здесь день и ночь. И завалил уже всю квартиру вашими подарками.

Вчера мне написали на руле машины: «Моей любимой подруге жизни Верочке». В посольстве часто спрашивают: «Скоро ли приедет ваша супруга?» Знают, что я уже начал хлопотать о ваших документах на выезд и въезд. Я говорю: «Куда спешить? Приедет». Мне очень скучно жить без вас, госпожа Крафт!

У нас такая красивая вилла, что сотрудники посольства отдыхают здесь каждый выходной. Есть специальный пруд для свежей рыбы и помещение для охлаждения вина — большей частью шампанского грузинского разлива, какое вы любите. От посольства вам приготовили и уже доставили очень красивые подарки, в том числе двух павлинов — красивее, чем в зоопарке.

Я, со своей стороны, купил вам на днях шубку из светлой пумы и хрустальный абажур для гостиной. Собираюсь с цветоводом Джузеппе соорудить для вас бассейн с вышкой, чтобы смотреть, как вы будете прыгать. Вот такой я делаюсь веселый и молодой, когда думаю о вас.

Как вы решили с паспортом? Помните, что для получения въездных документов он должен быть чистым, т. е. без штампа регистрации брака. Прошу вас ответить на этот вопрос в первую очередь. Видите, как я строго с вами разговариваю? Не сердитесь, потому что именно в этот вопрос упирается все наше будущее, А мы должны быть его лауреатами! И я верю, что все у нас будет, хорошо.

А теперь я должен сообщить вам очень печальное известие. Оно глубоко потрясло меня, и мне захотелось бросить все и вернуться в Ленинград. Там, в аэропорту, на руках у встречающих, а это была специально высланная охрана, скончался Аркадий, дорогой мой друг и товарищ по совместной научной и практической работе. Оказывается, он попал в автомобильную аварию на 72-м километре и порвал себе вену на ноге. В больницу лечь отказался и в самолете только улыбался, так свидетели говорят. У него вытекла вся кровь, но он до самой последней минуты сохранял присутствие духа и успел шепнуть встречавшим, что одолжил у моей жены, у вас то есть, 160 рублей на ремонт машины. И умер. Вот такой он был человек!

Конечно, акула-домработница захотела остаться с его детьми, чтобы получать большую пенсию, но я распорядился, чтобы ее мигом от них удалили, а детей пока послали в «Артек». Вы представляете, какая это стяжательница! Построила себе дачу на деньги Аркадия за 47 тысяч — и все ей мало. Жаль, что эту дачу у нее уже отнять невозможно. По моему указанию на могиле Аркадия сооружается сейчас памятник — бюст на постаменте. Еще я распорядился, чтобы там круглый год были живые цветы. Вот так погиб мой верный друг и дорогой товарищ Аркадий Грандук. Погиб из-за своей исполнительности, скромности и неумения беречь себя. Теперь мне придется работать вдвое больше, чтобы нашей выставке золотых изделий не было ущерба от этой утраты.

Я молю вас, Вера Васильевна, берегите себя! Другую такую потерю я не переживу. Вы самое дорогое, что у меня есть. И я не представляю, как бы я жил, если бы не встретил вас. Вы скажете, что я преувеличиваю, что у меня есть дочь, внучка. Все это правильно. Но у них своя семья, свои интересы. А ближе вас у меня нет никого, хотя мы и находимся сейчас так далеко друг от друга, через много народов и материков.

Кстати, на днях я получил от Галочки письмо, там есть и некоторые просьбы к вам. Выполните их, если это не будет вам трудно. Я, со своей стороны, повторяю предложение выслать вам доверенность на мои вклады в Ленинграде или Владивостоке, как вам удобнее. Сообщите, куда выслать.

Еще об одном прошу вас — жгите письма. Я понимаю, что, может быть, вам жаль это делать. Но не скупитесь. Пройдет совсем немного времени, и мы будем принадлежать только друг другу — всеми мыслями, словами и делами. А письма эти нам могут сейчас повредить. Шантажистка, о которой я вам писал, требует от меня кругленькую сумму за ту часть корреспонденции, которая попала к ней. Я возбудил против нее дело, но секретное, открытый уголовный процесс нам бы сейчас помешал. Не добившись ничего от меня, она может пойти к вашему мужу. И что будет, если и эти письма еще всплывут? Поэтому убедительно прошу вас, чтобы жгли.

Надеюсь на днях получить от вас весточку. Письмо Галины прикладываю. Привет вашей миленькой собачке и заботливой подруге. Сделали ли вы ей подарок?

Всегда Ваш Антон.

В конверт был вложен еще один листок. Почерк был очень похожий, почти такой же, как у Антона Бельяминовича. Но что в этом странного, если она его дочь? Дети ведь должны на родителей походить, а у нее даже почерк похож. Говорят, если девочка на отца похожа, то будет счастливой. Вот она тоже по заграницам и ездит. На листке карандашом было написано:

Здравствуй, дорогой папуля!

Привет из великой Индии! Приветы от Вадика и маленькой Риточки. Когда же наконец я напишу вам обоим — тебе и мамочке? Фото ее получили, она действительно нашлась, наша милая и прекрасная мамочка. Почему-то именно такой я ее и представляла. Скорее вызывай ее. Я знаю, что вы будете очень счастливы. Это ведь наша любимая мамочка. Мы ее ищем более десяти лет и вот наконец нашли. Только это письмо ты ей, пожалуйста, не показывай, а то она, может быть, не захочет, чтобы я ее так называла.

Мы еще больше увеличили ее фото, и теперь пусть нам кажется, что она с нами. Папуля, когда же она приедет к тебе? Я знаю, что ты ее очень и очень ждешь, а она, наверное, не догадывается, что она нам действительно заменила мамочку, а тебе — друга жизни, Мы с Вадиком желаем Вам ярко продлить вашу жизнь.

Напиши нам ее размеры, мы сделаем ей хорошие индийские подарки. Я знаю твою заботу и думаю, что у тебя уже все приготовлено. Но наш подарок тоже будет о чем-то говорить.

Вадика забрали на антитифозные мероприятия, он поехал с охотой, так как это поможет ему написать диссертацию. Он очень меня просит, чтобы ты послал мамочке денег на магнитофон. Ведь ты писал, что кое-кто из твоих сотрудников будет здесь в середине апреля для обследования каменных пещер. Ты у себя не покупай магнитофон, потому что заграничные не подходят, а наши подходят просто прекрасно. Вадик заканчивает свою научную работу, теперь я буду готовиться к аспирантуре. Магнитофон мамуля пусть купит с запасными лентами. Только ты пошли ей, пожалуйста, денег. И пришли своей внучке хотя бы одну шоколадку.

Вот и все. Я купила мамочке прекрасную антикварную вещь, отправим с твоим сотрудником. Почему ты нам теперь так редко пишешь? Раньше ты писал чаще. Мои ноги уже так распухли, что могу одеть и тридцать шестой и тридцать шесть с половиной, а индийская обувь вся маленькая.

Загорели мы так, что и не узнаешь. Папуля, просьб много, но я знаю, что тебе самому некогда ходить по магазинам. Скорее вызывай мамочку и пришлите нам свое совместное фото. Береги себя и мамочку.

Целуем много раз. Галя.

«Опять деньги, — подумала Вера Васильевна, отложив письмо, — а у меня всего двадцать рублен осталось. Но Анна Ивановна должна еще двести принести. Впрочем, что я? Аркадий умер. Как же так?»

Эта весть поразила ее сильнее, чем сообщение о павлинах, руле автомашины, на котором написано ее имя, вышке для прыжков в воду. Все это отступило. Так же, как и забота о деньгах, на которые нужно купить магнитофон с пленками (а туфли она подберет из своих запасов, там есть несколько пар подходящих).

«Как же он так? — повторяла про себя Вера Васильевна. — Неужели у него дела были такие, что не мог в больнице полежать? Сейчас ведь чудеса делают, и его бы поставили на ноги. Или хотя бы в Новосибирске — ленинградский рейс там посадку делает — попросил сделать перевязку. Может, у него документы и груз секретные были и он не хотел выходить из самолета? Только ведь все равно, наверное, выгнали. Они и с маленькими детьми выгоняют — сама в Красноярске видела. И он, наверное, от самолета через все поле хромал и потом еще целый час дожидался, когда объявят посадку. Они в сорок пять ми пут никогда не укладываются, только пишут: «Экономьте ваше время!», а сами всегда задерживают. Вот бы и зашел в медпункт, чтобы сделали перевязку. Все-таки правильно про него писал Антон Бельяминович, что он легкомысленный. Теперь, конечно, что ругать? Сам себе навредил. Теперь только жалеть можно. И детей сиротами оставил.

И надо же, какие люди бессовестные бывают! Эта акула-домработница. Да ее на куски разорвать мало, если она хотела у сирот пенсию отнять. Правильно Антон Бельяминович о ней распорядился. Конечно, гнать ее нужно.

А ведь быстро все как произошло! Еще в пятницу Аркадий здесь был, Тонька ему деньги на Палатку возила. В субботу полетел и умер, а уже сегодня, в понедельник, письмо от Антона Бельяминовича — он уже все знает, все меры необходимые принял. Когда они ему успели сообщить?

Про деньги Аркадий вспомнил, умирая. Вот ведь ка «кой человек бескорыстный был. Что деньги! Их нажить можно. А вот человека не вернешь. Ах, Аркадий, Аркадий!»

Обедать Виктор Степанович не пришел. Со вчерашнего дня они не разговаривали. Да и какие там разговоры, если Вера Васильевна его просто видеть не могла, ей противно становилось при одной мысли о нем. Очень хорошо, что не пришел. А то полез бы сейчас со своими извинениями. А разве такое прощают? И вообще Вера Васильевна даже думать о нем сейчас не может, если Аркадий погиб. Какая все-таки несправедливость, что такие Викторы, ничего для людей не сделавшие кроме пакостей, живут и водку жрут, а лучшие люди, которые могли бы Двинуть далеко вперед науку и все человечество, погибают! Ах, Аркадий, разве можно было так относиться к своему здоровью?

Ведь и помянуть его, бедного, некому. Дети еще маленькие, Антон Бельяминович очень занят, да и нету у них Там, наверное, кладбища, всех сжигают. Про акулу и говорить нечего, ей бы только деньги получать. А жена.;. Где она? Она, наверное, про брошенного Аркадия и думать забыла. А ведь надо помянуть человека!

Вера Васильевна сварила рис, выложила его на тарелку горкой. Мармелада не нашлось (а кажется, его кладут в кутью), но были шоколадные конфеты. Она развернула их и, когда рис остыл, разложила сверху. Шоколадные, наверное, тоже можно. Какая разница?

Очень старые, муромские еще воспоминания смутно светились у нее в сознании. Она вспомнила о куличе и крашеных яйцах, которые готовили к Пасхе. Кулич печь сейчас, конечно, некогда, но яйца сварить можно. Яйца тоже, кажется, крошат на могилках, когда поминают. Или это в Пасху, вернее, в родительский день, когда приходят помянуть? Но, значит, все равно можно.

Еще вспомнились белые платочки, в которые завязывали куличи, пасху и крашеные яйца, когда несли перед праздником святить в церковь. Почему-то обязательно в белых платочках, завязанных крест-накрест, и, из-под узла пробивается красный бумажный цветок. Мода была такая, что ли?

Самой церкви Вера Васильевна не помнила. Она вообще не вспоминала о ней никогда, потому что была неверующей. Да и нет церквей в Магадане, а уж в маленьких поселках и подавно. По Сергею никаких поминок в Атке не устраивала — закопали и разошлись. А потом могилу так снегом замело, что и не найдешь.

И сейчас, когда она думала об Аркадии, почему-го вспомнила Сергея. Видела она Сергея, но представляла, что это Аркадий. Может, потому, что тоже бесшабашный, другой берегся бы, а этот в самое пекло полез и о себе не позаботился после аварии. Чем не братья? Только Аркадий лучше, честнее, что ли, зла ей не делал. Хотя тоже был, наверное, повеса порядочный. Но что теперь об этом говорить.

По дороге к Тоне она зашла в магазин и купила бутылку водки. Это тоже полагается на поминках.

— Ты чего? — спросила Тоня, когда Вера Васильевна пришла к ней с белым узелком в руках.

— Несчастье, — сказала она, и голос у нее задрожал. — Аркадий умер.

— Да ты что! Он же улетел.

— В самолете все и случилось. Антон Бельяминович написал.

— Я его веселым видела. Он тебе приветы передавал, жалел, что не встретились.

— Теперь уже не встретимся. Разве что там. У тебя время есть?

— А чего?

— Пойдем на кладбище. У него ведь никого нет. А для души неважно, где помянут.

— Только мне в полшестого за Павликом.

— Рюмки возьми, я забыла.

Они выбрали старое кладбище, потому что на новом народ, еще кого-нибудь знакомых встретишь, расспрашивать начнут, а на старом никого, только заметено все, вокруг, ни к одной могиле не подступишься. Проваливаясь в сугробы, они отошли подальше от ограды, чтобы с улицы не было видно, остановились около какого-то занесенного столбика со звездой.

— Все равно, — сказала Вера Васильевна, — все равно память будет.

Она раскрошила кутью над могилой, очистила и покрошила яйца. Руки сразу озябли. Тихо было, как в лесу, только изредка какая-нибудь машина прогрохочет.

— На, — сказала ей шепотом Тоня, протянув налитую стопку с золотыми каемочками, — согрейся.

— Ты тоже, — сказала Вера Васильевна, — мне и пить-то нельзя.

— Такой случай — нужно.

Они выпили, Тоня подняла со снега конфету, обдула и положила в рот.

— «Былина», — сказала она. — Где достала?

— Странно как все у него было, — сказала Вера Васильевна, — большой ученый, Антону Бельяминовичу помощник, а ни кола ни двора. И акула-домработница. Неужели не мог хорошую женщину найти? Сколько ведь хороших, красивых женщин свою судьбу ждут и ничего дождаться не могут. А женился бы, стал бы серьезнее, себя берег для семьи. Теперь дети одни остались. Кто о них подумает?

— Мой тоже хорош, — сказала Тоня. — Чего, спрашивается, на «Полярном» торчит? А я тут с Павликом крутись. И племянницу подкинул, а у нее такой возраст, что только и гляди.

— Не дело, когда мужчины одни, — продолжала Вера Васильевна. — Вот Антона Бельяминовича хотя бы взять. Конечно, он замечательный человек, таких больше нет. Но ведь разбаловал дочку до невозможности. Где это видано, взрослая женщина, ребенка имеет, за границей живет, а пришли ей, папочка, наш магнитофон, и про туфли намекает — индийские, мол, все малы.

— Да, ты что!

— Антон Бельяминович ее письмо вложил, просит помочь.

— И ты пошлешь?

— Надо. Он там так для меня старается, виллу приготовил. Неужели я ему в такой ерунде откажу?

— А деньги у тебя есть?

— Достану, мне одна женщина должна.

— Значит, еще одна посылка будет?

— А время-то сколько? — спросила Вера Васильевна. — Ты с летчиком в пять назначила.

— Вот клуша! Завертела ты меня.

— Я тоже забыла. Письмо так и не написала.

— В следующую посылку вложишь. Давай по последней. А то холодно.

Они выпили еще, и Вера Васильевна стала смотреть чем бы заткнуть бутылку.

— Виктору понесешь? — спросила Тоня.:

— Вот еще! Пусть тут стоит. А может, какому-нибудь доброму человеку пригодится.

— Как же, доброму! Бичи выпьют. Лучше я домой возьму.

— Ну беги, — сказала Вера Васильевна, — а я потихоньку. После ко мне зайди.

По дороге Вера Васильевна думала о том, где бы ей взять деньги на магнитофон. Это рублей двести нужно. Если бы Анна Ивановна сразу отдала, то вот бы она и вывернулась. Хорошо бы этой курице еще чего-нибудь: хотя бы на сотняшку продать, все равно оставлять придется. А туфли для Галочки она подберет, есть у нее две пары тридцать седьмого размера. Не очень, правда, модные. Но уж, извините, какие есть. А модного сейчас в магазине ничего не купишь, за модным неделю гоняться нужно. Это с ее-то здоровьем! Лучше всего было бы сейчас к Анне Ивановне зайти, но сил нет. Как она в такую даль пойдет? Никуда Анна Ивановна не денется, на работе увидятся. Завтра ей к врачу, а послезавтра уже, наверное, выпишут.

Анна Ивановна дожидалась ее на лестнице, перед дверью. Еще внизу Вера Васильевна услыхала, что кто-то на втором этаже как слон топчется.

— Ты чего? — спросила Вера Васильевна.

— Шульга послал. Он велел спросить, ты завтра вечером можешь выйти, а то Земфира заболела.

— Да у меня больничный до вторника.

— Ты ночь подежуришь — и опять два выходных. Плохо, что ли?

— Это я знаю. Заходи.

В руках у Анны Ивановны была туго набитая сумка. Нехорошее предчувствие кольнуло Веру Васильевну, но она отогнала эту мысль, потому что тогда уж ее положение станет совсем аховым.

— Мороз-то какой! — сказала она. — Жмет и жмет. Раздевайся, сейчас чай попьем.

— Я по улице шла, жарко было. А у тебя под дверью замерзла.

— Давно ждешь?

— Минут тридцать.

— Я чай поставлю.

— Да ты не беспокойся, я пойду уже. Значит, Шульге сказать, что выйдешь?

— Ладно. Ты раздевайся.

— Так и передам. Спасибо. Знаешь, я ведь вещи обратно принесла.

— Это почему? — спросила Вера Васильевна. — Или дорого показалось? Так я с тебя лишнего не просила. Цены можешь проверить.

— Да ну ее, — сказала Анна Ивановна, — не стоит она подарков. Представляешь, мы вчера пошли, а подарки я нарочно не взяла, дай, думаю, посмотрю, подарить я всегда успею, а обратно ведь не возьмешь. Пришли, а у них гости. Сначала ничего, познакомились, за стол посадили. Ирка от меня не отходит, соскучилась по бабушке, потом к деду перелезла. Он с ней забавляется, оба смеются, даже гости притихли, все на ребенка смотрят. А как же на нее не смотреть, если она такая забавная? Это я совершенно объективно говорю. И тут она вазочку с вареньем перевернула. Мать как вскинется: «Ах, такая-рассякая! Рано тебе еще со взрослыми сидеть!» И на кухне в угол ее поставила. Представляешь? Мы к ребенку пришли, а она ребенка отняла, наказала. Выходит, что она нас наказала. Я вижу, что у Шульги уже губы дрожат. А Борис молчит, как теленок. Гости даже смутились, а она их развлекает, анекдоты рассказывает, и такие, что срам один. Я и говорю Шульге: «Пойдем, нас тут не очень понимают. Мы тут, наверное, лишние!» Так она хотя бы для приличия задержала. Сейчас, говорит, я вам свет в передней зажгу. Представляешь, какая? Не буду я ей никаких подарков делать. Вот твои вещи в целости и сохранности.

— А я думала, ты деньги принесла, — сказала Вера Васильевна.

— Буду я на нее тратиться!

— А в долг ты можешь мне еще рублей двести дать?

— Откуда? И так Шульга спрашивает, куда сто рублей дела. Ты уж, пожалуйста, не задержи, если японских вещей достать не можешь. Мне только с ним скандалов не хватает.

— Конечно, — сказала Вера Васильевна, — я отдам. Ты не бойся.

— Ну и хорошо. Я Шульге скажу, что ты завтра в ночь выйдешь.

Чтоб ей пусто было! Чтоб ее разорвало и шлепнуло, эту ревнивую бабушку. Надо ведь, как подвела. Ну где теперь деньги взять? Хоть на большую дорогу с кистенем выходи. «На муромской дороге стояли три сосны…» Про что это? Ни при чем все это, ни при чем. Какие еще парень с девушкой? У них дело молодое, все еще будет. А если она от Антона Бельяминовича откажется, что ей остается? Ничего, одни гадики. Как же тут его просьбу не выполнить? А как ее выполнить, если денег нет? Так и написать, что, мол, извините, нет средств. Но, ему, такому большому человеку, это дико покажется; как это денег нет? Или подумает, что жадная она, он ведь в Магадане бывал, знает, что магаданцы — народ денежный. А, скажет, жадная! Ну не скажет, подумает только. Вызову ее, подумает, а она все в свои руки заберет, и даже после бани пивка не выпьешь. Стоп, стон, стоп! Какое пиво? Какие бани? Видано ли, чтобы такой человек в баню ходил? Он ведь небось с оружием ходит, где он в бане своей пистолет оставит? Какой пистолет? Пистолет здесь при чем? Пистолет она где возьмет? С кистенем только и остается. Как Илья Муромец. Он ведь тоже муромлянин, а точнее, из села Карачарово, которое славится огурцами. Там сидел на печи тридцать; лет и три года. С детства ноги были, наверное, парализованы. А может, он и без кистеня обходился. Может, голыми руками управлялся.

— Ты чего в темноте сидишь? — спросил Виктор Степанович, входя в комнату.

— А? — спросила Вера Васильевна. — Сколько время?

Она и не слышала, как он пришел, как дверь открывал, как раздевался. Только и увидела, когда он свет зажег в большой комнате.

— Да что с тобой? Случилось что-нибудь?

«Конечно, случилось! — подумала Вера Васильевна. — Как же я сразу не сообразила? Ведь несчастье произошло. И поэтому прочь обиду. Все равно никто, кроме Виктора Степановича, не поможет. А ты уж помоги. В последний раз тебя прошу. Ведь не такой уж плохой я женой была. Гораздо хуже бывают. Только ты мне поможешь!»

— Да не плачь ты, говори! Что? Игорь?

— Тетка, — сказала сквозь слезы Вера Васильевна. — Пожар у нее был, все сгорело.

— Тьфу ты черт! — вздохнул Виктор Степанович. — А я правда испугался.

— Да, тебе тьфу. Ты ее никогда не любил, а она у меня единственная родственница.

— Я не про то. Я думал, что умер кто-нибудь. А вещи — ерунда.

— А натерпелась сколько! Дом как свечка горел, — Вера Васильевна словно сама поверила этой выдумке, слезы у нее текли самые настоящие. — А без вещей как она будет жить? Ведь ничего не осталось.

— Написала она, что ли?

— Я на переговорный бегала. Она говорит, стою в одном халатике, больше ничего нет и все смотрят. Пришлите, говорит, сколько можете.

— Сколько?

— Рублей триста нужно.

— Ладно, пятьсот пошлем. Только не реви, а то опять печень заболит. Сейчас, что ли, в сберкассу сбегать?

— Сходи, я бы завтра отправила. А я пока ужин приготовлю.

Виктор Степанович перед уходом заглянул в уборную, способом номер два — бутылка в бачке, стакан там же утоплен — выпил полстакана. И даже крякнул от удовольствия, так хорошо пошло. Он подумал, что этот пожар даже очень кстати подвернулся, а то Вера бы педелю дулась, а так все сразу наладилось. Правда, пятьсот рублей — это сумма, ну уж ладно, тетка все-таки.

— Я быстро! — крикнул он от двери. — Может, пельмешек сделаешь?

«Ну это он много хочет! — подумала Вера Васильевна. — Да и не из чего пельмени лепить, сегодня столько забот, что даже в магазин не сходила. Или у него фарш уже куплен?»

Только в кухню пошла посмотреть — звонок, Тонька.

— Все в порядке, — сказала она, — отдала. Летун тоже удивился, что письма нет.

— А когда он летит?

— Сегодня, наверное. Но он сказал, что на днях обратно будет, за один рейс все не возьмут. А тут напрямую лету на военном самолете всего два часа. Так что ты готовься.

— Письмо я завтра на дежурстве напишу, мне в ночь идти. А ты не знаешь, какой магнитофон купить?

— Вместе пойдем.

— Это хорошо бы. А то я как его потащу? Но я тебя вот еще что попросить хотела. Может, ты узнаешь в милиции, как они новый паспорт дают, если потеряешь? Я боюсь чего-то.

— А за границу ехать не боишься?

— Да тихо ты. Чего ты орешь?

— Ты мне еще креп-жоржет должна, — сказала Тоня, — за это письмо.

— Дам, не бойся.

— А за милицию что дашь?

— Какая ты ненасытная, право. Даром даже плюнуть не хочешь.

— А чего же ты сама не идешь?

— И за милицию дам. Не веришь, что ли?

— Верю. Но лучше бы сейчас.

Пришлось Вере Васильевне опять чемоданы доставать, иначе Тонька не отстанет. Креп-жоржет она сразу: забраковала — цвет не ее, ей голубое не идет, она черная.

— А чего у тебя еще есть? И мне бы туфельки какие-нибудь.

— А Галочке я что пошлю?

— Да смотри, у тебя две пары: одну ей, другую мне.

— А сама босиком поеду?

— Не жадничай. Вон у тебя всего сколько. И чего ты копишь? Давно бы уж на барахолку снесла.

— А ты красные туфли положи, синие возьми.

— Да не идет мне синее. Сколько тебе говорить. У меня синего и нет ничего.

— А может, Галочке синие тоже не нужны?

— Кто тебе, в конце концов, дороже? — рассердилась Тоня. — Я или та девчонка? Кто тебе все делает?

— Ты делаешь. Но туфли красные я тебе не дам. Бери синие, если хочешь.

Сумела Вера Васильевна на своем настоять. Этой охламонке дай волю, она оба чемодана, унесет. Гляди как все в одну минуту перерыла! А кто она ей? Если бы Антон Бельяминович не посоветовал, Вера Васильевна ей бы ничего не дала. А Галочка, можно сказать, дочка приемная и подарок индийский уже приготовила. О ком Вера Васильевна в первую очередь думать должна?

— Ладно, — сказала Тоня, заворачивая туфли в газету, — в милицию завтра схожу. А магнитофон ты сама купи, скажи, чтобы самый лучший дали. Я в этом тоже ничего не понимаю.

«Сгодятся ему и покупные, — подумала Вера Васильевна, вспомнив о пельменях, которые ей на днях принесла Ленка. — А то думает, если деньги дал, то все ему сразу и простилось. Сильно много хочет».

Утром Вера Васильевна сходила к врачу, закрыла больничный. А чего тянуть? Печень пока вроде не болит. Да и хватит разлеживаться, собираться нужно, дел столько. Потом зашла в «Восход». Магнитофоны оказались дорогие, а самый лучший стоил триста тридцать пять рублей. Вера Васильевна купила бы что-нибудь подешевле, но этот был портативный — как небольшой чемоданчик. Наверное, такой удобнее для научной работы, легче его носить и меньше места занимает. И до дома его легче донести.

Однако вместе с коробкой получилось все-таки тяжело, и она битый час ждала такси около «Восхода», пока маленький нерусский дед (она видела его до этого много раз, он на телеге развозил по городу холодильники) не остановил перед ней свой «экипаж». Ехать так, на телеге, у всех на виду было стыдно, и Вера Васильевна костерила про себя Тоньку за то, что та отказалась с ней пойти — а подарки берет! Но хорошо, что хоть в милицию пошла, там тоже процедура не из приятных. А сказать возчику адрес, чтобы отвез магнитофон, а самой идти пешком, Вера Васильевна побоялась, Кто его знает? Может, он цыган.

— Дедушка, — сказала она, — сено-то где лошадке берешь?

— От горкомхоза работаем, — сказал он.

— Так это не твоя лошадка?

— У нас, между прочим, — сказал дед, оборачиваясь, — социализм давно построен. Может, слыхали?

— Да-да, — согласилась Вера Васильевна, почему-то смутившись. — А вы, значит, на лошадке?

— Гуманитарий я, к машинам не приучен.

— А что такое гуманитарий?

— Э! — сказал он. — Какое это теперь имеет значение? Может, пройдетесь немного, а то замерзнете.

«Ну уж нет, — подумала Вера Васильевна, — вежливые как раз и воруют. Не зря его сюда прислали».

Дома Вера Васильевна хотела сразу все упаковать, но вспомнила, что Галочка просила еще шоколадных батончиков для дочки, пришлось опять бежать в магазин. К Тоне она пришла уже в третьем часу, та только из милиции вернулась.

— Знаешь, — сказала Тоня, — с этим ничего не выйдет.

— А что, потерять нельзя?

— Потерять-то можно, но взамен на год временный дают. А кто тебя по временному за границу выпустит?

— Значит, нельзя?

— Никак. Я уж паспортистке намекнула, что, мол, хочу по турпутевке съездить. А она говорит: «Нет уж, сидите дома, если такая раззява!» Они там злятся, если паспорт теряешь. Ругают их, что ли, за это?

— Что же теперь делать? — спросила Вера Васильевна.

— Не знаю, сама решай.

— Значит, разводиться?

— Слушай, — сказала Тоня, — а на кой ляд он тебе вообще сдался? Сорок лет без него жила. Не обойдешься, что ли?

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Да жалко мне смотреть, как ты мучаешься. А он, может, аферист какой-нибудь.

— А что же ты подарки от афериста принимаешь?

— Во-первых, не от него, а от тебя. Во-вторых, какие там подарки! Постеснялась бы говорить. А в-третьих, я ведь все и отдать могу. Прыгай тогда сама, как хочешь.

— Да ладно, это я так, не со зла. Значит, разводиться?

— Не знаю. Это ты чего притащила?

— Магнитофон и туфли для Галочки. Шоколадных батончиков еще положила. А то пишет, что в Индии нет.

— Ну да! Ты ей скоро из Магадана молоко к  завтраку посылать будешь.

— Письмо я на дежурстве напишу и утром принесу.

— Все бы уж сразу и принесла.

— А Виктор магнитофон увидит.

— Ты же разводиться хочешь, чего скрывать?

— Ладно, сама решу, а ты не лезь.

Так и расстались, довольно холодно. А чего Тонька со своими советами лезет? Ничего ведь не понимает. Это вообще, может, на, миллион жизней один раз приходится, чтобы такая встреча. А она говорит — перебьешься. Грубая она все-таки женщина.

Вечером Вера Васильевна прилегла отдохнуть перед дежурством. Но хотя Виктор и пришел почти неслышно, а потом телевизор включил еле-еле, сон не шел. Она забывалась на минуту или две, и сразу же начинался какой-нибудь кошмар, один раз она даже видела, как горит теткин дом в Ленинграде. Уснуть как следует так в не удалось.

Виктор тоже не спросил, послала она деньги тетке или нет. А как самой завести разговор на эту тему? Так и сказать — давай, мол, разведемся? Вчера для такого разговора хоть какие-то основания были. А сегодня что? Хоть бы эта шантажистка, что письма и открытки Антона Бельяминовича воровала, пришла. Вера Васильевна ей бы так и сказала: «Ну и расскажите все мужу!» А самой как начать?

На работе она села писать письмо. Оно получилось вначале грустным — конечно, жалко, что они не успели встретиться здесь, в Магадане. Тогда бы ей была поддержка. А то как она одна все сделает? Она просила Антона Бельяминовича не беспокоиться, не тратить на, нее время, которое ему так нужно для решения важных, вопросов. Конечно, ей сейчас нелегко, но просто — хорошо не бывает. Она все преодолеет, и они наконец будут вместе, лауреаты собственного счастья.

От этой мысли ей самой сделалось легко, и под утро она уснула — крепко, без снов и кошмаров. И пришла к Тоне в самом прекрасном настроении.

— А посылку летчик уже забрал, — сказала Тоня, — ., он вчера вечером приезжал.

— Да ты что!

— Я же говорила, что они на военных самолетах летают. Он тебе еще письмо, между прочим, привез. Сказал, что срочное.

Письмо Вера Васильевна читала дома. Сначала Антон Бельяминович описывал, как ее ждет и какие новые подарки приобрел: электрический велосипед (сейчас очень модный), часы-кольцо в бриллиантиках (значит, еще одно, первое рассыльная или уборщица ей подарила) и вязаный костюмчик для собаки. Потом опять следовали предложения выслать доверенность на получение денег в Ленинград или Владивосток. Но как Вера Васильевна за ними поедет, пока не решен вопрос о разводе? А потом, после развода, зачем ей эти деньги? На билет до Москвы она наберет, а вот уж там ей небольшая помощь не помешала бы. Но это когда будет? Развод, ведь за неделю не оформишь. О своих вещах в Магадане Антон Бельяминович опять писал как-то неясно — вроде они есть и принадлежат все ей, а где они находятся и как их взять, неизвестно, нужно ждать, когда прилетит специальный человек, который знает цифровой код от контейнеров. Значит, вещи в контейнерах? А машина где? А рояль? Его ведь в контейнер не поставишь. К тому же контейнеры всегда на улице стоят, а такой ценный инструмент держать на морозе нельзя. И как все это понимать — неизвестно.

А главное вот что. Эти строчки были даже подчеркнуты красным карандашом.

Вчера группа сионистов,  — писал Антон Бельяминович, — произвела бандитский налет на здание выставки. В ход были пущены гранаты со слезоточивыми газами, пистолеты и даже автоматы. В результате похищено много ценных изделий, и выставке нанесен большой урон.

Не могли бы вы, дорогая Верочка, выслать несколько красивых колец (размер 16,5, это у них самый ходовой, желательно, чтобы все разные), кулонов и браслетов? Я думаю, что вы это сделаете быстрее, чем наши официальные организации. А потом, когда вы сюда приедете, все эти вещи я вам верну. Таким образом вы сделаете подарок самой себе. Очень прошу вас помочь мне в этом трудном вопросе большой государственной важности.

 

6

А кто такие сионисты? Какое им дело до нашего советского золота? И как это можно — средь бела дня грабить иностранный павильон с применением огнестрельного оружия? Или у них там уже совсем никакого порядка нет?

Гнев и возмущение переполняли душу Веры Васильевны. Да и как тут не возмущаться. Ведь это наше золото, может быть, даже колымское или чукотское. А ведь как тяжело оно достается. Вот уже несколько лет промывочный сезон растягивается здесь до декабря. Оставшиеся десятые и сотые доли процента домывают, когда морозы уже доходят до сорока градусов. Вся область следит, когда план будет. И вот какие-то бандиты-гангстеры все хапнули. Что ты будешь делать? Передушила бы их Вера Васильевна собственными руками. А Крафту от этого сколько волнений! Даже представить трудно. И ведь не о себе такой человек волнуется.

Но как же она, Вера Васильевна, может ему помочь? С ее-то ресурсами. Тут же, наверное, тысячи, даже десятки тысяч нужны. А у нее что есть? Ничего, кроме ста рублей долгу. Но эта дурища подождет. Чем же тут поможешь, если хоть все сбережения отдай, и то мало будет. Да и как их отдашь, если книжка на Виктора? А у нее только и есть, что за больничный заплатят. Но ведь и это деньги. Как говорят, одна копейка рубль бережет. А если две копейки? То два рубля? А она даже больничный Шульге не передала — тоже умной ее назвать трудно.

Сунула Вера Васильевна письмо в чемодан (история с открыткой, которую она оставила на столике в передней, научила ее осторожности), сменила полушубок на шубку, валенки на сапоги и опять двинулась на базу. Только больничный захватила. Шульга там днем обязательно появится. И если она его сейчас не увидит, то оставит сменщице, та передаст. Пятьдесят рублей (или сколько ей там причитается?) — тоже деньги. Но мало это, ох как мало. Разве на пятьдесят рублей экспонаты для выставки купишь?

Только Вера Васильевна за порог — Тонька к ней по лестнице бежит.

— Ты куда? — говорит. — Тебе же после ночи отдыхать нужно.

Скажете тоже! Какой тут отдых, если у Антона Бельяминовича беда и престижу выставки опасность грозит.

— Некогда мне, — сказала Вера Васильевна. — Ты чего хотела?

— Мне синьки немножко. А то кончилась.

— После придешь. Я сейчас спешу.

— Да куда ты несешься? Что случилось?

— Бандиты выставку ограбили. Антон Бельяминович просит золотыми изделиями помочь.

— Да ты что! И много украли?

— Сейчас подсчитывают. Но, видимо, на большую сумму.

— А ты здесь при чем?

— То есть как — при чем? А кто же еще Антону Бельяминовичу поможет?

— А деньги где возьмешь?

— За больничный получу.

— Ой, умора! Да сколько там тебе дадут?

— Все равно деньги.

— И на эти деньги ты будешь экспонаты покупать?

— Еще где-нибудь достану.

— Ладно, — сказала Тоня серьезно, — хватит дурака валять. Хочешь знать, что я обо всем этом думаю?

— После скажешь Мне сейчас некогда.

— Нет, ты послушай. Может, тогда и спешить перестанешь.

— Да некогда мне. Чего ты вцепилась?

— А ты слушай. Не отпущу, пока не скажу. Ты со стороны на себя посмотри и на всю эту историю. Ведь дурит тебя кто-то. Ей богу, дурит.

— То есть как это? Аркадию деньги кто отвозил? Кто от него письмо привозил? Не ты?

— Допустим я. Но ты посмотри на вещи трезво. Он из тебя уже сколько всего вытянул? И денег, и подарков. А теперь вот экспонаты понадобились. А ты что получила? Только бумажки. Где двадцать пять костюмов? Где машина? Где рояль немецкий? Где слоники ручной работы? Обман все это.

— Да ты что! — изумилась Вера Васильевна. — А как же письма? А вилла?

— Ну да, — сказала Тоня, — погреба с шампанским грузинского разлива. Да вранье все это. Какие подвалы на сто тридцать восьмом этаже?

— И подвалы! У них там все бывает. А ну пусти!

Вырвалась Вера Васильевна и чуть не бегом по лестнице вниз. А Тонька сверху кричит:

— Да жалею я тебя. И кто-то, наверное, пожалел, раз такую просьбу прислал. Чтобы ты все поняла и успокоилась. Отступись, пока не поздно!

Хлопнула Вера Васильевна дверью. Больше ей нечем свое возмущение выразить. Даст она ей синьку, как же! Пусть хоть чернила в таз наливает.

Шульга на базу еще, слава богу, не приходил. Отдала Вера Васильевна бюллетень Ритке, которая сидит как машина вяжет. А та вдруг оторвалась и говорит:

— Тебя тут из профсоюза спрашивали. Только что заходил.

А ему что? Может, Анна Ивановна пожаловалась? Да рано ей еще. И охрана профсоюзу не подчиняется. Чего ему надо?

— Очень просил зайти. Дело, говорит, важное.

Пошла Вера Васильевна в профком. Она человек дисциплинированный. Как же не зайти, если просят? А председатель очень любезно ее встретил, пригласил сесть и даже форточку открыл, чтобы не так дымно было.

— Дело, — говорит, — довольно необычное. Как вы, наверное, знаете, сейчас в мире идет разрядка международной напряженности. И важную роль в этом деле играют контакты руководителей СССР и США. В прошлом году президент Никсон даже в Москву приезжал.

«Во, — думает Вера Васильевна, — лекцию читает, А я-то здесь при чем?»

— Вы, конечно, понимаете, — говорит далее председатель, — какое значение для всего мира и для каждого труженика в отдельности имеет нормализация отношений между двумя крупнейшими державами, как сильно это должно сказаться во всех сферах жизни, в том числе и на благосостоянии трудящихся — путем взаимной торговли.

Ничего Вера Васильевна не понимает, кроме того, что Анна Ивановна тут, наверное, ни при чем. Она ведь ей японские вещи обещала, а не американские, да и нет вообще американских товаров в магазинах, даже из-под прилавка не бывает. Но раз Анна Ивановна тут ни при чем, значит не жаловалась и неприятностей не будет.

— А нам, — говорит председатель, — нужно со своей стороны эти контакты всячески поддерживать. Не так ли?

Может, хочет, чтобы она заметку в газету написала? Но у них своих писателей хватает. И гораздо грамотнее есть, которые во всем этом лучше разбираются.

— Тут, простите, — говорит председатель и улыбается, — разговоры идут, что у вас какие-то контакты с Соединенными Штатами имеются, что кто-то из ихних ученых очень нашими делами интересуется и вообще дружески к нам настроен. И вам письма пишет. Может, расскажете о нем нашим сотрудникам?

«Вот ведь Ленка, а! Наболтала, значит. Язык ей оторвать мало. И все, конечно, перепутала».

— Иностранных знакомых у меня нет, — сказала Вера Васильевна, — но один наш крупный ученый действительно находится сейчас в США-Канаде и присылает мне оттуда письма.

— Как вы сказали? Где он находится?

— США-Канада, улица Краухунт.

— Это разные страны. Есть США, есть Канада.

— Не знаю, — говорит Вера Васильевна, — у него такой адрес.

— Ладно, — сказал председатель, — не будем спорить. Все равно ваш знакомый — не американец. Извините за беспокойство. Вы мне только его фамилию скажите и полный адрес.

Вот такой непонятный разговор. И оставил он в душе Веры Васильевны смутное беспокойство: «Как это — страны разные? Написано ведь в адресе: «США-Канада», Значит, так оно и есть. Что же, такой большой ученый не знает, как правильно адрес написать? Не может такого быть. С другой стороны, председатель тоже человек грамотный. Вон какую лекцию прочитал. Знает, наверное, что говорит. Почему же Крафт пишет так, а председатель говорит иначе?»

Еле до дому Вера Васильевна добралась. Когда раздевалась, еще подумала, что надо бы спуститься, в ящике посмотреть — может, почта есть. Но ладно, пускай лежит, от Антона Бельяминовича сегодня уже ничего не будет, он и так ее в последние дни письмами забросал с военных самолетов. А остальное пускай лежит. Нет сил даже на первый этаж спуститься.

И как легла она (а время уже одиннадцать, солнышко светит, за окном нормальная жизнь — дети бегают, собаки лают, а она как мертвая), так и проснулась, когда Виктор уже с работы пришел и начал на кухне кастрюлями греметь.

— Ну, ты даешь! — сказал Виктор, когда она на кухню в халате вышла. — А что есть будем?

— Ты бы ночь проработал!

— Работали не меньше тебя! — очень не любил Виктор Степанович, когда дома с едой непорядок, тут он к любой мелочи мог прицепиться, чтобы зло сорвать. — А скажи, когда у Лемешевой дом сгорел?

— А что?

— Так, интересно.

— Она говорила, что в ночь на двадцать пятое. Она двадцать пятого звонила. А что?

— Интересно получается. Дом двадцать четвертого сгорел, она двадцать пятого письмо пишет, и все у нее в порядке, даже лук хочет прислать. Это как получается?

Ну и все, Вера Васильевна. Вот вы и вляпались. Трудно вам было утром за почтой спуститься, теперь расхлебывайте. Просили эту аферистку со своим луком соваться!

— Письмо, что ли, было?

— А хотя бы и было. Как ты это объяснишь?

— Может, я ошиблась? — говорит Вера Васильевна. — Может, она потом горела? Слышно было плохо. Какая тебе разница от того, что она не двадцать четвертого, а двадцать пятого горела?

— Ну да, конечно. Я тут ни при чем. Может, она и вовсе еще не горела, а только собиралась дом поджечь, а я все равно денежки плати. С поджигателями знаешь как поступают?

— С какими поджигателями? Ты чего мелешь?

— Самая настоящая поджигательница и есть, если дом еще не сгорел, а она уже деньги просит.

— Что ты на старуху взъелся? Она, может, и не соображает уже, что пишет. Дай письмо.

— А ты соображаешь? — не собирался сдаваться Виктор Степанович, он словно брал реванш за вчерашние унижения, когда он ходил по дому, как побитая собака. — Ты очень соображаешь. Неизвестно куда пятьсот рублей ухнула — это ты сообразила. А ты эти деньги заработала?

Ну, Вера Васильевна! Вот он, удобный момент. Сейчас обострить ситуацию — а что, мол, ты меня допрашиваешь? разве я не свободный человек? — и все станет на свои места. Оставайтесь, Виктор Степанович, со своими гадиками и деньгами, а я своей дорогой пойду, потому что она у меня наконец появилась. Или лучше так: оставайтесь со своими деньгами, только дайте, пожалуйста, на время половину в долг под самое честное слово и, если хотите, под любые проценты. А то как она Антону Бельяминовичу поможет? Или ей тоже по американскому образцу на вооруженный грабеж идти? Но это уже совсем ерунда получается: отпусти меня на волю и крылья дай, чтобы лететь. Не может Вера Васильевна поступить сейчас так, не может сказать слова, которые прямо в горле стоят. Кто же тогда Антону Бельяминовичу поможет, если она сейчас во всем признается? Так что терпеть нужно. И не только ради себя и будущей совместной жизни с дорогим человеком, но и ради государственных интересов, потому что нужно выставку экспонатами пополнить. Так что спрячьте свою правду в карман.

— Мы чего, — спросила Вера Васильевна, — ужинать будем или поедем пожар тушить в Ленинград?

— Не болтай ногами! — это уже явный признак того, что шутить Виктор Степанович не желает. — Может, у тебя квитанция сохранилась?

— Выкинула.

— Вот ведь как получается. Игорю ты так же послала?

— Да что ты в самом деле? Что ты про меня думаешь? Может, тетка это письмо месяц назад написала и все опустить забывала?

— А потом весь дом сгорел, а письмо осталось. Так было?

И за ужином Виктор Степанович был недовольный, тем более что кроме яичницы Вера Васильевна ему ничего не дала. Сейчас бы, конечно, очень тот спирт пригодился, который она слугам Антона Бельяминовича отправила, у Виктора быстро настроение бы поправилось. Но тот спирт уже тю-тю, выпили они его уже, наверное. Хотя бы добром помянули хозяйку, если ей здесь из-за них такие муки терпеть приходится.

— А Лемешевой я все-таки напишу! — подвел итог разговору Виктор Степанович. — Получила она деньги или нет. Лучше сразу скажи, куда истратила?

Это уж, как вы понимаете, совсем нехорошо. И совсем Вера Васильевна растерялась. Что делать? Выдаст ее тетка, даже если ей телеграмму послать, — старуха она вредная, врать не станет. Что же делать? Вот уж пожар так пожар, горит моя героиня со всеми своими тайными планами.

Побежала Вера Васильевна к Тоньке посоветоваться, благо предлог был из дома вырваться — с Белочкой не гуляла, а у них в квартире такой шум, что на лестнице слышно.

«Кто это? — подумала Вера Васильевна и видит, что дверь не заперта — значит, Сергей вернулся, он любит так нараспашку жить. — Волокет, значит, сейчас Тоньку по кочкам. Видно, кто-то написал, что она хвостом крутит, вот он и прилетел без предупреждения. Пускай разбираются. Так ей и надо!»

Она и не позвонила даже, а Петя все равно высунулся, словно ее караулил.

— Заходите, пожалуйста, — говорит.

— Ладно, я потом.

— Я вам, если хотите, музыку хорошую поставлю. Или чертежи покажу. Вы как-то интересовались.

В другой раз. Зачем ей его чертежи? У нее своих забот хватает. А то он сейчас еще про оперу спросит, вот ведь тоже навязался. С удовольствием бы она у Тоньки посидела, пока с Виктора дурь сойдет. Но раз такие обстоятельства — Сергей вон как разоряется, — то делать ей здесь нечего.

А дома, слава богу, тихо. Виктор Степанович телевизор смотрит, на нее внимания не обращает. Только ненадолго это, наверное. Он ведь жуть какой прилипчивый. Другой бы мужик наорал, сказал, что хотел, — вот как Сергей — и забыл. А этот неделю еще бурчать будет, ясности добиваться — вынь да положь ему все, пожалуйста. Один он прав, а все остальные — гадики. От этого занудства первая жена и сбежала на попутной машине. Не отпустит, пока всю кровь не высосет. Тяжело ей эти пятьсот рублей достанутся. Но это все ладно, пройдет. А где еще денег взять? Где, как не у Виктора? А к нему сейчас с таким делом как подступиться? И не пятьсот рублей, а несколько тысяч нужно. А уже и в холодильнике, и под окном пусто. Что она завтра сварит, чтобы Виктора ублажить? Тоже кувалда нескладная — пришла, разлеглась, не могла в магазин сбегать. Слуги на вилле остались, госпожа Крафт, а здесь нужно самой крутиться.

Такие невеселые размышления у Веры Васильевны. И тут кто-то позвонил — нахально, как к себе домой.

«Кто это прется? — подумала Вера Васильевна. — А если шантажистка? Эта нахалка так трезвонить и должна. Чего же она вечером-то лезет? Понимать должна, что муж дома. Как мы с ней сейчас будем говорить? Или она уже днем приходила, когда я спала, и не дозвонилась? Или работает, днем ей некогда? Как же, будут такие работать».

В дверь звонили и звонили, потом стали стучать. Но Виктор Степанович словно не слышал. Вера Васильевна на цыпочках прошла из кухни по коридору, заглянула в комнату. Виктор Степанович спал перед телевизором. Она подошла к двери и тихонько спросила: «Кто?», но в ответ бухнули кулаком.

«Ну, зараза, — подумала Вера Васильевна, — сейчас я тебе устрою!»

И открыла дверь. А это Сергей.

— Да вы что! — заорал он с порога. — Уже спать полегли? Дай я тебя поцелую, хоть и праздник прошел, но не виделись давно.

Сразу видно, что сильно выпивши. Ну да пусть хоть такой, а не эта стерва шантажистка.

— Ну вы спите! — орал Сергей, — Дом будет гореть — не услышите! («Надо же! И этот про пожар!») Хозяин дома? Раздеться можно?

— Ладно шуметь! — Виктор Степанович из комнаты вышел. — Раздевайся. — И Вере Васильевне, как будто они и не ругались: — Собери что-нибудь.

Ну, слава богу, заговорил. Очень вовремя Сергей пришел, теперь, может, и пронесет, хоть на сегодня. Хотя едва ли: Виктор, как выпьет, еще занудливее становится. Хорошо бы уснул поскорее, он теперь быстро засыпать стал.

Сергей, конечно, с бутылкой пришел. Сели они в большой комнате, и Виктор оттуда через каждую минуту кричит, чтобы скорее закуску несла. А Сергей ему что-то про «Полярный» рассказывает — какие морозы да какие заработки. Ничего, не горит, подождут. Чтобы Виктора ублажить, Вера Васильевна по всем заначкам прошлась — баночку икры достала, балычок кетовый имеется. В общем, есть чем Сергея угостить, раз он так удачно явился.

— Может, ты тоже выпьешь? — спросил Виктор, когда она принесла стопки. Значит, сменил гнев на милость.

Можно было и отхлебнуть глоток, но лучше все-таки поберечься. Да и потом у вас свои интересы, а у нее своих дел хватает. Ушла Вера Васильевна на кухню, чтобы их галдеж не слушать, к чему ей все эти бульдозеры и лебедки. Ей ведь срочно выход нужно найти. Допустим, что с этими деньгами обошлось, хотя, конечно, Виктор Степанович своего последнего слова не сказал, еще повыступает. Ладно, это она вытерпит. Но дальше-то что? Где еще денег взять?

А потом чего-то они притихли, то есть говорят, Но негромко, Сергей вполголоса что-то рассказывает и Тонькино имя два раза проскочило. Это уже интересно. Значит, действительно ему про эту выступальщицу что-то сообщили, не просто так он вдруг прилетел. И один пришел. А иначе они бы обязательно вдвоем пожаловали.

Вера Васильевна тихонько из кухни вышла, встала в коридоре около двери. А дверь открыта, и ей все хорошо слышно, хотя Сергей совсем тихо говорит.

— Откуда магнитофон? Молчит. Что за кольца? Купила. А зачем? У нас есть по одному. Лишние зачем? Кольца-то обручальные, их по два не носят. И на какие деньги? Они рублей сто пятьдесят стоят.

У Веры Васильевны дыхание перехватило. Ведь Тонька говорила, что магнитофон отправила с военным летчиком. А кольца она еще в первую посылку вложила, когда слугам посылала. Почему же они у нее дома?

— Выпьем, — сказал Виктор Степанович. — Тебе еще радоваться нужно — твоя баба в дом несет. А моя где-то на стороне пятьсот рублей пристроила — и с концами. Куда, кому? Ничего не говорит. Глухо как в танке.

— Точно, механик! — подхватил Сергей, он всегда у Виктора Степановича на подхвате был, все за ним повторял, как попугай, — Моя тоже! Я ей профилактику — молчит, зараза. И Петя этот малохольный с ней заодно. Ничего, говорит, не знаю, ничего не видел.

«А может, — подумала Вера Васильевна, — Петя ей это все и купил? И кольца, и магнитофон? А мои вещи она Крафту отправила. Сразу видно, что у них что-то было».

— Так что с прибытком тебя, Сергей! — говорит Виктор Степанович. — Давай выпьем.

— Нет, ты представляешь? Я там упираюсь, зову ее — не едет, в городе жить желает. А зачем? Чтобы этим делом заниматься?

— Ладно тебе. Может, она схимичила — продала что-нибудь или поменяла. У них это бывает. Ты разберись сначала.

— А как разобраться? Этот сморчок еще под ногами путается. Милицию, говорит, вызову. Что ж мне ее, убивать? Она и так на весь дом вопит.

— Это, конечно, правильно, — согласился Виктор Степанович, — только не увлекайся. А то посадит она тебя. И этот парень свидетелем пойдет. Она в суд подать может.

«Ну, гадики!» — подумала Вера Васильевна, и так ей Тоньку сделалось жалко, как сестру родную. Схватила она с вешалки полушубок, сунула ноги в валенки и, слова мужикам не сказав — она бы им сейчас сказала, оглоедам чертовым! только не хочется шум поднимать, — кинулась к Тоньке. Чуть Белочку дверью не стукнула, та за ней полезла.

У Тоньки глаз подбит и вообще вид невеселый. На кухне Павлику кашу варит. Вера Васильевна полушубок скинула, хотя в домашнем была. Но тут не такой случай, чтобы на это внимание обращать. Вот ведь гады мужики. Ну разве можно волю рукам давать? Да пусть она десять раз виновата, но она человек, что же ты ее, как собаку? Силу свою показываешь? Дикая мужская тупость это — и больше ничего.

— Как же ты завалилась? — спросила Вера Васильевна, присев на табуретку. Петя не показывался, получил, наверное, свое. — Он сейчас у нас, Виктору рассказывает. Неужели спрятать не могла?

— А, знаешь уже. А я откуда знала, что он прилетит? Сначала все ничего. А как магнитофон увидел, озверел, все перекопал.

— А ты думала, он тебе спасибо скажет?

— Ты не язви. Мне и без тебя тошно.

— Раньше нужно было думать.

— Да ты что? — изумилась Тоня. — Ты правда думаешь, что это от кого-нибудь подарки?

— Мне откуда знать? Но ведь не с неба они упали.

— Прикидываешься?

— А чего мне прикидываться? — теперь уже Вера Васильевна удивилась и рассмеялась даже. — Я слышала, что Сергей говорил.

— И ничего не поняла?

— А чего понимать! Тут кто хочешь.

— Ну, — сказала Тоня, — ты меня извини, конечно. Но такую, как ты, редко встретишь.

— Зато как ты — навалом.

— Ладно, — говорит Тоня, — сказала бы я тебе. Но раз пришла — хорошо. А то я к тебе собиралась, Забирай свои вещи и отваливай.

— Какие вещи? Ты что говоришь?

— Те, что своему любимому Крафту посылала.

— А ты их не отправила?

— Кому?

— Он тебе что — Мозги, что ли, выбил?

— Она еще про мозги говорит! Да не было и нет никакого Крафта! Пойми ты это наконец.

— Как это — не было? А письма кто присылал? Открытку к Восьмому марта?

— Я посылала. Кто же еще?

— Ты? — Вера Васильевна понимала, что нехорошо сейчас над Тонькой смеяться, ей и так досталось, глаз совсем заплыл, но попробуй тут удержись, если она такую глупость вывезла. — Может, и за границу тебя посылали?

— Меня, — согласилась Тоня, — и виллу дали. И рояль мой. И шампанское в погребе тоже мое.

— Грузинского разлива?

— Точно.

И так они расхохотались обе, что Петя выглянул, тоже синяк показал. Ленка где-нибудь шлялась, наверное, а то бы она уже давно тут была.

— Добрый вечер! — говорит Петя, — Что у вас тут за веселье?

А они как дурочки: одна на другую посмотрит — и заливаются.

— Ой, умора! — Тонька хохочет, а Вера Васильевна уже взвизгивает, лет, может, двадцать так не смеялась, никакой Райкин так не насмешит.

— Да что случилось? — Петя спрашивает, но они только руками машут, слова сказать не могут. Петя, человек вежливый, улыбнулся и к себе ушел — что с ненормальными разговаривать.

— Ладно, — сказала Тоня, насмеявшись. Вера Васильевна все еще всхлипывала. — Может, чаю выпьешь?

— Побегу. А то Виктор там наберется, свалится где-нибудь. Скажу Сергею, что зовешь.

— Вещи только забери.

— Ты опять? — спросила Вера Васильевна, надевая полушубок.

— Да вон они раскиданы, — Тоня открыла дверь в комнату, — посмотри. Не узнаешь? Или давай я отнесу. Мне-то перед Сергеем оправдаться нужно.

— А уж это я не знаю, — отрезала Вера Васильевна, — Умела гулять — умей и ответ держать. А меня ты в это дело не впутывай.

— Да твои вещи-то! — крикнула Тоня, но Вера Васильевна уже по лестнице бежала. Правильно говорят, что от смеха человек молодеет, — словно десять лег скинула. Ну, Тонька, насмешила! Хоть и за дело ее Сергей лупил, а все-таки жалко. Но пусть сама выкручивается, а ее в это дело не вмешивает.

Вовремя Вера Васильевна вернулась: Виктор Степанович уже спал, положив голову на стол. Сергей его чего-то тормошил, все говорил: «Слышь, механик!» Вдвоем они переложили Виктора Степановича на кушетку.

— Выпей со мной, — сказал Сергей, снова усаживаясь. — Слыхала, горе у меня?

— Выдумываешь ты все, — Вера Васильевна не стала даже стопку в руки брать, а то сядь с ним — и не выгонишь. — Мало ли как бывает? Может, она что-нибудь продала и эти вещи купила. Ты откуда знаешь? Иди домой. И трогать ее не смей.

Сергей выпил, стукнул стопкой об стол.

— Все вы одинаковые! — И еще нехорошее слово прибавил, но послушался и ушел.

Ну и денек выдался! Вера Васильевна еле до кровати добралась. Шутка ли, при ее здоровье после ночной смены столько волнений пережить! Попробуйте такое выдержать. Но она еще нашла в себе силы позаботиться о Викторе Степановиче, который скорчился, — как обычно, на кушетке, — набросила на него свое старое пальто. А то замерзнет к утру, жалко все-таки. Интересно, наставил бы он ей фонарей, если бы она себя как Тонька вела? Нет, наверное. У него выдержка больше. Пьет, правда, много. Но кто не пьет? Разве уж совсем больные, вроде нее.

Утром она не слыхала, как он ушел. Чувствовал, наверное, что провинился. Моду взял — за столом спать! Он и Белочку покормил, она не вякала. А разбудил Веру Васильевну звонок. Она хоть и встрепенулась, но привыкла уже за последнее время ко всяким неожиданностям, поэтому не очень испугалась, халатик накинула и пошла. Может, письмо от Антона Бельяминовича. А это Петя. Ему же на работе надо быть. Или он хочет свою американскую пластинку с утра слушать? Знала бы, что он, и не открыла бы. А Петя, говорит:

— Извините, пожалуйста, но Антонина Петровна сказала, что один мой лист у вас оказался. А я его три недели ищу. Вы его случайно не выкинули?

— Да вы что? — удивилась Вера Васильевна. — Какой лист? Нет у меня ничего.

— Ну, чертеж, другими словами. Антонина Петровна сказала, что она его в больницу вам по ошибке отнесла.

— А почему это она вашими бумагами распоряжается? Как он к ней попал?

А он даже не смутился, только руками развел.

— Не знаю, — говорит, — случайно, наверное.

Знаем мы эти случаи. Видно, не зря Вера Васильевна про них думала, раз Тонька у него уже всем командует. Только тут ошибочка вышла. Этот чертеж ей Антон Бельяминович прислал с указанием хранить изо всех сил. Чего это она будет секретный документ посторонним показывать? Разве это можно? А с другой стороны, надо и Тонькину ложь разоблачить. Это ведь она Петю послала, ясное дело, чтобы сбить ее с толку. Вот пусть он сам и убедится, как его разлюбезная брехать умеет.

Достала она чертеж, Петя в него сразу и вцепился.

— Вот он, — говорит, — мой замечательный. А я его три недели искал. Спасибо вам большое, что не выкинули.

— Ну, — говорит Вера Васильевна. — выкинуть-то я его никак не могла. А благодарить вам меня тоже не стоит, потому что к вам этот чертеж не может иметь никакого отношения.

— Как же — не может, когда это мой чертеж? Вот, смотрите, штамп нашего института. Вот подпись начальника отдела. А вот даже мои пометки карандашом.

— Это всякий может сказать, что начеркал. А еще чем докажете?

Тут Пете и сказать нечего. А Вера Васильевна осторожненько этот лист у него из рук вынула, сложила и говорит:

— Зря вы ее слушаете. У вас впереди еще такая жизнь может быть, а вы с ней связались и глупые ее поручения выполняете. Нехорошо это. А насчет пластинки не беспокойтесь, получите в свое время. Тут-то уже без обмана будет.

Петя покраснел как рак — видно, в точку попала.

— Я не знал, — говорит, — что вам этот лист так дорог. Можете его себе оставить, как-нибудь обойдусь.

Ну и хорошо, обойдись, пожалуйста. Но Тонька какова! Так и хочет та ее спине в рай въехать. Как это она еще Ленку не прислала с какой-нибудь парашей? Она и Павлика может послать. Ну как человеку не стыдно? Другая бы на глаза показаться стеснялась, замаралась — и лежи. А эта права качает. Она, значит, хорошая, ни в чем перед Сергеем не виновата, а Вера Васильевна — полная идиотка, Антона от Антонины не отличила. Ну, шкура!

Не хотелось Вере Васильевне ругаться, не уважала она эту привычку, хотя за долгую колымскую жизнь чего только не наслушалась. Но тут уж подперло, как говорится, к горлу — вот ведь шкура какая, тьфу!

Вышла Вера Васильевна с Белочкой погулять, а сама никак успокоиться не может. И ничего не радует: ни ясный солнечный денек (а такие и в марте не часто бывают — наслаждайся, пока есть), ни забавные прыжки собачки, ни то, что у нее целый день впереди, на работу только завтра идти. Кипит у нее в груди обида на Тоньку. Ну как же можно так поступать? Это даже в голове не умещается. А она ей еще туфли подарила.

Нет, она это так не оставит, благо время есть и Тонькин дом вон он, рядом. Подхватила Вера Васильевна Белочку — и к Тоньке. А у них дверь опять не закрыта. Значит, Сергей дома. Это даже к лучшему, пусть разговор при Сергее будет, не хотела она вчера Тоньку подводить, все могла бы вечером Сергею сказать, но раз уж она так себя повела, то ничего другого не остается. Пусть еще повоет немножко, ничего, не убьет, может на пользу пойдет.

Они вдвоем пили чай на кухне, и Павлик тут же крутился.

— А, профессорша пожаловала! — сказала Тоня.

Это при Сергее, а? А впрочем, ладно. Вере Васильевне скрывать нечего, она этим званием гордиться может, на нее такой человек обратил внимание, и она ему помогает в важных делах!

— И профессорша. А ты кто?

— Ты представляешь, — говорит Тоня Сергею, — она Ленку хотела на двадцатку обставить. Антон Бельяминович, говорит, вам жевательную резинку пришлет, всему магазину. Хорошо, я узнала, взяла у нее, конечно, эти деньги.

— Интересно, — сказал Сергей, — и много он подарков из-за границы прислал?

— Все мои! — Вера Васильевна понять не может, чего это он к ней привязался.

— И машина, говорят, у тебя уже есть? — продолжает Сергей.

— Две, — Тонька встряла, — одна там, а другая здесь, которую Аркадий разбил.

— Может, продашь? — Сергей спрашивает. — Две-то тебе зачем? Или своему благоверному оставишь?

Ах, Тонька-змея! Все, значит, разболтала. Вон в каком свете Веру Васильевну представила. Как будто она на машины и подарки соблазнилась, а то, что это, может, такой редчайший случай человеческих отношений, что их на земле и не бывает почти, этого ей не понять. Где же понять, если сама из грязи не вылезает.

— Ты, — говорит Вера Васильевна Сергею, на Тоньку ей глядеть противно, — в чужой огород нос не суй. Ты лучше за своей подругой гляди.

— Вот оно как! — говорит Сергей. — Ты, значит, с американцем любовь крутишь, а моя жена — бэ? Ты это хотела сказать?

— А хотя бы и так!

— Эх, твое счастье, что ты женщина. Но ничего, механик тебя поучит.

— Барахло свое забери, американка! — это Тонька опять.

— Вещи возьми, — говорит Сергей. — Чего им тут валяться?

И сидят оба такие довольные, счастливые даже, как молодожены. Очень жалко, что у Веры Васильевны собачка совсем маленькая, ей бы сейчас овчарку поздоровее, бульдога — спустила бы она сейчас собаку с поводка: фас их, фас! Вот бы они повизжали!

— Спасибо вам большое, — говорит Вера Васильевна. — Только моих вещей в этом доме нет. А если у вас какие чужие есть, так это у хозяйки узнавать нужно. Она мне сама говорила, что к Восьмому марта подарков на двести рублей сделали. Вот и узнай.

— Так это я прислал, — Сергей говорит, и Тонька хохочет, словно она какую-то глупость сказала.

Тьфу на вас! Выскочила Вера Васильевна на улицу. Белочка у нее из рук вывернулась, плюхнулась в снег, взвизгнула и понеслась с лаем. Вере бы Васильевне сейчас куда-нибудь помчаться — такое у нее настроение, внутри все кипит. Мелькнул в памяти тот, уже давний сон, как они бежали с Белочкой каким-то парком, пока не оказались на берегу, а машины с рупорами всех спрашивали: «Где Сапрыкина? Вы не видели Сапрыкину?», а Сапрыкина — ее девичья фамилия. Как все хорошо начиналось! И надо же, теперь эта паразитка ее жизнь переиначить хочет, хочет ее лучшие чувства в грязь втоптать и чтобы над ней, Верой Васильевной, весь город смеялся, потому что, конечно, через Ленку про эту историю вся торговая сеть знать будет, знает уже, хоть в магазин не заходи ни в какой. Ах, шкура!

Вера Васильевна как раз мимо развешанного белья проходила. И видно, что Тонькино, — у нее одной белье в цветочках. Когда она только постирать успела? И Павликовы рубашки висят. И Сергея кальсоны. Ночь, может, целую стирала, Сергею показать хотела, какая она хорошая хозяйка, а все остальные — дерьмо.

И тут же мелькнула в голове Веры Васильевны одна мысль, и не мысль даже, а воспоминание, как она Анне Ивановне вещи предлагала и та спросила, нет ли детских вещей, и Вера Васильевна ответила, что пока нет. Пока нет. Значит, надеялась, что появятся у нее детские вещи. И Антон Бельяминович в письме упомянул, что надеется на сына. А теперь, значит, все прахом? Ни Антона Бельяминовича, ни сына? Ах, чтоб вы…

Шагнула Вера Васильевна к веревке и давай все сдирать — Пашкины рубашки, простыни, кальсоны Сергея. И валенками их в снег уминает. Вот вам! За то что над человеком издеваетесь. Думаете, только вам счастья хочется? А Вера Васильевна уже и на капельку рассчитывать не может?

Она обернулась и увидела, что Тонька и Сергей смотрят на нее в окно кухни. Если бы они ей что-нибудь крикнули, или пригрозили, или выскочили на улицу и кинулись с кулаками — Вера Васильевна не отступила бы. Она бы им тут дала бой, и тогда бы уже никто не посмел усомниться ни в ее чувствах к Антону Бельяминовичу, ни в его существовании, ни в их общем будущем счастье.

Но Тонька с Сергеем хохотали. Они глядели на нее сверху, стоя плечом к плечу, и закатывались от смеха, словно она последняя дура или такая уродка, что хуже клоуна. И стало Вере Васильевне так тоскливо, так жалко себя, что даже слез не нашлось, — пусто в душе, нету ничего, как ночью на улице в большом городе, когда ни прохожих, ни машин, ни огоньков в окнах, пусто, никого нет, страшно. Видела Вера Васильевна один раз такую улицу, когда в отпуске была, — ночью в универмаге «Москва» очередь за французскими сапогами занимала, только ей ничего не досталось.

Весь день она пролежала. И не то чтобы печень болела — нет, слава богу, ничего, и не то чтобы дел не было — дела всегда есть. А одно и вовсе неотложное — достать деньги. Эта мысль не выходила из головы. И когда время шло уже к обеду, Вера Васильевна подумала, что, может, продать кое-что из тех вещей, что в чемоданах. Конечно, сегодня четверг, толкучка закрыта, а в комиссионный нести — проценты сдерут и ждать неизвестно сколько, лучше пойти в «Восход», встать там на втором этаже, около лестницы, а вещи в руках держать — обязательно кто-нибудь подойдет, поинтересуется. Правда, вещи не очень модные, но для пожилого человека в самый раз, они как раз и покупают. А у свиристелок вроде Ленки откуда деньги? Много она там не наторгует, но хоть сколько. В ее положении, когда и рубля нет, любая сумма пригодится.

Надо бы выбрать что-нибудь и пойти, надо это сделать, ведь никто, кроме нее, Антону Бельяминовичу не поможет, а ему сейчас очень тяжело, но сил нет, словно оборвалось у нее все внутри, и даже странно представить, как это она вчера, после ночного дежурства, опять побежала на базу — как девочка. А сегодня совсем сил нет. И думать ни о чем не хочется, так и лежала бы всю оставшуюся жизнь, и ничего ей больше не надо. То есть так много надо, а сил совсем нет, и ничего она сделать не может, даже встать и до «Восхода» дойти. Поэтому и думать ни о чем не надо. Вот так лежать, и все. И никакой оставшейся жизни ей не надо. Сейчас бы уснуть и больше не просыпаться. Нужно только сначала Белочку покормить, а то начнет визжать, и не уснешь. Хотелось бы и Анне Ивановне долг прежде отдать. Но ей там по больничному листу причитается. Сообразит она, наверное, эти деньги взять. Или постесняется? А если немного меньше будет, так уж ладно, простит, наверное. Или пусть за это не сдает деньги, когда все Вере Васильевне на венок или что там еще собирать будут. Так Виктор и не узнает, куда она эти пятьсот рублей истратила. Но это тоже ладно, другие жены куда больше тратят в неизвестном направлении. А тут за пятнадцать лет только пятьсот рублей выманила. Это, если на годы разделить, по сколько получится? По тридцать три рубля тридцать три копейки в год, меньше, чем по три рубля в месяц. Такой расход он выдержит. Еще жаль, что Игорю так деньги и не перевела. Тут уж ничем оправдаться нельзя. Верно все-таки про мачех говорят. Был бы родной сын, не истратила бы. Но раньше-то она ему всегда посылала, сама, без подсказок Виктора Степановича. А тут соблазнилась на эти двадцать рублей. Стыдно, конечно. Но ничего, он молодой, он себе еще какие угодно часы купит, хоть золотые, хоть квадратные. И правильно Виктор Степанович говорит — зачем солдату часы? У него и так все по распорядку идет.

Обиднее всего, что столько писем и открыток от Антона Бельяминовича пропало. Теперь их где искать? И даже неизвестно, на кого думать. Злые люди все-таки, ох какие злые!

Но после обеда Вера Васильевна пересилила себя, сходила в магазин, купила мяса, и к приходу Виктора Степановича обед был готов. Виктор, конечно, разулыбался (готовился, наверное, к худшему), пошли в ход приемы сложные и попроще. В таком настроении разве будешь про какие-то деньги вспоминать? Один раз живем (колымчане тоже так иногда думают)! И Вера Васильевна о деньгах забыла — эти, уже, истрачены, новые нужно доставать. А так все нормально — тихо, уважительно, как в лучших домах.

И тут звонок. Вера Васильевна даже вздрогнула — несет кого-то. Ясное дело, не к добру. Она уже даже писем Антона Бельяминовича боялась — подождите, дайте это задание выполнить.

А это Сергей с Тонькой, Виктор как их увидел, там и вовсе расплылся. Еще бы, собутыльник идет, хороший вечер будет!

— Правильно, — говорит, — а то мы вчера и не поговорили. Бабскими делами занялись. А это у тебя что?

А у Сергея в руках магнитофон, та самая «Вега-305», триста тридцать пять рублей. Вера Васильевна ее в «Восходе» купила, можно и паспорт не смотреть, по коробке видно, с одного бока немного порвано. А Тонька узел держит.

— Подарочки, — говорит Сергей, — тут еще бутылка спирта была. Мы выпили, извини, механик. Она мне вчера очень под настроение пришлась. Но ты не бойся, я две «Экстры» принес.

— Ладно, — Виктор говорит, — у меня тоже найдется. А подарки кому?

— Да это же твои пятьсот рублей. Ты вчера говорил, что Вера их куда-то пристроила. Вот и получай обратно. Нам чужого не надо.

— Я ей говорю, возьми, — Тонька вступила, — а она убегает. Как дурочка, честное слово. И еще все белье потоптала.

— Стойте, — говорит Виктор Степанович, они сгрудились все четверо в узком коридорчике, Вера Васильевна из-за спины Виктора выглядывает. — Ничего не пойму. Это Вера все купила? А как они к вам попали?

— Да ты не волнуйся, механик. Бабья дурь, и больше ничего. Тонька обиделась что твоя жена ей под Восьмое марта деньги не заняла, и решила подшутить. Написала ей открытку от одного человека.

— Неправда, — сказала Вера Васильевна, — врет он все.

— Не вякай! — оборвал ее Виктор.

— А потом письма стала за того человека слать, подарки требовала. Вера покупала и к Тоньке их относила, чтобы та отправляла.

— Она думала, что уже профессоршей стала. Уй, я не могу!

— Цыц! — сказал Сергей. — Понял?

— А зачем она эти вещи покупала?

— Ну, влюбилась, что ли. Приятное сделать хотела этому человеку.

— Она в Америку к тему бежать собралась, ее там на вилле говорящие попугайчики дожидаются.

— Так, — сказал Виктор Степанович, — а твоя жена, выходит, ни при чем?

— Да как же! Она все это и придумала.

— А если она это придумала, ты зачем ее брехне веришь? Зачем вещи принес? Мало ли, что она придумает.

— Так ваши вещи-то.

— Чем докажешь? Я этот ящик первый раз вижу.

— Спроси жену, покупала она магнитофон или нет?

— Ну да, конечно. Моя жена, значит, кому-то подарки делала, а твоя, святая, все на Верку переложить хочет. Так, да?

— Это очень смешно, — сказала Тоня. — Чего ты с ними разговариваешь? Клади магнитофон, и пошли.

— Нет, — сказал Виктор Степанович, — вы уж, пожалуйста, вещи с собой забирайте. А своей скажи, пусть что-нибудь другое придумает.

— Да ты что, механик, чокнулся?

— Вы очень умные! С чего это моя Верка будет кому-то подарки слать? Америка ей зачем?

— Да ты спроси ее. Пусть сама скажет.

— Нет, — твердо сказал Виктор Степанович, — ты лучше свою хорошо расспроси. Может, что-нибудь новенькое узнаешь.

— Ты на что это намекаешь? — завелась Тоня. — Постыдился бы, старый уже. А ты тоже хорош! — это она на Сергея кинулась. — При тебе жену оскорбляют, а ты молчишь!

— Да ну вас всех к хрену! — сказал Сергей обиженно. — Погостить, называется, приехал. А вы тут бардак развели. С водкой-то мне теперь как?

— В другой раз, — сказал Виктор Степанович, — пусть постоит пока.

— Ты ее корочками заправь, — посоветовала Вера Васильевна, — или хочешь, кусочек лимонника дам, нам Игорь из Хабаровска прислал.

— Да ну вас! — сказал Сергей. — Счастливо оставаться.

Вот ведь какой, оказывается, Виктор Степанович. Наверное, все мы, и Вера Васильевна в том числе, его недооценивали, чуть ли не за растение какое принимали — живет, мол, простейшими интересами и больше ничего знать не хочет. А он такое благородство проявил — жену защитил, все обвинения отверг, даже вникать не стал, идите, мол, и все, и даже от выпивки отказался, хотя вот она, у порога стояла. А казалось, что дороже выпивки у него ничего на свете нет. Видно, правильно говорят, что в трудную минуту человек способен преобразиться, какие-то неведомые силы поднимаются из глубины его души и позволяют совершать прекрасные поступки.

Начни сейчас Виктор Степанович на глазах посторонних вникать в это дело, потребуй от жены отчет — и развалилась бы их семья, как карточный домик, потому что едва ли Вера Васильевна сумела бы соврать. Но он твердо сказал: «Вы это оставьте. Ты лучше в своей семье шлюху поищи, а моей жены не касайся. И нет вопроса — стухли гости с мешками, отступили перед этой твердостью и, не побоюсь этого слова, благородством.

И вот итог — сидят Вера Васильевна и Виктор Степанович та кухне перед плитой, продолжают прерванный ужин, все тихо и мирно, только Виктор Степанович нет-нет да и вскочит, словно посмотреть, что в комнате телевизор показывает, а на самом деле, конечно, стопки с серванта опрокидывает. Но можно ли его осуждать после всего случившегося?

И дальше вечер шел тихо и спокойно. И только уже перед тем как ложиться спать, Вера Васильевна присела к Виктору Степановичу на кушетку и сказала:

— Виктор, нам бы поговорить!

— Что еще?

— Да вот Сергей и Тонька приходили.

— Ну и что?

— Сергей про одного человека говорил.

— Ну!

— Что ты все заладил — ну да ну! Может, последний раз говорим. Или в первый. Я уж и не знаю.

— А не знаешь, так чего лезешь? Мне вставать рано.

— Так ведь был этот человек!

— Ну и ладно. Мало ли какие гадики бывают.

— И письма писал.

— Слышал. Ты думаешь, я глухой?

— Так как же, Витя?

— А никак. Я тебе сказал, что мне вставать рано.

— Ладно, — сказала Вера Васильевна, поднимаясь, — спи. Утром щи разогрей.

А на другой день Вере Васильевне тоже на работу с утра. Так быстро два выходных пролетели, что она и не заметила. Виктор, конечно, раньше встал, он всегда чуть свет поднимается. Но с Белочкой гулять, не пошел. Пришлось Вере Васильевне выскакивать. А уже начало девятого. Такая суета, что некогда о вчерашнем разговоре вспоминать. — только-только успеть собраться. Тем более что сменять Вере Васильевне эту толстую дурищу, а уж она-то и минутку не подождет, сразу ворчать начнет. Как же, бригадирша!

— Деньги принесла? — сразу спросила Анна Ивановна. Вера Васильевна только успела порог переступить.

— Подождешь. Горит у тебя, что ли?

— А Шульга тебе по больничному не заплатит, пока не отдашь.

— Ну и не надо. Я все равно увольняюсь.

— В Америку поедешь?

— А тебе-то что?

— Ничего. Над тобой уже вся база смеется.

— Кто это смеется? Мне официально выступить предлагали, рассказать.

— Вот ты и выступила. Бывают ведь такие кукушки!

— А ты-то кто? — рассердилась Вера Васильевна. — Только и умеешь каркать. Правильно тебя сын из дома гонит.

— А ты откуда знаешь? Тебе мало свою семью разрушить? Ты и на чужую покушаешься?

— Эх ты! Я ведь тебе правда собиралась детские вещи из Америки прислать. Если бы ты мне еще триста дала, я бы тебе целый вагон отправила.

— Очень нужно! Ты деньги отдай.

На том и расстались. Вера Васильевна и не рассчитывала у нее занять, так, к слову пришлось. Ну не дала — и не надо. Все равно уже ничего не поправишь.

К обеду, когда стало потише, Вера Васильевна принялась за письмо. А то можно подумать, что она сама, без Тоньки, ничего не сделает. Адрес-то у нее есть. Пускай обычной почтой идет, без военных летчиков доберется. Бумага вот только плохая, из журнала дежурств пришлось лист вырвать, но и это ладно, обойдется, не бежать же сейчас на почту, а просить ни у кого не хочется, если Анна Ивановна говорит, что смеются. Разве в бумаге дело?

Здравствуйте, Антон Бельяминович!..

Мне давно уже пора написать вам, но так все получалось, что времени в обрез, только успею посылку Антонине Петровне принести, и она уже бежит, потому что ваше доверенное лицо или летчик дожидается. А писать некогда. Да и негде, потому что дома неудобно, и на работе мешают, надо открывать ворота, считать места и расписываться, а это все на улице, и холодно все время бегать…

Но ведь я уже привыкла. В Атке какие морозы были! С этими не сравнишь. А я там даже гриппом не болела. Может, потому что совсем молоденькая была, организм был посильнее. А теперь вот холецистит и часто бывает общее недомогание.

Но я думаю, что то временное. Съезжу в отпуск, погреюсь в теплых местах, водичку хорошую попью, а то наша «Тальская» плохо помогает. И станет полегче. На работе мне, наверное, путевку в санаторий дадут. В нашей стране, как вы знаете, заботе о здоровье трудящихся уделяют первостепенное внимание.

А вот приехать к вам насовсем я, наверное, не смогу. Вы не подумайте, что я ваши письма не читала или поняла неправильно. Напротив, я во всем разобралась и очень признательна вам за дорогие слова и подарки. Наверное, во всей моей прошлой жизни не было у меня более радостных минут, чем те, когда я читала, как вы пишете.

Но только знайте, что есть такие слова: не судьба. И подходят вроде друг другу люди, и будущее перед ними открывается, а вместе им быть нельзя. Мне вот тоже, наверное, нельзя уезжать с Севера — организм привык. У нас тут часто бывает, что выйдет человек на пенсию, уедет на материк, а через месяц или два в газете объявление, что скончался. А если бы не уехал, то, наверное, жил бы еще да жил. У нас ведь тут кислородная недостаточность, кислорода в воздухе на двадцать процентов меньше, чем на материке, от этого, наверное, все и происходит. Вы это как ученый должны знать.

И другая причина есть тому, что нельзя нам быть вместе. Как же я своего супруга оставлю? Конечно, он далеко не идеальный спутник жизни, многое человеческое ему не чужое, но ведь человек. Да еще с такой трудной судьбой. Другой бы уже давно зачерствел и озверел совсем, а он все-таки сумел человечество сохранить и на производстве благодарности имеет. Надо мне о его старости позаботиться, ему ведь уже пятьдесят с лишним. А то кому он на старости лет нужен? Нет у него никого. Вы мою собачку хвалили, значит, добрый человек. Это я еще могу заключить по тому, какие вы прекрасные подарки мне купили. Спасибо вам за них огромное. А если добрый, то поймете меня правильно. Всякий человек заслуживает внимания, и нельзя свое счастье строить на горе или гибели другого.

Вы даже не представляете, как мой супруг поступил, когда узнал о нашей переписке. Он мне ни слова упрека не сказал, словно и не было ничего. Не стал меня перед посторонними позорить, а выдворил их вежливо и с достоинством. Разве такого человека нельзя уважать?

Еще я должна попросить у вас прощения за одну вещь. Как теперь выяснилось, все мои к вам посылки остались неотправленными и всеми этими вещами завладела низкая женщина Антонина Петровна. А вы еще предлагали ей подарки дарить. Вы не думайте, что я вас за это упрекаю. Я одна во всем виновата. И мне горько думать, что вы считаете меня жадной и неблагодарной.

Теперь, когда все решилось, я могу вам спокойно сказать, что всерьез собиралась ехать к вам и покупать что-либо для вас и ваших слуг мне было только приятно. Но, видно, не судьба, как я уже сказала.

На этом я заканчиваю свое письмо. Передайте мои горячие приветы вашей дочери, ее мужу и дочке Риточке. Извинитесь за меня, что их просьба осталась невыполненной. Еще раз спасибо вам за ваши письма. Только дальше нам переписываться уже не надо, не надо нам душу разрывать, если не оказалось у нас будущего. Так будет правильнее. Извините, что отняла у вас так много драгоценного времени.!

Желаю большого успеха нашей советской выставке золотых изделий. А наши горняки, как вы знаете, не подведут и добудут драгоценного металла столько, сколько нужно, и еще немного.

Остаюсь с уважением к Вам Вера…

Обратный адрес Вера Васильевна писать не стала — незачем, если решили переписку кончать. А если он через год или два вспомнит о ней, то ведь он адрес знает, и она никуда не денется.

По дороге домой бросила Вера Васильевна это письмо в ящик. И сразу спокойно стало у нее на душе — как будто и не было трех сумасшедших недель, когда она куда-то рвалась, болела, покупала, переживала, — и грустно. Словно вышла она из агентства Аэрофлота и тут же, у дверей, разорвала только что купленный билет на материк — жалко денег, но приятно. Что лететь никуда не нужно, а то и намучаешься по дороге, да и вообще летать страшно. А люди все на нее смотрят как на ненормальную — чокнулась тетка, билет рвет. А ей и жалко и смешно. И грустно, конечно, что так все кончилось и что теперь возвращаться ей домой, к немудрящим коммунальным удобствам, Белочке и гадикам. И, странное дело, стоило ей подумать об этих нехитрых и немногих оставшихся у нее радостях, как все это ей стало ближе и роднее. И так захотелось скорее домой, скорее очутиться в своей квартире, почувствовать, что ничего не случилось и все осталось, как было, — так захотелось, что она чуть не побежала. Шла и улыбалась — чего это я, как дурочка?

Хорошо еще, что уже темно было. А то и правда люди подумали бы: чокнулась тетка — идет и улыбается.

Она думала, что Виктор уже спит, — может быть, пьяненький. Но, подходя к дому, увидела свет во всех окнах и удивилась — чего это он иллюминацию устроил? Дальше — больше, сплошные сюрпризы. Квартира запахами полна — значит, Виктор что-то готовил. В большой комнате стол выдвинут на середину, скатерть постелена, тарелки расставлены. И — Вера Васильевой сначала подумала, что ей чудится, — в центре стола в стопочке маленький букетик подснежников. Ай да Виктор Степанович!

А он спрятался где-то, не спешит в коридор, ждет, когда Вера Васильевна все сама увидит. Надо же, а? Праздник, что ли, сегодня?

— Вить, — спросила Вера Васильевна, он в кухне филе кальмара строгал, — я чего-то не пойму. Праздник сегодня?

— Не нравится?

— Да почему все это?

— Захотелось. — говорит, а сам в карман лезет и достает маленькую овальную коробочку. — На!

А там колечко. Да Вера Васильевна и не мечтала о таком — бриллиантик довольно крупный и длинненький, а само золотое с платиной. Это же сколько стоит!

— Ладно, — сказал Виктор Степанович, когда Вера Васильевна, совершенно пораженная, заохала. — День рождения у тебя сегодня. Забыла, что ли?

Это был удивительный вечер. Таких в жизни, может, и бывает два или три. Вера Васильевна выпила шампанского. Ей было легко и радостно. А когда Виктор Степанович запел свою любимую песню, ей не сделалось смешно или противно оттого, что голова дрожит. Она даже подпевала мужу, удивляясь только тому, что слова такие нескладные: «…а за то, а за то ты отдай мне жену!» Как это — жену отдать? Это вам что — стул или телевизор? Чурка несмышленая?

И ни она, ни он не вспоминали о всей этой истории в письмах и посылках. Только раз, заглядевшись на кольцо, Вера Васильевна сказала:

— Вещи у них все-таки забрать нужно.

— Ладно, еще заработаем. Ты ведь его и не видела никогда?

— Нет. Он мне только письма писал.

— А ты ему теперь напиши — так, мол, и так, и пусть больше не беспокоит. Напишешь?

— Да я уже написала. Сейчас в ящик бросила. Честное слово.

«А деньги я Пете отдавать не буду, — подумала при этом Вера Васильевна. — Пускай Тонька с ним сама рассчитывается».

…Вот и все. И как мне ни жалко расставаться с героями, момент этот настал, потому что история подошла к концу. Может, те, кто ожидал каких-нибудь драматических последствий, сильно теперь разочарованы. А я очень доволен. Я доволен, что все кончилось так мирно и полюбовно, И если порок в лице Антонины Петровны оказался ненаказанным, так: уж ладно, как говорится, шут с ней. Сергей ведь ей некоторую выволочку устроил — и хватит, не будем кровожадными. А то, что Вера Васильевна кое-каких вещей лишилась, представляется мне до известной степени справедливым: за удовольствия надо платить, тем более такие. Нельзя же ее полностью оправдывать?

Ведь обе виноваты. И нечего друг на друга зло держать. Я даже-думаю, что пройдет немного времени — и опять эти семьи будут дружить. А что? Сколько лет дружили — и теперь навеки врагами стать? А из-за чего? Из-за нескольких сотен? Да тьфу на них, на эти деньги. Это на материке, где меньше получают, там, конечно, такой случай могли на принципиальную высоту поднять, могли Антонину Петровну в мошенничестве обвинить и даже срок она могла за свои проделки получить. Только кому бы от этого лучше стало? Так что пусть такой финал будет.

Осталось дать только одну справку — это о кислородной недостаточности, упомянутой в письме Веры Васильевны. Многие магаданцы так и считают, что здесь кислорода не хватает. Однако это не что иное, как заблуждение. Кислорода в воздухе на всем земном шаре содержится примерно одинаково, за исключением высокогорья, конечно. Но в связи с резкими перепадами атмосферного давления, каковые в — Магадане, так как он находится на берегу моря, бывают часто, количество кислорода в одном кубометре воздуха постоянно меняется. Как это влияет на организм, медицина еще точно не знает. Однако есть основания расценивать этот фактор как расшатывающий здоровье (в частности, широкое распространение здесь пневмонии некоторые ученые этим и объясняют). Но утверждать категорически, что организм привыкает к этим перепадам и, лишившись их, сразу приходит в негодность, нельзя. В этих ситуациях действуют, вероятно, другие, еще до конца не выявленные причины.