— Интересно, чем же он так взбесил ее? Вколола лошадиную дозу парализатора: почти час уже в отключке.

Голос был удивительно красивый: чистый, звонкий, как ручей. В ответ раздалось какое-то гнусавое мычание. Я затаил дыхание, прилушиваясь.

— Что, ты, кажется, не в восторге от этой затеи? Брось, это же отличная шутка! Хотя, ты прав — мадам будет в ярости. А может, я и хочу ее чуть-чуть позлить?! Или даже не чуть-чуть? А о-о-очень сильно! Видел, какая она становится смешная, когда злится? Как закипевший чайник — бульк-бульк-бульк, крышечка так и пляшет!

В ответ лишь коротко хмыкнули.

— Твое мнение вообще никого не интересует. Мне скучно. Ску-у-у-учно, ясно? Тоска смертная. Осточертело все. И Шварцвальд, и она со своими идиотскими правилами, и ты, остолоп. Вся эта жизнь. О-сто-чер-те-ла. Я такое веселье устрою — еще год вспоминать будут…

В тишине раздавалось тиканье часов. Сквозь полусомкнутые веки я мог разглядеть лишь вишневую обивку дивана и смутный темный силуэт, который стоял в изголовье. Наконец, мне надоело лежать бревном, я раскрыл глаза и зажмурился от яркого солнечного света, заливавшего комнату. Стоило мне пошевелиться, как черная тень метнулась ко мне и вдавила в диван так, что ребра затрещали и круги перед глазами поплыли.

Надо мной склонился громила в черном балахоне. Его лицо было совершенно белым, словно обсыпанным мукой, даже глаза вылиняли до прозрачно-голубого. Не сводя с меня пристального взгляда, он медленно ослабил хватку и отступил на пару шагов.

Я огляделся по сторонам. Комната была странной: круглой, совсем без углов. В узкие стрельчатые окна пробивался яркий дневной свет. Все в комнате было каким-то игрушечным. Напротив дивана стоял столик, накрытый к чаю: крошечный фарфоровый чайник, чашки и блюдца, и даже молочник с сахарницей — совсем как настоящие. На полу валялась пара потрепанных, искалеченных кукол — видимо, маленькая хозяйка давно к ним охладела. За ширмой виднелась кроватка, застеленная белоснежным покрывалом с кружевными оборками.

— Привет. Я — Крис, — я протянул руку для рукопожатия, но громила не шевельнулся, сверля меня взглядом. — А что, девчонка уже ушла?

Раздался сдавленный смешок, и из-за правого плеча верзилы выглянуло миловидное личико. Удивленно распахнутые васильковые глаза, вздернутый носик, пухлые губки, тугие пшеничные локоны — глянцевая, кукольная красота. Я улыбнулся и шагнул навстречу, но амбал сбил меня с ног, как кеглю.

— Фу, Гуннар, как ты груб с гостем, — усмехнулась девчонка, и нельзя было разобрать — шутит она или всерьез. Впрочем, верзиле ее слова — все равно, что слону дробина. — А ну-ка, опусти меня, — и она дернула его за правое ухо.

Все так же не спуская с меня настороженного взгляда, он медленно опустился на колени и снял заплечный короб, в котором сидела девчонка. Я быстро отвел глаза, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Она была карлицей. Голова выглядела непомерным грузом для крохотного тельца, словно взятого напрокат у пятилетнего ребенка. И странное дело: по отдельности и голова, и тело были красивыми, но, соединенные воедино, превращались во что-то пугающее и жалкое одновременно.

Он бережно усадил пигалицу за столик. Теперь стало очевидно, что этот чайный сервиз предназначался вовсе не для игры: крошечные блюдца и чашки были как раз под стать хозяйке комнаты. Она кокетливо расправила складки пышного платьица и хлопнула в ладоши:

— Ты почему до сих пор здесь?

Бросив на меня враждебный взгляд, громила удалился. В тишине я отчетливо услышал, как повернулся ключ в замочной скважине. Кто знает, отчего я боялся остаться наедине с пигалицей даже сильнее, чем с ее неразговорчивым охранником?

Стоял, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. А она с любопытством разглядывала меня, словно какой-нибудь музейный экспонат. А потом достала карманное зеркальце, встряхнула кудряшками, кокетливо улыбнулась своему отражению и поманила меня пальцем, приглашая за стол.

Она сидела на единственном в комнате стуле, так что мне пришлось сесть прямо на пол. Так, наверное, ощущает себя взрослый, который понарошку пьет чай в детской комнате в компании плюшевого медведя и старой куклы, натужно пытаясь изобразить интерес к игре. Пигалица сидела с прямой спиной, как на приеме у английской королевы. Поймав ее насмешливый взгляд, я смущенно отвел глаза.

— Ну, рассказывай, — наконец, потребовала она. — За что мадам отправила тебя в подземелье?

— Режим нарушил. Меня застукали ночью в коридоре, когда я шел из уборной.

— А ты разве не боишься Стеклянной Баронессы? — вытаращила глаза она. — Утащит в застенки и выпьет всю кровь!

— Стеклянная Баронесса? Ну-ну. Кажется, мы с ней встречались. В библиотеке, ночью. В полнолуние. Кстати, как книги, интересные?

— Вот так, из-за одного-единственного профана, который всюду сует свой нос, и рушатся легенды, — с притворной грустью вздохнула она, театрально закатив глаза. — Не зря тебя в подземелье упечь собирались! Ясно сказано же: ночью по замку бродить запрещено! Стеклянная Баронесса что, по-твоему, не человек? Может она прогуляться? Или должна всю жизнь так и просидеть в этой дурацкой башне?!

— Кто ты на самом деле?

— Я — призрак замка, — усмехнулась она. — Но ты можешь звать меня просто Дита. Кстати, это, кажется, ты обронил? — и она, улыбаясь, протянула мне флейту.

Отворилась дверь, и в комнату с огромным подносом ввалился Гуннар. Бросив быстрый взгляд на маленькую хозяйку, он с каменным лицом стал накрывать на стол. Я смотрел и не верил своим глазам: на блюде возвышалась гора пирожных, посыпанных сахарной пудрой кексов, облитых шоколадом эклеров и сдобных булочек с маком и корицей. Бруно при виде такого изобилия точно бы хватил удар.

— Это все — тебе? Тебе одной? — изумился я. — Я в Шварцвальде уже несколько месяцев, и ничего, кроме овсянки и плесневелого хлеба, не видел.

Она лишь пожала плечиками и, отломив маленький кусочек печенья, обмакнула в чай.

— Если бы мы не подобрали тебя там, в подземелье, ты уже, скорее всего, был бы мертв. Хотя Гуннару эта шалость пришлась не по душе. Так что ты в долгу передо мной. Не забывай об этом. Будет теперь хоть с кем словом перекинуться. Гуннар ведь немой. Да если б и мог языком ворочать, то не сумел бы и двух слов связать, дубина неотесанная. Уж сколько я билась, пытаясь научить его читать — ни с места. Имя свое нацарапать может — и то хорошо. А ты? Любишь читать?

Я кивнул.

— Я так и знала! — от радости она даже в ладоши захлопала. — Это просто удача! — и затараторила, как сорока. Кажется, она перечитала все книги в библиотеке: причем без разбору, все, что попадалось под руку, от «Критики чистого разума» до «Одиссеи капитана Блада». Книги были ее спасением от скуки, дверью в неизведанные миры. День за днем она проживала тысячи чужих, полных приключений и опасностей жизней, страдала, влюблялась, плакала, смеялась. Она рассказывала о книжных героях так, словно они были ее старыми друзьями и только вчера заходили на чай. И если уж на то пошло, это скорее я, обритый наголо очкарик в бирюзовой пижаме, который невесть как оказался в ее кукольной гостиной, мог сойти за вымышленного персонажа, чем Гермиона Грейнджер, которую она превозносила до небес.

На лестнице послышались торопливые шаги. Ее лицо сразу вытянулось и побелело.

— Это она! — зашептала она. — Спрячь его, живо!

Гуннар схватил меня за воротник, как тряпичную куклу, и затолкал в платяной шкаф. Там висели платья Диты — штук сто, наверное, и тонко пахло лавандовым мылом. В спешке он притворил дверцу неплотно, через узкую щель пробивался свет. В комнату, как снежный буран, ворвалась мадам Фавр.

— Предупреждаю: сегодня ночью никаких прогулок! Сбежал опасный пациент. Пока мы его не поймаем, покидать башню запрещено.

— И сколько мне придется сидеть взаперти?

— Ровно столько, сколько потребуется, — отчеканила старшая сестра.

— А если ослушаюсь — тоже запрешь меня в карцер или упрячешь в подземелье? — насмешливо спросила пигалица, хотя в дрожащем голосе уже закипали слезы.

— Рискни — и узнаешь, — ответила та и удалилась — спокойная, несгибаемая.

— А смелости тебе не занимать — первый раз вижу, чтобы кто-то осмелился таким тоном отвечать старшей сестре! — присвистнул я, вываливаясь из шкафа, как только за мадам Фавр захлопнулась дверь. — Одного не могу понять: как тебе это сходит с рук?

Дита промолчала, помешивая чай в кукольной чашке. Я уселся за стол и взял пирожное. После нескольких месяцев на больничной баланде и пяти дней в карцере на хлебе и воде оно показалось оглушительно, приторно сладким. Я поморщился и отодвинул блюдце. Ну, что за чертова клиника — даже любовь к сладостям отбили.

— Как ты стала Стеклянной Баронессой?

— Мне смертельно наскучило сидеть в башне, и я уговорила Гуннара время от времени устраивать вылазки. Конечно, приходилось бродить по ночам. Однажды мы чуть не столкнулись с детьми — они наслушались историй про Стеклянную Баронессу и решили выследить призрак. И мне в голову пришла забавная идея: нацепить на Гунара балахон, измазать ему лицо черной краской и напугать юных охотников за привидениями до полусмерти. Видел бы ты, как они визжали! Я чуть не умерла со смеху. С тех пор мало кто отваживался бродить в замке по ночам.

— А как же быть с пропавшими детьми?

— Это все выдумки. Дети любят сочинять страшные сказки.

Я хмыкнул.

— Уж не думаешь ли ты, — прищурилась она, — что я на самом деле пью кровь детишек и обгладываю их косточки?!

Я хотел было рассмеяться, но осекся, заметив затаенную злобу в глазах немого великана.

Выпив три кружки чая, я поднялся и стряхнул крошки с коленей.

— Спасибо тебе огромное, ты спасла мне жизнь. А теперь нужно выбираться из замка. Подскажешь дорогу?

— И что — ты вот так и уйдешь? — она уставилась на меня васильковыми глазами. — Спасибо — и до свиданья?!

— А как же иначе?

— Я рисковала жизнью, спасая его шкуру, всю душу перед ним открыла — а он… — Дита плаксиво оттопырила нижнюю губу и вдруг разрыдалась. Я был совершенно растерян.

— Слушай, ну не могу же я остаться здесь с тобой навечно?

— Почему нет? — она подняла заплаканное лицо и шмыгнула носом. — Еды навалом, и вся библиотека в нашем полном распоряжении! Мы сможем бесконечно разговаривать о книгах!

— Ты ведь… не всерьез? — содрогнулся я.

— Я еще никогда не была настроена так серьезно! — крикнула она, стукнув крошечным кулачком по столу. — Я сижу здесь взаперти, как птица в клетке, в течение стольких лет — и вот наконец-то встретила родную душу. Ты не можешь вот так уйти!

— Ладно-ладно, если ты настаиваешь, я был бы рад погостить у тебя.. пару дней, — выдавил я.

— Отлично! — захлопала в ладоши Дита. — Скучать не придется! Мы таких дел натворим! Есть идеи?

— Как насчет того, чтобы ночью пробраться в кабинет старшей сестры и похитить одну весьма дорогую для нее вещь?

— Ты… сумасшедший! — прошептала она, восторженно глядя на меня.

— Что, слишком рискованно?

— В самый раз! Мадам будет просто в ярости…

— Одного не пойму: ты-то ее отчего так ненавидишь? Ведь тебе не приходится хлебать остывшую баланду, и у тебя есть своя комната, книги и даже Гуннар…

— Не жизнь, а мечта, правда? — съязвила она. — Только я мечтаю о большем. О свободе быть собой, а не прятаться, как Лох-Несское чудовище. Выйти за стены замка и своими глазами увидеть мир, о котором я читала в книгах. Пройти босиком по мокрой от дождя траве, услышать шепот морских волн, взять билет на первый попавшийся поезд и уехать на край света. Но у меня есть лишь эта комната и шкаф с книгами. Каждый день я подглядываю за детьми в парке: да, порой они выглядят не слишком веселыми, но когда-нибудь они вырвутся из этой тюрьмы, у них впереди целая жизнь, полная приключений. А я…

— Говоришь так, словно тебе уже сто лет.

— А сколько мне, по-твоему?

— Ну, я не слишком-то умею угадывать возраст. Особенно у девчонок. Я дал бы тебе… лет десять, — для верности я мысленно накинул пару лет, думая, что ей будет приятно казаться чуть старше, чем есть на самом деле.

— Мне двенадцать. Не ожидал, да? С моей болезнью сам факт того, что я дожила до этого возраста — уже чудо. Пять лет назад я была похожа на изломанную куклу. От множества переломов кости искривились, я уже не вставала с постели и мечтала только о том, чтобы все мучения поскорее кончились. А сейчас я могу сидеть и даже самостоятельно сделать несколько шагов. Каждое утро я выпиваю сыворотку, укрепляющую кости — ее специально для меня изобрел профессор Стрейжлав. Вкус омерзительный, зато я уже не рискую сломать ребро, просто перевернувшись во сне на другой бок. Он гений.

— Интересно, почему до других больных детей в клинике ему нет никакого дела… Всех, независимо от диагноза, пичкают одним только успокоительным, от которого становишься похож на зомби.

— Наверное, потому, что его не интересуют банальные болезни вроде… какой-нибудь астмы. Он великий ученый и занят исследованиями, которые совершат настоящий переворот в науке. И я — его главная победа, живое подтверждение его гениального открытия.

— Между прочим, астма — это очень серьезное заболевание. Да, не самое редкое, не спорю, но тоже неизлечимое. В любой момент, совершенно непредсказуемо, можно умереть от приступа удушья. Стоп! Я сейчас что, на полном серьезе астму рекламировал?!

Дита расхохоталась. Я поймал себя на мысли, что хотя она и взбалмошная избалованная девчонка, я готов сносить ее язвительные колкости и капризы, только бы слышать этот заразительный, искрящийся смех. Нужно обладать немалым мужеством, чтобы так смеяться, когда неизлечимо болен, и любое неловкое движение грозит очередным переломом, а каждый прожитый день может стать последним. В этой малявке было столько жизненной энергии, что ее с лихвой хватило бы на освещение целого города. Заметив мой пристальный взгляд, она смутилась и скорчила смешную гримасу.

Гуннар в ярости переводил взгляд с моего лица на лицо Диты. Словно поддразнивая его, Дита принялась расспрашивать меня о доме и родных, о ребятах из отряда. Я вспоминал разные забавные случаи, и каждый раз, стоило ей залиться смехом, Гуннар свирепо раздувал ноздри. Было видно, что у него кулаки чешутся намять мне бока.

Когда стемнело, мы выбрались из башни, чтобы проникнуть в кабинет старшей сестры. Гуннар, хотя и был размером со взрослую гориллу, двигался совершенно бесшумно. И прекрасно ориентировался в темных переходах и бесчисленных залах замка. Наконец, мы оказались перед знакомой дубовой дверью. Гуннар достал из кармана большую связку ключей и быстро нашел нужный. Дверь, чуть слышно скрипнув, отворилась.

Луч фонарика медленно скользил по стене: старые книги, модели кораблей, картины, большой пузатый глобус на мгновение возникали из темноты и тут же снова исчезали.

Опустив короб, Гуннар отступил к стене и едва не уронил один из стеллажей с книгами.

— Тише ты! — зашипела Дита. — О, а это еще что? — заинтересовалась она. За стеллажом с книгами виднелся кодовый замок с двумя рядами цифр.

— Ты знаешь код?

— Разумеется, нет! — ответила Дита. — Но можно попробовать разные комбинации.

— Ну да, у нас ведь в запасе целая вечность, отчего бы не перебрать все возможные варианты?

— Попробуй один-три-один-один-один-девять-девять-ноль. Это дата ее рождения.

Я нажал, но ничего не произошло.

— Хорошая попытка. Есть еще варианты?

— Ноль-пять-ноль-три-два-ноль-два-пять.

Раздался сухой щелчок.

— А это чей день рождения?

— Мой, разумеется, — ответила она, словно это было в порядке вещей.

В сейфе лежала ровная стопка серых папок. Я потянул верхнюю и раскрыл ее. Мое фото. Мое имя. И дата смерти — 22 октября 2037 года. То есть вчера. Я наспех пролистал досье. Выписки из медицинской карты, справки о прививках, затем — запись о поступлении на лечение в клинику Шварцвальд, поставленный диагноз и назначенный курс лечения. И — самое интересное: «К. Фогель скончался в результате несчастного случая — пренебрегая правилами безопасности, он по неосторожности упал с лестничного пролета и получил множественные переломы и травмы, несовместимые с жизнью», — буквы так и прыгали у меня перед глазами.

Между тем Дита вытянула следующее досье. Я глянул и похолодел: на фотографии был Роб — обритый наголо, немного осунувшийся, но широко улыбающийся. Я оторвал квадратик фото и сунул в карман.

— Ладно, нам пора. Скоро светает, — заторопилась Дита. — Скорее клади досье в сейф и возвращаемся!

Пока она забиралась в короб к своему медведю, я захлопнул сейф и расставил книги на стеллаже. А потом взял со стола стеклянный футляр с корабликом и жахнул его об пол. Мелкое крошево разлетелось по паркету.

— Ты с ума сошел?! — зашипела Дита, ошалело глядя на меня. — Решил весь замок на ноги поднять?

И мы дали деру. Каким-то чудом нам удалось незамеченными проскользнуть по темным переходам замка. Когда мы наконец забрались в башню, небо на востоке уже начало светлеть.

— Четвертый час! — ахнула Дита, взглянув на часы. — Шалость удалась. Ну все, я спать!

У меня и самого глаза просто слипались и ноги подкашивались от усталости — особенно, если вспомнить, что забираться на эту верхотуру пришлось по сотням стертых ступеней. И как только у Гуннара хватает терпения целыми днями топать туда-обратно, выполняя малейшие капризы неуемной пигалицы? Из чего он вообще сделан — из стали? С этой мыслью я и уснул, и видел во сне, как Гуннар-Железный Дровосек несет маленькую спящую Элли на руках через бескрайнее поле, усеянное пламенеющими маками. А в двух шагах от них бесшумно движется сквозь заросли Лев, и его глаза горят, как два бесценных изумруда. Он выследил добычу и наслаждается осознанием своей власти.

Когда я проснулся, солнце уже заливало комнату ярким светом. Дита, сидя на высоком стуле у окна, держала на коленях альбом и быстро водила карандашом.

— Что ты рисуешь?

— Вид из окна.

— Но ты же почти не смотришь.

— За пять лет, что я провела в башне, я успела запомнить его до мельчайших деталей. Так, что смогу нарисовать с закрытыми глазами — в любое время года, утром, в полдень или в полночь, в погожий день, как сегодня, или в ненастье.

Я подошел и заглянул из-за ее плеча. Это был еще только черновой карандашный набросок, но и в нем угадывалось почти фотографическая точность. Я невольно вспомнил рисунки Анники — быстрые и легкие, как полет бабочки. Один причудливый росчерк, непрерывный, как линия жизни.

— Кстати, ты так и не ответила вчера: с какой стати код от сейфа — дата твоего рождения?

— Если бы ты только знал, как меня радует, что ты так и не догадался. А ведь причина, как говорится, налицо. Точнее, на лице. Она моя мать.

Я чуть не поперхнулся горячим чаем, который только что налил в кружку.

— Кто? Мадам Фавр? Этого не может быть…

— Ну, порой меня и саму одолевают сомнения. Но, приходится принимать этот факт на веру.

— Но Оливия… то есть сестра Филди, сказала, что у мадам Фавр нет родственников.

— Так и есть. Потому что меня как бы не существует. Я — ее маленький секрет. Скелет в шкафу, так сказать, — и она зло рассмеялась.

— Но почему она держит тебя в башне?

— Да раскрой же, наконец, глаза и посмотри на меня! — ее фарфоровое личико перекосилось от злости. — Я уродка!

Она уронила голову на руки и зарыдала — громко, безутешно. Я в полной растерянности поднял взгляд на Гуннара и изумился произошедшим в нем переменам: вместо настороженности и злобы на его грубом, словно вытесанном топором лице застыло непритворное страдание. Как будто кто-то вонзил ему нож в самое сердце. Я так и просидел истуканом, пока Дита не выплакала всю воду, что была в ней, без остатка. И потом, когда слез уже не было, она еще долго вздрагивала, как куст акации после сильной грозы. Ее нос покраснел и распух, а глаза заплыли, но так она выглядела даже милой. Может, потому что уже не была похожа на фарфоровую куклу.

— А по-моему, ты красивая. Когда не верещишь, как резанная.

Я разлил из чайничка остывший чай — он стал совсем горьким. Дита обхватила чашку ладонями и смотрела перед собой невидящим взглядом. Она бесстрастно рассказывала обо всех обидах, что годами копились в ее душе.

— В жизни матери — хотя мне привычнее называть ее мадам — на первом месте всегда была клиника. Шварцвальд — ее жизнь. Мне кажется, стоит ей отъехать от замка хотя бы на пару километров, и она начнет задыхаться, как рыба, выброшенная на берег. Только здесь она в своей стихии. В замке все устроено по ее правилам, все подчиняется ей. Все в ее жизни просчитано и распланировано на годы вперед. И только раз этот отлаженный механизм дал сбой — когда родилась я. Впрочем, болезнь проявилась не сразу. Как-то она обмолвилась, что до трех лет я была совершенно нормальным ребенком. Только на месте и пяти минут не могла усидеть — и вечно ломала то руку, то ногу. Мать выдворяла очередную няньку-недотепу, которая не уследила за непоседливым ребенком, и нанимала новую, пока не выяснилось, что причина в том, что мои кости хрупкие, как стекло. А когда мне исполнилось пять, я перестала расти. Раньше я жила вместе с матерью, в больших светлых комнатах в восточном крыле замка. Иногда нас навещал отец. Я плохо помню его лицо. Он всегда привозил мне кукол и книжки и, громко смеясь, подбрасывал меня к самому потолку. Когда-нибудь выберусь из башни и разыщу его, и мы будем маленькой семьей… Я верю, что он не отвернется от своей родной дочери, увидев, что с ней стало. Моя болезнь — пощечина гордости мадам. Когда она смотрит на мои изломанные, искривленные кости, на ее лице читается только горечь и разочарование. Я не оправдала ее надежд. Как-то ночью — мне было лет семь — мою кровать, книги и игрушки перенесли в эту башню. Первое время я плакала и кричала, когда она уходила и запирала за собой дверь. Мне было страшно оставаться одной. Особенно ночами. Ветра завывают, как проклятые души, обреченные на вечные скитания. Впрочем, это все детские страхи. Самое ужасное — это одиночество. Даже Гуннара она выбрала не случайно — он никогда не проболтается, не выдаст ее стыдную тайну даже под пытками.

— Ты… не похожа на нее. Ты — другая. Она бессердечная, жестокая, властная.

— А я? С чего ты взял, что знаешь меня настоящую? Мы с тобой знакомы два дня!

— Я видел, как меняется твое лицо, когда ты читаешь про что-то хорошее в книге — оно как будто светится. Ты не такая, как твоя мать.