Я проснулся от громких окриков служащих станции — они ходили с фонарями у вагонов и изредка стучали по колесам вагонов большими железными молотками. Слева и справа на соседних путях стояли другие поезда — и товарные, и пассажирские. Дождавшись, пока путейцы отойдут, я осторожно выглянул из своего укрытия между бревен и спрыгнул на перрон. Пригнувшись и стараясь избегать ярко освещенных участков, я добрался до здания станции. Людей в зале ожидания не было — видимо, это был какой-то забытый богом полустанок. Сонный сторож посмотрел на меня вполглаза, пробормотал что-то неразборчивое про «проклятых мигрантов» и снова стал клевать носом.

Билетная касса была закрыта, но рядом стояло несколько автоматов. Кое-как засунув мятую банкроту в прорезь, я купил билет до Гамбурга. Даже сдача осталась, хватило на пакет чипсов и бутылку газировки, которые я выудил из торгового автомата.

Поезд был только следующим утром, в девять сорок одну, и досыпать пришлось на жестких креслах в зале ожидания.

Утром я наспех умылся в туалетной комнате. Неудивительно, что ночной сторож принял меня за араба-нелегала — на голове топорщился отросший «ежик», а черты лица вытянулись и заострились. Я словно стал старше на несколько лет. Выцветшие голубые брюки от больничной пижамы и сильно поношенная куртка с чужого плеча. Пожалуй, только очки выбивались из неприглядного облика безработного бродяги. Усмехнувшись, я снял их и сунул в карман, исключив вероятность того, что у попутчиков возникнет желание приставать с пустыми разговорами. Проводник экспресса брезгливо взял мой билет и долго его рассматривал, как будто желая уличить меня в подделке, а затем молча посторонился, пропуская в вагон. Я протиснулся на свое место и отвернулся к окну. Через три с половиной часа поезд прибыл на вокзал Гамбурга.

Там, в клинике, лежа без сна, я часто мечтал о том, как сойду с поезда и обниму маму, и сердце мое чуть не выскакивало из груди. А сейчас в ней была огромная обугленная дыра. Я брел, машинально пробираясь в потоке спешащих пассажиров и роботов-перевозчиков с полными тележками багажа. На последнюю мелочь я купил проездной жетон и спустился в метро. В забитом вагоне вокруг меня сразу же образовалось свободное пространство. Стоило мне встретиться с кем-то взглядом, как тот поспешно отводил глаза. Я был хуже, чем пустое место. Я был чужеродным, дефектным элементом, своим видом и запахом оскорбляющим респектабельных бюргеров. И от их косых взглядов и неодобрительно поджатых губ такая злость во мне закипела — хотелось превзойти все их худшие ожидания, буянить, орать что-то похабное и плеваться прямо на сияющий пол. Только бы расшевелить их — пусть даже привести в бешенство — но расшевелить, разбить непробиваемую броню их сытого равнодушия.

Наконец, я добрался до дома. Подошел к двери, уперся лбом — и стоял так минут десять. Потом подышал на большой палец, потер о грязную штанину и приложил сенсорному экранчику. Замок тихо щелкнул.

— Мам? — неуверенно позвал я. А, ну да, она же в это время всегда на студии, записывает вечернее шоу. — Грейси?

В квартире было непривычно тихо. Грейси всегда что-то напевала. Я заглянул на кухню — все сияет и пахнет дезинфицирующим средством. Детская за время моего отсутствия как-то сжалась в размерах, поблекла. С удивлением, словно в первый раз, я вгляделся в рисунок обоев, присел на край кровати и погладил ладонью пушистый плед. Все вещи лежали так же, как в день отъезда в клинику — даже джинсы, небрежно брошенные на спинку стула. Я взял их и усмехнулся: ну и жирдяй же я был!

В ванной кто-то тихо скребся. Я распахнул дверь и отпрянул. На полу на корточках сидела японка с гладко зачесанными волосами и усердно оттирала и без того сияющий кафель.

Стоило ей заметить меня, как она быстро вскочила и склонила голову.

— Добрый день, Кристобальд.

— Ты… кто такая? — пробормотал я.

— Суоку. Модель IDR-135, расширенная комплектация.

— А… Так ты — робот? А где Грейси?

— Модель GRS-243 неисправна. В данный момент она в неполной комплектации находится в раздвижном шкафу в прихожей, — с милой улыбкой ответила японка.

Я бросился в коридор. Грейси и правда была в шкафу, рядом с пылесосом: запылившаяся и безмолвная, с раскуроченной грудной клеткой. Я обнял ее и зарыдал. Суоку безмолвно стояла рядом. Мне кажется, ее процессоры перегрелись от потуги выдать правильный алгоритм поведения в сложившейся ситуации. Любой из маминых знакомых со студии покрутил бы пальцем у виска. Пусть так. Но для меня Грейси всегда была гораздо, гораздо большим, чем горсткой микросхем. Это моя семья.

— Сколько она уже… в ремонте?

— Около месяца. Выпуск андроидов модели GRS-423 прекращен пять лет назад, и комплектующие найти крайне тяжело. Спрогнозировать предполагаемые сроки окончания ремонтных работ затруднительно.

— Ясно, — буркнул я, отнес Грейси в свою комнату и бережно уложил на кровать. На часах была еще только половина третьего, мама обычно возвращается со студии около восьми. Связаться с ней не получится: майджет отобрали в клинике еще в первый день, мой планшет пропал вместе с остальным багажом, а на мамином стоял новый пароль. Я принял душ, послонялся по квартире, все время натыкаясь взглядом на чужие вещи — пепельницу, галстук, зубную щетку. Суоку я приказал уйти в спящий режим, но у меня все равно было нехорошее ощущение, что она насмешливо подглядывает за мной из-за полуопущенных век. В тысячный раз посмотрел на часы — но время, кажется, остановилось, а звенящая тишина давила на уши. Я планировал навестить Келлера, Хайди и Аннику завтра, но ноги сами несли меня на Каштановую аллею.

Я шел, не глядя по сторонам и все ускоряя шаг, жалея лишь о том, что на кухне не нашлось даже жалкой горстки конфет, не говоря уже о шоколадных кексах, которые всегда пекла Грейси — Анника так любит сладкое. Я вбежал на старое крыльцо, глубоко вдохнул, чтобы выровнять дыхание, и постучал. Дверь открыла Хайди — веснушки на ее бледном, заострившемся лице стали заметней, но она, кажется, стала еще красивее. Она скользнула по моему лицу равнодушным взглядом, словно не узнав, и слегка посторонилась.

— Хайди, это я, Крис, — предательски дрогнувшим голосом сказал я. Она недоуменно уставилась на меня, а потом в ее глазах вспыхнула такая исступленная ненависть, что я отшатнулся.

— Ты!

— Хайди, что произошло?! Где Анника? — пробормотал я, совершенно сбитый с толку.

— Анника? Анника?!! И ты еще смеешь глумиться?!

— Хайди! Кто там? — раздался встревоженный голос из глубины дома.

— Это к фрау Штербе, мама. Ошиблись адресом!

Хайди бросила быстрый взгляд в сторону гостиной, вытолкала меня на крыльцо и прикрыла дверь.

— Анника умерла.

Я стоял, оглушенный ее словами, и напряженно вглядывался в ее лицо, пытаясь найти там хоть малейшее объяснение.

— Еще скажи, что ты не знал.

— Но я… действительно не знал. Я только сегодня вернулся в Гамбург.

— Так вот, на следующий день, как ты отправился любоваться альпийскими пейзажами и пить кислородные коктейли, сюда заявились люди из МОРГа и увезли ее в центр реабилитации. Жаль, меня не было дома. Я бы вцепилась им в глотку, как бешеная кошка. Мама говорит, Анника так плакала… Ей не разрешили взять с собой даже мистера Монти. Сказали, что через пару месяцев, после того, как она пройдет курс поддерживающих процедур и они сделают полное заключение о ее умственном развитии, ее можно будет навестить. И, возможно, даже забрать домой. «Это все делается для ее же блага», — именно так они сказали маме. А месяц назад пришло официальное извещение о том, что Анника умерла от воспаления легких. Мама… она до сих пор не верит. В ней словно лопнула пружинка, на которой все держалось. Целыми днями сидит, уставившись в пустоту. А по ночам кричит и раздирает простыни.

— Ты… ты серьезно думаешь, что это я донес?

— Кроме тебя и Келлера… знала только фрау Штербе из дома напротив. И за ее умение держать язык за зубами мама каждую среду вылизывает ее дом до зеркального блеска вот уже пять лет.

— Хайди, я бы никогда…

— Это все уже лишнее. Аннику не вернуть. Уходи. И если еще раз покажешься на нашей улице, я вызову полицию, — и она захлопнула дверь.

Я медленно побрел куда-то, не разбирая дороги. В глазах припекало. Мог ли я проболтаться про Аннику посторонним? Нет, я был абсолютно уверен, что был только тот обрывочный разговор с мамой. Она бы никогда не донесла, исключено. Да и я не упоминал ни адреса, ни фамилии… И вдруг я вспомнил. За пару дней до отъезда в клинику я мчался на всех парусах на Каштановую аллею и чуть не сбил с ног высокого господина в сером костюме. Я пробормотал извинения и снова вскочил на доску, затылком чувствуя его испепеляющий взгляд. И только сейчас понял, почему его лицо показалось мне смутно знакомым. Это был Алфред Шаллмайер. Гнусный тип из МОРГа, который каким-то образом затесался среди гостей на праздновании моего тринадцатилетия. Выходит, обвинения Хайди совершенно справедливы. Пусть даже совершенно случайно, но это именно я навел агентов комиссии на их дом. Анника…

Я резко развернулся и рванул к дому Келлера. Я несся по улице, как будто за мой гналась свора бешеных псов, и редкие прохожие шарахались в стороны, уступая мне дорогу. Погода портилась. У самой кромки горизонта набрякла громадная лиловая туча, и в ожидании дождя жизнь словно остановилась: ни ветерка, ни щебета птиц. Я ворвался в дом Келлера и плотно затворил дверь. В ушах все еще звучал голос Хайди, и от каждого брошенного ею слова хотелось увернуться, как от летящего камня.

— Мастер! — крикнул я. В ответ не раздалось ни звука. Домой идти я не мог. Только не сейчас. Я прошел в комнату. И вздрогнул: коуч сидел в своем кресле и безотрывно смотрел в окно. — Это я, Крис, — прошептал я, подойдя ближе.

— Я надеялся, что мы еще увидимся, — произнес он незнакомым, надтреснутым голосом. — Мы не уберегли ее, Крис. Ребенка, не знающего, что такое злость, зависть, жестокость… Способного видеть только добро, хрупкую красоту мира.

Он сдавленно зарыдал. Я хотел сказать что-то, но все слова как-то разом обесценились, потеряли смысл. Впрочем, Келлер и не ждал утешения. Он растравлял свое горе, словно ворочая ножом в глубокой ране.

— Ты знаешь, в те страшные дни после падения, когда я на краткий миг приходил в себя, обводил помутневшим взглядом больничные стены и тут же снова терял сознание от адской боли, в моем воспаленном мозгу успевала промелькнуть только одна мысль: «Зачем? Зачем Ты оставил меня в живых? Зачем вместо легкой смерти Ты дал мне бессмысленные страдания?», — Келлер говорил странно спокойным, каким-то бесцветным голосом. — Но я неистово верил в Провидение. Я знал: в том, что Он сохранил мою никчемную жизнь, есть свой смысл, просто пока мое предназначение скрыто. И вот прошло почти тридцать лет, а я так и не открыл его. Я тут здорово хорохорился перед тобой. Но правда безжалостна: моя жизнь пуста и бессмысленна. С каждым годом я только терял друзей и умножал печали. И вот только сейчас я прозрел. Предназначение было в том, чтобы привести в мир эту маленькую девочку, оберегать ее, как редчайший цветок, чтобы ее дар раскрылся в полную силу. Но я провалил свою миссию, Крис. Я предал ее еще до рождения и не сумел уберечь, когда судьба подарила мне еще один шанс.

— О чем вы говорите?

— Анника — моя дочь. Мы с Кларой любили друг друга. Инвалидам запрещено создавать семьи и заводить детей, поэтому мы вынуждены были скрывать свои чувства. И вот, в один из дней она прибежала вся сияющая, наполненная звонким счастьем и выпалила, что ждет ребенка. Умоляла: уедем далеко, хоть в Сибирь, начнем жизнь с чистого листа. Но я испугался. Я просил ее избавиться от ребенка. А затем, словно в наказание за мое малодушие, новый удар: у плода было выявлено серьезное генетическое нарушение, лишняя хромосома. Я убеждал, заклинал, угрожал, но она стояла на своем. И в этом вся Клара. Всегда жила, слушая лишь свое сердце. В клинике ребенка сразу же отобрали бы, поэтому на свой страх и риск она разыскала где-то акушерку, которая за деньги готова была помочь ребенку тайно появиться на свет и держать язык за зубами. Мы с Кларой не виделись с тех пор. Хайди, которая по старой памяти забегала поболтать со мной на крылечке, пока мать не узнала и строго-настрого не запретила ей видеться со мной, разболтала, что родилась девочка, Анника — крошечная, некрасивая, горластая… Я ненавидел свою только что родившуюся дочь за то, что она разлучила нас с Кларой. Хотя винить следовало лишь самого себя, свое малодушие… Но теперь все уже позади. Скоро мы снова будем вместе, уже навсегда.

— Что?

— Каждый год, в мой день рождения, сердобольные братья из «Мира без боли» присылают мне милый презент. Маленькую таблетку — пропуск в мир, свободный от боли, сожаления и раскаяния, — его речь замедлялась, голос становился все глуше.

— Но разве не вы учили, что нужно пройти свой путь до конца? Бороться до самой последней минуты и никогда не сдаваться?

— Я устал, Крис. Мне нужно отдохнуть. Иди.

Он обессиленно закрыл глаза и запрокинул голову. Я схватил его руку — она была холодной и чуть влажной. Я выбежал из дома, пронесся по пустой улице и затарабанил в двери Хайди.

— До тебя, кажется, так и не дошло?! Что еще?

— Келлер… Кажется, он умирает, — задыхаясь, закричал я.

Когда мы зашли в дом, он все так же сидел в кресле у распахнутого окна, и легкие шторы всколыхнулись от резкого порыва ветра, как паруса. На миг я увидел его на капитанском мостике корабля, который отправился в плавание по неизведанным морям.

Хайди уже вызвала бригаду медицинской службы и теперь бестолково металась по комнате.

— Он не смог смириться с гибелью Анники, — прошептал я. — Я пришел слишком поздно, он уже принял таблетку.

— Иди домой, Крис, — тихо произнесла Клара, переступая порог дома. Она мягко обняла меня за плечи и подвела к двери. — Ни о чем не думай. Мы позаботимся обо всем. Ступай…

Я зашагал по улице. Первые тяжелые капли тяжело шлепались на асфальт, вздымая фонтанчики пыли. Вскоре пелена дождя скрыла все вокруг. Кроссовки моментально промокли и стали чавкать, я стянул их и зашвырнул в кусты. Тротуар превратился в бурный грязный поток. Я брел, не разбирая дороги. Капли дождя стекали по лицу, смешиваясь со слезами. Вспышки молний освещали улицу холодными всполохами.

— Как ты мог?! — закричал я, запрокинув лицо в затянутое тучами небо. — Сейчас, когда ты так нужен мне!

Раздался глухой раскат грома. Я заорал, стараясь выместить в этом крике всю боль и отчаяние, а потом поплелся к метро, распинывая сломанные бурей тополиные ветки.

Кажется, я добирался домой целую вечность. Вагон наполнялся людьми и снова пустел, а я все ехал и ехал, прислонившись лбом к холодному стеклу, и бодрый механический голос все не объявлял мою станцию. Наверное, я по ошибке сел на кольцевую. С промокшей под дождем одежды бежало, и подо мной образовалась небольшая лужица. Я продрог до костей и никак не мог согреться. Каким-то чудом я все же добрался до дома. Мамы еще не было. Оставляя грязные следы, я прошлепал в ванную, включил горячую воду и, не раздеваясь, лег в нее. Я ощущал себя полным ничтожеством. Я принес сплошные несчастья всем, кто был мне дорог. Я навлек беду на Роба. Я оказался последним элементом в генетическом паззле, который собирал сумасшедший профессор, и тем самым приблизил смерть Ранбира и Дафны. Я смалодушничал и бросил Элизу, Фриду и Лукаса. Я не спрыгнул с поезда, когда Бен и Коломбина сорвались и скатились с косогора. Я привел агентов МОРГа к дому Анники. Я так и не нашел в себе сил признаться Келлеру, что в ее смерти нет его вины.

Я зажмурился и ушел под воду. Стал считать. Если бы у меня была выдержка японских самураев, я бы никогда уже не всплыл. Вода противно закупорила уши. В висках стучало. Дошел до пятидесяти трех, сел и жадно набрал полную грудь воздуха. А когда проморгался, увидел маму, которая сидела на краю ванны и плакала.

Мы проговорили почти до утра. Я сбивчиво рассказывал обо всем, что случилось в клинике. О своих друзьях и опытах безумного профессора. О Робе и кораблике. О моем коуче и его необычной дочке. Мама слушала, не перебивая. Иногда она вскакивала и принималась расхаживать по кухне, сжимая виски, словно у нее разболелась голова. А потом, когда я стал засыпать прямо за кружкой давно остывшего чая, она положила мне на лоб прохладную ладонь и сказала:

— Ты был мужественным, мой мальчик. Как резко ты повзрослел… Отец гордился бы тобой. Я стала подозревать, что в клинике что-то неладно, как только получила первое письмо — там не было ни слова, написанного тобой. Я пачками рассылала официальные запросы, добиваясь права на посещение, но Шварцвальд оказался неприступной крепостью. Мне выдавали отказ за отказом, ссылаясь на распоряжение о карантинном режиме. Я пыталась воздействовать подкупом, лестью, угрозами — все без толку. Оказалось, что у клиники масса покровителей среди высокопоставленных чиновников. Я словно билась в прозрачную стену. Любые мои попытки разведать хоть что-то немедленно пресекались. С Шульманом все разладилось — кажется, он искренне не понимал, почему я так переживаю, и обвинял в черной неблагодарности. Вся информация о клинике — за исключением глянцевых картинок с сайта — оказалась засекреченной. С огромным трудом мне удалось выйти на след нескольких бывших пациентов. Правда, они не создавали впечатления психически здоровых людей. От их путаных рассказов волосы вставали дыбом, я никак не могла понять: где кошмарная правда, а где — вымысел. Целыми днями пропадала на студии, лишь бы только быть занятой, не оставаться наедине с воспоминаниями… Как хорошо, что ты догадался никому не сообщать о своем возвращении домой! Значит, ты говоришь, по документам тебя уже нет в живых? Ну, что ж, прекрасно! Пусть теперь попробуют тебя отнять! Завтра же я съезжу на студию и уволюсь. У Рольфа есть знакомые среди нелегалов — сделаем новые паспорта, с новыми именами. И уедем далеко-далеко, к самому морю, где нас никто не найдет.

— А как же Бруно, Элиза, Лукас? И все остальные? Дети так и будут умирать, а я буду греть пузо на солнышке?!

Мама закусила губу.

— Крис, пойми… Придется бороться не против Фавр и съехавшего с катушек профессора. За всем этим стоят такие должности и капиталы, что нас с тобой распылят на атомы прежде, чем ты успеешь сказать: «Шварцвальд».

— Плевать. Как жить, зная о том, что творится в клинике? Или о том, что маленькую девочку, которая была талантливой художницей и никому не желала зла, отобрали у семьи и убили из-за каких-то дурацких представлений о расовой чистоте?

Мама уронила лицо в ладони и зарыдала. Ее хрупкие плечи подрагивали. Я молчал. Я ждал ответа. Наконец, она подняла глаза.

— Ты готов выступить против Фавр? Глядя ей прямо в глаза?

— Да.

— Стоя под объективами десятков камер? Когда сотни глаз будут смотреть на тебя, ловить каждое твое слово?

— Да.

— Что ж… Тогда бросим камень в это затхлое, гнилое болото.

— В окно Овертона.

— Что? Хорошо, пусть так, что бы это ни значило. Посмотрим, как далеко разойдутся круги.

— Только как? Мне же никто не поверит. Что стоит одно мое слово против ее авторитета и связей?

— Уже за полночь. Ложись-ка спать, — улыбнулась мама, снимая мои очки. — Предоставь это мне. У меня припрятан козырь в рукаве…