Отъезд в Шварцвальд был назначен через три недели, сразу после экзаменов. Все это время мы с мамой не разговаривали. Совсем. Она пропадала на студии, а я при каждом удобном случае сматывался на весь день на Каштановую аллею. Летел туда на всех парусах, однажды даже чуть не сбил с ног высокого худого господина. Школьные вебинары я безбожно прогуливал: не хотелось тратить оставшиеся до отъезда дни на эту галиматью. Из-за серии взрывов в метро ежегодный сбор в школе отменили, и всем разослали тесты. Если честно, я даже вопросы не читал, нажимал наугад. Провалился по трем предметам, отправили на переэкзаменовку в сентябре. Это еще больше осложнило отношения с мамой.

Хорошо, хоть Келлеру не приходило на ум поинтересоваться, почему наши занятия музыкой так внезапно перешли в оффлайн. Не слишком-то хотелось посвящать кого-то в семейные дела. Я предупредил, что в ближайшее время мне предстоит пройти курс лечения. Он кивнул и больше не лез с расспросами. Мировой коуч, говорю же.

Иногда во время занятий прибегали Хайди и Анника. В эти дни мы выкатывали кресло Келлера в сад и устраивали пикник. И всякий раз, стоило ему увидеть Аннику, он начинал сиять не хуже отполированного божка на его письменном столе. И чем бы она ни занималась — валялась в траве, смотрела картинки в книжке или болтала на своем птичьем языке — он буквально не сводил с нее глаз. А когда она забиралась к нему на колени, чтобы в три быстрых взмаха нарисовать птицу, которая только что вспорхнула с ветки, или проклюнувшийся из тонкого бутона ирис, он напрочь забывал о нас с Хайди. Кто бы мог предположить, что старик так сентиментален.

— Никогда прежде, — признался он однажды, наблюдая как Анника, хохоча, носится по лужайке, — я не считал закон о генетической чистоте несправедливым. Странно, правда? Ведь он касался меня напрямую. Став инвалидом, я лишился возможности завести семью и детей, путешествовать, заниматься общественной деятельностью — всего и не перечислить. Но мне не приходило в голову роптать. Возможно, потому, что я воспринимал это как заслуженное наказание за свою беспечность, из-за которой оказался прикован к инвалидному креслу и стал обузой для общества и себя самого. Да-да, не спорь. Как бы чудовищно это ни звучало, но в нынешнем мироустройстве гораздо больше разумной справедливости и порядка, чем до войны: привилегии получают лишь те, кто способен стать полезным, полноценным трудягой огромного муравейника. Законы природы подчас кажутся суровыми, но в них есть высшая справедливость. Когда стадо антилоп несется по саванне, хищникам достаются больные и старые животные, и никому не придет в голову встать на их защиту. Или вот яблоня, — он махнул рукой. — Каждый год я задаюсь одним и тем же вопросом: как дерево узнает, какой из сотни плодов — с червоточинкой? Оно сбрасывает их до срока, чтобы отдать все соки прогретой солнцем земли завязям без изъяна. Я свято верил в справедливость закона, Крис. До того, как познакомился с Анникой. Да, возможно, она — ошибка природы. Но ошибка гениальная, из разряда тех, благодаря которым был открыт пенициллин или радиоактивность. И когда я думаю, что в этом идеальном, разумно устроенном мире, населенном трудягами-муравьями, нет места для этой легкокрылой бабочки, которая слышит песню каждого цветка, мое сердце сжимается от тоски.

…Вещи я упаковал заранее — они легко уместились в небольшой чемодан. Ну, сколько меня там продержат? От силы — месяц. Ну, максимум, два. В сентябре начнутся учебные курсы, вряд ли мама допустит, чтобы я серьезно отстал от программы. Так что я взял с собой только самое необходимое — пару маек и джинсов, наушники-кнопки с сотней гигов музыки под разное настроение и планшет. Закачал пару приключенческих историй и несколько книг, которые посоветовал Келлер. Долго сомневался насчет флейты. Не то чтобы я собирался концерты устраивать в клинике или музицировать в перерывах между прогреваниями и ингаляцией. Нет, просто жаль ее как-то стало — будет пылиться под кроватью все лето. Завернул в полотенце, чтобы не поцарапать, и уложил на самое дно сумки.

Ночью накануне отъезда я долго ворочался в постели. В голову лезли разные мысли: о маме, об этом придурке Шульмане, о старике Келлере. И даже об Аннике и Хайди. Мы условились созваниваться, но я не был уверен, что в горах хорошая связь. Чертов Шварцвальд. Чертов Шульман. Чертова астма.

И вот, когда я уже устал пялиться в темноту, меня подхватило сильным течением, закружило в водоворотах. Вокруг бушевало море. Оно яростно билось в борта корабля, окатывая солеными брызгами. Меня бил озноб, к горлу подкатывала тошнота, а ноги подкашивались от усталости. Вспышки молний стальными лезвиями вспарывали небо. Из последних сил цепляясь за мокрые снасти, я подполз к мачте и, привалившись к ней спиной, обвязал себя за пояс тяжеленным канатом. Вдруг сквозь грохот волн и раскатов грома я услышал слабые крики о помощи. Они доносились откуда-то снизу. Скрипнув зубами, я пополз к трюму. Волны окатывали с головой, каждую минуту грозя смыть в океан. Наконец, я свесился в проем и крикнул что есть мочи:

— Ээй! Есть кто живой?!

Мой жалкий вопль утонул в новом раскате грома. Я перевалился и тяжело, как мешок с песком, плюхнулся в трюм. Воды было уже по колено, и она быстро прибывала. Всполохи молний лишь на краткий миг разгоняли чернильную темень.

— Крис, — чуть слышно позвали где-то совсем рядом. Я на ощупь двинулся на звук голоса, как вдруг мою руку ухватила ледяная ладонь. На старых мешках лежал Роб. Исхудавший, оборванный, он скорее походил на полуистлевший скелет из книжек про пиратов, чем на живого человека.

— Роб, дружище, как ты? — я подхватил его на руки. И — странное дело — совсем не ощутил веса тела, словно снял с вешалки зимнюю куртку.

— Нужно выбираться, — просипел он. — Корабль сейчас пойдет ко дну. Там, в левом борту, огромная пробоина.

Я и сам понимал, что дело принимает скверный оборот. Вода в трюме уже поднялась до пояса. Люк был слишком высоко над головой, не дотянуться. Осторожно опустив Роба на кучу старого тряпья, я попытался перетащить пару ящиков, чтобы по ним, как по лестнице, выбраться из трюма, но только в кровь ободрал пальцы. Корабль жалобно застонал, словно раненый зверь. Затрещали, переламываясь, доски, и со всех сторон хлынула ледяная вода. Корабль медленно погружался на дно. В носовом отсеке, куда нас отбросило, образовалась маленькая воздушная пробка. Сантиметров десять, не больше. Можно растянуть минут на пять.

— Роб, это конец, — сказал я, судорожно глотая воздух. Соленая морская вода заливалась в рот, разъедала глаза. Отплевываясь, я барахтался из последних сил. Слышал, как рядом сипит и колотит руками по воде Роб. Воздух стал густым, вязким, как мед, а в глазах запрыгала красно-зеленая рябь.

— Крис, дорогой, проснись! — мама сидела на краю кровати и слегка потряхивала меня за плечо. Наверное, я кричал во сне. Грейси заглянула в приоткрытую дверь. Убедившись, что все в порядке, она вернулась на подзарядку, оставив нас с мамой наедине.

— Ну, как ты? Уже лучше? — спросила она, опустив мне на лоб прохладную ладонь.

— Да, просто сон дурацкий, — заверил я.

— Тогда спокойной ночи?

— Посиди со мной еще чуть-чуть…

— Хорошо, — в темноте я не видел ее лица, но мне показалось, что она улыбается.

Наутро ночные кошмары совсем развеялись. Я поклялся вести себя так, словно это самое обычное утро. Не хотелось, чтобы мама стояла на перроне с похоронным лицом. Не на войну же еду. В клинику, черт бы ее побрал.

На вокзале было не протолкнуться. Парни и девчонки примерно моего возраста — так сразу и не скажешь, что в медкарте стоит какой-нибудь заковыристый диагноз. Правда, было и несколько колясочников.

До отправления поезда оставалось пятнадцать минут, а заполошные мамочки все повторяли скороговоркой: «Одевайся теплее, по погоде. Выполняй все указания врачей. И кушай, кушай хорошо! И звони, каждый вечер, слышишь?!». Я поскорее прошел в вагон, подальше от этого птичьего базара, но и там битый час пришлось выслушивать квохтания седовласой мадам.

Моим соседом по купе оказался ее восьмилетний внук, которого она называла не иначе как «Бруно, милый». Он походил на паренька из рекламы кукурузных хлопьев — такой весь упитанный и розовощекий. Престарелая фрау в ужасно старомодном платье все трындела и трындела, так что я уж думал, что умом тронусь, честное слово, но тут кондуктор попросил всех провожающих покинуть вагон, а пассажиров занять места согласно купленным билетам. Я прямо благословил его в тот момент. Мама все так же стояла на перроне напротив моего окна. Среди царящей вокруг сутолоки она казалась маленькой потерявшейся девочкой. Когда поезд тронулся, я поймал ее встревоженный взгляд — и сразу отвернулся, потому что в глазах защипало. Снял очки и протер стекла — все-таки правая дужка иногда сильно придавливала за ухом, прямо злость брала.

— Привет, — улыбнулся паренек. — Я…

— Бруно, милый, — съязвил я. — Я уже в курсе. А я — Лис.

Сам не пойму, кто меня дернул представиться этим прозвищем, придуманным Анникой. Просто в голову пришло — ведь он ни черта обо мне не знает. И все, чтобы я сейчас не наплел, примет за чистую монету. Но его голубые глаза лучились таким доверием, что мне стало неловко, словно я пытаюсь у ребенка отобрать леденец.

— Вообще-то меня зовут Кристобальд, но мы же не в палате лордов, верно? Так что для друзей я просто Лис.

Аккуратные домики респектабельного пригорода за окном постепенно сменились рабочими кварталами и мигрантским гетто. В голове сразу возникли кадры новостной хроники. «Прогремел очередной взрыв.. ударной волной уничтожены… полиция определяет круг подозреваемых». Серые многоэтажные дома, во многих окнах выбиты стекла. Заборы, стены домов, витрины разрисованы граффити, всюду валяются груды мусора. Поезд ускорил ход. Я слышал, мигранты иногда бросали в проходящие поезда камни. Просто так, для развлечения. Бруно таращился в окно и нервно ерзал.

— Может, опустим жалюзи?

Он обрадованно закивал. Я потянул за кольцо, и на окно наползли стальные пластины.

— Да это настоящая броня! — воскликнул я, чтобы хоть как-то приободрить его. Зажег лампу, и от ее желтого мягкого света в купе сразу стало как-то уютней. Достал из-под сиденья пакет с припасами, который всучила мне на прощание Грейси. Весил он, наверное, килограмм сто, не меньше, все руки по дороге оттянул. Грейси расстаралась, там было все, что я так люблю: куриные голени в медовом маринаде, слойки с беконом, поджаристые картофельные драники и сдобные пирожки с яблочным повидлом. Все это великолепие, предупредила Грейси, необходимо съесть в течение двадцати четырех часов, пока не испортилось. Иначе расстройство желудка гарантировано. Впрочем, если умять все это в одиночку, его точно не избежать.

— Давай, налетай, — бросил я Бруно.

— Нет, что ты, мне нельзя, — говорит, а у самого глаза так и загорелись, я же вижу.

— Почему?

— Диабет, — вздохнул он. — Нельзя сладкое, соленое, жирное, выпечку…

— Слушай, а что же ты ешь? — изумился я.

— Бабушка варит мне кашу. Обычно — мультизлаковую, она самая полезная. В ней незаменимые витамины, аминокислоты и минералы. Она придает сил на целый день… Ненавижу эту серую дрисню!

Он подсел поближе и на мгновение задержал руку в воздухе, слегка перебирая пальцами, словно не в силах выбрать, что же попробовать в первую очередь. А потом набросился разом и на слойки, и на драники, жмурясь от удовольствия, как кот. За полчаса мы напару уничтожили трехдневный запас продуктов и могли только лежать, глядя в потолок. Прозрачный браслет с датчиком на его запястье верещал, как автомобильная сирена — так подскочил уровень сахара в крови. Бруно снял его и засунул под подушку.

— О-ох, завтра я буду сожалеть об этом, — простонал он. — Наверное, у меня будет ик!..сульт. Или еще что похуже. Ну и ладно, зато сегодня мне было вкусно! Так вкусно, как никогда в жизни. Спасибо.

И серьезно так посмотрел на меня. Я даже растерялся.

— Да брось ты, было б за что! Расскажи лучше, что ты знаешь про эту клинику?

— Ужасное место, — пробормотал он. — Там люди исчезают.

— Да ладно! Неужели ты веришь этим детским страшилкам?

— Моя старшая сестра там пропала. Три года назад. Она красавица была, умница, у нее по всем предметам высший балл. Гордость всей семьи, не то, что я, остолоп. Господи, да она даже больна не была — так, могла свалиться с гриппом зимой на пару дней. Родители — папа тогда еще работал в посольстве — добились направления в Шварцвальд, надеясь, что горный воздух укрепит ее иммунитет. Первые годы почти каждую неделю приходили письма, потом все реже. А потом пришло официальное извещение, что она сильно простудилась и умерла от воспаления легких. Только знаешь что? — Бруно так резко придвинулся ко мне, что я инстинктивно отпрянул — взгляд у пацана был совершенно безумный. — Вранье это все. Это бабушке они могут мозги запудрить, а меня не проведешь. Я хочу выяснить, что на самом деле произошло, понимаешь? — от волнения он сжимал мою руку — так ему важно было, чтобы я верил. Я кивнул, лишь бы только он успокоился.

Мы погасили свет, но я еще целую вечность не мог уснуть — все думал о том, сколько правды в его истории.

***

В Шварцвальд поезд прибыл только к вечеру следующего дня — мы долго стояли на каких-то запасных путях, а работники в форменной одежде носились, как угорелые, тревожно переговариваясь о чем-то. Видимо, на путях опять произошел теракт.

Настроение было отвратительным. Ночью я почти не спал: под утро проснулся в липком поту, и выполз в тамбур, чтобы не перебудить весь вагон старческим кашлем и предсмертными хрипами. Уже утром я выяснил, что дело в Бруно. Он взял с собой в клинику подушку. Набитую перьями! Когда я услышал об этом, то поначалу не поверил своим ушам. Он признался, что она пахнет, как волосы его мамы. Которая умерла год назад. Услышав это, я так и не обмолвился ни словом о ночном приступе. А в остальном он вполне нормальный, даже забавный. Похож на плюшевого медведя и верит всем небылицам, что я на ходу сочиняю.

После обеда мы пошатались по вагону, поболтали с парнями из соседних купе. Все равно заняться больше было решительно нечем. В поезде, видимо, были установлены глушилки wi-fi сигнала, так что единственное, на что годился майджет — снимать пролетающие за окном чистенькие, погруженные в дремоту городки в три улицы, с церковной колокольней, напоминающей свечу на именинном торте, и темные очертания далеких гор. От скуки я достал из дорожной сумки флейту и сыграл пару простеньких мелодий. Бруно, признавшись, что абсолютно лишен музыкального слуха, готов был аплодировать даже гаммам.

Швейцария, наверное, единственная страна, которую не захлестнуло волной мигрантов. Здесь ни разу не взрывали метро. Хотя тут его и не было никогда, наверное. Про Швейцарию в новостях говорили только в связи с тем, что тут в очередной раз встретились «черные пиджаки» — лидеры мировых держав. Это был словно запасной уровень в игре, где все хранят деньги и ценности, и запрещены перестрелки. В Европе за последние двадцать лет неслабо поштормило: прежние границы государств если и остались, то в большей степени на картах. Во Франции орудуют арабы, в Испании вечные митинги и забастовки, Греция фактически в осадном положении… В Ганзейскую конфедерацию вошли крупные города на севере Германии, скандинавские страны и так, по мелочи — каждый сохранил свой язык и суверенитет, но в любой заварушке выступают как единая сила.

За окном уже смеркалось, когда поезд, наконец, начал замедлять ход. Издав протяжный тоскливый гудок, он остановился у неприметного полустанка. Краска на покосившейся табличке с названием станции давно облупилась. Все продолжали болтать и смеяться, не сомневаясь, что через пару минут состав двинется дальше. Не тут-то было. В тамбуре раздался пронзительный свист. Я сунул флейту за пояс и высунул нос из купе. Хмурый проводник, не тратя лишних слов, согнал всех с мест и вывел на перрон. На лицах всех ребят читались недоумение и тревога.

— Нас что, оставят ночью прямо посреди леса? — дрогнувшим голосом прошептал Бруно. Проводник сердито выплюнул свисток и поднял правую руку, добиваясь полной тишины.

— Конечная остановка. Поздравляю с прибытием в Шварцвальд, — скучным голосом произнес он. — За зданием станции ожидают автобусы, которые доставят вас в клинику. Ручную кладь и багаж оставьте в вагоне, вы получите их позднее. Счастливого пути.

— Как-то странно все это, — шепнул я Бруно, стараясь перебороть дурное предчувствие.

Солнце уже зашло, и только у самой кромки горизонта окрашивало небо золотистым сиянием. Высоченные сосны замерли, словно почетный караул. Ни звука, ни ветерка. Я невольно поежился.

— Давай-ка скорее отыщем автобус, а то достанутся самые паршивые места, — предложил я, и мы побежали к обшарпанному зданию станции, у которой выстроился ряд пузатых оранжевых автобусов.

В сгущающихся сумерках разобрать дорогу, которая петляла между деревьев, было почти невозможно. Автобус то и дело швыряло с кочки в рытвину, так что спустя полчаса я уже крепко пожалел о плотном ужине. Бруно, чьи щеки приобрели землистый оттенок, совсем приуныл и то и дело вытирал замызганным платком испарину со лба. Спустя еще полчаса я готов был отдать что угодно, лишь бы эта зубодробительная тряска кончилась. Наконец, колеса мягко зашуршали по гравию. Мы миновали высокие кованые ворота и остановились у каменного сооружения с покатой крышей.

По команде какого-то крепкого парня со свистком на шее мы выстроились у автобуса и провели перекличку, а затем он раздал карманные фонарики — не всем, а через одного в шеренге. Осоловевшие от усталости, мы растянулись унылой вереницей. Желтые пятна света метались по истертым ступеням, вытесанным прямо в скале, по зарослям кустарника, то и дело цеплявшегося узловатыми сучьями за одежду.

Мы все шли и шли, и с каждой минутой во мне крепла уверенность, что лестница, по ступеням которой расползались клочья белесого тумана — обман, морок, оптическая иллюзия. И где-то глубоко внутри рос иррациональный, леденящий страх — стоит сбиться с пути, и я навсегда пропаду в этом проклятом лесу, превращусь в серый валун, поросший лишайником, или в трухлявый пень. Никогда прежде за всю жизнь мне не было так жутко.

Впереди меня шагал долговязый рыжий парень — я его еще в поезде заприметил. Я направил луч фонарика на его красные кеды и сосредоточился на одной простой мысли: не потерять их из виду, во что бы то ни стало. Словно эти запылившиеся красные кеды стали моей путеводной нитью, спасительным выходом из заколдованного лабиринта. И что самое странное, я воспринимал их отдельно от этого рыжего парня, как осторожное и изворотливое животное. Когда он резко остановился, я чуть не сбил его с ног. Прямо перед нами возвышалась темная громадина замка. Как скала, неприступная крепость или — что вернее — мрачная тюрьма. Мы прошли сквозь ворота в каменной башне, увенчанной зубцами и гербом с хищно раскрывшим клюв черным орлом, и двинулись вдоль крепостной стены, опоясывавшей замок.

С каждым поворотом очертания замка менялись, словно отражаясь в кривых зеркалах. Мы проходили то по горбатому мостику, то сквозь башню с узкими бойницами, то по гулким арочным галереям, где ветер закручивал маленькие смерчи из палой листвы. Наконец, оказались перед массивной башней, последним бастионом замка, открывавшим проход к корпусам клиники. Я валился с ног от усталости и сел прямо на брусчатку, привалившись к стене башни. Бруно бухнулся рядом. Камень приятно холодил спину. Я прикрыл глаза.

— Ваша фамилия? — рядом со мной остановилась молоденькая медсестра в отутюженном белом халате. Сверившись со списком в планшете, она отослала нас к пятому столу и поспешила навстречу новой группе.

Собрав последние силы, я поплелся к столу, вокруг которого уже собралось около десятка мальчишек — и моих ровесников, и чуть помладше. За столом, в желтом пятне света, сидела девушка с иссиня-черной косой и что-то торопливо записывала в толстый журнал.

— Сестра Филди? — прочел я на бейдже. — Я Кристобальд Фогель. А это Бруно Штайн.

Она подняла глаза, и я невольно вздрогнул. Через все лицо — от изломанной, словно удивленно приподнятой правой брови до мочки левого уха — тянулся розоватый шрам. Поймав мой взгляд, сестра залилась пунцовым румянцем, отчего шрам стал еще заметнее.

— Прекрасно, я отмечу вас в списке, — пробормотала она, уткнувшись в бумаги. Я отошел, сгорая от стыда.

Когда набралось человек пятнадцать, сестра Филди повела нас через лабиринт анфилад, переходов и лестниц. Я даже не пытался запомнить путь — все равно в тусклом свете фонаря видно было не дальше, чем на пять шагов. Больше половины кроватей в спальне были уже заняты. Кое-как отыскав свободную койку, я рухнул, даже не сняв кеды, и сразу же провалился в сон.