Было широко распространено заблуждение, что переход престола от императора Вильгельма к императору Фридриху должен быть связан со сменой министров и с назначением мне преемника. Летом 1848 г. я впервые имел случай познакомиться с 17-летним тогда принцем и получить с его стороны доказательство личного доверия. До 1866 г. доверие это, быть может, порой колебалось, но решительно и открыто проявилось в Гаштейне в 1863 г. при ликвидации Данцигского эпизода. Во время войны 1866 г., в особенности в борьбе с королем и с высшими военными [чинами] по вопросу о своевременности заключения мира в Никольсбурге, кронпринц удостоил меня своего доверия, независимо от разногласия в наших политических принципах и взглядах. Попытки поколебать это доверие делались с разных сторон, не исключая крайней правой, и с этой целью пускались в ход всевозможные происки и измышления, не имевшие, впрочем, длительного успеха; начиная с 1866 г. для их устранения достаточно было личного объяснения между кронпринцем и мною.
Когда в 1885 г. состояние здоровья Вильгельма I дало повод к серьезным опасениям, кронпринц призвал меня в Потсдам и спросил, останусь ли я на службе в случае перехода престола к другому монарху. Я заявил, что готов на это при двух условиях: никакого парламентского правительства и никаких иностранных влияний в политике. «Об этом не может быть и речи!» — ответил кронпринц, сопровождая эти слова соответствующим жестом.
У его супруги я не мог предполагать такого же благоволения ко мне. Ее естественная и врожденная любовь к своей родине сразу же выразилась в стремлении бросить всю тяжесть прусско-германского влияния в европейских группировках на чашу весов в пользу своего отечества, каковым она никогда не переставала считать Англию. Сознавая различие интересов обеих главных азиатских держав, Англии и России, она стремилась, чтобы при наступлении разрыва между ними германская мощь была применена в интересах (im Sinne) Англии. Это разногласие, основанное на различии национальностей, не раз приводило к объяснениям между ее императорским высочеством и мною по восточному вопросу, включая и баттенбергский. Ее влияние на мужа всегда было велико и с годами усиливалось, достигнув кульминационного пункта в период, когда он был императором. Однако и она была убеждена в том, что в интересах династии я должен остаться при перемене монарха.
В мои намерения не входит, да это было бы и невыполнимо, опровергать каждую легенду и злостное измышление. Так как [существует] рассказ, будто в 1887 г. по возвращении из Эмса кронпринц подписал акт, что в случае, если переживет отца, он отказывается от правления в пользу принца Вильгельма, — и этот рассказ включен в английскую книгу об императоре Вильгельме II, — я хочу констатировать, что в этой истории нет и тени правды. Является также басней и то, что наследник престола, страдающий неизлечимой физической болезнью, якобы не может по нашим законам наследовать престол, как об этом в одних кругах в 1887 г. утверждали, а в других — верили. Ни в законах о царствующем доме, ни в тексте прусской конституции нет предписания такого рода. Но был момент, когда вопрос государственно-правового характера вынудил меня вмешаться в лечение страдальца, история болезни которого касается, впрочем, медицинской науки. В конце мая 1887 г. лечившие врачи решили усыпить кронпринца и произвести экстирпацию гортани, не предупредив его о своих намерениях. Я запротестовал, потребовал, чтобы это было сделано не иначе, как с ведома пациента, и так как речь идет о наследнике престола, то также и с согласия главы семьи. Император, извещенный мною, запретил операцию без согласия его сына.
Из тех немногих споров, которые мне пришлось вести с императором Фридрихом во время его краткого царствования, я хотел бы упомянуть только об одном, связанном с размышлениями по поводу имперской конституции, которой я занимался при прежних ситуациях и снова в марте 1890 г.
Император Фридрих склонялся к тому, чтобы отказать в своем согласии продлить с трех до пяти лет срок действия законодательных органов в империи и в Пруссии. Что касается рейхстага, то я разъяснил ему, что император, как таковой, не является фактором законодательства и только в качестве короля Пруссии воздействует на Союзный совет посредством голосов прусских представителей. Имперская конституция не представляет ему права налагать вето на единодушные решения обоих законодательных органов. Этого разъяснения было достаточно, чтобы побудить его величество подписать документ, которым предписывалось опубликование [имперского] закона от 19 марта 1888 г.
На вопрос его величества о том, что гласит по этому поводу прусская конституция, я мог только ответить, что король имеет такое же право принять или отклонить законопроект, как и каждая из палат ландтага. Тогда его величество временно отказался дать свою подпись, оставляя за собой решение. Возник, таким образом, вопрос, как должно вести себя государственное министерство, просившее короля об утверждении [закона]. Я настаивал и добился согласия пока отказаться от спора с королем, ибо он осуществляет свое бесспорное право, так как, помимо того, законопроект был внесен до перемены на троне и, наконец, мы должны избегать обострения министерским кризисом и без того тяжелого положения, вызванного болезнью монарха. Дело разрешилось тем, что 27 мая его величество по собственному побуждению прислал мне также и прусский закон со своей подписью.
На практике привыкли рассматривать канцлера как лицо, ответственное за все поведение имперского правительства. Об этой ответственности можно утверждать лишь в том случае, если признать его право путем отказа в контрассигновании приостановить сопроводительное послание императора, посредством которого законопроекты союзных правительств (ст. 16) передаются рейхстагу. Сам по себе канцлер, если он не является одновременно уполномоченным Пруссии в Союзном совете, согласно точному тексту конституции, не имеет даже права лично принимать участие в дебатах рейхстага. Если он, как до сих пор, является одновременно носителем прусского мандата в Союзном совете, то по статье 9 он имеет право явиться в рейхстаг и в любое время получить слово; рейхсканцлеру же, как таковому, право это не предоставляется ни по одной из статей конституции. Таким образом, если ни прусский король, ни другой член Союза не облекает канцлера полномочиями [представлять его] в Союзном совете, то у последнего нет законного основания для появления в рейхстаге; хотя согласно статье 15 [канцлер] председательствует в Союзном совете, но без права голоса, и прусские представители так же независимы от него, как и представители остальных союзных государств. Ясно, что изменение существующих условий, в силу которых возлагаемая на канцлера ответственность ограничивается только действиями императорской исполнительной власти и которые лишают его права, не говоря уже об обязанности, появляться в рейхстаге и принимать участие в обсуждении, носило бы не только формальный характер, но существенно переместило бы и центр тяжести факторов нашей общественной жизни. Вопрос о том, рекомендуется ли затрагивать такие возможности, встал передо мной в период, когда в декабре 1884 г. я очутился лицом к лицу с большинством рейхстага, состоявшим из коалиции самых разнородных элементов — социал-демократии, поляков, вельфов, французских друзей из Эльзаса, свободомыслящих тайных республиканцев, а порой и недовольных консерваторов при дворе, в парламенте и в прессе, — коалиции, которая, например, не утвердила ассигнований для должности второго директора в ведомстве иностранных дел. Поддержка против оппозиции, которую я нашел при дворе, в парламенте и вне его, не была безусловной и не была свободной от воздействия недовольных и соперничающих карьеристов. Тогда я в течение ряда лет, при меняющихся взглядах относительно его срочности, обдумывал и обсуждал с другими вопрос, не нуждается ли достигнутая нами степень национального единства для своего обеспечения иной формы, чем ныне действующая, унаследованная от прошлого и развивавшаяся в результате событий и компромиссов с правительствами и парламентами. В то время я, насколько мне помнится, и в своих публичных речах намекал на то, что если рейхстаг сверх границ, допускаемых принципом монархического правления, затруднит прусскому королю осуществление его императорской власти, то король вынужден будет в большей степени опираться на тот фундамент, который предоставляет ему прусская корона и прусская конституция. При составлении имперской конституции я опасался, что нашему национальному объединению грозит прежде всего опасность со стороны династических сепаратистских устремлений. Поэтому я поставил себе задачей приобрести доверие династий честным и благожелательным соблюдением их конституционных прав в империи. Я получил удовлетворение и в том, что германские владетельные дома, в особенности наиболее влиятельные из них, чувствовали себя удовлетворенными и в своем национальном сознании и в своих частных требованиях. В уважении, которое император Вильгельм I питал к своим союзникам, я всегда усматривал понимание политической необходимости, в конце концов преобладавшее над сильным династическим чувством.
С другой стороны, я рассчитывал найти связующие средства в общих государственных учреждениях, в частности в рейхстаге, в финансах, основанных на косвенных налогах и на монополиях, доходы которых могли поступать только при длительной прочной спаянности. Я надеялся, что эти средства будут достаточно сильны, чтобы противостоять центробежным устремлениям отдельных союзных правительств. Уверенность, что в этом направлении я ошибся, что я недооценил национальное чувство династий и переоценил национальное чувство немецких избирателей или же рейхстага, еще окончательно не сложилась у меня к концу 70-х годов, как ни велика была проявляемая и рейхстагом, и двором, и консервативной партией с ее «декларантами» злая воля, которую мне приходилось преодолевать. Ныне я вынужден просить прощения у династий; должны ли лидеры фракций сказать мне pater peccavi [отец, грешен], решит когда-нибудь история. Я могу лишь заявить, что приписываю парламентским фракциям — как пассивным их элементам, так и карьеристам, которые руководили своими последователями и их голосованием, — более тяжелую вину в нанесении вреда нашему будущему, чем они сами это сознают. «Get you home, you fragments» [«Убирайтесь домой, вы мелюзга»], — говорит Кориолан. Лишь руководство центра я не могу назвать бездарным, но оно стремится к разрушению неприемлемой для него системы Германской империи, в которой императорская власть носит протестантский характер; оно принимает в моменты выборов и голосования поддержку любой фракции, которая сама по себе враждебна ей, но в данный момент действует в том же направлении [как и она], — не только поляков, вельфов, французов, но и свободомыслящих. Кто из членов сознательно действует в целях, враждебных империи, а кто — по ограниченности ума, об этом могут судить лишь лидеры. Виндгорста, в политическом отношении — latitudinarian [терпимого], в религиозном — неверующего, лишь случай и бюрократическая неповоротливость толкнули во враждебный лагерь. Несмотря на все это, я надеюсь, что во времена войны национальное чувство достигнет такой высоты, что прорвет сеть лжи, которой фракционные лидеры, карьеристские ораторы и партийные газеты умеют в мирные времена опутать массы.
Было время, когда центр обладал уверенным и властным большинством против императора и союзных правительств, опираясь не столько на папу, сколько на орден иезуитов, на вельфов, и не только ганноверских, на поляков, франкофильствующих эльзасцев, членов народной партии, социалдемократов, свободомыслящих и партикуляристов, объединенных лишь враждой к империи и ее династии под руководством того самого Виндгорста, который до и после своей смерти был причислен к национальным святым. Если припомнить это время, то каждый, кто только может со знанием дела оценить тогдашнюю ситуацию, с ее опасностями, грозившими с запада и востока, найдет естественным, что рейхсканцлер, ответственный за окончательные результаты, был озабочен мыслью о том, чтобы встретить возможные внешние осложнения, сопряженные с опасностями внутри страны, с тою же независимостью, с какой богемская война была предпринята не только без согласия, но даже в противоречии с политическими настроениями.
Из частных писем императора Фридриха привожу здесь одно, характерное для его мнений и стиля, а также разрушающее легенду, будто я был «врагом армии».
«Шарлоттенбург, 25 марта 1888 г.
Я отмечаю сегодня вместе с вами, любезный князь, пятидесятилетие с того дня, как Вы вступили в ряды армии, и искренне радуюсь, что тогдашний гвардейский егерь может с чувством полного удовлетворения оглянуться на истекшие полвека. Я не стану широко распространяться здесь о государственных заслугах, которые навсегда связали ваше имя с нашей историей. Но об одном не могу не упомянуть: всякий раз, когда дело шло о благоденствии армии, о ее боевой мощи и усовершенствовании ее боеспособности, вы всегда были на месте, чтобы начать и вести борьбу. Поэтому армия, во главе со своим военачальником, который всего несколько дней как призван занять этот пост после кончины того, кто неусыпно заботился о благе армии, благодарит вас за приобретенные ею блага и никогда не забудет их. Ваш всегда благосклонный к вам
Фридрих».