Мне восемнадцать лет, и зовут меня Йус. Имечко, конечно, чудное, но я не виновата, так мама назвала. Она однажды, когда была мною беременна, играла в такую игру — «скраббл» называется, и к концу партии у нее остались три буковки, которые некуда было пристроить. Ну вот, моя мамуля погладила свое пузо и тут вдруг подумала обо мне — в первый и последний раз в жизни, это точно. Помню, когда я была маленькой, то ходила в школу, и там все ребята смеялись над моим именем. Я приходила домой, ревела и спрашивала маму: зачем ты меня так назвала? А она отвечала, что всегда была в душе поэтом и что это очень поэтичное имя, а если оно мне не нравится, то я смогу его сменить, когда вырасту. Когда мне исполнилось восемнадцать, я в тот же день позвонила в правительственную службу, которая ведает именами, — номер мне дали в справочной по 411. Там сказали: чтобы сменить имя, нужно свидетельство о рождении. Я им говорю: у меня его нет, а может, и есть, только я без понятия, где оно.

А они мне: спросите у матери, оно должно быть у нее, а может, у отца, вы поинтересуйтесь. «Нет у меня матери, померла, чтоб ей пусто было, и пошли вы все на хер!» — так я им прямо и сказала, шваркнула трубку и больше туда не звонила.

Вообще-то это неправда, мать у меня жива. Но ее все равно что нет. В дурдоме моя мамаша, и я ее там даже не навещаю, потому что в последний раз, когда мы вообще с ней разговаривали, она обозвала меня «потаскушкой». Мне было шестнадцать, и я после этого сбежала из дому. А когда спустя месяц сунулась обратно, консьержка-то мне и сообщила, что у матушки моей поехала крыша, а отец слинял с концами и за квартиру за последний месяц не заплатил. Я ее спросила, могу ли я взять свои вещи, а она, сука такая, меня не пустила: мол, родители все забрали, когда съезжали. Так я ей и поверила: в дурдом мебель с собой не забирают, и, когда линяют с концами, она тоже ни к чему, а уж дочкины-то шмотки и подавно, на кой черт они им сдались? И что б вы думали эта корова жирная мне ответила? Какая, говорит, ты им дочка, ты здесь никто и звать тебя никак, ни папаша, ни мамаша твои искать тебя и не думали, даже объявления в газету не давали, больно ты им нужна. Я ее послала от души, а она мне: «Все знают, как ты сиськами трясешь и мохнатку свою напоказ выставляешь, уж все, поди, видали тебя „У Зази“!» Ну тут я ей и влепила. «Я, — говорю, — у твоего мужа каждый вечер отсасываю, карга старая!» — Развернулась и деру оттуда.

В общем, имечко у меня аховое — только ленивый язык не почешет. Вот сегодня, к примеру, подавала я одному клиенту фирменный сэндвич, а он возьми да и спроси, как меня зовут. Я назвалась, он аж присвистнул сквозь зубы: «Хорошенькое имечко! С „сюс“ рифмуется». Я выдала ему улыбочку, живу-то ведь на одни чаевые. Работаю со среды по субботу, с одиннадцати до пяти в кабаке в восточной части города. Витрина темного стекла, а на ней вывеска: «Райский сад. Аппетитные официантки». Раньше, когда мне еще не исполнилось восемнадцати, я работала «У Зази», там вывески не было никакой, это заведение вроде как нелегальное. Меня потому туда и взяли, несовершеннолетнюю-то. Там я разносила пиво в чем мать родила. В «Райском саду» на мне хоть трусики, красные, узенькие такие. Беда только в том, что они у меня одни, каждый вечер приходится стирать, да мягким мылом, не то полиняют, комочками покроются, в заношенных ведь не выйдешь. Это жена хозяина подсказала мне, как с ними лучше обращаться. Ее зовут Лин, я у нее хожу в любимицах, да и работу-то здесь получила благодаря ей. Мне как только восемнадцать стукнуло — ну я еще звонила в это долбаное правительство, имя хотела сменить, — я на той же неделе пришла наниматься в «Райский сад» и сразу попала на Лин, она сидела за стойкой бара. Спросила меня: «А опыт у тебя есть?» Я ей говорю: работала «У Зази». А она мне: «Бедняжка!» Пожалела, значит. Отвела к себе в кабинет и велела раздеться. Убедилась, что ни целлюлита на ляжках нет, ни родимого пятна на животе, и вообще все на месте, и сказала, что я ей подхожу. «У нас, — говорит, — здесь все clean, все чисто, не то что „У Зази“. Никаких наркотиков, никакого секса с клиентами. Здесь место приличное». Это точно, трусики я могу не снимать, даже если клиент просит. И вообще, единственный, кто тут сам их с меня стягивает, когда захочет, — это хозяин наш. Вот только что, к примеру, Лин уехала за продуктами, а я как раз свою смену отработала. Когда одевалась в кабинете, он и вошел без стука. Пришлось опять раздеваться. Ну, легла я на старый кожаный диван, ноги врозь, куда денешься. Каждый раз, когда он на меня лезет, я думаю о Лин и мне совестно: так-то я ей плачу за ее доброе ко мне отношение. Она ведь меня из всех девушек в «Саду» выделяет. Когда на работу приняла, дала мне трусики новенькие, в нераспечатанной упаковке, а девочки потом говорили, что им выдавали старые, от прежних официанток, даже нестираные. Еще в тот день Лин подарила мне крем-депиляторий. «Чтоб ни единый волосок из-под трусиков не торчал, — предупредила. — От таких вот мелочей у клиентов аппетит пропадает. Здесь у нас прежде всего ресторан». Ну в этом я иной раз сомневаюсь, особенно когда смена у меня заканчивается, как сегодня. Зато приработок хоть какой-никакой. Хозяин предлагает на выбор: двадцать долларов или порошка. Беру деньгами, а то что-то в последнее время, уж и не знаю почему, у меня чуть ли не каждый день носом идет кровь. Пошла я на той неделе в клинику, а там в регистратуре сказали, что у меня страховая медицинская карта просрочена, и дали телефон, куда позвонить, чтобы оформить новую. Позвонить-то я позвонила, но там хитрый автоответчик стоит: задает вопросы, а ты нажимай на кнопки. Я повесила трубку, потому что уже три недели живу у Лолы, это подружка с работы, а у нее телефон старый, с диском. Я даже пожалела, что свалила от Бобби: когда жила у него, по крайней мере с продвинутой техникой проблем не было. Он ведь занимался краденым. Вот только месяц назад вдруг слетел с катушек, что-то у него там не заладилось, черт его знает, а Лин какой резон убытки терпеть, она меня предупредила однажды утром, что не может с работы отпускать всякий раз, как я приду с подбитым глазом. Ну я и свалила от Бобби, потому что в «Саду», что ни говори, работенка хорошая, а мужиков я видала и похуже хозяина.

У Бобби я и прожила-то всего полтора месяца, но иногда скучаю по нему и по Расти — это его собака, немецкая овчарка. Когда я приходила вечером с работы, Бобби редко бывал дома. Я устраивалась вместе с Расти перед большущим телевизором с дистанционным пультом в руке; каналов ловилось до фига, порой минут пятнадцать уходило только на то, чтобы все просмотреть. Теперь не то. Вот сегодня: пришла я, Лола у себя, в среду у нее свободный вечер. Не знаю, с кем она, но слышу — там вроде все на мази, ну вы понимаете. Я встала под душ, а трусики замочила в раковине. Потом застирала, да не абы как, а аккуратненько потерев их гигиенической салфеткой. Это тоже секрет фирмы. Повесила их сушиться на спинку стула в кухне и пошла в гостиную: моя-то комната впритык к Лолиной, неохота мне было слушать, что там делается. Я включила телевизор. Здесь мало того что пульта нет, изволь вставать, так еще и ловится всего три канала. А не рябило только на одном, где шел хоккейный матч. Я села на старенький розовый диванчик и стала смотреть. На той неделе хозяин нам сказал: «Если вы, девочки, постараетесь и будете работать как следует, может, скоро к нам заглянут ребята из „Монреаль Канадианс“». У него, мол, там, в клубе, хорошие связи, только он не хочет, чтобы потом пришлось краснеть, если уж решится задействовать их для рекламы заведения.

В перерыве я прикурила «недобитый» косяк, валявшийся в пепельнице. Какой-то хоккеист давал интервью. Комментатор никак не мог правильно выговорить его имя. Сам же смеялся, вроде как извиняясь, и выглядел полным мудаком. Хоккеист был то ли русский, то ли еще какой-то, в том же духе. Бритый наголо и по-французски говорил через пень-колоду. Я подумала: если и вправду «Канадианс» когда-нибудь придут в «Райский сад», вот этого обязательно буду обслуживать я. Имена у нас у обоих неудобопроизносимые, одно другого стоит, так что мы наверняка сразу друг дружку поймем. А уж у него-то наверняка есть и большой телевизор с пультом, и телефон с кнопками, и джакузи, и еще тьма всяких штук, каких я и не видала. И потом, сдается мне, хоккеисты не мордуют своих девчонок. Они свое на льду получают, им хватает.

Когда начался второй период, Лола вышла из своей комнаты проводить мужика до входной двери. Он со мной поздоровался, я — ноль внимания, не хватало мне еще разговоры разговаривать со всеми старперами, которых она к себе водит, перебиваясь, видите ли, до зарплаты. Все равно я у Лолы вряд ли надолго задержусь: девчонка, жившая тут до меня, может, скоро вернется. Она уехала, думала, в Торонто жизнь лучше, — размечталась, ничего ей там не светит. Это Лола мне рассказала. Та девчонка, пока не уехала, тоже работала в «Саду»; когда она увольнялась, Лин на нее наорала: дура, мол, такого места, как «Сад», ты нигде не найдешь, ни в Торонто, ни в Нью-Йорке, ни в самом Лос-Анджелесе. И ведь Лин ее даже не удерживала, сама мне потом сказала — я у нее вроде доверенного лица, — что, если бы та не ушла, все равно бы пришлось ее из «Сада» попросить. «Ты видела, какую она задницу отрастила? Пятнадцать фунтов за месяц набрала, прикинь!» Лин я этого не сказала, но, если девчонку так враз разнесло, это к гадалке не ходи: кокаинчиком баловаться перестала.

Лола заперла дверь, вернулась и села на диванчик. Достала из кармана халата косяк, затянулась, дала мне. Мы смотрели телевизор и молчали. Когда пошла реклама, Лола повернулась ко мне: «Как ты думаешь, они действительно придут? Или хозяин гонит? Нет, в самом деле, может, и правда? Все-таки „Сад“ — не худшая дыра в городе». Я пожала плечами. «Это точно, — говорю, — „Сад“ место приличное». Начался второй перерыв, мы заказали по телефону пиццу, и Лола пошла в душ. Весь третий период, когда показывали крупным планом хоккеистов на скамье, мы старались рассмотреть их лица, чтобы потом узнать, если они и вправду когда-нибудь наведаются в «Сад». Тот, что с чудным именем, забил гол, и только тут до меня дошло, что он играет в команде противника. А кто выиграл, мы так и не узнали, потому что, когда до конца оставалось еще десять минут, Лолин телевизор взял и погас ни с того ни с сего. «Чтоб тебе пусто было!» — прошипела Лола и треснула по нему кулаком. Однако экран как был черным, так и остался, и я пошла на боковую. Минут через пять Лола завизжала в гостиной: «Йус, ты что, совсем обнаглела, тут было полкосяка в пепельнице!» Я притворилась, что сплю. Она еще пришла долбить ногой в мою дверь, а мне хоть бы хны, я и глазом не моргнула. Плевать мне на нее, все равно, я же говорила: я здесь надолго не задержусь.