Чрезвычайно затянутое присоединение к договору от 20 апреля средних немецких государств , которые по этому поводу совещались в Бамберге ; попытки графа Буоля спровоцировать войну, потерпевшие крах вследствие очищения Молдавии и Валахии русскими войсками ; предложенный ими союз с западными державами , заключенный 2 декабря втайне от Пруссии; четыре пункта Венской конференции и дальнейший ход событий вплоть до Парижского мира, заключенного 30 марта 1856 г., – все это описал по архивным материалам Зибель. Мое же официальное отношение ко всему этому изложено в сочинении «Preussen im Bundestage» («Пруссия в Союзном сейме»). О том, что творилось в это время в кабинете, о разных идеях и влияниях, коими определялись действия короля в изменявшихся условиях, меня тогда извещал генерал фон Герлах. Привожу самые интересные отрывки из его писем. Для этой переписки с осени 1855 г. мы завели что-то вроде шифра: государства обозначались названиями известных нам деревень, люди же назывались – не без юмора – именами шекспировских персонажей.

«Берлин, 24 апреля 1854 г.

Соглашение, которое Фра Диаволо (Мантейфель) заключил с (фельдцейхмейстером) Гессом таково, что я не могу назвать это иначе как проигранным сражением. Все мои военные расчеты, все ваши письма, решительно доказывавшие, что Австрия никогда не решится без нас прийти к какому-либо ясному соглашению с Западом (т. е. с западными державами), прошли даром. Они испугались тех, кто запуган сам, нельзя исключить (и в этом придется согласиться с Фра Диаволо), что именно из страха Австрия решилась на смелый прыжок в сторону Запада. Теперь это соглашение стало совершившимся фактом и нам необходимо, как после проигранного боя, собрать рассеянные силы, чтобы снова дать отпор врагу. Прежде хотелось бы заметить, что в договоре все основано на взаимном соглашении. Но именно поэтому самым скорым и весьма скверным последствием будет то обстоятельство, что, если мы позволим себе правильное, с нашей точки зрения, истолкование этого, нас немедленно обвинят в двуличии и вероломстве. Нам теперь, прежде всего, нужно стать толстокожими, а затем, пока еще не произошло столкновения, постараться предупредить это и немедленно изложить и в Вене, и во Франкфурте наше толкование договора. Ведь при нынешнем раскладе у сильного и смелого министра иностранных дел руки еще не связаны. В Петербурге все нужные шаги мы предпринимаем самостоятельно и можем, стало быть, оставаться последовательными и договориться во всяком случае о взаимности и обо всем том, чего недостает в договоре. Я постарался утихомирить по мере своих сил Будберга и графа Г. фон М (юнстера), Нибур весьма усердно и активно работает в том же направлении, держит себя, как всегда, ловко и превосходно. Но нет толку латать эти прорехи, ведь это неблагодарная работа. Такова человеческая природа, а значит, и природа нашего государя: если с помощью одного слуги он подстрелил козла, а тем более косулю, то этого слугу он больше всего и приближает к себе, а с разумными и верными друзьями становится холоден. Видимо, я как раз сейчас нахожусь в таком положении, и, право, оно незавидное…

Шарлоттенбург, 9 августа 1854 г.

…Фра Диаволо до сих пор вполне благоразумен, но, как вы знаете, на него полагаться нельзя. Вам, как я думаю, предстоит наставить обе стороны на путь истины. Во-превых, постарайтесь внушить вашему приятелю Прокешу разумную политику и дайте ему понять, что теперь нет повода потворствовать Австрии в ее стремлении к войне с Россией, а затем вам нужно указать немецким государствам тот путь, которым они должны шагать… Это ужасно, что пребывание короля Фридриха-Вильгельма в Мюнхене снова возбудило энтузиазм германомании. Мечта о немецкой резервной армии во главе с ним – это чепуха, плохо влияющая на политику. Людовик XIV говорил: «Государство – это я». Его величество имеет гораздо больше оснований сказать: «Германия – это я».

Л. ф. Г.».

Следующее письмо, которое я получил от кабинет-советника Нибура, еще более прояснило настроения при дворе.

«Путбус, 22 августа 1854 г.

…Разумеется, невозможно закрывать глаза на благие намерения, если они даже направлены, по моему мнению, не туда, куда нужно, и реализуются не так, как следует. Я не отрицаю также права блюсти свои интересы, даже если они абсолютно противоположны тому, что я не могу не считать правильным. Но отсутствие правды и ясности может нагнать на меня отчаяние, поэтому я вынужден требовать их. Я не могу упрекнуть нашу политику в нечестности по отношению к другим государствам, но она заслуживает этого упрека по отношению к нам самим. Если бы мы сказали, в чем истинные мотивы такого поведения, вместо того, чтобы делать вид, будто отдельные акты нашей политики логически происходят из ее правильных основных идей, то сейчас наше положение было совершенно иным и мы могли бы многого избежать. Истинная причина нашего отказа от участия в венских совещаниях после прибытия англо-французского флота в Дарданеллы и акцентирования нашей поддержки в Петербурге требований западных держав и Австрии заключается в ребяческом страхе, как бы не оказаться исключенными из “европейского концерта” и “не утратить положения великой державы”. Нельзя представить ничего более нелепого, чем это. Ведь болтать об “европейском концерте”, пока две державы ведут войну с третьей, – это прямо-таки деревянное железо; а положением великой державы мы, право, обязаны не благоволению к нам Лондона, Парижа или Вены, а доблести нашего меча. К этому все время примешивается известное раздражение против России, которое я готов понять и разделить, но которому нельзя сейчас поддаваться, потому как это нанесет нам вред. Где нет честности перед самим собой, там нет и ясности. Мы живем и действуем так (хотя все же не столь спонтанно), как в Вене: там, будто в сонном дурмане, они все время ведут себя так, как будто война России уже объявлена. Но как же можно в одно и то же время быть нейтральным, выступать в роли мирного посредника и в то же время рекомендовать вещи, подобные предложениям, сделанным морскими державами , – это мой слабый ум не может понять».

Вот еще одна выдержка из письма Герлаха:

«Потсдам, 4 января 1855 г.

…Я думаю, что здесь мы с вами можем быть заодно если и не в принципе, то хотя бы на практике, ведь я, следуя священному писанию, считаю, что нельзя делать зла для того, чтобы вышло добро; сотворивший это будет осужден . Заигрывание с Бонапартом и либерализмом есть зло, а в нашей ситуации это, по-моему, это еще и глупо. Вы забываете (ошибка каждого, кто покидает наши края) о личностях, а ведь именно они все решают. Как вы можете предпринимать такие замысловатые обходные маневры при таком беспринципном и неблагонадежном министре, которого, помимо его воли, толкнули на ложный путь, да и при таком своеобразном (чтобы не сказать жестче) государе, действия которого невозможно прогнозировать. Учтите же, что Фра Диаволо – убежденный бонапартист ; вспомните-ка его поведение во время государственного переворота, покровительство писаниям Квеля, а если хотите что-то посвежее, то могу вам сообщить, что на днях он в письме Вертеру (тогдашнему посланнику в Петербурге) выражал нелепое мнение, что, если мы хотим быть полезны России, нам следует присоединиться к договору от 2 декабря, чтобы иметь право голоса в переговорах… Если переговоры, происходящие в Вене, обернутся таким раскладом, что можно будет рассчитывать на успех, то нас привлекут и не станут игнорировать нас с нашим 300-тысячным войском. Это уже и сейчас было бы нереально, если бы мы своим постоянным прихрамыванием на обе ноги, а иногда и на третью, не подорвали доверие к себе и не утратили способности внушать страх. Я очень хотел бы, чтобы вы приехали сюда хотя бы на несколько дней, чтобы лучше ориентироваться. Я знаю лично, как легко дезориентироваться при длительном отсутствии. Имея ввиду такой личный характер наших условий, трудно рассказывать о них в письменной форме, тем более что тут и тут замешаны люди бесцеремонные и ненадежные. Мне всегда бывает не по себе, когда его величество откровенничает с Фра Диаволо, ведь когда король чувствует, что он чист перед богом и перед собственной совестью, он не только со мной, но и со многими другими бывает откровеннее, нежели с Фра Диаволо. В этом откровенничаньи видно смесь слабости и хитрости на одной стороне и редкого подобострастия – на другой, а приводит это к самым печальным последствиям».

* * *

Не всегда меня вызывали в Берлин по делам внешней политики, иногда это касалось вопросов, возникавших в ландтаге, куда я после моего назначения посланником был переизбран 13 октября 1851 г. Когда образовался вопрос о преобразовании первой палаты в палату господ , я получил следующее уведомление от Мантейфеля, помеченное 20 апреля 1852 г.:

«Бузен все сильнее разжигает у короля страсть к пэрии . Он утверждает, будто крупнейшие государственные люди Англии полагают, что скоро континент распадется на два лагеря: а) протестантские государства с конституционной системой, опирающейся на аристократию; б) католическо-иезуитско-демократическо-абсолютистские государства. К последним он относит Австрию, Францию и Россию. Это совершенно ошибочно, ведь никаких таких категорий нет. Каждое государство имеет свой уникальный ход развития. Фридрих-Вильгельм I не был ни католиком, ни демократом, но тем не менее он был абсолютным монархом. Однако подобные вещи сильно поражают его величество. Конституционную систему, провозглашающую господство большинства, я считаю не чем иным, как протестантскими происками».

На следующий день, 21 апреля, король написал мне:

«Шарлоттенбург, 21 апреля 1852 г.

Напоминаю вам, дорогой Бисмарк, что я рассчитываю на вас и на вашу помощь при спорах, предстоящих во второй палате относительно организации первой. К тому же из достовернейшего источника я выяснил, что существуют грязные интриги, затеваемые стадом паршивых овец из правой и смердящими козлищами из левой, умышленно или нет объединившимися для того, чтобы расстроить мои планы. Это зрелище выглядит печально при всех обстоятельствах, до того печально, что «хоть волосы на себе рви». И все это на почве машины лжи французского конституционализма, которая так дорого нам обошлась. Да исправит это господь!

Аминь.

Фридрих-Вильгельм».

* * *

Неудовольствие моими отношениями с Наполеоном происходило из понятия, вернее, из слова «легитимизм»; в современном смысле оно было сформулировано Талейраном, который в 1814 и 1815 гг. весьма успешно, будто магическую формулу для отвода глаз, использовал это слово в интересах Бурбонов. По этому поводу привожу здесь кое-какие отрывки из моей переписки с Герлахом, относящейся к более позднему периоду, однако велась она по поводу, который явствует уже из вышеприведенных выдержек.

«Франкфурт, 2 мая 1857 г.

…Будучи единодушен с вами в вопросах внутренней политики, я совершенно не могу усвоить ваш взгляд на внешнюю политику, заслуживающий, на мой взгляд, упрека в игнорировании реальностей. Вы исходите из того, что я как будто жертвую принципом ради единичной личности, импонирующей мне. Возражаю как против первого, так и против второго. Этот человек совсем мне не импонирует. У меня слабо развита склонность восхищаться людьми, да и глаза у меня так странно устроены, что я лучше различаю недостатки, нежели достоинства. Если мое последнее письмо написано в несколько приподнятом тоне, то прошу считать это лишь риторическим приемом, которым я хотел подействовать на вас. В том, что касается принципа, который я якобы принес в жертву, не могу представить себе вполне конкретно, что вы именно имеете в виду, и прошу вернуться к этому пункту в одном из последующих писем, ибо мне не хотелось бы принципиально разойтись с вами. Если же вы подразумеваете под этим принцип, который надлежит применить к Франции, ее легитимизму, то я утверждаю, естественно, что вполне подчиняю его моему специфически прусскому патриотизму; меня интересует Франция лишь в той мере, в какой она влияет на положение моего отечества; мы способны вести политику лишь с такой Францией, какая существует, и не исключать ее из политических комбинаций. Легитимный монарх, как например Людовик XIV – такой же враждебный элемент, как Наполеон I, и вздумай нынешний преемник Наполеона отказаться от трона и как частное лицо удалиться на покой, этим он не сделал бы нам никакого одолжения, и Генрих V не наследовал бы ему; если даже его посадить Генриха V на вакантный, незанятый трон, ему на нем не удержаться. Как романтик, я мог бы пролить слезу об его судьбе; будь я француз, я был бы его верным слугой, но Франция, кто бы ее в данный момент ни возглавлял, останется для меня лишь фигурой, и притом неизбежной фигурой, в шахматной игре, которая называется политикой, и в этой игре я призван служить только моему королю и моей стране. Мое понятие о долге не дает мне оправдать ни в себе, ни в других людях проявления симпатий и антипатий к иностранным державам и лицам, служащим на поприще внешней политики, так как здесь таится зародыш неверности в отношении к монарху или стране, которой мы служим. Тем более, если кто-то начинает делать зависимыми от этого уже существующие дипломатические отношения и поддержание согласия в мирное время; здесь, на мой взгляд, заканчивается любая политика, и действует только личный произвол. Я убежден, что даже король не имеет права подчинять интересы отечества личным чувствам любви или ненависти к чужому; однако он несет ответственность перед богом, а не передо мной, и я этого вопроса не касаюсь. Или, может быть, вы находите принцип, которым мне якобы пришлось пожертвовать, в формуле: пруссак обязан быть противником Франции? Как следует из вышесказанного, мое отношение к иностранным правительствам определяется лишь пользой или вредом, какой может, на мой взгляд, произойти отсюда для Пруссии, а не косными антипатиями. Исключительно прусская особенность, политика чувства, совсем не встречает взаимности; любое другое правительство руководствуется в своих действиях только своими собственными интересами, как бы ни старалось оно их приукрасить правовыми или сентиментальными рассуждениями. Они милостиво принимают излияние наших чувств, их используют, в расчете на то, что они не позволят нам уклониться от их подобного использования; в соответствии с этим с нами и обращаются, то есть нас даже не благодарят, а просто считают за удобного глупца. Мне кажется, вы согласитесь со мной, если я скажу, что наш престиж в Европе теперь уже не тот, каким он был до 1848 г.; думаю даже, что все время с 1763 по 1848 г. , – разумеется, за исключением периода с 1807 по 1813 г. , – он был выше, чем сейчас. Я признаю, что в соотношении наших сил с другими великими державами мы до 1806 г. были сильнее в смысле агрессии, чем теперь, но не с 1815 по 1848 г. Тогда почти все были тем же, чем они являются до сих пор. А нам приходится сказать словами пастушка из стихотворения Гете: «Я вниз в долину спустился, но сам не знаю как» . Я не имею ввиду, что я это знаю, но многое, без сомнения, заключается в следующем обстоятельстве: мы не находимся ни с кем в союзе и не ведем никакой внешней политики, – то есть активной политики; мы лишь подбираем камешки, залетающие в наш огород, и счищаем падающую на нас грязь по мере наших сил. Когда я говорю о союзах, я не подразумеваю под этим союзов оборонительных и наступательных, ведь пока миру не угрожает опасность, но все-таки намеки на возможность, вероятность или намерение заключить тот или иной союз на случай войны, примкнуть к той или иной группировке – как раз эти намеки и лежат в основе влияния, которым какое-либо государство может теперь пользоваться в мирное время. Тот, кто может в случае войны очутиться в слабейшей группировке, склонен быть сговорчивее; тот, кто совсем изолируется от других, тем самым отказывается от влияния, особенно если это самая слабая из великих держав. Союзы – это выражение общности интересов и намерений. Я не знаю, имеем ли мы сейчас какие-либо осознанные цели и намерения в политике; но то, что мы имеем интересы, нам наверняка напомнят другие. Мы же можем пока рассчитывать на союз только с теми, чьи интересы наиболее многообразно пересекаются и даже сталкиваются с нашими, то есть на союз с германскими государствами и с Австрией. Если мы намерены ограничить нашу внешнюю политику этим, то нам придется привыкнуть к мысли, что наше влияние на европейские дела в мирное время будет сведено до семнадцатой части голосов в узком совете Союзного сейма , а в случае войны мы останемся во дворце Турн-и-Таксис одни с союзной конституцией в руках. Я спрашиваю вас: скажите, есть ли в Европе хоть один кабинет, кроме венского, который бы так кровно, естественно был заинтересован в том, чтобы не допускать усиления Пруссии, и, напротив, уменьшить ее влияние в Германии; есть ли еще хоть один кабинет, который преследовал бы эту цель более ревностно и искусно, который с таким хладнокровием и цинизмом руководствовался бы вообще в своей политике только собственными интересами и который дал бы нам, России и западным державам столько исчерпывающих доказательств своего коварства и ненадежности в качестве союзника? Стесняется ли Австрия входить в любые соглашения с заграницей, отвечающие ее выгодам, или даже открыто угрожать ими членам Германского союза? Считаете ли вы императора Франца-Иосифа натурой, способной к жертвам и преданности вообще, а ради чуждых Австрии интересов – в особенности? С точки зрения «принципа», видите ли вы какую-нибудь разницу между его буольбаховским образом правления и наполеоновским? Наполеон сказал мне в Париже, что ему, «всячески старающемуся покончить с системой чрезмерной централизации, основанной в низшей инстанции на полицейском писаре и которую я считаю одной из главных причин всех несчастий, постигших Францию», крайне странно видеть, как Австрия стремится к такой централизации всеми силами. Прошу вас далее ответить мне, не отделываясь уклончивыми выражениями: существуют ли еще правительства помимо Австрии, которые считали бы себя менее обязанными сделать что-либо для Пруссии, кроме как средние немецкие государства? В мирное время они испытывают потребность играть роль в Германском союзе и в Таможенном союзе, оберегать свой суверенитет у наших границ, ссориться с фон дер Хейдтом. Но во время войны их поведение по отношению к нам обусловливается боязнью или недоверием; даже ангелы не смогут искоренить в них это недоверие до тех пор, пока существуют географические карты, на которые можно взглянуть. Еще один вопрос: неужели и вправду вы и его величество король полагаетесь на Германский союз и на его армию в случае войны? Я не имею в виду революционную войну Франции против Германии, которая находилась бы в союзе с Россией, но войну интересов, когда Германия с Пруссией и Австрией оказались бы предоставлены самим себе. Если вы надеетесь на это, тогда наш спор продолжать невозможно: значит, мы с вами исходим из совершенно разных оснований. Что дает вам право предполагать, будто великий герцог Баденский или Дармштадтский, король Вюртембергский или Баварский, в интересах Пруссии и Австрии, возьмут на себя роль Леонида , если никто ни в малейшей степени не верит в единодушие и взаимное доверие между Пруссией и Австрией, и они далеко не превосходят противника силой? Вряд ли король Макс заявит Наполеону в Фонтенебло , что только ценой его жизни император перейдет границу Германии или Австрии. Я был крайне удивлен, узнав из вашего письма, что австрийцы заявляют, будто бы они сделали для нас в Нейенбурге более, чем французы. Так нагло лгать способна только Австрия. Австрийцы не могли бы ничего сделать, даже если бы хотели, и тем более ради нас не стали бы иметь никаких дел с Францией и с Англией. Напротив, они мешали нам, как только могли, в вопросе о пропуске войск; они очерняли нас, восстановили против нас Баден, а затем были против нас, заодно с Англией, в Париже. Мне передавали и французы и Киселев, что во всех переговорах, где Гюбнер присутствовал без Гацфельдта, – это как раз были переговоры по решающим вопросам, – он всегда первый присоединялся к протестам англичан против нас; после выступала Франция, а уже за нею – Россия. Вообще-то, с какой стати стал бы кто-нибудь в вопросе о Нейенбурге действовать в нашу пользу и отстаивать наши интересы? Разве можно было ожидать что-нибудь в награду от нас или в противном случае бояться нас? Лучше, чтобы другие ожидали от нас политических действий единственно из чувства всеобщей справедливости или из желания угодить, – мы не в праве ожидать этого от других. Если наше решение состоит в том, чтобы и дальше оставаться изолированными, если мы хотим, чтобы с нами никто на считался и при случае третировали, то я, естественно, не в силах этому помешать. Если же мы хотим восстановить наш авторитет, то этого добиться нельзя, так как мы закладываем фундамент нашего будущего только на песке Германского союза и спокойно ожидаем обвала. Пока мы все уверены, что часть европейской шахматной доски закрыта для нас по нашему собственному желанию и что мы из принципа связываем себе одну руку, хотя другие пользуются обеими руками в ущерб нам, – нашим добродушием будут пользоваться без страха и без благодарности. Ведь я вовсе не призываю, чтобы мы заключили союз с Францией и конспирировали против Германии; но разве не разумнее быть с французами в дружеских, а не в холодных отношениях, пока они нас не трогают? Мне бы только и хотелось, чтобы другие не считали, что они могут брататься с кем угодно, когда мы скорее дадим вырезать ремни из нашей кожи, чем станем защищать нашу кожу с помощью Франции. Учтивость – недорогая валюта, и если ее ценой получится добиться хотя бы того, что другие перестанут считать, будто они всегда могут полагаться на Францию против нас, а нам все время нужна помощь против Франции, то одно это будет большим выигрышем для мирной дипломатии. Если мы игнорируем это средство и даже поступаем вопреки ему, то не знаю, может быть, лучше сэкономить и сократить расходы на дипломатию, так как эти люди при всем своем старании не добьются того, что может сделать без особых усилий король, а именно – возвратить Пруссии достойное положение в мирное время иллюзией дружественных отношений и возможных союзов. Также его величество способен без труда затормозить всю работу дипломатов демонстрацией холодных отношений. Чего же могу здесь добиваться я или любой другой наш посланник, когда мы производим такое впечатление, что у нас нет друзей или что мы надеемся на дружбу Австрии. Говорить, не вызывая насмешек, о поддержке со стороны Австрии в каком-нибудь важном для нас вопросе можно только в Берлине. Да и там мне известен лишь очень ограниченный круг людей, которые бы без горечи говорили о нашей внешней политике. У нас только одно средство от всех бед: броситься на шею графу Буолю и излить ему нашу братскую душу. Когда я еще был в Париже, некий граф NN потребовал развода со своей женой, бывшей наездницей, ввиду нарушения супружеской верности, когда застиг ее на месте преступления в двадцать четвертый раз. Адвокат превозносил его на суде как образец галантного и снисходительного супруга. Но и этому графу не сравниться с нашим великодушием в отношении Австрии. Собственные недочеты отражаются на нашем внутреннем положении не тяжелее, чем завладевшее всеми гнетущее чувство утраты нашего престижа за границей и совершенно пассивной роли нашей политики. Мы – тщеславная нация, нас огорчает, когда нам нечем похвастаться, и ради правительства, которое создаст нам вес за границей, мы можем стерпеть многое и многим поступиться, даже кошельком. Но если нам приходится признаться, что внутри страны мы скорее благодаря хорошему здоровью справляемся с болезнями, прививаемыми нам врачами из правительства, чем лечимся и соблюдаем здоровую диету по их предписанию, то было бы бессмысленно искать утешения в нашей внешней политике. Ведь вы, глубокоуважаемый друг, в курсе нашей политики. Так можете ли вы указать какую-нибудь цель, к которой стремилась бы эта политика, хотя бы какой-нибудь план на несколько месяцев вперед? Даже при данных обстоятельствах знают ли там, чего им собственно нужно? Знает ли это кто-либо в Берлине? Вы и вправду считаете, что у руководителей какого-нибудь другого государства также отсутствуют положительные цели и взгляды? Далее, можете ли вы мне назвать хоть одного союзника, на которого могла бы рассчитывать Пруссия, если бы дело сейчас дошло до войны. Или который бы высказался в нашу пользу в таком вопросе, как, например, Нейенбургский. Или который сделал бы что-нибудь для нас, рассчитывая на нашу помощь или опасаясь нашей враждебности? Мы самые добродушные, самые безопасные политики, и нам при этом, по сути, никто не верит. Нас считают ненадежными друзьями и неопасными врагами, будто мы в делах внешней политики делаем все, как Австрия, и во внутренней так же больны, как она. Я не имею ввиду текущий момент; но можете ли вы назвать мне хотя бы какой-нибудь позитивный план (оборонительных – сколько угодно) или какую-нибудь цель в нашей внешней политике со времен проекта Радовица о союзе трех королей. Правда, был проект с заливом Яде , но он остается до сих пор не осуществленным. И Австрия любезнейшим образом вытянет из-под нашего контроля Таможенный союз, ибо мы не решимся наотрез сказать «нет». Удивляюсь, откуда еще находятся дипломаты, у которых хватает смелости иметь свое мнение и не угасло еще деловое честолюбие. Наверное, я скоро, как и многие мои коллеги, ограничусь тем, что буду без лишних слов исполнять получаемые инструкции, присутствовать на заседаниях и уклоняться от участия в общем ходе нашей политики. Так ведь и здоровье сохранишь, и меньше изведешь чернил. Вы, наверное, подумаете, что я все вижу в черном свете с досады, что вы не разделяете моих воззрений, что я резонерствую, как скворец, но столь же ревностно, как и свои идеи, я стал бы отстаивать и чужие, только бы они были. А чтобы и дальше так прозябать, нам вовсе не нужен весь аппарат нашей дипломатии. Жареные рябчики, которые летят нам прямо в рот, и так не промахнутся; однако даже и это может случиться, если мы не сделаем усилия вовремя раскрыть рот, если только зевнем в эту минуту. Я же хочу одного: не избегать таких шагов, которые способны в мирное время создать у иностранных кабинетов впечатление, что мы не в плохих отношениях с Францией, что им не следует рассчитывать, будто нам необходимо их содействие против Франции, и по этой причине прижимать нас. И уж если с нами пожелают обойтись недостойным образом, то мы будем способны на любые союзы. Я настаиваю, что эти преимущества мы нам доступны в обмен на одну лишь учтивость и видимость взаимности. И теперь пусть мне докажут, что это не сулит нам никаких выгод и что нашим интересам больше отвечает такое положение, когда иностранные и германские дворы имеют причину исходить из предположения, что мы при любом раскладе должны быть вооружены против Запада и нуждаемся в союзах, а, может быть, даже в помощи против него. Пусть мне докажут, что нам следует избрать такую ситуацию даже в том случае, когда эти дворы пользуются подобным предположением в качестве основания для направленных против нас политических действий. Или пусть мне предоставят другие программы и цели, несовместимые с видимостью дружеских отношений с Францией. Не знаю, имеет ли правительство какой-либо план (который мне неизвестен), – я не думаю. Но когда отказываются от дипломатического сближения, предлагаемого великой державой, и регулируют политические отношения двух великих держав, руководствуясь лишь симпатиями или антипатиями к отдельным лицам и порядкам, менять которые не в нашей власти и воле, то я отреагирую весьма сдержанно. Я скажу: не могу согласиться с этим как дипломат и при подобной организации внешних отношений нахожу лишним и реально отмененным все дипломатическое ведомство, вплоть до консульской службы. Вы скажите: «Этот человек наш естественный враг. Скоро станет очевидно, что он именно такой и таким останется». Я мог бы возразить или на тех же основаниях заявить: «Австрия и Англия – наши противники; этот факт давно уже обнаруживается со стороны Австрии естественным образом, со стороны Англии – неестественным». Оставив это в стороне, допустим даже, что вы правы. Я однако не могу признать политически рациональным показывать наши опасения другим государствам, включая сюда Францию, еще в мирное время. Напротив, я считаю, что, пока не произойдет предвещаемый вами разрыв, было бы желательно дать понять другим, что мы не считаем войну с Францией неминуемой в более или менее близком будущем, что такая война не является чем-то неразрывно связанным с положением Пруссии, что сложные отношения с Францией – это не органический недостаток, не врожденный порок нашей природы, на котором всякий может безнаказанно спекулировать. Пока все думают, что мы холодны с Францией, до тех пор и коллега по союзу будет в этом вопросе холоден со мной…

ф. Б.».

Вот ответ Герлаха:

«Берлин, 6 мая 1857 г.

Ваше письмо от 2-го числа доставило мне большое удовольствие, потому что теперь я убежден в вашем искреннем желании сохранить или добиться единодушия со мной во взглядах, о чем большинство людей не думают, но, с другой стороны, оно вызывает потребность возражать вам и привести аргументы в поддержку моих взглядов. Прежде всего я нахожу, что в глубочайшей основе мы с вами все-таки единодушны. В противном случае мне не пришлось бы вдаваться в столь пространные возражения: ведь это было бы бессмысленно. Если вам действительно не нужно расходиться со мной принципиально, то необходимо в первую очередь определить, в чем заключается принцип, и не ограничивать себя пустыми отрицаниями типа «игнорирования реалий», «исключения Франции из политических комбинаций». Также нельзя найти этот общий принцип в «прусском патриотизме», в «пользе и вреде для Пруссии», в «службе исключительно королю и стране», так как все это разумеется само собой, относительно этого вы должны ожидать моих слов, что я надеюсь осуществить все это своей политикой и лучше и полней, нежели вы или кто бы то ни было еще. Но для меня определение принципа является делом исключительной важности именно потому, что без такого принципа я считаю все политические комбинации ошибочными, хрупкими и в высшей степени опасными. В этом меня убедил его успех в течение последних 10 лет. Теперь мне придется начать несколько издалека, со времен Карла Великого, т. е. оглянуться на тысячу лет назад. Тогда принципом европейской политики было распространение христианской веры. Карл Великий служил этому делу, ведя войны с сарацинами, саксами, аварами и пр., и его политика вовсе не была непрактичной. Его наследники были захвачены беспринципными распрями, и только великие государи средневековья сохранили верность старому принципу. Прусское могущество было основано на борьбе бранденбургских маркграфов и Тевтонского ордена с народами, не желавшими покориться власти императора, викария церкви. И это продолжалось до тех пор, пока кризис церкви не привел к территориализму, к упадку империи, к церковному расколу . С тех пор в христианском мире не было общего принципа. От изначального принципа осталось только сознание необходимости вести борьбу против опасного могущества турок. Австрия, а потом и Россия на самом деле не были непрактичны, когда воевали с турками в соответствии с этим принципом. Войны с Турцией укрепили власть этих государств, и если бы мы сейчас сохраняли верность этому принципу борьбы с Турецкой империей, Европа или христианский мир пребывали бы – насколько человек способен судить – в более выгодном положении относительно Востока, чем теперь, когда оттуда нам грозит величайшая опасность. До французской революции – этого резкого и очень практического отпадения от церкви христовой, прежде всего в политической области – проводилась политика «интересов» так называемого патриотизма, и мы видели, куда она привела. Ничего более беспомощного, чем прусская политика с 1778 г. до французской революции , не существовало. Напомню о субсидиях, которые Фридрих II платил России и которые были равносильны дани, напомню о неприятии Англии. В Голландии старый престиж Фридриха II еще держался до 1787 г. , но Рейхенбахская конвенция была уже позором, причиной которому – отступление от принципа. Великий курфюрст вел войны в интересах протестантизма, а войны Фридриха-Вильгельма III с Францией были, очевидно, войнами против революции . В сущности и три силезские войны 1740–1763 гг. имели протестантский характер, хотя территориальные интересы и соображения равновесия играли в них такую же роль. Принцип, привнесенный в европейскую политику революцией, совершившей шествие по Европе, как мне кажется, сохраняет свою силу до сих пор. Верность этому взгляду вовсе не оказалась непрактичной. Англия, которая до 1815 г. оставалась верна принципу борьбы с революцией и не дала обмануть себя старому Бонапарту, достигла высшей степени могущества. Австрия после многих неудачных войн все же благополучно преодолела это испытание. Пруссия серьезно пострадала от последствий Базельского мира и оправилась только в 1813–1815 гг. Еще сильнее пострадала Испания , которую Бонапарт уничтожил. А средние немецкие государства, как вы сами считаете, являются в Германии печальным продуктом революции и порожденного ею бонапартизма, этим источником греха, продуктом, октроированным и взятым под покровительство на Венском конгрессе из-за половинчатости и взаимного недоверия. Если бы в Вене руководствовались принципом и отдали Бельгию Австрии, а франконские княжества – Пруссии , то Германия была бы теперь в другом состоянии, особенно если бы одновременно были приведены к своим естественным размерам незаконнорожденные Бавария, Вюртемберг и Дармштадт . Однако тогда принципу предпочли выравнивание границ и тому подобные чисто механические соображения. Но вам, должно быть, уже надоели мои уводящие слишком далеко рассуждения, поэтому перехожу к новейшим временам. Неужели вы считаете удачным такое положение, что сегодня, когда Пруссия и Австрия враждуют между собой, Бонапарт владычествует до самого Дессау и ничто в Германии не делается без его позволения? Разве союз с Францией может заменить нам тот порядок, который существовал с 1815 по 1848 г., когда в немецкие дела не вмешивалась ни одна чужая держава? Я, как и вы, уверен, что ни Австрия, ни немецкие государства ничего для нас не сделают. Но я считаю, что Франция, т. е. Бонапарт, также ничего для нас не сделает. Мне, как и вам, не нравится, что у нас относятся к нему недружелюбно и невежливо. Исключать Францию из политических комбинаций – безумие. Но отсюда еще не следует, что необходимо забыть о происхождении Бонапарта, пригласить его в Берлин и этим спутать все понятия и внутри страны, и за рубежом. В невшательском вопросе он вел себя хорошо в том смысле, что предотвратил войну и открыто сказал, что больше ничего не станет предпринимать. Но не лучше ли обстояло бы дело, если бы мы не поддавались «политике чувства», а прямо поставили вопрос перед европейскими державами, подписавшими Лондонский протокол вместо того, чтобы укрываться за плечом Бонапарта, что как раз было на руку Австрии. За пленных же можно было заступиться, и с ними не приключилось бы никакой беды. Далее, вы обвиняете нашу политику в изолированности. Франкмасон Узедом винил нас в том же самом, когда хотел навязать нам договор от 2 декабря . Эта мысль была по нраву и Мантейфелю, ныне решительному врагу Узедома, вам же в то время, слава богу, – нет. Австрия тогда присоединилась к декабрьскому договору, – и какую пользу он ей принес? Теперь она мечется в поисках союзов. Она заключила тотчас же после Парижского мира некий квазиальянс, а сейчас как будто заключила тайное соглашение с Англией. Я тут не вижу никаких выгод, одни только затруднения. Последний союз может приобрести значение только в случае отмены франко-английского союза, да и тогда Пальмерстона будет не удержать от заигрывания с Италией и Сардинией . Моим политическим принципом была и будет борьба с революцией. Вы не убедите Бонапарта в том, что он не на стороне революции. Ему и не хочется переходить в другой лагерь, так как он находит там свои безусловные выгоды. Следовательно, здесь не может идти речи ни о симпатиях, ни об антипатиях. Данная позиция Бонапарта есть «реальность», которую вы не можете «игнорировать». Но это совсем не означает, что не следует быть вежливым и уступчивым, признательным и предупредительным по отношению к нему и что в определенных случаях нельзя с ним вести переговоров. Однако если мой принцип, т. е. принцип противодействия революции, верен, – а я думаю, что и вы его признаете, – то нужно постоянно держаться его и на практике. Ведь к тому времени, когда вопрос будет актуален, – а это время придет, если принцип верен, – те, которые также должны признать его (как, возможно, скоро Австрия, а также и Англия), будут знать, чего они могут ждать от нас. Вы сами утверждаете, что на нас нельзя положиться, а ведь нельзя не признать, что лишь тот надежен, кто действует по определенным принципам, а не считается с зыбкими понятиями интересов и т. д. Англия, а по-своему и Австрия, были с 1793 по 1813 г. весьма надежны и потому всегда находили себе союзников, несмотря на все поражения, которые им наносили французы. В том, что касается нашей германской политики, я думаю, что мы все-таки призваны показать малым государствам свое прусское превосходство и не позволять делать с собой все что угодно, например, в делах Таможенного союза и многих других, вплоть до приглашений на охоту, вплоть до поступления принцев на нашу службу и т. д. Здесь, т. е. в Германии, и надлежит, как мне представляется, оказать сопротивление Австрии, но в то же время следовало бы избегать в отношении Австрии чего-либо вызывающего. Вот что я могу возразить на ваше письмо. А если обратиться к нашей политике вне Германии, то я не вижу ничего удивительного и ничего страшного в том, что мы изолированы в такое время, когда все перевернулось с ног на голову, когда Англия и Франция находятся в таком тесном союзе, что Франция не осмеливается принять меры предосторожности против швейцарских радикалов , потому что Англии это может не понравиться, между тем как на ту же Англию она наводит страх своей подготовкой к десанту и делает решительные шаги к альянсу с Россией, когда Австрия состоит в союзе с Англией, что постоянно порождает смуту в Италии, и т. д. Куда же, по вашему мнению, нам обратиться при таком положении дел? Не туда ли, куда будто бы намекал, будучи здесь, Плон-Плон , т. е. к союзу с Францией и Россией против Австрии и Англии? Но такой союз незамедлительно приведет к преобладающему влиянию Франции в Италии, к полному революционизированию этой страны и вместе с тем обеспечит Бонапарта преобладающим влиянием в Германии. Нам бы уделили известную долю этого влияния во второстепенных вопросах, но небольшую и не надолго. Ведь нам уже доводилось видеть Германию под русско-французским влиянием в 1801–1803 гг., когда епископства были секуляризованы и распределены по указке из Парижа и Петербурга . Пруссия, которая тогда была в добрых отношениях с этими обеими державами и в дурных – с Австрией и Англией, также получила при дележе кое-что, но очень немного, а ее влияние тогда было меньше, чем когда-либо».

Не входя в подробное обсуждение этого письма, я писал генералу 11 мая:

«…Я узнал из Берлина, что при дворе меня считают бонапартистом. Это несправедливо. В 1850 г. наши противники обвиняли меня в предательской привязанности к Австрии и нас называли берлинскими венцами , после решили, что мы пахнем юфтью, и нас окрестили казаками с Шпрее. В то время на вопрос, за русских ли я или за западные государства, я всегда отвечал, что стою за Пруссию и считаю идеалом в области внешней политики отсутствие предрассудков, образ действий, свободный от симпатий или антипатий к иностранным государствам и их правителям. Что касается заграницы, то я всю жизнь симпатизировал одной лишь Англии и ее жителям, да и теперь еще возможно не лишился этого чувства, но им-то не нужно, чтобы мы их любили. Лично я получу одинаковое удовлетворение, против кого бы наши армии ни двинулись – против французов, русских, англичан или австрийцев. Это не имеет значения, только бы мне доказали, что это необходимо в интересах здравой и хорошо просчитанной прусской политики. Но в мирное время навлекать на себя неудовольствие или поддерживать таковое – это нелепо, это подрыв собственных сил, если с этим не связана никакая практическая политическая цель. Я считаю нелепым рисковать свободой своих будущих решений и союзов ради смутных симпатий, не встречающих взаимности, и идти на такие уступки, каких Австрия ожидает от нас сейчас в отношении Раштатта , только по доброте души и из жажды одобрения. Если ожидать эквивалента за такую услугу сейчас нельзя, то нам следует от нее воздержаться. Возможность использовать ее в качестве объекта соглашения представится, возможно, в будущем. Представления о пользе для Германского союза не могут быть единственной руководящей линией прусской политики, так как самым полезным для Союза было бы, очевидно, подчинение всех немецких правительств Австрии в военном, политическом и торговом отношениях внутри Таможенного союза. Под единым руководством Германский союз мог бы добиться гораздо большего как в военное, так и в мирное время, и в случае войны мог бы быть поистине устойчивым…»

Герлах отвечал мне 21 мая:

«Получив ваше письмо от 11-го числа, я подумал, что это ответ на мою попытку возражения против вашего подробного письма от 2-го числа. Я находился в напряженном состоянии, ведь мне очень тяжело расходиться с вами во взглядах, и я надеялся, что нам удастся договориться. Однако ваши оправдания в ответ на упрек в бонапартизме обнаруживают, что мы еще далеки друг от друга… Я так же твердо знаю, что вы не бонапартист, как и то, что большинство государственных деятелей не только у нас, но и в других странах на самом деле бонапартисты, как, например, Пальмерстон, Бах, Буоль и другие; знаю также a priori, что вам, наверно, попадалось немало экземпляров этой породы во Франкфурте и в Германии, чуть было не сказал – в Рейнском союзе. Уже ваше отношение к оппозиции в последнем ландтаге снимает с вас всякое подозрение в бонапартизме. Но именно из-за этого мне совершенно непонятен ваш взгляд на нашу внешнюю политику. Мне также кажется, что нельзя проявлять недоверие, упрямство и предвзятость к Бонапарту. В отношениях с ним надо применять наилучшие приемы, но только не приглашать его сюда. Этим мы уронили бы себя, погрешили бы против здравого смысла там, где он еще сохранился, возбудили бы недоверие и лишились бы собственного достоинства. Из-за этого я многое одобряю в вашем меморандуме. Историческое введение (страницы 1–5) в высшей степени поучительно, да и большая его часть довольно сносна. Но, извините, там нет головы и хвоста, нет ни принципа, ни цели политики. 1. Способны ли вы отрицать, что Наполеон III, как и Наполеон I, подвержен всем последствиям своего абсолютизма, основанного на народном суверенитете (избранник 7 миллионов). Что он и сам понимает это так же хорошо, как понимал прежний Наполеон? 2. Франция, Россия и Пруссия – тройственный союз, в который Пруссия лишь вступает: она остается слабейшей из трех, а Австрия и Англия с недоверием ей противостоят. Она прямо способствует победе «интересов Франции», то есть сначала ее господству в Италии, а затем в Германии. В 1801–1804 гг. Россия и Франция делили Германию и только немного отдали Пруссии. 3. Чем отличается представляемая вами политика от политики Гаугвица в 1794–1805 гг.? Тогда тоже речь шла лишь об «оборонительной системе». Тугут, Кобенцль, Лербах были ничем не лучше Буоля и Баха; Австрия была также вероломна; Россия была еще менее надежна, чем сейчас; хотя Англия была надежнее. Король в душе тоже не сочувствовал такой политике… Когда мы с вами расходимся, мне часто приходит мысль, что я со своим взглядом на вещи устарел и что, хотя я и не могу признать свою политику неверной, все-таки, может быть, нужно испробовать и другую политику. В 1792 г. Массенбах был сторонником союза с Францией и написал об этом сочинение в самый разгар войны. С 1794 г. Гаугвиц был приверженцем оборонительной системы или нейтралитета и т. д. Революционный абсолютизм в сущности имеет завоевательный характер, так как он может держаться в стране лишь при условии, что вокруг страны все обстоит так же, как и внутри. Пальмерстон вынужден был поддержать выступление против бельгийской печати и т. п. Наполеон III оказался весьма слабым в отношениях со швейцарским радикализмом, в то время, как он сам признавал, что считает радикализм неудобным для себя. Еще одна параллель. В 1812 г. Гнейзенау, Шарнгорст и еще некоторые были против союза с Францией, который, как известно, состоялся и был осуществлен путем отправления вспомогательного корпуса. Успех говорил в пользу тех, кто хотел этого союза. И все же я скорее стал бы на сторону Гнейзенау и Шарнгорста. В 1813 г. Кнезебек стоял за перемирие, Гнейзенау – против ; я, тогда еще 22-летний офицер, был решительным противником перемирия и, несмотря на последовавший успех, могу доказать, что я был прав. «Дело победителей нравится богам, дело побежденных – Катону» – это также не лишено ценности… Вам не составит труда провести политику оборонительной системы в союзе с Францией и с Россией, – раньше это называлось политикой нейтралитета, и в восточном вопросе Англия не соглашалась с ней примириться. За вас Мантейфели и еще многие другие (его величество в душе будет против вас, но займет пассивную позицию). Но все они будут за вас лишь до тех пор, пока держится бонапартизм. А мало ли что может случиться за это время? Если бы вам удалось, я был бы очень рад взять бразды в свои руки, оставшись не замешанным в эту историю. Старый Бонапарт правил 15 лет, Луи-Филипп – 18. Неужели вы считаете, что нынешний строй продержится дольше?

Л. ф. Г.».

Я писал в ответ:

«Франкфурт, 30 мая 1857 г.

Я отвечаю на ваши последние два письма, подавленный сознанием ограниченности человеческого слова, тем более письменного. Каждая попытка объясниться вызывает новые недоразумения; человеку не дано высказаться целиком на бумаге или устно, и нам не добиться, чтобы другие восприняли высказываемые нами обрывки мыслей так, как мы их сами воспринимаем. Это происходит отчасти из-за несовершенства нашей речи по сравнению с мыслью, отчасти по той причине, что внешние факты, привлекаемые нами, не представляются двум разным людям в одинаковом свете, разве только один из них согласен принимать взгляды другого на веру, не имея собственного мнения. К различным препятствиям, вроде дел, гостей, хорошей погоды, лени, болезни детей и собственного недомогания, присоединилось упомянутое чувство. Все вместе стало причиной того, что у меня не хватало духа ответить на вашу критику новыми доводами, каждый из которых сам по себе страдает неполнотой и имеет свои слабые стороны. При оценке этих доводов примите во внимание, что я оправляюсь от болезни и выпил сегодня первый стакан мариенбадской. Если наши взгляды не сходятся, ищите причину этого отличия в писательском зуде, а по сути дела, я неизменно утверждаю, что мы с вами согласны. Принцип борьбы с революцией я также разделяю, но считаю неправильным выставлять Луи-Наполеона как единственного или хотя бы только по преимуществу представителя революции. Я не считаю возможным проводить этот принцип в политике так, чтобы даже самые отдаленные его следствия ставились выше любых других соображений, чтобы он был, так сказать, единственным козырем в игре и самая малая карта его побивала даже туза другой масти. Много ли осталось еще в современном политическом мире таких институтов, которые не выросли бы из революционной почвы? Возьмите Испанию, Португалию, Бразилию, все американские республики, Бельгию, Голландию, Швейцарию, Грецию, Швецию, наконец, Англию, до сих пор сознательно опирающуюся на славную революцию 1688 г. А на те владения, которые нынешние немецкие государи отвоевали частью у императора и империи, частью у равных им владетельных князей, частью у собственных сословий, даже у них самих нет в полной степени легитимных прав. Да и мы сами в нашей государственной жизни не можем избежать использования революционных основ. Многие из подобных явлений уже укоренились, и мы к ним привыкли, как ко всем тем чудесам, которые окружают нас повсюду и именно поэтому уже не кажутся нам чудесными. Однако это никому не мешало ограничить понятие «чуда» явлениями, никак не более чудесными, чем факт нашего собственного рождения или повседневная человеческая жизнь. Признавать какой-нибудь принцип главенствующим и всеобъемлющим я могу лишь в той степени, в какой он оправдывает себя при всех обстоятельствах и во все времена. Положение: «изначально порочное не исправится с течением времени» остается верным с точки зрения учения. Но даже тогда, когда революционные явления прошлого не были освящены такой давностью, чтобы о них можно было сказать словами ведьмы из «Фауста» о своем адском зелье («у меня имеется флакон; я лакомлюсь порой сама, когда придется. Притом нисколько не воняет он»); даже тогда люди не всегда были так целомудренны, чтобы воздержаться от любовных прикосновений. Довольно антиреволюционные правители называли Кромвеля «братом» и искали его дружбы, когда она казалась полезной. Весьма почтенные государи вступили в союз с Генеральными штатами в Голландии, еще до того, как они были признаны Испанией. Вильгельма Оранского и его преемников в Англии наши предки считали вполне кошерными даже в те времена, когда Стюарты еще предъявляли свои права на престол. А Соединенным Штатам Северной Америки мы простили их революционное происхождение еще по Гаагскому договору 1785 г. . Царствующий ныне король Португалии посетил нас в Берлине. Мы породнились бы с домом Бернадота , если бы не появились случайные препоны. Но когда и по каким признакам все эти силы перестали быть революционными? Несомненно, их нелегитимное происхождение прощается им с того момента, как они перестают быть опасными для нас, да и после принципиальных возражений не возникает, если они без всякого раскаяния и даже с гордостью продолжают признавать бесправие своим источником. До Французской революции я не вижу примера, чтобы какой-нибудь государственный деятель – даже самый добросовестный и христианнейший – вздумал подчинить все свои политические устремления, все свое отношение к внутренней и внешней политике, принципу «борьбы с революцией», и только этим принципом оценивал бы взаимоотношения с другими странами. Но ведь принципы американской или английской революции очень похожи на те, которые во Франции привели к нарушению правопреемственности, если не говорить о размахе кровопролития и различных, смотря по национальному характеру, бесчинствах в области религии. Я не могу допустить, чтобы до 1789 г. не было ни одного такого же христианского и консервативного политического деятеля, так же хорошо сознававшего, в чем зло, как вы и я, и чтобы он не обратил внимания на истинность того принципа, который мы считаем основой всякой политики. Я не вижу к тому же, чтобы мы применяли этот принцип ко всем революционным явлениям после 1789 г. так же строго, как к Франции. Подобное правовое состояние в Австрии, процветание революции в Португалии, Испании, Бельгии и в насквозь революционной современной Дании, открытое исповедание и пропаганда основных революционных ценностей английским правительством, применение их хотя бы в нейенбургском конфликте – это все не мешает нам смотреть на отношения нашего короля с монархами этих стран терпимее, чем на его отношения с Наполеоном III. Что же такого особенного в Бонапарте и во Французской революции вообще? Нелегитимное происхождение Бонапартов, конечно, – значительное обстоятельство, но то же мы видим в Швеции, где оно, тем не менее, не влечет таких последствий. Быть может, что-либо «особенное» заключается именно в семействе Бонапартов? Но не оно же пробудило революцию, и устранить революцию, или хотя бы обезвредить ее не удастся даже если истребить эту семью. Революция намного старше Бонапартов, и ее основание куда шире Франции. Если искать ее источник на земле, то это подобает делать не во Франции, скорее в Англии, если не еще раньше в Германии или Риме, зависит от того, будем ли мы во всем винить крайности реформации или римского католицизма, или внедрение римского права в германский мир. Наполеон I начал с того, что с успехом использовал французскую революцию в своих честолюбивых целях, а затем безуспешно пытался побороть совершенно негодными средствами. Он бы с большим удовольствием вычеркнул ее из своего прошлого, после того как сорвал и присвоил ее плоды. Он содействовал революции в гораздо меньшей степени, чем три предшествовавшие ему Людовика – утверждением абсолютизма при Людовике XIV, непристойностями регентства и Людовика XV, слабостью Людовика XVI, который при утверждении конституции 14 сентября 1791 г. заявил, что революция окончена, во всяком случае, она созрела. Бурбоны, даже если забыть Филиппа Эгалитэ, сделали для революции больше, чем все Бонапарты, вместе взятые. Как и всякий абсолютизм, бонапартизм – только плодородная почва для семян революции, сам он ее не порождает. Это совсем не значит, что я оставляю бонапартизм вне сферы революционных явлений. Но я хочу показать его без примесей, вовсе не присущих ему неотъемлемо. Я отношу к таковым несправедливые войны и завоевания. Они не являются характерным свойством семейства Бонапартов или названной их именем системы правления. Законные наследники древних тронов тоже владеют этим умением. Людовик XIV в меру своих сил распоряжался в Германии не менее свирепо, чем Наполеон, и если бы последний со своими задатками и наклонностями родился сыном Людовика XVI, то, верно, также отравил бы нам существование. Завоевательные склонности свойственны Англии, Северной Америке, России и другим не менее, чем наполеоновской Франции. Если хватит сил и представится случай, то даже самую легитимную монархию вряд ли остановит скромность или любовь к справедливости. У Наполеона III этот инстинкт, как кажется, не доминирует. Он не полководец, и в случае большой войны, которая ознаменовалась бы крупными победами или поражениями, взгляды французской армии, носительницы его господства, были бы скорее устремлены на какого-нибудь удачливого генерала, чем на императора. Поэтому его стремление к войне возможно только под влиянием внутренних опасностей. Но такая необходимость явилась бы с самого начала и легитимному королю Франции, если бы он теперь пришел к власти. Итак, ни память о дяде с его жаждой завоеваний, ни сам факт незаконного происхождения власти нынешнего императора французов не дают мне права оценить его как исключительного представителя революции и как предпочтительный объект борьбы с революцией. Второй порок он разделяет со многими существующими властями, а в первом заподозрить его можно пока не больше, чем других. Вы обвиняете его в том, уважаемый друг, что он якобы не сможет удержаться, если все вокруг не будет устроено так же, как у него. Если бы я признал это справедливым, то этого было бы достаточно, чтобы поколебать мое мнение. Но отличие бонапартизма от республики в том и состоит, что ему нет надобности силой распространять свои принципы управления. Даже Наполеон I не стремился навязать свою форму правления тем странам, которые прямо или косвенно не были присоединены к Франции. Соревнуясь друг с другом, они добровольно подражали ему. С некоторых пор угрожать революцией другим странам стало специальностью Англии, и, если бы Луи-Наполеон хотел того же, что Пальмерстон, мы давно бы уже стали свидетелями восстания в Неаполе. Распространяя революционные порядки на соседние страны, французский император создал бы трудности для самого себя. Учитывая, что он убежден в несовершенстве нынешних французских порядков, в интересах упрочения своего господства и своей династии ему выгоднее подвести под собственную власть более прочное основание, чем то, каким может служить для него революция. Получится ли у него сделать это – другой вопрос, но ни в коей мере он не закрывает глаз на недостатки и опасности бонапартистской системы правления, так как он прямо об этом говорит и жалуется на нее. Сегодняшняя форма правления не является для Франции чем-то произвольным, что Луи-Наполеон мог бы установить или изменить. Она досталась ему чем-то заранее данным, и, видимо, это единственный способ, которым можно будет управлять Францией еще долгое время. Для чего-либо иного нет основания: оно либо отсутствует в самом национальном характере, либо было разрушено и утрачено. Если бы сейчас на троне очутился Генрих V, то и он не мог бы править по-другому, если бы вообще оказался в состоянии править. Луи-Наполеон не создавал революционные порядки своей страны, он добыл власть не путем восстания против законно существующей власти, а просто-напросто поймал ее как бесхозное имущество в водовороте анархии. Если бы он захотел сложить с себя власть, он бы поставил этим Европу в затруднительное положение, и его единодушно попросили бы остаться. А если бы он уступил свою власть герцогу Бордосскому, тот так же не сумел бы ее удержать, как не сумел добыть. Когда Луи-Наполеон называет себя избранником семи миллионов, он лишь признает факт, который невозможно отрицать. Он не может приписать своей власти какое-либо другое происхождение помимо действительного. Но о нем нельзя сказать, что теперь, уже будучи у власти, он продолжает на практике придерживаться принципа народного суверенитета и считает волю масс для себя законом (что сейчас все сильнее чувствуется в Англии). Естественно, что притеснения и унизительное обращение, которым подверглась наша страна при Наполеоне I, производят неизгладимое впечатление на всех, кому пришлось это пережить. В их глазах тот, кого называли удачливым солдатом – наследником революции, и весь его род отождествляется с принципом зла, с которым мы и боремся в образе революции. Но я думаю, что вы слишком многое возводите на нынешнего Наполеона, когда именно его, и только его, считаете олицетворением ненавистной революции и по этой причине вносите его в проскрипционный список, объявляя всякие отношения с ним бесчестными. Любой признак революционности, которым он отмечен, вы находите и на других, но не обращаете, тем не менее, против них свою ненависть с той же доктринерской строгостью. Бонапартистская система внутреннего управления – грубая централизация, уничтожение всякой независимости, презрение к праву и свободе, официальная ложь, коррупция и в государственном аппарате, и на бирже, бесхребетные и беспринципные писаки – все это процветает и в незаслуженно предпочитаемой вами Австрии, точно так же как и во Франции. Более того, на берегах Дуная все это насаждается сознательно, свободным отправлением полноты власти, в то время как Луи-Наполеон застал этот режим во Франции как готовый, ему самому нежеланный, но не легко устранимый результат истории. Мне кажется, что-то «особенное», побуждающее нас называть революцией преимущественно именно французскую революцию, содержится не в особенностях семьи Бонапартов, а в близости к нам событий и территориально, и во времени, а также в величине и могуществе страны, где эти события разыгрались. Поэтому они еще опаснее. Однако я не думаю что, исходя из этого, поддерживать отношения с Бонапартом хуже, чем с другими порождениями революции, или с правительствами, которые добровольно отождествляют себя с нею, как Австрия, и активно содействуют распространению революционных идей, как Англия. Я вовсе не хочу прославлять отдельные личности и порядки во Франции. К первым я не питаю никакого пристрастия, а последние считаю несчастьем для государства. Я только хочу объяснить, почему мне не кажется ни греховным, ни бесчестным войти в более близкие отношения с признанным нами монархом крупной державы, если этого требует ход политических событий. Я не заявляю, что такие отношения сами по себе были бы ценны, я говорю только, что все прочие возможности хуже и что, желая улучшить их, мы должны действительно или для вида сблизиться с Францией. Только таким образом мы способны образумить Австрию и заставить ее поступиться своим чрезмерным шварценберговским честолюбием в той степени, чтобы она задумалась об установлении взаимопонимания с нами и не пыталась ущемить нас. Это единственный способ пресечь дальнейшее развитие непосредственных отношений средних германских государств с Францией. Только тогда Англия начнет понимать важность союза с Пруссией, когда будет иметь основания опасаться, что может упустить эту возможность в пользу Франции. Таким образом, даже с точки зрения вашего предпочтения Англии и Австрии, нам нужно начать с Франции, чтобы образумить первые две державы. Вы, многоуважаемый друг, предрекаете в своем письме, что мы будем играть в прусско-франко-русском союзе жалкую роль. Я никогда не считал такой союз целью наших стремлений, но говорил о нем как о факте, который, очевидно, рано или поздно произойдет из нынешней путаницы и которому мы не можем воспрепятствовать, с которым мы должны, следовательно, считаться и последствия которого мы должны выяснить заранее. При этом, так как Франция добивается нашей дружбы, пойдя ей в этом навстречу, мы могли бы, возможно, помешать такому союзу или изменить его последствия. Во всяком случае избежать необходимости присоединения к нему в качестве «третьего». Пока мы не станем сильнее, чем сейчас, мы будем на положении относительно слабого при всяком соединении с другими великими державами. И Австрия, и Англия, вступи мы с ними в союз, использовали бы свое превосходство не в наших интересах. К ущербу для себя мы испытали это на Венском конгрессе . Австрия не будет мириться с тем, чтобы мы приобрели вес в Германии. Англия не может мириться с развитием нашей морской торговли или флота и с завистью относится к нашей промышленности. Вы сравниваете меня с Гаугвицем, с его «оборонительной политикой». Но в то время обстоятельства были иные. Уже тогда Франция обладала грозным превосходством сил, во главе ее стоял заведомо опасный завоеватель. А на Англию, наоборот, можно было вполне рассчитывать. Я отваживаюсь не порицать Базельский мир. Союз с Австрией того времени, с ее Тугутом, Лербахом и Кобенцлем был так же невыносим, как и с нынешней. И если в 1815 г. мы не достигли многого, то я не могу это отнести на счет Базельского мира. Мы не были способны одержать верх над интересами Англии и Австрии, противостоявшими нашим интересам, ибо наша физическая слабость по сравнению с прочими великими державами не внушала опасений. Государства Рейнского союза пережили «Базель» еще не так, как мы, и все-таки они отлично преуспели на Венском конгрессе. С нашей стороны было удивительной глупостью не воспользоваться случаем в 1805 г. и не помочь преодолеть превосходство Франции. Нам нужно было напасть на Наполеона быстро, решительно и драться до последнего вздоха. Бездействие было еще менее понятно, чем выступление за Францию. Упустив эту возможность, мы должны были и в 1806 г. любой ценой соблюсти мир и дождаться другого благоприятного случая… Я совсем не поддерживаю «оборонительную политику», я говорю только, что мы способны без каких-либо агрессивных намерений и обязательств сделать шаг навстречу попыткам сближения со стороны Франции. Это даст нам то преимущество, что оставит открытой любую дверь, сохранит возможность поворота в любом направлении, до того момента, когда положение вещей станет более устойчивым и понятным. Предлагаемую линию я оцениваю не как конспирирование против других, но лишь как меру предосторожности, необходимую для нашей самообороны. Вы говорите: «Франция сделает для нас не более, чем Австрия и средние немецкие государства». Я считаю, что никто для нас ничего не сделает, если это не будет и в его собственных интересах. Однако та установка, в какой Австрия и средние государства сейчас преследуют свои интересы, совершенно несовместима с задачами, которые являются жизненно важными вопросами для Пруссии. Никакая общность нашей политики невообразима, пока Австрия не освоит по отношению к нам более скромную систему поведения, но это пока маловероятно. Вы согласны со мной, что мы «должны показать малым государствам превосходство Пруссии»; но какими средствами мы располагаем для этого в рамках союзного акта? С одним голосом из 17, имея противником Австрию – на многое рассчитывать не приходится. Визит Луи-Наполеона к нам по указанным мной в другом месте причинам мог бы сам по себе придать нашему голосу больший вес в глазах мелких государств. Их уважение к нам и даже верность будут прямо пропорциональны страху перед нами. Они никогда не будут нам доверять, взгляд на карту лишает их этого доверия. Им понятно, что их собственные интересы и желания преграждают путь общему направлению прусской политики, именно здесь таится для них опасность, единственной гарантией против которой является сегодня бескорыстие нашего всемилостивейшего государя. Недоверие к Пруссии не увеличилось бы из-за посещения Берлина французом. Недоверие и без того уже существует, а настроения короля, которые могли бы его рассеять, вовсе не вызывают чувства благодарности к его величеству: им лишь пользуются и эксплуатируют его. Предполагаемое «доверие» не даст нам в случае нужды ни одного солдата, когда страх, сумей мы его внушить, отдаст весь Союз в наши руки. А внушить этот страх можно ощутимым показом наших добрых отношений с Францией. Если что-то подобное не предпринять, то, скорее всего, не удастся долго поддерживать те приятные отношения с Францией, которые вы сами признаете желательными. Ибо сейчас они заискивают перед нами, чувствуют потребность заключить с нами брачный союз, надеются на свидание. Наш отказ вызвал бы охлаждение, которое не осталось бы незамеченным другими дворами, так как «выскочка» чувствовал бы себя задетым в самой чувствительной точке. Предложите мне любую другую политику, и я готов обсудить ее с вами открыто и без предубеждений. Но мы никак не можем пассивно проводить бесплановую политику и радоваться, если нас оставляют в покое, находясь в самом сердце Европы. Подобная политика станет для нас сейчас столь же опасной, как в 1805 г., и мы окажемся наковальней, если ничего не предпримем, чтобы стать молотом. Я не способен признать за вами права утешать себя тем, что «дело побежденных нравится Катону», если при этом вы рискуете обречь наше общее отечество на поражение… Если мои взгляды не находят у вас понимания, не произносите, по крайней мере, окончательного приговора. Вспомните, что в тяжелые времена мы много лет не только трудились вместе на одной ниве, но и растили на ней одни и те же злаки. Вспомните, что со мной можно договориться и я всегда готов признать свою неправоту, убедившись в ней сам…

ф. Б.».

Герлах отвечал:

«Сан-Суси, 5 июня 1857 г.

…В первую очередь я с удовольствием признаю практическую сторону ваших взглядов. Нессельроде верно заметил, как и вы, что, пока Буоль у власти (вы справедливо упоминаете наряду с ним Баха), сотрудничество с Австрией неосуществимо. Рассыпаясь в громогласных заверениях в дружбе, Австрия настроила, говорил он, против них (т. е. русских) всю Европу, оторвала у них кусок Бессарабии и сейчас еще причиняет им тяжкое огорчение. Таким же образом Австрия обходится и с нами, а во время Восточной войны ее поведение было до гнусности вероломно. Итак, когда вы говорите, что с Австрией вместе идти нельзя, то это относительно верно, и в конкретном случае мы вряд ли разойдемся с вами по этому вопросу. Но не забывайте, что за одним прегрешением всегда следует другое, и что Австрия тоже может представить нам список весьма скверных проступков, как, например, противодействие в 1849 г. вступлению в Баденский озерный округ, что, собственно, и привело к потере Нейенбурга, который должен был завоевать принц Прусский. Затем политика Радовица, далее, высокомерное отношение в период интерима, когда даже Шварценберг повел себя подобающим образом, и множество менее важных деталей: все подряд повторение политики 1793–1805 гг. Но тот взгляд, что наши дурные отношения с Австрией должны быть лишь относительно дурными, практичен при всех обстоятельствах. Во-превых, он удерживает нас от мести, способной привести только к несчастью. Во-вторых, он сохраняет волю к примирению и сближению, а значит, устраняет все то, что могло бы помешать такому сближению. У нас отсутствует и то и другое. Почему? Потому, что наши государственные люди пускаются в бонапартизм. Но о последнем больше знают старики, чем молодые. В данном случае стариками являются король и аз грешный, молодыми – Фра Диаволо (Мантейфель) и прочие, так как Фра Диаволо в 1806–1814 гг. был в Рейнском союзе, а вас еще на свете не было. Мы же десять лет постигали бонапартизм на практике, нам его хорошо втолковали. Поэтому все наши разногласия сводятся – ибо в основе мы единодушны – лишь к различному пониманию смысла этого явления. Вы говорите: Людовик XIV тоже был завоевателем; австрийский девиз «общими силами» также революционен; Бурбоны сильнее виноваты в революции, нежели Бонапарты, и т. д. Вы заявляете, что положение «изначально порочное не исправится с течением времени» верно только с точки зрения доктрины (я не могу согласиться даже с этим, так как из всего неправого может возникнуть правое и с течением времени возникает). Из царской власти в Израиле, установленной вопреки божьей воле, вышел Спаситель. Рувим, Авессалом и другие нарушают столь признанное первородство. На Соломона, прижитого с прелюбодейкой Вирсавией, нисходит Господне благословение. Но когда вы все это мешаете в одну кучу с бонапартизмом, это свидетельствует о полном непонимании сущности бонапартизма. Бонапарты – и Наполеон I, и Наполеон III – отличаются не только революционным нелегитимным происхождением своей власти, как это, возможно, свойственно и Вильгельму III, и королю Оскару , и т. д. Они сами – воплощение революции. Оба, и № 1, и № 3, ощущали в этом свою беду, но преодолеть это оба были не в силах. Прочтите забытую сейчас книгу «Отношения и переписка Наполеона Бонапарта с Жаном Фьеве», вы обнаружите там глубокие взгляды старого Наполеона на сущность государств. Да и нынешний Бонапарт импонирует мне такими мыслями, как, например, признание дворянских титулов, восстановление майората, осознание опасности централизации, борьба против биржевой спекуляции, стремление восстановить старые провинции и т. д. Но это не меняет сущности его власти, так же как и сущность Габсбургско-Лотарингского дома не меняется от присутствия в его составе либерального и даже революционного императора Иосифа II или Франца Иосифа с его высокоаристократическим Шварценбергом и баррикадным героем Бахом. Гони природу в дверь… Поэтому никакой Бонапарт не может отказаться от народного суверенитета, он и не делает такой попытки. Как показывает цитированная выше книга, Наполеон I отказался от своего желания забыть о своем революционном происхождении, когда, например, приказал расстрелять герцога Ангьенского . Наполеон III будет действовать подобным образом, он уже так поступал, например, при нейенбургских переговорах, когда перед ним возникла наилучшая, и при других обстоятельствах весьма желанная, возможность восстановить Швейцарию. Однако он испугался лорда Пальмерстона и английской прессы, что честно признал Валевский. Россия испугалась его, Австрия – и его, и Англии, и таким образом состоялась эта позорная сделка. Разве не странно, – мы имеем глаза и не видим, имеем уши и не слышим, – что сразу после нейенбургских переговоров следует история с Бельгией, победа либералов над клерикалами, победоносный союз парламентского меньшинства с уличным восстанием против парламентского большинства . Но вдруг оказывается, что вмешательства со стороны легитимных держав быть не должно – этого Бонапарт безусловно не потерпел бы. Если же все это не успокоится, то бонапартизм вмешается – вряд ли, однако, за клерикалов или конституцию, скорее в пользу суверенного народа. Бонапартизм – это не абсолютизм и даже не цезаризм. Первый может опираться на божественное право, как в России или на Востоке, поэтому он не касается тех, кто не признает этого божественного права, для кого его не существует, если только такому автократу не вздумается объявить себя бичом божьим, как Атилле, Магомету или Тимуру, но это исключения. Цезаризм есть захват высшей власти в законной республике и оправдывается необходимостью. Но для любого Бонапарта волей-неволей, хочет он того или нет, революция, т. е. народный суверенитет – это внутреннее, а при любом конфликте или нужде – и внешнее правовое основание. Именно из-за этого меня не может удовлетворить ваше уподобление Бонапарта Бурбонам, абсолютистской Австрии, как не удовлетворяет меня ссылка на индивидуальный характер Наполеона III, который мне тоже импонирует во многих отношениях. Если не он будет завоевателем, так его преемник, хотя наследный принц империи имеет шансов на трон не больше многих других и в любом случае меньше, чем Генрих V. В этом отношении Наполеон III такой же наш естественный враг, каким был Наполеон I, я хочу только, чтобы вы это имели ввиду, и вовсе не желаю, чтобы мы с ним ссорились, дразнили его, раздражали, отвергали его ухаживания. Но наша честь и право принуждают нас к сдержанности в отношениях с ним. Он должен знать, что мы не готовим его свержения, что мы относимся к нему без враждебности, честно, но пусть имеет ввиду, что мы считаем происхождение его власти опасным (он сам так думает), и если он попробует использовать это, мы окажем ему противодействие. Он и вся остальная Европа должны знать это, не дожидаясь наших заявлений. Иначе он накинул бы на нас аркан и потащил бы куда захочется. Хорошая политика именно в том и состоит, чтобы, не доводя дела до столкновения, внушать доверие тому, с кем мы на самом деле единодушны. Но для этого надо говорить с людьми честно и не ожесточать их молчанием и коварными выходками, как делает Фра Диаволо. На совести Пруссии тяжкий грех: она первая из трех держав Священного союза признала Луи-Филиппа и побудила к тому же других. Может быть, Луи-Филипп правил бы до сих пор, если бы с ним были честны, почаще показывали ему зубы и таким образом напоминали о том, что он узурпатор. Много говорят об изолированном положении Пруссии. Но каким образом искать прочных союзов, если, как выразился император Франц в 1809 г. на Венгерском сейме, «весь мир сошел с ума»? Политика Англии с 1800 до 1813 г. была обращена на то, чтобы отвлечь Бонапарта на континенте и тем самым не допустить высадки десанта в Англии, к чему он всерьез готовился в 1805 г. Теперь Наполеон занят во всех своих портах военными приготовлениями, чтобы высадить в нужный момент десант, а легкомысленный Пальмерстон ссорится со всеми континентальными державами. Австрия не без причин опасается за свою Италию и враждует с Пруссией и Россией – единственными государствами, которые не противодействуют ей там. Она сближается с Францией, еще с XIV века с вожделением взирающей на Италию, и доводит до крайности Сардинию, которая держит в своих руках входы и выходы Италии; она перемигивается с Пальмерстоном, а тот усердно раздувает и поддерживает восстание в Италии. Россия либеральничает во внутренней политике и бегает за Францией. С кем же следует объединяться? Разве тут возможно что-либо, кроме выжидания? В Германии прусское влияние столь незначительно оттого, что король никак не решается показать немецким государям свое неудовольствие. Как бы необычно они себя ни вели, их, однако, рады видеть и в Сан-Суси, и на охоте. В 1806 г. Пруссия начала войну с Францией при весьма неблагоприятных предзнаменованиях, тем не менее за ней пошли Саксония, Кургессен, Брауншвейг, Веймар, когда Австрия уже в 1805 г. оказалась без всякой свиты…

Л. ф. Г.».

Я не видел причин дальнейшими возражениями продолжать эту, по сути, бессмысленную переписку.

* * *

Летом 1861 г. дело дошло до ожесточенной борьбы внутри министерства , которая описана в нижеследующем письме военного министра фон Роона от 27 июня.

«Берлин, 27 июня 1861 г.

Вы, вероятно, в общем знакомы с принявшим теперь критический оборот вопросом о присяге. Положение накалилось до разрыва. Король не может идти на уступки, не погубив навсегда себя и корону. Большинство министров также не уступят; этим они вспороли бы себе свои безнравственные животы и уничтожили бы себя политически. Они не способны поступить иначе, чем быть и оставаться непокорными. До сих пор я, занявший в этом жгучем вопросе совершенно противоположную позицию, и Мантейфель с трудом убеждаем короля не сдавать позиции. Он бы пошел на этот шаг, если бы я ему посоветовал, но я молю бога, пусть лучше он вырвет у меня язык, но не согласится. Но я одинок, совершенно одинок. Эдвин Мантейфель уезжает сегодня в крепость. Вчера король наконец разрешил мне обозначить для него других министров. Он стоит на неутешительной точке зрения, что, кроме Шталя и Ко, мы не найдем людей, которые сочли бы допустимой присягу с принесением клятвы. Меня интересует: считаете ли вы исконный обычай принесения присяги монарху посягательством на конституцию? Если вы ответите утвердительно, значит, я ошибался, полагая, что вы разделяете мое мнение. Если же вы согласны со мной и полагаете, что соображение моих любезных партнеров, что будто они считают себя не в состоянии поступить так же, является доктринерским шарлатанством, следует из политических обязательств и диктуется партийной позицией в политике, – тогда и вы не будете колебаться и вступите в совет короля, чтобы подобающим образом разрешить вопрос о присяге. Тогда вы также найдете способ безотлагательно подготовиться к назначенному отъезду в отпуск и без промедления известите меня по телеграфу. Достаточно будет написать: «Да, приеду», будет лучше, если вы сможете указать дату прибытия. Шлейниц уйдет в любом случае, независимо от вопроса о присяге. Это решено. Но еще не ясно, чей вам нужно будет взять портфель: его или Шверина. Его величество склоняется, по-видимому, в пользу второй возможности. Но это уже дальнейшая забота. В первую очередь надо убедить короля, что он сможет составить такое министерство, какое ему нужно, не меняя явным образом системы. Также я обратился с такими же вопросами к президенту фон Мёллеру и фон Зельхену, но они еще не ответили. Положение безрадостное! Король жестоко страдает. Ближайшие члены его семьи – против него и советуют ему пойти на худой мир. Упаси его Господь поддаться! Если он согласится – мы на всех парусах въедем в болото парламентарного правления. Я горю в деловой лихорадке, возросшее бремя вместе со всем этим политическим бедствием того и гляди раздавит меня, но добрый конь падает мертвым и не отказывается служить. Деловые хлопоты оправдывают и лаконичность этих строк. Добавлю только одно: я сжег за собой мосты и поэтому уйду, если король уступит; хотя это само собой разумеется. Это письмо вам доставит английский курьер, как обещает Шлиффен. Отвечайте мне немедленно по телеграфу».

Я ответил 2 июля:

«Ваше послание прибыло сюда через англичанина вчера в бурю и ливень и нарушило мой покой, прервав мечты о спокойном времени, которое я намеревался провести в Рейнфельде , попивая киссинген. В спокойный спор между влечением к молодым глухарям и желанием повидать жену и детей резким диссонансом вторглась ваша команда: «На коня!» Я стал ленивым, сонным и малодушным с тех пор, как болезнь подорвала мой организм. Но к делу. Я не слишком хорошо понимаю, как спор о присяге смог приобрести такое значение для обеих сторон. В правовом отношении я не сомневаюсь, что король вовсе не вступит в противоречие с конституцией, если примет присягу по традиционной форме. Он имеет право требовать от каждого подданного в отдельности и от каждой корпорации своей страны принесения присяги, когда и где ему вздумается. И если у моего короля оспаривают право, которое он хочет и может осуществлять, то я чувствую себя обязанным бороться за это право, хотя бы я сам и не был не верил в практическую важность его осуществления. Поэтому я телеграфировал Шлиффену, что считаю верным то «юридическое основание», на которое должно опираться новое министерство, и объясняю доктринерским упрямством отрицательную позицию противоположной партии и то значение, какое она придает недопущению акта присяги. Если я добавил, что иные возможности мне не понятны, то подразумевал не личности и дарования, благодаря которым мы могли бы взяться за дело, но программу, с помощью которой нам пришлось бы действовать. На мой взгляд, здесь и заключается вся трудность. По сложившемуся у меня впечатлению, основная слабость нашей политики состояла до сих пор в том, что мы показывали себя либералами в Пруссии и консерваторами за границей, низко ставили права нашего короля, а права иностранных государей слишком высоко. Это естественный результат дуализма между конституционным направлением министров и легитимистским направлением, придававшимся нашей внешней политике личной волей его величества. Мне было бы не легко отважиться принять наследство Шверина, тем более я считаю недостаточным капиталом для этого мое здоровье в его сегодняшнем состоянии. Если бы это и произошло, я бы и во внутренних делах чувствовал необходимость другого направления нашей внешней политики. Я думаю, что только через поворот нашей «внешней» политики можно укрепить позицию короны внутри страны и избавить ее от давления, которому в противном случае она фактически не в состоянии будет долго противостоять, хотя я и не сомневаюсь в том, что средств для этого достаточно. Давление паров изнутри, по-видимому, достаточно сильно, иначе непонятно, как нашу общественную жизнь могут до такой степени волновать ничтожества вроде Штибера, Шварка, Макдональда, Пацке, Твестена и т. п. За границей будут недоумевать, как и почему проблема с присягой могла взорвать кабинет. Можно было бы подумать, что гнетущее, дурное управление в течение долгого времени так восстановило народ против власти, что теперь при малейшем дуновении ветра вспыхивает огонь. В немалой степени наша политическая незрелость повинна в том, что мы спотыкаемся на каждом шагу. Однако за последние четырнадцать лет мы привили нации вкус к политике и не сумели удовлетворить ее аппетит, теперь она ищет себе пищу в помойных ямах. Мы почти так же тщеславны, как французы. Когда нам удается убедить себя, что мы пользуемся уважением за границей, тогда и дома нам многое нравится. Но если нам кажется, будто любой мелкий вюрцбуржец смеется над нами и презирает нас, будто мы сносим все это, трусим и надеемся, что императорская армия защитит нас от Франции, – тогда мы видим внутренние недостатки в каждом закоулке, и любой газетный писака, горланящий против правительства, оказывается тогда прав. Ни один владетельный дом от Неаполя до Ганновера не поблагодарит нас за нашу симпатию, а ведь по отношению к ним мы проявляем подлинно евангельскую любовь к врагу в ущерб безопасности собственного трона. Моему государю я предан вплоть до Вандеи , но ради всех остальных я вовсе не чувствую себя обязанным хотя бы пальцем шевельнуть. Я боюсь, что слишком расхожусь во взглядах с нашим всемилостивейшим государем и что он едва ли найдет меня подходящим человеком для вступления в совет короны. Если он вообще захочет воспользоваться моими услугами, то скорее всего во внутренних делах. Впрочем, на мой взгляд, это не имеет значения, так как я не ожидаю успешных действий от правительства в целом, если наша внешняя политика не будет более твердой и менее зависимой от династических симпатий. По недостатку доверия к самим себе мы пытаемся на них опереться, хотя они не могут служить опорой, да она нам и не нужна. Имея ввиду выборы, жаль, что разрыв происходит именно в такой форме. Верноподданная масса избирателей не поймет спора о присяге, а демократия исказит его смысл. Было бы вернее ни в чем не уступить Кюне в военном вопросе , прервать отношения с палатой, распустить ее и этим показать нации, как король относится к этой шайке. Пожелает ли король, если это будет необходимо, прибегнуть к такой мере зимой? Я не полагаю, чтобы выборы на этот раз были удачными, впрочем, именно присяга даст королю кое-какие средства повлиять на них. Но все-таки своевременный роспуск после явных эксцессов большинства – весьма целительное средство, самое надежное, при помощи которого можно восстановить здоровое кровообращение. Я имею возможности исчерпывающе изложить в письме свою точку зрения на положение дел, с которым я мало знаком, и не рискую доверить бумаге многое из того, что мне хотелось бы сказать. Получив сегодня разрешение на отпуск, в субботу я отправлюсь отсюда морем, во вторник утром надеюсь быть в Любеке, а вечером в Берлине. Выехать раньше не смогу, потому что император хочет еще повидаться со мной. Это письмо тоже придет с английским курьером. Подробности, значит, устно. Прошу передать сердечный привет вашей супруге.

Преданный вам друг

ф. Бисмарк».

* * *

Привожу здесь некоторые письма из моей переписки с королем Людвигом, которые способствуют верной характеристике этого несчастного монарха . Да и сами по себе они могут снова приобрести актуальный интерес. Официальные обращения приведены только в первых письмах.

«Версаль, 27 ноября 1870 г.

Всепресветлейший державный король!

Прошу ваше королевское величество принять изъявление моей благоговейной признательности за милостивые сообщения, переданные мне по повелению вашего величества графом Гольнштейном. Чувство благодарности, которое я питаю к вашему величеству, имеет более глубокое основание, нежели одни только личные чувства, ибо мое служебное положение дает мне возможность оценить великодушные решения вашего величества, коими вы содействовали с самого начала и вплоть до предстоящего окончания этой великой национальной войны объединению и могуществу Германии. Но не мне благодарить Баварский королевский дом за подлинно немецкую политику вашего величества и за героизм вашего войска: это долг немецкого народа, это дело истории. Я могу лишь засвидетельствовать, что до конца жизни буду благоговейно предан и искренно признателен вашему величеству и всегда сочту за счастье, если мне удастся оказать вашему величеству какую-либо услугу. Почтительнейше сообщаю, что в вопросе о титуле германского императора, по моим соображениям, самое главное, чтобы инициатива исходила только от вашего величества и более ни от кого, в особенности не от народного представительства. Могло бы сложиться ложное представление, если бы вопрос не был поставлен благодаря свободной, хорошо взвешенной инициативе самого могущественного из примыкающих к Союзу государей. Я позволил себе вручить графу Гольнштейну проект, который будет направлен моему всемилостивейшему королю и по его желанию, с соответствующими редакционными изменениями, – другим членам Союза. В основу этой декларации положен принцип, которым действительно проникнуты немецкие племена: германский император – их соотечественник, король прусский – их сосед, титул же германского императора означает лишь, что связанные с этим права основаны на добровольном вручении ему полномочий германскими князьями и племенами. История нас учит, что высокому европейскому достоинству великих княжеских династий Германии, включая Прусскую, наличие избранного ими германского императора никогда не было помехой. Почтительнейше пребываю вашего величества нижайшим и глубоко преданным слугой

ф. Бисмарк».

«Любезный граф!

С особым удовольствием я заметил, что вы нашли время выразить мне воодушевляющие вас чувства, несмотря на ваши многочисленные и не терпящие отсрочки дела. Приношу вам за это горячую признательность, ибо я высоко ценю дружеское расположение человека, на которого с гордостью и радостью смотрит вся Германия. Вашему королю, моему любезному и высокочтимому дяде, мое письмо вручат завтра. От всего сердца желаю, чтобы мое предложение нашло полное сочувствие у короля и у прочих членов Союза, которым я также писал, и у всей нации; меня радует сознание, что благодаря положению, занимаемому мною в Германии, я мог в начале и при окончании этой достославной войны сделать твердый шаг на пользу национального дела. Но в то же время питаю стойкую надежду, что Бавария и впредь сохранит свое положение, так как оно вполне сочетается с честной и прямодушной союзной политикой и вернее всего может помешать пагубной централизации. То, что вы сделали для немецкой нации, величественно, бессмертно, и я могу сказать без лести, что вам принадлежит самое почетное место в ряду великих людей нашего времени. Да продлит Господь вашу жизнь на много, много лет, чтобы вы могли продолжать свою деятельность на благо и процветание нашего общего отечества. Примите, любезный граф, искренний привет, с коим я пребываю неизменно вашим искренним другом.

Людвиг

Гогеншвангау, 2 декабря 1870 г.».

«Версаль, 24 декабря 1870 г.

Всепресветлейший король, всемилостивейший государь!

Благожелательное письмо вашего величества, врученное мне графом Гольнштейном, дает мне смелость вместе с признательностью за милостивое содержание этого письма принести вашему величеству мои почтительнейшие поздравления с наступающим новым годом. Едва ли Германия когда-либо была так уверена в том, что новый год принесет ей осуществление ее национальных устремлений. Когда заветные мечты осуществятся, когда объединенная Германия добьется того, что она будет в состоянии своими собственными силами обеспечить себе мир в прочных границах, не стесняя вместе с тем свободного развития отдельных членов Союза. Решающий голос, который ваше величество имели в преобразовании нашего общего отечества, навеки заслужит благодарность немецкого народа и никогда не будет забыт историей. Ваше величество совершенно справедливо полагаете, что я также не ожидаю ничего доброго от централизации, но думаю, что наиболее подобающей немецкому духу формой государственного развития является поддержание прав, которые союзная конституция обеспечивает отдельным членам Союза. Я нахожу вместе с тем, что в этом вернейшая порука против тех опасностей, кои могут угрожать праву и порядку при свободном развитии современной политической жизни. Враждебность, с какой вся республиканская партия в Германии отнеслась к инициативе вашего величества и союзных князей по поводу реставрации императорского титула, доказывает, что последнее вполне согласуется с монархическо-консервативными интересами. Прошу ваше величество милостиво верить тому, что я почту себя счастливым, если мне удастся сохранить всемилостивейшее расположение вашего величества.

ф. Б».

«Любезный граф!

В знак благодарности за ваши выдающиеся заслуги в деле заключения германских союзных договоров я жалую вас прилагаемой при сем звездой с бриллиантами к уже имеющемуся у вас нашего дома ордену св. Губерта. Главным образом благодаря вашему содействию справедливые интересы Баварии были приняты на этих переговорах во внимание, и поэтому вы, любезный граф, можете видеть в этом пожаловании не только жест простой обходительности, но и выражение моей дружеской к вам благосклонности, на которое вы имеете очевидное право. Орденский девиз – «верность без колебаний» – является также и моим девизом. Бавария, руководствуясь им, будет честным союзником Пруссии и гармоничным звеном империи. Выражаю еще раз свое постоянно и особливо благожелательное к вам отношение, шлю вам, любезный граф, мой искренний привет, неизменно пребывая вашим искренним другом.

Людвиг.

Мюнхен, 22 марта 1871 г.».

«Любезный князь!

Мне было бы не только в высшей степени интересно, но и принесло бы самую живую радость побеседовать с вами и лично выразить вам, любезный князь, чувства глубокого уважения, которые я к вам питаю. Гнусное покушение, за неудачу которого я всегда буду благодарить Бога, как я узнал с подлинным сожалением, крайне плохо повлияло на ваше здоровье, столь драгоценное и для меня, и на ход вашего лечения. Поэтому я не решаюсь просить вас приехать ко мне в горы, где я живу в настоящее время. От всего сердца благодарю вас за ваше последнее письмо, которое доставило мне искреннюю радость. Я твердо надеюсь на вас и вполне уверен, что вы используете, как вы сами сказали моему министру ф. Пфрецшнеру, все свое политическое влияние, чтобы в основу нового порядка вещей в Германии был положен федеративный принцип. Да сохранит Господь вашу бесценную для всех нас жизнь на много лет! Ваша смерть, точно так же как и кончина столь глубоко чтимого мною императора Вильгельма, была бы большим горем для Германии и для Баварии. Шлю от всего сердца мои наилучшие пожелания, любезный князь, и остаюсь с особым уважением и глубоким доверием вашим искренним другом.

Гогеншвангау, 31 июля 1874 г.

Людвиг».

«Киссинген, 10 августа 1874 г.

Всепресветлейший король, всемилостивейший государь, помышляя закончить лечение и покинуть Киссинген, я не могу не принести еще раз вашему величеству мою глубочайшую благодарность за все милости, оказанные мне здесь вашим величеством, особенно за ваше милостивое письмо от 31-го прошлого месяца. Я глубоко осчастливлен доверием, которое ваше величество высказали мне в этом письме, и всегда буду стремиться заслужить его. Порукой тому служат не только мои личные чувства. Ваше величество, можете вполне рассчитывать и на те гарантии, вытекающие из самой сущности имперской конституции. Последняя основывается на федеративном начале, утвержденном союзными соглашениями, и любое нарушение конституции означает нарушение соглашений. В этом и состоит отличие нашей общеимперской конституции от конституции всякой другой страны. Права вашего величества являются неотделимой частью имперской конституции и основываются поэтому на тех же прочных правовых основах, как все учреждения империи. Германия имеет теперь в лице своего Союзного совета , а Бавария в лице своего достойного и разумного представительства в Союзном совете твердую гарантию против всяких попыток искажения и преувеличения стремлений к единству. Ваше величество, можете быть полностью уверены в том, что конституционные права, утвержденные соглашениями, будут строго соблюдаться даже и тогда, когда я более не буду иметь чести служить империи в звании канцлера . С чувством глубокого преклонения пребываю вашего величества всеподданнейшим слугой.

ф. Бисмарк».

«Фридрихсруэ, 2 июня 1876 г.

Ваше величество, как написал мне барон Вертерн, и в этом году милостиво предоставили в мое распоряжение экипаж из королевских конюшен для поездки в Киссинген. Надеюсь, я буду иметь возможность последовать совету врачей и поехать и этим летом для исцеления туда, где я обрел его два года тому назад, как ваше величество изволили милостиво напомнить в высочайшем повелении от 29 апреля. В Турции дела принимают угрожающий характер и могут потребовать усиленной дипломатической работы. Но среди европейских держав Германия всегда будет в наиболее удобном положении и еще долго или во всяком случае дольше других будет оставаться в стороне от тех осложнений, которые угрожают европейскому миру на почве восточного вопроса. В силу этого я не теряю надежды посетить Киссинген через несколько недель и почтительно прошу ваше величество благосклонно принять мою нижайшую благодарность за милостивую заботу обо мне.

ф. Бисмарк».

«Я искренне счастлив, что надежда посетить Киссинген, высказанная в вашем драгоценном письме от 2-го числа сего месяца, оправдалась. От души вас приветствую в моей стране и грею себя приятной надеждой, что ваше столь драгоценное для империи здоровье будет вновь восстановлено целебными источниками Баварии. Дай Бог, чтобы общее желание всех немецких государей о сохранении мира осуществилось и чтобы вы, любезный князь, смогли, таким образом, использовать столь необходимый для вас отдых от напряженной работы. Целуя ручку княгине и посылая вам, любезный князь, самый сердечный привет, всегда остаюсь вам благожелательным и искренне преданным другом.

Берг, 18 июня 1876 г.

Людвиг».

«Киссинген, 5 июля 1876 г.

…Увы, политика не дает мне полного спокойствия, столь необходимого на водах. Бесплодная работа дипломатов вызвана не действительной опасностью, угрожающей миру, по крайней мере в отношении Германии, а общим тревожным состоянием и беспокойством. Эта работа и не может быть плодотворна, покуда борьба в границах Турции не приведет к какому-нибудь решению. Чем бы она ни кончилась, соглашение между Россией и Англией всегда будет возможно при наличии прямодушия с той и другой стороны, постольку и до тех пор, поскольку и пока Россия не стремится захватить Константинополь. Гораздо труднее будет долговременное примирение интересов Австро-Венгрии и России. Хотя до сих пор между обоими императорскими дворами еще не нарушено согласие. Я твердо надеюсь заслужить высочайшее одобрение вашего величества тем, что считаю поддержание этого согласия основной задачей германской дипломатии. Германия была бы поставлена в достаточно трудное положение, если бы ей случилось выбирать между этими двумя настолько дружественными соседними державами. Я убежден, что действую в духе вашего величества и всех немецких государей, защищая в нашей политике тот ключевой принцип, что Германия может добровольно вступить в какую-либо войну не иначе, как защищая бесспорно немецкие интересы. Я смею думать, что пока турецкий вопрос не выходит за границы Турции, он не касается таких интересов Германии, из-за которых ей стоило бы воевать. Подобным образом борьба между Россией и одной западной державой или обеими может разгореться и без вовлечения в нее Германии. В случае разногласия между Австрией и Россией положение было бы гораздо затруднительнее, но я верю, что свидание обоих монархов в Рейхштадте будет плодотворным и послужит укреплению их дружбы. К счастью, император Александр хочет мира и признает положение Австрии в отношении южнославянского движения более затруднительным и обязывающим, нежели положение России. У России задеты здесь лишь интересы внешней политики, у Австрии же – жизненные интересы внутренней политики.

ф. Бисмарк».

«С большой радостью я узнал о благоприятном ходе вашего лечения. Благодарю вас тысячекратно за эту радостную весть и от души желаю, чтобы неприятные последствия утомительного лечения киссингенскими водами также вскоре пропали. Я вам чрезвычайно обязан, любезный князь, за столь ясное изложение нынешней политической ситуации. Я восхищен дальновидностью и государственной мудростью высказанных вами политических соображений о позиции Германии в отношении нынешних и угрожающих в будущем осложнений за границей. Не стоит говорить, что ваши напряженные усилия, направленные на поддержание мира, вызывают во мне самое горячее понимание и безграничное доверие. От души желаю, любезный князь, чтобы успех германской политики и благодарность немецких государей и племен застали вас в добром здравии и бодрости. К этому искреннему пожеланию прибавляю самый сердечный привет и уверение в безупречном почтении и глубочайшем доверии, с коими, любезный князь, неизменно пребываю вашим искренним другом.

Гогеншвангау, 16 июля 1876 г.

Людвиг».

«Киссинген, 29 июня 1877 г.

Я не мог избежать множества дел во время моего лечения, ибо рейхстаг чинил всяческие затруднения в вопросе о моем заместителе, бороться с которыми мне тогда не позволяло здоровье, и таким образом я был вынужден контрассигнировать бумаги, даже будучи в отпуске. Это одно из средств, с помощью которых большинство в рейхстаге добивается установления того, что понимают под названием «ответственного имперского министра». Я же постоянно сопротивляюсь этому, но не чтобы оставаться единственным министром, но ради ограждения конституционных прав Союзного совета и его высоких поверителей. Только в ущерб им могут быть наделены полномочиями имперские министерства, учреждения которых у нас добиваются. Мы бы тогда вступили на путь централизации, который, думаю, вряд ли послужил бы в будущем ко благу Германии. Конституция не только дает моим непрусским коллегам по Союзному совету право и обязывает их открыто помогать мне в борьбе против введения имперских министерств и тем самым разъяснять, что я защищаю не только министерское единовластие канцлера, но и права союзников и министерские полномочия Союзного совета. В конце концов это является также их политической задачей. Когда я высказал это Пфрецшнеру, я, полагаю, поступил согласно со взглядами вашего величества. Я уверен, что представитель вашего величества в Союзном совете вместе с прочими своими коллегами облегчит мне борьбу с рейхстагом, который настаивает на учреждении ответственных имперских министерств. Если выбор вашего величества пал, как я слышал, на господина ф. Рудгарта, то, судя по тому, что говорил мне о нем Гогенлоэ, я должен почтительнейше благодарить вас за это назначение. Думаю, что мне удастся обсуждать с ним вполне чистосердечно не только внутренние, но и внешние дела империи. Это очень важно, если речь идет о представителе вашего величества, и в служебном отношении, и лично для меня. Сегодня наше положение по отношению к другим государствам такое же, каким оно было и в течение всей зимы. Все еще есть надежда, что война минует нас. Доверие России к тому, что она сможет полагаться на надежность нашей добрососедской политики, выросло. В то же время крепнет надежда на то, что нам удастся избежать событий, против которых Австрия была бы вынуждена принять меры, охраняя свои собственные интересы. Мы, как и прежде, стараемся поддерживать дружеские отношения между двумя империями, и старания наши весьма успешны. Наша дружба с Англией пока от этого не пострадала. Слухи, будто Германия подумывает о приобретении Голландии, пущенные при английском дворе политическими интриганами, были приняты – и то временно – лишь в высших дамских кругах. Наветчики работают без устали, но те, кто им верит, видимо, уже устали. Внешняя политика империи при таком положении дел может обратить неослабное внимание на вулкан, находящийся на Западе, который за последние 300 лет так часто угрожал Германии своими извержениями. Я не обращаю внимания на заверения, которые доходят до нас оттуда, и не могу посоветовать империи ничего другого, как только ждать возможного нового нападения во всеоружии, в полной боевой готовности…

ф. Бисмарк».

«…Пользуюсь случаем, любезный князь, чтобы высказать вам свое чрезвычайное беспокойство по поводу известия о вашем предполагаемом выходе в отставку. Учитывая все возрастающее уважение, которое я испытываю лично к вам, и мое доверие к федеративному началу вашей государственной деятельности, такое событие было бы крайне прискорбно как лично для меня, так и для моей страны. К великому моему счастью, этого не случилось, и я от души желаю, чтобы империя и верная ей Бавария еще долго могли пользоваться вашей мудростью и энергией! Также, любезный князь, примите мою неподдельную благодарность за сообщаемое вами радостное известие о надеждах на поддержание мира и за уверение, что фон Рудгарт, посланник, назначенный мной в Берлин, будет принят вами благосклонно и с глубоким доверием. Ваше отношение к вопросу об учреждении ответственных имперских министерств, все чаще дающему о себе знать, показывает, что в вашем лице мы имеем могучий оплот и защиту прав союзных князей. Меня весьма успокоили ваши слова, любезный князь, что вы видите будущее благо Германии не в централизации, которая была бы достигнута учреждением подобных министерств. Заверяю вас, что я приложу все силы к тому, чтобы непременно обеспечить вам в борьбе за сохранение основ имперской конституции самую чистосердечную и полную поддержку со стороны моих представителей в Союзном совете, к коим, без сомнения, примкнут и уполномоченные прочих государей.

Людвиг.

Берг, 7 июля 1877 г.».

«Киссинген, 12 августа 1878 г.

Позволю себе повергнуть к стопам вашего величества мою почтительнейшую благодарность за милостивое распоряжение, данное и в нынешнем году королевской придворной конюшне на время моего пребывания здесь, и за милостивые слова, которые передал мне министр фон Пфрецшнер по высочайшему повелению вашего величества. Политика, которую ваше величество во всемилостивейшем письме вашем признали вполне целесообразной для Германии, нашла на Берлинском конгрессе свое завершение. Мир нам обеспечен, опасность конфликта между Австрией и Россией устранена, а наши отношения с обеими дружественными соседними империями сохранены и укреплены. В особенности я радуюсь тому, что у нас получилось внушить венскому кабинету и населению Австрийской империи доверие к нашей политике, а также укрепить это доверие, возникшее так недавно. И впредь руководя внешней политикой империи в указанном направлении, я надеюсь заслужить высочайшее одобрение вашего величества. Сообразно с этим, я постараюсь повлиять на Порту и на другие государства, чтобы по мере сил облегчить дипломатическим вмешательством трудную задачу, которую Австрия взяла на себя, увы, несколько поздно. Гораздо сложнее в настоящее время задачи внутренней политики. После смерти кардинала Франчи мои переговоры с нунцием нисколько не подвигаются по причине ожидания инструкций из Рима. А в инструкциях, которые привез архиепископ Новокесарийский, требовалось, чтобы в Пруссии было восстановлено положение до 1870 г. если и не в форме договора, то хотя бы фактически. Такие принципиальные уступки немыслимы ни с той, ни с другой стороны. Папа фактически не способен чем-либо возместить нас. Партия центра, враждебная государству пресса, польская агитация не послушают папы, даже если его святейшество и вознамерился бы приказать этим элементам поддержать правительство. Хотя силы, объединенные в партии центра, борются в настоящее время под знаменем папы, но они сами по себе враждебны государству и будут таковыми, даже если они не могут более прикрываться знаменем католицизма. Их связь с партией прогрессистов и с социалистами, основанием которой является враждебное отношение к государству, не зависит от дискуссий по церковным вопросам. Избирательные округа, из которых пополняется центр, по крайней мере в Пруссии, включая дворян Вестфалии и Верхней Силезии, которыми руководят иезуиты и которых они с умыслом направляют на ложный путь, были, под действием демократических принципов, в оппозиции правительству и до возникновения спора о церковных делах. В таких обстоятельствах папский престол не способен предложить нам никакого эквивалента за те уступки, каких он от нас требует, учитывая, что он в настоящее время не может оказывать влияние на иезуитов, занимающихся германскими делами. Бессилие папы без их поддержки обнаружилось особенно ярко на дополнительных выборах, когда католики вопреки воле папы подавали голоса за социалистических кандидатов. А доктор Моуфанг в Майнце публично принял на себя известные обязательства по этому вопросу. Переговоры, ведущиеся здесь с нунцием, не могут продвинуться с этапа предварительной рекогносцировки. От них у меня сложилось такое впечатление, что пока нет возможности их закончить, но, я думаю, все-таки надо стараться, чтобы они не были окончательно прерваны. Этого, кажется, желает и нунций. В Риме, несомненно, полагают, что мы нуждаемся в поддержке сильней, чем на самом деле, и преувеличивают помощь, которую они, при самом добром желании, могут оказать нам в парламенте. Новые выборы в рейхстаг переместили центр тяжести гораздо более вправо, чем ожидалось. Перевес либералов уменьшился, и даже сильнее, чем показывают цифры. Предлагая распустить парламент, я не сомневался, что избиратели больше расположены к правительству, чем депутаты. В итоге многие депутаты, избранные вновь, несмотря на их оппозицию правительству, смогли добиться переизбрания, только пообещав поддержку правительству. Если они не сдержат своего обещания и придется опять распустить парламент, то они потеряют доверие избирателей и больше не будут избраны. Следствием ослабления связей между депутатами либеральной партии и центра будет, рискую думать, большая сплоченность союзных правительств. Растущая угроза социал-демократии, увеличение с каждым годом опасной разбойничьей шайки, обитающей рядом с нами в самых крупных городах, отказ со стороны большинства рейхстага помочь правительству в борьбе с этой угрозой – все это в конце концов принуждает немецких государей, их правительства и всех приверженцев государственного порядка к солидарности в самозащите. И демагогические нападки ораторов и прессы не одолеют ее до тех пор, пока правительства будут действовать единодушно и решительно, как в настоящее время. Цель Германской империи – правовая защита. А парламентская деятельность при образовании существующего ныне союза государей и городов рассматривалась только как средство для достижения целей союза, но вовсе не как самоцель. Я надеюсь, что поведение рейхстага избавит союзные правительства от необходимости когда-нибудь делать практические выводы из этого правового положения. Но я сомневаюсь, что большинство избранного ныне рейхстага будет подлинным выразителем бесспорно лояльно и монархически настроенного большинства немецких избирателей. Если этого не случится, на повестку дня снова встанет вопрос о роспуске рейхстага. Однако я не думаю, что подходящий для этого момент наступил уже нынешней осенью. Если правительству придется снова обратиться к избирателям, тогда вопрос о хозяйственной и финансовой реформе, если только он будет правильно воспринят народом, явится прекрасным орудием в руках союзных правительств. Но для этого нужно, чтобы этот вопрос обсуждался в рейхстаге, а это не может случиться раньше зимней сессии. Необходимость увеличить доходы, повысив косвенные налоги, ощущается во всех союзных государствах и была единогласно признана их министрами в Гейдельберге. Несогласие с этим парламентских теоретиков в конце концов не встретит понимания производительной массы населения. Нижайше прошу ваше величество отнестись с благосклонным интересом к этому краткому очерку современного положения дел и не лишать меня впредь высочайшей милости вашего величества…

ф. Бисмарк».

«От всей души благодарен вам за чрезвычайно интересное изображение нынешнего политического положения, которое вы были так любезны прислать мне из Киссингена, обозначив в вашем письме и те цели, которые ставит перед собой ваша большая политика на ближайшее будущее. Искренне желаю, чтобы Киссинген и дополнительный курс лечения поддержали ваши исполинские силы, необходимые для исполнения этих планов. Силы эти потребуются вам уже ко времени ближайшей сессии рейхстага. Да послужит ваша энергичная деятельность по-прежнему на благо германской отчизны и да продлится она многие годы. Этого хотят все, кому дорого процветание Германии. Также я твердо верю, что союзные правительства всегда будут действовать единодушно и сплоченно, если придется смирять социал-демократическую угрозу. Прошу вас засвидетельствовать княгине чувства моего особого уважения и передать мой горячий привет вашему сыну, графу Герберту. Еще раз от души благодарю вас, любезный князь, за ваше в высшей степени интересное письмо, доставившее мне огромное удовольствие, и прошу вас верить в совершенное уважение и понимание, с коим остаюсь неизменно вашим искренним другом.

Берг, 31 августа 1878 г.

Людвиг».

«Любезный князь фон Бисмарк!

С удовольствием пользуюсь случаем от души поздравить вас с успехом, коим увенчались происходившие в рейхстаге дебаты относительно представленной вами обширной финансовой программы. Необходимо обладать вашей необыкновенной энергией и силой, чтобы выйти победителем из борьбы с противодействующими взглядами и многочисленными эгоистическими интересами, препятствовавшими осуществлению вашего проекта. Немецкие земли вновь обязаны вам признательностью и будут с вновь ожившей надеждой стремиться к достижению материального благосостояния, составляющего необходимое основание государственной жизни. Искренно желаю, чтобы пребывание в Киссингене дало вам возможность отдохнуть от напряжения и забот последнего времени. К этому искреннему пожеланию присоединяю уверение в особливом моем уважении, с коим пребываю вашим искренним другом

Гогеншвангау, 29 июля 1879 г.

Людвиг».

«Киссинген, 4 августа 1879 г.

Ваше величество весьма осчастливили меня милостивыми словами, коими вы меня удостоили в высочайшем вашем письме от 29-го числа минувшего месяца. Особенно благодарен за то, что ваше величество соизволили обратить внимание, какие препоны создаются партийными страстями вкупе с частными интересами на пути реформ, проектируемых союзными правительствами. В ближайшем будущем вряд ли получится, на мой взгляд, добиться большего в хозяйственных вопросах относительно содействия немецкому труду и промышленности. Придется дожидаться практического результата того, чего уже получилось сделать. А результат этот не может быть четко осязаем даже в следующем году, так как принятое рейхстагом решение замедлить введение ввозных пошлин снова дало загранице возможность заполнить немецкий рынок беспошлинными товарами. Благотворное влияние на повышение нашего материального благосостояния, ожидаемое нами, может сказаться лишь по истечении будущего года. Но в области финансов, думаю, уже в одно из ближайших заседаний рейхстага придется возобновить попытку найти для союзных правительств новые источники дохода. Может быть, нынешние поступления и покрывают дефицит бюджета, но их не достаточно, чтобы осуществить реформы прямых налогов и оказать поддержку нуждающимся общинным управлениям. В политическом отношении результат деятельности союзных правительств оправдывает мои ожидания, ибо, с помощью соответствующих переговоров, был нанесен решительный удар противной группировке и составу наших политических партий и фракций. Центр в первый раз принял положительное участие в законодательстве империи. Долго ли это продолжится, будет ясно в дальнейшем. Вполне возможно, что, если соглашение с папским престолом не состоится, эта партия вернется к своим прежним, чисто отрицательным и оппозиционным позициям. Шансы на соглашение с Римом, судя по внешним признакам, с минувшего года не сильно возросли. Пожалуй, некоторую надежду дает то, что папский нунций Якобини официально заявил послу принцу Рейсу о желании начать переговоры, на что он уполномочен Римом. Насколько значительны эти полномочия, мне пока неизвестно, но, согласно желанию нунция, я изъявил готовность встретиться с ним в Гаштейне и все обсудить. Я надеюсь, что в результате последней сессии рейхстага национал-либеральная партия пустится навстречу своему расколу: на монархическое и прогрессистское, т. е. республиканское, крыло. Усилие бывшего президента фон Форкенбека подчинить законодательную власть империи непосредственному контролю немецкого союза городов и зажигательные речи Ласкера и Рихтера в адрес неимущих классов так обнажили революционные тенденции этих депутатов, что сторонники монархического строя политически не могут более иметь с ними ничего общего. Проект союза городов с его постоянным комитетом при рейхстаге разработан по образцу созыва в 1792 г. «федератов» из французских провинциальных городов. Это начинание не встретило никакой поддержки в немецком народе, но она демонстрирует, что в наших прогрессистских депутатах есть что-то от депутатов Конвента. Застрельщики революции вербуются у нас в основном из ученого пролетариата, которым северная Германия богаче южной. Они – ученые, высокообразованные господа, у них нет недвижимого имущества, нет профессии или определенных доходов, они живут либо на жалованье, получаемое на государственной или муниципальной службе, либо же на заработки в прессе, обычно занимаясь тем и другим одновременно. В рейхстаге их больше половины депутатов, хотя среди избирателей число их не превышает ничтожного процента. Именно эти господа создают фермент революционного брожения и возглавляют прогрессистскую и национал-либеральную фракции и прессу. По моему мнению, расколы в их партии есть значительная задача консервативной политики, а реформа хозяйственных интересов творит ту почву, на которой правительства постепенно могут приблизиться к достижению этой цели. Почтительнейше благодарю ваше величество за высказанные вами всемилостивейшие пожелания относительно благополучного исхода моего лечения, которое, судя по всем признакам, так же как и в прошлые годы, принесет пользу моему здоровью, сильно поколебавшемуся этой зимой. Успеху лечения много содействуют удобства, коими я пользуюсь благодаря милостивому вниманию вашего величества и которые дают мне возможность дышать целебным воздухом окрестных лесов. Превосходные лошади придворной конюшни вашего величества дают мне возможность посещать прелестные окрестности Киссингена, а это особенно приятно, ибо с годами ходить становится труднее. Прошу ваше величество милостиво принять мою нижайшую благодарность за то удовольствие и отличие, коих я тем самым удостоен.

ф. Бисмарк».

«Киссинген, 7 августа 1879 г.

Зная, как живо ваше величество интересуетесь ходом наших переговоров с Римом, я осмеливаюсь представить прилагаемые при сем копии нижеследующих документов: 1) письмо папы к его императорскому величеству от 30 мая, 2) ответ на это письмо от 21 июня, 3) письмо папы к его императорскому величеству от 9 июля, которое остается пока без ответа.

ф. Бисмарк».

«Любезный князь!

Шлю вам горячую благодарность за ваши, доставившие мне большое удовольствие, письма от 4 и 7-го числа сего месяца, в которых вы сообщаете мне так много интересного о точке зрения партий и о состоянии римских дел. Ваши переговоры с Римом уже увенчались успехом, так как заметное улучшение наших отношений с римской курией оказало решающее влияние на партию центра и содействовало удачному завершению вашей финансовой реформы. Пусть и в других отношениях ваши энергичные попытки создать большую консервативную партию увенчаются успехом. Я искренно желаю, любезный князь, чтобы здоровье и силы дали вам возможность осуществить ваши великие и столь важные дела. Поэтому мне было весьма приятно узнать из вашего письма, что ваше лечение в Киссингене обещает отличные результаты. Будьте уверены, любезный князь, в совершенном уважении и доверии, с коими я по-прежнему остаюсь вашим искренним другом.

Берг, 18 августа 1879 г.

Людвиг».

«Любезный князь фон Бисмарк! Вы были столь отзывчивы, сообщив мне в письме от 28 апреля ваше предписание на имя принца Рейса от 22-го сего месяца по церковному вопросу. Я с большим вниманием ознакомился с его содержанием и выражаю вам за его присылку мою горячую признательность, пребывая вашим искренним другом.

Мюнхен, 2 мая 1880 г.

Людвиг».

«Любезный князь ф. Бисмарк!

Я с большим интересом ознакомился с проектом церковного закона, который должен быть внесен в прусский ландтаг, и горячо благодарю вас за то, что вы его прислали с приложением столь ясного изложения обстоятельств. К моему искреннейшему огорчению, вы прибавили к нему, любезный князь, сообщение о вашем намерении отойти от дел. Вы знаете о моем искреннем уважении и безусловном доверии к вам и поэтому поймете, как было бы мне тяжело, если бы вы исполнили ваше намерение. Если условия в рейхстаге и не всегда складываются так, как хотелось бы, однако же, любезный князь, Союзный совет всегда с непременной готовностью поддержит вас на основе федеративного принципа имперской конституции. Мое правительство, никогда не отходящее от этого принципа, всегда было проникнуто помогавшим ему сознанием, что оно работает заодно с вами. С человеком, высокой политической проницательности и деятельности которого Германия обязана своим вновь возникшим величием на пути не только сохранения, но даже укрепления в едином союзе необходимой самостоятельности и мощи отдельных государств. Верность подобным началам обеспечивает нашему общему отечеству мир и могущество. Чем более горячо я стремлюсь к этому и чем крепче моя неуклонная решимость бороться за это, тем труднее мне расстаться с надеждой, что я и со мной вся Германия еще долгое время будем чувствовать ваше всегда в равной мере незаменимое руководство делами. Примите вновь, любезный князь, уверения в исключительном уважении, с коим пребываю вашим искренним другом.

Замок Берг, 17 мая 1880 г.

Людвиг».

«Любезный князь фон Бисмарк!

С глубокой признательностью я отвечаю на ваше письмо от 9-го сего месяца, приложение к которому было для меня столь увлекательно. Я высоко ценю ваши сообщения и в отношении их ценного содержания и как знак вашего любезного внимания и с удовольствием ожидаю их продолжения. Как мне передавали, вы вскоре придете в Киссинген. Вы знаете, любезный князь, сколь искренни теплые пожелания вашего благополучия, которые я храню в своем сердце. Их осуществление всегда будет для меня величайшем счастьем, ибо с подлинным почтением и величайшей благосклонностью пребываю всегда вашим искренним другом.

Замок Берг, 15 июня 1880 г.

Людвиг».

«Любезный князь!

Пожелания, которые вы были так любезны высказать мне по случаю моего двойного праздника и 700-летнего юбилея моего дома, принесли мне подлинную радость. От всей души благодарю вас за вашу испытанную верность, которая так бесценна для меня и для моей страны и на которую я полагаюсь и впредь. При сердечных отношениях, существующих между вами, славным и великим канцлером, и мною, мне было особенно отрадно узнать, что и предки мои имели причины глубоко уважать и отличать ваш род. Благоприятные вести о вашем здоровье, которые вы сообщаете мне, любезный князь, очень радуют меня, и я повторяю еще раз, что мне приятно слышать, что баварский целебный источник поддерживает удивительную энергию, которую вы применяете на благо немецких государств. С особенным удовольствием я узнал из вашего письма о вашей уверенности в том, что мир не будет нарушен, и благодарен вам за обещание прислать мне записку о политическом положении дел. Примите, любезный князь, вместе с вашими близкими уверение в искренней моей благосклонности и глубоком почтении, с коим остаюсь всегда вашим искренним другом.

Берг, 1 сентября 1880 г.

Людвиг».

«Любезный князь!

Благополучное завершение вашего лечения в Киссингене исполнило мои самые искренние пожелания, и я надеюсь, что необходимый отдых успокоит также невралгические боли, которые вас все еще не оставляют, как я с большим огорчением узнал из вашего письма. Я прочел с живейшим вниманием описание внутреннего и внешнего положения, которое вы изложили в вашем столь дорогом для меня письме. Я восхищен величием вашей деятельности в той и другой области. Меня радуют и ваши виды на поддержание мира, и решительность, с какой вы отражаете притязания ввести господство парламентского большинства, притязания, которые сегодня имеют место и в Баварии, хотя и с другой стороны. Я постараюсь, чтобы цель, к которой они стремятся, которая несовместима с монархическим принципом и может вызвать только бесконечные волнения и неудовольствия, осталась недостигнутой. С величайшим вниманием ожидаю предстоящих выборов. Если даже исход выборов приведет к нежелательным следствиям, я все же убежден, что вы со свойственным вам упорством сумеете разработать такие финансовые и хозяйственные основы, необходимые для того, чтобы обеспечить благосостояние немецких государств, и в особенности для того, чтобы сделать положение рабочих более сносным. Вы уверенно можете рассчитывать на искреннее содействие моего правительства. С другой стороны, любезный князь, я твердо уверен, что, проводя свои обширные планы, вы будете исходить из федеративного принципа, на котором строится империя и самостоятельность отдельных государств. Меня весьма обрадовало известие, что вы находитесь в пределах Баварии. Надеюсь, что вы еще много-много лет будете посещать мою страну, и шлю вам, любезный князь, вместе с самыми искренними моими пожеланиями на будущее уверение в особом моем доверии и совершенном почтении, с коим я остаюсь навсегда вашим искренним другом.

Людвиг.

Гогеншвангау, 10 августа 1881 г.».

«Любезный князь!

От всего сердца благодарю вас за удовольствие, доставленное мне вашим поздравлением ко дню моего рождения. Это поздравление, точно так же как и все содержание драгоценного вашего письма, служит новым свидетельством вашего дружеского ко мне отношения, которое глубоко радует меня и на которое я всегда вполне рассчитываю. Искренно желаю вам во время пребывания в Варцине хорошо отдохнуть и насладиться хорошей погодой, чтобы вы, пользуясь хорошим здоровьем, могли приступить, согласно вашему желанию, к выполнению ваших великих проектов. Посылая вам и вашей семье привет, остаюсь, любезный князь, с особым почтением вашим искренним другом.

Берг, 27 августа 1881 г.

Людвиг».

«Любезный князь!

Драгоценное письмо, которое вы были так любезны прислать мне из Киссингена, доставило мне большую радость. Принося вам, любезный князь, глубокую благодарность за представленные в нем пожелания к вдвойне для меня торжественному дню, я не хочу упустить случая сказать вам, что я прочел с величайшим интересом приложенную к вашему письму записку о нынешних политических делах. К величайшей моей радости, я вывел из нее заключение, что теперь нет серьезных примет, которые дали бы основания опасаться в ближайшем будущем за европейский мир. Хотя положение дел в России и концентрация войск на ее западной границе могут внушить некоторый страх. Но я надеюсь, что благодаря отрадному согласию, существующему между Германией и Австрией, служащему мощным залогом мира в Европе, и благодаря вашей мудрой и дальновидной политике удастся избежать военных осложнений и мирные намерения русского императора, провозглашенные им во всеуслышание совсем недавно по случаю торжественной коронации в Москве, в конце концов одержат верх. От всей души желаю вам скорейшего восстановления сил и здоровья, дабы Германия долго еще пользовалась чувством безопасности, какое внушает ей доверие к энергии и проницательности ее великого государственного мужа. Вместе с тем возобновляю уверение в подлинном восхищении и неизменной благосклонности, которые я всегда питаю к вам, любезный князь! Посылаю вам искренний привет и пребываю навсегда вашим искренним другом.

Замок Берг, 2 сентября 1883 г.

Людвиг».

«Любезный князь фон Бисмарк!

Я имел радость получить ваше письмо от 19-го числа сего месяца. Горячо признателен вам, любезный князь, за ваши сообщения и за приложенный к ним документ из Санкт-Петербурга. С тем и другим я ознакомился с живейшим интересом, с каким я отношусь ко всему, что вы мне посылаете. Конечно же, отраднее всего было для меня известие, что вы понемногу поправляетесь; от души желаю, чтобы здоровье ваше вполне восстановилось. Это даст мне надежду, что, освежившись и восстановив силы, вы снова сможете всецело посвятить себя вашему высокому призванию государственного деятеля. Тогда я спокойно ожидаю дальнейшего хода политической жизни. Что касается отношений Германии к России, то я с радостью заключаю со слов генерала фон Швейница, что нет причины сомневаться в искреннем миролюбии русского императора и его главного министра. Этот успокоительный факт в связи с согласием, укрепившимся, к счастью, между Германией и Австрией и теперь, по вашим словам, вполне обеспеченным, что меня искренно радует, еще более утверждает во мне веру в дальнейшее укрепление мира. Примите, любезный князь, вместе с моими неподдельными пожеланиями полнейшего выздоровления уверение в особом уважении, с каким я остаюсь вашим искренним другом.

Людвиг.

Эльмау, 27 сентября 1883 г.».

* * *

Когда Вильгельм получил это письмо, он был уже свободен от повторенных в нем аргументов благодаря Гаштейнскому договору от 14–20 августа 1865 г. . С какими препятствиями мне еще пришлось столкнуться во время переговоров, предшествовавших этому соглашению, какую осмотрительность нужно было соблюдать, показывает следующее мое письмо к его величеству:

«Гаштейн, 1 августа 1865 г.

Всемилостивейший король и государь. Вы, ваше величество, великодушно простите меня, если, быть может, преувеличенное попечение об интересах высочайшей службы принуждает меня вернуться к сообщениям, которые ваше величество только что милостиво сделали мне. Мысль о разделе даже лишь управления герцогствами, если бы о ней узнали в августенбургском лагере, вызвала бы сильнейшую бурю в дипломатических кругах и в прессе. Здесь увидели бы начало неминуемого раздела и не засомневались бы, что те части страны, которые отойдут под управление Пруссии, будут потеряны для Августенбурга. Как и ваше величество, я считаю, что ее величество королева будет держать эти сообщения втайне. Но если вдруг из Кобленца намекнули на что-либо подобное королеве Виктории , в расчете на родственные отношения, кронпринцу с супругой, точно так же в Веймаре или в Бадене, то уже один факт, что тайна не была бы нами сохранена, как я обещал графу Бломе , вызвал бы недоверие императора Франца-Иосифа и привел бы к провалу переговоров. А за этим провалом должна почти неминуемо последовать война с Австрией. Соблаговолите, ваше величество, приписать не только моему попечению об интересах высочайшей службы, но и моей преданности лично вашей высочайшей особе мою уверенность, что ваше величество с иными чувствами и с более чистым сердцем решилось бы на войну с Австрией, если бы неотвратимость ее вытекала из самой природы вещей и монаршего долга. Дело бы обстояло по-другому, если бы осталось ощущение, что преждевременная огласка возможного решения удержала императора от согласия на последнюю приемлемую для вашего величества меру. Возможно, моя забота нелепа, но даже если бы она была справедлива, и, вы, ваше величество, не пожелали бы с ней считаться, я счел бы, что бог направляет сердце вашего величества, и не менее радостно нес бы мою службу. Но для успокоения совести я бы почтительнейше представил на усмотрение вашего величества, не прикажете ли вы мне вернуть телеграммой фельдъегеря из Зальцбурга. Внешним предлогом могла бы служить министерская почта, а завтра вместо этого курьера мог бы своевременно отправиться другой или тот же самый. Копию того, что я телеграфировал Вертеру относительно переговоров с графом Бломе, всеподданнейше прилагаю. Я почтительнейше полагаюсь на испытанную милость вашего величества, с надеждой, что если вы не одобрите моих опасений, то припишете их искреннему стремлению служить не только из чувства долга, но и ради личного удовлетворения вашего величества. С глубочайшим благоговением до последнего вздоха остаюсь вашего величества всеподданнейший

фон Бисмарк».

Король написал на полях:

«Согласен. – Я упомянул об этом деле, потому что за последние 24 часа о нем больше не говорили, и я счел, что оно уже не принимается в расчет после того, как случился фактический раздел и вступление во владение. Моим письмом королеве я стремился понемногу подготовить переход ко вступлению во владение, которое возникло бы постепенно из административного раздела. Впрочем, я смогу изобразить это так и позже, когда действительно случится раздел владений, чему я все еще не верю, так как Австрия должна этому слишком сильно воспрепятствовать, после того как она слишком далеко зашла в своих заявлениях в пользу Августенбурга и против присоединения, правда, одностороннего.

В.

1/8.65».

* * *

Следующие письма ярче, чем мое описание, изобразят характерные черты императора.

«Берлин, 13 января 1870 г.

Увы, я до сих пор забывал передать вам медаль в честь победы, которая должна была бы быть прежде всего в ваших руках, поэтому препровождаю ее вам как свидетельство вашей всемирно-исторической деятельности.

Ваш Вильгельм».

В тот же день я писал королю:

«Светлейший король, всемилостивейший господин, приношу вашему величеству почтительнейшую и глубочайшую признательность за милостивое пожалование мне медали в честь победы и за почетное место, предоставленное мне вашим величеством на этом историческом памятнике. Воспоминание о событии, которое сохранится для потомков на этом отчеканенном документе, обретает для меня и для моих родных особое значение благодаря милостивым строкам, коими ваше величество сопроводили пожалование. Если мое самолюбие находит высокое удовлетворение в том, что я удостоен донести свое имя до потомков под крыльями королевского орла, указующего Германии ее путь, то для моего сердца еще более дорого сознание, что с божиим ясно зримым благословением я служу потомственному монарху, к которому питаю чувства искренней любви и верности, и одобрение которого является для меня в этой жизни самой желанной наградой. Примите, ваше величество, выражение почтительной и неизменной преданности, до гроба вашего величества покорный слуга

фон Бисмарк».

«Берлин, 21 марта 1871 г.

Сегодня открывается первый после восстановления Германской империи германский рейхстаг, тем самым начинается государственная деятельность последнего. История и судьбы Пруссии уже с давних пор указывали на событие, которое совершилось сегодня, когда она призвана встать во главе вновь основанной империи. Этим Пруссия обязана не столько размерам своей территории и своему могуществу, хотя и то и другое одинаково возросли, сколько своей духовной зрелости и организации своей армии. В течение последних шести лет моя страна с поразительной стремительностью достигла того блестящего состояния, каким она пользуется сейчас. С этим этапом совпадает деятельность, к которой я призвал вас 10 лет тому назад. Весь мир убедился, насколько вы оправдали мое доверие. Вашим рекомендациям, вашей дальновидности, вашей неутомимой деятельности обязаны Пруссия и Германия тем всемирно-историческим событием, которое сегодня происходит в моей резиденции. Хотя награда за подобные деяния живет в вашей собственной душе, но все же я должен публично выразить благодарность отечества и мою собственную. Возвожу вас поэтому в прусское княжеское достоинство, с тем, чтобы оно переходило по наследству к старшему мужскому потомку вашей семьи. Я бы хотел, чтобы вы узнали в этом отличии вечную признательность вашего императора и короля

Вильгельма».

«Берлин, 2 марта 1872 г.

Мы отмечаем сегодня первую годовщину заключения славного мира , одержанного нами ценою героизма и различных жертв, но только благодаря вашей дальновидности и энергии приведшего к таким следствиям, которых никогда нельзя было ожидать! Еще раз от всего сердца повторяю вам сегодня искреннюю признательность, которая уже была публично выражена мною ранее в железе и благородных металлах. Недостает однако еще одного металла – бронзы. Поэтому предоставляю сегодня в ваше распоряжение сувенир из этого металла, притом в виде того предмета, который вы принудили смолкнуть год тому назад. Я приказал предоставить вам, на ваш собственный выбор, несколько орудий, захваченных у противника, чтобы вы поставили их в ваших вотчинах на вечную память об оказанных мне и отечеству высоких услугах! Ваш искренно преданный и благодарный вам

Вильгельм».

«Кобленц, 26 июля 1872 г.

28-го числа сего месяца вы будете справлять радостный семейный праздник , ниспосланный вам милостью Всевышнего. Я не могу и не должен остаться далек от этого праздника, и прошу вас и княгиню, вашу супругу, принять мое искреннее и горячее поздравление в честь этого счастливого дня. При всех благах, которыми одарило вас провидение, семейное счастье было для вас превыше всего, за это вы вознесете благодарственные молитвы ко Всевышнему. Но мои и все наши благодарственные молитвы идут далее. Мы благодарим Бога за то, что он послал вас в столь решающий момент в поддержку мне и тем самым открыл моему правлению такие перспективы, которые далеко превзошли все, что может предугадать и постичь человеческий ум. Вы вознесете благодарность Господу и за то, что он одарил вас возможностью совершить столь великие дела. Во время и после ваших трудов в домашнем кругу вы всегда находили отдых и покой, и это поддержало вас при воплощении в жизнь вашего тяжкого долга. Моя настоятельная просьба – беречь и укреплять себя для этого призвания. Я был счастлив прочитать в письме, переданном мне графом Лендорфом, и услышать от него лично, что отныне вы будете думать больше о себе, нежели о бумагах. В память о вашей серебряной свадьбе вам вручат вазу, изображающую признательную Borussia, и пусть материал ее хрупок, но каждый осколок ее в будущем расскажет потомкам, чем Пруссия обязана вам за то, что вы подняли ее на высоту, на которой она ныне стоит. Ваш искренно преданный и благодарный вам король

Вильгельм».

«Кобленц, 6 ноября 1878 г.

За три месяца благодаря вашей мудрости, дальновидности и отваге вам удалось отчасти возвратить Европе мир, отчасти сохранить его, а в Германии законным путем одолеть врага, который угрожал крушением всего государственного порядка. Если эти всемирно-исторические события были осмыслены и оценены всеми благомыслящими людьми, которые воздали вам за них должное, и если и я имел возможность засвидетельствовать вам мою благодарность за первое из помянутых событий – за Берлинский конгресс, то теперь я считаю долгом публично выразить вам мою благодарность также и за упорство, с которым вы защищали наши правовые устои. Закон, который я имею в виду и возникновение которого вызвано было прискорбным для моего сердца и ума событием , призван сберечь и обеспечить германским государствам, в том числе и Пруссии, их современный правовой уклад. В знак моей благодарности за выдающиеся достижения, коих вы добились ради моей Пруссии, я препровождаю вам при сем украшение, составленное из знаков ее могущества: короны, скипетра и меча. Этот орден я приказал добавить к кресту ордена Красного орла, который вы постоянно носите. Меч свидетельствует о смелости и мудрости, с какими вы поддерживаете и оберегаете мой скипетр и корону. Да ниспошлет вам провидение силы еще много лет отдавать ваш патриотизм на благо моего правительства и на благо отечества. Ваш искренне преданный и благодарный вам

Вильгельм».

«Берлин, 1 апреля 1879 г.

Увы, у меня нет возможности высказать вам мои пожелания к сегодняшнему дню устно, ибо, хотя я и обязан выехать сегодня в первый раз, но еще не могу подниматься по лестницам. Прежде всего желаю вам здоровья, так как от него зависит всякая работа, вы же проявляете ее ныне более, чем раньше. Это доказывает, что работа в свою очередь сохраняет здоровье. Да продолжается же она и далее ко благу отечества как в узком, так и в более широком смысле! Пользуясь этим днем, назначаю вашего зятя графа Ранцау советником миссии, так как считаю, что это должно доставить вам удовольствие. Посылаю вам на память об этом дне также копию портрета моего великого предка, великого курфюрста, изображенного стоящим на большом мосту. От души желаю, чтобы вы вместе с нами еще много лет праздновали этот день. Ваш признательный

Вильгельм».

На Рождество 1883 г. император подарил мне изображение памятника в Нидервальде; к нему был прикреплен листок бумаги со следующей надписью:

«К рождеству 1883 г. Завершающий камень возведенного вами политического здания; празднество, имеющее особенно близкое к вам отношение, на котором вы, увы, не могли присутствовать.

В.».

«Берлин, 1 апреля 1885 г.

Любезный князь! Вся германская земля и народ чувствуют искреннее желание показать вам в день вашего семидесятилетия, что память обо всем совершенном вами для величия Германии жива во многих благодарных сердцах. А я испытываю горячую потребность выразить вам сегодня, как глубоко я счастлив, что нация охвачена этим порывом признательности и почтения к вам. Я счастлив за вас, ибо это признание воистину в высочайшей мере заслужено вами. Мне приятно видеть, что подобное настроение так широко распространено, ибо нацию украшает в настоящем и усиливает ее вера в будущее, если она возвращает дань уважения и прославляет заслуги своих государственных мужей. Участие в этом празднестве составляет для меня и для моего дома истинную отраду. Посылая вам картину «провозглашение империи в Версале», мы хотим выразить вам чувства благодарности, одухотворяющие нас при этом, ибо она изображает один из величайших моментов в истории дома Гогенцоллернов, о котором нельзя упомянуть, не вспомнив о ваших заслугах. Вы знаете, любезный князь, что я всегда буду испытывать к вам величайшее доверие, самую искреннюю благосклонность и самую горячую благодарность! Впрочем, в настоящем письме я лишь повторяю то, что я уже много раз говорил вам. Картина же наглядно покажет отдаленнейшим вашим потомкам, что ваш император и король и его дом вполне сознавали, чем они вам обязаны. С этими мыслями и чувствами я заканчиваю это письмо. Благодарный и искренне преданный вам император и король

Вильгельм».

«Любезный князь, 23 сентября сего года вы празднуете день, в который 25 лет тому назад я призвал вас в мое государственное министерство и вскоре передал вам главенство над ним. Выдающиеся достижения, которых вы добились на службе отечеству еще ранее, при исполнении самых разнообразных и значимых поручений, дали мне право доверить вам эту наивысшую должность. История последней четверти настоящего столетия показывает, что я не ошибся, остановив свой выбор на вас. Вы являли яркий пример истинной любви к отечеству и неутомимости в труде, часто пренебрегали своим здоровьем. Как в военное, так и в мирное время вы бдительно следили за трудностями, иногда громоздившимися одна на другую, и всегда благоприятно разрешали их. Вы привели Пруссию к лаврам и славе и удостоили ее такого места в мировой истории, которого никто не мог и желать. Такие заслуги дают мне полное право открыть 23 сентября, в день двадцатипятилетнего юбилея, благодарственной молитвою к Господу Богу за то, что он послал мне вас в поддержку, дабы Его воля свершилась на земле. Еще раз приношу вам за все это признательность. От всего наполненного благодарностью сердца желаю вам счастья и от души желаю, чтобы вы надолго еще сохранили силы для служения на благо трона и отчизны. Ваш вечно благодарный король и друг

Вильгельм.

Берлин, 23 сентября 1887 г.

P.S. В воспоминание об истекших 25 годах посылаю вам изображение того здания, в котором нам пришлось обсуждать и выполнять столь ответственные решения, служившие всегда к чести и благу Пруссии, а ныне, надо надеяться, и Германии».

Последнее письмо императора я получил 23 декабря 1887 г. По сравнению с предыдущими по слогу и по почерку этого письма было заметно, что императору в последние три месяца стало гораздо труднее письменно излагать свои мысли и самому писать; но это не мешало ясности его суждений, проявлениям отеческой чуткости к чувствам своего больного сына и монаршей заботливости о надлежащем образовании своего внука. Было бы несправедливо при воспроизведении этого письма что-либо улучшать в нем.

«Берлин, 23 декабря 1887 г.

Прилагаю указ о назначении вашего сына действительным тайным советником с титулом «превосходительство». Прошу вас, передайте этот указ сыну – отрада, которой я не хочу вас лишать. Полагаю, радость будет тройной: для вас, для вашего сына и для меня! Пользуясь случаем, скажу вам, почему я пока не отозвался на ваше предложение ближе познакомить моего внука, принца Вильгельма, с государственными делами ввиду плохого здоровья моего сына кронпринца. Я вполне осознаю эту необходимость, но осуществление этого довольно затруднительно. Вы, конечно, знаете, что принятое мной по вашему совету вполне нормальное решение, чтобы мой внук В., когда для меня самого это невозможно, подписывал текущие бумаги гражданского и военного кабинетов и ставил свою подпись под словами «по высочайшему повелению», что решение это сильно раздражало кронпринца. Будто бы в Берлине уже думают о том, как его заменить! После спокойного обсуждения этого вопроса мой сын, наверное, успокоится. Гораздо труднее ему будет примириться с этим, если он узнает, что его сыну дается еще больший доступ к государственным делам и что к нему приставили даже штатского адъютанта (так я в свое время называл моих реферирующих советников). Но все обстояло иначе; так как у короля, отца моего, был аргумент, чтобы назначить заместителя тогдашнему кронпринцу, и хотя предполагать, что я получу корону, можно было уже давно, объявление об этом последовало, лишь когда мне исполнилось 44 года и мой брат ввел меня в состав государственного министерства с титулом принца Прусского. Этот пост требовал, чтобы при мне состоял опытный человек, который мог бы готовить меня к очередному заседанию государственного министерства. Однако каждый день я получал политические депеши лишь после того, как последние (судя по количеству печатей на них), проходили через 4-5-6 рук! Вы предлагаете прикомандирование к моему внуку государственного сановника для просто conversation (беседы), но это лишено того основания, которым у меня в аналогичном случае была подготовка к определенной цели и, нет сомнения, что это еще больше рассердит моего сына, а этого нужно любым путем избегать. По этим причинам я предлагаю вам сохранить прежний способ освоения дел и знакомства с устройством государства (пусть это останется в обязанностях отдельных министерств). Может, эту обязанность можно будет разделить на два министерства так, как это было нынешней зимой, когда мой внук по своей воле стал посещать ведомство иностранных дел и министерство финансов, а с нового года эти можно сделать обязательными эти визиты, присоединив к ним еще министерство внутренних дел. Причем в отдельных случаях моему внуку можно было бы разрешить знакомиться с делами ведомства иностранных дел. Это продолжение уже определившегося порядка менее раздражит моего сына, вы ведь помните, как он и резко возражает против этого. Прошу вас высказать ваше мнение по этому поводу. Желаю всем вам приятных праздников. Вам признательный

Вильгельм.

Будьте любезны прилагаемый при сем Patent контрассигнировать прежде, чем передать его дальше по назначению.

В.».