Казалось, я проспал всего пару минут — возможно, так и было на самом деле — как раздался оглушительный трезвон. Я с трудом разлепил глаза. В предрассветных сумерках очертания предметов выглядели зыбкими, ускользающими. Я никак не мог сообразить, где я и как здесь очутился, да и вообще — наяву все это или во сне. Вокруг на кроватях с таким же обескураженным видом озирались парни — всклокоченные, заспанные, сердитые. Трезвон прекратился так же внезапно, как и начался. Металлический голос, лишенный интонаций, произнес:

— Доброе утро. Сегодня шестнадцатое июня, вторник. Точное время — пять часов тридцать одна минута. Через пятнадцать минут все пациенты должны собраться в холле главного корпуса. Хорошего дня.

В ушах все еще звенело. Я сунул голову под подушку, надеясь выгадать хотя бы пару минут.

— Смотрите, смотрите — я летаю, — заорал кто-то совсем рядом.

Я приоткрыл один глаз — худой пацаненок лет десяти с копной черных кудрей скакал на кровати, пытаясь разглядеть что-то в высоко прорубленном окне.

— А ну-ка, пусти, мелкий, — тот рыжий парень, за которым я плелся вчера, влез на кровать и тоже подпрыгнул так, что пружины жалобно взвизгнули. Это стало сигналом к всеобщему помешательству: все стали скакать и бросаться подушками.

Хотя нет, не все. Незнакомые мальчишки — видимо, из стареньких тут, в клинике — безучастно сидели на своих идеально заправленных кроватях, сложив ладони на коленях. На них были одинаковые бирюзовые пижамы, а головы обриты наголо. Когда я встретился взглядом с одним из них и весело бросил: «Привет!», он только испуганно заморгал.

Пожав плечами, я поплелся умываться, пока вся эта орава не опомнилась — а то к раковине будет уже не пробиться. Вода в кране оказалась просто ледяной, взбодрила не хуже утреннего кофе. Наскоро сполоснув лицо и пригладив волосы, я вернулся в спальню. Похоже, объявление по радио никто не воспринял всерьез — пацаны колошматили друг друга подушками, прыгали на кроватях и перекидывали чей-то грязный носок.

На пороге спальни в полной растерянности стояла сестра Филди. В утреннем свете мне бросилось в глаза, что она совсем молоденькая, всего на пару лет старше нас. И многие парни в спальне, как тот, рыжий, были выше нее на целую голову. Она смотрела на бедлам, творившийся в спальне, расширенными от ужаса глазами и лепетала:

— Что же это такое? Немедленно прекратите! Мы должны быть в главном корпусе через десять минут! Старшая сестра будет в ярости…

И так что-то жалко ее стало, честное слово. Как будто мы все ее сильно подвели. Я набрал полную грудь воздуха и свистнул. Так громко вышло, даже у самого уши заложило. Все на мгновение замолкли и обернулись ко мне.

— О, у нас завелся свистунишка? — рыжий подошел ко мне разболтанной походкой, гнусно усмехаясь. Все вокруг заржали.

— Сестра Филди сказала, что у нас десять минут на сборы. Так что кончайте дурью маяться, — я кожей чувствовал, что меня со всех сторон сверлят безжалостными взглядами и стоит кому-то крикнуть: «Бей его!» — все набросятся, как стая гончих.

— А ты вообще кто?

— Моего друга зовут Крис, — неожиданно встрял Бруно. От волнения его конопатое лицо пошло красными пятнами.

— Дело твое, конечно, — сказал я, обращаясь к этому самодовольному типу, — но я слышал, что за нарушение режима по головке не погладят, — я отвернулся и нарочито медленно и аккуратно стал застилать постель, хотя внутри все так и трепыхалось. Верзила тяжело сопел за моей спиной.

— Мальчики, пожалуйста, следуйте за мной, — прозвенел голос сестры Филди.

Краем глаза я заметил, что парни обменялись взглядами, а затем один за другим нехотя поплелись к выходу. Я разгладил потной ладонью невидимую складку на покрывале и вышел из спальни одним из последних.

— Спасибо, Бруно, — шепнул я, когда мы шли по длинному коридору с высоченным сводчатым потолком.

— Да ладно, что я сделал-то? — пробормотал он.

Я помолчал. Слова казались слащавыми, как если бы их полили кленовым сиропом. Но там, в спальне, я впервые осознал, какая эта огромная разница — стоять одному против всех или знать, что за твоим плечом друг. И пусть, если бы все-таки началась стычка, мы с Бруно не выстояли бы и пяти минут. Все равно — я был не один.

Истертая брусчатка, который был выложен внутренний двор замка, поблескивала в лучах восходящего солнца. Почти все наши уже вбежали в каменное здание в большой литерой «А» на торце. Я шел быстрым шагом — даже после короткой пробежки меня тут же настиг бы приступ кашля, а сегодня я и так привлек к себе слишком много внимания. Бруно не отставал, то и дело поглядывая на браслет из прозрачного пластика, который отслеживал уровень сахара в крови. Даже не видя показаний, я знал: дела плохи — его лицо стало мучнистым, а на лбу выступила испарина.

Когда мы наконец вошли в зал, собрание уже началось. Стараясь остаться незамеченными, мы с Бруно приткнулись в последнем ряду. На невысоком постаменте в центре большого зала стоял щуплый старикашка в коричневом пиджаке и задвигал речь о достижениях современной науки и прорыве в медицине. На улице я здорово продрог, и тут, в тепле, под его монотонное бормотание, меня разморило. Глаза слипались, и я с трудом сдерживал зевоту. Хорошо хоть, Бруно толкал меня локтем в бок, когда я начинал слишком уж опасно крениться в сторону. Но вот профессор закончил речь, раздались жидкие аплодисменты, и он с польщенным видом расшаркался.

А следом на кафедру поднялась леди в белом форменном платье. Черты лица — идеально правильные, как у ожившего манекена из дорогого магазина. Ясные голубые глаза, чуть навыкате. Светлые волосы собраны в тугой узел на затылке. И накрашенные яркой помадой губы — такие красные, словно она только что напилась чьей-то крови. Предельно четко артикулирующие каждое слово.

— Поблагодарим еще раз профессора Айзенблата за блестящую речь. Запомните этот день, дети — вам выпала уникальная возможность своими глазами увидеть ученого с мировым именем, чей вклад в науку сложно переоценить. К сожалению, глубокое погружение в научные изыскания, а также активная общественная деятельность лишают нас удовольствия наслаждаться его обществом каждый день, — леди в белом выдержала драматическую паузу. — В его отсутствие руководство клиникой переходит ко мне. Меня зовут мадам Фавр. А сейчас я бы хотела поговорить о самом важном. О дисциплине.

Странное дело — она говорила ничуть не громче профессора Айзенблата, но каждое ее слово проникало в мозг, словно она выскребала его острым гвоздем. В зале повисла гробовая тишина.

— Сегодня я с прискорбием узнала о том, что некоторые из прибывших вчера пациентов устроили потасовку в спальне и совершенно игнорировали требования дежурной сестры. Мне бы не хотелось омрачать первый же день пребывания в клинике суровым наказанием. Но и закрыть глаза на безобразное поведение хулиганов было бы опрометчивым попустительством. На первый раз наказание будет мягким — весь отряд останется без завтрака и отправится приводить в порядок двор замка. Если подобное повторится, зачинщики будут изолированы в карцере на три дня.

По залу прокатился протяжный вздох. Я бросил быстрый взгляд на сестру Филди — она стояла с побелевшим лицом, закусив губу. И когда только она успела заложить нас, ведь, казалось, все время была рядом, поторапливала и ободряла отстающих?

А старшая сестра меж тем продолжала излагать правила, которые нам следовало запомнить крепче, чем собственное имя. Каждый день в клинике подчинен строгому распорядку: лечебные процедуры, общественно полезный труд, спортивные состязания и все такое прочее. Короче, просто так и шагу не ступить. Единственное свободное время — час до отбоя. И рекомендуется — старшая сестра снова выдержала долгую паузу — занять его тихими играми, чтением или письмами родным. Бумажными письмами! Потому как любые гаджеты во время пребывания в клинике под запретом. Даже часы. Впрочем, как и вообще все личные вещи. Разумеется, исключительно из-за необходимости поддержания полной стерильности. Так что своих чемоданов мы не увидим до дня выписки. Сегодня перед обедом отряды по очереди посетят душ и всем выдадут одинаковые комплекты одежды и предметы гигиены. Свободно разгуливать по замку — запрещено. Покидать спальню в промежуток с половины десятого вечера до половины шестого утра, а также во время тихого часа — запрещено. Выходить за крепостную стену, а также за пределы больничного корпуса без сопровождения дежурной сестры — запрещено. С каждым новым запретом лица ребят все больше вытягивались, а Макс, тот самый пацаненок, который еще полчаса назад подпрыгивал чуть ли не до потолка и вопил, что замок летит в облаках, опустил глаза и захлюпал носом. Сестра Филди тихо подошла и положила руку ему на плечо. Ясное дело, подмазывается, подумал я, да только поздновато спохватилась: после того, как она с потрохами сдала нас старшей сестре за маленькую потасовку, я и слова больше не скажу в ее защиту. Видимо, почувствовав мой колючий взгляд, сестра Филди обернулась, но я быстро отвел глаза.

Расходились в гробовой тишине. Сестра Филди попыталась было взять Макса за руку, но тот лишь сердито отдернул ладонь, словно обжегся от ее прикосновения. Сестра Филди нахмурилась и молчала всю дорогу. А перед самыми дверями спальни остановилась:

— Вы можете относиться ко мне как угодно, но это не я доложила об утреннем происшествии старшей сестре. В спальне, как и повсюду в замке, установлены камеры слежения, и техника автоматически фиксирует любые нарушения режима. Так что прошу: не делайте глупостей… У вас есть двадцать минут на то, чтобы застелить кровать и умыться — ровно в десять мы должны приступить к уборке двора.

— Э-э-э, я, конечно, дико извиняюсь, сестра, — с ехидной улыбочкой встрял рыжий верзила. — Только я не для того два дня в поезде трясся, чтобы брусчатку драить. У меня, на минуточку, ослабленный иммунитет, мне вообще противопоказано находиться на сквозняке. Думаю, папа будет вне себя, когда узнает, что тут творится, в этой элитной швейцарской клинике. Я требую, чтобы мне предоставили телефон — я не собираюсь оставаться в этой треклятой богадельне ни минуты. Отец пришлет за мной машину. Ну, или вертолет.

— Боюсь, Отто, ты не до конца понимаешь: до тех пор, пока ты находишься в Шварцвальде, тебе придется придерживаться установленных правил. А покинуть клинику ты сможешь не раньше, чем врачебная комиссия во главе с мадам Фавр сочтет, что твое здоровье достаточно укрепилось. А на это подчас уходят долгие годы.

— Что?!! — взревел тот, сжав огромные кулаки. — Это что, тюрьма?! Я могу свалить из этой паршивой клиники, когда пожелаю! И никто не вправе меня удерживать! Где кабинет мадам Фарш или как там ее?! Когда она узнает, кто мой отец…

Видно было, что он разошелся не на шутку. Сестра Филди, грустно покачав головой, сказала:

— Хорошо, будь по-твоему. Я провожу тебя в ее кабинет, раз ты настаиваешь. Мы вернемся через пятнадцать минут, — бросила она напоследок. Я смотрел им вслед — маленькая сестра в идеально выглаженном белом халате и долговязый Отто, воинственный настрой которого таял с каждым шагом — и ни за какие коврижки не согласился бы оказаться на его месте.

Все ребята разбрелись по спальне и как бы между делом, просто для того, чтобы убить время, стали застилать постели. Но я-то видел, что в глазах, которые воровато шарили по серой кладке стен, выискивая замаскированные камеры, затаился страх. А ведь еще сегодня утром они стояли на ушах и хохотали над призывами соблюдать правила. Бруно совсем сник. Он сидел на своей кровати, ссутулившись, и смотрел в одну точку. Я подошел и молча сел рядом.

— Тут нечисто, Лис. Теперь я точно знаю: тут нечисто, — покачал головой он.

— Согласен. Только, как учил меня знаменитый пират Роб Бесшабашный, нельзя бросаться на абордаж, не разузнав, сколько у неприятеля ядер и мушкетов.

— Что-что? — изумленно уставился на меня Бруно.

— Я говорю: осмотреться нужно и все разведать, — я похлопал его по плечу. — Мы докопаемся до правды, поверь.

Прошло минут десять, и когда чуть слышно скрипнула дверь спальни, все головы повернулись разом, как намагниченные. Только сестра Филди была одна.

— Пора идти.

— А где же Отто? — тихо спросил кто-то из наших.

— Его на какое-то время перевели в другой корпус, — сказала она, отводя взгляд.

В хмуром молчании мы шли по скупо освещенным переходам, проходили сквозь арочные галереи и торжественные залы, взбирались по узким винтовым лестницам. В этом странном месте время навеки застыло, а пространство искривилось: порой казалось, что пол уходит из под ног, а потолок опускается так низко, что вот-вот звезданешься лбом, но затем он вновь взмывал вверх и сиял расцвеченной лазурью и золотом мозаикой. Окна тоже располагались в совершенно хаотичном порядке, на разной высоте, а порой и вовсе оказывались обманками, нарисованными прямо на каменной кладке. В Оленьей галерее стены были увешаны рогами сотен убитых на охоте оленей — зрелище удручающее и жутковатое, надо признать.

Наконец, мы добрались до темного закоулка, где располагался вещевой склад. Кастелянша, согбенная старушенция со скрипучим голосом и грацией черепахи, выдала каждому комплект одежды сине-зеленого цвета: пару маек, пижамные брюки, сменное белье, тряпичные туфли и спортивную куртку из непромокаемой ткани. Все было совершенно новым и пахло дезинфицирующим средством. Переодеться в больничную форму нужно было прямо там, за ширмой, а свою одежду бросить в кучу в углу комнаты. Рядом стоял большой короб для обуви и ремней. Вечером, как сказала сестра Филди, все это утилизируют — сожгут в огромной печи.

Я достал из-за пояса флейту и долго стоял, не решаясь выпустить ее из рук. Еще полгода назад я бы сам с радостью бросил ее в огонь, а теперь… Это было последним напоминанием о доме, о маме и Келлере, о Каштановой аллее — словом, обо всем, что было мне так дорого. И у каждого из новеньких была такая вещь. Сестра Филди подошла и мягко вытянула флейту из моих рук. Я быстро вытер мокрые ресницы. Хорошо хоть, очки разрешили оставить — после того, как я сказал, что иначе рискую сослепу вывалиться в окно или переломать все кости, загремев с лестницы.

Щурясь от яркого солнца, мы вышли во двор замка. Я с наслаждением вдохнул воздух, наполненный запахами луговых цветов, травы и нагретого солнцем камня. Высоко в синеве с пронзительным щебетом проносились ласточки. Все выглядело столь безмятежным, что страхи и тревоги таяли, превращаясь в смутные тени.

Сестра Филди отлучилась на пару минут и вернулась в сопровождении жуткого типа. Вагнер — так его звали. Засаленные, черные с проседью патлы падали на одутловатое лицо, а лиловые губы кривились в усмешке. Он окинул нас угрюмым взглядом из-под тяжелых набрякших век и, достав увесистую связку ключей, отпер неприметную деревянную дверь. За ней оказалась комнатка, набитая всяким пыльным старьем. При одном только взгляде на этот столетний хлам у меня сразу же запершило в горле.

Старик, который был при клинике кем-то вроде садовника, смотрителя и ночного сторожа, выдал нам облезлые щетки, ведра и мыльный раствор. Мы накачали в колонке ледяной воды и принялись скрести мостовую. Это было нудное, но, в общем-то, не такое уж сложное занятие: пока руки заняты, можно болтать о чем угодно, а можно думать о чем-то своем. Мне почему-то вспомнилась Хайди — вот бы она посмеялась, увидев меня на четвереньках, по уши в мыльной пене. Она так заразительно смеется — как будто стеклянные бусины рассыпались и скачут, катятся во все стороны. Даже если настроение паршивое — все равно разулыбаешься, как дурак.

— Ты что улыбаешься? — спросил Бруно.

— Да так, ерунда, — отмахнулся я. — Интересно, а где спальни девчонок?

— Зачем тебе? — изумленно уставился он.

— Ты что, уже не хочешь узнать правду о своей сестре? Может, здесь еще есть те, кто видел ее. Все-таки три года — не такой большой срок. Кстати, начать опрос свидетелей можно прямо сейчас, — и прежде, чем он успел сказать хоть слово, я вскочил с колен и подошел к сестре, которая о чем-то тихо переговаривалась с Вагнером. Заметив меня, оба разом замолчали.

— Сестра Филди, мы с Бруно, — я махнул рукой в его сторону, — поспорили, куда выходят окна нашей спальни: я ручаюсь, что прямо на этот дворик, а Бруно утверждает, что на противоположную сторону.

Сестра улыбнулась.

— Мне жаль, Кристобальд, но Бруно прав. Окна вашей спальни смотрят на восток, а это южная сторона.

— Вот черт! — ругнулся я. — Вы так здорово ориентируетесь в замке! Это же настоящий лабиринт. Наверное, давно уже тут?

— Давненько, — улыбнулась она.

— О, тогда вы наверняка должны помнить старшую сестру Бруно, Элизу. Элиза Штайн. Он говорит, она была настоящей красавицей. Она умерла три года назад — от простуды. Помните?

Сестра Филди бросила быстрый взгляд на Вагнера, который мял в узловатых пальцах с обломанными желтыми ногтями сигарету. Она была грязная, замусоленная, словно он таскал ее в кармане черт знает сколько времени. Меня чуть не передернуло от брезгливости.

— Нет, признаться, что-то так сходу не припомню, — пробормотала сестра Филди. — Возможно, как раз в это время я уезжала на сестринские курсы.

Я кивнул и отошел. То, что она обманывала, было ясным, как день. Но важнее было другое: старый сторож тоже прекрасно знал, о ком шла речь, хотя не проронил ни слова. Что же за тайну хранят эти двое?

— Бруно, — шепнул я, снова опускаясь на четвереньки и берясь за щетку в серой пене. — Похоже, ты был прав, приятель.

Его глаза округлились, но заметив пристальный взгляд сестры, он промолчал и только еще усерднее принялся шоркать брусчатку.

Солнце стояло уже высоко, и в животе урчало от голода. Вчера после шатаний по темному лесу мы так и остались без ужина, а сегодня из-за совершенно безобидной потасовки — еще и без завтрака. Я вспомнил кексы, которые пекла Грейси — с румяной корочкой, посыпанной сахарной пудрой, а внутри — сладкая сдоба с изюмом и цукатами. М-м-м-м… От одной мысли о них голод стал в сто раз сильнее.

— Знаешь, Бруно, я тут подумал, что каша, которой тебя пичкала бабушка, не такая уж плохая вещь. Пожалуй, я бы съел сейчас тарелочку.

Он в ответ только горестно вздохнул. Стрелки старинных часов на самой высокой башне замка, которые двигались так медленно, точно были смазаны липким клеем, наконец встретились у отметки XII. Раздался мелодичный перезвон, а затем заиграл вальс, и на маленькой площадке перед циферблатом закружилась пара фигурок. Пышное платье девушки трепетало, словно и вправду было из легкого шелка. Все задрали головы и завороженно следили за механическим танцем. Часы стали бить полдень, и с последним ударом из потайной дверцы выкатилась фигурка смерти в черном балдахине с капюшоном и острой косой рассекла влюбленных, а затем так же бесшумно скрылась.

— Не хватает только надписи «Game over», — пробормотал Бруно.

— Так, ребята, еще полчаса — и поднимемся в корпус, чтобы умыться перед обедом, — хлопнула в ладоши сестра Филди.

После возвращения в спальню всем было уже не до шуток: с непривычки ныли шея, спина и ободранные о брусчатку костяшки пальцев. А ведь мы не отмыли даже половины площади! Обнадеживала только мысль об обеде: я уже представлял дымящуюся тарелку ароматного супа, жаркое с поджаристыми до золотистого цвета картофельными ломтиками, свежую выпечку, фрукты…

Сестра Филди провела нас в обеденный зал. За длинными столами сидели подростки: по левую сторону девочки, а по правую — мальчишки. Все были одеты в ту же униформу, что и мы, только цвета различались. Несмотря на то, что зал был полон народа — за столами сидело человек триста, а то и больше — стояла глухая тишина. Ни смеха, ни разговоров, ни даже шепотка — только мерный стук ложек. При нашем появлении некоторые подняли головы, но тут же вновь испуганно опустили глаза. Сестра Филди провела нас за пустой стол, на котором стояли поднос с ложками и блюдо с черным хлебом. Все были так голодны, что тут же расхватали хлеб — по два, три куска — и миска тут же опустела. Те, кто чуть замешкался, остались ни с чем.

— Ребята, хлеб порезан так, чтобы каждому досталось по одному ломтику, — сказала сестра Филди. Кто-то тихо присвистнул. Ребята стали озираться по сторонам, выясняя, кому не досталось хлеба, и делиться друг с другом. Впрочем, нашлись и такие, кто демонстративно откусил и от одного, и от другого отвоеванного куска, показывая тем самым, что это его законная добыча. Сестра Филди вздохнула и молча отошла. По широкому проходу между рядами столов, поскрипывая, катила тележка, уставленная огромными кастрюлями, а поверх них обводила склоненные головы неприветливым взглядом дородная повариха в заляпанном жирными пятнами халате. Она остановилась у нашего стола, схватила со стола ближайшую миску, зачерпнула большим половником и плеснула бурой жижи.

— Что это? — едва слышно пролепетал Йен, худой светловолосый парнишка.

На грубом лице поварихи на миг отразилось изумление, как если бы с ней вдруг заговорил стул или одна из ее закопченных кастрюль. Затем ее глаза просветлели. — А-а-а, так это ж новенькие. Вечно с ними забот полон рот. — Нависнув над Йеном мощным торсом, так что бедняга испуганно вжался в скамью, она сказала ему в самое ухо, четко проговаривая каждое слово, как если бы он плохо слышал или был слабоумным. — Это еда. Суп. Ешь! — Но, видимо, у нее по-прежнему не было полной уверенности, что до него дошел смысл сказанного, поэтому она покрутила рукой, показывая, как нужно зачерпывать похлебку ложкой и отправлять ее в рот. — Вы бы объяснили им, милочка, правила поведения в обеденном зале, — сварливо сказала она сестре Филди. — Хорошо еще, старшая сестра не видела этого безобразия, иначе…

— Иначе что? — готов поклясться, мадам Фавр возникла за ее спиной буквально из ниоткуда, как будто выкристаллизовалась из воздуха. — У вас, кажется, слишком много свободного времени, Катарина, раз вы можете себе позволить отвлекаться на пустую болтовню?

— Нет, мадам! Что вы, мадам! Я только…

— Катарина, дети ждут обед, — ледяным тоном произнесла мадам Фавр.

— Конечно, мадам! Я мигом! — и повариха стала спешно разливать похлебку по металлическим мискам. Я видел, что от пара, поднимающегося над кастрюлями с варевом, по ее раскрасневшемуся лицу сбегают капли пота, и молился, чтобы одна из них не упала в мою тарелку.

— Сестра Филди, второе нарекание за сегодняшний день. Я разочарована, — отчеканила старшая сестра и ушла, не дожидаясь, пока пунцовая от стыда сестра Филди пролепечет хоть слово в свое оправдание.

Передо мной опустилась тарелка с дымящейся жижей бурого цвета. От запаха с души воротило. Я вяло помешал ложкой. Есть расхотелось. Свой кусок хлеба я умял давно — сразу же, как оказался за столом. Но стоило мне приподняться со скамьи, как сестра Филди сделала страшное лицо и свистящим шепотом сказала:

— Не двигайтесь с места! Все должны встать из-за стола одновременно.

Я оглянулся по сторонам — неужели кто-то готов есть эту бурду? Все наши обреченно ковырялись в своих тарелках, а старенькие, обритые наголо, ели механически, словно закидывали уголь в топку. Наконец, с обедом было покончено. После наспех прожеванного кусочка хлеба чувство голода совсем не притупилось, зато вся одежда пропахла тошнотворным запахом варева — казалось, он въелся даже в кожу.

Потом мы снова шоркали брусчатку — ожесточенно, словно вымещая на ней все обиды и разочарование. Покрытые мыльной пеной щетки то и дело норовили выскользнуть из рук, как живые, так что костяшки пальцев у всех были содраны в лохмотья. Сестру Филди срочно вызвали в административный корпус, и за тем, как мы справляемся с трудовой повинностью, следил хмурый Вагнер. Он не удостоил нас ни единым словом, но иногда, когда ему казалось, что кто-то недостаточно старается, он молча отвешивал пинка. И это окончательно убедило в том, что с пациентами в элитной швейцарской клинике Шварцвальд не церемонятся.

Без четверти шесть прибежала запыхавшаяся сестра Филди. Я могу ошибаться, но мне показалось, что глаза у нее были красные, как если бы она плакала. Хотя с чего ей реветь? Не она же целый день ползала на четвереньках, оттирая камни мостовой и слушая голодное урчание собственного желудка, со злостью подумал я.

— Ребята, отнесите ведра и щетки в подсобку. Подошла наша очередь в душевую.

— А что, мыться мы тоже отправимся под вашим присмотром? — осведомился один из парней.

Сестра Филди вспыхнула и ничего не ответила.

Мы заскочили в спальню только для того, чтобы взять сменный комплект одежды. Затем сестра Филди привела нас в один из полутемных закоулков дальнего крыла корпуса. Парни друг за другом исчезали за массивной дверью с бронзовыми заклепками. Наконец, дошла очередь и до меня. Переступив порог, я проморгался, чтобы привыкнуть к яркому мертвенному свету, который рассеивался в огромных зеркалах. По полу, покрытому белой плиткой, при каждом моем шаге разлетались клочья разноцветной шерсти. У меня сразу засвербело в горле, точно мне в рот затолкали вязаный шарф.

— Побыстрее, молодой человек, — сварливо произнес невысокий сухопарый старичок в огромных очках, указывая на кресло перед зеркалом. Я сел, и он в два счета обрил мою голову машинкой. Это было прохладно и немного щекотно. Я сперва даже не узнал свое отражение без взлохмаченных черных вихров. На ощупь голова напоминала теперь мамину любимую сумку из замши. И странное дело — избавившись волос, я почувствовал себя легко и свободно, точно сбросил лишний груз. В голове не было ни одной мысли — тихо-тихо и спокойно. Я еще раз провел ладонью, привыкая к новым ощущениям.

— В ту дверь, — направил меня старикан и выглянул за новой добычей.

В следующем зале располагалась раздевалка. Вдоль стен стояли деревянные лавочки, на крючках висела одежда. «Надо как-то запомнить свое место, а то возьмешь чужую одежду по ошибке», — подумал я, озираясь.

В душевой все было в клубах пара. Я нашел свободный душ и с наслаждением встал под обжигающе горячие струи. Отрегулировать температуру было невозможно: вентелей попросту не было — как только в кабинку кто-то входил, срабатывал датчик движения, и сверху била сильная струя. Многие ребята, корчась и подвывая, только наспех ополоснулись. Я же закрыл глаза и представил, что стал межпланетным шаттлом. И сейчас, пройдя сопротивление плотных слоев атмосферы, выйду в открытый космос. И буду парить среди звезд — свободный, огромный, поблескивая серебряной обшивкой.

— Лис, ты идешь? — голос Бруно было еле слышно из-за шума воды.

— Нет, еще отмокаю. Ты иди, — отмахнулся я.

Наверное, я простоял под душем с полчаса, а то и дольше. В раздевалке уже были незнакомые ребята, а на крючках висела одежда другого цвета — ядовито-желтого.

— О, кто это тут припозднился? — осклабился один из них. Я почувствовал, как покрываюсь липким потом. И дело не в том, что их было пятеро, а я один. Я был голый. И это словно лишало меня силы, воли, быстроты реакции. Неловко прикрывшись рукой, я дернулся к своей одежде. Но опоздал — двое уже начали перекидывать мои вещи, разбрасывая их по всей раздевалке. Такая злость взяла — просто слов нет. Я зарычал, как цепной пес и бросился прямо на них, молотя кулаками, куда придется. И тотчас же сам схлопотал удар под дых и свалился, споткнувшись о лавку. Удары и пинки сыпались со всех сторон. Я свернулся, стараясь прикрыть коленями живот, и закрыл руками голову. Наконец, отморозкам, видимо, надоело пинать мое скрюченное тело, и они с хохотом удалились. Все тело ныло, на боках, ногах, руках наливались лиловые кровоподтеки. Но это ерунда, синяки заживут, гораздо больше меня беспокоило, добрались ли они до правого ботинка, куда я положил очки. Если они разбились, мне кранты — я превращусь в беспомощного слепого котенка. Я заметил правый ботинок под шкафчиком и подполз к нему, морщась от боли. Очки были целы!

Ухватившись за лавку, я медленно поднялся и поковылял в душ. Вода ошпарила ободранную кожу, словно кипятком. Кое-как ополоснувшись, я вернулся в раздевалку. На лавках сидело несколько мальчишек. Они встретили меня затравленными взглядами.

— Кто это его так? — услышал я шепоток за спиной.

— Бешеный Гуго, его шайка.

— Совсем озверели.

Я натягивал майку, закусив губу от боли, когда почувствовал, что рядом кто-то стоит. Обернулся: щуплый, обритый наголо пацаненок лет восьми протягивал мне брюки, которые Гуго и его дружки зашвырнули на шкаф.

— Спасибо, — пробормотал я, не глядя на него. Я не нуждался в сочувствии ни этого заморыша с цыплячьей шеей, ни кого бы то ни было.

Кое-как добрел до спальни. Там было пусто. Наверное, все наши были на ужине. И хорошо. Ради возможности побыть одному хоть пару минут я готов был примириться с голодом. Стараясь не совершать резких движений, я опустился на кровать и лег, накрывшись одеялом с головой. Через какое-то время послышался гул оживленных голосов.

— Он исчез, вот увидите. Нельзя ходить по коридорам корпуса в одиночку.

Голоса все приближались. Вдруг все смолкло.

— Давай, ты! — шепнул кто-то, и я почувствовал, как меня осторожно тронули за плечо. Я утробно зарычал: во-первых, он ненароком коснулся свежей ссадины, а во-вторых, мне просто захотелось разыграть этих простаков. Раздался грохот и отчаянный вопль. Я высунул голову из-под одеяла, довольно ухмыляясь. Однако при виде моей физиономии у парней вытянулись лица, как если бы они действительно увидели перед собой что-то страшное.

— Лис, что с тобой стряслось? — прошептал Бруно.

— А-а, да так, ерунда. Повздорил с парнями в желтых пижамах, — с напускной небрежностью бросил я.

— Лихо они тебя отделали, — он присел на край кровати. Это было похоже на кадр из старого фильма, когда племянник в ожидании богатого наследства пришел навестить в больнице умирающую тетушку. — Вот, твоя порция хлеба, — он протянул мне тонкий кусочек. — Еще каша была, овсяная. Почти как у бабушки. Но сестра Филди сказала, что тарелки с едой из обеденного зала выносить запрещено. Думаю, тебе надо ей показаться.

— Вот еще!

— А вдруг что-то серьезное?

Отделаться от мальца было совершенно невозможно. Я поплелся в коридор к посту сестры Филди. Одного взгляда на мой расквашенный нос было достаточно, чтобы она, охнув, потащила меня в процедурную. Я сел на прохладную кушетку, обтянутую зеленой клеенкой, наблюдая, как она смачивает комочки ваты дезинфицирующим раствором.

— Немного пощиплет, ты потерпи, — предупредила она. Легко касаясь прохладными тонкими пальцами, она осмотрела все ссадины и кровоподтеки. — Ну-ка, сделай глубокий вдох. Сильно больно? — Я помотал головой. — Ну, будем надеяться, что ребра целы. Тебя как угораздило-то?

— Да с лестницы скатился, когда из душевой шел, все ступени пересчитал.

— Ну-ну, — улыбнулась она. — Кстати, спасибо.

— За что?

— Что помог мне утихомирить мальчишек утром.

— А что с тем парнем, Отто? На самом деле?

— Он в третьем корпусе. В отделении интенсивной терапии. Надеюсь, вернется через какое-то время.

Мы помолчали.

— Кстати, у меня есть для тебя подарок, — сестра Филди выдвинула ящик стола и достала флейту. Мою флейту. — Если старшая сестра узнает, что я достала что-то из кучи вещей, предназначенных для утилизации, мне влетит по первое число. Так что не оставляй ее в спальне, пусть она все время будет при тебе, хорошо?

Я хотел сказать что-то, но в горле стоял ком. Да она и не ждала никакой благодарности. И не стала бы так рисковать из-за обычной дудочки. Флейта была моим домом, моей памятью и надеждой на возвращение.

— Сестра Филди, а как ваше имя?

— Оливия.

— Красивое. Вам идет.

Она улыбнулась, убирая физраствор обратно в шкафчик с стеклянными дверцами.

— Вам никогда не хотелось сбежать отсюда?

— Сбежать?

— Ну да. Или, по-вашему, Шварцвальд — лучшее место на земле?

Она ответила не сразу.

— Возможно, и нет. Но это мой дом. Мне некуда идти. Я живу здесь уже десять лет, с тех самых пор, как погибли мои родители. Они были волонтерами «Врачей без границ», все время переезжали из одной горячей точки в другую. Однажды на лагерь в одной африканской стране напали повстанцы. Не щадили никого. Отец погиб, пытаясь защитить пациентов в полевом госпитале. Мы с мамой пытались убежать. Мятежники загнали нас, как диких зверей на охоте, и один из них, потешаясь, рассек мне лицо. Мама с криком бросилась на мою защиту, и он зарезал ее. К вечеру на вертолетах прилетели союзные войска. Тех, кто был еще жив, транспортировали в клинику Красного креста. Моей единственной родственницей оказалась мадам Фавр. Она не разделяла взглядов моей матери, которая приходилась ей двоюродной сестрой, и они не виделись много лет. Она приютила меня в клинике, и хотя я видела ее лишь мельком, только в обеденном зале или во время торжественных построений, и мне было строжайше запрещено рассказывать кому-либо о нашем родстве, я знала, что все же не одна на свете. А когда мне исполнилось шестнадцать, она вызвала меня в кабинет и предложила пройти сестринские курсы.

— И у вас никогда-никогда не было желания узнать, что же за мир там, за стенами Шварцвальда?

— Боюсь, я и так уже видела слишком много. Быть врачом — мое призвание, я всегда это знала, с самого детства. Мадам Фавр сказала, что как только я наберусь опыта, она походатайствует о моем зачислении в медицинскую академию. Года через три, или даже раньше. Я уже откладываю жалованье: оно совсем небольшое, но здесь, в Шварцвальде, деньги и тратить-то не на что.

В коридоре раздались шаркающие шаги ночной санитарки, и сестра Филди осеклась, видимо, пожалев, что так разоткровенничалась. Но затем неожиданно добавила:

— Я солгала днем. Я не просто знала Элизу Штайн. Она была моей лучшей подругой. И я до сих пор не могу смириться с ее гибелью. Меня не было в Шварцвальде, когда это произошло — уезжала на сестринские курсы в Вену. И знаешь, я рада, что не видела Элизу мертвой. В моих воспоминаниях она все еще жива.

Сестра Филди быстро вытерла ладонью глаза и сказала:

— Пойдем, там мальчишки, наверное, уже на ушах стоят.

Но в спальне было тихо. После утренней истории, которая закончилась ссылкой Отто, всем было уже не до веселья.