Промелькнуло лето, а за ним и сентябрь. Дни в клинике катились ровно и монотонно, словно морские волны. Каждый день в полшестого раздавался адский трезвон, и все подскакивали на кроватях, как ужаленные. На ходу досматривая оборванный сон, плелись в туалетную комнату. Потом дежурная медицинская сестра разносила стаканчики с дневной нормой разноцветных пилюль. Она протягивала стакан с водой и зорко следила, чтобы ты проглотил все, что полагается. И если у нее закрадывалось хоть малейшее подозрение, что ты смухлевал, она могла без лишних церемоний залезть пальцем в твой рот, как в собственный карман.

Поначалу я безропотно проглатывал пилюли. Но однажды ночью, вглядываясь в темноту и безуспешно пытаясь заснуть, я попытался представить, что мама присела на край моей кровати, как в детстве. И не смог. Я не помнил ее лица. Ну, то есть я помнил ее глаза, и улыбку, и волосы — но по отдельности, и никак не мог сложить все это в одно воспоминание. Это как… собираешь паззл, и вдруг обнаруживаешь, что потерялся один фрагмент — совсем маленький, незначительный, какой-нибудь бледный кусок неба — но цельной картины уже нет. И я перестал пить таблетки. Держал под языком, а потом незаметно сплевывал их по пути в обеденный зал. А потом стал замечать, что ребята, которые приехали в клинику в одно время со мной, изменились — никто больше не подшучивал друг над другом, не спорил, не смеялся, не устраивал потасовок. И в глазах у всех — неживой, стеклянный блеск. Зомби-апокалипсис, словом. Я и Бруно строго-настрого запретил пить эту отраву.

В полседьмого, еще до завтрака, шли занятия оздоровительной физкультурой на воздухе — вне зависимости от того, палило ли солнце или шел ли проливной дождь: мы отжимались, приседали, делали наклоны и бежали кросс вдоль крепостной стены. А в десять все отряды выстаивались на площади, и старшая сестра раздавала поручения на день — надраить полы в спальнях, навести зеркальный блеск на мостовой или отскоблить огромные кастрюли от слоя пригоревшей вонючей бурды. На тихом часе все обычно раскладывали настольные игры или читали: сестра Филди каждую среду обновляла книги на этажерке в спальне, обменивая в библиотеке те, что мы уже прочитали, на новые. Я не впервые видел бумажные книги — у мамы была карманная Библия в потертом переплете. На корешок была приклеена тонкая алая ленточка, чтобы сразу находить страницу, на которой остановился в прошлый раз. Мама дорожила этой книгой — семейная реликвия. Я заглянул раз из любопытства — шрифт мелкий-мелкий, слова вроде и знакомые, а смысла не разобрать. Там строчки столбиком, как стихи, хоть и без рифмы. И пронумерованы. Странная книга, словом.

Мама рассказывала, что давно, еще до моего рождения, в нашей квартире был большой книжный шкаф — во всю стену. Но когда открылось, что я кашляю вовсе не от простуды, от книг пришлось избавиться. Я прежде не понимал ее грусти по утраченным бумажным книгам: есть же планшетник — закачивай и читай. А в Шварцвальде, где запрещены любые гаджеты, понял. Бумажная книга — она такая… Вещественная, что ли? Тяжелая, настоящая. У каждой свое лицо и своя судьба, которая читается по слегка обтрепанному корешку и загнутым уголкам страниц — сколько рук ее касались, сколько людей задумывались над ее страницами, грустили, улыбались, мечтали… И еще — совершенно особенный запах. Его ни с чем не спутать. Старые книги пахнут черным кофе и грецкими орехами, а новые, почти не читанные — как скоростное шоссе после дождя.

Дома я читал почти все время: научную фантастику или приключенческие романы. Иногда мама подбрасывала что-то интересное из современного. Ну, и классику приходилось штудировать к экзаменам, никуда не денешься. В клинике сестра Филди приносила из библиотеки или замшелую скукотищу, от которой сводило скулы, или совсем уж детские сказки. Однажды я разглядел в стопке зачитанную до дыр «Автостопом по Галактике» и чуть не умер от радости, словно встретил старого друга.

Перед ужином, если не было проливного дождя, все выходили в парк на прогулку. Он совсем небольшой, сто шагов — и упрешься в крепостную стену. Но если сесть прямо на траву и закрыть глаза, то так легко представить, что снова оказался на Каштановой аллее, в саду у дома Келлера. Я скучал по старику, по нашим разговорам и занятиям музыкой. Даже написал ему длинное дурацкое письмо, но ответа все не было. Зато мама писала чуть ли не каждый день. Только складывалось ощущение, что мы играли в глухой телефон: в каждом письме я умолял ее как можно скорее забрать меня из клиники, а она отвечала, что страшно рада, что лечение идет мне на пользу и я нашел много новых друзей. Хотя, справедливости ради стоит признать, что ночные приступы удушья действительно прекратились. Постоянное чувство голода и лечебная физкультура доканывали меня гораздо сильнее, чем астма.

Бруно тоже приходилось туго. Он тосковал по сладкому. И чуть ли не каждую ночь видел во сне горы пирожных со взбитыми сливками, кексов в сахарной глазури, шоколадных конфет, ванильного зефира и воздушных профитролей.

— Все бы отдал за дольку шоколада, — горестно вздыхал он.

Шоколад был у Гуго и его шайки. А еще — печенье, ветчина и яблоки. Ходили разговоры, что время от времени он с приятелями совершает налеты на продуктовый склад, причем ту его секцию, где хранятся припасы для медицинского персонала и старшей сестры. И ему все сходит с рук. Многие ребята заискивали перед ним, рассчитывая выцыганить огрызок яблока или кусочек печенья. Во время прогулки он, издевательски посмеиваясь, иногда развлекался тем, что придумывал разные испытания: заставлял голодных мальчишек ползти по-пластунски по грязной земле, забираться по гладкому, как столб, стволу старой сосны, жевать палую листву или драться друг с другом на кулаках до первой крови. После того случая в раздевалке я старался не попадаться ему на глаза.

Конечно, я тоже не хлопал в ладоши, когда за завтраком снова видел в своей тарелке комок слипшейся овсянки. Но надо признать, эта лечебная диета дала быстрый результат: за пару месяцев я скинул кило десять, так что пришлось взять пижаму на два размера меньше. И даже мог пробежать пару километров без одышки.

Гораздо сильнее скудной кормежки меня угнетало требование всюду ходить строем. Словно я, Крис Фогель, тринадцати лет от роду, перестал существовать как отдельный человек со своими желаниями, мечтами, планами на жизнь. Растворился в толпе. Стал безымянным винтиком в сложном механизме, где все подчинено строгому порядку. Если что-то вдруг помешает крутиться невидимым шестеренкам этой точной, хорошо смазанной и отлаженной машины под названием Шварцвальд, старшая сестра мигом устранит неполадку. Я не раз видел, что малейший сбой, отступление от ежедневного распорядка превращали ее в разъяренный смерч с ярко-алой улыбкой на губах. Она обладала удивительной способностью знать все обо всем и быть одновременно в трех местах. Ее быстрые уверенные шаги дробились эхом в гулких переходах замка, и ни одна мышь в замке не способна была укрыться от взгляда ее холодных глаз.

Секрет безнаказанности воровской шайки Гуго раскрылся через пару недель: в один из дней после завтрака нас согнали на площади перед главным корпусом. Санитары громкими окриками быстро построили отряды в ровные шеренги, образующие замкнутый квадрат. Недоумевая, я огляделся: лица у всех ребят были мрачные и отрешенные. В центре площади, у странной деревянной конструкции в виде двухметрового креста стояла Фавр. Ее прическа и выглаженный костюм были, как и всегда, безупречны, а губы застыли в сдержанной полуулыбке.

— Доброе утро, — поприветствовала она, когда на площади воцарилась полная тишина. — Воровство — это тяжелое преступление. И тех, кто совершит кражу, ждет суровое наказание. Это прописная истина, которую обязан знать даже малолетний ребенок. Тем не менее, мы здесь, в Шварцвальде, уже не первый раз сталкиваемся с кражами, совершенными с вопиющей дерзостью и абсолютной беспринципностью. Могу заверить, что ни один вор, совершивший налет на продуктовый склад, не останется безнаказанным.

Санитары выволокли пухлого, обритого наголо мальчишку в красной пижаме.

— Томас Блюмхен, ты признаешь свою вину?

Я узнал парня: он приехал в том же поезде, что и мы, и, как и Бруно, был болен диабетом и сходил с ума без сладкого. На прогулках он часто крутился неподалеку от Гуго, выполняя разные мелкие поручения. Вот и сейчас он бросил быстрый взгляд в сторону отряда с ярко-желтым цветом пижам и отыскал его лицо в толпе. А затем обреченно кивнул.

— Что ж, преступление влечет наказание. Пятнадцать ударов.

«Преступление влечет наказание», — гулким эхом сотен голосов повторили все собравшиеся на площади.

Санитары быстро стянули с Томаса куртку и штаны, оставив его в одном нижнем белье. Тот заскулил и бросился к ногам старшей сестры, цепляясь руками за ее белоснежную, жесткую, как бумага, форму. Но Фавр с брезгливой гримасой отпихнула его ногой. Опомнившиеся санитары тут же подхватили его под руки и уложили на крестовину, раскинув руки и затянув на запястьях и голенях широкие ремни. Вопли Томаса превратились в звериное завывание. Его белое рыхлое тело корчилось и содрогалось от рыданий. Вагнер протянул старшей сестре корзину со срезанными ивовыми прутьями. Она, не глядя, вытащила один и подошла к крестовине с распятым Томасом.

— Преступление влечет наказание, — повторила она и замахнулась. Розга со свистом рассекла воздух и опустилась на спину несчастного Томаса. Тот истошно заорал. Сестра отдернула руку, и я увидел ярко-красный след, протянувшийся через всю спину. Это повторилось снова. И снова. И снова. Сестра останавливалась только за тем, чтобы сменить измочаленный прут на новый. Крики Томаса слились в один истошный вой, а спина превратилась в кровавое месиво. А затем он затих, и последние два удара прозвучали в полной тишине. Закончив экзекуцию, старшая сестра отшвырнула розгу и поправила выбившуюся на лоб прядь волос.

— Правосудие свершилось. Пусть это послужит уроком.

«Правосудие свершилось», — повторил смутный хор.

— Вы свободны, — развернувшись, Фавр проследовала в главный корпус, а санитары стали стаскивать бесчувственное тело бедолаги Блюмхена с крестовины. Расходились в тишине.

Я почувствовал в своей руке горячую ладонь Бруно и сжал ее покрепче. Его глаза были полны слез.

— Томас невиновен. Это Гуго и его дружки украли, — тихо шепнул Бруно.

— Что? Откуда ты знаешь?

— Ребята говорят. Они вечно шляются по ночам и возвращаются с полными карманами еды. А потом заставляют кого-то из мальчишек взять вину на себя. У Гуго нож.

…Отто вернулся через месяц — я даже не сразу его узнал, так он изменился. Притихший, и взгляд потухший, невидящий, словно из него батарейки вынули. Он механически ел, механически спал, а если в руки совали щетку — монотонно драил брусчатку. Страшное дело. Глядя на его ссутуленную спину, я вспомнил, как этот рыжий верзила задирал меня в первый день — и, черт возьми, то, что с ним стало, пугало меня гораздо сильнее, чем его зуботычины.

В отряде я держался особняком — не то чтобы нарочно избегал завязывать с кем-то дружбу, само собой так получалось. Зато с Бруно мы были просто неразлучны. Каждый день после отбоя перешептывались, строили планы побега из клиники. Никакой блестящей идеи так и не пришло, так что самым разумным было лечь в дрейф и ждать попутного ветра.

Однажды, когда сестра Филди зашла пожелать доброй ночи, мальчишки попросили ее рассказать историю о Стеклянной Баронессе. Она опустилась на край кровати Бруно и, дождавшись полной тишины, начала рассказ: «Триста лет назад в этом замке жил барон фон Гогенштауфен. Серебряные рудники в горах, и вся земля — пашни, луга, лесные угодья — до самого горизонта — принадлежали ему. Он был богаче самого короля, и ничуть не уступал ему в спеси и гордыне. Единственной наследницей его несметного богатства была дочь, прекрасная, как майское утро, как песня соловья. Только вот нрав ей достался отцовский — никого она и в грош не ставила, а себя превозносила до небес. Однажды, когда она скакала верхом на своем гнедом жеребце по лесной дороге, ей встретилась согбенная старуха в ветхих лохмотьях. Она тащила на горбу большую вязанку хвороста.

— Прочь с дороги, старая ведьма! — крикнула баронесса и звонко рассекла воздух хлыстом.

Только старуха и вправду оказалась ведьмой. Она прокляла гордячку и за ее непочтение к старости обратила живую плоть в стекло. Баронесса стала прозрачной, как вода в горном ручье, и лучи солнца проходили сквозь нее, даже не преломляясь. Старый барон обещал мешок золотых монет тому, кто разыщет ведьму, но той и след простыл. Безутешный отец пригласил в замок самых известных лекарей и знахарей, но ни притирки, ни снадобья, ни заговоры не вернули его дочери человеческий облик.

Однажды вечером к воротам замка подошел старец в длинном одеянии. Его лицо было скрыто под огромным капюшоном. Он сказал, что знает, как снять проклятье. В ту ночь свечи в кабинете старого барона горели до самого утра. Когда слуги распахнули двери, странника уже не было, а барон в глубокой задумчивости смотрел на догорающие угли в камине. Юная баронесса выпила приготовленное старцем снадобье и излечилась — правда, кожа ее стала бледной, как лунный свет, а кости так и остались хрупкими, как фарфор.

С того самого дня она уже не покидала замка, слуги оберегали ее, как драгоценную вазу. Жители окрестных деревень прозвали ее Стеклянной Баронессой.

В скором времени жители окрестных деревень заметили, что стали пропадать дети. И пошла молва, что снадобье, которое каждое утро пила стеклянная баронесса, замешано на крови младенцев. Взбудораженные крестьяне подняли бунт: старого барона подняли на колья, юную баронессу сбросили с высокой башни, и подожгли замок.

Почти сто лет обгорелый остов замка возвышался на скале, как гнилой зуб. Место это считалось гиблым, проклятым, а смельчаки, которые на спор решались заночевать в развалинах, бесследно пропадали. Потом эти земли приобрел один любитель готических легенд — по старинным гравюрам он возродил замок во всем его былом великолепии, а после смерти завещал Красному Кресту. И в середине прошлого века здесь открылась клиника. Только поговаривают, что призрак стеклянной баронессы так и не нашел упокоения: в лунные ночи бродит он по парку и в пустых залах замка».

То ли в темноте бархатный голос сестры Филди звучал как-то особенно проникновенно, то ли сам замок наводил на мысли о разных потусторонних ужасах, но у меня даже мурашки по спине побежали. А Бруно и вовсе чуть ли не с головой под одеяло залез.

Закончив рассказ, сестра Филди пожелала спокойной ночи и ушла, оставив дверь в спальню приоткрытой, чтобы из коридора падала узкая полоска желтого света.

— Это ведь… все неправда? — дрожащим голосом спросил маленький Макс, натянув одеяло до самых глаз.

Только я собрался заверить его, что все это — глупые выдумки, как Оскар заявил:

— Разумеется, это правда.

Он был из того сорта парней, которых в старых сериалах с закадровым смехом брали на роль капитана школьной команды по бейсболу. Темно-русые волосы, зачесанные волной ото лба, римский профиль, открытая улыбка и ямочка на волевом подбородке. Капитан Америка, словом. Только обритый наголо и в казенной пижаме.

— Что за чушь ты мелешь? — спросил я.

— Сколько ты тут? Месяц? Два? А я — уже целый год. И за это время я такого навидался… Призрак Стеклянной Баронессы похищает детей и пьет их кровь.

— Пффф! — фыркнул я. Оскар явно был раздосадован тем, что я своим смешком смазал все впечатление от его зловещего шепота.

— Можешь ржать сколько угодно, а из отряда пропало уже пятеро! И двое из них перед самым исчезновением рассказывали, что видели призрак своими глазами!

— Ну да, конечно!

— Ты что, считаешь, что я вру? — прошипел Оскар.

— Да брось! Кто в своем уме поверит в эти детские страшилки?

— Говорю же: исчезли пятеро! Только за тот год, что я торчу здесь. Что ты на это скажешь?

— Если бы это произошло на самом деле, репортеры бы камня на камне от этого замка не оставили бы! А я что-то не припомню ни одного сюжета в новостях!

— Разумеется! Старшая сестра не допустила бы скандала.

— А что, если все гораздо проще: они просто выписались и отправились по домам? — насмешливо спросил я.

— Нет! — запальчиво крикнул Оскар, и тут же зажал себе рот рукой. В коридоре раздались шаги санитара, все бросились врассыпную. Через секунду в спальне были слышны только мирное посапывание и сонное бормотание. Дверь, тихо скрипнув, отворилась. Сквозь полусомкнутые веки я видел, как санитар обшарил спальню лучом фонарика, и, убедившись, что все тихо, убрался прочь. Как только дверь затворилась, я услышал горячий шепот Оскара.

— Так вот, Петер Штрубе был моим приятелем, и он ни словом не обмолвился о том, что его выписывают. Вечером он надел пижаму и лег спать, а утром его кровать была пуста. Накануне он божился, что видел призрака. Так же близко, как ты меня сейчас. Все это слышали, так ведь, парни?

В спальне повисла звенящая тишина. Я слышал, как рядом учащенно дышит Бруно. Эта шутка с призраком уже переставала казаться забавной. Пора было поставить Оскара на место.

— И где же этот самый Штрубе видел Стеклянную Баронессу?

— У библиотеки. Его отправили разобрать книги, он припозднился и задержался там до самой ночи.

— Отлично, спорим на что угодно, что я наведаюсь туда в полнолуние и никого не встречу?

— Ага, так я и купился! Проторчишь в туалете — и будешь из себя героя корчить. Вот что — в доказательство принесешь книгу!

— Раз ты настаиваешь, — пожал плечами я.

Оскар смерил меня недоверчивым взглядом.

— Ты полный придурок, если пойдешь в библиотеку ночью, да еще и в полнолуние.

— Мне плевать. Так спорим или нет?

— На что?

— На три пайки хлеба.

— Идет. Только вот если ты не вернешься, твой долг отдаст приятель.

Бруно, который поневоле оказался втянут в этот глупый спор, только растерянно моргнул.

Весь следующий день я чувствовал себя паршиво. Все вокруг беззастенчиво пялились и шептались за моей спиной о дурацком споре. А Оскар начал принимать ставки на то, что я струшу. Ну, или пропаду. Ставка — обеденная пайка хлеба. И на то, что я вернусь с ночной вылазки живым и невредимым, поставил только Бруно.

— Дружище, да ты станешь хлебным королем! — я хлопнул Бруно по плечу, чтобы приободрить. Но он только грустно усмехнулся.

— Я пойду с тобой.

— Брось! Ты что, всерьез веришь во все эти бредни о призраках? Я выиграю спор и утру нос Оскару. Хоть наедимся с тобой до отвала! — Я пытался шутить, хотя на душе было муторно. Конечно же, я не верил в призраков. Но прогулка по темным путаным коридорам спящего замка не слишком-то радовала. А еще я впервые в жизни оказался в эпицентре событий: все вокруг смотрят на тебя и ждут геройского поступка. Ну, или отчаянной глупости, что, в принципе, одно и то же. И будь ты хоть самым храбрым человеком на земле, груз чужих ожиданий давит так, что коленки начинают предательски подрагивать. А я не был сорви-головой. Просто мне не нравятся, когда людям пудрят мозги, вынуждая их бояться собственной тени.

На ужине, через силу заталкивая в рот подгоревший картофель, я заметил, что наш стол, как магнит, притягивает взгляды всех вокруг. А потом меня в коридоре нагнали две девчонки в красных пижамах. Смущаясь, одна из них быстро сунула мне в руку записку, и они убежали. Я развернул и прочел: «Мы тебя не забудем».

— Похоже, ты становишься популярным, — присвистнул Бруно, прочитав записку из-за моего плеча.