В спальне было темно, хоть глаз выколи: на ночь на окнах опускались жалюзи. Я мечтал только о том, чтобы поскорее добраться до кровати и провалиться в сон, выкинув из головы события этой ночи. Сослепу я запнулся о какой-то куль и с грохотом рухнул на пол.

— Что ж ты так больно пинаешься? — раздался обиженный голос Бруно.

— А ты зачем на полу разлегся? Думаешь, видно в темноте?

— Лис, как же я рад, что ты вернулся! Я тебя ждал, ждал, боялся уснуть… Перебрался на пол — так легче со сном бороться. И все равно задремал. Значит, ты был прав, все это только детские страшилки?

— Ну, как сказать… Я видел ее.

— Видел… кого?

— Сам знаешь.

— С-с-стек… Баронессу?

— Огромную черную тень. Там, в библиотеке. Спрятался в пыльном чулане и наблюдал в щелочку. Кажется, она пожирала книги. У нее огромные ручищи почти до пола. И еще одни, крошечные, словно кукольные, из горба растут.

Глаза Бруно расширились от ужаса.

— Ты… ты уверен?

— Уверен ли я? На сто процентов! Говорю же, я видел собственными глазами! Только вот не похоже, что это бесплотный призрак. Ну, или у него отличный хук справа. Башка просто раскалывается.

— И что теперь будет?

— На обратном пути меня сцапал Вагнер и обещал донести обо всем Фавр. Так что если Стеклянной Баронессе вздумается меня похитить, сопротивляться я не буду… Уж лучше к ней, чем в кабинет Фавр.

— Лис, я серьезно!

— Да и мне не до шуток. Видел бы ты рожу этого старикана! Я уж испугался, что он испепелит меня взглядом прямо там, не сходя с места… Но, похоже, испепеление взглядом входит в круг служебных обязанностей старшей сестры. Кстати, ты слышал историю, что лет семь назад или около того Вагнера ударила молния? Точнее, шаровая молния прошла через все его тело и ушла в землю. А на нем — ни единого ожога не осталось. Только в мозгу что-то перемкнуло, и он совсем спать перестал. И вот уже семь лет не спит. Мается бессонницей, ни одно снотворное не помогает. Вот он и бесится. Бродит ночами по замку — уууууу… Страшно?!

Бруно закатил глаза и застонал.

— Тебя запрут в буйном отделении. Как Отто.

— Да брось, может, все не так уж и плохо. А вдруг меня просто вышибут из клиники за нарушение режима? Вот было бы здорово, а?! Ладно, давай спать.

Бруно горестно поплелся в свою кровать, а я накрылся одеялом и отвернулся к стене. Несмотря на дикую усталость, долго ворочался без сна. И стоило мне задремать, как прямо над ухом раздался вопль Оскара:

— Он здесь! Ну, признавайся, ты просто струсил! — он тряс меня за плечо.

— Отстань, Оскар, пока в лоб не прилетело! Дай поспать!

— Ты ведь не был в библиотеке! Не был?!

Я сел на кровати, злой, как черт.

— А вот и был, — я сунул руку под подушку и нащупал книгу. — Смотри.

Оскар по-дурацки разинул рот, а потом жадно схватил книгу. Ребята сгрудились над ним.

— Да расступитесь вы, свет загораживаете! — крикнул Оскар. — «Понедельник начинается в субботу». Что за ерунду ты приволок?!

— А я и не для тебя выбирал. Спор я выиграл. Хлеб можете складывать на тумбочку Бруно.

Больше всего на свете я мечтал упасть лицом в подушку и поспать хоть пару часов. Но тут прозвенел этот чертов сигнал, который и мертвого бы заставил встать. В спальню вошла сестра Филди.

— Семь минут на то, чтобы одеться и умыться! Кто опоздает на процедуры — останется без завтрака! — она хлопнула в ладоши и все прыснули в разные стороны. — Кристобальд, погоди минутку! А ну, выкладывай, что произошло ночью? Вагнер уже успел доложить старшей сестре, что поймал тебя разгуливающим по коридору с книгой, и она требует, чтобы ты сразу после завтрака зашел в ее кабинет.

Я чертыхнулся. На часах — только полшестого утра, а уже понятно, что день приготовил кучу приятных сюрпризов…

— Лис, о чем ты только думал? Как теперь выкручиваться?! — Бруно нервно скатывал шарик из хлебного мякиша.

— А что, несварение — самая реалистичная из всех возможных версий. Ты только посмотри на это, — я зачерпнул ложкой дымящуюся пресную размазню и смачно шлепнул ее обратно в тарелку. — Я уверен, что будь в Шварцвальде хлев со свиньями, их похлебка выглядела бы гораздо аппетитней. Как это вообще можно есть?

Мой вопрос повис в воздухе, и я поймал несколько враждебных взглядов: почти все за нашим столом проспорили свои пайки хлеба и вынуждены были давиться противной кашей. Легко корчить из себя привереду, когда тумбочка забита хлебом. С другой стороны, никто не просил их ввязываться в спор. Уверен, ни один из них не списал бы мой долг с Бруно, если бы я на самом деле пропал. Поэтому я взял из корзинки еще один ломоть и съел, запивая бледным компотом из сушеных яблок. Бруно, глядя на это, только покачал головой и, взяв из корзинки кусок хлеба, протянул его мелкому, Максу, который смотрел мне в рот, как голодный галчонок. Тот даже спасибо не сказал, просто чуть ли не целиком затолкал мякиш в рот. А дома-то, наверное, капризничал за столом: «Суп слишком горячий. И зеленый: тут что, брокколи?! И морковь вон еще плавает!». А тут — нет. Хлеб вкусный, только мало. И каша вполне съедобная. А нет ли еще горбушки?

Между тем Бруно, похоже, всерьез собрался раздать всю хлебную корзинку.

— Ты что, в сестры милосердия подался? Вообще-то это наш хлеб. Мы его выиграли в честном споре, — как бы между прочим напомнил я.

— Да ладно, что ты, в самом деле! Куда нам столько. А ребята голодные.

— А-а, ну тебя! Делай что хочешь.

Меня просто разрывало от злости. Если уж без обиняков, это мой хлеб. Это я выиграл спор. Это я обмирал от страха и рисковал жизнью в библиотеке. Пока он смотрел десятый сон. И это меня ждал сейчас разговор в кабинете мадам Фавр. Хотя потом, через пару дней, когда у меня появилось очень много свободного времени для того, чтобы обдумать некоторые вещи, я понял, что на самом деле злился на него не за то, что он разбазарил наш выигрыш, а то, что он оказался лучше меня. Мог ли я еще полгода назад предположить, что пара кусочков плесневелого хлеба всколыхнут мерзкую муть со дна моего сердца? Что я буду рад набить брюхо за чужой счет. И мне будет все равно, что у парней — таких же, как я — сводит живот от голода? Быстро же, оказывается, слетают маски хорошего воспитания и «врожденной интеллигентности», уступая звериным инстинктам.

После завтрака прозвучал сигнал к сбору всех отрядов на площади. Мы с Бруно переглянулись. Неужели сестра Фавр решила закатить мне публичную порку? От одной мысли об этом сердце камнем ухнуло в бездонную пропасть. На негнущихся ногах я вышел из столовой. Солнце было уже высоко, но перед моими глазами стояла пелена. Каждое мгновение я ждал, что на мои плечи опустятся тяжелые ладони санитаров. Сердце металось, как загнанная крыса, намереваясь пробить дыру в грудной клетке и вывалиться наружу. Я поймал несколько насмешливых и сочувствующих взглядов — как же я ненавидел их всех в тот миг. Всех, даже Бруно. Он попытался взять меня за руку, но я оттолкнул его горячую потную ладошку.

Санитары построили нас ровными шеренгами. В центре площади стояла Фавр — как всегда, в отутюженном белоснежном костюме, с гладко зачесанными волосами. Но я смотрел не на нее. Я не мог оторвать взгляда от крестовины. Меня колотило в ожидании страшной и позорной расправы.

Повисла гробовая тишина. Я почувствовал, как противная струйка пота пробежала по спине, и сжал кулаки. Еще не хватало заскулить и начать пресмыкаться перед этой коброй.

— Сегодня стало известно о том, что один из пациентов клиники совершил преступление, — произнесла Фавр, не повышая голоса. Каждое ее слово, как мячик, отскакивало от стен замка и еще долго прыгало по мостовой. — Ночью он пробрался на склад и украл несколько коробок шоколадных конфет и печенья.

«Это не я. Это не я. Это не я», — стучало в моей голове. Санитары выволокли мальчонку в ярко-желтой пижаме. Я сморгнул, надеясь всем сердцем, что обознался. Но нет — это был тот самый пацаненок, который помог мне собрать одежду тогда, в раздевалке, когда меня изметелили головорезы Гуго. Он затравленно озирался по сторонам. Парень, ну как же ты умудрился так вляпаться?!

— Остатки сладостей были обнаружены сегодня на утреннем обходе в его шкафчике. Бирк Гинтер, ты признаешь свою вину?

Мальчишка затравленно кивнул, размазывая грязь по мокрым щекам. И мне стало так тошно, как никогда прежде не было.

— Что ж, радует, что ты хотя бы не упорствуешь и готов раскаяться в содеянном. Но это никоим образом не освободит тебя от заслуженного наказания. Пятнадцать ударов!

По площади пронесся тихий вздох. Пятнадцать! Да он и десяти не выдержит. Она просто забьет его до смерти — прямо здесь, на наших глазах. По знаку старшей сестры санитары содрали с мальчишки одежду. Все его худое, тщедушное тело было в лиловых кровоподтеках. Вагнер принес корзину с ивовыми прутьями. Сестра Фавр, не спеша, достала один и рассекла воздух, словно настраивая музыкальный инструмент, прислушиваясь: нет ли фальшивой ноты. Я почувствовал, как тошнота подкатывает к горлу.

Санитар подтолкнул Бирка к крестовине, и тот, споткнувшись, растянулся на мостовой. В моей голове что-то взорвалось. Я сделал шаг вперед.

— Это не он. Это я, — прохрипел я. Горло ужасно саднило, словно я молчал целую вечность.

Старшая сестра медленно повернулась в мою сторону. На ее щеках проступили красные пятна.

— Что ты сказал? — тихо произнесла она, не разжимая губ.

— Это не он. Это я украл печенье. И конфеты. И подкинул в его шкаф, чтобы избежать наказания.

По рядам пижам прокатился тихий ропот.

— Тихо! — взвизгнула Фавр. — Подойди сюда! Это правда? — она впилась взглядом в Бирка, словно собираясь пробуравить его насквозь. Тот, дрожа всем телом, кивнул.

— Пятнадцать ударов за воровство! И пять — Гинтеру. За ложь. Преступление влечет наказание.

«Преступление влечет наказание», — раздался нестройный отклик, в котором легко было различить отдельные голоса. Сестра Фавр обвела застывшие шеренги медленным взглядом.

— Живо! — прикрикнула она.

Санитар дернул меня за ворот рубашки, пуговицы посыпались на брусчатку. Меня уложили на крестовину и туго затянули ремни на запястьях. Я смотрел на серые камни и ждал удара. Всем телом ждал удара. И клялся себе, что не закричу. Ни за что не закричу, как Томас. Все стало неправдоподобно медленным, как при замедленной съемке. Даже сам воздух стал вязким, как кисель. Пока его со свистом не рассекла лоза. Боль была обжигающей, словно прут раскалили добела. Хотите знать, кричал ли я? Да. Громко. И мысленно считал удары. До десятого. Потом сбился.

Как санитары отстегнули меня с крестовины, я не помню. Когда я очнулся на собственной койке, был уже вечер. Спина горела, будто с меня содрали всю кожу. Бруно сидел на полу у моей кровати и читал книгу, которую я притащил из библиотеки. Услышав мой стон, он вскочил:

— Ты очнулся? Потерпи, сейчас я позову сестру Филди! Она снова обработает раны.

— Стой. Скажи, там все плохо?

— Ну, — замялся Бруно. — Это даже хорошо, что ты не видишь.

Я упал лицом в подушку и снова застонал.

Через минуту подошла сестра Филди. Присев на край кровати, она аккуратно смазала раны какой-то пахучей прохладной мазью, и боль немного притупилась.

— Как там Бирк? — спросил я.

— Жив. Ему тоже здорово досталось, — сказал Бруно. — Но к тому моменту сестра Фавр уже слегка запыхалась, вымещая ярость на твоей спине.

— Тише, Бруно! — шепнула Оливия, бросив тревожный взгляд куда-то в угол.

В коридоре раздались звонкие удары каблучков — словно кто-то вбивал гвозди. Сестра Филди резко вскочила и накрыла меня одеялом до самой макушки. Я взвыл от боли — прикосновение ткани к разодранной коже было невыносимым. Оливия шикнула, прислушиваясь к звуку шагов. Дверь распахнулась, и в спальню вошла старшая сестра. На ее губах играла легкая улыбка.

— Сестра Филди, воздух в спальне спертый. Вы регулярно проветриваете?

— Да, мадам, — заверила Оливия.

— Хмм, тогда делайте это чаще. Как пациент, пришел в себя? — она подошла к кровати и, приподняв одеяло двумя наманикюренными пальчиками, откинула его на край койки. — Что… что это такое?! Как прикажете это понимать?!

— Я… мадам… раны серьезные, я опасалась, что…

— Вы… что? Опасались? Я не ослышалась? — старшая сестра задыхалась от злости. — Единственное, что от вас требуется, сестра Филди, это четко следовать служебным инструкциям. Пациентам, нарушившим общественный порядок и получившим наказание, запрещено давать обезбаливающие препараты. Я полагала, что за три года нахождения в клинике в качестве медицинской сестры вам вполне по силам запомнить это простое правило. Впрочем, сейчас не время и не место для подобных разговоров. Пройдите ко мне в кабинет после отбоя на инструктаж.

— Да, мадам, — пролепетала Оливия.

Я провалялся в кровати целую неделю. Оливия приходила с мазью, но тайком, после отбоя и перед самым рассветом. Видимо, это было хорошее лекарство, потому что раны на спине почти затянулись, правда, в первые дни при малейшем неловком движении корочка трескалась и снова сочилась кровь. Бруно таскал мне хлеб из столовой и рассказывал, что интересного видел за день. Я заметил, что после экзекуции ребята стали относиться ко мне иначе, с опаской, словно я был дрессированным тигром и мог выкинуть какой-нибудь фортель. Я чувствовал, что за мной постоянно наблюдают, но стоило мне встретиться с кем-то взглядом, как тот тут же отводил глаза.

Как только я, опираясь на Бруно, встал на ноги, сестра Филди сообщила, что мне предстоит выдержать разговор с Фавр. Та распорядилась явиться в ее кабинет, как только я снова смогу ходить. Остановившись перед тяжелой дубовой дверью без всякой таблички, она положила руку мне на плечо и пристально посмотрела в глаза:

— Будь пай-мальчиком, молча кивай на все ее обвинения, какими бы дикими они не казались, ни в чем ей не перечь — и будем молиться, что гроза пронесется стороной.

Сестра Филди робко постучала, и после приглушенного «Да!» мы вошли в кабинет. Он был обставлен роскошно, с настоящим шиком: узкие стрельчатые окна прикрывали тяжелые портьеры из зеленого бархата, на полках стояло множество книг в переплетах с золотым тиснением и разных диковин: раковины моллюсков, приколотые булавками к дощечкам радужные бабочки, черные африканские маски, модели самолетов и кораблей. Мадам Фавр восседала за огромным, размером с футбольное поле, дубовым столом и что-то быстро печатала, легко постукивая по клавишам лэптопа. Она даже головы не подняла при нашем появлении.

— Мадам Фавр… — едва слышно выдавила сестра Филди. — Я привела Кристобальда Фогеля, как вы распорядились.

— Да, спасибо, сестра Филди, вы свободны, — отчеканила старшая сестра, все так же продолжая постукивать отполированными ноготками по клавиатуре.

Сестра Филди, бросив на меня полный тревоги взгляд, вышла за дверь, а я остался торчать столбом. Может, у старшей сестры действительно были неотложные дела, только, сдается мне, она просто рассчитывала поиграть на моих нервах, заставляя мучиться в догадках о том, какое же наказание меня ждет. И надо признать, это было совершенно излишним — у меня и так колени подкашивались. Стоило мне поднять глаза, как в моих ушах снова звучал свист розги, рассекающей воздух. Так что я разглядывал только носки больничных тапок. Но разные диковины, которыми были заставлены стеллажи, притягивали, как магнит. Такой кабинет скорее подошел бы капитану кругосветного плавания, чем этой засушенной вобле.

— Кристобальд, подойди ближе и присядь, — промурлыкала она, указав на одно из плюшевых кресел с высокой спинкой, стоявших у стола. Я примостился на самый краешек, словно в мягкой обивке был спрятан капкан. — Как ты себя чувствуешь? — спросила она с холодной улыбкой.

— Спасибо, хорошо, — выдавил я.

— На самом деле я давно искала случая познакомиться с тобой поближе… Знаешь ли ты, что твой отчим — мой давний друг?

— Нет у меня никакого отчима, — пробормотал я. Разговор казался все более абсурдным.

— Ну, нет, так скоро будет, — многозначительно улыбнулась она. — Так вот, мистер Шульман написал мне длинное письмо, где рассказал об умном, воспитанном, музыкально одаренном мальчике, который буквально задыхается от вредных испарений мегаполиса, и попросил устроить его на лечение в Шварцвальд. Он поручился за тебя. И что же я вижу? В первый же день ты затеял драку в душевой — да-да, мне прекрасно известно об этом ужасном инциденте. Из глупого мальчишеского бунтарства вступился за воришку — да-да, не отрицай! И к тому же грубо нарушил режим, разгуливая ночью по корпусу. Наверное, наслушался сказок про Стеклянную Баронессу и решил выследить — признавайся, а?

Тон у старшей сестры был шутливый, но в быстром взгляде, которым она так и впилась в мое лицо, таилась холодная сталь. Помня совет сестры Оливии, я отмалчивался, понурив голову с самым виноватым видом.

— Нда… Весьма, весьма прискорбно, когда дети не оправдывают ожиданий и надежд… Доверься мне, расскажи, что на самом деле произошло той ночью?

Я сокрушенно вздохнул и собрался было выдать заготовленную историю про нестерпимую резь в животе, как вдруг мой взгляд упал на ее стол и все разом вылетело из головы. Там, горделиво расправив паруса, стоял кораблик. Тот самый кораблик, который я подарил Робу накануне его отъезда в клинику. В том, что это был именно он, не было никаких сомнений: я нес его в руках через весь город и успел разглядеть в мельчайших деталях.

— Красивый кораблик, правда? — перехватив мой взгляд, спросила старшая сестра. Я кивнул. — Это настоящее сокровище, работа прославленного мастера, и я им очень дорожу.

— А как он оказался у вас?

— О, это печальная история. Несколько месяцев назад в клинику поступил мальчик. С первого взгляда было ясно: случай безнадежный, он обречен. Его определили в третий корпус, где помещаются дети с самыми тяжелыми заболеваниями. Но мальчик упрямо цеплялся за жизнь, и его бесстрашие перед лицом болезни вызывало восхищение. Как ты знаешь, в клинике запрещены любые личные вещи, но он ни в какую не соглашался расстаться с моделью, и мы пошли на уступки. Вскоре он умер, а перед смертью подарил кораблик мне, на память.

— Он… умер?

— Да, у меня на руках. Славный мальчик, мы с ним очень подружились… Как же его звали? Рон, Рой?.. — она сухо пощелкала пальцами, пытаясь вспомнить имя.

— Роб, — машинально произнес я.

— Что ты сказал? — удивленно приподняла бровь старшая сестра. — Роб… Точно. Именно так его и звали… Впрочем, вернемся к нашему разговору. Надеюсь, ты сам понимаешь, что твой проступок не может остаться безнаказанным? Как бы хорошо я к тебе не относилась, оставить столь грубое нарушение правил клиники без внимания было бы крайне непедагогично. Иначе завтра все без исключения начнут стоять на головах и разгуливать по ночам, где им вздумается. Ты проведешь в карцере три дня. В полной изоляции, без света, на хлебе и воде. Иди, я пришлю за тобой санитара.

На ватных ногах я вышел и плотно притворил тяжелую дверь. В висках стучало. Роб был здесь, в Шварцвальде! А сейчас его нет… Он умер. Мы уже никогда не увидимся, не поговорим по душам, не отправимся в экспедицию на Луну… Слезы кипели в моих глазах. На плечо мне опустилась тяжелая ладонь. Я обернулся и увидел широкую ухмылку на лице Вагнера.

— Что, малец, в карцер загремел? Пойдем-ка, провожу, — он ухватил меня за локоть, увлек в темный боковой коридор и услужливо распахнул передо мной неприметную дверь.