В то пасмурное январское утро сообщение начальника штаба Забелина было кратким и обнадеживающим:

— Обзвонил всех командиров дивизий и наши наблюдательные пункты. Повсюду противник притих. Активности не проявляет после того, как его попытки наступать — довольно нерешительные — были отбиты огнем артиллерии.

— Либо выдохся, либо перегруппировывается…

— Скорее — выдохся. Разведчики должны взять контрольных пленных. Узнаем точно.

Так мы разговаривали с Забелиным, когда стукнула дверь и кто-то негромко спросил:

— Разрешите?

Это был командир 80-й гвардейской дивизии полковник Чижов.

— По приказу командующего армией дивизия возвращается в состав вверенного вам корпуса! — доложил он.

Говорит это, а глаза — долу, не смотрит на нас с Забелиным. Состояние его нам понятно. Две недели назад уходил из корпуса во главе сильной, полнокровной дивизии, привел же обратно остатки полков — ни пушек, ни тяжелого оружия, ни машин.

В первые дни января, когда немцы нанесли первый контрудар, дивизия потерпела жестокое поражение. Там, на севере у Агостиана. Должностные лица, расследовавшие причины поражения, пришли к выводу, что будь на месте Чижова сам Александр Васильевич Суворов, и тот едва ли бы избег беды.

Что ж, с юридической точки зрения они, возможно, правы. Однако есть на войне еще один закон, он гласит: «Позора не знают только мертвые».

Тысячу с лишним лет назад высказал эту мысль наш великий предок Святослав Игоревич, и с той поры она лежит в основе поведения русского солдата на войне, в основе нашей воинской этики.

Полковник же Чижов вернулся к нам живой, здоровый и должен был держать моральный ответ за дивизию, за ее поражение, за ее потери.

— Да, товарищ генерал, большая неудача постигла нас, — сказал он.

— Как же все-таки это произошло, Василий Иванович?..

Вкратце рассказ Чижова сводился к следующему. В составе 31-го гвардейского стрелкового корпуса дивизия успешно продвигалась на север и достигла Дуная, создав тем самым внешний фронт окружения будапештской группировки врага. Здесь получили приказ подготовиться к отражению вероятных контрударов. Создать крепкую оборону не успели — каменистый грунт, 13-километровая полоса, нехватка времени.

К тому же, средства усиления дивизии — артиллеристы, зенитчики, минометчики и подразделения танков — вдруг днем 31 декабря снялись со своих позиций и ушли в новые районы. Ночью 1 января им было приказано вернуться, но сделать это они не успели.

— Причины этих перебросок?

— Не знаю… А тут еще тылы дивизии скопились в Агостиане…

— Как в Агостиане? Ведь там размещался ваш командный пункт…

— Да.

— Зачем же вы позволили загромоздить тылами боевой район?

— Для меня самого это было совершенно неожиданно. Кто-то из корпусных начальников погнал тылы к линии фронта. И когда противник вышел к Агостиану, все это скопление машин рванулось кто куда…

— Понятно… Управление дивизией сохранялось?

— Нет. Выходили из окружения полками и батальонами. Помначштаба 232-го полка старший лейтенант Капитонов через разрыв в боевых порядках противника вывел две группы солдат и офицеров, начальник штаба 217-го полка майор Овсянников — 153 человека. К ним присоединилась медсестра 230-го полка Валя Гальченко, которая оказывала помощь раненым. Семь офицеров и два младших командира предпочли самоубийство плену. Это капитан Никулин, старшина Головко, лейтенант Мироненко, офицер связи 232-го полка лейтенант Полонский, командир разведроты старший лейтенант Малофеев, командир саперного батальона майор Губарев, командир артиллерийского дивизиона майор Клочков, начальник административно-хозяйственной части капитан Бевз и связистка Долгова.

— Сразу девять человек?

— Гвардия не сдается, — тихо сказал полковник Чижов…

Да, это так. Вот что рассказал об этих событиях бывший начальник штаба полка майор Н. Н. Овсянников, которого я помню как весьма грамотного офицера. Все получаемые распоряжения он обычно сам стенографировал, что, конечно, очень важно для штабного офицера.

«В ночь на 2 января обстановка была исключительно тревожной. Около двух часов ночи большие колонны танков ринулись по шоссе вдоль Дуная и после двухчасового сопротивления нашего полка прорвали его оборону; связь с „верхом“ нарушилась. Поднявшись на высоты, мы заняли новый рубеж обороны. Танки, авиация и артиллерия поливали нас огнем. 3 января удалось поймать в эфире повторяющиеся слова командира корпуса: „Вы окружены, вы окружены… Выход только ущельем, с боем, в Тардош“. В ночь на четвертое части дивизии начали наступление в восточном (обратном) направлении, на выход из окружения, под командованием командира 217-го гвардейского стрелкового полка подполковника А. М. Никулина.

Проникнув ущельем к Тардошу (пушки были взорваны), мы вступили в бой с противником. Фашисты организовали губительный перекрестный огонь из пулеметов. В сложившейся обстановке мне пришлось взять на себя командование подразделениями полка, наступавшими в восточной части села. При мне всегда были автоматчики и разведчики. Они отлично организовали „снятие“ огневых точек холодным оружием (подползая к номерам пулеметов). Тардош был взят, гитлеровцы в панике уезжали на автомашинах.

В суматохе боя мы оторвались от основных сил дивизии и оказались на выходе из Тардоша к югу. По дороге на нас шла большая колонна танков. Мы подались на склон горы. Помначштаба полка капитан Гребнев (барнаулец) собрал разрозненных бойцов и офицеров разных подразделений дивизии. Я возглавил отряд в 153 человека, из них 15 офицеров, и поставил задачу на выход из окружения вершинами горного массива. Предположив, что командование 3-го Украинского фронта, даже при значительном поражении нашей армии, не может оставить стратегического пункта — города Бичке, узла магистралей на Будапешт, Секешфехервар, Вену, я решил вывести наш отряд к этому городу. Технических средств связи у нас не было. У меня была карта данной местности и компас.

Шесть суток мы шли по вершинам гор. Крутые, почти отвесные обрывы, изнурительные подъемы, чащи колючего кустарника, отсутствие воды, непрерывная напряженность внимания, зрения и слуха, бомбежки с воздуха своей и чужой авиации, „вечная“ мокрота обуви, одежды и голод — вот обстановка, в которой мы совершали свою злосчастную „экспедицию“.

Враг понимал это. На вершинах гор были привязаны на деревьях громкоговорители, они зазывали по-русски: „Товарищи солдаты, офицеры, политработники 80-й гвардейской дивизии, вы окружены, выхода вам нет, вас ждет голодная смерть в горах. Ваше командование — Василий Иванович Чижов, Петр Иванович Камышников… — все уже у нас. Спускайтесь с гор вниз, в деревни, вас ожидает тепло, горячая пища, отдых“. Оркестр русских народных инструментов красиво и заунывно играл волжские песни, протяжным эхом разносились они по горам. Но ни от уговоров, ни от музыки не дрогнули солдатские сердца — вниз не ушел ни один.

Весь переход требовал точного ежедневного расчета, наблюдения и разведки. Ее хорошо организовал старший лейтенант Бахирев (москвич).

Утром 10 января кончились горы и леса, в полутора километрах, за снежным полем, была видна деревня Мань (два километра севернее Бичке). Прозябшие, в большом нервном напряжении, мы два часа ждали на опушке последнего леса возвращения разведки. Возвратившийся старшина (роты связи) доложил мне, что двух других разведчиков (сержантов) задержали. Речь слышал русскую, но думает, что это власовцы. Выждав полчаса — не придут ли проводники? — я приказал развернуться в боевой порядок и, не открывая огня, идти в атаку. Наступил рассвет. По колено в снегу, в полной тишине наступали наши цепи. Рядом со мной шли военврач Ворона и медсестра Валя Гальченко.

По команде „ура“, без единого выстрела, мы пошли в атаку. Нас встретили редким ружейным огнем, лишь один солдат был ранен в ногу. Так мы вышли к своим — оборону держал 18-й танковый корпус.

Но недолгой была наша радость по поводу выхода из окружения без потерь. Противник обстрелял нас из дальнобойной артиллерии: двадцать два человека было убито и семнадцать ранено. Мужественно и энергично, под огнем противника, выносила раненых девятнадцатилетняя медсестра из 230-го гвардейского стрелкового полка Валя Гальченко. Вероятно, многие обязаны ей сохранением жизни.

Передав командование отрядом гвардии капитану Гребневу, я с двумя автоматчиками ушел вперед к Бичке, где шел бой. На окраине города нашел штаб дивизии. Доложил комдиву полковнику Чижову о выходе отряда из окружения. Ввиду обморожения ног был оставлен в медсанбате и только после выздоровления снова приступил к исполнению своих обязанностей начальника штаба полка…»

Немало упреков пришлось выслушать тогда Чижову. Не мог, конечно, и я не упрекать его. Ведь мне самому в 1941 году трижды привелось выводить 186-ю стрелковую дивизию из таких же окружений. И всякий раз мы пробивались к своим организованно, с боем, как правило, ночью. Проводная связь то и дело порывалась, а радиосвязью пользоваться нельзя было, и все же управление частями сохранялось. Почему? Да просто потому, что командиры всех звеньев постоянно находились в боевых порядках.

Наша беседа с Чижовым закончилась самыми прозаическими вещами. Надо было «поднимать» дивизию в материальном отношении (она осталась без артиллерии, транспорта, связи и т. п.). Поражение сказалось и на моральном состоянии личного состава. В таких случаях лучшее лекарство — боевой успех, пусть он будет даже и небольшим.

Когда Чижов и другие товарищи ушли, я впервые со вчерашнего вечера мог осмотреться. (В домик этот, хозяин которого куда-то скрылся, привел меня командир комендантской роты.) Обычный сельский домик — кухня да жилая комната. Бросался в глаза огромный книжный шкаф и, кроме того, еще несколько длинных полок. Все эти книги были посвящены разведывательной работе — мемуары, документы, специальные сборники… Многие материалы — на русском языке, в том числе подшивки фашистских журналов, изданных в Харбине (Маньчжурия).

Вынув из шкафа толстую книгу и открыв ее наугад, я увидел в ней фотографию на всю страницу. Подпись гласила: «Лучшие разведчики мира». Видимо, сняты они были во время какой-то международной, еще дореволюционной конференции. Генералы и офицеры разных стран стояли и сидели на стульях. В самом центре — рослый полковник царской армии, граф Алексей Алексеевич Игнатьев — впоследствии автор известной книги «Пятьдесят лет в строю».

В этом домике наши контрразведчики обнаружили флаконы с чернилами для тайнописи и другие шпионские принадлежности. Во дворе нашли тщательно замаскированную, засыпанную свежей землей яму. В ней, под несколькими слоями соломы, было спрятано тело мужчины, погибшего, как установили, насильственной смертью.

Кто был хозяин домика и что за трагедия разыгралась здесь накануне нашего приезда, я так и не узнал, ибо через несколько дней командный пункт развернулся уже на новом месте, в Ловашберене.

Во всяком случае, в январских и февральско-мартовских боях в Венгрии гитлеровская военная разведка действовала очень активно, и по ее вине мне пришлось пережить чрезвычайно неприятные минуты.

Между 13 и 15 января (точно не помню) к нам в Патку, на командный пункт, приехал офицер Генерального штаба. Представился: «Полковник Смирнов. Командирован Генштабом для проверки обороны, в частности вашего корпуса».

Предъявляет командировочное предписание. Читаю.

— Ваше предписание уже просрочено!

Смирнов объясняет, что уже несколько раз собирался возвращаться в Москву, но каждый раз оттуда звонят, дают новое задание.

Меня это насторожило. В ответ на просьбу предъявить еще какой-нибудь документ он вынул пропуск в Генеральный штаб.

— Вы коммунист, товарищ полковник?

— Да, коммунист.

— Покажите, пожалуйста, партийный билет.

И хотя все было в порядке, я, пока Смирнов завтракал, позвонил в штаб армии, генералу Деревянко. Рассказал, что и как. Он ответил, что знает Смирнова лично, о просроченном командировочном предписании тоже известно.

После завтрака я повез полковника Смирнова в 5-ю дивизию. Мы ехали каждый на своей машине, потом, оставив их в укрытии, прошли на правый фланг. Здесь нас встретили командир дивизии и старшие офицеры его штаба. Генштабист оказался дотошным и опытным человеком. За день он буквально излазил всю оборонительную полосу — траншеи, ходы сообщений, огневые позиции, командные и наблюдательные пункты, познакомился с системой минных полей. Ему очень понравились мощные фугасы, созданные нашими саперами из захваченной в этом районе взрывчатки. Ну и, конечно, главное внимание поверяющий уделил организации огня всех видов.

Смирнов заночевал на нашем командном пункте, а утром, уезжая, сказал, что заглянет к нам еще разок денька через два-три.

Вскоре после его отъезда ко мне вбежал наш контрразведчик майор Тригубенко, подал мне шифровку. Прочитал я и чувствую, как холодный пот выступил на лбу. В шифровке сказано, что фронтовая контрразведка разыскивает полковника Смирнова. Приметы: рост — выше среднего, худощавый. Носит фуражку защитного цвета с красноармейской звездой, шинель — из простого серого сукна, но офицерского покроя, сапоги — хромовые. Ездит в «виллисе», оборудованном фанерной кабиной зеленого цвета. Охраны нет только водитель.

Одним словом, точь-в-точь наш поверяющий. Сел я, смотрю на телеграмму, на Тригубенко, на капитана Никитина и никак с мыслями не соберусь.

— Ну вот, — говорю, — ославился теперь на все Вооруженные Силы Советского Союза. Фашиста, шпиона по обороне водил… Про Москву его расспрашивал.

— А мне он полночи про охоту рассказывал, — говорит Володя Никитин. Я ему на память охотничье ружье подарил…

На другой день Тригубенко сообщил: полковника Смирнова задержали. Не того, что был у нас, а его двойника, гитлеровского шпиона, тоже разъезжавшего по фронту. А вскоре, как и обещал, заехал к нам настоящий Смирнов. Улыбаясь, слушал он рассказ о наших тревогах и волнениях.

О том, что командование нашего корпуса в период пребывания в Ловашберене состояло на учете в картотеке немецкой фронтовой разведки, я узнал много позже, когда началось новое наше наступление.

Наши разведчики захватили штабной автобус с множеством секретных документов. Среди них — карта-схема села Ловашберень и его окрестностей. На ней были изображены отдельные дома, где мы жили, и аккуратно, черной тушью, готическим шрифтом сделаны пометки: «Командир корпуса Бирюков Н. И.», «Начальник штаба корпуса Забелин М. И.»

Майор Тригубенко только головой качал, рассматривая эту схему. Что и говорить, чисто сработано.

Впрочем, эти же слова, только уже в адрес наших разведчиков, повторяли мы через минуту, рассматривая другую карту, найденную в том же автобусе. На ней была изображена противостоящая нам фашистская оборона. Она в деталях повторяла схему, уже имевшуюся у нас, и была составлена по данным всех видов советской разведки, в том числе и агентурной.

Конечно, ни я, ни другие товарищи не знали тогда, кто и как помог составить эту карту. Уже много позже, на торжествах, посвященных двадцатилетию освобождения Венгрии от фашизма, я познакомился с Лидией Сергеевной Мартыщенко — советской разведчицей-радисткой, работавшей в тылу врага, в Секешфехерваре, в начале 1945 года, то есть когда шла ликвидация окруженной в Будапеште группировки и наша 4-я гвардейская армия, находясь на внешнем фронте окружения, отбивала попытки фашистских танковых корпусов прорваться к этому городу.

После второй неудачной попытки, о которой я только что рассказывал, активность неприятеля заметно ослабла. Наши разведчики усилили поисковую деятельность. В их руки попали солдаты из 1-й и 2-й венгерских танковых дивизий. Ночью батальон 80-й дивизии, оборонявшийся на рубеже господского двора Миклош, ворвался на передний край противника и захватил солдат из 75-го артполка и 394-го мотополка 3-й танковой дивизии.

Участились также случаи добровольного перехода венгров на нашу сторону. 15 января сдались 75 солдат во главе с двумя офицерами из 2-й танковой дивизии, на следующий день — еще 55 человек, на третий — 65.

Из показаний пленных, стало известно, что, поскольку здесь прорваться к Будапешту не удалось, противник готовит удар где-то на другом участке.

Эти сведения вскоре подтвердились. 18 января, едва рассвело, звуки дальней артиллерийской канонады донеслись с юго-запада, со стороны озера Балатон.

Начальник штаба Забелин и начальник штаба артиллерии Сергеев созвонились со своими армейскими начальниками и нашим левым флангом. Оттуда сообщили, что противник двумя группами танков — по 30–40 единиц в каждой атаковал наши левофланговые части. Как выяснилось впоследствии, это был вспомогательный удар. 252-я дивизия генерала Горбачева и 84-я генерала Буняшина довольно легко отбили натиск с помощью фронтовой авиации. Эти дивизии, а также 5-я генерала Афонина в отдельных местах сумели улучшить свои позиции и захватили трофеи, в том числе несколько «тигров» и «пантер».

Главный удар вырисовывался как будто южнее этого участка, ближе к Балатону, в полосе 1-го гвардейского укрепленного района. Здесь гвардейцы также отразили танковую лавину.

Когда заходит речь об испытании мужества, у нас чаще всего вспоминают сорок первый год. Видимо, это происходит потому, что героизм, проявленный отдельными людьми, подразделениями и частями на фоне общего отступления, общей неудачи, запоминается особенно сильно.

Во всяком случае, о подвиге воинов 1-го гвардейского укрепленного района в бою 18 января 1945 года говорили немного. А зря!

Чтобы не быть голословным, начну с цифр и фактов, которые стали мне известны уже после войны.

4-й танковый корпус СС, наносивший главный удар на фронте Оши — озеро Балатон, имел в своем составе четыре танковые дивизии, несколько отдельных батальонов тяжелых танков, минометные и штурмовые артиллерийские бригады, пехотные и кавалерийские части. Только танков в этой группировке насчитывалось до 560, то есть по 80–90 танков и штурмовых орудий на каждый километр в центре предполагаемого прорыва. А 1-й гвардейский укрепленный район на тот же километр мог выставить только четыре станковых пулемета, четыре противотанковых ружья и лишь по два орудия.

Перед этим, третьим, контрударом на Будапешт противник превосходил советские войска на участке прорыва по живой силе в десять раз, по артиллерии — в четыре раза, а в танках даже сравнить нельзя — не с чем.

В 6.30 4-й танковый корпус эсэсовцев рванулся вперед. Сотни танков и штурмовых орудий под прикрытием авиации и артиллерийского огня атаковали 1-й гвардейский укрепленный район. Но врагу нигде не удалось прорвать наш передний край. Только к концу дня, после десятичасового жестокого боя, когда в гвардейских ротах осталось только по 9-10 человек, фашисты вклинились в нашу оборону.

О подвиге наших соседей мы узнали значительно позже. А утром, как я уже говорил, из штаба армии нас информировали кратко: «Гвардейцы 1-го успешно отбивают атаки».

Ударный танковый клин противника обходил левый фланг нашего корпуса. Мы принимали соответствующие меры. Артиллеристы готовили маневр сосредоточенным огнем на угрожаемом направлении. Забелин взял под жесткий контроль работу всех штабов, активизировали свою деятельность и разведчики.

Старшие офицеры штаба корпуса были как раз на командном пункте, когда позвонил генерал Захаров. Он говорил кратко, и я тут же передал его приказ товарищам:

— Командарм забирает от нас 93-ю дивизию и 9-ю танковую бригаду…

Большая часть танков этой бригады использовалась как огневые точки. Зарытые по самую башню в землю и замаскированные, они подготовились к действиям из засад. Их уход значительно ослаблял оборону корпуса. Нам следовало подумать, как и чем восполнить вывод из состава сразу двух соединений. Пока же мы могли подбросить туда лишь подразделения саперов и разведчиков. Вскоре генерал Деревянко подтвердил, что решение о 93-й дивизии принято в связи с осложнением обстановки на левом крыле. Он сказал также, что нам необходимо подготовить и 63-ю кавдивизию к выводу из занимаемого ею района. В течение сегодняшней ночи она должна вернуться в свой кавкорпус.

— Ну вот, еще одна новость не в нашу пользу!.. Неприятнейшее это состояние: где-то идет жестокий бой, а ты, в силу сложившихся обстоятельств, вынужден сидеть сложа руки. Между тем, у тебя постепенно забирают стрелков, танки, артиллерию и бросают туда, где нужней. Все это тебе понятно, но настроения отнюдь не повышает.

— Надо просить командарма оставить хотя бы средства усиления, высказывает кто-то общую нашу затаенную мысль.

Нельзя, никак нельзя ей поддаваться! Очень, конечно, хочется снять трубку и попытаться убедить командующего армией, что у нас в нитку растягивается фронт, что без артиллерии, без возможности маневрировать ее огнем нам нечем заткнуть прорехи и т. п.

И… вместо того чтобы звонить генералу Захарову, мы опять склоняемся над картой и начинаем прикидывать, как бы заменить уходящую кавдивизию учебным батальоном.

— Видимо, артиллерию отсюда скоро возьмут…

— Наверное. Тем более надо разумно использовать то, что останется. А вы, полковник Сирюк, поищите, как усилить оборону в инженерном отношении…

К вечеру мы получили тревожные сведения: противнику удалось прорвать оборону 1-го гвардейского укрепрайона у Балатонфекаяр. Беда и в 252-й дивизии генерала Горбачева — ее оборона также прорвана.

Обстановка быстро осложнялась, и командиры 5-й и 7-й дивизий дружно протестовали, когда наш штаб отбирал у них и передавал в резерв армии артиллерию, минометы, самоходки.

Поздно вечером генерал Забелин сообщил полученные им нерадостные известия: на левом фланге нашей армии противник развивает прорыв и прошел уже до тридцати километров. Обстановка перед нашим соседом слева, 21-м корпусом, все более осложняется. Город Секешфехервар под непосредственной угрозой.

В середине следующего дня стало известно, что танковая дивизия СС «Викинг» прорвалась к Дунаю и овладела на правом его берегу населенным пунктом Дунапентеле. Таким образом, противнику удалось рассечь на две части 3-й Украинский фронт и глубоко обойти левый фланг нашей 4-й гвардейской армии. Это уже близко к окружению.

Зашедший ко мне заместитель по тылу полковник Грибов говорит, что из штаба армии получено указание «создать запасы на грунте». Не исключено, что тылы будут переведены за Дунай.

— Об этом намекнул мне и командарм в недавнем разговоре. Что же, Иван Ефимович, давайте запасаться, — сказал я Грибову.

Ночь на 20 января на фронте корпуса опять была сравнительно спокойной. Дивизии улучшали свои позиции, вели кое-где огневой бой. Противник особой активности не проявлял.

Уже за полночь позвонил командующий армией и потребовал от Забелина подробной характеристики дорог, горных и лесных троп в тыловых районах дивизии полковника Дрычкина. И тут наш пунктуальный начальник штаба оплошал — вынужден был ответить, что вопрос этот знает в самых общих чертах.

— Вы просили штаб армии дать корпусу возможность сократить фронт?

— Просили…

— За счет отвода дивизии Дрычкина из образовавшегося выступа?

— Да. Этим мы втрое сократим полосу обороны.

— Как же вы отдадите приказ на марш сейчас, ночью, если не поинтересовались заранее дорогами и тропами?..

Безусловно, генерал Захаров был прав. Любой старший начальник, получая просьбу от младшего, должен быть уверен, что она подкреплена не только общими соображениями, но и конкретными расчетами. Иначе получается как-то по-штатски.

Под утро вернулись из поиска разведчики 7-й дивизии. Они захватили «языков» — солдат-кавалеристов из 4-й кавдивизии и 3-й кавбригады. Судя по их показаниям, противник наступать здесь не мог. Поэтому мы могли вывести часть сил из первого эшелона во второй, создав тем самым необходимую глубину обороны. За счет этого мы в какой-то мере обеспечивали свой левый фланг, южнее которого, обходя наш и 21-й корпуса, рвалась на восток танковая армада фашистов.

Наши хлопоты по усилению левого фланга оказались весьма кстати. Уже через сутки обстановка здесь стала очень напряженной. Связь с 21-м корпусом, оборонявшим Секешфехервар, прервалась.

— Знаю, у тебя тоже нет связи с Фоменко (комкором 21), — говорил по телефону из штаба армии генерал Деревянко.

— Да, Кузьма Николаевич, связь была с большими перебоями, а теперь ее совсем нет. Хочу послать на командный пункт Фоменко, в Секешфехервар, еще двух офицеров…

— Не посылай. Его там нет.

— Как нет?

— Секешфехерваром овладел противник.

Это был тяжелый удар. Пал опорный пункт обороны, крупнейший узел дорог, доставшийся нам месяц назад такой дорогой ценой.

Генерал Деревянко рассказал, что около 150 танков и самоходок атаковали город с нескольких направлений и вытеснили из него войска 21-го корпуса. Группа танков перерезала дорогу севернее Секешфехервара. Вот почему мы потеряли связь с генералом Фоменко.

Отход 21-го корпуса от Секешфехервара совершался в трудной обстановке. Вражеские танки пересекли линии связи, которые мы подали этому корпусу, как левому своему соседу. Таким образом, потеряны были многие километры кабеля, а восполнить сразу эту потерю не представлялось возможным — армейские склады срочно переправлялись подальше от опасности, за Дунай.

Но наши связисты нашли выход. Они откуда-то узнали, что в Будапеште, на территории, контролируемой противником, есть кабельный завод. Подобрали группу смельчаков, поручили им пробраться на завод и доставить корпусу средства связи.

Группу возглавил командир телеграфно-кабельной роты капитан П. И. Харитонов. К сожалению, мне не удалось узнать подробности этой отчаянной операции. Харитонов и его бойцы вывезли из расположения противника кабель, шестовой провод и два движка. Все это они погрузили на захваченные там же грузовики и… были таковы. Трофеи помогли нам не только полностью укомплектовать корпус средствами связи, но и смонтировать две передвижные электростанции. Надо было видеть гордые лица связистов, когда однажды вечером, в полевых условиях, на командном пункте, в блиндажах и землянках штаба и управления вспыхнул свет. Наш, свой, автономный от всех и вся свет!

Итак, в центре полосы обороны 4-й гвардейской армии мы, загибая фланги и растягивая фронт перед обходящими танковыми дивизиями, продолжали удерживать свои позиции. На севере, со стороны Бичке, противник нависал над нами, хотя и не проявлял сильной активности. Зато на юге и юго-востоке, прорвавшись в армейские тылы, выйдя к Дунаю, он уже пытался двигаться дальше — на Будапешт.

Три корпуса — наш, 21-й и 68-й — оказались в мешке. Гитлеровцы предпринимали отчаянные усилия, чтобы перерезать горловину мешка и превратить его в котел. А мы в свою очередь энергично маневрировали силами стрелковых и артиллерийских частей. Своевременный отвод 7-й дивизии с рубежа Мора позволил нам значительно усилить оборону корпуса. А сосед справа — командир 68-го корпуса генерал Шкодунович смог даже целую дивизию вывести во второй эшелон, обеспечив наш правый фланг.

Видимо, противник обнаружил эти перемещения и решил сковать нас своими активными действиями. Утром 24 января и Дрычкин, и Афонин сообщили, что отдельные группы вражеской пехоты, поддержанные двумя-тремя танками, ведут разведку боем и что надо, видимо, ожидать наступления более крупных сил.

Действительно, вскоре противник попытался наступать. До 15 танков и батальон пехоты атаковали наши боевые порядки к северо-востоку от Замоля, но, понеся потери, фашисты отошли. Успешно были отбиты и все другие попытки. Кроме одной!

Осложнение создалось в обороне 230-го полка 80-й дивизии полковника Чижова. С моего наблюдательного пункта, устроенного на высоте близ господского двора Миклош, были отчетливо видны и бросок танков с гитлеровской пехотой, и отход одного из наших батальонов. Немедленно звоню Чижову:

— Василий Иванович, чем помогаешь Батуркину (комполка 230)?

— Он доложил, что не успел подвезти боеприпасы. Я приказал обеспечить его подвозом…

«Чем же он поможет Батуркину, когда у него самого ничего нет в резерве?» — подумал я.

С наблюдательного пункта вижу, как один из «королевских тигров», попав в огневой мешок, застыл подбитый. Однако другие танки продолжали нажимать, и батальон под их давлением отходил. Позвонил командующий армией.

— Видишь, что творится?

— Вижу. Только что «тигра» уничтожили.

— А как твои бегут, видишь?

— Бегства нет, товарищ командующий. Один батальон под натиском дюжины танков отходит к господскому двору Миклош.

— Значит, наблюдатели правильно мне доложили? Что предпринимаешь?

— Резервов под рукой нет. Разве только зенитчики?

— Ну, действуй! У меня ведь тоже резервов нет…

Поскольку погода была нелетная, зенитный артполк — весь в сборе, я решил с его помощью выправить положение. Через несколько минут водитель Саша Плетнев уже мчал меня на предельной скорости в расположение зенитчиков. Подняли их по тревоге, вывели к господскому двору Миклош. Там, прямо из машины, я указал им рубеж развертывания, направление огня и цели.

И заработали автоматические пушки. Воздух наполнился грохотом, все поле покрылось огненными вспышками рвущихся снарядов. Гитлеровцы вначале залегли, пытались спастись, прижимаясь к земле, но не выдержали. У них началось замешательство, превратившееся в паническое бегство. Танки повернули первыми.

Когда мы столкнулись, нас разделяли только десятка два метров. Я ясно различал лица трех солдат, первыми добежавших до речки Форраш. Они пятились, глядя на нас, потом побежали к траншее и были убиты на бегу.

Наш батальон перешел в контратаку, положение было восстановлено. Вместе с М. П. Батуркиным мы пошли в отбитую траншею. Смотрю, в ней — мины и снаряды, аккуратно уложенные и подготовленные к стрельбе. Боеприпасов достаточно.

— Что ж, — спрашиваю Батуркина, — вы докладывали о боеприпасах? Ведь это неправда…

— Неправда, — смутился Батуркин.

— Значит, Секешфехервар ничему не научил вас?..

Я направился в Миклош. Там уже был командир 80-й дивизии полковник Чижов. Разговор с ним был не из приятных.

— Как получилось, Василий Иванович, что прорыв обороны полка Батуркина оказался для вас неожиданным?

— Я совсем недавно разговаривал с Батуркиным, он доложил, что все в порядке…

Такой ответ Чижова меня просто поразил. Как будто это не его дивизию три недели назад разбили в Агостиане — в значительной мере из-за подобных же легкомысленных «все в порядке». А кроме того, ему, конечно, известен случай с Батуркиным, когда мы брали Секешфехервар. Тогда на мой вопрос по радио: «Почему остановились?» Батуркин ответил: «Окружены. Танки противника в квадрате…» — и он назвал координаты командного пункта нашего корпуса! Я тотчас же пришел к нему, новел в район, который он назвал по кодированной карте, и попросил показать танки противника…

Сейчас я вынужден был очень жестко предупредить и Чижова и командира полка.

Противник еще раз пытался атаковать правый фланг 80-й дивизии, на этот раз 25 танками и батальоном пехоты, однако был отражен нашим огнем. Близ шоссе, ведущего на Замоль, хорошую службу сослужила нам трофейная «пантера». Она была подбита ночью, перед передним краем. Наши смельчаки добрались до машины и проверили ее. Оказалось, что, если кое-что исправить, можно пустить «пантеру» в действие — снарядов осталось много. К утру ее исправили. Люди сидели в машине, готовые открыть огонь. Такой момент наступил, когда вперед двинулись десять вражеских танков. Они подставили свои борта, и «пантера» открыла прицельный огонь. Гитлеровцы растерялись, их танки заметались по кукурузному полю и повернули назад.

Едва я доложил командующему армией обо всем этом, меня вызвали к телефону из 5-й дивизии.

— Противнику удалось вклиниться в нашу оборону, бой идет в первой траншее, — говорит генерал Афонин.

— Подожди, Павел Иванович, не бросай трубку, — и я тут же вызвал командующего армией, сообщил о положении в 5-й дивизии.

— У меня сейчас резервов нет, — ответил он. — Готовлю для Фоменко, у него тяжело.

— Понимаю. Разрешите использовать три танка из корпуса генерала Ахманова.

— Откуда они к тебе попали?

— Стоят около моего командного пункта. Были направлены в разведку, но сбились с маршрута.

— Что сделают три танка, да еще на ночь глядя?

— Ночь лунная, а ребята, видно, лихие. Может, и спроворят — пугнут фрица…

— Ну, попробуйте…

— Благодарю, — и сейчас же по другому телефону Афонину: — Павел Иванович, передай своим, чтобы держались. Направляю тебе танки. Встречай их и вышибай гитлеровцев из траншеи.

— Вот хорошо, — ответил он, даже не спросив второпях, сколько танков.

В это время на командном пункте появился капитан Никитин, ездивший по моему поручению в тыл проведать наших раненых. Он рассказал, что эсэсовские танкисты, прорываясь к Дунаю, разгромили один оказавшийся на их пути госпиталь, давили танками беспомощных людей, зверски убивали врачей и медсестер.

Разговор наш с Никитиным прервал звонок из 5-й дивизии. Афонин доложил, что, как только солдаты услышали шум моторов, по всей обороне понеслось: «Наши танки!» Кто-то подал команду, и враг был выброшен из траншеи.

— Очень хорошо. А танки-то хоть участвовали в контратаке?

— Огнем своих пушек, ну и моральной поддержкой. К траншее они подошли, когда гитлеровцы уже бежали…

Как обычно бывает в трудной боевой обстановке, все средства связи работали очень напряженно. Вызывали артиллерийские наблюдатели, разведчики, комдивы. Позвонил из штаба армии генерал Деревянко:

— Имей, — говорит — в виду, противник теснит 252-ю дивизию Горбачева. Есть ли у тебя связь с корпусом Фоменко?

— Связи нет. Выдвигаю в сторону Вереба противотанковый и общевойсковой резервы.

— Командный пункт Фоменко переместился тоже в Вереб. Устанавливай с ним связь.

— Хорошо. Там есть как раз наша конная разведгруппа, ей подан провод…

Перед тем как прервалась связь с генералом Фоменко, мы передали ему сведения, добытые все теми же конными разведчиками. Они видели вечером пятнадцать танков противника, которые двигались в сторону Вереба. Фоменко ответил, что южнее Вереба стоит в обороне его резервный полк и поэтому беспокоиться нечего.

Никитин воспользовался наступившей паузой и досказал свое сообщение о поездке по госпиталям.

Вручив раненым награды и пожелав им скорейшего излечения, Никитин возвращался на машине. Переправа через Дунай была перегружена перебрасывались боеприпасы и эвакуировались раненые с правого берега на левый. Никитину пришлось остановиться в городе Дунапатай, в доме № 88 по улице, шедшей параллельно Дунаю, названия которой, как и фамилию хозяина этого дома, он не помнит. Хозяин дома с горечью высказался о гибели своего сына под Харьковом. Утром следующего дня шофер доложил капитану Никитину, что машины во дворе нет, на том месте стоит большая копна сена. Оказалось, что хозяин, узнав ночью о появлении каких-то блуждающих групп гитлеровцев, отправил свою жену к соседям, чтобы распространить слух об уходе хозяина, ее мужа, к родным. А сам тем временем заложил ворота дровами, а машину сеном, чем и уберег наших воинов от опасности.

Было уже к полуночи, когда Забелин протянул мне трубку телефона:

— Вас срочно просит телефонист, который тянул линию к Фоменко.

— Докладывает телефонист из Вереба…

— Плохо вас слышу…

— Громче не могу, кругом фашисты…

— А где генерал Фомейко?

— Его тут нет. На улицах полно гитлеровцев, стоят их танки.

— А откуда вы говорите, товарищ?

— Я в каком-то сарае. Наших здесь никого не видать…

— Благодарю за службу, товарищ. Выбирайтесь из села к переезду на железной дороге. Наблюдайте оттуда за противником.

— Слушаюсь. Начинаю выполнять, — ответил телефонист.

По деталям, которые сообщил этот смелый воин, можно было предположить, что штаб 21-го корпуса в Веребе попал под удар танков противника. Дивизия СС «Мертвая голова», развивая прорыв в северо-западном направлении, пыталась выйти, да практически уже и вышла, в наши тылы.

Я сообщил об этом в штаб армии, просил разрешения использовать для контрудара на Вереб 41-ю дивизию Цветкова.

Вскоре я получил «добро». Молодой энергичный наштадив полковник С. Н. Козлов сумел быстро организовать взаимодействие, и два полка 41-й дивизии вместе с танкистами атаковали Вереб и вышибли из села эсэсовцев 4-го танкового корпуса.

Утром позвонил заместитель по политчасти полковник Чиковани.

— Откуда звонишь, Миша? Что нового? — спросил я.

— Из села Вереб. Ужасные вещи здесь творились. Прошу, приезжай сюда. Я уже создал комиссию, чтобы составить официальный акт фашистских злодеяний.

— Еду!..

Картину, которая предстала перед моими глазами, трудно описать. Привожу акт, составленный в тот же день.

«Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт 26 января 1945 г. о факте зверского уничтожения группы раненых бойцов и офицеров Красной Армии немецкими варварами.

После бегства немцев из с. Вереб нами обнаружено в Местной кузнице и около нее 26 трупов бойцов и офицеров Красной Армии, носивших на себе следы самых нечеловеческих пыток и издевательств. Немцы разбивали головы своих жертв молотками на кузнечной наковальне. Головы нескольких замученных бойцов были совершенно раздавлены плоским орудием. Весь пол в кузнице и снег вокруг нее покрыты лужами крови и сгустками человеческого мозга.

Комиссии удалось установить только некоторые имена погибших. Присутствовавшие при осмотре трупов старшина Марфин и рядовой Каверин опознали среди замученных рядового Столбун Якова — ездового роты связи, рядового Мунтян Василия — из трофейной команды и рядового Сузя Германа шофера. Кроме того, опознаны еще рядовые Дашковский Василий, Душкин, Дубина, Иванченко, Красильников, Кныш…»

Жители села Вереб ходили вместе с нами, разыскивая трупы замученных советских воинов.

Спустя двадцать лет после этих событий я получил письмо из Венгрии, из села Вереб. Вот оно:

«…Разрешите мне вспомнить те дни, когда наше село было освобождено от немецко-фашистских полчищ.

В конце января 1945 года, на рассвете, в наше село внезапно ворвались бронетанковые части СС. У них имелось около 35 танков. Фашисты только два дня могли удержаться в Веребе. За это время они убили всех советских солдат, попавших в плен. Их заперли в кузнечную мастерскую и там истязали самыми варварскими способами — жгли раскаленным железом, руки зажимали в тиски, а некоторым вдавливали в тиски и голову. Фашисты настолько озверели, что некоторым воинам зубилом и молотком обрубали на наковальне руки. Тех советских солдат, которые после таких варварских мучений все же оставались живыми, они расстреливали.

На второй день фашисты ушли из села. Вслед за ними вступили советские войска, которые сразу же обнаружили своих замученных соотечественников. Среди них нашли медсестру. Несмотря на то что девушка вся была изожжена каленым железом, она еще жила. Ее срочно увезли.

Население села в память погибших советских воинов поставило памятник в 1945 году, сразу после освобождения Венгрии. Заботу о нем взяли на себя рабочие совхоза и пионерский отряд. Во время национальных праздников сюда возлагают цветы. Вокруг памятника, на месте, где стояла кузница, растут 39 каштанов (по числу замученных воинов), как бы символизируя своей шумящей листвой торжество жизни над смертью.

По окончании войны наше село начало отстраиваться, осваивать отобранные у помещиков земли. Сейчас у нас имеется сильное сельскохозяйственное кооперативное хозяйство, большая часть работ механизирована. Жителей у нас всего тысяча человек. За прошлые годы у нас построено более 60 новых домов, несколько магазинов и школы.

Мы, венгры из Вереба, никогда не забудем о советских солдатах, павших за свободу нашей родины, за нашу свободу.

От имени жителей всего села Вереб

председатель исполкома

Габор Силади».

С тяжелым чувством возвращались мы из Вереба на свой командный пункт в Ловашберень. Говорить ни о чем не хотелось, молчали. Душу сжигала ненависть.

Близ командного пункта я увидел генерал-лейтенанта Фоменко с несколькими офицерами 21-го корпуса. Оказывается, их встретили и привели сюда наши разведчики. Вид у товарищей был измученный, и мы посчитали неуместным заводить разговор о происшедшем. Сам Петр Иванович сказал только, что прошлой ночью фашистские танки ворвались в Вереб, и штаб корпуса не смог организованно отойти от села.

Мы помогли Фоменко связаться с дивизиями. Наладив управление, он выехал на свой новый командный пункт.

О том, насколько угрожающей стала к этому времени обстановка на задунайском плацдарме, насколько близка была цель, поставленная перед ударной танковой группировкой фашистов — деблокировать Будапешт, я узнал много позже, в июне 1945 года…

Под Москвой, в Болшево, сводный полк 3-го Украинского фронта готовился к Параду Победы. Как-то приехал к нам Федор Иванович Толбухин.

За завтраком разговор, естественно, вернулся к недавней войне, к трудным боям у озера Балатон.

— Как обычно, — рассказывал Федор Иванович, — Верховный Главнокомандующий позвонил ночью. Поздоровался и спрашивает:

— Как дела на фронте, товарищ Толбухин?

— Плохо, товарищ Сталин.

— А что случилось?

— Немцы, — говорю, — прорвали фронт и в районе Дунапентеле вышли к Дунаю. Тылы 4-й гвардейской армии под угрозой.

— А ты уходи за Дунай? — полувопросительно предложил Сталин.

Какое-то мгновение Толбухин молчал. Конечно, отойти своевременно за Дунай — значит избегнуть риска окружения. Война ведь все равно идет к концу. Однако это был путь наименьшего сопротивления. Оставить огромный плацдарм между Балатоном и Дунаем, на создание которого затрачено столько сил и средств, выпустить из Будапешта 200-тысячную армию врага, — нет, не такого ответа ждало от 3-го Украинского фронта Верховное Главнокомандование.

— И я ответил, — продолжал Федор Иванович, — плацдарм будем держать до последней крайности, надеемся и на помощь Ставки.

— Так, — сказал Сталин. — Другого ответа от тебя не ждал. Потерпи неделю, а там погоним врага — все будет наше.

Передав нам этот памятный разговор, маршал Толбухин на минуту задумался, потом, растягивая слова, добавил:

— А ведь как хотелось мне сказать: «Слушаюсь, уйти за Дунай!» Легче всего, проще всего… Слушаюсь — и никаких гвоздей…

Ход дальнейших событий между Балатоном и Дунаем подтвердил правильность решения маршала Толбухина, санкционированного Сталиным.

В конце января противник пытался еще наступать перед фронтом нашего корпуса. Так, за один только день 5-я дивизия отразила четыре атаки пехоты и танков врага.

Вскоре значительную часть своих сил гитлеровское командование перебросило с нашего участка под Секешфехервар. Кстати говоря, тотчас установить это помог нам примитивный, на первый взгляд, способ разведки.

В самом деле, представьте себе бойца, который лежит пластом и слушает землю. Ночью всякий звук слышен далеко. Ну и что из этого? Засек он шум моторов, стук топоров — валят лес, движение конного транспорта — Какой вывод? Никакой (или ошибочный!), если разведчик один. Но когда на 30-40-километровом фронте корпуса десятки людей из ночи в ночь так вот прослушивает вражеское расположение, записывают каждое наблюдение в специальный журнал, вкупе складывается некая — в настоящем случае яркая картина. Будучи дополнена данными других видов разведки, она-то и помогала нам определить силы и намерения противника.

Мы тотчас использовали ослабление его обороны и предприняли частную наступательную операцию, продвинулись вперед и вернули Замоль и ряд других пунктов.

Полковник Чиковани одним из первых поехал в Замоль, который мы оставили почти месяц назад. По пути он видел повешенных на телеграфных столбах. Видимо, это были люди из тех наших друзей-венгров, которые еще в годы революции побывали в России. Венгерские фашисты из банды Салаши расправились с ними за то, что они смело разоблачали ложь про Советский Союз и его армию.

С одним из таких товарищей, при обстоятельствах не совсем обычных, довелось встретиться ветерану нашего корпуса, замполиту стрелкового батальона капитану Тарину.

Когда подразделение расположилось на отдых, он решил съездить в расположенный поблизости шахтерский поселок Фелеша-Галла и побеседовать с местными жителями. Ведь они уже на следующий день после изгнания гитлеровцев из поселка возобновили добычу угля. Об этом стоило рассказать бойцам.

Капитан Тарин, сопровождаемый ординарцем, приехал в Фелеша-Галла, нашел шахтеров, разговорился с ними. Нашлись и переводчики.

Вдруг в комнату вбежал ординарец:

— Товарищ капитан, в городе бой! Слышна сильная стрельба…

Они выбежали во двор, вскочили на коней, помчались к городу.

Вот впереди, в сумерках, уже маячат силуэты окраинных строений. До места, где располагался батальон, оставалось еще километра два пути по улицам. У въезда на небольшую площадь Тарин услышал автоматную очередь.

Пришпорил коня, но поздно — застрочил еще и пулемет.

Очнулся капитан на мостовой. Сперва даже не сообразил, что случилось, потом почувствовал тяжесть, придавившую ногу — тело коня. А пулемет все татакал, нащупывая жертву.

Тарин попробовал высвободить ногу. Услышал шаги. Схватил автомат, нажал спуск — не работает. Тогда полез в сумку, вынул две лимонки, метнул. В ответ после взрывов — дикий крик…

Наконец, высвободив ногу, побежал. Впереди — забор. Подпрыгнул, ухватиться не смог — высоко! Обернулся, а совсем рядом — фигуры в касках, с автоматами.

«Хальт!» — крикнул передний и… подавился своим криком. Над головой Тарина из-за забора прогремела автоматная очередь. Фашист упал, остальные бросились врассыпную.

Тарин посмотрел вверх. Какой-то человек показывал вправо, вдоль забора. Там, буквально в трех шагах, была калитка. Человек схватил за руку Тарина, потащил за собой в глубину сада. Оттуда — в проходной двор и переулок. Наконец они выбежали на большую площадь. Только тут капитан рассмотрел своего спасителя. Тяжело дыша, перед ним стоял высокий худой человек в венгерской военной форме.

— Товарищ! Коммунист! — сказал он на ломаном русском языке и ткнул кулаком себя в грудь. — Я был в России. Революция! Ленин! — Он помахал рукой в сторону площади: — Иди туда, там ваши… Прощай, товарищ…

Уже после войны, будучи секретарем Алуштинского горкома партии, Александр Николаевич Тарин пытался разыскать этого товарища. Ему помогали венгерские друзья. Он съездил в Венгрию, в Фелеша-Галла. Однако найти своего спасителя ему не удалось.

Дружба, возникшая в сорок пятом между воинами 20-го гвардейского корпуса и жителями освобожденных нами городов и сел, не прерывается и по сей день. Традиционными стали поездки ветеранов корпуса в Венгрию в дни ее национальных праздников. В одной такой поездке довелось участвовать и мне. Удивительные превращения произошли на венгерской земле за минувшие годы.

Помню деревушку Дунапентеле, какой она была двадцать лет назад лачуги, грязное месиво улиц, плохо одетые, изможденные люди. Это была деревня батраков. А вокруг нее, на север, юг, восток и запад, простирались помещичьи пахотные земли, луга, леса. 30 тысяч гектаров, которыми владел один человек!

Теперь тут все новое — добротные дома, клуб, школа, почта, хозяйственные постройки. Все это принадлежит труженикам кооператива «Шаллаи», который из года в год занимает место в ведущем десятке сельскохозяйственных кооперативов Венгрии. Его неделимые фонды составляют 33 миллиона форинтов. Среднегодовой доход каждой семьи превышает 30 тысяч форинтов. Уже свыше 10 лет здесь осуществляется денежная оплата труда.

Председатель кооператива Форкаш с гордостью показывал нам свое хозяйство. Судьба самого Форкаша типична для людей новой Венгрии. Когда-то, в юности, он батрачил тут на помещика. После изгнания фашистов и установления народной власти вступил добровольцем в армию, получил образование, стал кадровым офицером, майором, начальником связи соединения.

Однако земляки его, когда организовывали кооператив, обратились к правительству с просьбой отпустить Форкаша из армии. Просьбу удовлетворили, и майор запаса возглавил молодой кооператив, в короткий срок вывел его в передовые.

Еще моложе, чем «Шаллаи», город, что вырос неподалеку, на берегу Дуная. Назвали его Дунайварошем. Здесь построен гигантский металлургический комбинат, на котором трудятся 12 тысяч человек. Город весь в зелени, чистый, уютный.

Проезжая по этим местам, я с гордостью думал о том, что в этой новой, счастливой жизни есть доля и нашего нелегкого солдатского труда. Нет, не зря эта обновленная земля обильно полита кровью советских воинов и лучших сынов и дочерей Венгрии.