Дверь захлопнулась, холодно лязгнул замок, и я оказался в темноте, густой и вязкой, как битум. Тишину нарушало только мое сбившееся дыхание. Как слепой, я поводил руками в пространстве, пока не наткнулся на стену. Сел, прислонившись к ней спиной. Чувствовать твердую опору — это уже что-то, раз уж зрение и слух стали бесполезны. По привычке я стал насвистывать всякую дребедень, что приходит на ум. Только мысли все равно крутились по одной и той же орбите. Роб. Роб. Роб. Окажись я в клинике чуть раньше, может, успел бы застать его в живых. Стоп. А почему, собственно, старшая сестра заявила, что он поступил в Шварцвальд, буквально балансируя на грани жизни и смерти? Ведь мы виделись за день до отъезда. Да, он хандрил и все такое, но выглядел ничуть не бледнее, чем обычно. Да, гемофилия — опасное и неизлечимое заболевание, но прожил же он как-то тринадцать лет? Мысли роились в голове, жалили, как осы.

Шварцвальд, конечно, больше похож на тюрьму, чем на больницу. Но детей здесь лечат, а не убивают. Или?.. Как блеснули глаза мадам Фавр, стоило мне спросить про кораблик. Да нет, бред.. Она, конечно, айсберг в юбке, но чтобы из-за какой-то модели уморить живого человека?.. Она же не киношная злодейка. В жизни так не бывает. Роб и сам не раз говорил, что может погибнуть от крошечного пореза — кровь не сворачивается, и течет, течет, пока не вытечет вся, до последней капли. Он мог случайно пораниться или запнуться на лестнице и ободрать коленку — да мало ли что!..

Но во что я никак не мог поверить, так это в то, что он оставил подаренный мной кораблик этой напыщенной гусыне. Которая врет мне в глаза о том, как они были дружны, а сама даже имени его не помнит.

Выходит, Роб погиб из-за кораблика? Нет, не так. Роба убили из-за кораблика. Который ему подарил я. На прощание.

Эта жестокая правда обрушилось на меня, как лавина. Обхватив голову руками, я катался по полу и выл, в бессильной ярости пиная стены карцера.

— Нет! Роб, Роб! Нет…

Постепенно я выдохся и съежился, как воздушный шар, из которого вышел весь воздух. Меня накрыло странное безразличие — мне уже не было дела ни до чего на свете, в том числе и до собственной судьбы. Измученный, опустошенный, я сам не заметил, как уснул.

Проснулся от скрежета ключа в замочной скважине — он показался неестественно громким, царапающим слух. Пахнуло прохладным свежим воздухом. Желтый луч фонарика по-крысиному обшарил каждый угол.

— Эй, ты где тут? Дрыхнешь, что ли?! — Вагнер протянул мне бутылку питьевой воды и кусок хлеба. — На вот, подкрепись, — и он снова захлопнул дверь.

Я жадно выпил всю воду, пожевал хлеб, безвкусный и вязкий, как пластилин, и снова провалился в сон. Я спал, спал, спал и никак не мог стряхнуть это сонное заклятье. Сон не наполнял меня силами, а забирал последние, лишал воли. Мне казалось, я уже наполовину превратился в бревно — рассохшееся, поросшее мхом, с растрескавшейся корой. А потом граница яви и сна совсем смазалась, и стали приходить видения.

Вспомнился последний разговор с Келлером. Старик сидел в своем кресле, нахохлившись, как старый ворон.

— В последнее время я часто задумываюсь о том, как же вышло так, что мы узаконили убийство детей, — проскрипел он. — Да-да, это именно убийство, хотя и получившее статус государственной программы заботы о здоровье будущих поколений. О как! Это хороший, проверенный прием — бесконечно придумывать новые имена. Пока следишь за сменой вывесок, упускаешь главное — подмену смыслов. И как бы ты, как деревенский олух, ни следил за руками ярмарочного плута, сдающего карты, все козыри все равно окажутся в его рукаве… Кстати, ты знал, что древние греки называли «эвтаназией» спокойную смерть от старости, которую человек заслужил тем, что жил по совести, не кривя душой? Люди всегда придумывают новые смыслы старым словам. И сегодня, вместо того, чтобы приободрить больного, стоящего на пороге смерти, помочь ему преодолеть страх небытия, врачам предписывают поскорее избавить больных от «бессмысленных» страданий. Один укол — и на лице вместо гримасы боли проступает блаженная улыбка… Казалось бы, что плохого в том, чтобы позволить больному оборвать мучения? Но стоило лишь чуть-чуть приоткрыть эту дверцу, как мы превратились в крыс, пожирающих слабых собратьев.

Однажды я прочел об одной интересной теории, Крис, «окнах Овертона». Используя несколько проверенных приемов, можно кардинально изменить отношение людей, назвать черное — белым, немыслимое — обыденным и даже модным, а убийство невинных людей — заботой о генофонде нации… Или вот этот навязанный подросткам дикий страх старости, телесной немощи. Они живут одним днем, а если слегка захандрил — есть план экстренной эвакуации. Прямо на небо. Самоубийство, которое во все времена считалось страшным грехом, сегодня преподносится как проявление мужества и тонкой, ранимой души. Стоит ли удивляться, что это стало повальной модой среди подростков? Настоящие, живые, думающие и чувствующие дети умирают, потому что не могут найти себя, свое место в этом новом мире, а на смену им приходят выращенные в пробирках биороботы с отредактированными генами. Это закат человеческой расы.

— Но кому все это нужно?

— Я не знаю, Крис. Но эта теория настолько засела в моей старой глупой голове, что теперь мне всюду мерещатся эти окна — проклятые черные окна Овертона.

Не знаю, сколько времени прошло — день, три или, может, неделя — но однажды Вагнер явился не один. Щурясь от яркого света, я разглядел за его плечом Бешеного Гуго и еще двух отморозков, которые избивали меня в душевой.

— Фу, как же тут все провоняло от этой кучи дерьма, — брезгливо сморщил нос он. Парни подхватили меня под руки и выволокли из карцера. Я так ослабел, что не мог сделать ни шагу. По крутой винтовой лестнице мы спустились в подземелье. Приятели Гуго ощупывали путь лучами фонариков. Меня швырнули на пол. Голова кружилась от голода: во рту было так сухо, что язык прилипал к небу. Вагнер смолил сигаретку, не сводя с меня глаз, а парни о чем-то перешептывались в сторонке. Время от времени раздавались взрывы хохота.

Затем раздалась быстрая, уверенная дробь дамских каблучков — и из темноты выступила старшая сестра. На лице — ни единой эмоции, все та же застывшая кукольная улыбка, тот же пристальный, чуть надменный взгляд, точно ты — жук в коллекции, высушенный и приколотый на булавку. Но чувствуется, что внутри, под этой фарфоровой маской — сжатая стальная пружина.

— Как он?

— А что с ним станется? — ухмыльнулся Вагнер. — Отоспался на год вперед.

— Ну, это уже вряд ли ему пригодится, — холодно бросила старшая сестра.

Бешеный Гуго и его костоправы снова загоготали, как гиены. Я поднялся, хотя колени предательски подкашивались.

— О, после пяти дней в карцере у тебя остались силы геройствовать? — усмехнулась мадам Фавр.

— Вы убили человека из-за игрушечного кораблика.

— Идиот! Своим крошечным мозгом ты даже вообразить не можешь его истинной ценности. Знаешь ли ты, что семь лет назад модель испанского галеона с авторским знаком мастера Кайоши Симидзу была продана на аукционе «Кристис» за семьсот тысяч фунтов? Каждая его работа — музейная редкость!.. А кроме того, я никого не убивала, — накрашенная ярко-красной помадой улыбка искривилась, превратившись в страшный оскал. — Все произошло само собой. Бедный мальчик, больной гемофилией. Любая травма может привести к невосполнимой потере крови. Например, разбитый во время потасовки нос. Правда, Гуго?

Бешеный Гуго злобно ухмыльнулся и щелкнул суставами пальцев, словно разминаясь перед дракой.

— Так значит, и там, в душевой, все было не случайно? — спросил я, потирая за правым ухом.

— Милый, ты уже достаточно большой, чтобы верить в случайности. Ты — особый заказ. Мистер Шульман дал понять, что будет крайне признателен, если лечение в клинике не пойдет тебе на пользу… Вплоть до самого печального исхода. Правда, мы не предполагали, что он наступит так скоро. Но перед тем, как все свершится, ты должен мне кое-что прояснить. Я все ломала голову над тем, как же это сокровище попало в руки больного ребенка? Пришлось даже на пару дней оставить клинику, наведаться с визитом к его матери. Принести, так сказать, сердечные соболезнования. Только зря время потратила — эта дуреха так рыдала, что не могла толком сказать ни слова. Вспомнила лишь, что перед самым отъездом в клинику дрон принес какую-то посылку. А дальше нить обрывалась. И вдруг ты сам оказался в моем кабинете. Я хочу знать, как у тебя появился этот кораблик? И прежде, чем ответить, хорошенько подумай: твоя смерть неизбежна, но будет ли она легкой или мучительной, зависит только от меня.

Я молчал. Мне стало как-то все равно, что эта заводная кукла сделает со мной, но я не мог допустить, чтобы она и ее мозгоправы вломились в дом к Келлеру. К тому же… там могли оказаться Хайди и Анника.

— Молчишь?! Ну что ж, ты пожалеешь, мерзкое отродье! Ты, и подобные тебе — не просто выбракованные по группе здоровья. Вы — биологическая угроза для всего человечества. Бомба замедленного действия, которая взорвется через десятки лет. И я уничтожу эту гниль! Ты недо-человек, у тебя нет права на жизнь

На поясе у мадам Фавр тихо пиликнул мессенджер. Она мельком глянула на экранчик и нахмурилась.

— Вагнер, возьми парней и срочно в парк — кто-то из детей по дереву взобрался на крепостную стену и собирается сигануть. Ну, что ж, похоже, у тебя еще есть время для раздумий, — сказала она. — Придержите-ка его, пока я вколю парализатор.

Я забился, как кролик в силках, но Бешеный Гуго, словно только и дожидался повода, тут же вмазал мне в челюсть, а его дружки вдавили в каменные плиты. Мадам Фавр достала из кармана маленький приборчик. Я почувствовал, как кольнуло в предплечье. В глазах тут же полыхнуло синим пламенем, все предметы утратили четкие очертания и закружились в медленном вальсе. Ледяное онемение стало расползаться по телу, словно меня поместили в камеру шоковой заморозки.

— Ну, вот и славно. Через полчаса мы вернемся и продолжим разговор. И я почему-то уверена, что ты все-все мне расскажешь. А затем тебя ждет знакомство с одним безумно талантливым профессором.

После того, как вся компания во главе с мадам Фавр скрылась, я попробовал подняться. Бесполезно. Мое тело больше не подчинялось мне. Оставалось только вслушиваться, как где-то рядом мерно падают капли воды — словно отсчитывают последние минуты моей жизни. Затем раздалось тихое попискивание. По левой ноге пробежала увесистая крыса. Мысленно я содрогнулся от омерзения и ужаса. Напряг все силы, но не смог пошевелить и мизинцем. Я силился вскочить, заорать, но не мог даже моргнуть, тупо таращась в непроглядную темноту. Крыса быстро добралась до лица — я чувствовал на правой щеке легчайшие прикосновения усиков. Поблизости раздался писк ее сородичей. Хотя бы закрыть глаза, просто закрыть глаза — ну же! Из немигающих глаз катились обжигающие слезы. Наконец, я смог зажмуриться.

Вдруг кто-то пинком отбросил крысу, и она глухо стукнулась о стену. Я почувствовал, как поднимаюсь в воздух. Чуть приоткрыл глаза, но увидел только раскачивающиеся плиты каменного пола.