Подготовка к празднику в субботу вечером шла полным ходом. Зал украшали цветными гирляндами, на столах расставляли тарелочки с чипсами, проверяли микрофон: «раз-два, раз-два» и извлекали CD из больших коробок. Когда все вожатые отвернулись, я, согласно нашему уговору, показала большой палец Флавии, а затем мы с Анни удалились, вначале по-тихому, а затем быстро спустившись с лестницы. Мы миновали дверь – вокруг ни души! пересекли стоянку и пошли по тропинке.

– Говорить будешь ты, – сказала Анни. – Ты! понимаешь? Мамуля не сможет отказать своему «пупсику».

Я ответила Анни, что я уже давно не «пупсик», и в доказательство начала напевать песню, которую мы готовили с Флавией на праздник в субботу вечером: «If you want my love, nananana… For me, nanan… han!»

Я не знала всех слов наизусть, но не в этом суть. Флавия предупредила меня, что самым главным у нас будет чечетка.

– Можешь идти побыстрее? – спросила Анни.

Вот уже две недели, как мы отдыхали в туристическом лагере и завтра нужно было уже уезжать, но Анни и слышать не хотела об отъезде, так как она по уши влюбилась в Габриэля, парня из группы «Тянучки», которая заехала сюда на все лето. Утром моя сестра изложила мне свой план: мы выждем момент, а потом тайком пойдем к телефону-автомату на обочину шоссе. Накануне Анни спросила у вожатой Стрекозы, можно ли ей позвонить из кабинета, но Стрекоза ответила, что отдыхающим запрещено звонить, если, конечно, это не ЧП какое-то. Анни спорить не стала. Она не любила Стрекозу, потому что неделю назад до этого, она заставила ее взбираться на высокую стенку, а у Анни закружилась голова, она и на балкон своего дяди Анри, живущего на пятом этаже, поэтому никогда не выходит. Во всяком случае, если бы мама позволила нам остаться, ей бы нужно было только позвонить хозяйке лагеря, чтобы попросить ее разрешения пожить нам здесь еще недельку, но не больше, потому что после этого папа должен был повезти нас на море.

Тропинка, по которой мы шли, была усеяна мелкими камешками. Вдоль нее росли кусты, клены и березы. Вообще я больше всего люблю березу. Почему? Потому что у нее нет коры, а всего лишь гладкая кожица, белая или бежевая, иногда розоватая. Как только я приехала в летний лагерь, сразу стала собирать березовую кожицу. Я потихоньку тянула маленькие сухие пленочки, которые завивались на стволах, и они отрывались сами собой. Иногда кусочки кожицы были довольно крупными, они могли растянуться на весь объем дерева. Флавия говорила, что я плохо поступаю с деревьями, что им от этого больно. Она была в курсе, что всю собранную кожицу я разглаживала, поместив ее под матрац, но Флавия спала на кровати, находившейся под моей. Желая ее успокоить, я говорила ей, что березовая кожица вырастает заново очень быстро, впрочем, правда ли это, я не знала.

Анни шла быстрее меня, и я едва за ней поспевала.

– Может, подождешь?

Но Анни, похоже, не желала терять времени.

И это при том, что моя родная сестрица вначале совсем не горела желанием сюда ехать. Как-то раз, когда мы делали уроки на кухне, мама повесила на дверь холодильника рекламную брошюру с фотографиями детей, играющих в воде, и сказала нам: «Смотрите, девочки, этим летом вы поедете в этот лагерь». Сделав вид, что она ничего не слышит, Анни спросила: «Мама, а в каком году произошла Французская революция?» Я, чтобы от нее не отстать, громко повторила свой урок: «Морская свинка – это морское млекопитающее». Мама рассердилась: «Так вы что, недовольны?» Анни сказала, что да, недовольны, и все последующие дни она ходила с надутым видом, потому что считала, что это будет вроде детского сада. Однажды утром она сорвала рекламный проспект с дверцы холодильника, и мы вместе его разорвали. «Мама не сможет найти адрес», – сказала Анни, но в итоге он ей и не понадобился, поскольку мы расстались с ней на стоянке торгового центра, а довез нас до лагеря желтый автобус.

Теперь, когда Анни во что бы то ни стало хотелось задержаться, я тоже делала вид, что и мне нужно то же, но на самом деле я была готова вернуться хоть завтра. Мне не терпелось разложить по альбомам все мои березовые кожицы, да и двухъярусная кровать мне изрядно надоела: я все время боялась упасть с нее ночью. Кроме того, в столовой старшая по питанию – мадам Долорес – подавала горячее какао не на воде и даже не на молоке. Один раз доставшийся мне йогурт оказался просроченным на три дня. Я ей его отнесла в надежде на свежий, но она мне сказала, что и этот вполне съедобный, и что вообще в третьем мире дети умирают с голоду. Можно подумать, я без нее этого не знала! В итоге я с этим йогуртом вернулась на свое место и скормила его Флавии.

Может быть, мне бы захотелось остаться здесь подольше, если бы я, к примеру, начала тонуть в озере, а мой красавчик-тренер Уапити стал бы делать мне искусственное дыхание, а затем бы влюбился бы в меня. Но такому плану не суждено было сбыться! Каждый раз, когда мы садились в лодку, нужно было надевать спасательный жилет, и Тарантула, так звали другую вожатую, немедленно делала нам замечание, если видела, что мы не застегнули молнию на нем до самого подбородка. Те несколько раз, когда нам не надо было надевать спасательный жилет, это когда нам разрешили искупаться в озере, но я туда и соваться не стала, так как Жасмен, который ездит в этот лагерь уже четвертый год, рассказал мне, что одну девочку рвало с кровью четыре дня подряд, после того как ее укусила ядовитая пиявка, которая живет где-то в песке. На даче моей тети Моник в озере тоже есть пиявки, но мы купаемся там в старых сандалиях, и уж если даже и будет какой-то укус, достаточно посыпать на это место соль, и тогда пиявки скукоживаются и умирают. Но здесь-то совсем другое дело! Жасмен объяснил мне, что это дикое озеро, поэтому-то пиявка и выпускает свой яд.

На лодке я всегда плавала вместе с Жасменом. Он всегда давал мне возможность сесть в нее прямо на траве, а сам толкал ее на воду, и таким образом мне не нужно было идти по мокрому песку и бояться, что в ногу мне вопьется пиявка. Я бы, наверное, хотела бы задержаться, если бы Жасмен не уехал, но в начале недели, когда мы пошли в поход на гору, его укусила оса. Его сразу раздуло, и Тарантуле пришлось на руках нести его в медицинский пункт. Вечером приехали его родители, и больше о нем мы ничего не слышали. Я надеюсь, что с ним все в порядке.

Анни стянула на затылке конский хвост. Она сказала, что, если мама не разрешит ей остаться, она уже никогда в жизни не увидит Габриэля, потому что он живет ужасно далеко, еще дальше, чем наш дедуля, а до того дома, где он жил и играл в карты с другими старичками, на машине надо было ехать целый час. В конце дедуля писал прямо в пижаму, а теперь его уже нет в живых. Мама говорит, что он всегда был вроде нашего ангела-хранителя: и что вроде мы и сейчас можем с ним поговорить, но я еще не пробовала, так как я боюсь.

Я остановилась, чтобы сорвать в кустах несколько малинок, и предложила их Анни:

– Хочешь?

Она сказала, что не голодна, тогда я сама их проглотила. Затем я вытерла о брюки испачканные малиновым соком руки и подумала, что все же мне не хватит одежды, чтобы остаться еще на неделю.

– Если кто-то осознает, что мы уехали, что скажет твоя подруга Флавия?

Это был не праздный вопрос. Я сказала Флавии, чтобы она прикрыла нас, если вожатые начнут нас искать, при этом никакой уверенности в ней у меня не было. Я знала, что Флавия если и врала, то как-то неумно.

Она была достаточно простодушной, поэтому-то я в свое время ей без труда скормила свой просроченный йогурт. Мне было ясно, что она этого и не заметит вовсе. Единственное, что занимало Флавию, так это ее волосы. Именно о них мы и начали разговор. Мы только приехали и размещались в палате. Флавия занимала спальное место как раз подо мной. Пока я разворачивала свой спальный мешок, она двинулась ко мне по лесенке: «Ты не могла бы расчесать мне волосы? А то они у меня запутались на ветру, пока мы ехали в автобусе». Я спустилась, а она протянула мне расческу. Я села на ее кровать, а она опустилась на колени, повернувшись ко мне спиной. Ее длинные черные волосы местами спутались в узелки. Тогда мне пришлось дернуть. Флавия испустила крик. И объяснила: «Ты сначала разберись с одним пуком, а потом принимайся за другой, и держи высоко каждую прядь, прежде чем ее расчесывать». Вся эта процедура заняла минут пятнадцать. Я заметила также, что у нее были накрашены ногти на пальцах ног и подумала: «Ну и воображала!» – но все же я выбрала в подруги Флавию, тем более что другие девочки в нашем отряде выпендривались еще больше.

С тех пор, как уехал Жасмен, лодку на воду спускала добровольно Флавия, так что по песку идти мне было не нужно. Беда была, однако, в том, что у нее это получалось не так быстро, как у Жасмена, и лодка каждый раз переворачивалась еще до того, как оказывалась в озере. Рассерженная Флавия требовала тогда, чтобы я вылезала из лодки и ей помогала, но мне было достаточно сказать ей, что я больше не буду расчесывать ее гриву, и она начинала толкать. У нее, кажется, была коллекция резиночек для волос, но она не все взяла их с собой, потому что боялась, что цветные шарики и другие украшения на них могут сломаться. Она сказала, что в надежде на продолжение нашей дружбы после лагерной смены она вышлет мне резиночки, которые у нее есть в двойном экземпляре. А я могу подарить ей березовые кожицы, ведь они такие разнообразные!

Я подняла глаза к небу. Обычно облака что-то мне напоминают: или животных, или предметы, или людей, но на этот раз у меня не было никаких ассоциаций. Это были просто облака, и все, потому что я старалась идти за Анни, но она шла слишком быстро и у меня не было времени их детально рассматривать.

– Ладно тебе, Веро!

Перед нами еще не видна была дорога, а вот лагерь исчез. Я подошла к деревьям: нет ли на них интересной кожицы на стволах берез, но вдруг заслышался странный шум, как будто кто-то закашлялся. Я побежала прижаться к сестричке.

– Ты слышала?

– Что?

Если только у Анни кружится голова, ей все нипочем.

В прошлую субботу наш отряд, «Камыши», пошел сдавать спортивные нормы на пересеченной местности. Нужно было забраться по канату на стену, пройти по шатающемуся деревянному мостику, проползти с мешками цемента и выполнить еще более сложные задания. Я сильно отставала, не говоря о том, что мне вообще все это очень не нравилось. Я спросила у Флавии, готова ли она сократить расстояние, обойдя рощицу, и таким образом догнать всех остальных. Я бы могла тем временем собирать свою березовую кожицу. С лужайки мы двинулись в сторону леса, как вдруг из-за могучего ствола показался какой-то дядька. Он спустил брюки и обнажил свои причиндалы. Флавия заорала так, что Уапити примчался тотчас же, однако дядька с причиндалами уже исчез в лесной чаще. Флавия бросилась в объятья Уапити, не оставив мне даже маленького места. Все тут же прервали сдачу спортивных норм, и мы вернулись в лагерь. Хозяин лагеря вызвал полицию. Флавия плакала: ей хотелось позвонить маме, но это было невозможно, поскольку ее мама была в это время в круизе со своим новым мужем. Когда полицейские прибыли, они показали нам портреты-роботы, на которых были изображены лица разнообразных мужчин, и спросили, нет ли среди них того, которого мы видели в лесу. Флавия по-прежнему плакала и ничего не отвечала. А я тоже молчала, потому что я тогда смотрела на дядькины причиндалы, а не на лицо.

Вечером Анни вернулась из лодочного похода с отрядом «Тянучки», и пока мы ели китайский паштет, приготовленный Долорес, я рассказывала ей о случившемся. Анни заволновалась: «Надеюсь, ты не стала звонить родителям? Если они о таком узнают, сразу нас отсюда заберут». Она объявила мне, что не собирается уезжать, так как любит Габриэля. «Мы почти поцеловались за палаткой». Она показала мне его на другом конце столовой. А он даже не был красивым. На расстоянии двадцати метров были видны его острые и оттопыренные уши. Я ей сказала: «Ты что? У него же ухи как у Спока!» Она посмотрела на него пристально, а потом, повернувшись ко мне, сказала: «Глупая, у него нормальные уши, а ты – дура!»

Мне не нравится, когда моя сестра называет меня дурой. Тогда, чтобы ее напугать, я ей сказала, что позвоню папе и скажу ему, что мы лишней минуты здесь не останемся, что место это очень даже опасное, что здесь ядовитые пиявки в озере и по лесу ходит дядька без трусов. Анни стала умолять меня этого не делать, она трижды извинилась и угостила меня рисовым пудингом, но мне есть его совсем не хотелось, потому что он как-то странно пах.

Гравий на дорожке перешел в асфальт, и мы увидели шоссе.

– В итоге, – сказала Анни, – я сама думаю все сказать. А то ты расскажешь неизвестно что.

Анни была поглощена своим планом. Мы подошли к телефонной будке. Мы часто проезжали мимо нее, когда желтый автобус отвозил нас за территорию лагеря, на верховую езду. Горизонт был чист. Анни толкнула дверь, и я вошла за ней. И так мы стояли несколько секунд в этой будке, прижавшись друг к другу, как шпротины. На полочке лежала обертка от плитки шоколада. Анни сняла трубку и набрала ноль. Она продиктовала наш номер телефона и дала наши имена. Анни в нетерпении вертелась на месте и грызла ногти – именно это ей не разрешал делать папа.

– Надо, чтобы все получилось, – повторила она, по крайней мере, раз десять.

Вдруг она вытянулась в струнку и после нескольких секунд молчания произнесла сладким голоском: «Алло? Мамочка?» В кабине было слишком тесно, и я вышла, все равно можно было услышать, что она говорит. Мимо пронесся грузовик. Завидев меня, он просигналил: тю – тю! И я помахала рукой ему в ответ.

Стоя в кабине, Анни опять начала вертеться. Ее конский хвост ходил туда-сюда. Единственный раз, когда я видела Анни в таком возбуждении от того, что ей что-то разрешили, это когда у соседской кошки родились котята, а Анни хотела взять одного. Она умолила маму за ужином: «Можно мне котеночка?» Мама тогда согласилась. Анни назвала котенка Бородатеньким, потому что хотя он и был крохотным, но шерстка у него была длинной. Я думаю, она бы еще удлинилась, но пять дней спустя после того, как его взяли, он умер. Ветеринар объяснил это пороком сердца. Мы вырыли ямку во дворе и положили туда Бородатенького. Мы-то к нему уже стали привыкать. То же было и с дедулей, только похоронили его на кладбище.

Я не слышала, что говорила Анни, но она кричала в трубку и вдруг резко ее повесила, так что обертка от шоколадки упала на пол. Она посмотрела на меня через стекло. У нее было красное от ярости лицо, и было видно, что она делала усилие, чтобы слезы не хлынули из глаз и чтобы не дрожал подбородок. Она вышла из телефонной будки, и мы тихо побрели с ней по дороге, усаженной деревьями. Анни теперь шла медленнее, наверное, потому, что слезы катились у нее из глаз.

– Дыши глубже, – сказала ей я.

Такой совет дал мне Уапити, когда я упала с ходуль. Анни сделала усилие, но это не помогло. Я погладила ее по щеке. Если бы щека не была такой мокрой, ее кожа была бы такой же гладкой, как у березы.

– Завтра уезжаем, – сказала, икая, Анни.

Я держала ее за руку, вначале тихонько, потом стала сжимать сильнее, когда посреди дороги мы завидели двух разъяренных вожатых, мчавшихся нам навстречу.