Дизайнер обложки Ольга Третьякова

© Ульяна Бисерова, 2018

© Ольга Третьякова, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4485-0437-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

Пролог

Колокольчик на двери тихо звякнул. В магазинчик «Гик&Фрик», затерявшийся в одном из тихих проулков делового квартала Гамбурга, неподалеку от сияющего стеклянными фасадами здания NDR Media, вошла невысокая, со вкусом одетая женщина. Ее взгляд медленно скользил по витринам, заваленным гаджетами, галло-шлемами и последними моделями леви-скейтов. Наконец, она заметила рыжеватого продавца в клетчатом костюме, чем-то неуловимо похожего на леприкона.

— У моего сына скоро день рождения, тринадцать лет. Хотелось бы найти в подарок что-то необычное, особенное… Но не запредельно дорогое, понимаете?

— Разумеется, — услужливо встрепенулся тот. — Чем он увлекается?

— О, всем, что связано с космосом — ну, знаете, все эти звездолеты, бластеры, межгалактические экспедиции… Зачитывается научной фантастикой.

— Чувствуется, нам с ним было бы, о чем поговорить…

На губах покупательницы промелькнула улыбка, но в карих глазах таилась грусть.

— А вот мы не слишком-то ладим в последнее время. Я целыми днями пропадаю на студии. Сил ни на что уже не остается. Он стал таким замкнутым, колючим. Трудный возраст. Как бы мне хотелось хоть на минуту оказаться в его голове, понять, что его так тревожит…

— Взглянуть на мир его глазами, — продолжил ее мысль толстяк. — Пожалуй, я знаю, что вы ищете.

 

Глава I

Мы давно все решили —

Никогда не состаримся.

Выбирай: или-или,

Прямо в небо отправимся!

Мелодия, вступив с вкрадчивых бархатных аккордов, звучала все громче. Я спрятал голову под подушку.

Вечная ю-ууу-ность —

Мы от взрослых сбежим.

Что за дикая глупость —

Планировать жизнь…

И как это я раньше не замечал, что в ней всего три аккорда? Впрочем, известный же фокус: хочешь безнадежно загубить любимую песню — поставь ее как мелодию будильника. В горле нещадно саднило, словно накануне я объелся мороженым.

— Крис, ты проснулся? — мама заглянула в мою комнату, на ходу прихлебывая кофе. От терпкого аромата в носу приятно защекотало.

— Да, мам, — не открывая глаз, заверил я.

— Занятия начнутся через десять минут.

— Да ладно, в записи же можно посмотреть!

— Кри-ис, — в голосе мамы появились стальные нотки.

— Да встаю я, встаю!

Пришлось откинуть нагретое одеяло, нашарить под подушкой очки и шлепать в ванную. Отражение в зеркале выглядело, прямо скажем, неважно. Это на аве я брутальный капитан космического лайнера с огнеметом в руках. А в жизни… Жирдяй. Астматик. И к тому же очкарик. Даже одного пункта из этого списка вполне хватило бы, чтобы навеки остаться в аутсайдерах. И хотя мама утверждает, что все это «болезни роста», что я еще обязательно вытянусь и смогу жить без ингалятора, верится в это с трудом. Кое-как пригладив мокрой ладонью всклокоченные волосы, я постарался незаметно прошмыгнуть в свою комнату, но мама, как обычно, все держала под контролем.

— Ты что такой бледный? Горло заложено? Лекарство пил? — сыпала вопросами она, встревоженно вглядываясь в мое лицо.

— Да выпью, выпью, — отмахнулся я.

— Крис, важно соблюдать график. Иначе снова будет приступ, ты же знаешь. Опять полночи с этим своим Робом по Луне бродил? — мама ухватила меня за подбородок и посмотрела прямо в глаза. Я сердито мотнул головой. Вот еще, как с маленьким! Мне все-таки тринадцать. Почти. Ну, сколько там осталось до дня рождения — чуть больше месяца, уже не считается.

Разумеется, она была права: мы с Робом вчера (то есть по факту уже сегодня, но для меня день заканчивается, когда я бухнусь в кровать, а не когда на часах полночь) до трех ночи бродили по Луне. Голографическую версию Moonmaps выбросили в сеть месяц назад. Ну и что с того, что пока в открытом доступе только развернутая к Земле сторона? Зато детализация просто потрясающая! Серая, изрытая оспинами кратеров поверхность Луны, которую до этого я разглядывал только в телескоп — вот она, кажется, так близко, что можно рукой дотянуться… Кто бы устоял?! Поэтому, несмотря на родительские запреты, мы ночь за ночью наматывали сотни километров, разведывая горы, на вершинах которых никогда не лежал снег, и моря, где нет ни капли воды. Когда я снимал VR-очки и снова оказывался в своей комнате, мне еще долго мерещилось, что на кончиках пальцев осталась мерцающая лунная пыль.

Даже Роб, который поначалу бурчал, что это скука смертная, заразился моим «лунатизмом», как называет это мама. Хотя в душе, наверное, все равно тосковал по морю. До этого мы целых полтора года бороздили бескрайние синие просторы, натыкаясь на крошечные безымянные островки, и бросали якорь во всех портах Южного полушария.

Родись Роб лет на четыреста раньше, быть ему флибустьером. Было такое морское братство, где все подчинялись законам чести и захватывали только пузатые испанские галеоны, набитые награбленным у индейцев золотом. Это мне Роб рассказал. Он столько всего про это знает! Даже название каждой снасти на особом морском языке, где что ни слово, то зубодробительные «шприты» и «брамсы». И так умеет ругаться по-пиратски — со смеху помрешь! «Три тысячи чертей на румбу! — радостно орал он всякий раз, когда вдали показывались очертания очередного райского островка. — Фок-грот-брамсель мне в печенку!». Как будто, и правда, мы целую неделю болтались на волнах без запасов пресной воды и всякой надежды на спасение.

Мы познакомились два года назад, на тягомотном курсе лекций по античной истории. На дворе, как-никак, тридцать седьмой год, а мы на каких-то кучерявых бородачей в простынях время тратим! Программа-коуч монотонным механическим голосом бубнила о каких-то древних государствах и зорко отслеживала, чтобы никто не отлучался от экрана за бутербродом или не трепался в приватной беседе. И, по большому счету, гори оно все огнем, но при малейшем проступке эта бездушная зануда сразу же строчит донос родителям, а у матери и без того хватает забот на студии. Так что я старался не нарываться на неприятности. Зато Роб встревал чуть ли не каждое занятие и бесконечными уточняющими вопросами все время уводил повествование в сторону. И странное дело: оказалось, если идти вот так, не по асфальтированному шоссе, а по проселочным дорогам, то даже история может стать вполне занимательным предметом. Не настолько, конечно, чтобы позабыть обо всем на свете, но хотя бы мысленно не считаешь минуты до конца вебинара. После одной из лекций, кажется, про Фермопилы, я попросил его скинуть мне почитать что-то об этой битве, а потом мы поболтали о том о сем.

Оказалось, Роб — из наших. Неотформатированных. Это сейчас всем эмбрионам, еще в пробирке, «перетряхивают» генетический код, выключая расшифрованные гены опасных заболеваний и нежелательных черт характера. Правда, «белых пятен» все еще очень много. А тринадцать лет назад, когда мы появились на свет, эта технология еще вызывала споры в обществе. Мама вот до сих пор считает, что это неправильно — вмешиваться в законы природы, и многие ее друзья с телестудии разделяют это мнение.

Генетический код Роба тоже дал сбой. Гемофилия. Он рискует истечь кровью от малейшей царапины. Когда я покрутил планшет, показывая ему свою комнату, в которой нет книг, штор, дивана или ковра — только голые стены, кровать, раздвижной шкаф с одеждой и рабочий стол, который нужно дважды в день протирать с дезинфицирующим раствором — он лишь грустно усмехнулся. В его комнате вся мебель оббита бархатом, чтобы он случайно не поранился или не посадил синяк. Роб в шутку называет нас заключенными в одиночке и мечтает, что наступит день, когда он вырвется на морской простор. Хоть на трансатлантическом лайнере, хоть на разбитой шлюпке — лишь бы свежий ветер и соленые брызги в лицо! Он почти на месяц старше меня, на семь сантиметров ниже и на три головы умнее. А еще у него день рождения в следующую субботу, а я так и не придумал, что подарить.

Размышляя об этом, я включил планшет и в последнюю минуту успел подсоединиться к вебинару. Мама рассказывала, что во времена ее детства все дети ходили в школу. Каждый день! При любой погоде. Только если жестокий мороз, ну, или ураган — занятия отменяли. Семь лет назад правительство утвердило государственную программу домашнего обучения — это полностью устранило проблему эпидемий простудных заболеваний и повысило академическую успеваемость. Хотя на самом деле, говорит мама, просто после серии терактов в школах никто не готов был рисковать. К тому же большая часть родителей тоже давно избавлена от необходимости всю неделю торчать в офисе: после того, как Европейский суд по правам человека признал, что время, которое затрачивается на дорогу, следует засчитывать как рабочие часы, компании спешно стали переводить персонал на удаленку.

Так или иначе, в школе приходится появляться только раз в год, в июне, для защиты исследовательского или творческого проекта и сдачи переходных экзаменов по обязательным дисциплинам. К счастью, их не так много: мировая история, обществознание и право, немецкий, английский, китайский, алгебра и программирование. Остальные предметы разрешается набирать на свое усмотрение в качестве факультатива. Мама рассказывала, что раньше школьное расписание было одно для всех, и ту же геометрию или химию изучали все, даже те, у кого не было ни склонности, ни способностей к точным или естественным наукам. Бред, конечно.

Для меня необходимость даже раз в году приезжать в школу на экзамены — настоящая пытка. В эти дни кварталы у школ оцеплены, на каждом углу торчат автоматчики в бронежилетах — как будто мы не уравнения решаем или спрягаем неправильные глаголы, а затеваем государственный переворот. С письменными работами я справляюсь неплохо, а вот с защитой проекта каждый раз — просто беда. Стоит мне оказаться под прицелом сотен глаз, которые, кажется, просверливают насквозь, как лазерные лучи, как я покрываюсь липким потом и не могу связать и двух слов. Неудивительно, что в табеле моя фамилия вечно болтается где-то в конце списка.

Когда нас отпустили на кофе-брейк, мамы уже не было. На кухне весело гремела кастрюлями Грейси, тихо напевая что-то себе под нос.

— Доброе утро, Крис! Заварить чаю? Я испекла кексы, — приветливо защебетала она.

Только что испеченные кексы с корицей и изюмом пахли просто божественно. В отличие от мамы, которая всегда хмыкала, когда я подкладывал себе добавки, Грейси рада накормить досыта. Я цапнул с блюда самый румяный кекс. Мне нравится смотреть, как Грейси хлопочет у плиты — все движения отточенные, плавные, словно она танцует под музыку, слышную только ей одной.

Задумавшись, я совсем забыл о времени, а когда глянул на майджет, в углу экранчика уже мигали красные цифры. Опоздал на лекцию по древнегреческой философии. Ну, и ладно, статус «онлайн» я включенным оставил — может, пронесет, и коуч не заметит. Конечно, можно посмотреть и в записи, но за каждый засчитанный прогул приходится писать проверочный тест.

— О, сейчас же шоу начнется, — воскликнула Грейси и схватилась за пульт. Датчик люминга в полу мигнул, и вместо одной из стен кухни возникла картинка студии. Около месяца назад мама на распродаже купила самую последнюю модель, со стереозвуком и трехмерными изображениями, которые выглядят анатомически достоверно с любых ракурсов. Полный эффект присутствия, словом. Вообще, мама просто помешана на интервидении — это вся ее жизнь. Она не устает рассказывать, что лет до трех я плакал, когда включали люминг и комната наполнялась полупрозрачными тенями людей. Боялся, что привидение заберет меня и утащит в темный подвал. Все знакомые с маминой студии, кто слышит эту историю впервые, смеются просто до слез.

Шла длинная рекламная заставка: ухоженная седовласая дама хвасталась, что на днях ей исполнилось сто двенадцать, а выглядеть на полвека моложе ей помогает чудодейственная вакцина «Оруэлло». «Инъекция вечной молодости запустила мои биологические часы в обратную сторону, и меня нередко принимают за подружку моей правнучки», — кокетливо усмехнулась она. Вздохнув, я вылез из-за стола и поплелся дослушивать лекцию.

Следующим в расписании шел коллоквиум по обществознанию — контрольный срез по блоку «Государственный контроль репродукции — ответственность перед будущими поколениями». Короче, тот самый скотский закон о генетической чистоте, из-за которого мне никогда не получить удостоверение пилота межпланетного крейсера. Покорять космос светит только «ашникам». Целый месяц мы зубрили классификацию и права каждой категории граждан. К счастью, закон был принят только семь лет назад и не имел обратной силы. Иначе нам с Робом вообще было бы не суждено встретиться — его болезнь входит в категорию D — «неизлечимые заболевания, передающиеся по наследству». А значит, младенец должен был быть денатурирован сразу же после рождения. Мне повезло чуть больше: категория В. Астма — болезнь хоть и противная, но при соблюдении рекомендаций врачей к ней вполне можно приспособиться и жить до глубокой старости. Была б охота превратиться в трухлявую развалину…

***

— Давай прогуляемся немного? А то голова уже раскалывается, — взмолился я после лекций.

Роб звонко расхохотался.

— Опять на Луну?

— Да нет, просто по городу побродим.

— Ну, хорошо, — Роб подключился к моему сеансу и надел очки виртуальной реальности. Мы побрели по набережной в сторону старого порта. Я глазел по сторонам: ко дню города все здания украсили яркими флагами Ганзейской конфедерации, цветочными кашпо, мигающими огнями гирлянд. Роб смеялся и болтал без умолку, но мне казалось, что мысли его где-то далеко.

— Эй, что случилось? — спросил я напрямик.

Он сразу поскучнел.

— Я завтра уезжаю. Из клиники пришло направление на лечение.

— Вот это да! — я призвал весь свой актерский талант, чтобы хоть как-то приободрить его. — Это же круто! Вот увидишь, и месяца не пройдет, как ты вернешься домой, совершенно здоровый!

— Да… Ты не замечал, так странно бывает: ждешь-ждешь чего-то, прямо дни считаешь, а как придет время, думаешь — да лучше бы ничего и не было, жил бы себе и жил, как раньше?..

Я помолчал. Грудь сдавило холодным стальным обручем. Мы оба прекрасно знали, что этот день рано или поздно наступит. Но не завтра, не так внезапно!

— Понимаешь, я не трушу, — в голосе Роба звенела обида. — Просто неожиданно все это. Я думал, закатим грандиозную вечеринку на тринадцатилетие, наконец-то увижусь со всеми в реале… А сегодня утром смотрю — мать вся зареванная, глаза прячет, а на столе письмо лежит с печатью клиники. Подошла моя очередь, надо ехать срочно.

— Ну, что ж… Зато знаешь, какой мы устроим праздник по поводу твоего возвращения!

Клиника… При одной мысли о ней в сердце заползал противный липкий страх. В рекламных роликах, которые постоянно крутили по люмингу, показывали улыбающихся медсестер в белоснежных халатах, светлые палаты с идеально заправленными кроватями и словно по линеечке постриженные парки, окружающие больничные корпуса. Все сияло слепящей, хирургической чистотой и навевало смертную тоску. Впрочем, может, это только мой тайный страх? Стоит мне оказаться в медицинском центре на очередном обследовании, как я превращаюсь в полудохлую медузу. Мама считает, что это как-то связано с тем, что у меня с детства непереносимость наркоза и снотворного — тело хоть и деревенеет, но я продолжаю слышать и чувствовать все, что происходит. Так что каждый визит к стоматологу становится средневековой пыткой.

Роб стал уже третьим с нашего курса, кто получил направление в клинику: первым был эпилептик Олаф, потом Ханна с диабетом. Ни один из них пока не вернулся. Своей очереди все и ждали, и боялись. Ходили разговоры, что лечение может затянуться на долгие годы, а то и вовсе сгинешь там без следа. Детские страшилки, словом. Одно было ясно — завтра Роб уедет, и неизвестно, когда мы увидимся вновь. Что же подарить ему на память? Это должно быть что-то особенное, что напомнит ему о наших странствиях… Непростая задачка.

Вернувшись с прогулки, я первым делом набрал Келлера. Он мой учитель по музыке. Никогда не забуду первую лекцию! Мама (вся эта галиматья с занятиями музыкой была, разумеется, ее навязчивой идеей: «Крис, дорогой, духовые — лучшее лекарство от астмы!») долго добивалась, чтобы Франц Келлер устроил мне прослушивание. Я же просто ненавидел и флейту, и сольфеджио, и чертовы гаммы. При одной мысли о занятиях музыкой челюсть сводило как от зубной боли. Несмотря на то, что я убил на эту тягомотину уже больше года, ноты все так же казались бессмысленными закорючками, а бесконечное повторение гамм — пустой тратой времени. Но, раз уж это было так важно для мамы, я скрепя сердце согласился попробовать заниматься по «традиционной» методике — то есть с живым учителем, а не по виртуальной обучающей программе.

И вот я увидел на экране монитора старикана лет пятидесяти с усталым, заросшим серебристой щетиной лицом. Целую вечность он просто молча смотрел на меня и беззвучно шевелил губами. Я даже шкалу громкости до максимума выкрутил — думал, помехи со звуком. А потом вдруг как грянуло во всю мощь! Я ошалел. Это была не просто музыка. Это было цунами, которое обрушилось на меня, выбило землю из-под ног и смыло в бескрайний океан.

— Что это? — спросил я, совершенно потрясенный, когда все стихло.

— Это не что. Это кто. Бах.

— Бах, — повторил я короткое слово, похожее на удар барабана.

— Музыку любишь?

— Нет, — честно признался я.

Келлер отрывисто рассмеялся, и кадык на его худой шее противно задергался.

— Да что ты знаешь о музыке, мальчик? Впрочем, это даже хорошо. Начинать всегда лучше с чистого листа.

И мы стали встречаться три раза в неделю. Это были странные занятия. Иногда мы просто слушали музыку — час, два, а то и все три. Иногда — рисовали кистью с черной краской на большом белом листе иероглифы. Иногда Келлер показывал видео, снятые им давным-давно: как ползет по травинке божья коровка, как пробивается сквозь кружево листвы солнечный луч, как окунается в перистые облака огненный круг солнца, как прочищает горлышко невзрачная пичужка перед тем, как разлиться звонкой трелью. Я был счастлив: Келлер не заставлял меня часами дуть в ненавистную дудку. Он вообще запретил мне «измываться над благородным инструментом». Сказал: «Сначала слушать музыку научись». И странное дело: спустя какое-то время у меня появилась привычка насвистывать разные мелодии: они постоянно звучали в моей голове, изменяясь на разные лады, набирая и замедляя темп, распадаясь на ручейки и вновь сливаясь в многоголосый поток.

Как-то раз мне не спалось. Комнату заливал лунный свет, и все казалось призрачным, зыбким. Я пошарил рукой под кроватью и вытянул запылившийся футляр. Откинул крышку и, поддавшись внезапному порыву, осторожно погладил флейту — как птицу, сложившую крылья. И что-то такое почувствовал. О чем так запросто и не расскажешь. Но когда через пару недель Келлер предложил начать «знакомиться с инструментом», я уже не протестовал.

И вот сейчас, задумавшись об особенном подарке для Роба, я сразу же вспомнил про Келлера. Уж он-то точно даст дельный совет.

— Выбрать подарок, который западет в сердце, это целое искусство — сказал Келлер, задумчиво потирая лоб. — Полагаю, это как раз подойдет. — Он протянул руку и достал с полки модель кораблика. Я даже опешил. Это действительно было то, что надо, лучше и не придумаешь!

— Спасибо, мастер! Я сейчас пришлю почтового дрона.

— Э, нет! Лихо ты за чужой счет выкрутился. Давай-ка уж по старинке: ножками, ножками. Живу я на Каштановой аллее, дом двадцать семь. Успеешь до половины шестого — кораблик твой: распоряжайся, как вздумается. А на нет — и суда нет.

Я быстро глянул на майджет: на экранчике светилось 14:52. Успею. Должен успеть!

 

Глава II

Я редко бываю снаружи один. Ладно, ладно, я ни-ког-да еще не был на улице один. Во-первых, закон. Детям до тринадцати находиться на улице без сопровождения взрослых строго запрещено. Хотя я знаю пару ребят с потока, которые плевать хотели на этот запрет: вечно травят истории о том, как свободно разгуливали по городу с выкраденной у родителей ID-картой. То ли правда, то ли выдумки — не разберешь. Не то чтобы я очень уж боялся вляпаться в неприятности или что-то в этом роде. Просто не было необходимости, вот и все.

Разумеется, Грейси ни за что не выпустила бы меня за дверь: по ее мнению, одного глотка городского воздуха вполне хватило бы, чтобы я свалился с приступом астмы. Вообще, ей давно уже пора обновить критерии субординации: ее настойчивое желание опекать меня, как маленького, уже порядком надоело.

Беспечно насвистывая, я зашел в кухню, где витали полупрозрачные проекции.

— Жарко сегодня, да? Еще только середина апреля, а солнце так и печет.

Грейси ткнула в нужный значок на дисплее панели, и климатизатор дохнул океанской свежестью.

Шло мамино шоу, утренний повтор вчерашней программы, Грейси никогда его не пропускала. Программа была посвящена памяти Эрика Лавгуда, певца и актера, по которому сходило с ума полстраны. Он покончил собой вчера, в свой день рождения, когда ему стукнуло тридцать. И вот в студии собрались рыдающие дамочки всех возрастов и наперебой вспоминали, какой он был талантливый и распрекрасный.

«Гении редко доживают до преклонного возраста, — слегка пригасив свою знаменитую ослепительную улыбку, патетически произнес бессменный ведущий шоу, Генрих Шульман. — Вспомните выдающихся деятелей прошлого — Моцарт, Байрон, Мэрлин Монро… Все они ушли из жизни, когда им было около тридцати. Они остались в нашей памяти вечно молодыми, на пике творческого взлета… И Эрик Лавгуд пополнил этот скорбный список…».

— А Софокл прожил девяносто лет, — невпопад брякнул я. — Древнегреческий поэт, трагедии сочинял. Вчера в лектории рассказывали.

Грейси одобрительно хмыкнула, сосредоточенно помешивая что-то в сотейнике. Только при Грейси я не боялся произносить вслух все те бредни, которые возникали в моей голове — она никогда не станет высмеивать меня, так уж она устроена.

— Погоди-ка… — из чистого любопытства я забил в строке поиска на майджете «гении-долгожители» и с победным видом зачитал целый список. — Микеланджело, Гете, Гюго, Вольтер, Ньютон, Толстой, Кант, Циолковский, Эйнштейн…

«Эрик, проявив железную волю, сам выбрал время своего ухода, и недрогнувшей рукой ввел инъекцию, которая разом оборвала его земные страдания…», — продолжал выжимать слезу Шульман.

— Да что он страдал-то? Шикарный особняк, яхта, самолет… Я бы тоже не отказался так чуток пострадать, — шепотом возмутился я.

Грейси не сочла необходимым поддерживать разговор. Стараясь не вызвать подозрений, я нащупал в ящике обеденного стола пульт и переключил ее в спящий режим. Разумеется, это строжайше запрещено: до достижения тринадцати лет дети должны все время находиться под присмотром взрослых или роботов. Но ради подарка для Роба стоило нарушить пару замшелых правил.

С сожалением стянул с запястья майджет, отправил маме сообщение: «Устал после лекций, посплю часок» и перевел в режим «не беспокоить». Майджет здорово помог бы сориентироваться в городе, но рисковать не стоило: мама установила привязку к своему мегаджету, и при изменении геолокации или резких скачках биометрики — температуры, например, или частоты пульса — ей сразу же поступал тревожный сигнал. Я еще раз быстро пробежал глазами маршрут по виртуальной карте города — в принципе, не так далеко. На метро я бы добрался за десять минут, но проездной есть только у мамы. Так что, пожалуй, стоит прихватить с собой леви-скейт. На часах было 15.23.

Я спустился на лифте и выскользнул в вестибюль. Оказавшись на улице, я чуть не оглох от грохота и шума моторов сотен моно-авто, мотоциклов и скутеров. По тротуару двигался плотный поток людей, чьи лица скрывали галло-шлемы и респираторы. Умело маневрируя в толпе, скользили сегвеи, а на высоте трех метров сновали почтовые дроны. Вся эта немыслимая какофония красок, звуков и запахов буквально сшибала с ног. Первое время я озирался в страхе, что вот-вот из-за угла покажутся инспекторы, отлавливающие малолетних нарушителей закона. Но, как вскоре стало ясно, в задымленном муравейнике до меня никому нет дела.

Уже миновав пару кварталов, я почувствовал першение в горле и спохватился, что забыл взять с собой карманный ингалятор. Это было плохо, очень плохо. Но вернуться — значит, потерять драгоценное время. А Келлер выразился предельно ясно: заберешь кораблик, если успеешь до половины шестого. Я уже не раз убеждался: старик упрется — дергаться бесполезно. До самых глаз натянув ворот толстовки, я вскочил на леви-скейт и погнал в сторону старого парка, от восточных ворот которого и начиналась Каштановая аллея. Когда-то это был тихий спальный район, а затем, когда в Гамбург, как и во всю Европу, хлынула волна беженцев, на пустыре по соседству возвели гетто для мигрантов, и все, у кого водились деньги в кармане, перебрались в более респектабельные районы.

В раскаленном воздухе дома и улицы утрачивали четкие линии, растекаясь, как подтаявшее мороженое. Через полчаса мне стало казаться, что горло раздирают обезумевшие кошки. Закашлявшись, я кубарем слетел с доски и сел прямо на пыльный асфальт, прислонившись спиной к стене дома. Ближайший проулок упирался в чугунную ограду городского парка. Я закинул доску в рюкзак и перемахнул через забор.

В парке было малолюдно. Терпко пахло скошенной травой, стрекотали кузнечики. Я рухнул на скамейку и блаженно закрыл глаза. Итак, как учил Келлер: глубокий, осознанный вдох на восемь счетов и такой же медленный выдох. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Сейчас на свете нет ничего важнее.

Когда приступ удушья отступил, я отыскал на одной из аллей стенд с интерактивной картой парка, но экран был разбит. Я наугад брел по дорожкам, усыпанным белой каменной крошкой, пока не заметил, что парковая аллея все больше напоминает лесную тропу. Ветви деревьев почти смыкались над головой. Чтобы отогнать тревожные мысли, я принялся насвистывать веселую мелодию. Где-то совсем рядом, за деревьями, послышались голоса и звонкий смех.

Я осторожно раздвинул кусты: на полянке, усеянной желтыми брызгами одуванчиков, сидела девчонка. На вид ей было лет одиннадцать-двенадцать. В ярких лучах солнца ее медные волосы горели огнем. Она плела венок и тихо напевала что-то, улыбаясь пухлой девочке, которая скакала вокруг нее с игрушечным медведем. Не один я сегодня, значит, решился нарушить запрет на самостоятельные прогулки. В иной ситуации я бы, наверное, никогда не решился первым заговорить с незнакомым человеком, да еще и с девчонкой, но выбора не оставалось.

— Эй! — как можно приветливее улыбнулся я и помахал рукой. — Не подскажете, как пройти к Восточным воротам?

Девчонка вскочила и крепко прижала к себе мелкую, которая громко заголосила от испуга.

— Простите, я, похоже, заблудился, — пояснил я, подходя ближе.

Девчонка, даже не взглянув в мою сторону, отыскала в траве цветастую панамку, солнечные очки и нацепила на малявку. Огромная оправа едва держалась на ее курносом носишке, и вид у нее сразу сделался невероятно смешной. Не обращая внимания на ее хныканье, старшая схватила ее за руку и припустила со всех ног. «И это меня считают социопатом», — мысленно усмехнулся я, провожая взглядом эту странную парочку.

Малявка, которая едва поспевала за старшей, запнувшись, растянулась на траве. Плюшевый медведь, описав в воздухе большую дугу, угодил прямехонько в густые заросли шиповника. Мелкая тут же завыла сиреной. Старшая, то и дело опасливо оглядываясь по сторонам, пыталась ее унять. Я вздохнул и полез в колючие кусты. Было б из-за чего горевать! Замурзанный бурый медведь с оторванным ухом. Я легонько похлопал его по спинке, стряхивая налипший сор, и чуть не выронил, когда услышал осипший всхлип «Ма-а!».

Я протянул мишку зареванной девчонке. Она, бросив быстрый взгляд на рыжеволосую, схватила игрушку и прижала к груди.

— Ты — холосий, — гундосо сказала она, доверительно заглядывая в мое лицо. Я невольно отшатнулся. Чуть раскосые, круглые, как пуговицы, глаза, полуоткрытый рот — словно она не могла оправиться от изумления.

— Она же… — прошептал я.

— Кто? Ну, скажи, не стесняйся! Кто?! — глаза старшей сверкали, как у разъяренной кошки. Она еще крепче прижала малявку к себе. Категория «F». Мы оба прекрасно знали, что это значит. Тотальная денатурация. — Ну, что же ты стоишь?! Беги скорее, докладывай!

В глазах девчонки блеснули злые слезы. Проклиная все на свете, я развернулся и быстро зашагал в сторону аллеи. Младшая догнала меня, схватила за руку и, привстав на носочки, слюняво чмокнула в щеку. Я с трудом сдержался, чтобы не утереться. Достал из кармана платок и вытер грязные разводы от слез на ее щеках.

— Ты мистелу Монти понлавился, — она протянула мне облезлого медведя с грустной мордой. Я машинально щелкнул его по носу.

— Прости за грубость, — сказала старшая, глядя себе под ноги. — И спасибо.

— Да ладно, — буркнул я. — Зря вы одни гуляете. Хочешь, до дома провожу, чтобы точно никто не пристал?

— Вот еще, сами справимся, — отрезала гордячка. Однако малышка, несмотря на все уговоры, наотрез отказалась выпустить мою ладонь. Ее некрасивое личико снова скуксилось в плаксивую гримасу.

— У-у-у, мелкая козявка! — прикрикнула старшая, теряя терпение.

Мы выбрались к аллее. Девчонка, похоже, была рассержена не на шутку и шла, не оглядываясь. Я уныло плелся следом, волоча повисшую на рукаве малявку. Она беспрестанно что-то трещала, но я с трудом разбирал ее птичий язык. К тому же она то и дело останавливалась и замирала, рассматривая какой-нибудь цветок или насекомое — приходилось дергать ее за руку, чтобы вывести из странного ступора.

Заметив, что мы безнадежно отстаем, рыжеволосая немного сбавила темп. Но мои попытки завязать разговор игнорировала напрочь. Пришлось пойти окольным путем.

— Тебя как зовут, принцесса? — спросил я малявку.

— Ан-ни-ка, — расцвела она.

— А я — Крис, — нарочито громко и четко сказал я.

— Лис, — пролепетала она.

— Нет, Крис.

— Лис, — повторила она, завороженно глядя на меня.

Ну и ладно, Лис — так Лис, подумал я. Прикольно даже.

— А твою подружку? — продолжал допытываться я.

— Нет.

— Что нет?

— Не под-лужка. Сист-ла.

— Она — твоя сестра?! — опешил я. Дело было, конечно, не только в том, что они были совсем не похожи. Просто ни у одного из моих приятелей не было брата или сестры.

— Да. Хайди.

— А где твой дом, Анника, далеко еще?

— Почти пришли! — вклинилась Хайди. — Анника, скажи Крису: «Пока-пока!». Ну же!

Так-так, эта рыжая гордячка все-таки запомнила мое имя. Но Анника и не думала отпускать мою руку. Наконец, мы вышли на тихую улочку и остановились у старого дома. Желтая краска на стенах выцвела и сползала уродливыми струпьями. Шторка на окне чуть заметно дрогнула, а через мгновение на крыльцо выбежала встревоженная женщина.

— Анника, детка, пойдем скорее домой!

— Лис, — насупилась малявка.

— Он зайдет к нам в гости завтра, правда? — женщина умоляюще посмотрела на меня.

— Да, обязательно, — горячо заверил я.

Анника нехотя выпустила мою ладонь и дала матери увести себя в дом, поминутно оглядываясь.

— Ты не знаешь, как мне выйти на Каштановую аллею?

Хайди смерила меня долгим взглядом.

— Какой номер дома нужен?

— Двадцать семь.

— Ты идешь к Келлеру? — изумилась она.

— О, так ты его знаешь?

Хайди лишь кивнула в сторону дома на другом конце улице, быстро поднялась по стертым ступеням и хлопнула дверью. Ну, и характер!..

Старый островерхий дом плыл в яблоневом цвету, как шхуна в пене волн. Я толкнул скрипучую калитку. К дому вела дорожка, выложенная из обломков желтых кирпичей. Сад был в полнейшем запустении, из щелей в рассохшемся крыльце пробивалась сорная трава. Я негромко постучал.

— Заходи, открыто! — послышалось из глубин дома.

Дверь поддалась не сразу — петли проржавели, словно ее не открывали уже много лет. Дом был залит солнечным светом, в воздухе чувствовался аромат цветущих деревьев — окна были распахнуты настежь. Я столько раз видел эту комнату за спиной мастера во время занятий, что мог, казалось, описать ее с закрытыми глазами: большой стеллаж с книгами, самурайский меч в красно-черных ножнах, огромный веер с голенастым журавлем, картинно изогнувшим шею, позолоченная статуэтка какого-то пузатого, безмятежно улыбающегося божка…

— Ну, наконец-то! Без приключений добрался? — Келлер приветливо улыбнулся мне, сидя в кресле. Несмотря на жаркую погоду, он кутался в потрепанный клетчатый плед. — Ну, держи, как договаривались, — он протянул мне модель кораблика.

Я осторожно взял его в руки. Кораблик был чуть больше ладони, с самыми настоящими мачтами и парусами, словно вылинявшими от свирепых морских бурь.

— Это клипер. Мастерски сделано, да?

— А… вам не жалко отдать его, вот так, запросто, мальчишке, которого вы даже никогда в глаза не видели? — не удержался я.

— Как тебе сказать… Видимо, в этом и есть его предназначение — дарить надежду на выздоровление. Этот кораблик — единственное, на чем останавливался мой взгляд в те два года, которые я провел в больничной палате, закованный в корсет от груди до щиколоток.

— Вы были серьезно больны?

— Подойди, я кое-что покажу тебе.

Он нажал кнопку на подлокотнике кресла, и на окнах опустились жалюзи. В темноте луч проектора высветил на белой стене яркий кадр: высокое лазурное небо, далеко, до самого горизонта простиравшаяся степь и серебряный самолет.

— Я не мыслил жизни без ярких эмоций: параплан, дельтаплан, глубоководный дайвинг, каякинг, байк, фрирайт… Мне нужен был драйв, адреналин. Без риска жизнь казалась пресной и бессмысленной. Я вел себя как ребенок в огромном парке развлечений… Это рабочая съемка. В тот день мы снимали рекламу газировки. По сценарию я выпрыгивал из кабины горящего самолета, дергал за кольцо парашюта — и оно обрывалось. Перед неминуемой, казалось бы, смертью я вынимал из кармана жестяную баночку, открывал — и в этот момент за моими плечами должен был раскрыться огромный парашют с названием газировки. Венчал весь этот бред слоган: «Неудачный день? Просто дерни за кольцо!». Сделал глоток — и все мечты стали явью, ты стал бесстрашным, успешным, счастливым, исчезли все преграды. Я успокаивал себя тем, что полученного гонорара мне хватит на пару месяцев беззаботной жизни, а очки и шлем позволят не «засветить» лицо, избежать позорной известности. И вроде бы ничего сверхъестественного не требовалось, и за плечами было уже больше трех сотен прыжков, но в тот день все шло наперекосяк.

Келлер замолчал. Он смотрел на мелькающие кадры, словно заново переживая каждую минуту того злополучного дня. Вот камера показывает лица людей в салоне самолета — отрешенные, сосредоточенные, и вдруг — словно огромная географическая карта раскинулась: серые нити дорог, изумрудные прямоугольники полей, извилистая речка… И все это приближается с невероятной, немыслимой скоростью. Ладони вспотели, и я зажмурился, пытаясь побороть приступ дурноты. А когда открыл глаза, увидел вставший на дыбы горизонт и бестолково топчущиеся ноги. Весь экран покрывала сетка трещин.

— Это съемка с камеры, которая была закреплена на моем шлеме. Была еще одна. Только вот оператор попался не слишком опытный. Ради хорошего кадра подлетел слишком близко. За пару мгновений до приземления стропы парашютов запутались, и мы камнем рухнули на землю. Он разбился насмерть, а я живучий оказался. Врачи собрали на операционном столе из обломков. Историю моего выздоровления потом даже на консилиуме разбирали…

— Но по закону запрещено реанимировать людей, которые сознательно подвергли свою жизнь опасности…

— Не было в то время такого закона. И «Успокоенных сердец» не было. Как и «Посланников милосердия», «Тихой отрады», «Мира без боли» и прочей сердобольной братии. Сегодня у меня вряд ли был бы шанс.

— Но закон о генетической чистоте…

— Об истреблении неизлечимо больных, умственно отсталых и инвалидов, ты хотел сказать?!

Под его испепеляющим взглядом я смутился и опустил глаза.

— Посмотри на меня, — тихо сказал Келлер. — Посмотри. Да, после травмы мне присвоили категорию «С». Но разве это повод свести счеты с жизнью? У меня есть верные друзья, ученики. Музыка. Книги. Воспоминания. Сны. Знаешь, мне до сих пор снится, что я парю в небе. Или плыву в ледяной горной реке, борясь со стремительным течением. Жизнь прекрасна и удивительна — я только сейчас осознал это в полной мере. Иногда, чтобы научиться ценить простые вещи, нужно пройти через лишения и боль. Я верю, что каждому из нас отмерен свой век, и мы должны пройти этот путь до конца, не сворачивая…

Он снова замолчал. Я мечтал уже поскорее выбраться на улицу из этого склепа и, мучительно придумывая, как вежливо распрощаться, крутил в руках кораблик. Но Келлер твердо вознамерился рассказать мне историю до конца.

— Бабка того молодого оператора, который разбился на съемках, каждый день приходила ко мне в палату и часами сидела в углу, тихо позвякивая вязальными спицами. Ссохшаяся, с узкими раскосыми глазами — вся ее семья иммигрировала откуда-то с Востока. Мы, кажется, так и не обмолвились ни словом — я даже не уверен, говорила ли она по-немецки. Это она принесла кораблик. На границе яви и сна она представлялась мне бесстрастной мойрой, держащей нить моей жизни: размотается клубок — и закончатся мои мучения. А потом она исчезла — так же внезапно, как и появилась. А кораблик остался. И когда боль становилась нестерпимой, я представлял, как на всех парусах рассекаю морские просторы…

Мы помолчали.

— Мастер, я встретил девочку… Тут, по соседству, живет. Анника, кажется. Они со старшей сестрой гуляли в парке. Вы что-нибудь знаете о ней?

Лицо Келлера окаменело.

— Слабоумная. Ты собираешься доложить?

— Нет-нет, у меня и в мыслях не было! Она… такая славная.

— Мы с тобой заболтались, — резко оборвал он меня. — Уже поздно. Иди, тебе пора.

Потрясенный, я вышел на крыльцо. Разве мог я предположить, что Келлер — инвалид, прикованный к креслу? Впрочем, он действительно не выглядел несчастным, сломленным, беспомощным — и в этом была главная загадка.

 

Глава III

Осторожно приоткрыв дверь, я прислушался. Тихо. Значит, мама еще не вернулась со студии. Надо было спешно заметать следы. Я метнулся на кухню и включил Грейси. Она распрямилась и пару секунд удивленно моргала, словно пытаясь припомнить, что произошло.

— Странно. Провал в оперативной памяти. Незапланированное отключение.

— Может, программа какая-то забарахлила? — участливо спросил я. Я знал, что недоумение в ее глазах — это эмоция, которую приписало мое собственное воображение, но все равно не мог избавиться от чувства вины.

— Нет, все системы в норме.

— Я все же думаю, тебе стоит перенести дату плановой диагностики. Занеси в ежедневник на следующую среду.

— Хорошо.

— Смотри, какой подарок для Роба я раздобыл! — меня так и распирало от гордости. — Он завтра уезжает в клинику.

— Просто чудесный, — кивнула Грейси. — Мама просила напомнить: причешись и надень свежую рубашку — сегодня в гости придет Кимберли.

— О не-е-е-ет! Только не это! — довольная улыбка тут же сползла с моего лица.

Если и был кто-то, кого я просто на дух не выносил, так это Кимберли, моя тетка. Причем в самом буквальном смысле: от приторно сладкого запаха ее духов у меня сразу же начинался приступ удушья.

Оказавшись в своей комнате я, не теряя ни минуты, нашел подходящую по размеру коробку и отправил к Робу дрона с посылкой. А из головы все не шла история Келлера и то, как изменилось его лицо, стоило мне упомянуть об Аннике.

— Это просто магия! Перед сном я нанесла каплю средства на лицо и утром проснулась семнадцатилетней девчонкой! Ни морщин, ни темных кругов под глазами — ни-че-го! «Оруэлло», запомни. Стоит, конечно, безбожно дорого, но увидев себя в зеркале, ты снимешь с пенсионного счета все средства и купишь запас сыворотки на пять лет вперед, ручаюсь, — доносился из-за закрытых дверей гостиной простуженный, как осенний ветер, голос Кимберли. — Вкалываешь на студии, как проклятая, и все ради чего? Тебе еще три года назад обещали дать собственное шоу, но ты до сих пор так и крутишься на побегушках у этого Шульмана!

— Генрих меня очень ценит, — устало возразила мама.

— Разумеется, ценит! Ты же тащишь на своем горбу все шоу! Ты вспомни, когда у тебя в последний раз отпуск был? Или хотя бы обычный выходной? Я тебе больше скажу — ты до сих пор не стала режиссером, потому что ты слишком хороший ассистент режиссера!

— Ты же не хочешь сказать, что…

— Именно это я и хочу сказать: Шульман ни за что тебя не отпустит! Где он еще такую дурочку найдет?

— Привет, Кимберли, — выдавил я, входя в гостиную. Тетка в ответ лишь хмыкнула: она недолюбливала меня еще сильнее, чем я ее.

— Давайте хоть раз устроим тихий семейный ужин, — взмолилась мама.

Я плюхнулся на стул. Всякий раз, видя их рядом, я поражался, как сестры могут быть настолько разными. И что бы там не говорила Кимберли, мама была настоящей красавицей, хотя в последнее время действительно сильно уставала. Во время полуночных набегов на холодильник я не раз замечал узкую полоску света из-под двери ее спальни. Ее тихая, неброская красота совсем не меркла на фоне старшей сестры. Невысокая, изящная, как хрупкая фарфоровая статуэтка. Даже странно, что у нее родился такой увалень, как я. Мама говорит, что я — вылитый отец. Приходится верить на слово — ни одной фотографии или видео не сохранилось. Он был военным, а мама — спецкорреспондентом, снимала сюжеты о стычках с мигрантами. Он погиб, накрыв своим телом бутылку с зажигательной смесью, которая могла покалечить кучу народа. А через несколько дней мама узнала, что ждет ребенка. Кимберли не раз открыто говорила, что тогда мама совершила самую большую ошибку в жизни, разом поставив крест и на карьере, и на удачном замужестве. Уж кто-кто, а сама Кимберли никогда бы так глупо не поступила. Она уже трижды сходила под венец, и была не прочь прогуляться еще раз, если подвернется подходящий кандидат, состоявшийся и состоятельный. Она и не скрывает, что рассматривает брак лишь как удачный бизнес-проект. И основательно готовится к судьбоносному знакомству с очередным финансовым магнатом. Иногда перед ее приходом мы с Грейси даже заключаем пари: какая часть тела подверглась «улучшению» на сей раз. Самым радикальным пока было, пожалуй, удаление нижних ребер. Это позволило ужать талию до сорока двух сантиметров. Правда, теперь Ким, похожая на восьмерку, вынуждена до конца жизни носить жесткий корсет, но ее это ничуть не пугает. Однажды мама показала мне старую фотографию: они с Кимберли стоят в обнимку на берегу моря. Я смотрел и не мог поверить своим глазам — что же должно было произойти, чтобы эта искрящаяся счастьем, веснушчатая девчонка превратилась в говорящую куклу?

Сегодня она явилась в образе роковой брюнетки с фарфоровой кожей и пронзительно синими глазами.

— Ах да, я же не рассказала: Роджер просто покорен моим вокалом. Он настаивает, чтобы я записала сольный альбом, — в голосе Кимберли звучало торжество.

— Роджер?..

— Ну как же! Неужели не помнишь? Он случайно оказался на моем выступлении в кабаре и с тех пор просто преследует меня!

— Ким, но ему же сто лет в обед!

— Ах, брось, ему только девяносто восемь, и он как огурчик.

— В том смысле, уже стал овощем?

— Давай обойдемся без твоих дурацких острот! Роджер в самом расцвете сил. «People» включил его в сотню самых желанных холостяков Старого света.

— А, да! У него, кажется, фармацевтический бизнес?

— Да, огро-омный концерн. Так вот, он просто сошел с ума от страсти: засыпает меня цветами, подарками. Вот, посмотри, какой прекрасный бриллиант, — Кимберли сунула руку прямо под нос маме. — Такой душка! Через неделю мы летим на Лазурный берег. У него яхта. И самолет.

— А атомная подводная лодка есть? — с самым невинным видом поинтересовался я.

— Думаю, он созрел, чтобы сделать мне предложение, — пропустив мои слова мимо ушей, продолжала тараторить тетка. — Есть, правда, одно осложнение…

— Какое?

— Ребенок. — Кимберли закатила глаза. — Просто идея-фикс! Все время твердит о том, что его империи нужен наследник.

За столом повисла тишина. Кимберли в роли матери? Немыслимо. Да она и сама сто раз говорила, что не выносит детей, особенно младенцев — от их крика у нее сразу же начинается мигрень.

— Ким, неужели ты все-таки решилась?!

— Да, я же говорю, у него просто пунктик по поводу наследника. От пяти предыдущих браков у него только три дочери — представляешь, две из них даже старше меня! Ну, я уже все продумала. В Центре репродукции, разумеется, безумная очередь, но, к счастью, деньги открывают любые двери… Так что сразу после свадьбы можно будет сдать кровь — и через девять месяцев забрать готовенькую ляльку. В очереди за сумкой из последней круизной коллекции «Эрме» даже дольше пришлось стоять! Ну, той, из кожи белого носорога.

— Они же вымерли!

— Судя по цене, это был как раз последний. Так вот, я ребенка, наверное, целый час по каталогу выбирала — в этом сезоне так много спецпредложений! Только представь: огромные васильковые глаза, золотые кудряшки, пухлые губки… Добавлены гены «абсолютный музыкальный слух», «феноменальная память», «высокий уровень интеллекта» и «лидерские задатки» — короче, люксовая комплектация.

— Ух ты, а антивирусник в комплект входит? — продолжал троллить тетку я.

— Ким, послушай… Ведь речь идет о ребенке! Это не очередная дорогая побрякушка, это живой человек! Это ответственность…

— Уж не тебе учить меня жизни, сестрица! — взвилась Кимберли. — Сама-то — прямо образец для подражания! Родила от первого встречного, а теперь вкалываешь как лошадь, чтобы наскрести на лечение!

— Ким! — лицо мамы стало белым, а губы сжались в полоску. Но Кимберли, похоже, и сама почувствовала, что ступила на зыбкую почву, и замолчала, напустив на себя оскорбленный вид.

— Крис, дорогой, сходи за флейтой. Сыграешь что-нибудь из нового, что вы разучили с господином Келлером? — попросила мама.

Только этого еще не хватало! Я нехотя поплелся в свою комнату. Разумеется, мама просто нашла повод отослать меня из гостиной, потому что Кимберли снова завела разговор об отце. Так что я не особо торопился возвращаться: достал из-под кровати узкий темный футляр, раскрыл, бережно взял флейту и легонько дунул. Она издала тихий сонный вздох.

Подходя к двери гостиной, я услышал, что перепалка разгорелась с новой силой.

— Он неизлечимо болен. Не-из-ле-чи-мо. И тебе еще три года назад сказали об этом. Ав-то-ри-тет-нейшие эксперты, на минуточку! И в тринадцать, когда будет присваиваться окончательная категория, ему не светит получить выше «С»: астма, близорукость и к тому же избыточный вес. А ты и сама прекрасно знаешь, что это фактически приговор!

— В последнее время он чувствует себя гораздо лучше. Одышка почти исчезла.

— Потому что в квартире стоит очиститель воздуха, который стоит как автомобиль бизнес-класса. И это в то время, когда тебе приходится каждое утро добираться на студию на метро! А во сколько обходятся лекарства?

— Когда ребенок болен… любые деньги найдешь. Убьешь, украдешь, но найдешь… Ты поймешь, когда у тебя появится свой ребенок.

— Не пойму. Никогда не пойму. И, к твоему сведению, я не собираюсь играть в русскую рулетку. Я возьму ребенка с очищенными генами. И по условиям контракта, если в течение первых трех лет его жизни будут выявлены какие-то серьезные наследственные заболевания, я смогу сдать его обратно, и мне выплатят компенсацию всех расходов. И даже неустойку за моральный вред!

— Господи… Да ты живая вообще? Ну, скажи — зачем тебе этот ребенок?! Не мучь ты ни его, ни себя, бога ради…

— Уж кто мучает своего ребенка, так это ты! Тебе прекрасно известно, что с вероятностью девяносто процентов у него разовьется тяжелая неизлечимая форма астмы, он будет инвалидом, не способным содержать себя и уж тем более оплачивать лечение.

— А я верю в оставшиеся десять процентов! И всегда буду верить!

— Не обманывай хотя бы саму себя! И ты, и я прекрасно знаем: он обречен, и гуманнее не затягивать агонию. Если ты действительно его любишь, ты не должна допустить, чтобы он страдал — тем более, что есть масса благотворительных организаций, готовых взять на себя все заботы!

В ответ раздались лишь сдавленные рыдания. Ну, нет, это уже чересчур!

— Убирайся вон, мерзкая ведьма! — заорал я, влетая в гостиную.

— Крис! Ты что, подслушивал под дверью?! — в глазах мамы застыл ужас.

— Убирайся вон! — медленно повторил я, не сводя взгляда с Кимберли.

— Вот-вот, полюбуйся, что за чудовище ты вырастила на свою голову, — прошипела тетка. — Ноги моей больше в этом доме не будет!

Она выскочила из гостиной, как ошпаренная, а я присел на подлокотник маминого кресла и обнял ее худенькие подрагивающие плечи.

— Крис, все, что она тут говорила — это полная ерунда! Мы обязательно победим эту проклятую астму. Ты же сам замечаешь улучшения, разве нет?!

— Конечно, мам! Да я здоров, как бык!

И тут она снова разрыдалась. Ну, вот где логика?

 

Глава IV

Весь следующий месяц я был просто паинькой: до ряби в глазах разбирал сольфеджио, дышал ингаляциями с горькими травами, зубрил неправильные глаголы и даже не шатался ночами по Луне. Все равно Роба услали в клинику, а без него это стало совсем не так интересно. Обидно, что мы с ним даже попрощаться не успели. Он не выходил на связь несколько дней, а затем прислал короткое сообщение, что, дескать, сейчас проходит комплексную диагностику на ультра-современной аппаратуре и чувствует себя настоящим космонавтом перед полетом. В медицинском центре строгий карантин, даже ближайшим родственникам навещать запрещено. Свой майджет ему пришлось сдать, чтобы звонки и разговоры не нарушали покой пациентов.

Ну что ж, как выяснилось, не так уж страшно в клинике на самом деле, как мы тут напридумывали. Хоть одна хорошая новость! Интересно, удалось ли ему незаметно пронести в палату кораблик или он пылится сейчас где-нибудь на темном складе?

Все эти дни в мыслях я постоянно возвращался на Каштановую аллею. Вспоминал разговор с Келлером и его наполненный музыкой и запахом цветущих деревьев дом, но чаще — пухлую теплую ладонь Анники, доверчивый взгляд ее круглых, как пуговицы, глаз. И то, как напряглась спина Хайди, когда малышка спросила, приду ли я в гости. «Конечно!», — пообещал я, лишь бы только она выпустила мою руку. Но нет смысла обманывать себя — я на самом деле хотел увидеть их вновь. Вот только как улизнуть из дома? Еще одна внезапная «поломка» Грейси выглядела бы крайне подозрительно. Еще, чего доброго, мама решит отправить ее в утиль. Она давно уже поговаривает, что пора отправить Грейси на пенсию и завести хаусхэлпера седьмого поколения, но я, если начистоту, чертовски привязан к старушке. Она живет с нами, сколько я себя помню. И пусть кто-то сочтет меня ненормальным, для меня она гораздо больше, чем базовая модель GRS-243 с голосовым управлением. Она — Грейси, наша Грейси, и этим все сказано.

И вот в один из дней, когда я в задумчивости помешивал чай в чашке — сахар я давно уже по настоянию мамы класть перестал, но привычка осталась — Грейси вдруг сказала:

— Что произошло?

Я даже вздрогнул от неожиданности.

— Ты это о чем?

— В последнее время ты часто погружен в свои мысли и печален. Есть повод для беспокойства?

И я рассказал ей, как встретил в парке Аннику и ее старшую сестру. Грейси слушала, не перебивая и не задавая лишних вопросов — так уж она устроена.

— Зря я ей пообещал, что приду в гости. Она ждет, наверное. У нее такие глаза… Она вообще всему верит. А я ее обманул, получается…

— У Лори сегодня съемка, она вернется домой не раньше восьми. Так что в запасе есть три часа пятнадцать минут. Адрес помнишь?

— Конечно! — я вскочил, все еще не веря в удачу.

— Хорошо, что блинов с утра напекла. В гости с пустыми руками ходить не принято. Десять минут на сборы.

Я стоял у порога уже через четыре и терпеливо ждал еще семь минут, пока Грейси составит подробнейший маршрут с указанием всех будок, из которых можно вызвать блюстителей правопорядка, оформит электронный билет на метро и на три раза перетрясет содержимое моего рюкзака, проверяя, взял ли я ингалятор и перцовый баллончик от уличных хулиганов. Главное — не перепутать.

Странное дело — чем ближе был дом Хайди, тем сильнее мучили меня сомнения. Ну, кто меня там ждет? Слабоумный ребенок? Да она уже через час, наверное, забыла, как меня зовут! А ее заносчивая сестрица только нос презрительно сморщит. И зачем только я потащился через весь город?! А тут еще Грейси со своими дурацкими блинами! Усилием воли подавив растущее желание развернуться и припустить со всех ног, я подошел к дому Хайди. Не успел подняться по шаткому крыльцу и нажать кнопку звонка, как дверь распахнулась, и меня сбил с ног ураган в красном платьице.

— Ли-и-и-ис! — верещала Анника, стискивая меня в объятьях. — Ли-и-ис плишел!

На пороге уже стояла, лучезарно улыбаясь, ее мама, а из-за ее плеча выглядывала Хайди.

— Крис, как замечательно, что ты пришел! Анника каждый день о тебе вспоминала, все уши нам прожужжала!

Всучив ей сверток с блинами, я зашел в дом. Хайди провела меня в маленькую гостиную. Обивка дивана выцвела, а на каминной полке теснились грошовые безделушки. В продавленном кресле сидел дряхлый старик. Он слегка тряс головой, как если бы та была на пружине, и беззвучно шевелил отвислыми губами, словно вел спор с невидимым собеседником и никак не мог согласиться с его доводами.

— Деда! — Анника ловко взобралась ему на колени, обхватила пухлыми ручками за шею и потерлась о заросшую редкой седой щетиной щеку, как котенок, ждущий ласки.

— Дедушка, это Крис, — нарочито громко сказала Хайди. Лицо старикана сохраняло все то же отрешенное выражение.

— Он ведь ни черта не слышит, — отчего-то шепотом сказал я. Ну, и странная же на самом деле семейка! Анника, а теперь еще и дед. Я такой антиквариат только по люмингу видел, в рекламе приюта милосердия.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — с вызовом сказала Хайди. — Но это наш дедушка, а не старая мебель, которую можно выбросить на свалку! И он заслужил право умереть в доме, который построил своими руками, в окружении родных людей.

— Вот еще, ничего я такого не думаю, — мучительно краснея, пробормотал я. — Но ведь ему, и правда, нужен особый уход, лекарства…

— Бога ради, все, что ему нужно — это покой. И миска горячего супа из маминых рук. Это не болезнь, Крис. Это просто старость.

— Быть старым — отвратительно. Чем прозябать вот так долгие годы, мучиться от болезней и немощи, уж лучше самому выбрать подходящий момент и сделать укольчик с успокоительным.

— Ты — набитый опилками дурак, — сказала Хайди и отвернулась. Она достала из кармана джинсов платок и вытерла слезящиеся глаза старика, а потом тихо погладила его по впалой щеке.

Анника, которая ненадолго убегала в соседнюю комнату, протянула мне лист бумаги. Я чуть дар речи не потерял. Это был мой портрет, набросанный парой быстрых, точных линий. Надо сказать, я обладаю редким талантом испортить любую фотографию, и за всю жизнь у меня не накопилось и десятка удачных снимков. А тут — настоящий портрет. Я всматривался в торопливые, почти случайные линии и никак не мог разгадать секрет — как за три взмаха кистью можно так точно все передать?

— У тебя настоящий талант, — с искренним восхищением произнес я, протягивая рисунок Хайди.

— Так и есть. Только не у меня. У Анники. Это она рисовала, — ответила она.

— Шутишь?

— Нисколько. Пойдем, сам все увидишь.

Анника уже и сама тянула меня в соседнюю комнату — видимо, спальню девочек. Все стены были увешаны рисунками. Портреты деда, матери, старшей сестры, самой Анники в ореоле растрепанных волос. Полуоблетевший одуванчик, быстрокрылая стрекоза, понурый силуэт дерева за дождливым окном… Все — схваченное парой точных, стремительных линий, словно освещенное яркой вспышкой.

— Это… просто невероятно, — сказал я. — Но как это вообще возможно? У нее же…

— Синдром Дауна, — насмешливо подсказала Хайди. — И что? Анника, и правда, особенная. Но вовсе не из-за какой-то дурацкой хромосомы. А знаешь почему? Потому что не умеет злиться, завидовать, ненавидеть. Ее переполняет радость жизни. Каждое утро, соскакивая с кровати, она готова обнять весь мир — так она счастлива. Разве это делает ее ущербной?

— Нет. Конечно же, нет, — промямлил я, чувствуя себя полнейшим идиотом.

На лекциях по праву устройство современного общества выглядело абсолютно логичным, выстроенным в соответствии с неопровержимыми законами природы. Надо сказать, человечество заметно наследило на земле: природные ресурсы истощаются. Ну, а война, которая только чудом не разрослась в третью мировую, довершила дело. Поэтому, как пояснил коуч, человечество (хотя речь шла главным образом о тех, кого по старой памяти принято называть европейцами) вынуждено было принять новые правила общественного порядка. Во-первых, закрытые границы и жесткая миграционная политика. Во-вторых, строгий контроль рождаемости. Завести собственного ребенка могут только генетически безупречные — ну, то есть «ашники», но даже им настоятельно рекомендуется «подчистить» нежелательные гены, которые могут неожиданно выстрелить во втором или третьем поколении. Ну, и в-третьих, принудительная эвтаназия — «в случаях, когда существование индивида лишено жизненной ценности». Гуманной выбраковкой людей, страдающих неизлечимыми наследственными заболеваниями, умственно отсталых и закоренелых преступников занимается Международная организация по расовой гигиене (МОРГ). Это в прежние времена преступники в течение многих лет содержались в тюрьмах, получая бесплатное питание и медицинское обслуживание, занимались спортом, читали книги и маялись от безделья. Сегодня тюрьмы упразднены: за мелкое правонарушение придется вкалывать до седьмого пота на общественных работах. А за тяжкие преступления — инъекция «легкой смерти». Благодаря всем этим изменениям уже через три поколения учеными прогнозируется небывалый подъем экономики, бурное развитие науки и технологий. Так, по крайней мере, все это выглядело в теории, в конспективном изложении коуча — и я механически вызубрил это, не задумываясь о судьбе выбракованных. Но встреча с Анникой и Келлером перевернула все с ног на голову.

 

Глава V

И вот наконец наступило двадцать первое мая, день моего рождения. Утром мама осторожно отворила дверь и заглянула в мою комнату. Увидев, что я все еще валяюсь в кровати, сонно щурясь от ярких лучей солнца, она улыбнулась и протянула футляр, обтянутый серой замшей. Там лежали очки. Совершенно не похожие на мои допотопные «стеклышки». Эти были просто офигенные, с графичным космическим дизайном и линзами, которые усиливали природную яркость цвета. Я тут же нацепил их на нос и проморгался — ощущение, что кто-то смахнул пыль с экрана, все краски обрели невероятную яркость.

— Крууть! — искренне восхитился я.

— Удобно? — спросила мама.

— Да, только немного давит дужка за правым ухом, а так — идеально.

— Ну, будь аккуратнее, хрупкая вещь, — мама еще раз окинула меня внимательным взглядом и взъерошила волосы. — Пойдем, Грейси уже напекла именинных кексов!

— Мам, можно попросить об одной вещи? — спросил я за завтраком. — Только пообещай, что не откажешь.

— Крис, это запрещенный прием, — ответила она, бегло просматривая новостную ленту в планшете.

— Нет, пообещай.

— Давай так: я постараюсь учесть твое пожелание. Выкладывай!

— Я хочу познакомить тебя с моими новыми друзьями. Можно пригласить их в гости?

— Отличная идея. Это ребята с потока?

— Э-э-э, нет, не совсем. Это… девочка.

— О-о, — протянула мама, на мгновение подняв глаза от экрана. — И как же ее зовут?

— Хайди. У нее еще есть младшая сестра, Анника.. Только… она не совсем обычная. Точнее, абсолютно необычная. Она забавная и очень смышленая, и прекрасно рисует. Вот, смотри, — я достал из кармана аккуратно свернутый рисунок.

— Крис, родной, я с удовольствием познакомлюсь с твоими новыми друзьями, — улыбнулась она, даже не взглянув на рисунок.

— Здорово, я так рад, мам! Уверен, ты будешь в полном восторге! У нее отличное чувство юмора и такой заразительный смех… и синдром Дауна. Тебе налить еще кофе?

— Нет, спасибо. У нее… что?!

— Синдром Дауна. Твой кофе совсем остыл.

— Причем тут кофе! Крис, ты в своем уме? Ты вообще в курсе, что за укрывательство больных категории «F» грозят огромные неприятности? Как ты вообще мог познакомиться с ней, где?

— Да это случайно вышло… Мам, я тоже думал сначала, что она… ну, того. А она замечательная! Как солнечный зайчик. Если ты узнаешь ее поближе…

— Нет. Исключено.

— Как глупо… С чего я решил, что после того, как мне исполнится тринадцать, мое слово будет иметь хоть какой-то вес?

— О-ох, только давай без театральных сцен, — закатила глаза мама. — Я кручусь, как белка в колесе, и уже с ног сбилась, устраивая этот дурацкий праздник, и никакой благодарности! Что ж, сынок, спасибо за чудесное утро! — и мама выскочила из кухни, оставив в чашке недопитый кофе.

— С днем рождения! Уже распаковал подарки?! — Хайди широко улыбалась с экранчика майджета. Первый раз вижу, чтобы кто-то так искренне радовался за другого человека. Веснушки на ее лице сияли, как солнечные брызги. Впрочем, увидев мое кислое лицо, она тут же сбавила обороты.

— Ты что нос повесил? Разве можно грустить в свой день рождения? Это преступление. Я донесу на тебя в инспекцию по делам несовершеннолетних.

Я улыбнулся, хотя на душе было паршиво.

— У меня предложение: погода чудесная, может, прогуляемся в парке? И даже прятаться не придется: с формальной точки зрения тебе ведь уже тринадцать, вполне сойдешь за взрослого сопровождающего!

— Точно! — и как это мне самому в голову не пришло? Теперь я могу спокойно выходить из дома, не опасаясь, что меня загребут в инспекцию.

— Тогда встречаемся в два?

Грейси хлопотала на кухне. Мама заказала к праздничному столу изысканные деликатесы в ресторане, но те, кто хоть раз бывал в гостях, умоляли, чтобы Грейси испекла легендарные кексы с брусничным джемом и пирог с ревенем. Я вертелся под ногами и совал нос в каждую кастрюльку до тех пор, пока она не выпроводила меня из кухни.

— Грейси, я чуток прогуляюсь по городу. Теперь можно на совершенно законных основаниях! И, пожалуй, мне понадобится корзинка для пикника.

— Хорошо, — кивнула она. — Не забудь, что на семь часов запланирована вечеринка.

С Хайди и Анникой мы встретились у восточных ворот парка.

— Ну что, расположимся на той самой лужайке, где ты спас мистера Монти от ужасного колючего кустарника?

— У меня есть идея получше! — я крепко взял Аннику за руку и зашагал по Каштановой аллее. — Нагрянем в гости к старику Келлеру!

— Нет! — Хайди вцепилась в другую руку Анники. — Мама строго-настрого запретила.

— Так, я именинник или кто? Могу я хоть один день в году делать все, что хочется?

— Крис, я обещала, что не переступлю порог его дома… — покачала головой Хайди.

— Ну, и не переступай. Устроим пикник в саду!

Поняв, что спорить бесполезно, Хайди вздохнула, и мы с Анникой наперегонки побежали к дому мастера.

— Давай сыграем в веселую игру: ты прячешься, а я считаю до ста, а потом иду искать, — предложил я, когда мы вбежали в старый сад.

Анника тут же бросилась в душистые заросли акации. На самом деле я просто пытался выгадать хоть пару минут, чтобы предупредить старика. Мало ли что он выкинет, неожиданно увидев на своем крыльце Аннику. Я не мог забыть, как окаменело его лицо, когда я спросил, знает ли он Хайди и ее маленькую сестру, живущих по соседству.

Я толкнул дверь (Келлер никогда не запирал ее на замок) и прошел в гостиную. Там царил полумрак.

— Мастер, — тихо позвал я, озираясь по сторонам.

Темный силуэт у стола вздрогнул, как разбуженная птица.

— Кто тут? — сиплым голосом спросил коуч.

— Это я, Крис, мастер, — отозвался я.

— Разве у нас было назначено занятие? — раздраженно спросил он, быстро пряча что-то в карман.

— Нет, мастер, просто сегодня мой день рождения, и я подумал… А давайте жалюзи поднимем?! Или еще лучше — выйдем в сад. Ну, в смысле, я выкачу кресло…

— Прости, но сегодня у меня совершенно нет настроения для прогулок, разговоров или чего бы то ни было.

— Вы просто засиделись в душной темной комнате. Там, в саду, сияет солнце, и птицы поют, и ветер, и цветы…

— Сколько тебе исполнилось, мой мальчик?

— Тринадцать.

— Совсем взрослый. Прости, я не приготовил подарка.

— В таком случае вам придется хотя бы исполнить мое желание. Немедленно стряхнуть упадническое настроение и спуститься в сад. Я хочу вас кое с кем познакомить.

Я выкатил кресло на шаткое крыльцо, и старик зажмурился от яркого света. Я заметил, что он сильно осунулся, и вокруг рта, как круглые скобки, залегли глубокие морщины.

Аннике явно надоело ждать, пока я отыщу ее в кустах акации, и она мелкими перебежками продвигалась в сторону покрывала с разными вкусностями, которое Хайди расстелила на траве. Увидев нас, она поднялась и отряхнула колени. Я с диким воем бросился к кустам, схватил верещащую от восторга Аннику и закинул ее на плечо.

— Полюбуйтесь, мастер, какого жирного кролика поймал я к обеду! Из него выйдет наваристый суп, что скажете?

— Пожалуй, — сказал мастер, — принеси-ка с кухни самый длинный нож.

Анника завизжала от восторга и бросилась к сестре.

— Не бойся, зайчонок, я не дам тебя в обиду, — улыбнулась та.

Вместе мы снесли коляску в сад и закатили настоящий пир. Я уминал сэндвичи с ветчиной и сыром, заедая эклерами со сливочным кремом, шоколадными кексами и солеными крекерами, посыпанными острой паприкой. Чистое безумие! Мы смеялись над всякой ерундой, даже скулы сводило — так хохотали. А что такого смешного было — хоть убей, не вспомню. А потом я валялся в траве, глядя как в небе медленно плывут пушистые комки ваты, и изредка поглядывал на Хайди, которая плела венок из одуванчиков, тихо напевая что-то. Анника, набегавшись до изнеможения, забралась на колени к Келлеру, который взялся рассказывать ей старую сказку про хитрого лиса и простака-крестьянина, да так и заснула, привалившись к его плечу. И старик битый час просидел с деревянной спиной, боясь шелохнуться, чтобы не разбудить ее. Так что зря я переживал, что он обидит малышку. Честно говоря, к тому времени я сам уже перестал замечать что-то необычное в ее лице или поведении. Время промчалось незаметно, и домой пришлось лететь на всех парусах.

Хотя веселье меня ожидало то еще: втиснуться в отутюженную белоснежную рубашку с жестким воротничком, весь вечер вежливо улыбаться гостям, не лезть во взрослые разговоры и пытаться сдержать зевоту. Ну, и ладно, лишь бы в перерыве между горячими закусками и кофе не попросили сыграть «какую-нибудь красивую мелодию» под шелест вялых аплодисментов и перешептываний о моей болезни.

Большинство приглашенных на праздник были коллегами мамы со студии. Особенно мы дружны с Рольфом — коренастым бородачом, которого за его медлительность все звали не иначе, как «Камера, мотор!». На свою беду, он по уши втрескался в мамину ассистентку Вики. Она настоящая красотка, голубоглазая блондинка с пухлыми губками. Стоит ей войти в комнату, как все мужчины махом расплываются в глупой улыбке и теряют нить разговора, так что бедолага Рольф просто изводится от ревности. Они часто заходят в гости. Мне нравится сидеть в гостиной и слушать, как они обсуждают с мамой прошедший съемочный день или громкую кинопремьеру, спорят, подтрунивают друг над другом. Так что, хотя на вечеринке и не было никого из моих друзей, я был бы вполне счастлив, если бы ежеминутно не натыкался взглядом на тех, кому на празднике точно было не место. Чего стоил один только мамин шеф, Генрих Шульман, с его неизменным калифорнийским загаром, фаянсовой улыбкой и плоскими остротами! Я еще подумал, что в последнее время он что-то зачастил.

Я знал, что они с Кимберли на дух не переносят друг друга, поэтому когда я увидел, что эти двое тихо переговариваются о чем-то у вазы с пуншем, то решил, что самое время освежить бокал.

— Генрих, что скрывать, я далеко не всегда относилась к тебе с должным уважением. Но сегодня я вынуждена принести извинения, — я готов биться о заклад, что тетка беззастенчиво флиртовала, пуская в ход самые убийственные приемчики. — Избавив ее наконец от этой обузы, ты проявишь истинное великодушие и душевное благородство.

Шульман пялился на нее, как кот на сметану. Вот так новости! Заядлые недруги рассыпаются в любезностях друг перед другом. Впрочем, стоило мне приблизиться, как они разом смолкли, обменявшись многозначительными взглядами.

Налив себе полный стакан, я нарочито шумно отхлебнул и, заметив, как Кимберли скривилась, поискал взглядом укромное местечко, где никто не будет приставать с идиотскими расспросами об успеваемости и будущей профессии. Мама разговаривала с парой коллег, имен которых я не знал. Перехватив мой взгляд, она лукаво улыбнулась и покачала головой, указывая взглядом на бокал с пуншем в моей руке. Притворившись, что совершенно не уловил ее намека, я одарил ее простодушной улыбкой. И по-быстрому продрейфовал к Рольфу — вот уж кто никогда со мной не сюсюкается, как с маленьким. Правда, его и Вики осаждал какой-то хлыщ в сером наглухо застегнутом костюме. Видимо, разговор шел о не самых приятных вещах — Рольф вымученно улыбался и смотрел больше в свой стакан, чем на собеседника. Я подошел ближе и прислушался.

— Э-э-э-э, как, простите, называется ваша организация, я не расслышала? — уточнила Вики.

— «Успокоенные сердца». А вы, как я полагаю, из армии фанатичных противников эвтаназии? — обратился он к Рольфу.

— Вовсе нет. Хотя, признаюсь, я голосовал против закона о генетической чистоте, — нехотя признался тот.

— А вот я категорически против! — встряла Вики. Но незнакомец в сером пропустил ее слова мимо ушей, не сводя глаз с Рольфа. Вики, не привыкшая к такому обращению, обиженно надула губки.

— Вот как? А позвольте поинтересоваться, из каких соображений? — продолжал допытываться незнакомец у Рольфа.

— Не слишком подходящая тема для светской беседы, разве нет? — поежился здоровяк. — Но раз уж вы настаиваете… Я считаю, что это как минимум негуманно.

— Гуманность?! Раз уж речь зашла об этом аспекте, я задам еще один вопрос: доводилось ли вам когда-нибудь бывать в хосписе для раковых больных? Нет? Так я и предполагал. Потому что, хоть раз увидев их перекошенные от крика лица, скрюченные судорогой изможденные тела, вы бы признали, что скорая и безболезненная смерть — это безусловное благо. Акт высшей гуманности.

— Но люди всегда страдали от болезней, во все времена… И, как мне кажется, забота врачей — использовать все свои знания и опыт для того, чтобы излечить пациента, а не побыстрее спровадить его на тот свет.

— В том-то и загвоздка! Блестящие научные открытия в области медицины последних лет и привели к тому, что от тех же онкологических заболеваний люди страдают гораздо сильнее, чем в прошлом. Прежде человек был обречен покинуть бренный мир, когда болезнь была еще только в зародыше. А сейчас, благодаря лекарствам, оттягивающим неизбежный конец, его пораженное метастазами тело подвергается таким чудовищным пыткам болью, по сравнению с которыми средневековые представления о геене огненной кажутся детскими страшилками, — казалось, человек в сером костюме получает извращенное удовольствие, словно отколупывает корочку только что зажившей ссадины. — Так что, несмотря на то, что некоторым эвтаназия по-прежнему представляется антигуманной, самыми ярыми сторонниками «легкой смерти» выступают именно сами больные, бесконечно уставшие от бессмысленных мучений.

— Но ведь… бывает же так, что изобретают лекарство от болезней, которые раньше считались смертельно опасными?

— Да, наука не стоит на месте. Но каждый человек вправе сам решать, готов ли он ждать хотя бы еще день.

— А что, если это просто минутная слабость, жест отчаяния? И потом, ведь далеко не всем оставлено право самостоятельно решать свою судьбу?

— Да-да! Что вы на это скажете?! — взвилась Вики. — Или, по-вашему, принудительная эвтаназия детей — тоже акт гуманизма?

— Безусловно, — невозмутимо процедил незнакомец в сером. — Ведь речь идет о жизненно неполноценных детях с тяжелыми генетическими отклонениями. По закону каждый гражданин конфедерации наделен правом произвести на свет лишь одного-единственного ребенка. И кого бы выбрали вы? Умного, здорового ребенка, который будет радовать вас своими успехами и достижениями, или слюнявого имбицила, который нуждается в посторонней помощи даже для отправления естественной нужды?

— Это не вопрос выбора, — пролепетала Вики. — Как можно отказаться от своего ребенка?

— От которого из них? От неизлечимо больного? Или от того, кто мог бы появиться на свет, если бы слабоумный брат не занял его место?

— Так нельзя… Это неправильно!

— Да оставьте же, наконец, ваши выдуманные идеалы и взгляните правде жизни в лицо! Долгие годы ложные гуманистические ценности тормозили развитие общества, вынужденного опекать всех сирых и убогих. Вместо того, чтобы идти вперед, мы все время оглядывались на отстающих. Наша великая нация превратилась в слабых, больных нытиков. Только сильные духом и телом имеют право жить и оставить след на земле!

— А остальных, значит, на свалку? Как ненужный хлам? — не выдержал я.

Лицо Рольфа осветилось радостью.

— А-а-а, вот и виновник торжества! Ну, как настроение, именинник? — он дружески ткнул меня локтем в бок. — Господин Шаллмайер, позвольте представить: тот самый Кристобальд Фогель, за здоровье которого мы сегодня пьем.

— Очень рад, — поджав тонкие губы, процедил незнакомец в сером, раздосадованный тем, что его прервали на полуслове. — У вас, молодой человек, как я погляжу, есть собственное суждение на этот счет?

Рольф выпучил глаза, умоляя меня не ввязываться в спор, но промолчать я уже не мог.

— Я знаю, что предписывает закон о генетической чистоте, господин Шаллмайер. Я сдал этот раздел на «отлично». Но я считаю, что нельзя сбрасывать человека со счетов только потому, что у него не хватает какой-то дурацкой хромосомы! А может, она станет великим художником?!

— Мы говорим сейчас о ком-то конкретном? — под пристальным взглядом Шаллмайера я почувствовал себя так, словно он навел на меня дуло пистолета.

— Нет, разумеется, нет, — заверил я. — Это так, образно выражаясь… Просто обидно, что из-за разграничения по категориям я никогда не стану астронавтом. У меня ведь астма.

Я закашлялся. Шаллмайер побледнел. Ха, этот хлыщ боялся заразиться моей астмой, как если бы это был банальный грипп! Безуспешно борясь с приступом жестокого кашля, я обвис на его рукаве.

— Совершенно забыл, я же собирался переговорить с Шульманом, — пробормотал он, вырываясь из моих судорожно сжатых пальцев.

Стоило ему отойти, как мой внезапный «приступ» тут же прекратился.

— Эй, ты в порядке? — участливо спросила Вики.

— В полном! — ухмыльнулся я.

— Ну-у, парень!.. — восхищенно протянул Рольф. — Молодчина! Я уж думал, от этого стервятника никак не избавиться… Слушай, приятель, а не принесешь мне из холодильника еще пару банок пива?

Влетев на кухню, я увидел, что мистер Шульман, облапив маму, шепчет ей что-то в самое ухо. Заметив меня, она отшатнулась и смущенно поправила прическу.

— Крис, ты что-то искал? — спросила она.

— Мне показалось, что в кухню прошмыгнула крыса, — выпалил я. — Наглая, жирная, омерзительная крыса.

На лице Шульмана выступили красные пятна.

— Крис! Что ты такое говоришь! Мы с мистером Шульманом…, — начала было мама.

«Мы?» Мне вдруг на самом деле резко перестало хватать воздуха.

— Я давно собиралась тебе сказать, но все как-то не было удобного случая… — замялась мама. — Да, я же так и не успела сообщить тебе потрясающую новость! Генрих подключил свои связи и выбил тебе направление в Шварцвальд. Разве не чудесно?!

— Что еще за чертов Шварцвальд?

— Крис, это лучшая клиника в Европе. Там, в горах, такой воздух… Ты забудешь про астму. И сможешь пообщаться со сверстниками, завести новых друзей…

Я смотрел на нее и не мог понять: неужели она всерьез полагает, что я начну прыгать от радости?

— Удачный ход, мистер Шульман. Браво! — наконец, выдавил я.

— Да что с тобой сегодня, Крис! — воскликнула мама. — Генрих, бога ради, извини. Ты же видишь, он не в себе!

Я молча развернулся и поплелся в свою комнату. Праздник кончился.

 

Глава VI

Отъезд в Шварцвальд был назначен через три недели, сразу после экзаменов. Все это время мы с мамой не разговаривали. Совсем. Она пропадала на студии, а я при каждом удобном случае сматывался на весь день на Каштановую аллею. Летел туда на всех парусах, однажды даже чуть не сбил с ног высокого худого господина. Школьные вебинары я безбожно прогуливал: не хотелось тратить оставшиеся до отъезда дни на эту галиматью. Из-за серии взрывов в метро ежегодный сбор в школе отменили, и всем разослали тесты. Если честно, я даже вопросы не читал, нажимал наугад. Провалился по трем предметам, отправили на переэкзаменовку в сентябре. Это еще больше осложнило отношения с мамой.

Хорошо, хоть Келлеру не приходило на ум поинтересоваться, почему наши занятия музыкой так внезапно перешли в оффлайн. Не слишком-то хотелось посвящать кого-то в семейные дела. Я предупредил, что в ближайшее время мне предстоит пройти курс лечения. Он кивнул и больше не лез с расспросами. Мировой коуч, говорю же.

Иногда во время занятий прибегали Хайди и Анника. В эти дни мы выкатывали кресло Келлера в сад и устраивали пикник. И всякий раз, стоило ему увидеть Аннику, он начинал сиять не хуже отполированного божка на его письменном столе. И чем бы она ни занималась — валялась в траве, смотрела картинки в книжке или болтала на своем птичьем языке — он буквально не сводил с нее глаз. А когда она забиралась к нему на колени, чтобы в три быстрых взмаха нарисовать птицу, которая только что вспорхнула с ветки, или проклюнувшийся из тонкого бутона ирис, он напрочь забывал о нас с Хайди. Кто бы мог предположить, что старик так сентиментален.

— Никогда прежде, — признался он однажды, наблюдая как Анника, хохоча, носится по лужайке, — я не считал закон о генетической чистоте несправедливым. Странно, правда? Ведь он касался меня напрямую. Став инвалидом, я лишился возможности завести семью и детей, путешествовать, заниматься общественной деятельностью — всего и не перечислить. Но мне не приходило в голову роптать. Возможно, потому, что я воспринимал это как заслуженное наказание за свою беспечность, из-за которой оказался прикован к инвалидному креслу и стал обузой для общества и себя самого. Да-да, не спорь. Как бы чудовищно это ни звучало, но в нынешнем мироустройстве гораздо больше разумной справедливости и порядка, чем до войны: привилегии получают лишь те, кто способен стать полезным, полноценным трудягой огромного муравейника. Законы природы подчас кажутся суровыми, но в них есть высшая справедливость. Когда стадо антилоп несется по саванне, хищникам достаются больные и старые животные, и никому не придет в голову встать на их защиту. Или вот яблоня, — он махнул рукой. — Каждый год я задаюсь одним и тем же вопросом: как дерево узнает, какой из сотни плодов — с червоточинкой? Оно сбрасывает их до срока, чтобы отдать все соки прогретой солнцем земли завязям без изъяна. Я свято верил в справедливость закона, Крис. До того, как познакомился с Анникой. Да, возможно, она — ошибка природы. Но ошибка гениальная, из разряда тех, благодаря которым был открыт пенициллин или радиоактивность. И когда я думаю, что в этом идеальном, разумно устроенном мире, населенном трудягами-муравьями, нет места для этой легкокрылой бабочки, которая слышит песню каждого цветка, мое сердце сжимается от тоски.

…Вещи я упаковал заранее — они легко уместились в небольшой чемодан. Ну, сколько меня там продержат? От силы — месяц. Ну, максимум, два. В сентябре начнутся учебные курсы, вряд ли мама допустит, чтобы я серьезно отстал от программы. Так что я взял с собой только самое необходимое — пару маек и джинсов, наушники-кнопки с сотней гигов музыки под разное настроение и планшет. Закачал пару приключенческих историй и несколько книг, которые посоветовал Келлер. Долго сомневался насчет флейты. Не то чтобы я собирался концерты устраивать в клинике или музицировать в перерывах между прогреваниями и ингаляцией. Нет, просто жаль ее как-то стало — будет пылиться под кроватью все лето. Завернул в полотенце, чтобы не поцарапать, и уложил на самое дно сумки.

Ночью накануне отъезда я долго ворочался в постели. В голову лезли разные мысли: о маме, об этом придурке Шульмане, о старике Келлере. И даже об Аннике и Хайди. Мы условились созваниваться, но я не был уверен, что в горах хорошая связь. Чертов Шварцвальд. Чертов Шульман. Чертова астма.

И вот, когда я уже устал пялиться в темноту, меня подхватило сильным течением, закружило в водоворотах. Вокруг бушевало море. Оно яростно билось в борта корабля, окатывая солеными брызгами. Меня бил озноб, к горлу подкатывала тошнота, а ноги подкашивались от усталости. Вспышки молний стальными лезвиями вспарывали небо. Из последних сил цепляясь за мокрые снасти, я подполз к мачте и, привалившись к ней спиной, обвязал себя за пояс тяжеленным канатом. Вдруг сквозь грохот волн и раскатов грома я услышал слабые крики о помощи. Они доносились откуда-то снизу. Скрипнув зубами, я пополз к трюму. Волны окатывали с головой, каждую минуту грозя смыть в океан. Наконец, я свесился в проем и крикнул что есть мочи:

— Ээй! Есть кто живой?!

Мой жалкий вопль утонул в новом раскате грома. Я перевалился и тяжело, как мешок с песком, плюхнулся в трюм. Воды было уже по колено, и она быстро прибывала. Всполохи молний лишь на краткий миг разгоняли чернильную темень.

— Крис, — чуть слышно позвали где-то совсем рядом. Я на ощупь двинулся на звук голоса, как вдруг мою руку ухватила ледяная ладонь. На старых мешках лежал Роб. Исхудавший, оборванный, он скорее походил на полуистлевший скелет из книжек про пиратов, чем на живого человека.

— Роб, дружище, как ты? — я подхватил его на руки. И — странное дело — совсем не ощутил веса тела, словно снял с вешалки зимнюю куртку.

— Нужно выбираться, — просипел он. — Корабль сейчас пойдет ко дну. Там, в левом борту, огромная пробоина.

Я и сам понимал, что дело принимает скверный оборот. Вода в трюме уже поднялась до пояса. Люк был слишком высоко над головой, не дотянуться. Осторожно опустив Роба на кучу старого тряпья, я попытался перетащить пару ящиков, чтобы по ним, как по лестнице, выбраться из трюма, но только в кровь ободрал пальцы. Корабль жалобно застонал, словно раненый зверь. Затрещали, переламываясь, доски, и со всех сторон хлынула ледяная вода. Корабль медленно погружался на дно. В носовом отсеке, куда нас отбросило, образовалась маленькая воздушная пробка. Сантиметров десять, не больше. Можно растянуть минут на пять.

— Роб, это конец, — сказал я, судорожно глотая воздух. Соленая морская вода заливалась в рот, разъедала глаза. Отплевываясь, я барахтался из последних сил. Слышал, как рядом сипит и колотит руками по воде Роб. Воздух стал густым, вязким, как мед, а в глазах запрыгала красно-зеленая рябь.

— Крис, дорогой, проснись! — мама сидела на краю кровати и слегка потряхивала меня за плечо. Наверное, я кричал во сне. Грейси заглянула в приоткрытую дверь. Убедившись, что все в порядке, она вернулась на подзарядку, оставив нас с мамой наедине.

— Ну, как ты? Уже лучше? — спросила она, опустив мне на лоб прохладную ладонь.

— Да, просто сон дурацкий, — заверил я.

— Тогда спокойной ночи?

— Посиди со мной еще чуть-чуть…

— Хорошо, — в темноте я не видел ее лица, но мне показалось, что она улыбается.

Наутро ночные кошмары совсем развеялись. Я поклялся вести себя так, словно это самое обычное утро. Не хотелось, чтобы мама стояла на перроне с похоронным лицом. Не на войну же еду. В клинику, черт бы ее побрал.

На вокзале было не протолкнуться. Парни и девчонки примерно моего возраста — так сразу и не скажешь, что в медкарте стоит какой-нибудь заковыристый диагноз. Правда, было и несколько колясочников.

До отправления поезда оставалось пятнадцать минут, а заполошные мамочки все повторяли скороговоркой: «Одевайся теплее, по погоде. Выполняй все указания врачей. И кушай, кушай хорошо! И звони, каждый вечер, слышишь?!». Я поскорее прошел в вагон, подальше от этого птичьего базара, но и там битый час пришлось выслушивать квохтания седовласой мадам.

Моим соседом по купе оказался ее восьмилетний внук, которого она называла не иначе как «Бруно, милый». Он походил на паренька из рекламы кукурузных хлопьев — такой весь упитанный и розовощекий. Престарелая фрау в ужасно старомодном платье все трындела и трындела, так что я уж думал, что умом тронусь, честное слово, но тут кондуктор попросил всех провожающих покинуть вагон, а пассажиров занять места согласно купленным билетам. Я прямо благословил его в тот момент. Мама все так же стояла на перроне напротив моего окна. Среди царящей вокруг сутолоки она казалась маленькой потерявшейся девочкой. Когда поезд тронулся, я поймал ее встревоженный взгляд — и сразу отвернулся, потому что в глазах защипало. Снял очки и протер стекла — все-таки правая дужка иногда сильно придавливала за ухом, прямо злость брала.

— Привет, — улыбнулся паренек. — Я…

— Бруно, милый, — съязвил я. — Я уже в курсе. А я — Лис.

Сам не пойму, кто меня дернул представиться этим прозвищем, придуманным Анникой. Просто в голову пришло — ведь он ни черта обо мне не знает. И все, чтобы я сейчас не наплел, примет за чистую монету. Но его голубые глаза лучились таким доверием, что мне стало неловко, словно я пытаюсь у ребенка отобрать леденец.

— Вообще-то меня зовут Кристобальд, но мы же не в палате лордов, верно? Так что для друзей я просто Лис.

Аккуратные домики респектабельного пригорода за окном постепенно сменились рабочими кварталами и мигрантским гетто. В голове сразу возникли кадры новостной хроники. «Прогремел очередной взрыв.. ударной волной уничтожены… полиция определяет круг подозреваемых». Серые многоэтажные дома, во многих окнах выбиты стекла. Заборы, стены домов, витрины разрисованы граффити, всюду валяются груды мусора. Поезд ускорил ход. Я слышал, мигранты иногда бросали в проходящие поезда камни. Просто так, для развлечения. Бруно таращился в окно и нервно ерзал.

— Может, опустим жалюзи?

Он обрадованно закивал. Я потянул за кольцо, и на окно наползли стальные пластины.

— Да это настоящая броня! — воскликнул я, чтобы хоть как-то приободрить его. Зажег лампу, и от ее желтого мягкого света в купе сразу стало как-то уютней. Достал из-под сиденья пакет с припасами, который всучила мне на прощание Грейси. Весил он, наверное, килограмм сто, не меньше, все руки по дороге оттянул. Грейси расстаралась, там было все, что я так люблю: куриные голени в медовом маринаде, слойки с беконом, поджаристые картофельные драники и сдобные пирожки с яблочным повидлом. Все это великолепие, предупредила Грейси, необходимо съесть в течение двадцати четырех часов, пока не испортилось. Иначе расстройство желудка гарантировано. Впрочем, если умять все это в одиночку, его точно не избежать.

— Давай, налетай, — бросил я Бруно.

— Нет, что ты, мне нельзя, — говорит, а у самого глаза так и загорелись, я же вижу.

— Почему?

— Диабет, — вздохнул он. — Нельзя сладкое, соленое, жирное, выпечку…

— Слушай, а что же ты ешь? — изумился я.

— Бабушка варит мне кашу. Обычно — мультизлаковую, она самая полезная. В ней незаменимые витамины, аминокислоты и минералы. Она придает сил на целый день… Ненавижу эту серую дрисню!

Он подсел поближе и на мгновение задержал руку в воздухе, слегка перебирая пальцами, словно не в силах выбрать, что же попробовать в первую очередь. А потом набросился разом и на слойки, и на драники, жмурясь от удовольствия, как кот. За полчаса мы напару уничтожили трехдневный запас продуктов и могли только лежать, глядя в потолок. Прозрачный браслет с датчиком на его запястье верещал, как автомобильная сирена — так подскочил уровень сахара в крови. Бруно снял его и засунул под подушку.

— О-ох, завтра я буду сожалеть об этом, — простонал он. — Наверное, у меня будет ик!..сульт. Или еще что похуже. Ну и ладно, зато сегодня мне было вкусно! Так вкусно, как никогда в жизни. Спасибо.

И серьезно так посмотрел на меня. Я даже растерялся.

— Да брось ты, было б за что! Расскажи лучше, что ты знаешь про эту клинику?

— Ужасное место, — пробормотал он. — Там люди исчезают.

— Да ладно! Неужели ты веришь этим детским страшилкам?

— Моя старшая сестра там пропала. Три года назад. Она красавица была, умница, у нее по всем предметам высший балл. Гордость всей семьи, не то, что я, остолоп. Господи, да она даже больна не была — так, могла свалиться с гриппом зимой на пару дней. Родители — папа тогда еще работал в посольстве — добились направления в Шварцвальд, надеясь, что горный воздух укрепит ее иммунитет. Первые годы почти каждую неделю приходили письма, потом все реже. А потом пришло официальное извещение, что она сильно простудилась и умерла от воспаления легких. Только знаешь что? — Бруно так резко придвинулся ко мне, что я инстинктивно отпрянул — взгляд у пацана был совершенно безумный. — Вранье это все. Это бабушке они могут мозги запудрить, а меня не проведешь. Я хочу выяснить, что на самом деле произошло, понимаешь? — от волнения он сжимал мою руку — так ему важно было, чтобы я верил. Я кивнул, лишь бы только он успокоился.

Мы погасили свет, но я еще целую вечность не мог уснуть — все думал о том, сколько правды в его истории.

***

В Шварцвальд поезд прибыл только к вечеру следующего дня — мы долго стояли на каких-то запасных путях, а работники в форменной одежде носились, как угорелые, тревожно переговариваясь о чем-то. Видимо, на путях опять произошел теракт.

Настроение было отвратительным. Ночью я почти не спал: под утро проснулся в липком поту, и выполз в тамбур, чтобы не перебудить весь вагон старческим кашлем и предсмертными хрипами. Уже утром я выяснил, что дело в Бруно. Он взял с собой в клинику подушку. Набитую перьями! Когда я услышал об этом, то поначалу не поверил своим ушам. Он признался, что она пахнет, как волосы его мамы. Которая умерла год назад. Услышав это, я так и не обмолвился ни словом о ночном приступе. А в остальном он вполне нормальный, даже забавный. Похож на плюшевого медведя и верит всем небылицам, что я на ходу сочиняю.

После обеда мы пошатались по вагону, поболтали с парнями из соседних купе. Все равно заняться больше было решительно нечем. В поезде, видимо, были установлены глушилки wi-fi сигнала, так что единственное, на что годился майджет — снимать пролетающие за окном чистенькие, погруженные в дремоту городки в три улицы, с церковной колокольней, напоминающей свечу на именинном торте, и темные очертания далеких гор. От скуки я достал из дорожной сумки флейту и сыграл пару простеньких мелодий. Бруно, признавшись, что абсолютно лишен музыкального слуха, готов был аплодировать даже гаммам.

Швейцария, наверное, единственная страна, которую не захлестнуло волной мигрантов. Здесь ни разу не взрывали метро. Хотя тут его и не было никогда, наверное. Про Швейцарию в новостях говорили только в связи с тем, что тут в очередной раз встретились «черные пиджаки» — лидеры мировых держав. Это был словно запасной уровень в игре, где все хранят деньги и ценности, и запрещены перестрелки. В Европе за последние двадцать лет неслабо поштормило: прежние границы государств если и остались, то в большей степени на картах. Во Франции орудуют арабы, в Испании вечные митинги и забастовки, Греция фактически в осадном положении… В Ганзейскую конфедерацию вошли крупные города на севере Германии, скандинавские страны и так, по мелочи — каждый сохранил свой язык и суверенитет, но в любой заварушке выступают как единая сила.

За окном уже смеркалось, когда поезд, наконец, начал замедлять ход. Издав протяжный тоскливый гудок, он остановился у неприметного полустанка. Краска на покосившейся табличке с названием станции давно облупилась. Все продолжали болтать и смеяться, не сомневаясь, что через пару минут состав двинется дальше. Не тут-то было. В тамбуре раздался пронзительный свист. Я сунул флейту за пояс и высунул нос из купе. Хмурый проводник, не тратя лишних слов, согнал всех с мест и вывел на перрон. На лицах всех ребят читались недоумение и тревога.

— Нас что, оставят ночью прямо посреди леса? — дрогнувшим голосом прошептал Бруно. Проводник сердито выплюнул свисток и поднял правую руку, добиваясь полной тишины.

— Конечная остановка. Поздравляю с прибытием в Шварцвальд, — скучным голосом произнес он. — За зданием станции ожидают автобусы, которые доставят вас в клинику. Ручную кладь и багаж оставьте в вагоне, вы получите их позднее. Счастливого пути.

— Как-то странно все это, — шепнул я Бруно, стараясь перебороть дурное предчувствие.

Солнце уже зашло, и только у самой кромки горизонта окрашивало небо золотистым сиянием. Высоченные сосны замерли, словно почетный караул. Ни звука, ни ветерка. Я невольно поежился.

— Давай-ка скорее отыщем автобус, а то достанутся самые паршивые места, — предложил я, и мы побежали к обшарпанному зданию станции, у которой выстроился ряд пузатых оранжевых автобусов.

В сгущающихся сумерках разобрать дорогу, которая петляла между деревьев, было почти невозможно. Автобус то и дело швыряло с кочки в рытвину, так что спустя полчаса я уже крепко пожалел о плотном ужине. Бруно, чьи щеки приобрели землистый оттенок, совсем приуныл и то и дело вытирал замызганным платком испарину со лба. Спустя еще полчаса я готов был отдать что угодно, лишь бы эта зубодробительная тряска кончилась. Наконец, колеса мягко зашуршали по гравию. Мы миновали высокие кованые ворота и остановились у каменного сооружения с покатой крышей.

По команде какого-то крепкого парня со свистком на шее мы выстроились у автобуса и провели перекличку, а затем он раздал карманные фонарики — не всем, а через одного в шеренге. Осоловевшие от усталости, мы растянулись унылой вереницей. Желтые пятна света метались по истертым ступеням, вытесанным прямо в скале, по зарослям кустарника, то и дело цеплявшегося узловатыми сучьями за одежду.

Мы все шли и шли, и с каждой минутой во мне крепла уверенность, что лестница, по ступеням которой расползались клочья белесого тумана — обман, морок, оптическая иллюзия. И где-то глубоко внутри рос иррациональный, леденящий страх — стоит сбиться с пути, и я навсегда пропаду в этом проклятом лесу, превращусь в серый валун, поросший лишайником, или в трухлявый пень. Никогда прежде за всю жизнь мне не было так жутко.

Впереди меня шагал долговязый рыжий парень — я его еще в поезде заприметил. Я направил луч фонарика на его красные кеды и сосредоточился на одной простой мысли: не потерять их из виду, во что бы то ни стало. Словно эти запылившиеся красные кеды стали моей путеводной нитью, спасительным выходом из заколдованного лабиринта. И что самое странное, я воспринимал их отдельно от этого рыжего парня, как осторожное и изворотливое животное. Когда он резко остановился, я чуть не сбил его с ног. Прямо перед нами возвышалась темная громадина замка. Как скала, неприступная крепость или — что вернее — мрачная тюрьма. Мы прошли сквозь ворота в каменной башне, увенчанной зубцами и гербом с хищно раскрывшим клюв черным орлом, и двинулись вдоль крепостной стены, опоясывавшей замок.

С каждым поворотом очертания замка менялись, словно отражаясь в кривых зеркалах. Мы проходили то по горбатому мостику, то сквозь башню с узкими бойницами, то по гулким арочным галереям, где ветер закручивал маленькие смерчи из палой листвы. Наконец, оказались перед массивной башней, последним бастионом замка, открывавшим проход к корпусам клиники. Я валился с ног от усталости и сел прямо на брусчатку, привалившись к стене башни. Бруно бухнулся рядом. Камень приятно холодил спину. Я прикрыл глаза.

— Ваша фамилия? — рядом со мной остановилась молоденькая медсестра в отутюженном белом халате. Сверившись со списком в планшете, она отослала нас к пятому столу и поспешила навстречу новой группе.

Собрав последние силы, я поплелся к столу, вокруг которого уже собралось около десятка мальчишек — и моих ровесников, и чуть помладше. За столом, в желтом пятне света, сидела девушка с иссиня-черной косой и что-то торопливо записывала в толстый журнал.

— Сестра Филди? — прочел я на бейдже. — Я Кристобальд Фогель. А это Бруно Штайн.

Она подняла глаза, и я невольно вздрогнул. Через все лицо — от изломанной, словно удивленно приподнятой правой брови до мочки левого уха — тянулся розоватый шрам. Поймав мой взгляд, сестра залилась пунцовым румянцем, отчего шрам стал еще заметнее.

— Прекрасно, я отмечу вас в списке, — пробормотала она, уткнувшись в бумаги. Я отошел, сгорая от стыда.

Когда набралось человек пятнадцать, сестра Филди повела нас через лабиринт анфилад, переходов и лестниц. Я даже не пытался запомнить путь — все равно в тусклом свете фонаря видно было не дальше, чем на пять шагов. Больше половины кроватей в спальне были уже заняты. Кое-как отыскав свободную койку, я рухнул, даже не сняв кеды, и сразу же провалился в сон.

 

Глава VII

Казалось, я проспал всего пару минут — возможно, так и было на самом деле — как раздался оглушительный трезвон. Я с трудом разлепил глаза. В предрассветных сумерках очертания предметов выглядели зыбкими, ускользающими. Я никак не мог сообразить, где я и как здесь очутился, да и вообще — наяву все это или во сне. Вокруг на кроватях с таким же обескураженным видом озирались парни — всклокоченные, заспанные, сердитые. Трезвон прекратился так же внезапно, как и начался. Металлический голос, лишенный интонаций, произнес:

— Доброе утро. Сегодня шестнадцатое июня, вторник. Точное время — пять часов тридцать одна минута. Через пятнадцать минут все пациенты должны собраться в холле главного корпуса. Хорошего дня.

В ушах все еще звенело. Я сунул голову под подушку, надеясь выгадать хотя бы пару минут.

— Смотрите, смотрите — я летаю, — заорал кто-то совсем рядом.

Я приоткрыл один глаз — худой пацаненок лет десяти с копной черных кудрей скакал на кровати, пытаясь разглядеть что-то в высоко прорубленном окне.

— А ну-ка, пусти, мелкий, — тот рыжий парень, за которым я плелся вчера, влез на кровать и тоже подпрыгнул так, что пружины жалобно взвизгнули. Это стало сигналом к всеобщему помешательству: все стали скакать и бросаться подушками.

Хотя нет, не все. Незнакомые мальчишки — видимо, из стареньких тут, в клинике — безучастно сидели на своих идеально заправленных кроватях, сложив ладони на коленях. На них были одинаковые бирюзовые пижамы, а головы обриты наголо. Когда я встретился взглядом с одним из них и весело бросил: «Привет!», он только испуганно заморгал.

Пожав плечами, я поплелся умываться, пока вся эта орава не опомнилась — а то к раковине будет уже не пробиться. Вода в кране оказалась просто ледяной, взбодрила не хуже утреннего кофе. Наскоро сполоснув лицо и пригладив волосы, я вернулся в спальню. Похоже, объявление по радио никто не воспринял всерьез — пацаны колошматили друг друга подушками, прыгали на кроватях и перекидывали чей-то грязный носок.

На пороге спальни в полной растерянности стояла сестра Филди. В утреннем свете мне бросилось в глаза, что она совсем молоденькая, всего на пару лет старше нас. И многие парни в спальне, как тот, рыжий, были выше нее на целую голову. Она смотрела на бедлам, творившийся в спальне, расширенными от ужаса глазами и лепетала:

— Что же это такое? Немедленно прекратите! Мы должны быть в главном корпусе через десять минут! Старшая сестра будет в ярости…

И так что-то жалко ее стало, честное слово. Как будто мы все ее сильно подвели. Я набрал полную грудь воздуха и свистнул. Так громко вышло, даже у самого уши заложило. Все на мгновение замолкли и обернулись ко мне.

— О, у нас завелся свистунишка? — рыжий подошел ко мне разболтанной походкой, гнусно усмехаясь. Все вокруг заржали.

— Сестра Филди сказала, что у нас десять минут на сборы. Так что кончайте дурью маяться, — я кожей чувствовал, что меня со всех сторон сверлят безжалостными взглядами и стоит кому-то крикнуть: «Бей его!» — все набросятся, как стая гончих.

— А ты вообще кто?

— Моего друга зовут Крис, — неожиданно встрял Бруно. От волнения его конопатое лицо пошло красными пятнами.

— Дело твое, конечно, — сказал я, обращаясь к этому самодовольному типу, — но я слышал, что за нарушение режима по головке не погладят, — я отвернулся и нарочито медленно и аккуратно стал застилать постель, хотя внутри все так и трепыхалось. Верзила тяжело сопел за моей спиной.

— Мальчики, пожалуйста, следуйте за мной, — прозвенел голос сестры Филди.

Краем глаза я заметил, что парни обменялись взглядами, а затем один за другим нехотя поплелись к выходу. Я разгладил потной ладонью невидимую складку на покрывале и вышел из спальни одним из последних.

— Спасибо, Бруно, — шепнул я, когда мы шли по длинному коридору с высоченным сводчатым потолком.

— Да ладно, что я сделал-то? — пробормотал он.

Я помолчал. Слова казались слащавыми, как если бы их полили кленовым сиропом. Но там, в спальне, я впервые осознал, какая эта огромная разница — стоять одному против всех или знать, что за твоим плечом друг. И пусть, если бы все-таки началась стычка, мы с Бруно не выстояли бы и пяти минут. Все равно — я был не один.

Истертая брусчатка, который был выложен внутренний двор замка, поблескивала в лучах восходящего солнца. Почти все наши уже вбежали в каменное здание в большой литерой «А» на торце. Я шел быстрым шагом — даже после короткой пробежки меня тут же настиг бы приступ кашля, а сегодня я и так привлек к себе слишком много внимания. Бруно не отставал, то и дело поглядывая на браслет из прозрачного пластика, который отслеживал уровень сахара в крови. Даже не видя показаний, я знал: дела плохи — его лицо стало мучнистым, а на лбу выступила испарина.

Когда мы наконец вошли в зал, собрание уже началось. Стараясь остаться незамеченными, мы с Бруно приткнулись в последнем ряду. На невысоком постаменте в центре большого зала стоял щуплый старикашка в коричневом пиджаке и задвигал речь о достижениях современной науки и прорыве в медицине. На улице я здорово продрог, и тут, в тепле, под его монотонное бормотание, меня разморило. Глаза слипались, и я с трудом сдерживал зевоту. Хорошо хоть, Бруно толкал меня локтем в бок, когда я начинал слишком уж опасно крениться в сторону. Но вот профессор закончил речь, раздались жидкие аплодисменты, и он с польщенным видом расшаркался.

А следом на кафедру поднялась леди в белом форменном платье. Черты лица — идеально правильные, как у ожившего манекена из дорогого магазина. Ясные голубые глаза, чуть навыкате. Светлые волосы собраны в тугой узел на затылке. И накрашенные яркой помадой губы — такие красные, словно она только что напилась чьей-то крови. Предельно четко артикулирующие каждое слово.

— Поблагодарим еще раз профессора Айзенблата за блестящую речь. Запомните этот день, дети — вам выпала уникальная возможность своими глазами увидеть ученого с мировым именем, чей вклад в науку сложно переоценить. К сожалению, глубокое погружение в научные изыскания, а также активная общественная деятельность лишают нас удовольствия наслаждаться его обществом каждый день, — леди в белом выдержала драматическую паузу. — В его отсутствие руководство клиникой переходит ко мне. Меня зовут мадам Фавр. А сейчас я бы хотела поговорить о самом важном. О дисциплине.

Странное дело — она говорила ничуть не громче профессора Айзенблата, но каждое ее слово проникало в мозг, словно она выскребала его острым гвоздем. В зале повисла гробовая тишина.

— Сегодня я с прискорбием узнала о том, что некоторые из прибывших вчера пациентов устроили потасовку в спальне и совершенно игнорировали требования дежурной сестры. Мне бы не хотелось омрачать первый же день пребывания в клинике суровым наказанием. Но и закрыть глаза на безобразное поведение хулиганов было бы опрометчивым попустительством. На первый раз наказание будет мягким — весь отряд останется без завтрака и отправится приводить в порядок двор замка. Если подобное повторится, зачинщики будут изолированы в карцере на три дня.

По залу прокатился протяжный вздох. Я бросил быстрый взгляд на сестру Филди — она стояла с побелевшим лицом, закусив губу. И когда только она успела заложить нас, ведь, казалось, все время была рядом, поторапливала и ободряла отстающих?

А старшая сестра меж тем продолжала излагать правила, которые нам следовало запомнить крепче, чем собственное имя. Каждый день в клинике подчинен строгому распорядку: лечебные процедуры, общественно полезный труд, спортивные состязания и все такое прочее. Короче, просто так и шагу не ступить. Единственное свободное время — час до отбоя. И рекомендуется — старшая сестра снова выдержала долгую паузу — занять его тихими играми, чтением или письмами родным. Бумажными письмами! Потому как любые гаджеты во время пребывания в клинике под запретом. Даже часы. Впрочем, как и вообще все личные вещи. Разумеется, исключительно из-за необходимости поддержания полной стерильности. Так что своих чемоданов мы не увидим до дня выписки. Сегодня перед обедом отряды по очереди посетят душ и всем выдадут одинаковые комплекты одежды и предметы гигиены. Свободно разгуливать по замку — запрещено. Покидать спальню в промежуток с половины десятого вечера до половины шестого утра, а также во время тихого часа — запрещено. Выходить за крепостную стену, а также за пределы больничного корпуса без сопровождения дежурной сестры — запрещено. С каждым новым запретом лица ребят все больше вытягивались, а Макс, тот самый пацаненок, который еще полчаса назад подпрыгивал чуть ли не до потолка и вопил, что замок летит в облаках, опустил глаза и захлюпал носом. Сестра Филди тихо подошла и положила руку ему на плечо. Ясное дело, подмазывается, подумал я, да только поздновато спохватилась: после того, как она с потрохами сдала нас старшей сестре за маленькую потасовку, я и слова больше не скажу в ее защиту. Видимо, почувствовав мой колючий взгляд, сестра Филди обернулась, но я быстро отвел глаза.

Расходились в гробовой тишине. Сестра Филди попыталась было взять Макса за руку, но тот лишь сердито отдернул ладонь, словно обжегся от ее прикосновения. Сестра Филди нахмурилась и молчала всю дорогу. А перед самыми дверями спальни остановилась:

— Вы можете относиться ко мне как угодно, но это не я доложила об утреннем происшествии старшей сестре. В спальне, как и повсюду в замке, установлены камеры слежения, и техника автоматически фиксирует любые нарушения режима. Так что прошу: не делайте глупостей… У вас есть двадцать минут на то, чтобы застелить кровать и умыться — ровно в десять мы должны приступить к уборке двора.

— Э-э-э, я, конечно, дико извиняюсь, сестра, — с ехидной улыбочкой встрял рыжий верзила. — Только я не для того два дня в поезде трясся, чтобы брусчатку драить. У меня, на минуточку, ослабленный иммунитет, мне вообще противопоказано находиться на сквозняке. Думаю, папа будет вне себя, когда узнает, что тут творится, в этой элитной швейцарской клинике. Я требую, чтобы мне предоставили телефон — я не собираюсь оставаться в этой треклятой богадельне ни минуты. Отец пришлет за мной машину. Ну, или вертолет.

— Боюсь, Отто, ты не до конца понимаешь: до тех пор, пока ты находишься в Шварцвальде, тебе придется придерживаться установленных правил. А покинуть клинику ты сможешь не раньше, чем врачебная комиссия во главе с мадам Фавр сочтет, что твое здоровье достаточно укрепилось. А на это подчас уходят долгие годы.

— Что?!! — взревел тот, сжав огромные кулаки. — Это что, тюрьма?! Я могу свалить из этой паршивой клиники, когда пожелаю! И никто не вправе меня удерживать! Где кабинет мадам Фарш или как там ее?! Когда она узнает, кто мой отец…

Видно было, что он разошелся не на шутку. Сестра Филди, грустно покачав головой, сказала:

— Хорошо, будь по-твоему. Я провожу тебя в ее кабинет, раз ты настаиваешь. Мы вернемся через пятнадцать минут, — бросила она напоследок. Я смотрел им вслед — маленькая сестра в идеально выглаженном белом халате и долговязый Отто, воинственный настрой которого таял с каждым шагом — и ни за какие коврижки не согласился бы оказаться на его месте.

Все ребята разбрелись по спальне и как бы между делом, просто для того, чтобы убить время, стали застилать постели. Но я-то видел, что в глазах, которые воровато шарили по серой кладке стен, выискивая замаскированные камеры, затаился страх. А ведь еще сегодня утром они стояли на ушах и хохотали над призывами соблюдать правила. Бруно совсем сник. Он сидел на своей кровати, ссутулившись, и смотрел в одну точку. Я подошел и молча сел рядом.

— Тут нечисто, Лис. Теперь я точно знаю: тут нечисто, — покачал головой он.

— Согласен. Только, как учил меня знаменитый пират Роб Бесшабашный, нельзя бросаться на абордаж, не разузнав, сколько у неприятеля ядер и мушкетов.

— Что-что? — изумленно уставился на меня Бруно.

— Я говорю: осмотреться нужно и все разведать, — я похлопал его по плечу. — Мы докопаемся до правды, поверь.

Прошло минут десять, и когда чуть слышно скрипнула дверь спальни, все головы повернулись разом, как намагниченные. Только сестра Филди была одна.

— Пора идти.

— А где же Отто? — тихо спросил кто-то из наших.

— Его на какое-то время перевели в другой корпус, — сказала она, отводя взгляд.

В хмуром молчании мы шли по скупо освещенным переходам, проходили сквозь арочные галереи и торжественные залы, взбирались по узким винтовым лестницам. В этом странном месте время навеки застыло, а пространство искривилось: порой казалось, что пол уходит из под ног, а потолок опускается так низко, что вот-вот звезданешься лбом, но затем он вновь взмывал вверх и сиял расцвеченной лазурью и золотом мозаикой. Окна тоже располагались в совершенно хаотичном порядке, на разной высоте, а порой и вовсе оказывались обманками, нарисованными прямо на каменной кладке. В Оленьей галерее стены были увешаны рогами сотен убитых на охоте оленей — зрелище удручающее и жутковатое, надо признать.

Наконец, мы добрались до темного закоулка, где располагался вещевой склад. Кастелянша, согбенная старушенция со скрипучим голосом и грацией черепахи, выдала каждому комплект одежды сине-зеленого цвета: пару маек, пижамные брюки, сменное белье, тряпичные туфли и спортивную куртку из непромокаемой ткани. Все было совершенно новым и пахло дезинфицирующим средством. Переодеться в больничную форму нужно было прямо там, за ширмой, а свою одежду бросить в кучу в углу комнаты. Рядом стоял большой короб для обуви и ремней. Вечером, как сказала сестра Филди, все это утилизируют — сожгут в огромной печи.

Я достал из-за пояса флейту и долго стоял, не решаясь выпустить ее из рук. Еще полгода назад я бы сам с радостью бросил ее в огонь, а теперь… Это было последним напоминанием о доме, о маме и Келлере, о Каштановой аллее — словом, обо всем, что было мне так дорого. И у каждого из новеньких была такая вещь. Сестра Филди подошла и мягко вытянула флейту из моих рук. Я быстро вытер мокрые ресницы. Хорошо хоть, очки разрешили оставить — после того, как я сказал, что иначе рискую сослепу вывалиться в окно или переломать все кости, загремев с лестницы.

Щурясь от яркого солнца, мы вышли во двор замка. Я с наслаждением вдохнул воздух, наполненный запахами луговых цветов, травы и нагретого солнцем камня. Высоко в синеве с пронзительным щебетом проносились ласточки. Все выглядело столь безмятежным, что страхи и тревоги таяли, превращаясь в смутные тени.

Сестра Филди отлучилась на пару минут и вернулась в сопровождении жуткого типа. Вагнер — так его звали. Засаленные, черные с проседью патлы падали на одутловатое лицо, а лиловые губы кривились в усмешке. Он окинул нас угрюмым взглядом из-под тяжелых набрякших век и, достав увесистую связку ключей, отпер неприметную деревянную дверь. За ней оказалась комнатка, набитая всяким пыльным старьем. При одном только взгляде на этот столетний хлам у меня сразу же запершило в горле.

Старик, который был при клинике кем-то вроде садовника, смотрителя и ночного сторожа, выдал нам облезлые щетки, ведра и мыльный раствор. Мы накачали в колонке ледяной воды и принялись скрести мостовую. Это было нудное, но, в общем-то, не такое уж сложное занятие: пока руки заняты, можно болтать о чем угодно, а можно думать о чем-то своем. Мне почему-то вспомнилась Хайди — вот бы она посмеялась, увидев меня на четвереньках, по уши в мыльной пене. Она так заразительно смеется — как будто стеклянные бусины рассыпались и скачут, катятся во все стороны. Даже если настроение паршивое — все равно разулыбаешься, как дурак.

— Ты что улыбаешься? — спросил Бруно.

— Да так, ерунда, — отмахнулся я. — Интересно, а где спальни девчонок?

— Зачем тебе? — изумленно уставился он.

— Ты что, уже не хочешь узнать правду о своей сестре? Может, здесь еще есть те, кто видел ее. Все-таки три года — не такой большой срок. Кстати, начать опрос свидетелей можно прямо сейчас, — и прежде, чем он успел сказать хоть слово, я вскочил с колен и подошел к сестре, которая о чем-то тихо переговаривалась с Вагнером. Заметив меня, оба разом замолчали.

— Сестра Филди, мы с Бруно, — я махнул рукой в его сторону, — поспорили, куда выходят окна нашей спальни: я ручаюсь, что прямо на этот дворик, а Бруно утверждает, что на противоположную сторону.

Сестра улыбнулась.

— Мне жаль, Кристобальд, но Бруно прав. Окна вашей спальни смотрят на восток, а это южная сторона.

— Вот черт! — ругнулся я. — Вы так здорово ориентируетесь в замке! Это же настоящий лабиринт. Наверное, давно уже тут?

— Давненько, — улыбнулась она.

— О, тогда вы наверняка должны помнить старшую сестру Бруно, Элизу. Элиза Штайн. Он говорит, она была настоящей красавицей. Она умерла три года назад — от простуды. Помните?

Сестра Филди бросила быстрый взгляд на Вагнера, который мял в узловатых пальцах с обломанными желтыми ногтями сигарету. Она была грязная, замусоленная, словно он таскал ее в кармане черт знает сколько времени. Меня чуть не передернуло от брезгливости.

— Нет, признаться, что-то так сходу не припомню, — пробормотала сестра Филди. — Возможно, как раз в это время я уезжала на сестринские курсы.

Я кивнул и отошел. То, что она обманывала, было ясным, как день. Но важнее было другое: старый сторож тоже прекрасно знал, о ком шла речь, хотя не проронил ни слова. Что же за тайну хранят эти двое?

— Бруно, — шепнул я, снова опускаясь на четвереньки и берясь за щетку в серой пене. — Похоже, ты был прав, приятель.

Его глаза округлились, но заметив пристальный взгляд сестры, он промолчал и только еще усерднее принялся шоркать брусчатку.

Солнце стояло уже высоко, и в животе урчало от голода. Вчера после шатаний по темному лесу мы так и остались без ужина, а сегодня из-за совершенно безобидной потасовки — еще и без завтрака. Я вспомнил кексы, которые пекла Грейси — с румяной корочкой, посыпанной сахарной пудрой, а внутри — сладкая сдоба с изюмом и цукатами. М-м-м-м… От одной мысли о них голод стал в сто раз сильнее.

— Знаешь, Бруно, я тут подумал, что каша, которой тебя пичкала бабушка, не такая уж плохая вещь. Пожалуй, я бы съел сейчас тарелочку.

Он в ответ только горестно вздохнул. Стрелки старинных часов на самой высокой башне замка, которые двигались так медленно, точно были смазаны липким клеем, наконец встретились у отметки XII. Раздался мелодичный перезвон, а затем заиграл вальс, и на маленькой площадке перед циферблатом закружилась пара фигурок. Пышное платье девушки трепетало, словно и вправду было из легкого шелка. Все задрали головы и завороженно следили за механическим танцем. Часы стали бить полдень, и с последним ударом из потайной дверцы выкатилась фигурка смерти в черном балдахине с капюшоном и острой косой рассекла влюбленных, а затем так же бесшумно скрылась.

— Не хватает только надписи «Game over», — пробормотал Бруно.

— Так, ребята, еще полчаса — и поднимемся в корпус, чтобы умыться перед обедом, — хлопнула в ладоши сестра Филди.

После возвращения в спальню всем было уже не до шуток: с непривычки ныли шея, спина и ободранные о брусчатку костяшки пальцев. А ведь мы не отмыли даже половины площади! Обнадеживала только мысль об обеде: я уже представлял дымящуюся тарелку ароматного супа, жаркое с поджаристыми до золотистого цвета картофельными ломтиками, свежую выпечку, фрукты…

Сестра Филди провела нас в обеденный зал. За длинными столами сидели подростки: по левую сторону девочки, а по правую — мальчишки. Все были одеты в ту же униформу, что и мы, только цвета различались. Несмотря на то, что зал был полон народа — за столами сидело человек триста, а то и больше — стояла глухая тишина. Ни смеха, ни разговоров, ни даже шепотка — только мерный стук ложек. При нашем появлении некоторые подняли головы, но тут же вновь испуганно опустили глаза. Сестра Филди провела нас за пустой стол, на котором стояли поднос с ложками и блюдо с черным хлебом. Все были так голодны, что тут же расхватали хлеб — по два, три куска — и миска тут же опустела. Те, кто чуть замешкался, остались ни с чем.

— Ребята, хлеб порезан так, чтобы каждому досталось по одному ломтику, — сказала сестра Филди. Кто-то тихо присвистнул. Ребята стали озираться по сторонам, выясняя, кому не досталось хлеба, и делиться друг с другом. Впрочем, нашлись и такие, кто демонстративно откусил и от одного, и от другого отвоеванного куска, показывая тем самым, что это его законная добыча. Сестра Филди вздохнула и молча отошла. По широкому проходу между рядами столов, поскрипывая, катила тележка, уставленная огромными кастрюлями, а поверх них обводила склоненные головы неприветливым взглядом дородная повариха в заляпанном жирными пятнами халате. Она остановилась у нашего стола, схватила со стола ближайшую миску, зачерпнула большим половником и плеснула бурой жижи.

— Что это? — едва слышно пролепетал Йен, худой светловолосый парнишка.

На грубом лице поварихи на миг отразилось изумление, как если бы с ней вдруг заговорил стул или одна из ее закопченных кастрюль. Затем ее глаза просветлели. — А-а-а, так это ж новенькие. Вечно с ними забот полон рот. — Нависнув над Йеном мощным торсом, так что бедняга испуганно вжался в скамью, она сказала ему в самое ухо, четко проговаривая каждое слово, как если бы он плохо слышал или был слабоумным. — Это еда. Суп. Ешь! — Но, видимо, у нее по-прежнему не было полной уверенности, что до него дошел смысл сказанного, поэтому она покрутила рукой, показывая, как нужно зачерпывать похлебку ложкой и отправлять ее в рот. — Вы бы объяснили им, милочка, правила поведения в обеденном зале, — сварливо сказала она сестре Филди. — Хорошо еще, старшая сестра не видела этого безобразия, иначе…

— Иначе что? — готов поклясться, мадам Фавр возникла за ее спиной буквально из ниоткуда, как будто выкристаллизовалась из воздуха. — У вас, кажется, слишком много свободного времени, Катарина, раз вы можете себе позволить отвлекаться на пустую болтовню?

— Нет, мадам! Что вы, мадам! Я только…

— Катарина, дети ждут обед, — ледяным тоном произнесла мадам Фавр.

— Конечно, мадам! Я мигом! — и повариха стала спешно разливать похлебку по металлическим мискам. Я видел, что от пара, поднимающегося над кастрюлями с варевом, по ее раскрасневшемуся лицу сбегают капли пота, и молился, чтобы одна из них не упала в мою тарелку.

— Сестра Филди, второе нарекание за сегодняшний день. Я разочарована, — отчеканила старшая сестра и ушла, не дожидаясь, пока пунцовая от стыда сестра Филди пролепечет хоть слово в свое оправдание.

Передо мной опустилась тарелка с дымящейся жижей бурого цвета. От запаха с души воротило. Я вяло помешал ложкой. Есть расхотелось. Свой кусок хлеба я умял давно — сразу же, как оказался за столом. Но стоило мне приподняться со скамьи, как сестра Филди сделала страшное лицо и свистящим шепотом сказала:

— Не двигайтесь с места! Все должны встать из-за стола одновременно.

Я оглянулся по сторонам — неужели кто-то готов есть эту бурду? Все наши обреченно ковырялись в своих тарелках, а старенькие, обритые наголо, ели механически, словно закидывали уголь в топку. Наконец, с обедом было покончено. После наспех прожеванного кусочка хлеба чувство голода совсем не притупилось, зато вся одежда пропахла тошнотворным запахом варева — казалось, он въелся даже в кожу.

Потом мы снова шоркали брусчатку — ожесточенно, словно вымещая на ней все обиды и разочарование. Покрытые мыльной пеной щетки то и дело норовили выскользнуть из рук, как живые, так что костяшки пальцев у всех были содраны в лохмотья. Сестру Филди срочно вызвали в административный корпус, и за тем, как мы справляемся с трудовой повинностью, следил хмурый Вагнер. Он не удостоил нас ни единым словом, но иногда, когда ему казалось, что кто-то недостаточно старается, он молча отвешивал пинка. И это окончательно убедило в том, что с пациентами в элитной швейцарской клинике Шварцвальд не церемонятся.

Без четверти шесть прибежала запыхавшаяся сестра Филди. Я могу ошибаться, но мне показалось, что глаза у нее были красные, как если бы она плакала. Хотя с чего ей реветь? Не она же целый день ползала на четвереньках, оттирая камни мостовой и слушая голодное урчание собственного желудка, со злостью подумал я.

— Ребята, отнесите ведра и щетки в подсобку. Подошла наша очередь в душевую.

— А что, мыться мы тоже отправимся под вашим присмотром? — осведомился один из парней.

Сестра Филди вспыхнула и ничего не ответила.

Мы заскочили в спальню только для того, чтобы взять сменный комплект одежды. Затем сестра Филди привела нас в один из полутемных закоулков дальнего крыла корпуса. Парни друг за другом исчезали за массивной дверью с бронзовыми заклепками. Наконец, дошла очередь и до меня. Переступив порог, я проморгался, чтобы привыкнуть к яркому мертвенному свету, который рассеивался в огромных зеркалах. По полу, покрытому белой плиткой, при каждом моем шаге разлетались клочья разноцветной шерсти. У меня сразу засвербело в горле, точно мне в рот затолкали вязаный шарф.

— Побыстрее, молодой человек, — сварливо произнес невысокий сухопарый старичок в огромных очках, указывая на кресло перед зеркалом. Я сел, и он в два счета обрил мою голову машинкой. Это было прохладно и немного щекотно. Я сперва даже не узнал свое отражение без взлохмаченных черных вихров. На ощупь голова напоминала теперь мамину любимую сумку из замши. И странное дело — избавившись волос, я почувствовал себя легко и свободно, точно сбросил лишний груз. В голове не было ни одной мысли — тихо-тихо и спокойно. Я еще раз провел ладонью, привыкая к новым ощущениям.

— В ту дверь, — направил меня старикан и выглянул за новой добычей.

В следующем зале располагалась раздевалка. Вдоль стен стояли деревянные лавочки, на крючках висела одежда. «Надо как-то запомнить свое место, а то возьмешь чужую одежду по ошибке», — подумал я, озираясь.

В душевой все было в клубах пара. Я нашел свободный душ и с наслаждением встал под обжигающе горячие струи. Отрегулировать температуру было невозможно: вентелей попросту не было — как только в кабинку кто-то входил, срабатывал датчик движения, и сверху била сильная струя. Многие ребята, корчась и подвывая, только наспех ополоснулись. Я же закрыл глаза и представил, что стал межпланетным шаттлом. И сейчас, пройдя сопротивление плотных слоев атмосферы, выйду в открытый космос. И буду парить среди звезд — свободный, огромный, поблескивая серебряной обшивкой.

— Лис, ты идешь? — голос Бруно было еле слышно из-за шума воды.

— Нет, еще отмокаю. Ты иди, — отмахнулся я.

Наверное, я простоял под душем с полчаса, а то и дольше. В раздевалке уже были незнакомые ребята, а на крючках висела одежда другого цвета — ядовито-желтого.

— О, кто это тут припозднился? — осклабился один из них. Я почувствовал, как покрываюсь липким потом. И дело не в том, что их было пятеро, а я один. Я был голый. И это словно лишало меня силы, воли, быстроты реакции. Неловко прикрывшись рукой, я дернулся к своей одежде. Но опоздал — двое уже начали перекидывать мои вещи, разбрасывая их по всей раздевалке. Такая злость взяла — просто слов нет. Я зарычал, как цепной пес и бросился прямо на них, молотя кулаками, куда придется. И тотчас же сам схлопотал удар под дых и свалился, споткнувшись о лавку. Удары и пинки сыпались со всех сторон. Я свернулся, стараясь прикрыть коленями живот, и закрыл руками голову. Наконец, отморозкам, видимо, надоело пинать мое скрюченное тело, и они с хохотом удалились. Все тело ныло, на боках, ногах, руках наливались лиловые кровоподтеки. Но это ерунда, синяки заживут, гораздо больше меня беспокоило, добрались ли они до правого ботинка, куда я положил очки. Если они разбились, мне кранты — я превращусь в беспомощного слепого котенка. Я заметил правый ботинок под шкафчиком и подполз к нему, морщась от боли. Очки были целы!

Ухватившись за лавку, я медленно поднялся и поковылял в душ. Вода ошпарила ободранную кожу, словно кипятком. Кое-как ополоснувшись, я вернулся в раздевалку. На лавках сидело несколько мальчишек. Они встретили меня затравленными взглядами.

— Кто это его так? — услышал я шепоток за спиной.

— Бешеный Гуго, его шайка.

— Совсем озверели.

Я натягивал майку, закусив губу от боли, когда почувствовал, что рядом кто-то стоит. Обернулся: щуплый, обритый наголо пацаненок лет восьми протягивал мне брюки, которые Гуго и его дружки зашвырнули на шкаф.

— Спасибо, — пробормотал я, не глядя на него. Я не нуждался в сочувствии ни этого заморыша с цыплячьей шеей, ни кого бы то ни было.

Кое-как добрел до спальни. Там было пусто. Наверное, все наши были на ужине. И хорошо. Ради возможности побыть одному хоть пару минут я готов был примириться с голодом. Стараясь не совершать резких движений, я опустился на кровать и лег, накрывшись одеялом с головой. Через какое-то время послышался гул оживленных голосов.

— Он исчез, вот увидите. Нельзя ходить по коридорам корпуса в одиночку.

Голоса все приближались. Вдруг все смолкло.

— Давай, ты! — шепнул кто-то, и я почувствовал, как меня осторожно тронули за плечо. Я утробно зарычал: во-первых, он ненароком коснулся свежей ссадины, а во-вторых, мне просто захотелось разыграть этих простаков. Раздался грохот и отчаянный вопль. Я высунул голову из-под одеяла, довольно ухмыляясь. Однако при виде моей физиономии у парней вытянулись лица, как если бы они действительно увидели перед собой что-то страшное.

— Лис, что с тобой стряслось? — прошептал Бруно.

— А-а, да так, ерунда. Повздорил с парнями в желтых пижамах, — с напускной небрежностью бросил я.

— Лихо они тебя отделали, — он присел на край кровати. Это было похоже на кадр из старого фильма, когда племянник в ожидании богатого наследства пришел навестить в больнице умирающую тетушку. — Вот, твоя порция хлеба, — он протянул мне тонкий кусочек. — Еще каша была, овсяная. Почти как у бабушки. Но сестра Филди сказала, что тарелки с едой из обеденного зала выносить запрещено. Думаю, тебе надо ей показаться.

— Вот еще!

— А вдруг что-то серьезное?

Отделаться от мальца было совершенно невозможно. Я поплелся в коридор к посту сестры Филди. Одного взгляда на мой расквашенный нос было достаточно, чтобы она, охнув, потащила меня в процедурную. Я сел на прохладную кушетку, обтянутую зеленой клеенкой, наблюдая, как она смачивает комочки ваты дезинфицирующим раствором.

— Немного пощиплет, ты потерпи, — предупредила она. Легко касаясь прохладными тонкими пальцами, она осмотрела все ссадины и кровоподтеки. — Ну-ка, сделай глубокий вдох. Сильно больно? — Я помотал головой. — Ну, будем надеяться, что ребра целы. Тебя как угораздило-то?

— Да с лестницы скатился, когда из душевой шел, все ступени пересчитал.

— Ну-ну, — улыбнулась она. — Кстати, спасибо.

— За что?

— Что помог мне утихомирить мальчишек утром.

— А что с тем парнем, Отто? На самом деле?

— Он в третьем корпусе. В отделении интенсивной терапии. Надеюсь, вернется через какое-то время.

Мы помолчали.

— Кстати, у меня есть для тебя подарок, — сестра Филди выдвинула ящик стола и достала флейту. Мою флейту. — Если старшая сестра узнает, что я достала что-то из кучи вещей, предназначенных для утилизации, мне влетит по первое число. Так что не оставляй ее в спальне, пусть она все время будет при тебе, хорошо?

Я хотел сказать что-то, но в горле стоял ком. Да она и не ждала никакой благодарности. И не стала бы так рисковать из-за обычной дудочки. Флейта была моим домом, моей памятью и надеждой на возвращение.

— Сестра Филди, а как ваше имя?

— Оливия.

— Красивое. Вам идет.

Она улыбнулась, убирая физраствор обратно в шкафчик с стеклянными дверцами.

— Вам никогда не хотелось сбежать отсюда?

— Сбежать?

— Ну да. Или, по-вашему, Шварцвальд — лучшее место на земле?

Она ответила не сразу.

— Возможно, и нет. Но это мой дом. Мне некуда идти. Я живу здесь уже десять лет, с тех самых пор, как погибли мои родители. Они были волонтерами «Врачей без границ», все время переезжали из одной горячей точки в другую. Однажды на лагерь в одной африканской стране напали повстанцы. Не щадили никого. Отец погиб, пытаясь защитить пациентов в полевом госпитале. Мы с мамой пытались убежать. Мятежники загнали нас, как диких зверей на охоте, и один из них, потешаясь, рассек мне лицо. Мама с криком бросилась на мою защиту, и он зарезал ее. К вечеру на вертолетах прилетели союзные войска. Тех, кто был еще жив, транспортировали в клинику Красного креста. Моей единственной родственницей оказалась мадам Фавр. Она не разделяла взглядов моей матери, которая приходилась ей двоюродной сестрой, и они не виделись много лет. Она приютила меня в клинике, и хотя я видела ее лишь мельком, только в обеденном зале или во время торжественных построений, и мне было строжайше запрещено рассказывать кому-либо о нашем родстве, я знала, что все же не одна на свете. А когда мне исполнилось шестнадцать, она вызвала меня в кабинет и предложила пройти сестринские курсы.

— И у вас никогда-никогда не было желания узнать, что же за мир там, за стенами Шварцвальда?

— Боюсь, я и так уже видела слишком много. Быть врачом — мое призвание, я всегда это знала, с самого детства. Мадам Фавр сказала, что как только я наберусь опыта, она походатайствует о моем зачислении в медицинскую академию. Года через три, или даже раньше. Я уже откладываю жалованье: оно совсем небольшое, но здесь, в Шварцвальде, деньги и тратить-то не на что.

В коридоре раздались шаркающие шаги ночной санитарки, и сестра Филди осеклась, видимо, пожалев, что так разоткровенничалась. Но затем неожиданно добавила:

— Я солгала днем. Я не просто знала Элизу Штайн. Она была моей лучшей подругой. И я до сих пор не могу смириться с ее гибелью. Меня не было в Шварцвальде, когда это произошло — уезжала на сестринские курсы в Вену. И знаешь, я рада, что не видела Элизу мертвой. В моих воспоминаниях она все еще жива.

Сестра Филди быстро вытерла ладонью глаза и сказала:

— Пойдем, там мальчишки, наверное, уже на ушах стоят.

Но в спальне было тихо. После утренней истории, которая закончилась ссылкой Отто, всем было уже не до веселья.

 

Глава VIII

Промелькнуло лето, а за ним и сентябрь. Дни в клинике катились ровно и монотонно, словно морские волны. Каждый день в полшестого раздавался адский трезвон, и все подскакивали на кроватях, как ужаленные. На ходу досматривая оборванный сон, плелись в туалетную комнату. Потом дежурная медицинская сестра разносила стаканчики с дневной нормой разноцветных пилюль. Она протягивала стакан с водой и зорко следила, чтобы ты проглотил все, что полагается. И если у нее закрадывалось хоть малейшее подозрение, что ты смухлевал, она могла без лишних церемоний залезть пальцем в твой рот, как в собственный карман.

Поначалу я безропотно проглатывал пилюли. Но однажды ночью, вглядываясь в темноту и безуспешно пытаясь заснуть, я попытался представить, что мама присела на край моей кровати, как в детстве. И не смог. Я не помнил ее лица. Ну, то есть я помнил ее глаза, и улыбку, и волосы — но по отдельности, и никак не мог сложить все это в одно воспоминание. Это как… собираешь паззл, и вдруг обнаруживаешь, что потерялся один фрагмент — совсем маленький, незначительный, какой-нибудь бледный кусок неба — но цельной картины уже нет. И я перестал пить таблетки. Держал под языком, а потом незаметно сплевывал их по пути в обеденный зал. А потом стал замечать, что ребята, которые приехали в клинику в одно время со мной, изменились — никто больше не подшучивал друг над другом, не спорил, не смеялся, не устраивал потасовок. И в глазах у всех — неживой, стеклянный блеск. Зомби-апокалипсис, словом. Я и Бруно строго-настрого запретил пить эту отраву.

В полседьмого, еще до завтрака, шли занятия оздоровительной физкультурой на воздухе — вне зависимости от того, палило ли солнце или шел ли проливной дождь: мы отжимались, приседали, делали наклоны и бежали кросс вдоль крепостной стены. А в десять все отряды выстаивались на площади, и старшая сестра раздавала поручения на день — надраить полы в спальнях, навести зеркальный блеск на мостовой или отскоблить огромные кастрюли от слоя пригоревшей вонючей бурды. На тихом часе все обычно раскладывали настольные игры или читали: сестра Филди каждую среду обновляла книги на этажерке в спальне, обменивая в библиотеке те, что мы уже прочитали, на новые. Я не впервые видел бумажные книги — у мамы была карманная Библия в потертом переплете. На корешок была приклеена тонкая алая ленточка, чтобы сразу находить страницу, на которой остановился в прошлый раз. Мама дорожила этой книгой — семейная реликвия. Я заглянул раз из любопытства — шрифт мелкий-мелкий, слова вроде и знакомые, а смысла не разобрать. Там строчки столбиком, как стихи, хоть и без рифмы. И пронумерованы. Странная книга, словом.

Мама рассказывала, что давно, еще до моего рождения, в нашей квартире был большой книжный шкаф — во всю стену. Но когда открылось, что я кашляю вовсе не от простуды, от книг пришлось избавиться. Я прежде не понимал ее грусти по утраченным бумажным книгам: есть же планшетник — закачивай и читай. А в Шварцвальде, где запрещены любые гаджеты, понял. Бумажная книга — она такая… Вещественная, что ли? Тяжелая, настоящая. У каждой свое лицо и своя судьба, которая читается по слегка обтрепанному корешку и загнутым уголкам страниц — сколько рук ее касались, сколько людей задумывались над ее страницами, грустили, улыбались, мечтали… И еще — совершенно особенный запах. Его ни с чем не спутать. Старые книги пахнут черным кофе и грецкими орехами, а новые, почти не читанные — как скоростное шоссе после дождя.

Дома я читал почти все время: научную фантастику или приключенческие романы. Иногда мама подбрасывала что-то интересное из современного. Ну, и классику приходилось штудировать к экзаменам, никуда не денешься. В клинике сестра Филди приносила из библиотеки или замшелую скукотищу, от которой сводило скулы, или совсем уж детские сказки. Однажды я разглядел в стопке зачитанную до дыр «Автостопом по Галактике» и чуть не умер от радости, словно встретил старого друга.

Перед ужином, если не было проливного дождя, все выходили в парк на прогулку. Он совсем небольшой, сто шагов — и упрешься в крепостную стену. Но если сесть прямо на траву и закрыть глаза, то так легко представить, что снова оказался на Каштановой аллее, в саду у дома Келлера. Я скучал по старику, по нашим разговорам и занятиям музыкой. Даже написал ему длинное дурацкое письмо, но ответа все не было. Зато мама писала чуть ли не каждый день. Только складывалось ощущение, что мы играли в глухой телефон: в каждом письме я умолял ее как можно скорее забрать меня из клиники, а она отвечала, что страшно рада, что лечение идет мне на пользу и я нашел много новых друзей. Хотя, справедливости ради стоит признать, что ночные приступы удушья действительно прекратились. Постоянное чувство голода и лечебная физкультура доканывали меня гораздо сильнее, чем астма.

Бруно тоже приходилось туго. Он тосковал по сладкому. И чуть ли не каждую ночь видел во сне горы пирожных со взбитыми сливками, кексов в сахарной глазури, шоколадных конфет, ванильного зефира и воздушных профитролей.

— Все бы отдал за дольку шоколада, — горестно вздыхал он.

Шоколад был у Гуго и его шайки. А еще — печенье, ветчина и яблоки. Ходили разговоры, что время от времени он с приятелями совершает налеты на продуктовый склад, причем ту его секцию, где хранятся припасы для медицинского персонала и старшей сестры. И ему все сходит с рук. Многие ребята заискивали перед ним, рассчитывая выцыганить огрызок яблока или кусочек печенья. Во время прогулки он, издевательски посмеиваясь, иногда развлекался тем, что придумывал разные испытания: заставлял голодных мальчишек ползти по-пластунски по грязной земле, забираться по гладкому, как столб, стволу старой сосны, жевать палую листву или драться друг с другом на кулаках до первой крови. После того случая в раздевалке я старался не попадаться ему на глаза.

Конечно, я тоже не хлопал в ладоши, когда за завтраком снова видел в своей тарелке комок слипшейся овсянки. Но надо признать, эта лечебная диета дала быстрый результат: за пару месяцев я скинул кило десять, так что пришлось взять пижаму на два размера меньше. И даже мог пробежать пару километров без одышки.

Гораздо сильнее скудной кормежки меня угнетало требование всюду ходить строем. Словно я, Крис Фогель, тринадцати лет от роду, перестал существовать как отдельный человек со своими желаниями, мечтами, планами на жизнь. Растворился в толпе. Стал безымянным винтиком в сложном механизме, где все подчинено строгому порядку. Если что-то вдруг помешает крутиться невидимым шестеренкам этой точной, хорошо смазанной и отлаженной машины под названием Шварцвальд, старшая сестра мигом устранит неполадку. Я не раз видел, что малейший сбой, отступление от ежедневного распорядка превращали ее в разъяренный смерч с ярко-алой улыбкой на губах. Она обладала удивительной способностью знать все обо всем и быть одновременно в трех местах. Ее быстрые уверенные шаги дробились эхом в гулких переходах замка, и ни одна мышь в замке не способна была укрыться от взгляда ее холодных глаз.

Секрет безнаказанности воровской шайки Гуго раскрылся через пару недель: в один из дней после завтрака нас согнали на площади перед главным корпусом. Санитары громкими окриками быстро построили отряды в ровные шеренги, образующие замкнутый квадрат. Недоумевая, я огляделся: лица у всех ребят были мрачные и отрешенные. В центре площади, у странной деревянной конструкции в виде двухметрового креста стояла Фавр. Ее прическа и выглаженный костюм были, как и всегда, безупречны, а губы застыли в сдержанной полуулыбке.

— Доброе утро, — поприветствовала она, когда на площади воцарилась полная тишина. — Воровство — это тяжелое преступление. И тех, кто совершит кражу, ждет суровое наказание. Это прописная истина, которую обязан знать даже малолетний ребенок. Тем не менее, мы здесь, в Шварцвальде, уже не первый раз сталкиваемся с кражами, совершенными с вопиющей дерзостью и абсолютной беспринципностью. Могу заверить, что ни один вор, совершивший налет на продуктовый склад, не останется безнаказанным.

Санитары выволокли пухлого, обритого наголо мальчишку в красной пижаме.

— Томас Блюмхен, ты признаешь свою вину?

Я узнал парня: он приехал в том же поезде, что и мы, и, как и Бруно, был болен диабетом и сходил с ума без сладкого. На прогулках он часто крутился неподалеку от Гуго, выполняя разные мелкие поручения. Вот и сейчас он бросил быстрый взгляд в сторону отряда с ярко-желтым цветом пижам и отыскал его лицо в толпе. А затем обреченно кивнул.

— Что ж, преступление влечет наказание. Пятнадцать ударов.

«Преступление влечет наказание», — гулким эхом сотен голосов повторили все собравшиеся на площади.

Санитары быстро стянули с Томаса куртку и штаны, оставив его в одном нижнем белье. Тот заскулил и бросился к ногам старшей сестры, цепляясь руками за ее белоснежную, жесткую, как бумага, форму. Но Фавр с брезгливой гримасой отпихнула его ногой. Опомнившиеся санитары тут же подхватили его под руки и уложили на крестовину, раскинув руки и затянув на запястьях и голенях широкие ремни. Вопли Томаса превратились в звериное завывание. Его белое рыхлое тело корчилось и содрогалось от рыданий. Вагнер протянул старшей сестре корзину со срезанными ивовыми прутьями. Она, не глядя, вытащила один и подошла к крестовине с распятым Томасом.

— Преступление влечет наказание, — повторила она и замахнулась. Розга со свистом рассекла воздух и опустилась на спину несчастного Томаса. Тот истошно заорал. Сестра отдернула руку, и я увидел ярко-красный след, протянувшийся через всю спину. Это повторилось снова. И снова. И снова. Сестра останавливалась только за тем, чтобы сменить измочаленный прут на новый. Крики Томаса слились в один истошный вой, а спина превратилась в кровавое месиво. А затем он затих, и последние два удара прозвучали в полной тишине. Закончив экзекуцию, старшая сестра отшвырнула розгу и поправила выбившуюся на лоб прядь волос.

— Правосудие свершилось. Пусть это послужит уроком.

«Правосудие свершилось», — повторил смутный хор.

— Вы свободны, — развернувшись, Фавр проследовала в главный корпус, а санитары стали стаскивать бесчувственное тело бедолаги Блюмхена с крестовины. Расходились в тишине.

Я почувствовал в своей руке горячую ладонь Бруно и сжал ее покрепче. Его глаза были полны слез.

— Томас невиновен. Это Гуго и его дружки украли, — тихо шепнул Бруно.

— Что? Откуда ты знаешь?

— Ребята говорят. Они вечно шляются по ночам и возвращаются с полными карманами еды. А потом заставляют кого-то из мальчишек взять вину на себя. У Гуго нож.

…Отто вернулся через месяц — я даже не сразу его узнал, так он изменился. Притихший, и взгляд потухший, невидящий, словно из него батарейки вынули. Он механически ел, механически спал, а если в руки совали щетку — монотонно драил брусчатку. Страшное дело. Глядя на его ссутуленную спину, я вспомнил, как этот рыжий верзила задирал меня в первый день — и, черт возьми, то, что с ним стало, пугало меня гораздо сильнее, чем его зуботычины.

В отряде я держался особняком — не то чтобы нарочно избегал завязывать с кем-то дружбу, само собой так получалось. Зато с Бруно мы были просто неразлучны. Каждый день после отбоя перешептывались, строили планы побега из клиники. Никакой блестящей идеи так и не пришло, так что самым разумным было лечь в дрейф и ждать попутного ветра.

Однажды, когда сестра Филди зашла пожелать доброй ночи, мальчишки попросили ее рассказать историю о Стеклянной Баронессе. Она опустилась на край кровати Бруно и, дождавшись полной тишины, начала рассказ: «Триста лет назад в этом замке жил барон фон Гогенштауфен. Серебряные рудники в горах, и вся земля — пашни, луга, лесные угодья — до самого горизонта — принадлежали ему. Он был богаче самого короля, и ничуть не уступал ему в спеси и гордыне. Единственной наследницей его несметного богатства была дочь, прекрасная, как майское утро, как песня соловья. Только вот нрав ей достался отцовский — никого она и в грош не ставила, а себя превозносила до небес. Однажды, когда она скакала верхом на своем гнедом жеребце по лесной дороге, ей встретилась согбенная старуха в ветхих лохмотьях. Она тащила на горбу большую вязанку хвороста.

— Прочь с дороги, старая ведьма! — крикнула баронесса и звонко рассекла воздух хлыстом.

Только старуха и вправду оказалась ведьмой. Она прокляла гордячку и за ее непочтение к старости обратила живую плоть в стекло. Баронесса стала прозрачной, как вода в горном ручье, и лучи солнца проходили сквозь нее, даже не преломляясь. Старый барон обещал мешок золотых монет тому, кто разыщет ведьму, но той и след простыл. Безутешный отец пригласил в замок самых известных лекарей и знахарей, но ни притирки, ни снадобья, ни заговоры не вернули его дочери человеческий облик.

Однажды вечером к воротам замка подошел старец в длинном одеянии. Его лицо было скрыто под огромным капюшоном. Он сказал, что знает, как снять проклятье. В ту ночь свечи в кабинете старого барона горели до самого утра. Когда слуги распахнули двери, странника уже не было, а барон в глубокой задумчивости смотрел на догорающие угли в камине. Юная баронесса выпила приготовленное старцем снадобье и излечилась — правда, кожа ее стала бледной, как лунный свет, а кости так и остались хрупкими, как фарфор.

С того самого дня она уже не покидала замка, слуги оберегали ее, как драгоценную вазу. Жители окрестных деревень прозвали ее Стеклянной Баронессой.

В скором времени жители окрестных деревень заметили, что стали пропадать дети. И пошла молва, что снадобье, которое каждое утро пила стеклянная баронесса, замешано на крови младенцев. Взбудораженные крестьяне подняли бунт: старого барона подняли на колья, юную баронессу сбросили с высокой башни, и подожгли замок.

Почти сто лет обгорелый остов замка возвышался на скале, как гнилой зуб. Место это считалось гиблым, проклятым, а смельчаки, которые на спор решались заночевать в развалинах, бесследно пропадали. Потом эти земли приобрел один любитель готических легенд — по старинным гравюрам он возродил замок во всем его былом великолепии, а после смерти завещал Красному Кресту. И в середине прошлого века здесь открылась клиника. Только поговаривают, что призрак стеклянной баронессы так и не нашел упокоения: в лунные ночи бродит он по парку и в пустых залах замка».

То ли в темноте бархатный голос сестры Филди звучал как-то особенно проникновенно, то ли сам замок наводил на мысли о разных потусторонних ужасах, но у меня даже мурашки по спине побежали. А Бруно и вовсе чуть ли не с головой под одеяло залез.

Закончив рассказ, сестра Филди пожелала спокойной ночи и ушла, оставив дверь в спальню приоткрытой, чтобы из коридора падала узкая полоска желтого света.

— Это ведь… все неправда? — дрожащим голосом спросил маленький Макс, натянув одеяло до самых глаз.

Только я собрался заверить его, что все это — глупые выдумки, как Оскар заявил:

— Разумеется, это правда.

Он был из того сорта парней, которых в старых сериалах с закадровым смехом брали на роль капитана школьной команды по бейсболу. Темно-русые волосы, зачесанные волной ото лба, римский профиль, открытая улыбка и ямочка на волевом подбородке. Капитан Америка, словом. Только обритый наголо и в казенной пижаме.

— Что за чушь ты мелешь? — спросил я.

— Сколько ты тут? Месяц? Два? А я — уже целый год. И за это время я такого навидался… Призрак Стеклянной Баронессы похищает детей и пьет их кровь.

— Пффф! — фыркнул я. Оскар явно был раздосадован тем, что я своим смешком смазал все впечатление от его зловещего шепота.

— Можешь ржать сколько угодно, а из отряда пропало уже пятеро! И двое из них перед самым исчезновением рассказывали, что видели призрак своими глазами!

— Ну да, конечно!

— Ты что, считаешь, что я вру? — прошипел Оскар.

— Да брось! Кто в своем уме поверит в эти детские страшилки?

— Говорю же: исчезли пятеро! Только за тот год, что я торчу здесь. Что ты на это скажешь?

— Если бы это произошло на самом деле, репортеры бы камня на камне от этого замка не оставили бы! А я что-то не припомню ни одного сюжета в новостях!

— Разумеется! Старшая сестра не допустила бы скандала.

— А что, если все гораздо проще: они просто выписались и отправились по домам? — насмешливо спросил я.

— Нет! — запальчиво крикнул Оскар, и тут же зажал себе рот рукой. В коридоре раздались шаги санитара, все бросились врассыпную. Через секунду в спальне были слышны только мирное посапывание и сонное бормотание. Дверь, тихо скрипнув, отворилась. Сквозь полусомкнутые веки я видел, как санитар обшарил спальню лучом фонарика, и, убедившись, что все тихо, убрался прочь. Как только дверь затворилась, я услышал горячий шепот Оскара.

— Так вот, Петер Штрубе был моим приятелем, и он ни словом не обмолвился о том, что его выписывают. Вечером он надел пижаму и лег спать, а утром его кровать была пуста. Накануне он божился, что видел призрака. Так же близко, как ты меня сейчас. Все это слышали, так ведь, парни?

В спальне повисла звенящая тишина. Я слышал, как рядом учащенно дышит Бруно. Эта шутка с призраком уже переставала казаться забавной. Пора было поставить Оскара на место.

— И где же этот самый Штрубе видел Стеклянную Баронессу?

— У библиотеки. Его отправили разобрать книги, он припозднился и задержался там до самой ночи.

— Отлично, спорим на что угодно, что я наведаюсь туда в полнолуние и никого не встречу?

— Ага, так я и купился! Проторчишь в туалете — и будешь из себя героя корчить. Вот что — в доказательство принесешь книгу!

— Раз ты настаиваешь, — пожал плечами я.

Оскар смерил меня недоверчивым взглядом.

— Ты полный придурок, если пойдешь в библиотеку ночью, да еще и в полнолуние.

— Мне плевать. Так спорим или нет?

— На что?

— На три пайки хлеба.

— Идет. Только вот если ты не вернешься, твой долг отдаст приятель.

Бруно, который поневоле оказался втянут в этот глупый спор, только растерянно моргнул.

Весь следующий день я чувствовал себя паршиво. Все вокруг беззастенчиво пялились и шептались за моей спиной о дурацком споре. А Оскар начал принимать ставки на то, что я струшу. Ну, или пропаду. Ставка — обеденная пайка хлеба. И на то, что я вернусь с ночной вылазки живым и невредимым, поставил только Бруно.

— Дружище, да ты станешь хлебным королем! — я хлопнул Бруно по плечу, чтобы приободрить. Но он только грустно усмехнулся.

— Я пойду с тобой.

— Брось! Ты что, всерьез веришь во все эти бредни о призраках? Я выиграю спор и утру нос Оскару. Хоть наедимся с тобой до отвала! — Я пытался шутить, хотя на душе было муторно. Конечно же, я не верил в призраков. Но прогулка по темным путаным коридорам спящего замка не слишком-то радовала. А еще я впервые в жизни оказался в эпицентре событий: все вокруг смотрят на тебя и ждут геройского поступка. Ну, или отчаянной глупости, что, в принципе, одно и то же. И будь ты хоть самым храбрым человеком на земле, груз чужих ожиданий давит так, что коленки начинают предательски подрагивать. А я не был сорви-головой. Просто мне не нравятся, когда людям пудрят мозги, вынуждая их бояться собственной тени.

На ужине, через силу заталкивая в рот подгоревший картофель, я заметил, что наш стол, как магнит, притягивает взгляды всех вокруг. А потом меня в коридоре нагнали две девчонки в красных пижамах. Смущаясь, одна из них быстро сунула мне в руку записку, и они убежали. Я развернул и прочел: «Мы тебя не забудем».

— Похоже, ты становишься популярным, — присвистнул Бруно, прочитав записку из-за моего плеча.

 

Глава IX

И вот наступило полнолуние. Весь день наши поглядывали на меня с опаской — словно стоит только взойти луне, я покроюсь волчьей шерстью. Ровно в четверть десятого все были уже в постелях и нетерпеливо посматривали на большие настенные часы, дожидаясь отбоя. Сестра Филди, которая зашла пожелать спокойной ночи, замерла на пороге, ожидая подвоха.

— Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, — произнесла она, медленно обводя нас взглядом. — А ну, выкладывайте, что задумали? Макс?

— Оскар сказал, что тех, кто не будет спать, ночью утащит Стеклянная Баронесса, — буркнул мелкий.

— Глупыш, — улыбнулась сестра Филди. — Это все не взаправду. Просто страшная сказка. Хороших снов!

Но, похоже, в эту ночь никто в отряде спать не собирался. По крайней мере, до полуночи. Когда на часах было без четверти двенадцать, Оскар стал подвывать замогильным голосом:

— По-оо-ра-аа!

Так не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, просто ужас. Мысленно я уже трижды проклял себя за эту дурацкую затею. Но выбора не было. Я дождался, пока ночной санитар, тихо позвякивая связкой ключей на поясе, пройдет мимо, и тихо выскользнул из спальни. Коридор тонул в полумраке. Каменные плиты пола был просто ледяными, и я пожалел, что пошел босиком. Но не возвращаться же — можно только представить, каким улюлюканьем и насмешками встретили бы меня в спальне.

Ночью замок выглядел совершенно иначе. Рыцарские доспехи, стоявшие в гулких залах, уже не напоминали ржавую жестянку. В лунном свете, который лился из высоких стрельчатых окон, они отливали благородным серебром. Полумрак скрыл потертости и прорехи старинных гобеленов, на которых были вытканы сцены охоты: вот свора гончих псов вьется вокруг всадника, который подносит ко рту витой рог. Вот кавалькада преследует раненого вепря, истекающего кровью. А благородные дамы и кавалеры чинно танцуют на пиру.

Крадучись, я переходил из зала в зал. Огромный диск луны заглядывал в окна, как будто из любопытства шел за мной следом. Я достал из кармана скомканный листок, на котором Оскар коряво набросал путь до библиотеки, и подошел к окну. Горы, лес и даже крепостные стены были скрыты в густой пелене тумана. Словно замок, вопреки всем законам земного притяжения, взмыл в воздух и тихо плыл на перине из облаков.

Если верить каракулям Оскара, я был совсем близко: нужно только свернуть направо, спуститься по винтовой лестнице и пройти сквозь оранжерею.

Наконец, трижды споткнувшись на крутой лестнице и от души чертыхнувшись, я подошел к стеклянным дверям оранжереи и осторожно потянул за ручку. Дверь бесшумно отворилась. В лицо пахнуло тяжелым запахом прелой листвы. Стены и крыша были из стекла, и яркий свет луны серебрил широкие резные листья тропических растений. Я шел, озираясь по сторонам. В полумраке оранжерея напоминала настоящие джунгли. Со всех сторон доносились странные шепотки и шорохи. И я не мог избавиться от навязчивого чувства, что кто-то безотрывно наблюдает за мной из темноты, бесшумно перемещаясь между огромными кадками с пальмами.

С бешено колотящимся сердцем я распахнул двери и оказался в огромной библиотеке.

Посреди зала стоял массивный стол и пара кресел с ножками в виде львиных лап, а вдоль стен — до самого потолка — выстроились стеллажи с книгами. Здесь были собраны, наверное, тысячи томов! Их страницы хранили все тайны человечества, истории о кровопролитных битвах, великих полководцах и первооткрывателях, покорении космоса и завоевании новых земель, о подвигах и вероломном предательстве, геройской доблести и жажде власти. От волнения у меня даже перехватило дыхание, как однажды в детстве, когда мама привела меня в огромный собор. Помню, тогда я от испуга намертво вцепился в ее руку и озирался по сторонам. С поблекших фресок строго взирали святые и мученики, а воздух качался от торжественных звуков органа.

Я подошел к ближайшему стеллажу и пробежался пальцами по корешкам книг. В призрачном лунном свете названий было не разобрать. Наугад взял одну книгу и сунул за пояс. Вдруг за дверью раздались осторожные шаги. Я попятился и вжался в стену. В спину вонзилось что-то острое — я нащупал дверную ручку, потянул за нее и мызгнул в темную каморку, забитую разным хламом. Затаив дыхание, я прильнул к замочной скважине. От того, что я увидел, волосы на затылке встали дыбом.

В библиотеку медленно вплыла огромная черная тень. Метра два ростом, с длиннющими руками и уродливым горбом, она двигалась совершенно бесшумно.

Миллиард пылинок, которые я поднял в воздух своей возней, тут же забил нос, налип толстым слоем в горле. Я изо всех сил сдерживался, чтобы не зайтись выворачивающим наизнанку кашлем.

Тень скользнула вдоль стеллажей с книгами и все так же безмолвно зависла в дальнем углу, растворилась в сумраке ночи. Но вот из широкого рукава балахона взметнулся луч света, торопливо обшарил библиотеку и замер. Из горба высунулась тонкая детская ручонка, на пару мгновений зависла над корешками, а затем схватила книгу. Еще одну, и еще. Книги исчезали в горбу, словно тень жадно пожирала их и никак не могла насытиться.

Першение в горле стало просто нестерпимым. Его словно забивали стекловатой — слой за слоем, пока доступ воздуха совсем не прекратился. Со лба градом катился пот, а в глазах прыгали черные мошки. Наконец, я не выдержал и сдавленно кашлянул. В горле засвербело еще сильнее. Я уткнулся лицом в какую-то тряпку и тихо прокашлялся. Стало только хуже. Я корчился на полу, как эпилептик, из глаз катились слезы. Случайно я задел ногой прислоненную к стене швабру, и она с грохотом повалилась, увлекая за собой жестяные тазы, ведра и прочую гремящую дребедень. Я втянул голову в плечи, как черепаха. Через мгновение дверь каморки, где я прятался, распахнулась, и в лицо мне ударил яркий луч света. Прищурившись, я пытался разглядеть, кто держит фонарь, но мог различить лишь смутный темный силуэт. В капюшоне не было лица — только пустые белки глаз и дикий оскал. Не издав ни звука, тень отвесила оглушительный удар в ухо, и я провалился в темноту.

Когда я очнулся, рядом уже никого не было. Я осторожно глянул в замочную скважину и, только удостоверившись, что призрак исчез, решился выбраться из чулана. Вероятно, я провалялся без сознания пару часов — кромка горизонта уже светлела. Голова трещала так, словно от удара череп раскололся напополам. Похлопал себя по бокам — кости целы, очки вроде бы тоже, что удивительно. Книга на месте… А вот флейты не было! Я бросился на колени и стал ползать, осматривая каждый сантиметр пола и перетряхивая старый хлам, который была забита каморка — все бесполезно, флейты нигде не было. И зачем только я взял ее с собой в ночную вылазку! Проклиная собственную глупость, я припустил со всех ног. Сердце выпрыгивало от страха: в каждом темном углу, за каждым поворотом мерещилась огромная черная тень.

И вот от спальни меня отделял последний коридор, ярко освещенный длинными люминесцентными лампами, вмонтированными в потолок. В этом холодном свете предметы переставали отбрасывать тени, все казалось застывшим, безжизненным. Я притаился за углом, высматривая, не идет ли с обходом ночной санитар. Стояла сонная тишина. Но как только я решился шагнуть в освещенное пространство, на мое плечо опустилась тяжелая ладонь. Я заорал от ужаса, и мне тотчас же крепко зажали рот и повалили на холодный пол.

— Ни звука! — услышал я свистящий шепот Вагнера. У меня сразу отлегло от сердца, и я торопливо закивал. Он ослабил хватку. Я поднялся на ноги и отряхнул пижаму. — Так-так… — пробормотал он. — Фамилия?

— Фогель.

— Что делал ночью в коридоре? Живо отвечай!

— Я проснулся среди ночи. Живот закрутило. До утра бы точно не дотерпел, — промямлил я.

— Тебе известно, что пациентам строго запрещено покидать спальни во время отбоя?

— Да, сэр. Но у меня уже не было сил терпеть.

Он протянул ко мне ручищи с грязными ногтями и обшарил.

— А это что еще такое? — спросил он, обнаружив заткнутую за пояс книгу.

— Книга.

— Я вижу, что книга, — побагровел он. — Я спрашиваю, почему она лежит в твоих штанах.

— Это библиотечная, сэр. Сестра Филди приносит нам каждую среду. Я захватил ее с собой. Я всегда беру. Ну, когда иду в туалет. Дурная привычка, сэр.

— Утром я доложу о твоем проступке старшей сестре, — прошипел он, брезгливо возвращая мне книгу. — Тебя ждут крупные неприятности, парень. А сейчас — марш в постель!

 

Глава X

В спальне было темно, хоть глаз выколи: на ночь на окнах опускались жалюзи. Я мечтал только о том, чтобы поскорее добраться до кровати и провалиться в сон, выкинув из головы события этой ночи. Сослепу я запнулся о какой-то куль и с грохотом рухнул на пол.

— Что ж ты так больно пинаешься? — раздался обиженный голос Бруно.

— А ты зачем на полу разлегся? Думаешь, видно в темноте?

— Лис, как же я рад, что ты вернулся! Я тебя ждал, ждал, боялся уснуть… Перебрался на пол — так легче со сном бороться. И все равно задремал. Значит, ты был прав, все это только детские страшилки?

— Ну, как сказать… Я видел ее.

— Видел… кого?

— Сам знаешь.

— С-с-стек… Баронессу?

— Огромную черную тень. Там, в библиотеке. Спрятался в пыльном чулане и наблюдал в щелочку. Кажется, она пожирала книги. У нее огромные ручищи почти до пола. И еще одни, крошечные, словно кукольные, из горба растут.

Глаза Бруно расширились от ужаса.

— Ты… ты уверен?

— Уверен ли я? На сто процентов! Говорю же, я видел собственными глазами! Только вот не похоже, что это бесплотный призрак. Ну, или у него отличный хук справа. Башка просто раскалывается.

— И что теперь будет?

— На обратном пути меня сцапал Вагнер и обещал донести обо всем Фавр. Так что если Стеклянной Баронессе вздумается меня похитить, сопротивляться я не буду… Уж лучше к ней, чем в кабинет Фавр.

— Лис, я серьезно!

— Да и мне не до шуток. Видел бы ты рожу этого старикана! Я уж испугался, что он испепелит меня взглядом прямо там, не сходя с места… Но, похоже, испепеление взглядом входит в круг служебных обязанностей старшей сестры. Кстати, ты слышал историю, что лет семь назад или около того Вагнера ударила молния? Точнее, шаровая молния прошла через все его тело и ушла в землю. А на нем — ни единого ожога не осталось. Только в мозгу что-то перемкнуло, и он совсем спать перестал. И вот уже семь лет не спит. Мается бессонницей, ни одно снотворное не помогает. Вот он и бесится. Бродит ночами по замку — уууууу… Страшно?!

Бруно закатил глаза и застонал.

— Тебя запрут в буйном отделении. Как Отто.

— Да брось, может, все не так уж и плохо. А вдруг меня просто вышибут из клиники за нарушение режима? Вот было бы здорово, а?! Ладно, давай спать.

Бруно горестно поплелся в свою кровать, а я накрылся одеялом и отвернулся к стене. Несмотря на дикую усталость, долго ворочался без сна. И стоило мне задремать, как прямо над ухом раздался вопль Оскара:

— Он здесь! Ну, признавайся, ты просто струсил! — он тряс меня за плечо.

— Отстань, Оскар, пока в лоб не прилетело! Дай поспать!

— Ты ведь не был в библиотеке! Не был?!

Я сел на кровати, злой, как черт.

— А вот и был, — я сунул руку под подушку и нащупал книгу. — Смотри.

Оскар по-дурацки разинул рот, а потом жадно схватил книгу. Ребята сгрудились над ним.

— Да расступитесь вы, свет загораживаете! — крикнул Оскар. — «Понедельник начинается в субботу». Что за ерунду ты приволок?!

— А я и не для тебя выбирал. Спор я выиграл. Хлеб можете складывать на тумбочку Бруно.

Больше всего на свете я мечтал упасть лицом в подушку и поспать хоть пару часов. Но тут прозвенел этот чертов сигнал, который и мертвого бы заставил встать. В спальню вошла сестра Филди.

— Семь минут на то, чтобы одеться и умыться! Кто опоздает на процедуры — останется без завтрака! — она хлопнула в ладоши и все прыснули в разные стороны. — Кристобальд, погоди минутку! А ну, выкладывай, что произошло ночью? Вагнер уже успел доложить старшей сестре, что поймал тебя разгуливающим по коридору с книгой, и она требует, чтобы ты сразу после завтрака зашел в ее кабинет.

Я чертыхнулся. На часах — только полшестого утра, а уже понятно, что день приготовил кучу приятных сюрпризов…

— Лис, о чем ты только думал? Как теперь выкручиваться?! — Бруно нервно скатывал шарик из хлебного мякиша.

— А что, несварение — самая реалистичная из всех возможных версий. Ты только посмотри на это, — я зачерпнул ложкой дымящуюся пресную размазню и смачно шлепнул ее обратно в тарелку. — Я уверен, что будь в Шварцвальде хлев со свиньями, их похлебка выглядела бы гораздо аппетитней. Как это вообще можно есть?

Мой вопрос повис в воздухе, и я поймал несколько враждебных взглядов: почти все за нашим столом проспорили свои пайки хлеба и вынуждены были давиться противной кашей. Легко корчить из себя привереду, когда тумбочка забита хлебом. С другой стороны, никто не просил их ввязываться в спор. Уверен, ни один из них не списал бы мой долг с Бруно, если бы я на самом деле пропал. Поэтому я взял из корзинки еще один ломоть и съел, запивая бледным компотом из сушеных яблок. Бруно, глядя на это, только покачал головой и, взяв из корзинки кусок хлеба, протянул его мелкому, Максу, который смотрел мне в рот, как голодный галчонок. Тот даже спасибо не сказал, просто чуть ли не целиком затолкал мякиш в рот. А дома-то, наверное, капризничал за столом: «Суп слишком горячий. И зеленый: тут что, брокколи?! И морковь вон еще плавает!». А тут — нет. Хлеб вкусный, только мало. И каша вполне съедобная. А нет ли еще горбушки?

Между тем Бруно, похоже, всерьез собрался раздать всю хлебную корзинку.

— Ты что, в сестры милосердия подался? Вообще-то это наш хлеб. Мы его выиграли в честном споре, — как бы между прочим напомнил я.

— Да ладно, что ты, в самом деле! Куда нам столько. А ребята голодные.

— А-а, ну тебя! Делай что хочешь.

Меня просто разрывало от злости. Если уж без обиняков, это мой хлеб. Это я выиграл спор. Это я обмирал от страха и рисковал жизнью в библиотеке. Пока он смотрел десятый сон. И это меня ждал сейчас разговор в кабинете мадам Фавр. Хотя потом, через пару дней, когда у меня появилось очень много свободного времени для того, чтобы обдумать некоторые вещи, я понял, что на самом деле злился на него не за то, что он разбазарил наш выигрыш, а то, что он оказался лучше меня. Мог ли я еще полгода назад предположить, что пара кусочков плесневелого хлеба всколыхнут мерзкую муть со дна моего сердца? Что я буду рад набить брюхо за чужой счет. И мне будет все равно, что у парней — таких же, как я — сводит живот от голода? Быстро же, оказывается, слетают маски хорошего воспитания и «врожденной интеллигентности», уступая звериным инстинктам.

После завтрака прозвучал сигнал к сбору всех отрядов на площади. Мы с Бруно переглянулись. Неужели сестра Фавр решила закатить мне публичную порку? От одной мысли об этом сердце камнем ухнуло в бездонную пропасть. На негнущихся ногах я вышел из столовой. Солнце было уже высоко, но перед моими глазами стояла пелена. Каждое мгновение я ждал, что на мои плечи опустятся тяжелые ладони санитаров. Сердце металось, как загнанная крыса, намереваясь пробить дыру в грудной клетке и вывалиться наружу. Я поймал несколько насмешливых и сочувствующих взглядов — как же я ненавидел их всех в тот миг. Всех, даже Бруно. Он попытался взять меня за руку, но я оттолкнул его горячую потную ладошку.

Санитары построили нас ровными шеренгами. В центре площади стояла Фавр — как всегда, в отутюженном белоснежном костюме, с гладко зачесанными волосами. Но я смотрел не на нее. Я не мог оторвать взгляда от крестовины. Меня колотило в ожидании страшной и позорной расправы.

Повисла гробовая тишина. Я почувствовал, как противная струйка пота пробежала по спине, и сжал кулаки. Еще не хватало заскулить и начать пресмыкаться перед этой коброй.

— Сегодня стало известно о том, что один из пациентов клиники совершил преступление, — произнесла Фавр, не повышая голоса. Каждое ее слово, как мячик, отскакивало от стен замка и еще долго прыгало по мостовой. — Ночью он пробрался на склад и украл несколько коробок шоколадных конфет и печенья.

«Это не я. Это не я. Это не я», — стучало в моей голове. Санитары выволокли мальчонку в ярко-желтой пижаме. Я сморгнул, надеясь всем сердцем, что обознался. Но нет — это был тот самый пацаненок, который помог мне собрать одежду тогда, в раздевалке, когда меня изметелили головорезы Гуго. Он затравленно озирался по сторонам. Парень, ну как же ты умудрился так вляпаться?!

— Остатки сладостей были обнаружены сегодня на утреннем обходе в его шкафчике. Бирк Гинтер, ты признаешь свою вину?

Мальчишка затравленно кивнул, размазывая грязь по мокрым щекам. И мне стало так тошно, как никогда прежде не было.

— Что ж, радует, что ты хотя бы не упорствуешь и готов раскаяться в содеянном. Но это никоим образом не освободит тебя от заслуженного наказания. Пятнадцать ударов!

По площади пронесся тихий вздох. Пятнадцать! Да он и десяти не выдержит. Она просто забьет его до смерти — прямо здесь, на наших глазах. По знаку старшей сестры санитары содрали с мальчишки одежду. Все его худое, тщедушное тело было в лиловых кровоподтеках. Вагнер принес корзину с ивовыми прутьями. Сестра Фавр, не спеша, достала один и рассекла воздух, словно настраивая музыкальный инструмент, прислушиваясь: нет ли фальшивой ноты. Я почувствовал, как тошнота подкатывает к горлу.

Санитар подтолкнул Бирка к крестовине, и тот, споткнувшись, растянулся на мостовой. В моей голове что-то взорвалось. Я сделал шаг вперед.

— Это не он. Это я, — прохрипел я. Горло ужасно саднило, словно я молчал целую вечность.

Старшая сестра медленно повернулась в мою сторону. На ее щеках проступили красные пятна.

— Что ты сказал? — тихо произнесла она, не разжимая губ.

— Это не он. Это я украл печенье. И конфеты. И подкинул в его шкаф, чтобы избежать наказания.

По рядам пижам прокатился тихий ропот.

— Тихо! — взвизгнула Фавр. — Подойди сюда! Это правда? — она впилась взглядом в Бирка, словно собираясь пробуравить его насквозь. Тот, дрожа всем телом, кивнул.

— Пятнадцать ударов за воровство! И пять — Гинтеру. За ложь. Преступление влечет наказание.

«Преступление влечет наказание», — раздался нестройный отклик, в котором легко было различить отдельные голоса. Сестра Фавр обвела застывшие шеренги медленным взглядом.

— Живо! — прикрикнула она.

Санитар дернул меня за ворот рубашки, пуговицы посыпались на брусчатку. Меня уложили на крестовину и туго затянули ремни на запястьях. Я смотрел на серые камни и ждал удара. Всем телом ждал удара. И клялся себе, что не закричу. Ни за что не закричу, как Томас. Все стало неправдоподобно медленным, как при замедленной съемке. Даже сам воздух стал вязким, как кисель. Пока его со свистом не рассекла лоза. Боль была обжигающей, словно прут раскалили добела. Хотите знать, кричал ли я? Да. Громко. И мысленно считал удары. До десятого. Потом сбился.

Как санитары отстегнули меня с крестовины, я не помню. Когда я очнулся на собственной койке, был уже вечер. Спина горела, будто с меня содрали всю кожу. Бруно сидел на полу у моей кровати и читал книгу, которую я притащил из библиотеки. Услышав мой стон, он вскочил:

— Ты очнулся? Потерпи, сейчас я позову сестру Филди! Она снова обработает раны.

— Стой. Скажи, там все плохо?

— Ну, — замялся Бруно. — Это даже хорошо, что ты не видишь.

Я упал лицом в подушку и снова застонал.

Через минуту подошла сестра Филди. Присев на край кровати, она аккуратно смазала раны какой-то пахучей прохладной мазью, и боль немного притупилась.

— Как там Бирк? — спросил я.

— Жив. Ему тоже здорово досталось, — сказал Бруно. — Но к тому моменту сестра Фавр уже слегка запыхалась, вымещая ярость на твоей спине.

— Тише, Бруно! — шепнула Оливия, бросив тревожный взгляд куда-то в угол.

В коридоре раздались звонкие удары каблучков — словно кто-то вбивал гвозди. Сестра Филди резко вскочила и накрыла меня одеялом до самой макушки. Я взвыл от боли — прикосновение ткани к разодранной коже было невыносимым. Оливия шикнула, прислушиваясь к звуку шагов. Дверь распахнулась, и в спальню вошла старшая сестра. На ее губах играла легкая улыбка.

— Сестра Филди, воздух в спальне спертый. Вы регулярно проветриваете?

— Да, мадам, — заверила Оливия.

— Хмм, тогда делайте это чаще. Как пациент, пришел в себя? — она подошла к кровати и, приподняв одеяло двумя наманикюренными пальчиками, откинула его на край койки. — Что… что это такое?! Как прикажете это понимать?!

— Я… мадам… раны серьезные, я опасалась, что…

— Вы… что? Опасались? Я не ослышалась? — старшая сестра задыхалась от злости. — Единственное, что от вас требуется, сестра Филди, это четко следовать служебным инструкциям. Пациентам, нарушившим общественный порядок и получившим наказание, запрещено давать обезбаливающие препараты. Я полагала, что за три года нахождения в клинике в качестве медицинской сестры вам вполне по силам запомнить это простое правило. Впрочем, сейчас не время и не место для подобных разговоров. Пройдите ко мне в кабинет после отбоя на инструктаж.

— Да, мадам, — пролепетала Оливия.

Я провалялся в кровати целую неделю. Оливия приходила с мазью, но тайком, после отбоя и перед самым рассветом. Видимо, это было хорошее лекарство, потому что раны на спине почти затянулись, правда, в первые дни при малейшем неловком движении корочка трескалась и снова сочилась кровь. Бруно таскал мне хлеб из столовой и рассказывал, что интересного видел за день. Я заметил, что после экзекуции ребята стали относиться ко мне иначе, с опаской, словно я был дрессированным тигром и мог выкинуть какой-нибудь фортель. Я чувствовал, что за мной постоянно наблюдают, но стоило мне встретиться с кем-то взглядом, как тот тут же отводил глаза.

Как только я, опираясь на Бруно, встал на ноги, сестра Филди сообщила, что мне предстоит выдержать разговор с Фавр. Та распорядилась явиться в ее кабинет, как только я снова смогу ходить. Остановившись перед тяжелой дубовой дверью без всякой таблички, она положила руку мне на плечо и пристально посмотрела в глаза:

— Будь пай-мальчиком, молча кивай на все ее обвинения, какими бы дикими они не казались, ни в чем ей не перечь — и будем молиться, что гроза пронесется стороной.

Сестра Филди робко постучала, и после приглушенного «Да!» мы вошли в кабинет. Он был обставлен роскошно, с настоящим шиком: узкие стрельчатые окна прикрывали тяжелые портьеры из зеленого бархата, на полках стояло множество книг в переплетах с золотым тиснением и разных диковин: раковины моллюсков, приколотые булавками к дощечкам радужные бабочки, черные африканские маски, модели самолетов и кораблей. Мадам Фавр восседала за огромным, размером с футбольное поле, дубовым столом и что-то быстро печатала, легко постукивая по клавишам лэптопа. Она даже головы не подняла при нашем появлении.

— Мадам Фавр… — едва слышно выдавила сестра Филди. — Я привела Кристобальда Фогеля, как вы распорядились.

— Да, спасибо, сестра Филди, вы свободны, — отчеканила старшая сестра, все так же продолжая постукивать отполированными ноготками по клавиатуре.

Сестра Филди, бросив на меня полный тревоги взгляд, вышла за дверь, а я остался торчать столбом. Может, у старшей сестры действительно были неотложные дела, только, сдается мне, она просто рассчитывала поиграть на моих нервах, заставляя мучиться в догадках о том, какое же наказание меня ждет. И надо признать, это было совершенно излишним — у меня и так колени подкашивались. Стоило мне поднять глаза, как в моих ушах снова звучал свист розги, рассекающей воздух. Так что я разглядывал только носки больничных тапок. Но разные диковины, которыми были заставлены стеллажи, притягивали, как магнит. Такой кабинет скорее подошел бы капитану кругосветного плавания, чем этой засушенной вобле.

— Кристобальд, подойди ближе и присядь, — промурлыкала она, указав на одно из плюшевых кресел с высокой спинкой, стоявших у стола. Я примостился на самый краешек, словно в мягкой обивке был спрятан капкан. — Как ты себя чувствуешь? — спросила она с холодной улыбкой.

— Спасибо, хорошо, — выдавил я.

— На самом деле я давно искала случая познакомиться с тобой поближе… Знаешь ли ты, что твой отчим — мой давний друг?

— Нет у меня никакого отчима, — пробормотал я. Разговор казался все более абсурдным.

— Ну, нет, так скоро будет, — многозначительно улыбнулась она. — Так вот, мистер Шульман написал мне длинное письмо, где рассказал об умном, воспитанном, музыкально одаренном мальчике, который буквально задыхается от вредных испарений мегаполиса, и попросил устроить его на лечение в Шварцвальд. Он поручился за тебя. И что же я вижу? В первый же день ты затеял драку в душевой — да-да, мне прекрасно известно об этом ужасном инциденте. Из глупого мальчишеского бунтарства вступился за воришку — да-да, не отрицай! И к тому же грубо нарушил режим, разгуливая ночью по корпусу. Наверное, наслушался сказок про Стеклянную Баронессу и решил выследить — признавайся, а?

Тон у старшей сестры был шутливый, но в быстром взгляде, которым она так и впилась в мое лицо, таилась холодная сталь. Помня совет сестры Оливии, я отмалчивался, понурив голову с самым виноватым видом.

— Нда… Весьма, весьма прискорбно, когда дети не оправдывают ожиданий и надежд… Доверься мне, расскажи, что на самом деле произошло той ночью?

Я сокрушенно вздохнул и собрался было выдать заготовленную историю про нестерпимую резь в животе, как вдруг мой взгляд упал на ее стол и все разом вылетело из головы. Там, горделиво расправив паруса, стоял кораблик. Тот самый кораблик, который я подарил Робу накануне его отъезда в клинику. В том, что это был именно он, не было никаких сомнений: я нес его в руках через весь город и успел разглядеть в мельчайших деталях.

— Красивый кораблик, правда? — перехватив мой взгляд, спросила старшая сестра. Я кивнул. — Это настоящее сокровище, работа прославленного мастера, и я им очень дорожу.

— А как он оказался у вас?

— О, это печальная история. Несколько месяцев назад в клинику поступил мальчик. С первого взгляда было ясно: случай безнадежный, он обречен. Его определили в третий корпус, где помещаются дети с самыми тяжелыми заболеваниями. Но мальчик упрямо цеплялся за жизнь, и его бесстрашие перед лицом болезни вызывало восхищение. Как ты знаешь, в клинике запрещены любые личные вещи, но он ни в какую не соглашался расстаться с моделью, и мы пошли на уступки. Вскоре он умер, а перед смертью подарил кораблик мне, на память.

— Он… умер?

— Да, у меня на руках. Славный мальчик, мы с ним очень подружились… Как же его звали? Рон, Рой?.. — она сухо пощелкала пальцами, пытаясь вспомнить имя.

— Роб, — машинально произнес я.

— Что ты сказал? — удивленно приподняла бровь старшая сестра. — Роб… Точно. Именно так его и звали… Впрочем, вернемся к нашему разговору. Надеюсь, ты сам понимаешь, что твой проступок не может остаться безнаказанным? Как бы хорошо я к тебе не относилась, оставить столь грубое нарушение правил клиники без внимания было бы крайне непедагогично. Иначе завтра все без исключения начнут стоять на головах и разгуливать по ночам, где им вздумается. Ты проведешь в карцере три дня. В полной изоляции, без света, на хлебе и воде. Иди, я пришлю за тобой санитара.

На ватных ногах я вышел и плотно притворил тяжелую дверь. В висках стучало. Роб был здесь, в Шварцвальде! А сейчас его нет… Он умер. Мы уже никогда не увидимся, не поговорим по душам, не отправимся в экспедицию на Луну… Слезы кипели в моих глазах. На плечо мне опустилась тяжелая ладонь. Я обернулся и увидел широкую ухмылку на лице Вагнера.

— Что, малец, в карцер загремел? Пойдем-ка, провожу, — он ухватил меня за локоть, увлек в темный боковой коридор и услужливо распахнул передо мной неприметную дверь.

 

Глава XI

Дверь захлопнулась, холодно лязгнул замок, и я оказался в темноте, густой и вязкой, как битум. Тишину нарушало только мое сбившееся дыхание. Как слепой, я поводил руками в пространстве, пока не наткнулся на стену. Сел, прислонившись к ней спиной. Чувствовать твердую опору — это уже что-то, раз уж зрение и слух стали бесполезны. По привычке я стал насвистывать всякую дребедень, что приходит на ум. Только мысли все равно крутились по одной и той же орбите. Роб. Роб. Роб. Окажись я в клинике чуть раньше, может, успел бы застать его в живых. Стоп. А почему, собственно, старшая сестра заявила, что он поступил в Шварцвальд, буквально балансируя на грани жизни и смерти? Ведь мы виделись за день до отъезда. Да, он хандрил и все такое, но выглядел ничуть не бледнее, чем обычно. Да, гемофилия — опасное и неизлечимое заболевание, но прожил же он как-то тринадцать лет? Мысли роились в голове, жалили, как осы.

Шварцвальд, конечно, больше похож на тюрьму, чем на больницу. Но детей здесь лечат, а не убивают. Или?.. Как блеснули глаза мадам Фавр, стоило мне спросить про кораблик. Да нет, бред.. Она, конечно, айсберг в юбке, но чтобы из-за какой-то модели уморить живого человека?.. Она же не киношная злодейка. В жизни так не бывает. Роб и сам не раз говорил, что может погибнуть от крошечного пореза — кровь не сворачивается, и течет, течет, пока не вытечет вся, до последней капли. Он мог случайно пораниться или запнуться на лестнице и ободрать коленку — да мало ли что!..

Но во что я никак не мог поверить, так это в то, что он оставил подаренный мной кораблик этой напыщенной гусыне. Которая врет мне в глаза о том, как они были дружны, а сама даже имени его не помнит.

Выходит, Роб погиб из-за кораблика? Нет, не так. Роба убили из-за кораблика. Который ему подарил я. На прощание.

Эта жестокая правда обрушилось на меня, как лавина. Обхватив голову руками, я катался по полу и выл, в бессильной ярости пиная стены карцера.

— Нет! Роб, Роб! Нет…

Постепенно я выдохся и съежился, как воздушный шар, из которого вышел весь воздух. Меня накрыло странное безразличие — мне уже не было дела ни до чего на свете, в том числе и до собственной судьбы. Измученный, опустошенный, я сам не заметил, как уснул.

Проснулся от скрежета ключа в замочной скважине — он показался неестественно громким, царапающим слух. Пахнуло прохладным свежим воздухом. Желтый луч фонарика по-крысиному обшарил каждый угол.

— Эй, ты где тут? Дрыхнешь, что ли?! — Вагнер протянул мне бутылку питьевой воды и кусок хлеба. — На вот, подкрепись, — и он снова захлопнул дверь.

Я жадно выпил всю воду, пожевал хлеб, безвкусный и вязкий, как пластилин, и снова провалился в сон. Я спал, спал, спал и никак не мог стряхнуть это сонное заклятье. Сон не наполнял меня силами, а забирал последние, лишал воли. Мне казалось, я уже наполовину превратился в бревно — рассохшееся, поросшее мхом, с растрескавшейся корой. А потом граница яви и сна совсем смазалась, и стали приходить видения.

Вспомнился последний разговор с Келлером. Старик сидел в своем кресле, нахохлившись, как старый ворон.

— В последнее время я часто задумываюсь о том, как же вышло так, что мы узаконили убийство детей, — проскрипел он. — Да-да, это именно убийство, хотя и получившее статус государственной программы заботы о здоровье будущих поколений. О как! Это хороший, проверенный прием — бесконечно придумывать новые имена. Пока следишь за сменой вывесок, упускаешь главное — подмену смыслов. И как бы ты, как деревенский олух, ни следил за руками ярмарочного плута, сдающего карты, все козыри все равно окажутся в его рукаве… Кстати, ты знал, что древние греки называли «эвтаназией» спокойную смерть от старости, которую человек заслужил тем, что жил по совести, не кривя душой? Люди всегда придумывают новые смыслы старым словам. И сегодня, вместо того, чтобы приободрить больного, стоящего на пороге смерти, помочь ему преодолеть страх небытия, врачам предписывают поскорее избавить больных от «бессмысленных» страданий. Один укол — и на лице вместо гримасы боли проступает блаженная улыбка… Казалось бы, что плохого в том, чтобы позволить больному оборвать мучения? Но стоило лишь чуть-чуть приоткрыть эту дверцу, как мы превратились в крыс, пожирающих слабых собратьев.

Однажды я прочел об одной интересной теории, Крис, «окнах Овертона». Используя несколько проверенных приемов, можно кардинально изменить отношение людей, назвать черное — белым, немыслимое — обыденным и даже модным, а убийство невинных людей — заботой о генофонде нации… Или вот этот навязанный подросткам дикий страх старости, телесной немощи. Они живут одним днем, а если слегка захандрил — есть план экстренной эвакуации. Прямо на небо. Самоубийство, которое во все времена считалось страшным грехом, сегодня преподносится как проявление мужества и тонкой, ранимой души. Стоит ли удивляться, что это стало повальной модой среди подростков? Настоящие, живые, думающие и чувствующие дети умирают, потому что не могут найти себя, свое место в этом новом мире, а на смену им приходят выращенные в пробирках биороботы с отредактированными генами. Это закат человеческой расы.

— Но кому все это нужно?

— Я не знаю, Крис. Но эта теория настолько засела в моей старой глупой голове, что теперь мне всюду мерещатся эти окна — проклятые черные окна Овертона.

Не знаю, сколько времени прошло — день, три или, может, неделя — но однажды Вагнер явился не один. Щурясь от яркого света, я разглядел за его плечом Бешеного Гуго и еще двух отморозков, которые избивали меня в душевой.

— Фу, как же тут все провоняло от этой кучи дерьма, — брезгливо сморщил нос он. Парни подхватили меня под руки и выволокли из карцера. Я так ослабел, что не мог сделать ни шагу. По крутой винтовой лестнице мы спустились в подземелье. Приятели Гуго ощупывали путь лучами фонариков. Меня швырнули на пол. Голова кружилась от голода: во рту было так сухо, что язык прилипал к небу. Вагнер смолил сигаретку, не сводя с меня глаз, а парни о чем-то перешептывались в сторонке. Время от времени раздавались взрывы хохота.

Затем раздалась быстрая, уверенная дробь дамских каблучков — и из темноты выступила старшая сестра. На лице — ни единой эмоции, все та же застывшая кукольная улыбка, тот же пристальный, чуть надменный взгляд, точно ты — жук в коллекции, высушенный и приколотый на булавку. Но чувствуется, что внутри, под этой фарфоровой маской — сжатая стальная пружина.

— Как он?

— А что с ним станется? — ухмыльнулся Вагнер. — Отоспался на год вперед.

— Ну, это уже вряд ли ему пригодится, — холодно бросила старшая сестра.

Бешеный Гуго и его костоправы снова загоготали, как гиены. Я поднялся, хотя колени предательски подкашивались.

— О, после пяти дней в карцере у тебя остались силы геройствовать? — усмехнулась мадам Фавр.

— Вы убили человека из-за игрушечного кораблика.

— Идиот! Своим крошечным мозгом ты даже вообразить не можешь его истинной ценности. Знаешь ли ты, что семь лет назад модель испанского галеона с авторским знаком мастера Кайоши Симидзу была продана на аукционе «Кристис» за семьсот тысяч фунтов? Каждая его работа — музейная редкость!.. А кроме того, я никого не убивала, — накрашенная ярко-красной помадой улыбка искривилась, превратившись в страшный оскал. — Все произошло само собой. Бедный мальчик, больной гемофилией. Любая травма может привести к невосполнимой потере крови. Например, разбитый во время потасовки нос. Правда, Гуго?

Бешеный Гуго злобно ухмыльнулся и щелкнул суставами пальцев, словно разминаясь перед дракой.

— Так значит, и там, в душевой, все было не случайно? — спросил я, потирая за правым ухом.

— Милый, ты уже достаточно большой, чтобы верить в случайности. Ты — особый заказ. Мистер Шульман дал понять, что будет крайне признателен, если лечение в клинике не пойдет тебе на пользу… Вплоть до самого печального исхода. Правда, мы не предполагали, что он наступит так скоро. Но перед тем, как все свершится, ты должен мне кое-что прояснить. Я все ломала голову над тем, как же это сокровище попало в руки больного ребенка? Пришлось даже на пару дней оставить клинику, наведаться с визитом к его матери. Принести, так сказать, сердечные соболезнования. Только зря время потратила — эта дуреха так рыдала, что не могла толком сказать ни слова. Вспомнила лишь, что перед самым отъездом в клинику дрон принес какую-то посылку. А дальше нить обрывалась. И вдруг ты сам оказался в моем кабинете. Я хочу знать, как у тебя появился этот кораблик? И прежде, чем ответить, хорошенько подумай: твоя смерть неизбежна, но будет ли она легкой или мучительной, зависит только от меня.

Я молчал. Мне стало как-то все равно, что эта заводная кукла сделает со мной, но я не мог допустить, чтобы она и ее мозгоправы вломились в дом к Келлеру. К тому же… там могли оказаться Хайди и Анника.

— Молчишь?! Ну что ж, ты пожалеешь, мерзкое отродье! Ты, и подобные тебе — не просто выбракованные по группе здоровья. Вы — биологическая угроза для всего человечества. Бомба замедленного действия, которая взорвется через десятки лет. И я уничтожу эту гниль! Ты недо-человек, у тебя нет права на жизнь

На поясе у мадам Фавр тихо пиликнул мессенджер. Она мельком глянула на экранчик и нахмурилась.

— Вагнер, возьми парней и срочно в парк — кто-то из детей по дереву взобрался на крепостную стену и собирается сигануть. Ну, что ж, похоже, у тебя еще есть время для раздумий, — сказала она. — Придержите-ка его, пока я вколю парализатор.

Я забился, как кролик в силках, но Бешеный Гуго, словно только и дожидался повода, тут же вмазал мне в челюсть, а его дружки вдавили в каменные плиты. Мадам Фавр достала из кармана маленький приборчик. Я почувствовал, как кольнуло в предплечье. В глазах тут же полыхнуло синим пламенем, все предметы утратили четкие очертания и закружились в медленном вальсе. Ледяное онемение стало расползаться по телу, словно меня поместили в камеру шоковой заморозки.

— Ну, вот и славно. Через полчаса мы вернемся и продолжим разговор. И я почему-то уверена, что ты все-все мне расскажешь. А затем тебя ждет знакомство с одним безумно талантливым профессором.

После того, как вся компания во главе с мадам Фавр скрылась, я попробовал подняться. Бесполезно. Мое тело больше не подчинялось мне. Оставалось только вслушиваться, как где-то рядом мерно падают капли воды — словно отсчитывают последние минуты моей жизни. Затем раздалось тихое попискивание. По левой ноге пробежала увесистая крыса. Мысленно я содрогнулся от омерзения и ужаса. Напряг все силы, но не смог пошевелить и мизинцем. Я силился вскочить, заорать, но не мог даже моргнуть, тупо таращась в непроглядную темноту. Крыса быстро добралась до лица — я чувствовал на правой щеке легчайшие прикосновения усиков. Поблизости раздался писк ее сородичей. Хотя бы закрыть глаза, просто закрыть глаза — ну же! Из немигающих глаз катились обжигающие слезы. Наконец, я смог зажмуриться.

Вдруг кто-то пинком отбросил крысу, и она глухо стукнулась о стену. Я почувствовал, как поднимаюсь в воздух. Чуть приоткрыл глаза, но увидел только раскачивающиеся плиты каменного пола.

 

Глава XII

— Интересно, чем же он так взбесил ее? Вколола лошадиную дозу парализатора: почти час уже в отключке.

Голос был удивительно красивый: чистый, звонкий, как ручей. В ответ раздалось какое-то гнусавое мычание. Я затаил дыхание, прилушиваясь.

— Что, ты, кажется, не в восторге от этой затеи? Брось, это же отличная шутка! Хотя, ты прав — мадам будет в ярости. А может, я и хочу ее чуть-чуть позлить?! Или даже не чуть-чуть? А о-о-очень сильно! Видел, какая она становится смешная, когда злится? Как закипевший чайник — бульк-бульк-бульк, крышечка так и пляшет!

В ответ лишь коротко хмыкнули.

— Твое мнение вообще никого не интересует. Мне скучно. Ску-у-у-учно, ясно? Тоска смертная. Осточертело все. И Шварцвальд, и она со своими идиотскими правилами, и ты, остолоп. Вся эта жизнь. О-сто-чер-те-ла. Я такое веселье устрою — еще год вспоминать будут…

В тишине раздавалось тиканье часов. Сквозь полусомкнутые веки я мог разглядеть лишь вишневую обивку дивана и смутный темный силуэт, который стоял в изголовье. Наконец, мне надоело лежать бревном, я раскрыл глаза и зажмурился от яркого солнечного света, заливавшего комнату. Стоило мне пошевелиться, как черная тень метнулась ко мне и вдавила в диван так, что ребра затрещали и круги перед глазами поплыли.

Надо мной склонился громила в черном балахоне. Его лицо было совершенно белым, словно обсыпанным мукой, даже глаза вылиняли до прозрачно-голубого. Не сводя с меня пристального взгляда, он медленно ослабил хватку и отступил на пару шагов.

Я огляделся по сторонам. Комната была странной: круглой, совсем без углов. В узкие стрельчатые окна пробивался яркий дневной свет. Все в комнате было каким-то игрушечным. Напротив дивана стоял столик, накрытый к чаю: крошечный фарфоровый чайник, чашки и блюдца, и даже молочник с сахарницей — совсем как настоящие. На полу валялась пара потрепанных, искалеченных кукол — видимо, маленькая хозяйка давно к ним охладела. За ширмой виднелась кроватка, застеленная белоснежным покрывалом с кружевными оборками.

— Привет. Я — Крис, — я протянул руку для рукопожатия, но громила не шевельнулся, сверля меня взглядом. — А что, девчонка уже ушла?

Раздался сдавленный смешок, и из-за правого плеча верзилы выглянуло миловидное личико. Удивленно распахнутые васильковые глаза, вздернутый носик, пухлые губки, тугие пшеничные локоны — глянцевая, кукольная красота. Я улыбнулся и шагнул навстречу, но амбал сбил меня с ног, как кеглю.

— Фу, Гуннар, как ты груб с гостем, — усмехнулась девчонка, и нельзя было разобрать — шутит она или всерьез. Впрочем, верзиле ее слова — все равно, что слону дробина. — А ну-ка, опусти меня, — и она дернула его за правое ухо.

Все так же не спуская с меня настороженного взгляда, он медленно опустился на колени и снял заплечный короб, в котором сидела девчонка. Я быстро отвел глаза, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Она была карлицей. Голова выглядела непомерным грузом для крохотного тельца, словно взятого напрокат у пятилетнего ребенка. И странное дело: по отдельности и голова, и тело были красивыми, но, соединенные воедино, превращались во что-то пугающее и жалкое одновременно.

Он бережно усадил пигалицу за столик. Теперь стало очевидно, что этот чайный сервиз предназначался вовсе не для игры: крошечные блюдца и чашки были как раз под стать хозяйке комнаты. Она кокетливо расправила складки пышного платьица и хлопнула в ладоши:

— Ты почему до сих пор здесь?

Бросив на меня враждебный взгляд, громила удалился. В тишине я отчетливо услышал, как повернулся ключ в замочной скважине. Кто знает, отчего я боялся остаться наедине с пигалицей даже сильнее, чем с ее неразговорчивым охранником?

Стоял, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. А она с любопытством разглядывала меня, словно какой-нибудь музейный экспонат. А потом достала карманное зеркальце, встряхнула кудряшками, кокетливо улыбнулась своему отражению и поманила меня пальцем, приглашая за стол.

Она сидела на единственном в комнате стуле, так что мне пришлось сесть прямо на пол. Так, наверное, ощущает себя взрослый, который понарошку пьет чай в детской комнате в компании плюшевого медведя и старой куклы, натужно пытаясь изобразить интерес к игре. Пигалица сидела с прямой спиной, как на приеме у английской королевы. Поймав ее насмешливый взгляд, я смущенно отвел глаза.

— Ну, рассказывай, — наконец, потребовала она. — За что мадам отправила тебя в подземелье?

— Режим нарушил. Меня застукали ночью в коридоре, когда я шел из уборной.

— А ты разве не боишься Стеклянной Баронессы? — вытаращила глаза она. — Утащит в застенки и выпьет всю кровь!

— Стеклянная Баронесса? Ну-ну. Кажется, мы с ней встречались. В библиотеке, ночью. В полнолуние. Кстати, как книги, интересные?

— Вот так, из-за одного-единственного профана, который всюду сует свой нос, и рушатся легенды, — с притворной грустью вздохнула она, театрально закатив глаза. — Не зря тебя в подземелье упечь собирались! Ясно сказано же: ночью по замку бродить запрещено! Стеклянная Баронесса что, по-твоему, не человек? Может она прогуляться? Или должна всю жизнь так и просидеть в этой дурацкой башне?!

— Кто ты на самом деле?

— Я — призрак замка, — усмехнулась она. — Но ты можешь звать меня просто Дита. Кстати, это, кажется, ты обронил? — и она, улыбаясь, протянула мне флейту.

Отворилась дверь, и в комнату с огромным подносом ввалился Гуннар. Бросив быстрый взгляд на маленькую хозяйку, он с каменным лицом стал накрывать на стол. Я смотрел и не верил своим глазам: на блюде возвышалась гора пирожных, посыпанных сахарной пудрой кексов, облитых шоколадом эклеров и сдобных булочек с маком и корицей. Бруно при виде такого изобилия точно бы хватил удар.

— Это все — тебе? Тебе одной? — изумился я. — Я в Шварцвальде уже несколько месяцев, и ничего, кроме овсянки и плесневелого хлеба, не видел.

Она лишь пожала плечиками и, отломив маленький кусочек печенья, обмакнула в чай.

— Если бы мы не подобрали тебя там, в подземелье, ты уже, скорее всего, был бы мертв. Хотя Гуннару эта шалость пришлась не по душе. Так что ты в долгу передо мной. Не забывай об этом. Будет теперь хоть с кем словом перекинуться. Гуннар ведь немой. Да если б и мог языком ворочать, то не сумел бы и двух слов связать, дубина неотесанная. Уж сколько я билась, пытаясь научить его читать — ни с места. Имя свое нацарапать может — и то хорошо. А ты? Любишь читать?

Я кивнул.

— Я так и знала! — от радости она даже в ладоши захлопала. — Это просто удача! — и затараторила, как сорока. Кажется, она перечитала все книги в библиотеке: причем без разбору, все, что попадалось под руку, от «Критики чистого разума» до «Одиссеи капитана Блада». Книги были ее спасением от скуки, дверью в неизведанные миры. День за днем она проживала тысячи чужих, полных приключений и опасностей жизней, страдала, влюблялась, плакала, смеялась. Она рассказывала о книжных героях так, словно они были ее старыми друзьями и только вчера заходили на чай. И если уж на то пошло, это скорее я, обритый наголо очкарик в бирюзовой пижаме, который невесть как оказался в ее кукольной гостиной, мог сойти за вымышленного персонажа, чем Гермиона Грейнджер, которую она превозносила до небес.

На лестнице послышались торопливые шаги. Ее лицо сразу вытянулось и побелело.

— Это она! — зашептала она. — Спрячь его, живо!

Гуннар схватил меня за воротник, как тряпичную куклу, и затолкал в платяной шкаф. Там висели платья Диты — штук сто, наверное, и тонко пахло лавандовым мылом. В спешке он притворил дверцу неплотно, через узкую щель пробивался свет. В комнату, как снежный буран, ворвалась мадам Фавр.

— Предупреждаю: сегодня ночью никаких прогулок! Сбежал опасный пациент. Пока мы его не поймаем, покидать башню запрещено.

— И сколько мне придется сидеть взаперти?

— Ровно столько, сколько потребуется, — отчеканила старшая сестра.

— А если ослушаюсь — тоже запрешь меня в карцер или упрячешь в подземелье? — насмешливо спросила пигалица, хотя в дрожащем голосе уже закипали слезы.

— Рискни — и узнаешь, — ответила та и удалилась — спокойная, несгибаемая.

— А смелости тебе не занимать — первый раз вижу, чтобы кто-то осмелился таким тоном отвечать старшей сестре! — присвистнул я, вываливаясь из шкафа, как только за мадам Фавр захлопнулась дверь. — Одного не могу понять: как тебе это сходит с рук?

Дита промолчала, помешивая чай в кукольной чашке. Я уселся за стол и взял пирожное. После нескольких месяцев на больничной баланде и пяти дней в карцере на хлебе и воде оно показалось оглушительно, приторно сладким. Я поморщился и отодвинул блюдце. Ну, что за чертова клиника — даже любовь к сладостям отбили.

— Как ты стала Стеклянной Баронессой?

— Мне смертельно наскучило сидеть в башне, и я уговорила Гуннара время от времени устраивать вылазки. Конечно, приходилось бродить по ночам. Однажды мы чуть не столкнулись с детьми — они наслушались историй про Стеклянную Баронессу и решили выследить призрак. И мне в голову пришла забавная идея: нацепить на Гунара балахон, измазать ему лицо черной краской и напугать юных охотников за привидениями до полусмерти. Видел бы ты, как они визжали! Я чуть не умерла со смеху. С тех пор мало кто отваживался бродить в замке по ночам.

— А как же быть с пропавшими детьми?

— Это все выдумки. Дети любят сочинять страшные сказки.

Я хмыкнул.

— Уж не думаешь ли ты, — прищурилась она, — что я на самом деле пью кровь детишек и обгладываю их косточки?!

Я хотел было рассмеяться, но осекся, заметив затаенную злобу в глазах немого великана.

Выпив три кружки чая, я поднялся и стряхнул крошки с коленей.

— Спасибо тебе огромное, ты спасла мне жизнь. А теперь нужно выбираться из замка. Подскажешь дорогу?

— И что — ты вот так и уйдешь? — она уставилась на меня васильковыми глазами. — Спасибо — и до свиданья?!

— А как же иначе?

— Я рисковала жизнью, спасая его шкуру, всю душу перед ним открыла — а он… — Дита плаксиво оттопырила нижнюю губу и вдруг разрыдалась. Я был совершенно растерян.

— Слушай, ну не могу же я остаться здесь с тобой навечно?

— Почему нет? — она подняла заплаканное лицо и шмыгнула носом. — Еды навалом, и вся библиотека в нашем полном распоряжении! Мы сможем бесконечно разговаривать о книгах!

— Ты ведь… не всерьез? — содрогнулся я.

— Я еще никогда не была настроена так серьезно! — крикнула она, стукнув крошечным кулачком по столу. — Я сижу здесь взаперти, как птица в клетке, в течение стольких лет — и вот наконец-то встретила родную душу. Ты не можешь вот так уйти!

— Ладно-ладно, если ты настаиваешь, я был бы рад погостить у тебя.. пару дней, — выдавил я.

— Отлично! — захлопала в ладоши Дита. — Скучать не придется! Мы таких дел натворим! Есть идеи?

— Как насчет того, чтобы ночью пробраться в кабинет старшей сестры и похитить одну весьма дорогую для нее вещь?

— Ты… сумасшедший! — прошептала она, восторженно глядя на меня.

— Что, слишком рискованно?

— В самый раз! Мадам будет просто в ярости…

— Одного не пойму: ты-то ее отчего так ненавидишь? Ведь тебе не приходится хлебать остывшую баланду, и у тебя есть своя комната, книги и даже Гуннар…

— Не жизнь, а мечта, правда? — съязвила она. — Только я мечтаю о большем. О свободе быть собой, а не прятаться, как Лох-Несское чудовище. Выйти за стены замка и своими глазами увидеть мир, о котором я читала в книгах. Пройти босиком по мокрой от дождя траве, услышать шепот морских волн, взять билет на первый попавшийся поезд и уехать на край света. Но у меня есть лишь эта комната и шкаф с книгами. Каждый день я подглядываю за детьми в парке: да, порой они выглядят не слишком веселыми, но когда-нибудь они вырвутся из этой тюрьмы, у них впереди целая жизнь, полная приключений. А я…

— Говоришь так, словно тебе уже сто лет.

— А сколько мне, по-твоему?

— Ну, я не слишком-то умею угадывать возраст. Особенно у девчонок. Я дал бы тебе… лет десять, — для верности я мысленно накинул пару лет, думая, что ей будет приятно казаться чуть старше, чем есть на самом деле.

— Мне двенадцать. Не ожидал, да? С моей болезнью сам факт того, что я дожила до этого возраста — уже чудо. Пять лет назад я была похожа на изломанную куклу. От множества переломов кости искривились, я уже не вставала с постели и мечтала только о том, чтобы все мучения поскорее кончились. А сейчас я могу сидеть и даже самостоятельно сделать несколько шагов. Каждое утро я выпиваю сыворотку, укрепляющую кости — ее специально для меня изобрел профессор Стрейжлав. Вкус омерзительный, зато я уже не рискую сломать ребро, просто перевернувшись во сне на другой бок. Он гений.

— Интересно, почему до других больных детей в клинике ему нет никакого дела… Всех, независимо от диагноза, пичкают одним только успокоительным, от которого становишься похож на зомби.

— Наверное, потому, что его не интересуют банальные болезни вроде… какой-нибудь астмы. Он великий ученый и занят исследованиями, которые совершат настоящий переворот в науке. И я — его главная победа, живое подтверждение его гениального открытия.

— Между прочим, астма — это очень серьезное заболевание. Да, не самое редкое, не спорю, но тоже неизлечимое. В любой момент, совершенно непредсказуемо, можно умереть от приступа удушья. Стоп! Я сейчас что, на полном серьезе астму рекламировал?!

Дита расхохоталась. Я поймал себя на мысли, что хотя она и взбалмошная избалованная девчонка, я готов сносить ее язвительные колкости и капризы, только бы слышать этот заразительный, искрящийся смех. Нужно обладать немалым мужеством, чтобы так смеяться, когда неизлечимо болен, и любое неловкое движение грозит очередным переломом, а каждый прожитый день может стать последним. В этой малявке было столько жизненной энергии, что ее с лихвой хватило бы на освещение целого города. Заметив мой пристальный взгляд, она смутилась и скорчила смешную гримасу.

Гуннар в ярости переводил взгляд с моего лица на лицо Диты. Словно поддразнивая его, Дита принялась расспрашивать меня о доме и родных, о ребятах из отряда. Я вспоминал разные забавные случаи, и каждый раз, стоило ей залиться смехом, Гуннар свирепо раздувал ноздри. Было видно, что у него кулаки чешутся намять мне бока.

Когда стемнело, мы выбрались из башни, чтобы проникнуть в кабинет старшей сестры. Гуннар, хотя и был размером со взрослую гориллу, двигался совершенно бесшумно. И прекрасно ориентировался в темных переходах и бесчисленных залах замка. Наконец, мы оказались перед знакомой дубовой дверью. Гуннар достал из кармана большую связку ключей и быстро нашел нужный. Дверь, чуть слышно скрипнув, отворилась.

Луч фонарика медленно скользил по стене: старые книги, модели кораблей, картины, большой пузатый глобус на мгновение возникали из темноты и тут же снова исчезали.

Опустив короб, Гуннар отступил к стене и едва не уронил один из стеллажей с книгами.

— Тише ты! — зашипела Дита. — О, а это еще что? — заинтересовалась она. За стеллажом с книгами виднелся кодовый замок с двумя рядами цифр.

— Ты знаешь код?

— Разумеется, нет! — ответила Дита. — Но можно попробовать разные комбинации.

— Ну да, у нас ведь в запасе целая вечность, отчего бы не перебрать все возможные варианты?

— Попробуй один-три-один-один-один-девять-девять-ноль. Это дата ее рождения.

Я нажал, но ничего не произошло.

— Хорошая попытка. Есть еще варианты?

— Ноль-пять-ноль-три-два-ноль-два-пять.

Раздался сухой щелчок.

— А это чей день рождения?

— Мой, разумеется, — ответила она, словно это было в порядке вещей.

В сейфе лежала ровная стопка серых папок. Я потянул верхнюю и раскрыл ее. Мое фото. Мое имя. И дата смерти — 22 октября 2037 года. То есть вчера. Я наспех пролистал досье. Выписки из медицинской карты, справки о прививках, затем — запись о поступлении на лечение в клинику Шварцвальд, поставленный диагноз и назначенный курс лечения. И — самое интересное: «К. Фогель скончался в результате несчастного случая — пренебрегая правилами безопасности, он по неосторожности упал с лестничного пролета и получил множественные переломы и травмы, несовместимые с жизнью», — буквы так и прыгали у меня перед глазами.

Между тем Дита вытянула следующее досье. Я глянул и похолодел: на фотографии был Роб — обритый наголо, немного осунувшийся, но широко улыбающийся. Я оторвал квадратик фото и сунул в карман.

— Ладно, нам пора. Скоро светает, — заторопилась Дита. — Скорее клади досье в сейф и возвращаемся!

Пока она забиралась в короб к своему медведю, я захлопнул сейф и расставил книги на стеллаже. А потом взял со стола стеклянный футляр с корабликом и жахнул его об пол. Мелкое крошево разлетелось по паркету.

— Ты с ума сошел?! — зашипела Дита, ошалело глядя на меня. — Решил весь замок на ноги поднять?

И мы дали деру. Каким-то чудом нам удалось незамеченными проскользнуть по темным переходам замка. Когда мы наконец забрались в башню, небо на востоке уже начало светлеть.

— Четвертый час! — ахнула Дита, взглянув на часы. — Шалость удалась. Ну все, я спать!

У меня и самого глаза просто слипались и ноги подкашивались от усталости — особенно, если вспомнить, что забираться на эту верхотуру пришлось по сотням стертых ступеней. И как только у Гуннара хватает терпения целыми днями топать туда-обратно, выполняя малейшие капризы неуемной пигалицы? Из чего он вообще сделан — из стали? С этой мыслью я и уснул, и видел во сне, как Гуннар-Железный Дровосек несет маленькую спящую Элли на руках через бескрайнее поле, усеянное пламенеющими маками. А в двух шагах от них бесшумно движется сквозь заросли Лев, и его глаза горят, как два бесценных изумруда. Он выследил добычу и наслаждается осознанием своей власти.

Когда я проснулся, солнце уже заливало комнату ярким светом. Дита, сидя на высоком стуле у окна, держала на коленях альбом и быстро водила карандашом.

— Что ты рисуешь?

— Вид из окна.

— Но ты же почти не смотришь.

— За пять лет, что я провела в башне, я успела запомнить его до мельчайших деталей. Так, что смогу нарисовать с закрытыми глазами — в любое время года, утром, в полдень или в полночь, в погожий день, как сегодня, или в ненастье.

Я подошел и заглянул из-за ее плеча. Это был еще только черновой карандашный набросок, но и в нем угадывалось почти фотографическая точность. Я невольно вспомнил рисунки Анники — быстрые и легкие, как полет бабочки. Один причудливый росчерк, непрерывный, как линия жизни.

— Кстати, ты так и не ответила вчера: с какой стати код от сейфа — дата твоего рождения?

— Если бы ты только знал, как меня радует, что ты так и не догадался. А ведь причина, как говорится, налицо. Точнее, на лице. Она моя мать.

Я чуть не поперхнулся горячим чаем, который только что налил в кружку.

— Кто? Мадам Фавр? Этого не может быть…

— Ну, порой меня и саму одолевают сомнения. Но, приходится принимать этот факт на веру.

— Но Оливия… то есть сестра Филди, сказала, что у мадам Фавр нет родственников.

— Так и есть. Потому что меня как бы не существует. Я — ее маленький секрет. Скелет в шкафу, так сказать, — и она зло рассмеялась.

— Но почему она держит тебя в башне?

— Да раскрой же, наконец, глаза и посмотри на меня! — ее фарфоровое личико перекосилось от злости. — Я уродка!

Она уронила голову на руки и зарыдала — громко, безутешно. Я в полной растерянности поднял взгляд на Гуннара и изумился произошедшим в нем переменам: вместо настороженности и злобы на его грубом, словно вытесанном топором лице застыло непритворное страдание. Как будто кто-то вонзил ему нож в самое сердце. Я так и просидел истуканом, пока Дита не выплакала всю воду, что была в ней, без остатка. И потом, когда слез уже не было, она еще долго вздрагивала, как куст акации после сильной грозы. Ее нос покраснел и распух, а глаза заплыли, но так она выглядела даже милой. Может, потому что уже не была похожа на фарфоровую куклу.

— А по-моему, ты красивая. Когда не верещишь, как резанная.

Я разлил из чайничка остывший чай — он стал совсем горьким. Дита обхватила чашку ладонями и смотрела перед собой невидящим взглядом. Она бесстрастно рассказывала обо всех обидах, что годами копились в ее душе.

— В жизни матери — хотя мне привычнее называть ее мадам — на первом месте всегда была клиника. Шварцвальд — ее жизнь. Мне кажется, стоит ей отъехать от замка хотя бы на пару километров, и она начнет задыхаться, как рыба, выброшенная на берег. Только здесь она в своей стихии. В замке все устроено по ее правилам, все подчиняется ей. Все в ее жизни просчитано и распланировано на годы вперед. И только раз этот отлаженный механизм дал сбой — когда родилась я. Впрочем, болезнь проявилась не сразу. Как-то она обмолвилась, что до трех лет я была совершенно нормальным ребенком. Только на месте и пяти минут не могла усидеть — и вечно ломала то руку, то ногу. Мать выдворяла очередную няньку-недотепу, которая не уследила за непоседливым ребенком, и нанимала новую, пока не выяснилось, что причина в том, что мои кости хрупкие, как стекло. А когда мне исполнилось пять, я перестала расти. Раньше я жила вместе с матерью, в больших светлых комнатах в восточном крыле замка. Иногда нас навещал отец. Я плохо помню его лицо. Он всегда привозил мне кукол и книжки и, громко смеясь, подбрасывал меня к самому потолку. Когда-нибудь выберусь из башни и разыщу его, и мы будем маленькой семьей… Я верю, что он не отвернется от своей родной дочери, увидев, что с ней стало. Моя болезнь — пощечина гордости мадам. Когда она смотрит на мои изломанные, искривленные кости, на ее лице читается только горечь и разочарование. Я не оправдала ее надежд. Как-то ночью — мне было лет семь — мою кровать, книги и игрушки перенесли в эту башню. Первое время я плакала и кричала, когда она уходила и запирала за собой дверь. Мне было страшно оставаться одной. Особенно ночами. Ветра завывают, как проклятые души, обреченные на вечные скитания. Впрочем, это все детские страхи. Самое ужасное — это одиночество. Даже Гуннара она выбрала не случайно — он никогда не проболтается, не выдаст ее стыдную тайну даже под пытками.

— Ты… не похожа на нее. Ты — другая. Она бессердечная, жестокая, властная.

— А я? С чего ты взял, что знаешь меня настоящую? Мы с тобой знакомы два дня!

— Я видел, как меняется твое лицо, когда ты читаешь про что-то хорошее в книге — оно как будто светится. Ты не такая, как твоя мать.

 

Глава ХIII

Так я поселился в башне Стеклянной Баронессы. Признаться, мы славно ладили. В хорошем расположении духа Дита была сущий ангел: подшучивала над Гуннаром, который с каждым днем становится все мрачнее, напевала, зачитывала вслух любимые отрывки из книг — и ее смех звенел, как серебряный колокольчик. Иногда я наигрывал веселые мелодии на флейте — музыка приводила ее в детский восторг. Но стоило мне заикнуться об уходе, как она закатывала истерику, пуская в ход весь арсенал девчачьих уловок и напоминая, что именно ей я обязан тем, что до сих пор жив. Я жил в башне уже две недели. И с каждым днем все яснее осознавал, что улизнуть отсюда будет ничуть не проще, чем из подземелья замка. Украдкой, когда Дита не видела, я выглядывал в узкое окно и видел прогуливающихся в чахлом садике детей, одетых в серые куртки. С такой высоты они казались крошечными, лиц не разобрать, но я интуитивно узнавал среди них Бруно — как правило, он, нахохлившись, одиноко сидел на стволе поваленного дерева и что-то чертил палочкой на земле. Я скучал по парнишке и знал, что ему тоже приходится несладко. Но сколько бы я ни ломал голову над тем, как подать ему знак, что я жив, так ничего и не придумал.

Однажды ночью я долго не мог уснуть, все лежал и смотрел на черное небо с миллиардами звезд. Думал о Робе. О том, что ему пришлось пережить в последние дни перед смертью. Догадывался ли он, что виной всех его бед стал кораблик, подаренный ему на прощанье лучшим другом? Чувство вины так и не отпустило, оно вгрызалось в мою грудь. Я протянул руку и взял кораблик, провел пальцем по крутому полированному боку, палубе. Вдруг одна мачта словно надломилась. Я чертыхнулся с досады — вот же растяпа, сломал! Но тут я заметил, что одна из досочек в обшивке судна слегка отошла. Я подцепил ее ногтем и приподнял. В маленьком тайнике, куда с трудом поместился бы и желудь, лежала записка. Когда я развернул ее и прочел свое имя, буквы на мгновение расплылись перед глазами.

Крис, похоже, мое плавание подходит к концу. С каждым днем я чувствую себя все хуже, кровотечение никак не получается остановить. Я хочу сказать тебе спасибо за все приключения, которые мы пережили вместе. Я и мечтать не мог о таком друге, как ты. Помнишь, мы обещали друг другу, что, когда станем взрослыми, поймаем попутный ветер и отправимся в кругосветку? Тебе придется отдуваться за нас двоих. Роб.

Жгучие слезы катились по лицу, и я не вытирал их. Эта стерва должна ответить за свои преступления! Нужно выбираться из башни — сижу тут под каблуком у пигалицы, боясь вякнуть хоть слово из страха, что она выдаст меня отмороженной мадам. Я тихо приподнялся на софе и прислушался. Тишину нарушало лишь мерное дыхание Гуннара. Я соскользнул на пол и подкрался к его топчану. Ключ от двери он всегда носил на шее. Я затаил дыхание, набираясь храбрости, а потом протянул руку. Как вдруг он вскочил, заломив мне руку за спину. Я чуть не взвыл от боли.

— Да погоди же, дай сказать, — затараторил я.

В ответ он еще сильнее завел мою руку за спину. По его ухмыляющемуся лицу было видно, что он получает огромное удовольствие, заставляя меня корчиться от боли.

— Я знаю, что ты меня ненавидишь. И даже знаю, за что… — верзила слегка ослабил хватку. — Ты любишь ее, верно? Вы были неразлучны, пока не появился я. Слушай, я и сам не рад. Ты же видишь, стоит мне только заикнуться о том, чтобы уйти, как она становится сама не своя. Если ты поможешь мне сбежать, этот кошмар закончится. Через пару дней она перебесится, успокоится, и между вами все будет как прежде.

Он медленно разжал пальцы и отпустил мою руку, по-прежнему нависая надо мной, как скала. Прошло несколько бесконечно долгих мгновений, и он, наконец, едва заметно кивнул. Гуннар достал фонарик и осторожно повернул ключ в скважине. Мы долго спускались по истертым ступеням башни, а затем он повел меня по извилистым коридорам замка. Похоже, он знал все тайные переходы не хуже местных крыс. Я шагал следом, стараясь производить как можно меньше шума. Вдруг Гуннар резко остановится и прижал палец к губам. Я услышал приглушенные голоса. Мы быстро спрятались за какой-то пыльной портьерой.

— А я ему как вмазал по рылу, чтобы знал свое место, — я сразу же узнал голос одного из парней из шайки Бешеного Гуго. Этого еще только не хватало! Я затаил дыхание и даже зажал нос ладонью, молясь, чтобы эти отморозки побыстрее свалили. Как вдруг Гуннар, усмехнувшись, вытолкнул меня из укрытия. В первый миг те остолбенели, как если из воздуха вдруг возник призрак. А затем по щелчку своего главаря бросились на меня и повалили на пол, скрутив руки за спиной.

— Крысеныш все-таки выжил, — процедил Бешеный Гуго. — Что ж, тем хуже для тебя. Парни, надо отволочь это тело старику Вагнеру.

Меня встряхнули и поставили на ноги, а затем, подгоняя пинками и затрещинами, потащили по коридорам замка.

— Лопни мои глаза, — проскрипел садовник, увидев мое заплывшее от кровоподтеков лицо, — это же тот самый паскудный щенок, которого мы уже две недели разыскиваем по всему замку! Это ты украл кораблик, признавайся!

Я кивнул — терять мне все равно было уже нечего.

— И где же он?

— В башне у Стеклянной Баронессы, — сказал я, глядя ему прямо в глаза.

— Ты что, придурок, шутить тут вздумал, — подступил Гуго, сжимая кулаки.

— Тише, тише, Гуго, не кипятись, — осадил его Вагнер. — Малец все равно все расскажет. Чуть позже. Возвращайтесь в спальню, скоро обход. Вы прекрасно справились с делом, и завтра получите обещанную награду.

Он подвел меня к одной из дверей — за ней оказалась темная шахта лифта. Проржавевшая решетка пола дребежжала, каждый миг рискуя обвалиться в бездонный колодец. Наконец, спуск закончился. Вагнер втолкнул меня в огромную комнату, залитую ярким мертвенным светом. По-видимому, это была химическая лаборатория: длинные столы были заставлены всевозможными пробирками, склянками и ретортами, и с порога сшибало с ног едким запахом дезинфицирующего средства, как в туалете в метро.

— Профессор! Все-таки изловил я этого задохлика! Ну, из-за которого мадам Фавр устроила такой переполох.

— И ты, олух, полагаешь, что это веский повод врываться в мою лабораторию, когда я занят исследованиями? — раздался надтреснутый старческий голос. Я повертел головой по сторонам, но так никого и не увидел.

— Нет, сэр. Разумеется, сэр. Только что с пацаненком-то делать?

— Мне кажется, ты утверждал, что старшая сестра была крайне заинтересована в том, чтобы побеседовать с ним. Вот и отведи к ней.

— Так ведь… она в отъезде, вернется только завтра к вечеру. И карцер занят…

— Боже, Вагнер, ты взрываешь мне мозг! Я не могу отвлекаться на подобную чушь! Запри его где-нибудь до ее возвращения — мне до этого нет никакого дела. — И пока Вагнер переминался с ноги на ногу, раздалось легкое жужжание. Из-за длинного стола выкатилось кресло, в котором сидел уродливый карлик. На вид ему было лет сто. Несоразмерно большая, совершенно лысая голова едва держалась на тощей дряблой шее. В его лице, покрытом старческими пятнами, было что-то неуловимо птичье — возможно, это сходство возникало из-за длинного крючковатого носа и скошенного подбородка. — Ладно уж, раз я все равно прервался, тащи его в кресло.

Вагнер воспрянул духом и поволок меня к креслу, похожему на те, что стоят в кабинете дантиста. Я инстинктивно дернулся, и он еще сильнее заломил мне руку, а затем вдавил в кресло и стянул ремни. Карлик подкатил на своем механическом кресле и поднес к моему лицу сияющий сталью лоток.

— Плюй, — проскрипел он.

— Что? — переспросил я.

— Ты что, глухой? Сказано тебе: плюй! — пихнул меня Вагнер. — Ну!

Я бы плюнул — жалко, что ли — только во рту было сухо, как в пустыне. Я повозил шершавым языком по небу и слегка прикусил кончик языка — в какой-то книге про скаутов я читал, что так можно вызвать слюноотделение и на короткое время обмануть жажду. Собрал, что смог, и выдал жалкий плевок. Карлик окунул в него ватную палочку и поместил в какой-то мерно гудящий прибор.

— Затяни ему жгут на правой руке, — приказал карлик. Я покрылся холодной испариной. Вагнер затянул резиновый жгут, вены вздулись, и карлик набрал в шприц темной крови. Скосив глаза, я увидел, что он разлил кровь по нескольким пробиркам, добавил какие-то реагенты и засунул в центрифугу.

— Профессор? — Вагнер переминался с ноги на ногу, точно ему приспичило в туалет. — Простите, что отвлекаю, сэр, но не могли бы вы дать мне еще чуть-чуть того чудесного снотворного? Уж сколько я средств перепробовал — все без толку, а с вашей микстурки — ведь сплю, сплю, как младенец! И даже сон мне давеча привиделся — чудно так. Я ведь и забыл за столько-то лет — каково это: сны смотреть. Это ж интереснее любого телешоу! Сам режиссер, сам сценарист — и сам же в главной роли!

Вагнер начал было трепаться о том, как он устал от суматохи с моей поимкой, но карлик грубо оборвал его на полуслове, и тот заткнулся. Вагнер мог бы вышибить его из кресла щелчком пальцев, но ловил каждое его слово, как побитый пес. Наконец, профессор довольно хмыкнул и повернулся к нам. Тонкие бескровные губы скривились в усмешке, открывая мелкие острые зубы.

— Седьмой…

— Да ну! — ахнул Вагнер.

— Разумеется, нужно еще провести глубинный анализ. Только бы не сглазить удачу. Столько лет поисков… Отведи его к остальным. Мне нужно все хорошенько обдумать и подготовиться.

Вагнер торопливо ослабил ремни, рывком поднял меня с кресла и толкнул в спину: «Пошевеливайся!».

Мы вновь вышли в темный коридор, только повернули в другую сторону. Через пару минут он остановился у неприметной двери и втолкнул меня внутрь.

Маленькую камеру (шагов пять в длину, не больше) заливал рассеянный дневной свет из крошечного зарешеченного окна. Я бросился к нему, но оно было слишком высоко — виднелся только пронзительно яркий кусочек неба. Я попрыгал, стараясь дотянуться до края выступа и вскарабкаться, но быстро выдохся. Сел у противоположной стены, с тоской глядя на медленно плывущие облака. Я был страшно голоден и измотан.

Когда я начал было клевать носом, послышался тихий скрежет, в полу открылся люк, и выглянула ухмыляющаяся голова. А затем шаг за шагом из каменной кладки замка вырос настоящий великан — даже выше Гуннара и шире в плечах. Он держал в руках лампу, и в пляшущих отсветах невозможно было разобрать, что таилось во взгляде глубоко посаженных глаз. Из-за его спины выглянула чумазая девчонка. Тоненькая, как щепка, а карие глаза блестят, как спелые вишни. Я улыбнулся.

— Брендон, это друг, — сказала она, дернув его за штанину. Лицо верзилы расплылось в безразмерной простодушной улыбке, и вид у него стал совсем не страшный, а малость даже придурковатый.

— Меня зовут Бен Адамс, я из города Уокиган, штат Иллинойс, США, — прогундосил он, протягивая мне огромную, как лопата, ладонь.

— Ладно-ладно, Бенито! Успеешь еще познакомиться! — бесцеремонно оборвала его малышка. — Ему дай волю — будет бубнить до самой ночи, пока не расскажет обо всей бесчисленной семейке Адамс. Ты не бойся, он только на вид грозный. А на самом деле — безобидный, как ромашка в поле, — защебетала она, взяв меня за руку и увлекая за собой. — Вот ты думаешь, сколько ему лет?

— Двадцать… пять? — наугад ляпнул я. Знакомство с Дитой уже показало, что я совершенно не умею угадывать возраст.

— А вот и нет! — она залилась звонким смехом. — Ему только двенадцать на прошлой неделе исполнилось! И знаешь, какой у него рост? Двести шесть сантиметров! И он еще растет, можешь вообразить?! Я ставлю на то, что он вырастет еще на четыре сантиметра до моего дня рождения. А это уже через два месяца. Элиза обещала мне настоящий подарок. Она чудесная, наша Элиза. Все ребята славные, только Фрида вечно все делает назло и говорит всякие гадости, терпеть ее не могу! — у нее был забавный выговор: она быстро перекатывала слова во рту, как леденцы. — Ну же, что ты застыл, идем скорее!

Мы нырнули в проход, который напоминал кротовью нору. Бен шагал впереди и освещал путь фонариком. Свод был такой низкий, что ему приходилось идти, согнувшись в три погибели. Наконец, он толкнул дверь, и мы оказались в маленькой, слабо освещенной комнате. У почти погасшего очага сидела красивая девушка. Склонив голову, она что-то шила, и в тусклом свете углей ее гладко зачесанные волосы отливали медью. Услышав наши шаги, она подняла полные тревоги глаза.

— Внимание, внимание, почтеннейшая публика! — звонким речитативом объявила малышка. — Единственное представление! Сегодня на арене нашего цирка выступит артист редкого дарования! Встречайте! — и она принялась неистово аплодировать, словно перед ней и в самом деле была мировая знаменитость. Почувствовав устремленные со всех сторон цепкие взгляды, я совсем стушевался.

— Жалкая циркачка! — презрительно бросила белобрысая девчонка, которую я не сразу заметил.

— Фрида! — строго одернула ее красивая девушка.

— А я при чем? Это она притащила очкарика! Еды и так вечно не хватает, а тут еще один лишний рот! Я своей порцией делиться не собираюсь.

— Тебя никто об этом и не просит, — тихо произнесла девушка. — Как тебя зовут?

— Лис, — выдавил я.

— Ну, что ж, в таком случае, добро пожаловать в наш зверинец! — дернув плечом, сказала Фрида. Длинной палкой она поворошила в очаге, и покрывшиеся серым пеплом угли заалели.

— Ой, мы забыли забрать обед! — взвизгнула маленькая циркачка. — Мы мигом! — и они с Беном скрылись за дверью.

— Давай знакомиться, — ласково улыбнувшись, сказала красивая девушка. — Я — Элиза. Эта милая ворчунья — Фрида. С Коломбиной и Беном ты, наверное, уже успел познакомиться. Мальчики, подойдите к свету!

К очагу, не сводя с меня зачарованного взгляда, подошел сопливый мальчуган лет пяти.

— Лукас, что у тебя опять во рту? Ну-ка, выплюни! — встревожилась Элиза. Тот нехотя отдал ей обмусоленный ржавый гвоздь. — Ну, а если бы ты его проглотил? Он же мог проколоть тебе живот! Горюшко ты мое…

— А я давно говорила: зачем его кормить нормальной едой, когда ему гвозди и стекло кажутся деликатесами?! — снова буркнула Фрида. — Мой ботинок позавчера кто обслюнявил и погрыз?! Шапито, честное слово!

За ее спиной проступил смутный силуэт какого-то мохнатого зверя. Я увидел, что к ее шее потянулись покрытые черной шерстью лапы и заорал. Все расхохотались. Из сумрака вышел не то оборотень, не то йети — ростом чуть повыше меня, весь заросший с головы до ног.

— Ранбир, — протянул руку он, и я пожал ее. На ощупь шерсть оказалась совсем не жесткой, шелковистой, как у лабрадора.

— Еще здесь живет Дафна, но она сейчас спит, — сказала Элиза.

— Как, впрочем, и всегда. Пока не явится прекрасный принц, чтобы разбудить ее поцелуем, — съязвила Фрида. Все, видимо, уже привыкли к ее колкостям, и не обращали внимания.

— Ну, а теперь твоя очередь рассказывать: как ты оказался в подземелье?

Но не успел я и рта раскрыть, как дверь распахнулась, и ввалился Бен с парой небольших термоконтейнеров. Элиза стала накрывать на стол: достала стопку разномастных тарелок и положила в каждую по три ложки каши и маленькому кусочку хлеба. Порция оказалась даже меньше, чем в клинике. Все молча уселись за стол. Тарелок было ровно столько же, сколько и едоков, но Элиза к своей порции так и не притронулась.

— А ты почему не ешь? — с набитым ртом спросила Коломбина.

— Что-то аппетита сегодня нет, — ответила та.

— Тогда можно я съем твою порцию? Я с Беном поделюсь, обещаю!

— Нет, дорогая, это для Дафны.

— Ты что, совсем дурочка? — взвилась Фрида. — Ясно же, что ее порцию уже умял этот долговязый, которого ты притащила!

Я поперхнулся чуть теплой кашей и закашлялся.

— Фрида! Какая муха тебя сегодня укусила? — воскликнула Элиза, заливаясь краской.

В глазах девчонки закипели злые слезы, она, бросив ложку, выскочила из-за стола.

Коломбина выскребла ложкой свою тарелку, вздохнула и потянула меня за руку. В углу, на старом матрасе, спала маленькая худенькая девочка. Светлые пряди волос разметались по подушке, как нимб на иконах. Она была совсем бледной, почти бесплотной. На секунду я испугался, что она не дышит, но когда наклонился поближе, заметил, что на виске тихо пульсирует голубая жилка.

— Дафна! Дафна! Проснись, надо поесть, — потрясла ее за плечо Коломбина. Девочка открыла глаза и изумленно взглянула на нас. Постепенно ее взгляд становится осмысленным, словно она припоминала, как она тут оказалась и кто все эти люди. Коломбина подложила ей подушку под спину и принялась кормить кашей с ложки. С трудом проглотив несколько ложек, Дафна благодарно улыбнулась и тут же снова уснула.

— Мне мама всегда твердила: «Вставай, засоня, а то всю жизнь проспишь!». Видела бы она Дафну… Это у нее болезнь такая — все время клонит в сон. Зато она может заказывать любое сновиденье по своему желанию! Например, на слоне по радуге прокатиться или взлететь выше облаков — ей это ничего не стоит. Конечно, при таком раскладе я бы тоже ни за что не хотела просыпаться! У нее там, во сне, настоящая жизнь. Там она свободна…

 

Глава XIV

Элиза собрала со стола грязную посуду и поймала мой взгляд.

— Лис, ты не поможешь мне?

— Да, конечно, — подскочил я.

Мы прошли по темному коридору и свернули в небольшой закуток. От пола к потолку проходили трубы разного диаметра, и было очень жарко. Элиза открыла проржавевший вентель, и из трубы потекла тонкая струйка воды. Она стала быстро мыть тарелки.

— Не стоит обижаться на то, что сегодня наговорила Фрида.

— Да я и не думал, вот еще.

— Ну, и хорошо. Раз уж мы оказались в этом подземелье, не стоит портить жизнь ссорами и перепалками. При первом знакомстве Фрида кажется не самым приветливым человеком, но ты еще убедишься — она хороший друг. На ее долю выпали тяжелые испытания, которые могли бы сломать, выпотрошить другого человека. Она покрылась броней, но в груди у нее бьется бесстрашное и верное сердце.

Я пожал плечами. У меня не было никакого желания водить дружбу с белобрысой дылдой, но и спорить с Элизой отчего-то не хотелось.

— А как вы все здесь оказались?

— Профессор Стрейджлав…

— Этот мерзкий злобный карлик на механическом кресле? — уточнил я. На бледном лице Элизы вспыхнул яркий румянец.

— Он гений, один из величайших ученых современности. И он спас всех этих детей от смерти. Старшая сестра — чокнутая фанатка, помешанная на чистоте генов. В клинике творятся страшные вещи, Лис. Детей с тяжелыми генетическими заболеваниями никто и не думает лечить. Их истребляют. Сразу же после прибытия в Шварцвальд, жестоко и методично. И что самое страшное, многие из родителей смутно догадываются о том, какая судьба ждет их детей здесь, но рады избавиться от обузы.

— Откуда ты это знаешь? — прошептал я.

— Вагнер проболтался однажды, напившись до чертиков. Он тут с незапамятных времен, старшая сестра держит его за сторожевого пса. Шварцальд приносит неплохую прибыль: за так называемое «лечение» детей их родителям приходится выкладывать кругленькую сумму, а самих пациентов держат впроголодь, они спят в ледяных спальнях и вкалывают, как чернорабочие. Впрочем, ты и сам все знаешь… Вдобавок на детях испытываются экспериментальные лекарства, и часто это приводит к страшным, непоправимым последствиям. За эти исследования фармацевтические компании перечисляют на счет клиники огромные суммы.

— Но как же удается сохранять все это в тайне?

— Визиты родных, как ты знаешь, строжайше запрещены — карантин. Ни одно из написанных детьми писем родных не отправляется по адресу, их подменивают на оптимистичные фальшивки…

— Но ведь… дети умирают…

— Часто о смерти замалчивается до поры до времени, и по документам ребенок еще долгие годы остается в клинике «на лечении», а благотворительные фонды продолжают выплачивать деньги на дорогостоящие медикаменты и операции.

Я молчал, совершенно потрясенный услышанным. Шварцвальд — не клиника, а фабрика смерти. Сотни, а может, и тысячи детей убиты — и никому нет никакого дела…

— А как вообще происходит распределение детей? Кто решает — жить кому-то или стать подопытным кроликом?

— Это все в руках старшей сестры, она тут царь и бог. В первый корпус попадают дети из «нормальных», то есть благополучных и обеспеченных семей, заболевания которых можно излечить, ну или, во всяком случае, с этим можно худо-бедно жить. Во втором корпусе содержатся дети мигрантов и беженцев, которые не в состоянии оплачивать лечение. Деньги на их содержание жертвуют благотворительные фонды. Это «кормовая база» клиники — именно на них испытываются новые фармпрепараты. Если что и случится — родителям закроют рот угрозой депортации и денежной подачкой. А третий корпус… Это лаборатория по изучению самых редких болезней и генетических отклонений. И выбраться оттуда живым шансов нет. Профессор Стрейджлав, рискуя собственной жизнью, спас этих несчастных, обреченных детей. Он заботится о нас, достает еду, одежду, лекарства. Он стоит на пороге великого открытия — полной расшифровки генома человека. Раскрыв его, люди смогут создать лекарства от болезней, которые сегодня звучат как смертный приговор…

Я судорожно вздохнул и медленно разжал кулаки.

— Но… почему профессор, зная о том, что здесь творится, продолжает играть по правилам старшей сестры?

— Он сам — ее пленник. Она шантажирует его, угрожая уничтожить все его разработки — а это годы работы. Это он, а вовсе не старый профессор Айзенблат — автор блестящих научных открытий, которые прославили клинику. Но сам он тяжело болен и поэтому торопится закончить исследования, — она помолчала. — Наверное, тебе он показался дряхлым стариком. Но это совсем не так. Ему только двадцать семь… Я помню день, когда увидела его впервые — блестящий молодой ученый, нейрохирург, его имя уже гремело в научных кругах. Шварцвальд предложил ему лабораторию и карт-бланш для проведения исследований по генной инженерии. Мне было шестнадцать, и в моих глазах он был небожителем, вершителем судеб. Однажды мы случайно столкнулись в библиотеке — от смущения я выронила книги, он бросился помочь их собрать, наши руки случайно соприкоснулись, и мое сердце чуть выпрыгнуло из груди от счастья. Мы держали внезапно вспыхнувшие чувства в тайне, — она достала из кармана старинные круглые часы на цепочке и, откинув крышку, протянула мне. На ней было выгравировано: «Над нашей любовью не властно время». — Его подарок. Мы были слишком счастливы, и судьба сыграла злую шутку. У Генри проявились пугающие симптомы: кожа покрылась сеткой мелких морщин, стали выпадать волосы. Он долго пытался закрыть глаза на эти изменения, но потом все же согласился пройти обследование. Оказалось, что это прогерия — редкое генетическое заболевание, при котором биологические часы начинают крутиться с сумасшедшей скоростью, и человек за считанные годы превращается в жалкую развалину. Узнав страшный диагноз, Генри стал затворником в этом подземелье — он не выносит сочувствующих взглядов. Родные, узнав о нашей любви — я совершила большую глупость, обмолвившись об этом в одном из писем домой — были просто в ужасе и собирались разлучить нас во что бы то ни стало. И тогда мы решили инсценировать мое внезапное исчезновение. Вагнер был посвящен в тайну, он помог все устроить. Страшно подумать, сколько горя это принесло моей семье, но иного выхода не было. Я не мыслила своей жизни без него. Около года я жила тут одна — разумеется, Генри навещал меня, когда не был слишком занят в лаборатории. Правда, это случалось все реже. И вот в один из дней он привел Дафну, затем появились Ранбир, Фрида, Коломбина, Бен и, наконец, малыш Лукас. И моя жизнь обрела смысл, — она грустно улыбнулась.

— И вам никогда не хотелось узнать, как живет ваша семья?

— Я строго-настрого запретила себе думать о них. Дети и Генри — моя семья.

— А между тем, ваш брат сейчас в клинике. И он явился сюда только за тем, чтобы узнать хоть что-то о вашей судьбе.

— Бруно? — воскликнула она. — Здесь, в Шварцвальде?! Он серьезно болен?

— Сахарный диабет.

Она выдохнула и закрыла глаза.

— Как славно, что я могу расспросить тебя о нем. Я помню его совсем маленьким. Он был ужасным сладкоежкой и выдумщиком.

— С тех пор мало что изменилось, — улыбнулся я.

— Мы с тобой заболтались, идем — нас, наверное, уже заждались, — спохватилась она и поднялась со стопкой чистых тарелок.

— Где вы пропадали так долго?! — воскликнула Коломбина. В ее глазах поблескивали слезы, а на щеках виднелись грязные разводы.

— Что произошло? Опять повздорили с Фридой? — тихо спросила Элиза.

— Вот еще! Стану я обращать внимание на болтовню этой злюки, — буркнула Коломбина, бросив хмурый взгляд в сторону Фриды. Та в ответ лишь скорчила гримасу. Похоже, эти ссоры были обычным делом.

— У меня есть прекрасная идея: может, устроим цирковое представление? — примирительным тоном предложила Элиза. — Ведь появился зритель, который еще не видел ни одного из твоих умопомрачительных трюков! И Лукас будет в восторге.

Коломбина сразу перестала хлюпать носом и бросилась к Бену и Ранбиру. Эта троица с заговорщеским видом стала шептаться в уголке, а Элиза, улыбаясь одними уголками губ, снова принялась за штопку. Мы с Лукасом уселись у ее ног. Он ерзал от нетерпения и поминутно вскакивал с места. Наконец, Коломбина, замотавшись в какую-то цветастую тряпку, ударила в огромный жестяной таз, так что звон проник до самых костей, и затараторила:

— Почтеннейшая публика, пр-р-р-риветствуем вас на представлении всемир-р-р-рно известной труппы семьи Фантастико! Сегодня вы будете обмирать от ужаса и реветь от восторга! — надо признаться, получалось у нее просто здорово, как у заправского зазывалы. — Не жалейте ладоней и встр-р-речайте оглушительными аплодисментами непр-ревзойденого силача Бенито Фантастико! Одной левой этот могучий великан может поднять гирю весом в сто кило!

На середину комнаты, еле волоча ноги в огромных ботинках, вышел Бен. Его волосы были расчесаны на прямой пробор, как если бы кто-то примеривался перед тем, как распилить его голову на левую и правую половинки, а над губой Коломбина нарисовала ему кусочком угля черные, лихо закрученные усики. Рубашку он снял еще за кулисами. Красный от смущения, он неуклюже продемонстрировал пару атлетических поз. В это время Коломбина, скинув покрывало, под которым скрывался голубой гимнастический купальник, вскочила на стул. Бен поднял его правой рукой, удерживая за одну ножку, а затем взял еще один стул — в левую руку. Коломбина, вся тонкая и звонкая, как туго натянутая струна, вспорхнула и приземлилась на самый носок правой ноги, прогнувшись в «ласточке». Затем она изогнулась еще сильнее, ухватившись руками за щиколотку, и стала похожа на бутон лилии. Она извивалась и скручивалась, завязывая тело в немыслимые узлы, как если бы была тряпичной куклой в руках злого ребенка.

— Ей же должно быть больно? — шепотом спросил я Элизу.

— Коломбина рождена для цирка. Ее семья зарабатывает этим на хлеб вот уже семь поколений, колесит по городам и странам. У нее редкое заболевание — синдром Элерса-Данлоса. Она может сгибать руки и ноги в совершенно невозможных для обычных людей положениях. К тому же у нее сверхэластичная кожа — правда, если растянуть слишком уж сильно, рвется, как бумага, и заживает очень-очень долго. Ни ее родные, ни она сама не считали это болезнью — в их глазах это был особый цирковой талант. Попечитель одного из благотворительных фондов увидел ее номер на представлении, девочку силой разлучили с родными и отправили в клинику. А здесь ее сразу же определили в третий корпус…

Во время гимнастического этюда Коломбины Бен так и стоял, не шелохнувшись, держа стул за ножку на вытянутой руке.

— А Бен?

— Он милый, да? — улыбнулась Элиза. — Увалень с золотым сердцем. Родился в каком-то маленьком городке в Штатах, в большой семье. И к семи годам перерос всех старших братьев. А когда его рост перевалил за два метра, родители не на шутку переполошились…

— Как же он попал в Шварцвальд?

— Его направила какая-то религиозная община — собрали пожертвования среди прихожан.

Меж тем Коломбина легко спрыгнула на пол и изящно раскланялась. Я чуть ладоши не отбил, аплодируя ей. Она метнулась в угол, схватила черное покрывало и накинула его на плечи, как плащ.

— А тепер-р-рь — смер-р-ртельный номер-р-р! Слабонервным и маленьким детям рекомендуется покинуть шатер! На арене — всемирно известная др-р-рессировщица Коломбина Фантастико!

Беззаботно помахивая прутиком, она вышла на середину комнаты и звонко хлопнула в ладоши. Следом за ней, корча уморительные рожи, на четвереньках вышагивал Ранбир — он скалился, бешено вращал глазами и рычал.

— Алле! — скомандовала Коломбина, и «лев» послушно сел, подняв передние лапы. — Ап! — и он издал грозный утробный рык, а затем ловко отбил брошенный мяч.

— А Ранбир? — шепотом спросил я.

— Это особенная история. Он сам расскажет, если захочет.

Продемонстрировав чудеса дрессировки, Коломбина снова сменила обличье, накрутив на голове огромную чалму.

— Почтеннейшая публика, перед вами — маг и колдун Бальтазар! Одним взглядом он вгоняет людей в глубокий гипноз и подчиняет своей воле! Нам нужен доброволец из зала! Есть ли смельчаки, которые решатся испробовать на себе волшебные чары?

— Я, я! — закричал Лукас.

— Превосходно! — поправляя чалму, которая так и норовила сползти на лоб, произнес «чародей». Коломбина приставила указательный палец ко лбу мальчика, закатила глаза и с таинственным видом зашептала какую-то абракадабру. — Аструхма-брапухма-прошутто-ризотто! Ваши веки тяжелеют, тяжелеют — вы погружаетесь в спокойный глубокий сон.

Лукас послушно закрыл глаза и громко засопел.

— Слышишь ли ты меня? — подвывая, спросил маг.

— Да, — пискнул Лукас, изо всех сил стараясь сдержать смех.

— Испытываешь ли ты чувство голода?

— Всегда, — вздохнул загипнотизированный.

— Чтобы облегчить твою жизнь, наделяю тебя способностью… есть все подряд! Вот, к примеру, оцени, какова на вкус эта старая монета?

Лукас приоткрыл один глаз и бросил быстрый взгляд на Элизу, заручаясь ее разрешением. Она слегка кивнула. Он положил монету на язык и долго причмокивал, как будто у него во рту был мятный леденец.

— Так-так, вижу, тебе пришлось по вкусу. А вот этот камешек?

Лукас с задумчивым видом покатал его во рту, проглотил и протянул грязную ладошку за новым лакомством.

— А вот эта… — потянулась в карман Коломбина.

— Все-все, я думаю, на сегодня вполне достаточно! — вмешалась Элиза. — Парад алле!

Бен, Ранбир, Коломбина и маленький Лукас, выстроившись по росту, прошагали по воображаемой арене, собирая наши горячие аплодисменты и крики «Браво!». Коломбина просто светилась от счастья. Элиза достала кучу старых одеял и расстелила их прямо на полу. Коломбина и Лукас, разгоряченные представлением, тут же устроили шумную возню.

Элиза приглушила свет лампы.

Спать совершенно не хотелось. Я сел у потухших углей, слушая, как Элиза тихо поет малышам колыбельную. Я знал эту песню. Мама иногда пела ее, когда у меня был жар. Ранбир подошел и молча сел рядом. Он почти сливался с сумраком, только глаза блестели.

— А какая суперсила у Фриды? — спросил я.

— Суперсила? — удивился он.

— Ну да. Тут же просто тайное убежище супергероев. Неукротимый Халк, девочка-змея, малыш-камнеед…

— Оборотень, — усмехнувшись, добавил он.

— И еще спящая красавица.

— Мне и в голову не приходило так на это взглянуть. Я думал, мы больше похожи на цирк уродов.

— Да брось! Это же мега-круто! Каждый хотел бы иметь силу Бена или гибкость Коломбины.

— Тогда самая-самая — это как раз Фрида. Она не чувствует боли.

— Совсем?!

— Да, хоть ножом ее режь, хоть огнем жги — ей хоть бы хны. Синдром Райли-Дея. Ее генетическая мутация «выключила» перенос болевых сигналов по нервам.

— Это же просто мечта!

— Ну, в действительности все не так уж здорово. У нее все руки в ожогах и порезах — то за горячий чайник схватится, то задумается и ножом чуть полпальца себе не отрежет.

— Характер у нее тот еще, верно?

— Возможно, именно потому, что она сама никогда не испытывала боли, ей тяжело понять, как можно ранить словом. Во всяком случае, так думает Элиза.

— А что думаешь ты?

— А я думаю… что Фрида — самая прекрасная, чуткая и умная девушка из тех, что я встречал в своей жизни.

Мы помолчали.

— Сколько ты уже здесь?

— Около двух лет.

— Скучаешь по дому?

— Нет.

Я опешил. Это «нет» было настолько… определенным, точно вырубленным из камня.

— Мой дом здесь. А это — моя семья.

— Ясно. А я собираюсь сбежать из замка, и как можно скорее. И уж я точно не буду молчать о том, что здесь творится.

— В таком случае я не дам за твою жизнь и ломаного гроша. Ты всерьез полагаешь, что провернуть все это мадам Фавр могла бы в одиночку, без могущественных покровителей, способных защитить ее от любых обвинений? Здесь замешаны огромные деньги, Лис, огромные.

— Не все же вокруг продажные! Представляю, какой разразился бы скандал, если рассказать об этом в мамином шоу, — я осекся, вспомнив, кто именно выхлопотал для меня направление в клинику. Мистер Шульман. Похоже, у мадам Фавр действительно длинные щупальца. — Ну, хорошо, а у тебя какие планы на жизнь? Сгнить в этом сыром подземелье?!

— Не самый плохой вариант…

— А по-моему, так хуже не придумаешь!

Он устало потер глаза.

— Бессмысленный спор.

— Да что это с тобой?

— Кажется, с твоими очками что-то не так. Я чудовище, если ты не заметил. Дикий зверь, обросший шерстью. Позор семьи, ее проклятье.

— Что за чушь ты несешь?

— Мой отец — из древнего и богатого индийского рода. Он пошел наперекор воле отца, нарушил традиции и женился по любви на девушке из простой семьи. Его родные прокляли потомство, которое могло родиться в этом недостойном союзе. Родители бежали на другой конец света, в Англию, но и там не укрылись от проклятья. Мама погибла в ту ночь, когда я появился на свет. Отец возненавидел меня — я напоминал о гибели любимой, о разладе в семье. Как-то он узнал, что его отец тяжело болен. Он бросился к его ногам и вымолил прощение. Перед смертью дед дал ему благословение на новый брак. Разумеется, и для его родни, и для молодой жены мое существование должно было остаться тайной — так я и оказался здесь, в третьем корпусе Шварцвальда. Я понимал, что дни мои сочтены, и был даже рад: я слишком устал стыдиться своего звериного облика. Мог ли я знать, что именно тут обрету настоящих друзей?..

Ночью я ворочался без сна — все думал о профессоре Стрейджлаве. Несмотря на все, что я узнал о нем от Элизы, я никак не мог перебороть первого впечатления: стоило вспомнить его тихий скрипучий голос, костлявые пальцы, хищно перебирающие пробирки, ухмылку, с которой он бросил на меня последний взгляд — как позвоночник сковывало коркой льда. Я стыдился самого себя, но в глубине души затаилось гадливое и тревожное предчувствие. Что же не так? Ну да, он совершенно не похож на супергероя из комиксов, но разве это так уж важно? За месяцы в клинике я разного уже насмотрелся… И вдруг меня осенило. Вагнер! Вот в чем загвоздка: Вагнер, который бы даже глазом не моргнул, если бы перед ним явился сам сатана, боялся его до икоты. Почему?..

 

Глава XV

Спал я плохо. Одолевали кошмары: я бежал по подземелью, спотыкаясь и оскальзываясь, и слышал за своей спиной разгоряченное дыхание Зверя. Я обливался потом, сдирал с лица липкую паутину и продолжал бежать, бежать из последних сил, потому что знал, что стоит мне оглянуться назад — и меня разорвут на мелкие кусочки.

— Эй, приятель, что с тобой? — увидев Ранбира, который участливо склонился надо мной, я чуть не заорал от ужаса. Увидев мое перекошенное от страха лицо, он отпрянул.

— Прости, просто сон дурацкий, — пробормотал я, пытаясь стряхнуть обрывки кошмара, как налипшую на лицо паутину. Интересно, который час? И вообще, утро сейчас или вечер?

— О, проснулся, наконец, — насмешливо протянула Фрида. — Две спящие красавицы на одно подземелье — это уже перебор.

— Лис, иди поешь, каша уже совсем остыла, — позвала Элиза.

Видимо, я действительно долго проспал. Все давно позавтракали и были заняты повседневными делами — Элиза развешивала выстиранную одежду, Бен и Коломбина что-то мастерили из щепочек, то и дело шикая на Лукаса, который пытался засунуть в рот то гвоздь, то камешек. Ранбир рисовал что-то на стене куском угля, а Фрида подметала пол.

Я достал из-за пояса флейту и тихонько подул. Все тут же бросили свои дела и столпились вокруг меня.

— Что же ты молчал, что ты музыкант! — вопила Коломбина, приплясывая вокруг меня.

— И вовсе я никакой не музыкант, просто нравится иногда… подудеть, — хмыкнул я.

— Сыграй нам что-нибудь? — попросила Элиза, присаживаясь рядом. Лукас тут же забрался к ней на колени и притих. Я задумался. А потом заиграл одну мелодию — она была из старого фильма про Гарри Поттера — еще той, первой, классической экранизации. Она звучала, когда рассказывалось о том, как стражи Азкабана, дементоры, по капле высасывали из заключенных всю радость жизни, память о счастливых и солнечных днях. Каждый раз, когда я слышал эту простую мелодию, я представлял, как в крошечное зарешеченное окно темницы влетает пожухлый лист, а спустя мгновение, вновь взмывает в серое небо. Грязный изможденный узник провожает его тоскливым взглядом, и в его глазах вспыхивает огонек надежды.

Коломбина скуксилась, а потом разревелась, судорожно всхлипывая и размазывая слезы грязными кулаками.

— Милая, что случилось? — обняла ее Элиза. Но малышка лишь еще громче заголосила.

— Музыка… У мамы… был номер… Она летала… под самым куполом… Белая, как ангел, — наконец, выдавила она. — Я хочу домой! — И она снова зарыдала. Глядя на нее, сиротливо захлюпал носом Лукас, шумно засопел Бен.

— Да ты действительно прирожденный музыкант, — фыркнула Фрида. — Даже мне не удавалось испортить настроение всем сразу.

Я засунул флейту за пояс и мысленно поклялся себе, что не достану ее даже под страхом смертной казни. На душе была беспросветная тоска. Ранбир положил мне на плечо косматую руку.

— Ты играл потрясающе. Просто каждый вспомнил о чем-то дорогом и навсегда утраченном.

— Но почему бы не попытаться устроить побег?!

— Побег? Из подземелья Шварцвальда?! — вытаращила глаза Фрида. — Кажется, у тебя проблемы не только со зрением. Тебе бы голову подлечить.

— Это невозможно, — покачал головой Ранбир.

— Ты пробовал? — спросил я.

— Разумеется, нет.

— Тогда почему ты так уверен?

— Потому что не требуется прыгать с верхнего этажа небоскреба, чтобы понять, что от тебя останется только мокрое пятно на асфальте. Это Шварцвальд. Из тюрьмы проще сбежать, чем из этой клиники.

— А Вагнер? Он же вроде как на нашей стороне?

— Кто? Вагнер? — усмехнулась Фрида. — Вот уж на это бы я ставку точно не делала. Какие у них счеты с профессором, я не в курсе, но покрывает он наше шапито явно не из любви к несчастным больным деткам.

— Ну, значит, можно подкупить его, чтобы он вывел нас за стены замка.

— Чем? Пайком каши? — хмыкнула Фрида. — Но даже если тебе каким-то чудом удастся выбраться из замка, дальше-то что? Вокруг лес и горы.

— До станции не так уж далеко, дойдем за пару часов.

— Ну конечно. Да нас тут же изловят и отправят обратно! Снова в третий корпус?! Ну уж нет, я — пас! — и Фрида, усмехнувшись, отошла — но не настолько далеко, чтобы не слышать наш разговор.

— А ты что думаешь? — обреченно спросил я Ранбира.

— Здесь мой дом, мои друзья. А там, снаружи, меня никто не ждет… Но ты прав — мир должен узнать о том, что творится в Шварцвальде. Так что если у тебя хватит решимости довести все до конца, я готов помочь, — и мы пожали руки, скрепляя уговор.

Как оказалось, Ранбир неплохо ориентировался в лабиринте переходов подземелья и знал один тайный лаз в северной стене: Вагнер несколько раз брал его и Бена с собой, чтобы перетащить в лабораторию новое оборудование. Видимо, шайке Бешеного Гуго проход в эту часть подземелья был закрыт, а может, Вагнер просто не нагружал их грязной работой. А значит, оставалось только выкрасть у Вагнера ключи — он всегда носил их с собой, в большой связке у пояса. Проблема была в том, что в подземелье спускался он не так часто, и когда это произойдет в следующий раз, угадать было невозможно. Поэтому мы с Ранбиром условились по очереди подкарауливать его, из-за угла наблюдая за дверью лаборатории профессора Стрейджлава.

Прошло два дня, а он так и не появился. Меня уже просто злость брала. Это только в книгах сидеть в засаде — занятное и щекочущее нервы приключение. На деле же это оказалось скучно до зевоты. И жестко. Спустя полчаса начинаешь ерзать, пытаясь занять наименее неудобное положение, через час затекает спина и ноги, а через два ты уже проклинаешь все на свете. Но вот, когда я почти утратил надежду и чуть не покрылся мхом и плесенью от сырого воздуха подземелья, раздались быстрые уверенные шаги. Я осторожно выглянул из-за угла. Это был не Вагнер. Белая Фурия собственной персоной. Замешкавшись буквально на пару секунд, она решительно распахнула дверь в лабораторию.

Меня распирало от любопытства, так что я покинул наблюдательный пункт и подкрался поближе, чтобы слышать, что там происходит.

— Профессор Стрейджлав, как прикажете это понимать?

— Добрый день, мадам Фавр. Или что там снаружи…

— Я еще раз спрашиваю: с какой стати вы прячете ребенка? Вместо того, чтобы приказать Вагнеру запереть его в карцере до моего возвращения.

— Я никого не прячу, — возразил Стрейджлав. — Если вы о том мальчике, которого он притащил ночью, то он крайне нужен мне для завершения эксперимента.

— Баснями о котором вы кормите меня на протяжении уже трех лет! Однако никаких конкретных результатов я так и не увидела!

— Вы даже представления не имеете, о чем идет речь, — свистящим шепотом ответил старческий голос. — Я стою на пороге величайшего открытия.

— Так, может, пора уже сделать шаг вперед? — язвительно поинтересовалась мадам Фавр. В ответ раздался лишь грохот разбившихся склянок. — Спокойнее, профессор, вы, кажется, забываетесь!

— Нет, это вы, мадам Фавр, похоже, забыли, кто создал формулы десятков препаратов и вакцин, которые пополнили счет Шварцвальда — и ваш лично! — на неприлично большую сумму. Взять хотя бы «Оруэлло» — чудодейственная сыворотка, которая за ночь преображает кожу и стирает следы нескольких лет. Только есть один ма-аа-аленький секрет: стоит прекратить пользоваться этим волшебным средством, как свежее личико хорошенькой девушки станет напоминать морду шарпея. В чем же секрет? Боюсь, у вас будут серьезные проблемы с законом, если станет известно, что изготавливается сыворотка из спинного мозга и желез бедных, замученных…

— Прекратите! Немедленно замолчите! Еще хоть слово, и я заживо сгною вас в этом подземелье!

— Ну, на тот свет я отправлюсь не один. Компанию мне составит славная девчушка по имени Дита. Которая, не получив ежедневной дозы лекарства, рискует споткнуться, упасть и разбиться вдребезги, — раздался визгливый, истерический смешок. — Стеклянная Баронесса — так, ведь, кажется, ее прозвали дети в замке? Так что, мадам Фавр, не стоит угрожать мне. Покиньте лабораторию и дайте мне спокойно закончить подготовку к эксперименту.

— Но я могу хотя бы просто поговорить с ним?

— Зная ваши… методы, я вынужден отказать. Для того, чтобы эксперимент прошел успешно, необходимо, чтобы эмоциональный фон подопытного был спокойным — лишние гормоны в крови ни к чему. Через три дня, когда все будет кончено, вы получите полный рецепт лекарства для вашей дочери, а я — свободу идти на все четыре стороны. Наш контракт будет закончен.

Я даже не успел отползти в укрытие, как старшая сестра в бешенстве выскочила из лаборатории, так хлопнув дверью, что та чуть не слетела с петель. Я вжался в стену, но она промчалась, как смерч, даже не взглянув в мою сторону. Стоило ей скрыться за поворотом, как я бросился к Элизе.

— Ты знаешь, какие опыты проводит профессор Стрейджлав?

— Нет. Мне строжайше запрещено входить в лабораторию и отвлекать его от работы.

— Работы? Работы?! Он убивает детей! И делает из них крем «Оруэлло»!

— Лис, ты что, бредишь?!

— Нет, я слышал, как он сам признался в этом! Спинной мозг и железы. Он говорил об этом, как будто… в мясном отделе брал телячью вырезку! Ваш обожаемый профессор — чудовище, безжалостное, мерзкое чудовище! — я едва справлялся с рвотными позывами — так было противно. Элиза вдруг стала такой бледной, словно из нее выкачали всю кровь.

— Ждите здесь. Я сейчас вернусь, — тихо сказала она. Но нас разве удержишь? Все в гробовом молчании поплелись следом. Элиза подошла к двери и без стука распахнула ее. Я стоял чуть позади Ранбира, но хорошо видел все. Профессор Стрейджлав возился с микроскопом и пробирками. По его обескураженному лицу было ясно, что внезапное появление толпы подростков во главе с Элизой спутало ему все карты.

— Элиза, дорогая, я же просил не мешать, когда я занят в лаборатории. И уж совершенно лишним было тащить сюда детей. Здесь масса опасных вещей: инструменты, реагенты…

— Сдается мне, самая опасная вещь здесь — это вы, профессор, — сказал я.

— Что?!

— Генри… Это правда?! — тихо спросила Элиза.

— Что именно, дорогая? В поисках какой правды вы вломились в лабораторию и отнимаете мое время?

— Что за опыты ты проводишь?.. Ты… ты… убиваешь детей? — прошептала Элиза. Профессор устало закрыл глаза.

— Я похож на убийцу?

— Нет. Ты не ответил мне. Лис слышал, как ты грозил Фавр, что расскажешь о том, что «Оруэлло» делают из спинного мозга и желез…

— Белых акул. Вылов которых по закону строжайше запрещен вот уже пять лет… Я не убийца, Элиза. Я ученый. Созданные мной лекарства уже спасли сотни, а то и тысячи жизней, облегчили страдания сотен тысяч больных. За последние пару месяцев я невероятно далеко продвинулся в изучении генетического кода человека — гораздо дальше высокомерных умников, в распоряжении которых неограниченное финансирование и новейшая аппаратура. Все, что есть у меня — бесконечность моего разума и крайне ограниченное время. Я ставлю опыты на крысах. Я знаю, что иду в верном направлении. Но часы тикают. Тикают. Днем и ночью, сутками напролет, понимаешь?! Я постоянно слышу это тиканье — вот здесь, в моей голове. Время не на моей стороне, и я боюсь только одного: что я проиграю в этой гонке со смертью. Кто знает, сколько еще я протяну — месяц, неделю или несколько дней… И ты — та единственная, кому я доверяю, кто дает мне силы продолжать исследования, когда я уже готов сдаться и опустить руки — приходишь, чтобы бросить мне в лицо страшные обвинения?

— Прости меня, — Элиза, уже не сдерживая рыданий, бросилась на колени и обняла его. — Это ужасное подземелье сводит меня с ума…

— Дай мне еще три дня. И мы покинем это место навсегда.

Она подняла голову и быстро вытерла слезы.

— Это… правда?!.. Ты обещаешь мне?

— Да.

— Господи, как же я рада! — она вскочила и расцеловала его. — Генри, дорогой, прости меня. Я так счастлива!

— Устроим вечером праздничный ужин? Я поручу Вагнеру. А пока — идите, мне нужно еще кое-что закончить.

— Да-да, конечно, — торопливо сказала Элиза. Оглянувшись напоследок, я случайно перехватил насмешливый взгляд профессора и опустил глаза.

Стоит ли говорить, что после всего случившегося я чувствовал себя последним идиотом? Элиза, казалось, совершенно забыла обо всем — она без умолку щебетала с Коломбиной и Беном, фантазируя, как они с профессором снимут маленький домик где-нибудь на побережье и разыщут родных маленькой циркачки: заявятся прямо на представление и сорвут бурные овации. Коломбина светилась от счастья. Ранбир пробовал было приободрить меня, но я только махнул рукой и сел в дальний угол, чтобы еще раз все хорошенько обдумать. С какой стати я вообще решил, что профессор причастен к убийствам детей в клинике? Ну да, похоже, у него кошмарный характер. Но ведь он спас Коломбину, и малыша Лукаса, Ранбира, Бена, Фриду и Дафну, столько лет укрывал их в подземелье втайне от Фавр. И все это время создавал лечебные препараты — не только этот дурацкий крем от морщин, а настоящие лекарства, которые спасли тысячи жизней. Даже стеклянные кости Диты стали крепче. Да и какой из него убийца — он же дряхлый старик… Я взъерошил волосы — с последней стрижки уже успел отрасти колючий ежик. Вот я дурень…

К ужину все принарядились: Коломбина, закусив губу и глотая слезы, вытерпела, пока Элиза терпеливо разберет гребнем ее дикие космы, а Бен, сияя, слонялся из угла в угол, грохоча огромными ботинками и натыкаясь на стулья. Элиза распустила тугой узел на затылке — огненная волна волос расплескалась по спине. Даже Ранбир, который обычно предпочитал обходиться вытертыми пижамными брюками, нацепил какую-то клетчатую рубаху и с непривычки постоянно поправлял узкий воротник. Мне до смерти не хотелось снова увидеть издевку в глазах профессора, но прятаться было глупо.

Когда все уже устали прислушиваться к звуку шагов за дверью, ввалился Вагнер, едва удерживая в руках пакеты из коричневой бумаги. Коломбина и Лукас тут же бросились к нему и, восторженно визжа, стали доставать немыслимые вкусности: ароматные колбасы, сыры, хрусткие румяные караваи, сливы, виноград и сверток настоящих шоколадных конфет.

— Откуда все это? — поразилась Элиза.

— Профессор дал денег и отправил в лавку в деревне. Сказал, сегодня празднуем. Прощальная вечеринка, так сказать.

— А сам он?

— Будет чуть позже. Сказал: не ждать и начинать без него.

Элиза слегка нахмурилась, раздумывая над чем-то, но, видя неподдельную радость Коломбины, Лукаса и большого Бена, тоже улыбнулась:

— Ну, прошу всех к столу! Сегодня у нас настоящее пиршество!

Вагнер, довольно крякнув, достал из-за пазухи бутылку с бордовой жидкостью и разлил по кружкам.

— За здоровье профессора Стрейджлава!

Все дружно подняли кружки и отхлебнули. На вкус напиток оказался не слишком приятным — терпким, кисловатым, но затем разливался в горле чудесным теплом. На всех напало безудержное веселье — даже Фрида хихикала над уморительными гримасами Бена и Ранбира. Лукас взял в одну руку конфету, а в другую — обломок камня и, облизывая их по очереди, никак не мог решить, что же вкуснее. Я смотрел на них, и в груди росло светлое щемящее чувство. Хотелось сгрести их в охапку — всех вместе, даже Фриду — и обнять, крепко-крепко. По телу разлилась ленивая сытость, глаза стали закрываться сами собой. Все-таки предыдущие две ночи я спал кое-как, ожидая, что Ранбир вот-вот попросит сменить его на наблюдательном посту. Я осоловело огляделся и похолодел: все вокруг тоже клевали носом, словно сваленные вирусом сна. Большой Бен уже выводил носом звучные рулады. Коломбину и Лукаса сморило прямо во время игры. Фрида задремала, положив голову на плечо Ранбира. Элиза уснула, уронив лоб на скрещенные руки. Тело одеревенело, я не мог сдвинуться с места. Все вокруг заволокло густым туманом.

— Ну, наконец-то, — донеслось откуда-то издалека. — Осталось только стаскать их лабораторию…

 

Глава XVI

Нестерпимо яркий свет полоснул по глазам, как бритвой. Я лежал на жесткой и холодной кушетке, грудь, ноги и кисти рук туго стягивали ремни. Но это была излишняя предосторожность — я не мог пошевелить даже пальцем. В голове гудел осиный рой. Скосив глаза, я увидел, что на соседней кушетке лежит Бен. Хотел окликнуть его, но так и не смог разлепить губ. Раздалось тихое жужжание.

— Второй готов, — знакомый надтреснутый голос был совсем рядом. — Громила следующий. И на сегодня, наверное, все. Откати пока оборотня на его место — уберешь все, как я закончу. И не забудь через час вколоть всем новую дозу снотворного.

— Разумеется, профессор, — ответил Вагнер.

Когда шаги стихли, я открыл глаза. На месте Бена лежал огромный бесформенный сугроб. И на белоснежном полотне все ярче проступали алые пятна. Я зажмурился, но перед глазами все равно плыли эти багровые пятна на первозданной белизне простыни. Меня колотило от ужаса. Все это не могло произойти на самом деле. Это все мне снится. Сердце трепыхалось где-то в горле. Раздался бешеный стук в дверь.

— Генри! Генри! Открой! Дети пропали! — это была Элиза. — Генри, если ты сейчас же не отопрешь, я разбужу весь замок!

— Дьявол! Когда ты сделал ей последний укол? — прошипел Стрейджлав.

— Около трех часов назад…

— Идиот! Она проснулась! Как теперь выкручиваться?! Я собирался рассказать ей, когда все уже будет кончено…

— Так, может, я ее того… по голове… легонько…

— Только тронь ее хоть пальцем, и я в порошок сотру, — процедил профессор. — Стой тут. И чтобы ни звука! Я постараюсь ее успокоить. Халат чистый, живо!

Гулко щелкнул замок, и дверь снова захлопнулась. Я поворочал во рту языком — он был огромный, шершавый, как старая мочалка.

— Генри, случилось что-то страшное! Я проснулась — а дети пропали, исчезли все до единого!

— Элиза, дорогая, успокойся…

— Это Вагнер. Наверное, он подмешал вчера что-то в еду… Страшный человек. Никогда ему не доверяла. Ты должен что-то предпринять, Генри! Их нужно разыскать как можно скорее! А если с ними что-то случилось?! Вдруг они снова попали в третий корпус?

— Солнце мое, ты напрасно беспокоишься. Это я поручил Вагнеру переправить их в деревню.

— Ты?! — поразилась она.

— Да, мы решили не посвящать тебя в план, потому что боялись, что все может сорваться в любой момент, и не хотели волновать тебя понапрасну. Подвернулся удачный случай — на кухне меняли оборудование, старые плиты и холодильники отправили в утиль. Нельзя было упускать такую возможность. Вчера ночью Вагнер потихоньку вывез детей из замка. Ты так сладко спала, что мы решили тебя не беспокоить. Не волнуйся, они благополучно добрались до деревни — там их укроет одна семья, его дальние родственники.

— О, Генри… Я чуть с ума не сошла!

— Знаю, милая, но теперь все уже позади, они в полной безопасности. Возможно, было бы правильнее отправить с ними и тебя, но я не могу прожить без тебя и дня. Я поступил как последний эгоист, прости. Но эта задержка — лишь на пару дней, совсем скоро мы все будем на свободе.

Я бесновался. «Не уходи, только не уходи, не верь ему! Мы здесь, совсем рядом, он убивает нас», — моя голова едва не лопалась от крика, а из потрескавшихся сухих губ не слетало ни звука.

— Ладно, милый, тогда я не буду больше отвлекать тебя, хорошо?

Я собрал последние силы, так что жилы на шее чуть не полопались. Из моего горла раздался сдавленный, резкий хрип. Вагнер тут же метнулся ко мне и зажал мне рот потной, провонявшей табаком ладонью.

— Что это там? — встревоженно спросила Элиза.

— Это старик Вагнер. Простыл, видимо, — бесцветным голосом сказал профессор. — Попросил его ассистировать мне в одном эксперименте.

— О, ясно. Как думаешь, он все слышал? Неудобно получилось… Ну что ж… До встречи, милый! — глухой щелчок замка оборвал последнюю надежду на спасение.

— Чтоб тебя черти разорвали, болван, — заорал профессор. — Ты чуть не погубил все дело! Почему очкарик не спит?! Ты что, проворонил время инъекции?

— Нет, профессор, все по инструкции, — залепетал Вагнер.

— Прочь! — оттолкнул его профессор. Я почувствовал легкое жжение в правой руке, и голову снова заволокло непроглядным туманом. Последнее, что я услышал перед тем, как отключится, был тихий стук в дверь и голос Элизы:

— Вагнер! Я заварила чай с душицей. Лучшее лекарство от простуды! Тут еще бутерброды и конфеты. Я просто оставлю поднос под дверью!..

…Огоньков в черном небе было видимо-невидимо, словно кто-то рассыпал сахарницу. А если протянуть руку, то можно сорвать звезду, как яблоко с дерева, и подержать в ладони — она совсем не жжется, только мерцает призрачным серебристым светом. А потом можно дунуть — и она, подхваченная ветром, улетит, зацепится на случайном месте в каком-нибудь созвездии, и вот уже кривой ковшик-Медведица превратился в… жирафа. Жираф — удивительное животное, грациозное и величественное. Он заслуживает того, чтобы было созвездие, названное в его честь… Легкое течение подхватывает меня и несет к новым россыпям звезд. Млечный путь похож на медленную реку с молочной водой. На его берегу виднеется крошечная фигурка мальчика, который запускает парусник. Сердце замирает на миг, а потом начинает бешено биться о ребра. Я рвусь к нему, но вязну, словно муха в киселе…

— Лис! Лис, проснись! Ты слышишь меня? — Элиза склонилась надо мной, и в ее глазах — темная тревога. Я больше не чувствовал ремней, которыми был пристегнут к кушетке, и попытался сесть. Голова кружилась, и все звуки пробивались словно сквозь толщу воды. Потом я увидел Фриду. Она сидела на полу у соседней кушетки и рыдала в голос. «Видимо, я еще сплю, — подумал я. — Фрида никогда не плачет. Так говорил Ранбир. А где же он сам?..».

Я сполз на пол и вцепился в Фриду — это дало силы сделать еще один вдох и осознать до конца. Ранбир — под простыней, покрытой ржавыми пятнами. Я увидел распухшее от слез лицо Фриды и вдруг осознал: она потеряла гораздо больше, чем друга. Возможно, она и сама поняла это только сейчас.

Я нашел глазами Элизу. Она держала на руках Лукаса, который по-совиному таращил глаза. Коломбина с грязными разводами на зареванном лице вцепилась в ее юбку.

— Кто еще? — хрипло спросил я.

— Дафна.

— А Бен?

— Я тут.

Ухватившись за кушетку, я медленно встал. Бен, сжимая в руках швабру, стоял около Вагнера и профессора. Руки Вагнера были связаны за спиной, а из разбитой губы бежала струйка крови.

— Хорошо. Все проснулись… Почти все… Пора идти.

— Ты что, так и уйдешь?! Не дав мне возможности сказать хоть слово в свою защиту? Элиза… Ты клялась, что любишь меня…

— Мой Генри давно умер. А тебе мне сказать нечего.

— Элиза, постой!.. Все вышло так ужасно… глупо. Я не учел, что ты так привяжешься к моему зверинцу. Три года я искал лекарство от прогерии, но благодаря чистой случайности открыл комбинацию генов, которая способна остановить биологические часы. Один крошечный надрез: в гипофиз вживляется капсула, выделяющая микродозы препарата, блокирующего старение. На уровне клеток запускается механизм самоочищения, организм полностью обновляется, бесследно уходят все болезни… Продав две-три капсулы препарата арабским шейхам, мы могли бы купить затерянный в океане тропический остров и жить там, бессмертные и прекрасные, как античные боги… Я три года жил мечтой, собирая ту самую, единственно верную комбинацию генов. Я почти отчаялся! Я исследовал огромные, огромные массивы данных, выискивая носителей нужных генов на двух континентах. И вот теперь, когда я уже был в одном шаге от успеха… Неужели жалкие, никчемные жизни этих обреченных, больных детей стоят мечты о бессмертии, о вечной любви?

Элиза отвернулась, так и не сказав ни слова. Фрида, пошатываясь, пошла в операционную.

Заметив скальпель в ее руке, профессор вцепился в ручки кресла побелевшими пальцами.

— Ты.. этого того… Девка, не дури! Грех на душу возьмешь, — посиневшими губами залепетал Вагнер.

Бен молча положил на ее плечо огромную ладонь. Но она просто стояла и смотрела на них, и ее глаза были пусты. Я увидел, как по лицу Вагнера сбегают капли пота. Затем Фрида набрала полный рот слюны и харкнула прямо в лицо профессору. Он суетливо утерся. А она, резко повернувшись, подошла к кушетке, приподняла самый край простыни и быстро срезала темную прядь.

— Идем! — коротко бросила она и первой скрылась за дверью. Когда все вышли, Бен аккуратно прислонил швабру к стене и медленно отступил, не сводя взгляда с Вагнера и профессора. Тяжелая дверь медленно захлопнулась. Элиза повернула ключ в замке.

— Чтобы открыть ее, придется взорвать тут все к чертям, — тихо сказала Фрида. — Нужно поспешить, чтобы выбраться из замка, пока Фавр не хватилась.

Оказалось, что у Бена, в котором все привыкли видеть добродушного простака, прекрасная память. Он провел нас через лабиринт переходов подземелья к тому самому проходу в северной стене замка, о котором рассказывал Ранбир. Элиза достала связку ключей, которую она сняла с пояса Вагнера. Похоже, в последние сто лет этим ходом пользовались редко: дверные петли совсем проржавели и жалобно заскрипели, когда мы с Беном, поднатужившись, отворили тяжелые створки.

В лицо пахнуло свежим морозным воздухом. Солнце уже клонилось к закату. Деревья отбрасывали густые лиловые тени.

— Так холодно, — поежилась Коломбина. Никому и в голову не пришло взять теплую одежду или хотя бы одеяла. Перед нами вилась заросшая травой разбитая дорога. Кое-где в прихваченной осенними заморозками грязи виднелись следы протектора грузовика.

— До деревни должно быть недалеко, — не слишком уверенно предположила Элиза.

Фрида шагнула первой. Я хотел нагнать ее, но Элиза мягко удержала меня за руку.

— Все, что ей сейчас нужно — это побыть одной. И помолчать, — сказала она.

Бен подхватил Лукаса и усадил себе на плечи: мальчонка вцепился в его оттопыренные уши и вертел головой во все стороны, как флюгер. Малыш, наверное, напрочь забыл, как выглядит мир за стенами замка. Коломбина собрала целую охапку опавших листьев.

— Так странно, — сказал я. — Ни наркоз, ни снотворное на меня обычно не действуют. А тут поплыл… Но я слышал ваш разговор: как он врал, что отправил нас в деревню. Я пытался подать тебе знак, закричать, но не мог пошевелиться… И потом, когда ты ушла, я испугался, что все кончено…

— Я проснулась в своей кровати — а вокруг никого. Голова гудит: помню, как устроили праздничный ужин, как дурачились, а дальше — темнота. Бросилась искать. Прибежала в лабораторию. И, что самое страшное, я ведь поверила ему! Он столько лет кормил меня ложью, что я разучилась различать ее вкус. Вернулась в комнату, окрыленная, и вдруг вижу — на полу валяется твоя флейта. Ты никогда бы не бросил ее так. Вот, держи, — улыбнувшись, она протянула мне инструмент. — Так что это ты подал мне знак. И когда Вагнер приоткрыл дверь, чтобы забрать поднос с чаем, я изо всей силы вдарила ему сковородкой, а когда он отключился, связала. А потом стала ждать, пока вы проснетесь… Если бы я пришла чуть раньше… — она быстро вытерла набежавшие слезы. — Коломбина, Лукас, смотрите, белка — вон там, на той елке!

Мы шагали почти всю ночь. Холод пробирал до самых костей. В больничных тряпичных туфлях я сбил ноги до кровавых мозолей. Силы были на исходе, и есть хотелось страшно. Наконец, мы услышали далекий лай собак, и за следующим поворотом дороги показались крайние дома деревни. Мы забрались в старый покосившийся амбар. Там пахло прелым сеном, и не так задувал пронизывающий ветер.

— Ждите здесь. Я попытаюсь раздобыть теплых вещей и что-то из еды, — сказала Фрида. — Со мной пойдет только Бен.

Их не было кошмарно долго. Мои зубы уже начали выбивать дробь, а Коломбина чуть не превратилась в ледышку. Элиза, покусывая губы, всматривалась в темноту, вздрагивая от каждого шороха.

Наконец, в проеме показалась нелепая фигура Бена, который нес на закорках большой куль, а затем и тонкий силуэт Фриды. В деревне им удалось стащить старую одежду и пару дырявых одеял, а главное — хлеб и кральку колбасы.

— Надо рвать когти, и как можно быстрее, — бросила Фрида, закинув в рот последний кусочек хлеба и облизнув пальцы. — Здесь мы как мишень в тире: прицеливайся и стреляй. Думаю, у Фавр все схвачено: даже если нас поволокут по главной улице, никто из местных и слова поперек не скажет. Так что надо сваливать.

— Да, — устало кивнула Элиза. После бессонной ночи под ее глазами залегли темные тени, а лицо еще сильнее осунулось. — В селе оставаться небезопасно. Но, думаю, надо переждать в сарае до темноты: дети выбились из сил, да и при свете дня мы привлечем слишком много любопытных взглядов.

Фрида сердито хмыкнула, но вынуждена была согласиться. Я блаженно вытянулся на куче прелой соломы, вполглаза наблюдая за тем, как Элиза укладывает Лукаса и Коломбину, стараясь потеплее укрыть их рваным одеялом. Бен примостился рядом и тут же захрапел. Я даже позавидовал его непрошибаемому спокойствию: казалось, даже если весь мир вокруг будет рушиться, на его лице будет все та же простодушная улыбка деревенского дурачка. Фрида, хмурясь, тревожно всматривалась в щели между рассохшихся досок, из которых был сколочен амбар. Незаметно я задремал.

А когда проснулся, выяснилось, что дело плохо. Лукас заболел — видимо, прошлой ночью холод пробрал его до костей. Щеки мальчишки пылали, а губы запеклись и растрескались. Элиза пыталась укачать его, но он безвольно обвис в ее руках, как тряпичная кукла, и только тихо стонал.

— У него сильный жар, нужны лекарства, — с отчаянием в голосе сказала она.

— И где же их взять? Вряд ли в этой вонючей дыре есть аптека.

— Лекарства есть в клинике…

— Ну, уж там-то его точно поставят на ноги! — зло усмехнулась Фрида. — И нас всех за компанию «подлечат». Как лабораторных мышек.

— Старшая сестра не держит персонал дольше года, — задумчиво сказала Элиза. — Считает, что, задержавшись тут на более длительный срок, они узнают слишком много тайн Шварцвальда. Так что из всех сестер в лицо меня знает только Оливия. Представлюсь ее близкой подругой — проездом в этих местах, и никак не могла упустить возможности встретиться. Она сумеет раздобыть лекарства для Лукаса.

— Если только не сдаст тебя с потрохами, как только ты переступишь порог! — усмехнулась Фрида.

— Оливия не предаст. В любом случае, ради того, чтобы вылечить Лукаса, стоит рискнуть.

Всю ночь Лукас метался в бреду, и Элиза обтирала его лицо и грудь мокрой тряпкой. Едва только рассвело, она выбила дорожную грязь и соломенную труху из юбки и, окинув придирчивым взглядом свой наряд, отправилась в клинику.

Даже не представляю, каково ей было проделать обратный путь. У меня бы, наверное, ноги подкашивались от страха. Нет силы, способной заставить меня еще раз оказаться по ту сторону крепостной стены.

За все то время, пока Элизы не было, мы не проронили ни звука, напряженно вслушиваясь в каждый шорох. Лукасу с каждым часом становилось все хуже, каждый вдох вылетал с шершавым хрипом. Наконец, Элиза вернулась — сияющая, окрыленная надеждой, с разрумянившимся от быстрой ходьбы лицом. Развернула небольшой сверток из коричневой оберточной бумаги и, разболтав в стакане с водой какой-то белый порошок, мягко заставила Лукаса проглотить лекарство.

— Мне повезло: дежурила Оливия. Она чуть с ума не сошла от радости, когда увидела меня. Это лекарство должно сбить жар, но Оливия обещала прийти вечером, прослушать его: вдруг какие-то серьезные осложнения.

— Ты что… рассказала ей, где мы прячемся?! — подскочила Фрида.

— Но это же… Оливия, — прошептала Элиза.

— Да плевать! Никому нельзя верить! — зло бросила Фрида. — Из-за того, что ты безоглядно верила тому подонку, погибли Ранбир и Дафна, а нас едва на запчасти не разобрали!

Элиза закусила губу, сдерживая слезы.

— Ты права. Я совершила ужасную ошибку. И, поверь, я скорблю о них не меньше, чем ты. Но что же оставалось? Ты же видишь — Лукас серьезно болен.

Фрида только махнула рукой и вернулась на свой наблюдательный пост. По ее щекам катились злые слезы. Все притихли и разбрелись по разным углам. Ближе к вечеру, когда у всех уже скрутило животы от голода, Фрида и Коломбина предприняли еще одну вылазку в деревню — притащили хлеба, сыра и зимних яблок. Маленькая циркачка сияла от гордости: она протиснулась в узкое окошко погреба, набитого разной снедью, и если бы за забором не залаяла соседская собака, они принесли бы полный мешок.

Фрида, которая весь день над чем-то сумрачно размышляла, подошла ко мне и заговорщески зашептала:

— Пусть даже Элиза безоглядно верит своей закадычной подружке, стоит подстраховаться. Я останусь здесь, на случай, если медсестричка приведет за собой Вагнера и его шайку или… Словом, на всякий случай. А тебе, Бену и маленькой циркачке нечего тут путаться под ногами. Если будет заварушка, толку от вас все равно никакого. Короче, я показала Коломбине одно укромное местечко в соседнем закоулке, переночуете там. Если все в порядке, утром увидимся. Если нет… Разберешься сам, не маленький. И если услышишь шум — даже носу не высовывай, ясно? — и она сунула мне в ладонь пару смятых купюр. — Бен нашел, когда обыскивал Вагнера. Пригодится.

Я мучительно сглотнул и кивнул. Подозрения Фриды казались мне надуманными, а меры предосторожности — совершенно излишними, но я противостоять ее напору было совершенно невозможно. «Если бы я допускал хоть малейшую возможность того, что Оливия может выдать нас, отсидеться в укрытии было бы настоящей подлостью и трусостью, а так… Я просто уступлю Фриде, чтобы эта дикая кошка перестала беситься», — пытался оправдаться я перед самим собой. И все равно не мог избавиться от какого-то противного кислого привкуса во рту.

Как только стемнело, мы с Коломбиной и Беном короткими перебежками пересекли улицу и укрылись в сарае одного из соседних домов. Дверь оказалась совсем хлипкой — Бен лишь слегка приналег плечом. Там хранился разный хлам — тачка с садовыми инструментами, старые покрышки, доски и ящики с гвоздями, а в углу была свалена куча тряпья. Мы притаились, прислушиваясь к далекому лаю собак. Пару раз слышался шум проезжающих автомобилей. Сквозь щели в досках сарая уже проглядывали первые звезды, и Коломбина начала клевать носом, привалившись к плечу Бена. Я встал, разминая затекшие ноги.

— Пойду гляну одним глазком, как они там. Сидите тихо и не высовывайтесь, — шепнул я Бену.

Ночь выдалась морозной. В мягком лунном свете деревенька стала похожа на рождественский вертеп. Окольными путями я прокрался к амбару на окраине, где остались Элиза, Фрида и маленький Лукас. Я хотел было толкнуть дверь, но отдернул руку: из амбара донеслись отчаянные крики и звуки борьбы. А потом — выстрел. И еще один. Я упал на мерзлую землю и закрыл голову руками. Наступившая тишина казалась просто оглушительной. Неужели Фрида все же была права, и Оливия выдала нас Белой Фурии?

Я отполз за угол и, затаив дыхание, прильнул к щели в досках. У двери мялись несколько парней из окружения Гуго. А вот и сам он — зажал рот рыдающей Оливии. Вагнер нервно расхаживал из угла в угол. В правой руке у него был пистолет. На прелой соломе сидела Элиза, прижимая к себе Лукаса. Я проследил за ее полным ужаса взглядом и обмер — в углу, нелепо раскинув руки, лежала Фрида. Ее глаза были широко открыты, а на губах, беззвучно шептавших что-то, выступила алая пена. Я вцепился зубами в кулак, чтобы не заорать.

— Я в последний раз спрашиваю: где остальные? — с трудом сдерживая ярость, прошипел Вагнер.

— Я не знаю, — безучастно прошептала Элиза.

— Ну, хорошо, — Вагнер дал знак Гуго и тот, ухватив Оливию за косу, резко дернул ее, заставив девушку вскрикнуть от боли, а затем приставил нож к ее горлу. Элиза вздрогнула, словно очнувшись, и подняла на него полные слез глаза.

— Где остальные? — повторил Вагнер.

— Я действительно не знаю, клянусь. Днем, когда я была в Шварцвальде, они повздорили с Фридой и ушли. Возможно, уже добрались до станции и сели на проходящий поезд.

— Ну, это вряд ли, — усмехнулся Вагнер. — Так, парни, сестру Филди и эту дамочку — в машину. Мальчонку кончайте.

— Нет! Я сделаю все, что вы скажете. Только не трогайте его!

Вагнер гнусно ухмыльнулся.

— Ладно, все равно этот щенок сдохнет не сегодня, так завтра. Потащишь его сама.

Крепко прижимая к себе Лукаса, Элиза быстро склонилась над Фридой и поцеловала ее в лоб, а потом вышла вслед за Оливией и парнями. Вагнер обвел амбар мрачным взглядом, подошел к Фриде и, грязно выругавшись, сплюнул.

— Поживее, надо еще прочесать лес до рассвета, — рявкнул он и выгнал из подворотни старый пикап. Я проводил взглядом отъезжающий автомобиль и проскользнул в амбар.

— Фрида, Фрида! — позвал я, убирая мокрую прядь с ее лба.

— А, Лисенок, — чуть слышно выдохнула она. — Хорошо, что вы ушли.

— Да-да, ничего не говори… Больно?

— Нет, Лис, не больно. Ни капельки. Когда Ранбир… было больно. Сейчас нет. Ты… скажи маленькой циркачке… что я сожалею… что вечно ее доставала.

— Фрида, что же теперь делать?

— Ты должен… бежать. Рассказать все. И спасти их. Иди.

— Я не могу тебя тут бросить!

— Иди… — она устало закрыла глаза.

И я побежал. Бежал со всех ног, задыхаясь, спотыкаясь о мерзлые комья грязи, падая и вновь поднимаясь. Когда я ввалился в сарай, Коломбина прыгнула на меня, как цирковая обезьянка, и чуть не свалила на землю.

— Ты живой! Что случилось? Мы слышали выстрелы! Я так испугалась! — она и плакала, и смеялась разом. — Где Элиза?

— Вагнер схватил ее, Лукаса и… Фриду и увез в Шварцвальд, — сказал я. У меня просто не хватило духа рассказать им всю правду. — Сейчас идти нельзя — они устроют облаву в лесу. Надо затаиться и переждать еще день.

Коломбина судорожно всхлипнула. Бен подхватил ее на руки и отнес к сваленной в углу куче тряпья. Я сел на пол, опершись спиной о дверной косяк. Фриды больше нет. Кто-то должен занять ее место.

На рассвете в деревне поднялся переполох. В узкую щель в двери я увидел, что на улице собралась кучка бородатых мужчин, у многих в руках были охотничьи ружья. Они мрачно переговаривались, словно дожидаясь чего-то. Потом подъехал знакомый старый пикап, Вагнер дал какие-то указания и все двинулись по дороге. Я выдохнул. Хватило же мне ума не стать подсадной уткой в этой охоте. День тянулся невероятно долго. Живот сводило от голода.

Ближе к вечеру охотники вернулись — грязные, уставшие и злые, и принялись прочесывать все дома в деревне. Когда я увидел, как к сараю идут двое крепких парней, меня охватила настоящая паника. Их вела худенькая девочка лет семи в потертом полушубке. Мы накрылись тряпьем и затаились.

— А тут старый хлам лежит, сами видите. Все, что от автомастерской осталось — что банк не успел забрать, мама сюда после смерти отца и снесла. Здесь и спрятаться-то негде, — тараторила она.

— Закрой рот хоть на минуту, малявка, — оборвал ее один из мужчин. — О, а тут это что? — он заглянул в один из ящиков с инструментами. — Давно искал. На вот, — он бросил ей монету. — Скажешь матери, Отто Мюллер дал. Надо наведаться еще как-нибудь, разобрать ящики — вдруг что и сгодится, — и мужчины, прикурив, вышли. Я перевел дух.

— Ой, погодите, тут еще отцовская куртка была, охотничья! — девчонка метнулась в наш угол и стала ворошить тряпье. Приподняв старое одеяло, она увидела Бена, завизжала и отскочила. Коломбина молитвенно сложила руки, умоляя ее не выдавать нас.

— Что там? — крикнул с улицы один из охотников.

— Крыса! Ужас, как испугалась, — закричала в ответ девчонка. — Прогрызла куртку насквозь.

— Ладно, идем, Отто, еще две улицы надо обойти.

— Да, сейчас. Эй, малявка! — позвал охотник, заглядывая в сарай. — Ты пока это, инструмент-то отцовский никому не показывай больше, усекла? И вот еще что — заприте двери хорошенько и смотрите с матерью в оба — из Шварцвальда сбежали опасные психи.

— Хорошо, — прошептала девчонка.

Она притворила дверь и ушла, но вернулась уже через пару минут, держа в руках пару хлебных лепешек. Молча протянула их нам и так же быстро убежала.

Когда стемнело, мы выбрались из сарая и побежали к лесу. На следующий день к обеду мы вышли к старой станции с потертым указателем, и затаились в кустах ольхи. Через пару часов пронесся экспресс — не сбавляя ход, он промелькнул перед нами серебристой змеей и исчез за густым темным лесом. К вечеру, когда мы уже совсем было отчаялись, из-за дальнего пригорка показался товарняк.

— Похоже, это наш единственный шанс, — сказал я, и мы опрометью бросились к рельсам. Вагоны проносились мимо, обдавая ледяным ветром. Я побежал. Времени для раздумий не оставалось. Я кинулся к вагону, где лежали перетянутые тросами стволы гигантских деревьев, ухватился за какую-то перекладину, и меня резко рвануло вперед. Обдирая ладони о грубо отесанную древесину, я забрался на самый верх и издал победный клич. Бен гигантскими скачками бежал рядом с поездом, Коломбина подпрыгивала у него на закорках. Он ухватился за трос, но споткнулся и кубарем полетел с косогора. Я застыл, не в силах пошевелиться. «Вставай, ну же! — мысленно приказывал я. — Вставай! Ты еще успеешь!».

Поезд быстро набирал ход, и ветер свистел, выбивая из глаз жгучие слезы. Распластанные на траве фигуры — большая и маленькая — не двигались. Через пару секунд они скрылись из вида. Наверное, я должен был спрыгнуть с поезда. Но, черт возьми, я так устал. Устал геройствовать. Устал балансировать на грани жизни и смерти, дрожать от страха, устал голодать и прятаться. Я хотел вернуться домой, увидеть маму, лечь в свою постель, закрыть глаза и забыть, навсегда забыть непрекращающийся кошмар последних месяцев.

 

Глава XVII

Я проснулся от громких окриков служащих станции — они ходили с фонарями у вагонов и изредка стучали по колесам вагонов большими железными молотками. Слева и справа на соседних путях стояли другие поезда — и товарные, и пассажирские. Дождавшись, пока путейцы отойдут, я осторожно выглянул из своего укрытия между бревен и спрыгнул на перрон. Пригнувшись и стараясь избегать ярко освещенных участков, я добрался до здания станции. Людей в зале ожидания не было — видимо, это был какой-то забытый богом полустанок. Сонный сторож посмотрел на меня вполглаза, пробормотал что-то неразборчивое про «проклятых мигрантов» и снова стал клевать носом.

Билетная касса была закрыта, но рядом стояло несколько автоматов. Кое-как засунув мятую банкроту в прорезь, я купил билет до Гамбурга. Даже сдача осталась, хватило на пакет чипсов и бутылку газировки, которые я выудил из торгового автомата.

Поезд был только следующим утром, в девять сорок одну, и досыпать пришлось на жестких креслах в зале ожидания.

Утром я наспех умылся в туалетной комнате. Неудивительно, что ночной сторож принял меня за араба-нелегала — на голове топорщился отросший «ежик», а черты лица вытянулись и заострились. Я словно стал старше на несколько лет. Выцветшие голубые брюки от больничной пижамы и сильно поношенная куртка с чужого плеча. Пожалуй, только очки выбивались из неприглядного облика безработного бродяги. Усмехнувшись, я снял их и сунул в карман, исключив вероятность того, что у попутчиков возникнет желание приставать с пустыми разговорами. Проводник экспресса брезгливо взял мой билет и долго его рассматривал, как будто желая уличить меня в подделке, а затем молча посторонился, пропуская в вагон. Я протиснулся на свое место и отвернулся к окну. Через три с половиной часа поезд прибыл на вокзал Гамбурга.

Там, в клинике, лежа без сна, я часто мечтал о том, как сойду с поезда и обниму маму, и сердце мое чуть не выскакивало из груди. А сейчас в ней была огромная обугленная дыра. Я брел, машинально пробираясь в потоке спешащих пассажиров и роботов-перевозчиков с полными тележками багажа. На последнюю мелочь я купил проездной жетон и спустился в метро. В забитом вагоне вокруг меня сразу же образовалось свободное пространство. Стоило мне встретиться с кем-то взглядом, как тот поспешно отводил глаза. Я был хуже, чем пустое место. Я был чужеродным, дефектным элементом, своим видом и запахом оскорбляющим респектабельных бюргеров. И от их косых взглядов и неодобрительно поджатых губ такая злость во мне закипела — хотелось превзойти все их худшие ожидания, буянить, орать что-то похабное и плеваться прямо на сияющий пол. Только бы расшевелить их — пусть даже привести в бешенство — но расшевелить, разбить непробиваемую броню их сытого равнодушия.

Наконец, я добрался до дома. Подошел к двери, уперся лбом — и стоял так минут десять. Потом подышал на большой палец, потер о грязную штанину и приложил сенсорному экранчику. Замок тихо щелкнул.

— Мам? — неуверенно позвал я. А, ну да, она же в это время всегда на студии, записывает вечернее шоу. — Грейси?

В квартире было непривычно тихо. Грейси всегда что-то напевала. Я заглянул на кухню — все сияет и пахнет дезинфицирующим средством. Детская за время моего отсутствия как-то сжалась в размерах, поблекла. С удивлением, словно в первый раз, я вгляделся в рисунок обоев, присел на край кровати и погладил ладонью пушистый плед. Все вещи лежали так же, как в день отъезда в клинику — даже джинсы, небрежно брошенные на спинку стула. Я взял их и усмехнулся: ну и жирдяй же я был!

В ванной кто-то тихо скребся. Я распахнул дверь и отпрянул. На полу на корточках сидела японка с гладко зачесанными волосами и усердно оттирала и без того сияющий кафель.

Стоило ей заметить меня, как она быстро вскочила и склонила голову.

— Добрый день, Кристобальд.

— Ты… кто такая? — пробормотал я.

— Суоку. Модель IDR-135, расширенная комплектация.

— А… Так ты — робот? А где Грейси?

— Модель GRS-243 неисправна. В данный момент она в неполной комплектации находится в раздвижном шкафу в прихожей, — с милой улыбкой ответила японка.

Я бросился в коридор. Грейси и правда была в шкафу, рядом с пылесосом: запылившаяся и безмолвная, с раскуроченной грудной клеткой. Я обнял ее и зарыдал. Суоку безмолвно стояла рядом. Мне кажется, ее процессоры перегрелись от потуги выдать правильный алгоритм поведения в сложившейся ситуации. Любой из маминых знакомых со студии покрутил бы пальцем у виска. Пусть так. Но для меня Грейси всегда была гораздо, гораздо большим, чем горсткой микросхем. Это моя семья.

— Сколько она уже… в ремонте?

— Около месяца. Выпуск андроидов модели GRS-423 прекращен пять лет назад, и комплектующие найти крайне тяжело. Спрогнозировать предполагаемые сроки окончания ремонтных работ затруднительно.

— Ясно, — буркнул я, отнес Грейси в свою комнату и бережно уложил на кровать. На часах была еще только половина третьего, мама обычно возвращается со студии около восьми. Связаться с ней не получится: майджет отобрали в клинике еще в первый день, мой планшет пропал вместе с остальным багажом, а на мамином стоял новый пароль. Я принял душ, послонялся по квартире, все время натыкаясь взглядом на чужие вещи — пепельницу, галстук, зубную щетку. Суоку я приказал уйти в спящий режим, но у меня все равно было нехорошее ощущение, что она насмешливо подглядывает за мной из-за полуопущенных век. В тысячный раз посмотрел на часы — но время, кажется, остановилось, а звенящая тишина давила на уши. Я планировал навестить Келлера, Хайди и Аннику завтра, но ноги сами несли меня на Каштановую аллею.

Я шел, не глядя по сторонам и все ускоряя шаг, жалея лишь о том, что на кухне не нашлось даже жалкой горстки конфет, не говоря уже о шоколадных кексах, которые всегда пекла Грейси — Анника так любит сладкое. Я вбежал на старое крыльцо, глубоко вдохнул, чтобы выровнять дыхание, и постучал. Дверь открыла Хайди — веснушки на ее бледном, заострившемся лице стали заметней, но она, кажется, стала еще красивее. Она скользнула по моему лицу равнодушным взглядом, словно не узнав, и слегка посторонилась.

— Хайди, это я, Крис, — предательски дрогнувшим голосом сказал я. Она недоуменно уставилась на меня, а потом в ее глазах вспыхнула такая исступленная ненависть, что я отшатнулся.

— Ты!

— Хайди, что произошло?! Где Анника? — пробормотал я, совершенно сбитый с толку.

— Анника? Анника?!! И ты еще смеешь глумиться?!

— Хайди! Кто там? — раздался встревоженный голос из глубины дома.

— Это к фрау Штербе, мама. Ошиблись адресом!

Хайди бросила быстрый взгляд в сторону гостиной, вытолкала меня на крыльцо и прикрыла дверь.

— Анника умерла.

Я стоял, оглушенный ее словами, и напряженно вглядывался в ее лицо, пытаясь найти там хоть малейшее объяснение.

— Еще скажи, что ты не знал.

— Но я… действительно не знал. Я только сегодня вернулся в Гамбург.

— Так вот, на следующий день, как ты отправился любоваться альпийскими пейзажами и пить кислородные коктейли, сюда заявились люди из МОРГа и увезли ее в центр реабилитации. Жаль, меня не было дома. Я бы вцепилась им в глотку, как бешеная кошка. Мама говорит, Анника так плакала… Ей не разрешили взять с собой даже мистера Монти. Сказали, что через пару месяцев, после того, как она пройдет курс поддерживающих процедур и они сделают полное заключение о ее умственном развитии, ее можно будет навестить. И, возможно, даже забрать домой. «Это все делается для ее же блага», — именно так они сказали маме. А месяц назад пришло официальное извещение о том, что Анника умерла от воспаления легких. Мама… она до сих пор не верит. В ней словно лопнула пружинка, на которой все держалось. Целыми днями сидит, уставившись в пустоту. А по ночам кричит и раздирает простыни.

— Ты… ты серьезно думаешь, что это я донес?

— Кроме тебя и Келлера… знала только фрау Штербе из дома напротив. И за ее умение держать язык за зубами мама каждую среду вылизывает ее дом до зеркального блеска вот уже пять лет.

— Хайди, я бы никогда…

— Это все уже лишнее. Аннику не вернуть. Уходи. И если еще раз покажешься на нашей улице, я вызову полицию, — и она захлопнула дверь.

Я медленно побрел куда-то, не разбирая дороги. В глазах припекало. Мог ли я проболтаться про Аннику посторонним? Нет, я был абсолютно уверен, что был только тот обрывочный разговор с мамой. Она бы никогда не донесла, исключено. Да и я не упоминал ни адреса, ни фамилии… И вдруг я вспомнил. За пару дней до отъезда в клинику я мчался на всех парусах на Каштановую аллею и чуть не сбил с ног высокого господина в сером костюме. Я пробормотал извинения и снова вскочил на доску, затылком чувствуя его испепеляющий взгляд. И только сейчас понял, почему его лицо показалось мне смутно знакомым. Это был Алфред Шаллмайер. Гнусный тип из МОРГа, который каким-то образом затесался среди гостей на праздновании моего тринадцатилетия. Выходит, обвинения Хайди совершенно справедливы. Пусть даже совершенно случайно, но это именно я навел агентов комиссии на их дом. Анника…

Я резко развернулся и рванул к дому Келлера. Я несся по улице, как будто за мой гналась свора бешеных псов, и редкие прохожие шарахались в стороны, уступая мне дорогу. Погода портилась. У самой кромки горизонта набрякла громадная лиловая туча, и в ожидании дождя жизнь словно остановилась: ни ветерка, ни щебета птиц. Я ворвался в дом Келлера и плотно затворил дверь. В ушах все еще звучал голос Хайди, и от каждого брошенного ею слова хотелось увернуться, как от летящего камня.

— Мастер! — крикнул я. В ответ не раздалось ни звука. Домой идти я не мог. Только не сейчас. Я прошел в комнату. И вздрогнул: коуч сидел в своем кресле и безотрывно смотрел в окно. — Это я, Крис, — прошептал я, подойдя ближе.

— Я надеялся, что мы еще увидимся, — произнес он незнакомым, надтреснутым голосом. — Мы не уберегли ее, Крис. Ребенка, не знающего, что такое злость, зависть, жестокость… Способного видеть только добро, хрупкую красоту мира.

Он сдавленно зарыдал. Я хотел сказать что-то, но все слова как-то разом обесценились, потеряли смысл. Впрочем, Келлер и не ждал утешения. Он растравлял свое горе, словно ворочая ножом в глубокой ране.

— Ты знаешь, в те страшные дни после падения, когда я на краткий миг приходил в себя, обводил помутневшим взглядом больничные стены и тут же снова терял сознание от адской боли, в моем воспаленном мозгу успевала промелькнуть только одна мысль: «Зачем? Зачем Ты оставил меня в живых? Зачем вместо легкой смерти Ты дал мне бессмысленные страдания?», — Келлер говорил странно спокойным, каким-то бесцветным голосом. — Но я неистово верил в Провидение. Я знал: в том, что Он сохранил мою никчемную жизнь, есть свой смысл, просто пока мое предназначение скрыто. И вот прошло почти тридцать лет, а я так и не открыл его. Я тут здорово хорохорился перед тобой. Но правда безжалостна: моя жизнь пуста и бессмысленна. С каждым годом я только терял друзей и умножал печали. И вот только сейчас я прозрел. Предназначение было в том, чтобы привести в мир эту маленькую девочку, оберегать ее, как редчайший цветок, чтобы ее дар раскрылся в полную силу. Но я провалил свою миссию, Крис. Я предал ее еще до рождения и не сумел уберечь, когда судьба подарила мне еще один шанс.

— О чем вы говорите?

— Анника — моя дочь. Мы с Кларой любили друг друга. Инвалидам запрещено создавать семьи и заводить детей, поэтому мы вынуждены были скрывать свои чувства. И вот, в один из дней она прибежала вся сияющая, наполненная звонким счастьем и выпалила, что ждет ребенка. Умоляла: уедем далеко, хоть в Сибирь, начнем жизнь с чистого листа. Но я испугался. Я просил ее избавиться от ребенка. А затем, словно в наказание за мое малодушие, новый удар: у плода было выявлено серьезное генетическое нарушение, лишняя хромосома. Я убеждал, заклинал, угрожал, но она стояла на своем. И в этом вся Клара. Всегда жила, слушая лишь свое сердце. В клинике ребенка сразу же отобрали бы, поэтому на свой страх и риск она разыскала где-то акушерку, которая за деньги готова была помочь ребенку тайно появиться на свет и держать язык за зубами. Мы с Кларой не виделись с тех пор. Хайди, которая по старой памяти забегала поболтать со мной на крылечке, пока мать не узнала и строго-настрого не запретила ей видеться со мной, разболтала, что родилась девочка, Анника — крошечная, некрасивая, горластая… Я ненавидел свою только что родившуюся дочь за то, что она разлучила нас с Кларой. Хотя винить следовало лишь самого себя, свое малодушие… Но теперь все уже позади. Скоро мы снова будем вместе, уже навсегда.

— Что?

— Каждый год, в мой день рождения, сердобольные братья из «Мира без боли» присылают мне милый презент. Маленькую таблетку — пропуск в мир, свободный от боли, сожаления и раскаяния, — его речь замедлялась, голос становился все глуше.

— Но разве не вы учили, что нужно пройти свой путь до конца? Бороться до самой последней минуты и никогда не сдаваться?

— Я устал, Крис. Мне нужно отдохнуть. Иди.

Он обессиленно закрыл глаза и запрокинул голову. Я схватил его руку — она была холодной и чуть влажной. Я выбежал из дома, пронесся по пустой улице и затарабанил в двери Хайди.

— До тебя, кажется, так и не дошло?! Что еще?

— Келлер… Кажется, он умирает, — задыхаясь, закричал я.

Когда мы зашли в дом, он все так же сидел в кресле у распахнутого окна, и легкие шторы всколыхнулись от резкого порыва ветра, как паруса. На миг я увидел его на капитанском мостике корабля, который отправился в плавание по неизведанным морям.

Хайди уже вызвала бригаду медицинской службы и теперь бестолково металась по комнате.

— Он не смог смириться с гибелью Анники, — прошептал я. — Я пришел слишком поздно, он уже принял таблетку.

— Иди домой, Крис, — тихо произнесла Клара, переступая порог дома. Она мягко обняла меня за плечи и подвела к двери. — Ни о чем не думай. Мы позаботимся обо всем. Ступай…

Я зашагал по улице. Первые тяжелые капли тяжело шлепались на асфальт, вздымая фонтанчики пыли. Вскоре пелена дождя скрыла все вокруг. Кроссовки моментально промокли и стали чавкать, я стянул их и зашвырнул в кусты. Тротуар превратился в бурный грязный поток. Я брел, не разбирая дороги. Капли дождя стекали по лицу, смешиваясь со слезами. Вспышки молний освещали улицу холодными всполохами.

— Как ты мог?! — закричал я, запрокинув лицо в затянутое тучами небо. — Сейчас, когда ты так нужен мне!

Раздался глухой раскат грома. Я заорал, стараясь выместить в этом крике всю боль и отчаяние, а потом поплелся к метро, распинывая сломанные бурей тополиные ветки.

Кажется, я добирался домой целую вечность. Вагон наполнялся людьми и снова пустел, а я все ехал и ехал, прислонившись лбом к холодному стеклу, и бодрый механический голос все не объявлял мою станцию. Наверное, я по ошибке сел на кольцевую. С промокшей под дождем одежды бежало, и подо мной образовалась небольшая лужица. Я продрог до костей и никак не мог согреться. Каким-то чудом я все же добрался до дома. Мамы еще не было. Оставляя грязные следы, я прошлепал в ванную, включил горячую воду и, не раздеваясь, лег в нее. Я ощущал себя полным ничтожеством. Я принес сплошные несчастья всем, кто был мне дорог. Я навлек беду на Роба. Я оказался последним элементом в генетическом паззле, который собирал сумасшедший профессор, и тем самым приблизил смерть Ранбира и Дафны. Я смалодушничал и бросил Элизу, Фриду и Лукаса. Я не спрыгнул с поезда, когда Бен и Коломбина сорвались и скатились с косогора. Я привел агентов МОРГа к дому Анники. Я так и не нашел в себе сил признаться Келлеру, что в ее смерти нет его вины.

Я зажмурился и ушел под воду. Стал считать. Если бы у меня была выдержка японских самураев, я бы никогда уже не всплыл. Вода противно закупорила уши. В висках стучало. Дошел до пятидесяти трех, сел и жадно набрал полную грудь воздуха. А когда проморгался, увидел маму, которая сидела на краю ванны и плакала.

Мы проговорили почти до утра. Я сбивчиво рассказывал обо всем, что случилось в клинике. О своих друзьях и опытах безумного профессора. О Робе и кораблике. О моем коуче и его необычной дочке. Мама слушала, не перебивая. Иногда она вскакивала и принималась расхаживать по кухне, сжимая виски, словно у нее разболелась голова. А потом, когда я стал засыпать прямо за кружкой давно остывшего чая, она положила мне на лоб прохладную ладонь и сказала:

— Ты был мужественным, мой мальчик. Как резко ты повзрослел… Отец гордился бы тобой. Я стала подозревать, что в клинике что-то неладно, как только получила первое письмо — там не было ни слова, написанного тобой. Я пачками рассылала официальные запросы, добиваясь права на посещение, но Шварцвальд оказался неприступной крепостью. Мне выдавали отказ за отказом, ссылаясь на распоряжение о карантинном режиме. Я пыталась воздействовать подкупом, лестью, угрозами — все без толку. Оказалось, что у клиники масса покровителей среди высокопоставленных чиновников. Я словно билась в прозрачную стену. Любые мои попытки разведать хоть что-то немедленно пресекались. С Шульманом все разладилось — кажется, он искренне не понимал, почему я так переживаю, и обвинял в черной неблагодарности. Вся информация о клинике — за исключением глянцевых картинок с сайта — оказалась засекреченной. С огромным трудом мне удалось выйти на след нескольких бывших пациентов. Правда, они не создавали впечатления психически здоровых людей. От их путаных рассказов волосы вставали дыбом, я никак не могла понять: где кошмарная правда, а где — вымысел. Целыми днями пропадала на студии, лишь бы только быть занятой, не оставаться наедине с воспоминаниями… Как хорошо, что ты догадался никому не сообщать о своем возвращении домой! Значит, ты говоришь, по документам тебя уже нет в живых? Ну, что ж, прекрасно! Пусть теперь попробуют тебя отнять! Завтра же я съезжу на студию и уволюсь. У Рольфа есть знакомые среди нелегалов — сделаем новые паспорта, с новыми именами. И уедем далеко-далеко, к самому морю, где нас никто не найдет.

— А как же Бруно, Элиза, Лукас? И все остальные? Дети так и будут умирать, а я буду греть пузо на солнышке?!

Мама закусила губу.

— Крис, пойми… Придется бороться не против Фавр и съехавшего с катушек профессора. За всем этим стоят такие должности и капиталы, что нас с тобой распылят на атомы прежде, чем ты успеешь сказать: «Шварцвальд».

— Плевать. Как жить, зная о том, что творится в клинике? Или о том, что маленькую девочку, которая была талантливой художницей и никому не желала зла, отобрали у семьи и убили из-за каких-то дурацких представлений о расовой чистоте?

Мама уронила лицо в ладони и зарыдала. Ее хрупкие плечи подрагивали. Я молчал. Я ждал ответа. Наконец, она подняла глаза.

— Ты готов выступить против Фавр? Глядя ей прямо в глаза?

— Да.

— Стоя под объективами десятков камер? Когда сотни глаз будут смотреть на тебя, ловить каждое твое слово?

— Да.

— Что ж… Тогда бросим камень в это затхлое, гнилое болото.

— В окно Овертона.

— Что? Хорошо, пусть так, что бы это ни значило. Посмотрим, как далеко разойдутся круги.

— Только как? Мне же никто не поверит. Что стоит одно мое слово против ее авторитета и связей?

— Уже за полночь. Ложись-ка спать, — улыбнулась мама, снимая мои очки. — Предоставь это мне. У меня припрятан козырь в рукаве…

 

Глава XVIII

Я никак не мог вынырнуть из сонной одури — пытался разлепить глаза и оторвать голову от подушки, но снова проваливался в тяжелое забытье без сновидений. Когда я, наконец, поднялся, комната уже была залита ярким солнечным светом. Я взглянул на часы и ахнул: без пятнадцати два. Выходит, я проспал чуть ли не весь день! Все тело ломило, как при простуде, а голова была чугунной. Шаркая ногами, я прошлепал на кухню, выпил стакан воды. И тут заметил на столе записку от мамы, придавленную моими очками: «Родной, я на студии. Не высовывай носа из дома!!! В пять я пришлю за тобой машину. Мама».

Я лениво пожевал хлопьев с молоком, пощелкал пультом, выбирая программу на люминге, но в это время показывали только скучные новости, детские мультики и ролики телемагазина. Переключил на Дискавери: шел старый фильм про горбатых китов — они когда-то населяли океаны, плавали среди айсбергов и переговаривались инопланетными голосами. Последнего видели четыре года назад.

Наконец, в дверь позвонили. Заглянув в глазок, я увидел Рольфа и тут же распахнул дверь.

— Дружище, да тебя просто не узнать! — воскликнул он, крепко пожимая мне руку и хлопая по плечу.

Мы сели в студийный «мерседес» и помчали по запруженным улицам. Я еще ни разу не был на маминой студии и вертел головой во все стороны. Огромный небоскреб из стали и бетона внутри оказался пронизан множеством бесконечных коридоров с рядами безликих дверей. Нас все время обгоняли спешащие люди с хмурыми и озабоченными лицами.

— Ближе к вечернему эфиру здесь вообще начнется ад, — усмехнулся Рольф. Он отвел меня в рабочий кабинет, совсем небольшой: только письменный стол да шкаф. Одна из стен была стеклянной, и я мог наблюдать за суетой в ньюсруме: журналисты громко переговаривались, вели трансляции или же просто слонялись между столов без дела. Наконец, пришла мама. Вид у нее был измученный.

— Волнуешься?

— Нет, — соврал я. С каждой минутой тревога нарастала, в животе раскручивалась воронка торнадо. Еще дома я попытался набросать какую-то речь, но выходило так бессвязно и глупо, что раз за разом я комкал листок и бросал в мусорную корзину.

— Ты выйдешь в самом конце программы. Но от твоих слов будет многое зависеть, понимаешь? — мама устало потерла лоб и заглянула мне в глаза.

— Да.

— Никуда не выходи. Не хочу, чтобы вы случайно столкнулись с Шульманом в коридоре.

В четверть седьмого Вики, мамина ассистентка, провела меня в аппаратную. Шоу должно было начаться через несколько минут. Зрители уже полукругом расселись на своих местах. Я нашел глазами Шульмана — молоденькая девушка припудривала ему лицо большой кистью.

— Внимание, три минуты до эфира! — сказала мама, склонившись к микрофону. Никогда прежде не видел ее такой строгой, сосредоточенной.

Шульман досадливо отмахнулся от гримерши и замер перед одной из камер в заученной позе, лощеный, загорелый, в костюме с голубой искрой. На больших экранах в студии высветилась заставка шоу. Зрители зааплодировали.

— Добрый вечер! — сверкнул фаянсовой улыбкой Шульман. — Признаюсь, тема сегодняшнего шоу возникла совершенно спонтанно, но обойти вниманием событие такого масштаба было бы непростительно: сегодня исполняется ровно сто лет со дня основания клиники Швацвальд. Без преувеличения, на сегодняшний день это лучшая клиника Европы, оснащенная в соответствии с последними достижениями научной мысли. Клиника, где ежегодно проходят лечение сотни детей, страдающих тяжелыми недугами. Впрочем, гораздо лучше меня о Шварцвальде и применяемых там уникальных методиках лечения расскажут эксперты. Давайте поприветствуем первого гостя: уполномоченный представитель комиссии Международной организации по расовой гигиене Алфред Шаллмайер! Спасибо, Алфред, что несмотря на вашу безумную занятость, выкроили время для участия в программе!

Я сжал челюсти так, что зубы скрипнули. Всматривался в худое, изможденное лицо этого человека, упакованного в серый наглухо застегнутый костюм, напоминающий стальную броню, в плотно сжатые бескровные губы, в глубоко посаженые глаза — смотрел и запоминал, чтобы уже никогда не пропустить это лицо в толпе.

— Алфред, по долгу службы вам приходится часто бывать в Шварцвальде. Какое впечатление о клинике у вас сложилось?

— Исключительно благоприятное. Благодаря неустанным научным изысканиям профессора Айзенблата клиника находится буквально на острие современной фармацевтики, преподнося одно удивительное открытие за другим. Изобретенные им вакцины и лекарственные препараты облегчили жизнь многим пациентам, долгие годы страдавшим от тяжелых заболеваний. Стоит отметить, что лечебный процесс в клинике выстроен безукоризненно, и в этом отношении Шварцвальд напоминает четко отлаженный и безупречно подогнанный механизм швейцарских часов. Безусловно, это всецело заслуга старшей сестры, мадам Фавр, которая виртуозно справляется с множеством возложенных на нее обязанностей.

— Правда ли, что вас связывает многолетняя дружба?

— Да, мы познакомились около десяти лет назад. В то время я возглавлял рабочую группу по разработке проекта закона о расовой чистоте и нашел в лице мадам Фавр истинного апологета базовых принципов генетической селекции.

— И сегодня мы бесконечно счастливы поприветствовать ее в нашей студии, — расплываясь в медовой улыбке, произнес Шульман. Я вздрогнул и вцепился пальцами в спинку маминого кресла так, что костяшки побелели. — Подчеркну, что в силу высокой занятости мадам Фавр покидает Шварцвальд лишь в исключительных случаях.

В студию вошла мадам Фавр. Улыбнулась восторженно хлопающим зрителям. Шульман подскочил к ней и учтиво поцеловал руку, а затем усадил на диван рядом с Шаллмайером. Кокетливо улыбнувшись, она поправила пластмассовую прическу. Мое сердце ухнуло в живот и затрепыхалось там, как выловленная рыба.

— Мадам Фавр, вы посвятили клинике больше двадцати лет, стали, без преувеличения, ее ангелом-хранителем. Как вы нашли свое призвание?

— Забота о здоровье будущих поколений — что может быть важнее? — улыбнулась Фавр. — Именно для этой благой цели весь персонал клиники трудится, не покладая рук. И, смею надеяться, мы уже достигли немалых успехов… Выбрав путь разумного контроля репродукции на генетическом уровне, современное общество отыскало спасительный выход из тупика.

— Для сотен пациентов клиники вы стали ближе, чем родная мать, — не снимая с лица тошнотворной улыбки, вклинился Шульман. — И сейчас мне хотелось бы устроить маленький сюрприз: пригласить в студию одну из бывших пациенток клиники, Эмму Клаус!

Затравленно озираясь по сторонам, в студию вошла сутулая женщина в вытянутой вязаной кофте. То и дело одергивая юбку, она присела на самый край диванчика и сложила ладони на коленях.

— Эмма, дорогая, расскажите нам о годах, проведенных в клинике?

— Я ребенком была. Мало что помню. Но мне там очень, очень помогли. Теперь я совершенно здорова. Совершенно. У меня и справка есть, — и она суетливо полезла в замызганную сумочку.

— Ну что вы, что вы, это лишнее! — вытаращил глаза Шульман, явно не ожидавший подобного поворота разговора. — Лучше поделитесь с нами воспоминанием о каком-то трогательном моменте?

— Я же говорю: маленькая совсем была, ничегошеньки не запомнила. Врачи… были очень добры к нам. А перелом тот — чистая случайность. Зато кормили… каждый день, — в зале стали перешептываться. Я видел, как разгоралась ледяная ярость в глазах Фавр, в то время как на губах ее застыла пластмассовая улыбка. Эмма Клаус продолжала что-то бормотать, растерянно обводя глазами зрительный зал, как вдруг уткнулась взглядом в старшую сестру. Она запнулась, обмерла, словно обожглась об арктический лед ее глаз, и прикрыла рот ладонью.

— Эмма, сдается мне, волнения сегодняшнего дня оказались слишком сильными для вас, — сердечно проговорил Шульман и участливо подставил ей локоть, чтобы подвести к перегородке, прикрывающей техническую часть студии. Казалось, ничто не способно вышибить его из седла. Но на крупном плане я заметил, как по его правому виску сбежала капля пота.

— А теперь я предлагаю посмотреть небольшой сюжет о повседневной жизни пациентов в Шварцвальде — там есть и эксклюзивные, ранее не транслировавшиеся кадры хроники.

На больших экранах появилась величественная панорама замка, снятого с высоты птичьего полета. Он гордо возвышался среди полыхающего золотом и багрянцем осеннего леса под «Гимн Объединенной Европе». Глубокий мужской голос с бархатными интонациями поведал: «Ежегодно в Шварцвальд прибывают сотни детей. Но не все они вернутся домой».

На экране появилась Фавр — все в том же безукоризненно выглаженном белом костюме, только моложе на несколько лет. Видимо, это были кадры одного из ее старых интервью.

— В клинике дети получают все самое необходимое: полноценное витаминизированное питание, ультра-современное лечение и разнообразный досуг. Кроме того, не стоит недооценивать целительную силу закаливания и альпийского воздуха! — на экране возникли новые кадры, чуть смазанные и скачущие, словно снятые любительской камерой: рука со сбитыми в кровь костяшками, которая шоркает облезлой щеткой брусчатку, слипшийся комок подгоревшей каши на железной тарелке — и ряды истощенных, обритых наголо детей, жадно запихивающих в рот склизкую массу. Затем — утренняя пробежка: кто-то из бегущих впереди доходяг качается в сторону, падает и остается лежать на мерзлой земле, пока тренер пинками не поднимает его на ноги. А затем — площадь с ровными шеренгами застывших детей. И хрупкая фигурка женщины в белом, которая методично опускает розги на кровавую спину распятого мальчика. Меня не покидало ощущение дежавю: словно на экране прокручивали не кадры хроники, а мои воспоминания.

«Как же на самом деле лечат детей в Шварцвальде?», — невозмутимо продолжал мужской голос за кадром.

На темном экране возник хрупкий силуэт Элизы. «В клинике творятся страшные вещи, Лис. Детей с тяжелыми генетическими заболеваниями никто и не думает лечить. Их истребляют. Сразу же после прибытия в Шварцвальд, жестоко и методично. Вдобавок на них испытываются экспериментальные лекарства, и часто это приводит к страшным, непоправимым последствиям. И за эти исследования фармацевтические компании готовы выплачивать мадам Фавр огромные суммы…».

В зале рос гул возмущения. Посеревший под средиземноморским загаром Шульман натужно улыбался. Пару раз он попытался сказать что-то, но его микрофон был отключен. Между тем Фавр сохраняла поразительную невозмутимость, словно происходящее на экране было нимало ее не беспокоило. Но лишь до тех пор, пока там не появилось ее собственное лицо. «Ты — особый заказ. Мистер Шульман дал понять, что будет крайне признателен, если лечение в клинике не пойдет тебе на пользу… Вплоть до самого печального исхода», — произнесла она, усмехнувшись.

— Наглая ложь! Я не имею к этому никакого отношения, — закричал Шульман, меняясь в лице.

— Это грубо сфабрикованная фальшивка, — заявила Фавр. — Я не знаю, что за гнусную провокацию вы тут устроили, но заверяю, что не намерена присутствовать на этом балагане. А вам, мистер Шульман, стоит готовиться выступить в суде по иску о защите чести и достоинства!

Она резко встала, пылая праведным гневом, но тут на экранах снова появилось ее лицо, ярким белым пятном выделявшееся в сумраке подземелья.

«Ты, и подобные тебе — не просто бракованный экземпляр. Вы — носители дефектного гена, биологическая угроза для всего человечества. Бомба замедленного действия, которая взорвется через десятки лет. И я уничтожу это гнилое семя! — Я не мог двинуться с места. В голове шумело. Как это возможно?! Это была не просто видеозапись с камеры наблюдения — она смотрела прямо на меня и кричала все это в лицо мне. — Ты недо-человек, у тебя нет права на жизнь».

Мама обернулась ко мне и коротко кивнула. А затем включила микрофон и сказала:

— Кому же были адресованы эти безжалостные слова? Кристобальду Фогелю, мальчику тринадцати лет, который не вписался в ее представление об идеальном мире.

На ватных ногах я шагнул из аппаратной и оказался под прицелом десятка камер. Свет софитов слепил. Сотни жалящих взглядов впивались меня со всех сторон. Я застыл, не в силах сказать даже: «Добрый вечер». Я проклинал свою слабость, но не мог разлепить рта, словно его залили клеем, и мечтал о том, чтобы под моими ногами открылся люк, куда я с треском бы провалился. Меж тем мадам Фавр, похоже, оправилась от потрясения и готова была отразить любой удар.

— Паршивый выродок, ты еще пожалеешь, что остался в живых, — прошипел Шульман.

«Мадам Фавр — непримиримый и бескомпромиссный борец за чистоту генов, — произнес голос с экранов. — Когда речь идет об убийстве чужих детей. Но хватило ли у нее мужества поступить так с собственной дочерью?».

На экране появилась Дита — маленькая девочка с кукольным личиком.

«Она моя мать… — на этих словах Шаллмайер в ужасе вскочил со своего места, а сама Фавр закрыла пылающее лицо ладонями. — Я — ее маленький секрет. Болезнь проявилась не сразу… Когда мне исполнилось пять, я перестала расти… Моя болезнь — пощечина гордости мадам. Когда она смотрела на мои изломанные, искривленные кости, на ее лице читались горечь и разочарование. Я не оправдала ее надежд. Как-то ночью — мне было лет семь — мою кровать, книги и игрушки перенесли в эту башню. Первое время я плакала и кричала, когда она уходила и запирала за собой дверь. Мне было страшно оставаться одной. Особенно ночами».

— Ты обещала… клялась мне, что избавилась от этого отродья! — взвизгнул Шаллмайер. На его побагровевшей шее вздулись вены.

— Фреди, но… но ведь это наша дочь, — лепетала Фавр, цепляясь за полы его пиджака. В тот момент я понял, что готов отдать что угодно, только бы Дита никогда не встретилась со своим отцом, не увидела его перекошенного от злобы и презрения лица. Я вспомнил о Робе, о Ранбире, о навсегда уснувшей Дафне и об истекавшей кровью Фриде, об Аннике — и о тех сотнях детей, безмолвной стеной стоявших за их спинами, имен и лиц которых я уже никогда не узнаю. И я заговорил. Не от своего имени — выражая их боль и гнев. И голос мой уже не дрожал.

— Вы… вы оба — омерзительны. Вы возомнили себя представителями высшей расы, наделенной правом решать, кто достоин жить, а кого следует уничтожить. В вас нет ни сердца, ни души. Вы виновны в смерти сотен детей. Вы наживались на их страданиях, травили их химикатами, морили голодом и ставили над ними опыты, как над лабораторными крысами. Вы отреклись даже от собственной дочери. В вас нет ничего человеческого. И если это и есть признаки высшей расы, то я рад, что не принадлежу к ней.

В зале воцарилась мертвая тишина. Потом кто-то сдавленно всхлипнул, и это словно послужило спусковым крючком: люди вскакивали с мест, кричали что-то, бросали пустые стаканчики из-под кофе. Ни Шульмана, ни Шаллмайера в студии уже не было. А Фавр сидела в кресле, высоко вскинув голову, и только лицо ее, покрывшееся красными пятнами, дергалось, словно кто-то перекрутил пружину механических часов и сломал завод.

…Разразился настоящий скандал. В вечерних новостях показали запись задержания Фавр. В ее бледном лице не осталось и следа прежней непоколебимой самоуверенности. Корреспондент сообщила, что Шаллмайер скрылся и объявлен в международный розыск. Затем шли кадры из клиники: Вагнер затравленно моргал от ярких вспышек десятков фотоаппаратов, а Гуго извивался и визжал, как девчонка, пока двое плечистых ребят в форме вели его к полицейской машине. Затем камера взяла чуть вправо и остановилась на кучке обритых наголо детей в разноцветных пижамах. Они испуганно жались друг к другу, как птицы в непогоду. Я изо всех сил вглядывался в лица, надеясь узнать Бруно или кого-то из наших, но тут стали передавать биржевые сводки и прогноз погоды. Я дважды хлопнул в ладоши, и изображение исчезло.

 

Эпилог

Разумеется, маму с треском выгнали со студии. После самоуправства с эфирными записями (а именно так руководство телеканала обозначило то, что она вклеила в фильм о клинике фрагменты записей с моих очков) на ее телевизионной карьере можно было ставить жирный крест. Впрочем, я не заметил, чтобы она слишком уж печалилась по этому поводу. После ее ухода из съемочной бригады многие ребята со студии тоже положили заявление на стол. И закатили шумную вечеринку по этому поводу. Причем героем дня стал, как ни странно, я. Каждый считал своим долгом похлопать меня по плечу и сказать пару ободряющих слов, а главное — примерить те самые очки.

Оказывается, правая дужка прилегала слишком плотно вовсе не случайно: как только она фиксировала учащенное сердцебиение и выброс адреналина, в оправе автоматически включалась микрокамера и записывала двухминутное видео. Как пояснил маме продавец маленького магазинчика оригинальных подарков, эти очки — копилка ярких впечатлений. Если сердце обомрет от восторга, бешено заколотится от страха или понесется галопом от счастья, этот короткий миг навсегда останется в памяти. Говорят, после выхода скандального шоу дела у парня пошли в гору.

На протяжении нескольких недель маме пришлось отбиваться от атак ушлых репортеров, стремящихся любыми путями получить видеозаписи. Но если кто-то и собирался прославиться на скандале с Шварцвальдом, то уж точно не я. Впрочем, на заседаниях суда присутствовать все же придется. Но это крайне скромная плата за удовольствие знать, что ближайшие десятилетия Фавр и ее цепной пес, а также Гуго и его шайка проведут за решеткой. А вот профессор Стрейджлав до вселенской славы так и не дожил: когда мы сбежали из клиники, замуровав его с Вагнером в лаборатории, бедняга так раскипятился, что его хватил удар. Если есть в мире справедливость, он, согласно верованиям народа Ранбира, родится навозным жуком в беднейшей окраине Дели.

Но его кончина отсрочила смерть Элизы и маленького Лукаса. Фавр была слишком занята, чтобы заниматься их судьбой, и заперла в карцере, пока все не утихнет. Там их и обнаружили волонтеры «Врачей без границ», которым правительство поручило временное управление клиникой. Впрочем, после разразившегося скандала клиника опустела: родственники спешно разобрали измученных оздоровительным закаливанием и голоданием пациентов по домам.

Завтра мы с мамой поедем на вокзал, чтобы встретить с поезда Элизу, Бруно и Лукаса. И Оливия будет с ними. Это первое в ее жизни путешествие так далеко на север. Чувствую, разговоров будет на всю ночь.

А вот в башне Стеклянной Баронессы никого не нашли — Дита исчезла вместе со своим немым телохранителем-альбиносом, словно в воздухе растворилась, и тем самым окончательно превратилась в легенду Шварцвальда. Надеюсь, реальный мир, куда так рвалась ее мятущаяся душа, не разобьет ее хрустальные мечты.

О Коломбине и Бене тоже пока никаких известий. Полиция так и не обнаружила их тела. И я думаю, это добрый знак. Кто знает — может, именно сейчас, в эту самую минуту, маленькая гимнастка и увалень-силач развлекают зрителей какого-нибудь странствующего цирка? Я верю в это всем сердцем. И оно подсказывает мне, что мы еще обязательно встретимся.

Сейчас, спустя месяц после побега, мне почти перестали сниться серые башни Шварцвальда. Он остался там, за холодными осенними туманами, в самых дальних закоулках памяти. И, возможно, настанет день, когда я стану настолько храбрым, что смогу вновь подняться по истертым ступеням старого крылечка и постучать в двери ничем не примечательного дома на Каштановой аллее, зная, что навстречу мне уже никогда не выбежит смешливая курносая девочка, сердце которой могло вместить весь мир.