— Ты — здесь?!
Гришка, одетый в элегантный смокинг, тщательно причесанный и слегка надушенный, подсел за мой столик.
— А Иола? Придет позднее?
— Нет. Я один.
Он пристально поглядел на меня.
— Иди-ка, брат, домой. Имея такую жену, притащиться в кабачок одному — просто свинство. Говорю это по праву друга.
— Оставь. Закажи хорошее вино.
— Нет, не закажу. Пришел сюда раз, притащишься и второй, потом понравится — и ты оторвешься от жены. Любая семья лучше банды сутенеров и проституток, а Иола… Не ожидал от тебя… Словом, решено: едем к тебе и ужинаем у тебя втроем.
Я отрицательно качнул головой.
— Тогда поедем за ней.
— Ее нет дома.
— А где же она?
— Не знаю.
— И часто это бывает?
— Раньше — нет, в последнее время, после возвращения из больницы — да. И в одно и то же время. По четвергам вечером.
Гришка быстро взглянул на меня и тихонько свистнул.
— Вот как у вас пошли дела… Ну-ну…
Мы замолчали. Подали вино и фрукты. Две девушки сделали нам предлагающий жест. Неспешно плыли мимо танцующие. Когда приятный голос запел что-то "а Іа Іиг ёв Іа Іипа", наблюдавший за мной Гришка сказал:
— Ты хотел заказать еще что-то?
И любезно прикрыл мое лицо большим листом меню.
Я рассказал товарищу все от самого начала и до конца — историю возлюбленной и жены, украденной у меня пороком и болезнью.
— Ты помнишь мои слова, сказанные после первой встречи с Иолантой на площади? — начал Гришка, внимательно выслушав мою исповедь.
— Хочешь похвастать тем, что разгадал выражение ее глаз?
— Нет, зачем же ты так дурно думаешь обо мне. Дело в другом: я предложил тебе рассказать кое-что о мадам Гольдберг, но ты не захотел слушать. Это оказалось для тебя роковой ошибкой.
— Почему?
— Сейчас увидишь сам. Слушай.
В начале 1926 года к нам на склад поступили новые счетно-статистические машины. Это — дьявольски умные станки, похожие на печатные — протягивают руки, перелистывают картотеку, разносят цифры и сами замечают и исправляют ошибки. Мне удалось продать пять штук, а нужно сказать — стоят они немало. И вот хозяин вызвал меня к себе в кабинет, подал конверт с деньгами и говорит:
— Это — премия за продажу новых счетных машин. Возьмите и пустите ее в трубу — такой красивый молодой человек, наверное, умеет это делать. Не жалейте — будут еще: рынок может вместить до двадцати таких машин, за каждые три вы получите премию, причем сумма будет увеличиваться. Поработайте — и я в долгу не останусь: этот год будет у вас веселым.
Я поблагодарил и хотел выйти, как вдруг господин Гольдберг жестом остановил меня:
— Кстати, молодой человек, я хотел бы познакомить вас с моей женой. Знаете, она томится одна, не согласитесь ли вы захватить ее с собой, отправляясь праздновать получение премии?
Я вежливо согласился и вышел, внутренне кляня хозяина отборной бранью: старый еврей решил подсунуть мне свою толстую Сару, чтобы я развлекал ее на мои деньги! Нехотя заехал к ним вечером и оторопел: ко мне вышла роскошная полногрудая красавица, представляешь — рыжая молодая еврейка, кровь с молоком, холеная, веселая, наглая. Смерила меня взглядом с ног до головы, как будто приценивалась на рынке, и, видимо, осталась довольна:
— Ну, князь, начнем…
— Что начнем, мадам?
— Как что? — она нагло усмехнулась, скаля великолепные зубы. — Начинаем растрачивать вашу премию. Как жена главы фирмы я заинтересована, чтобы вы остались довольны сегодняшним вечером.
Поехали. Ужин, театр, кабачок. Я старался выдержать тон человека, по обязанностям сопровождающего супругу начальника — мямлил какой-то вздор, танцевал, держа ее от себя подальше… А она… Ну, словом, ночевал я в постели господина Гольдберга, в их семейной спальне.
— Да что ты?!
— Честное слово.
Лия была роскошна… Нет, мало этого — она оказалась очень интересной, большой умницей, необычайно остроумной и веселой… Я так хохотал ее шуткам, что, право, любовные упражнения даже не вспоминались потом как главное в приключениях той ночи. Хотя в них она понимала толк, прошу верить!
Утром, я улизнул из их богатой квартиры, дивясь ее дерзости. Вспоминая все утром, обратил внимание на странное отсутствие прислуги… Как она могла все приготовить так тщательно под носом у мужа? Он, якобы, уехал в тот вечер по делам…
Ну ладно. Теперь-то слушай самое интересное.
На следующий день утром являюсь в контору и вижу: господин Гольдберг сидит, как ни в чем не бывало в кабинете. Да ведь он уезжал?! Странно. Тут меня вызвали к нему. Я решил, что он пронюхал о вчерашнем и мне конец. Сжался, а сам думаю: "Ей- богу, Лия того стоит!"
— Я позвал вас на минутку. Скажите, вы вчера почувствовали, что я ценю ваше старание?
Не зная, что ответить, я издал неопределенный звук.
— Учтите, условия премии — три машины. Это все. Идите, — и подмигнул на прощание кривым глазом.
— Неужели он узнал? — спросил я, удивленный необычной историей.
— Не узнал, а знал заранее! Да-да — выдал премию и организовал ее скорейшее исчезновение из моего кармана в целях подхлестывания работы, а с другой стороны, считаясь с фактором, что такая жена ему неровня, извлек пользу из неизбежного ее грехопадения.
— Негодяй!
— Не знаю. Не осуждай поспешно! А если он сильно любит ее, то может держать только попустительством. Но это не наше дело. Я продал еще три машины, потом еще и каждый раз получал премию — деньги и Лию. Мы познакомились ближе. Изредка я стал бывать у них, восхищаясь ее умом, настоящим еврейским умом — острым, быстрым, скептическим. Ну и… мы проводили время не только в гостиной. Хочу только, чтобы ты ясно понял одно: Лия была блестящей женщиной.
Гришка сделал паузу и минуту глядел поверх толпы, улыбаясь воспоминаниям. Потом отхлебнул вина, закурил и снова начал рассказ, многозначительно понизив голос.
— Как-то раз я встретил у нее молоденькую девушку, польку, этакое беленькое и бледненькое созданьице. "Это — Анеля, мой сердечный друг", — познакомила нас Лия. Потом мы пару раз встречались втроем. Я злился, потому что эта конфетка попросту обкрадывала меня: жаль было времени свидания с Лией. Но каждый раз я невольно чувствовал что-то странное — они противно обнимались, как институтки. Зло меня взяло: Лия со мной была одна, а с ней — другая. Странность их отношений возбудила сначала удивление, а потом — обиду, не удивляйся — это так! Я хочу сказать, что простота и живость Лии создали иллюзию человеческих отношений между нами, и мне больно было вновь познать, что меня купили лишь для забавы. Потребовалось некоторое усилие воли, чтобы подавить вспыхнувшие чувства. Но ты знаешь, я не способен переживать драмы и беру факты, как они есть. Примиряясь с обстоятельствами, я стал изучать Лию. Выбрав подходящий момент, я прямо спросил об Анеле, с Лией можно было говорить без церемоний. Ее дерзкая прямота допускала вольность. "Анеля — моя любовница", подтвердила она. Лия не была ни цинична, ни хвастлива. У нее просто отсутствовала мораль — начисто, понимаешь? Поэтому она говорила легко, просто, и самые необычные вещи у нее казались естественными: что женское тело, приятно освежает после длительного общения с мужским, что с мужчинами женщине приходится быть послушной исполнительницей, а с девушкой можно самой проявить инициативу, что запретный плод вообще всегда сладок и запах, женщины ее особенно возбуждает — как яд, как грех…
Наконец, бывая у них в доме и узнав Лию до конца, я обнаружил то, ради чего повел весь этот разговор и что хотел сообщить тебе уже тогда, на площади Вацлава. По четвергам у нее собираются дамы без мужчин. На чашку чая.
— Ну, и что же?
— Господин Гольдберг обязательно отсутствует.
— Ясно: что ему делать с ними?
— Прислуга убирается вон из квартиры.
— Ах, так…
Мы помолчали.
— Что же ты хочешь сказать этим?
— Вот тебе ключ от парадной двери.
Иоланты нет, есть второе воплощение Изольды. Он победил снова, — этот порок, укравший у меня сначала возлюбленную, потом — жену. Ухожу к нему — вот смысл того, что будет. Была Изольда, потом Иоланта, пусть будет Лия. Это твой дух витает там, Notre- Dame de Lesbie, и тебе приду поклониться…
Вместо ревности и злобы пусть будет отныне только отчаяние и веселое приключение на развалинах прошлого!
В шесть часов я спокойно взошел по лестнице и открыл парадную дверь. Большая передняя, несколько дамских пальто. Прислушался, из дальних комнат доносились голоса и смех. Как пройти лучше?
Я подошел к двери, ведущей, очевидно, в гостиную. Говорили негромко два женских голоса. Осторожно открыл дверь и поднял тяжелый штофный занавес.
На широком диване сидела спиной ко мне, совершенно обнаженная девушка. Мягкие пряди пепельных волос упали на стройную спину, бело-розовую, как жемчуг. Я все вспомнил, и кровь бросилась в голову, разом задрожали колени… Я стоял, сжимая руками безумно бьющееся сердце.
Позади сидевшей лежала навзничь вторая девушка, также обнаженная — видно было только стройное и гибкое тело, матово-золотистый цвет которого тоже показался жутко знакомым.
— Вы сделаны из драгоценных материалов, — звонким металлическим голосом сказала сидевшая, легко касаясь груди и бедер той, которая лежала, — вся, — слоновая кость и золото.
Она наклонилась, и пепельно-золотые кудри упали на огненно-рыжие, губы слились в долгом поцелуе, и я увидел глядевшие на меня в упор огромные глаза — пустые и тоскующие глаза моей жены.
Начался странный период моей жизни.
Внешне ничего не изменилось. Один "я" жил и работал, как прежде, то есть вел двойное существование — скромного и нарочито незаметного экономиста в большом торговом учреждении и неизвестного со многими масками на лице, — советского разведчика, незримо играющего на десятке невидимых сцен разные акты все той же страшной трагедии смертельной борьбы между старым и новым. Но среди этой фантастической смены лиц и положений, в постоянном водовороте неожиданностей и опасностей, при всем невероятном напряжении душевных сил, воли и знаний, у меня неизменно, всегда и при всех обстоятельствах оставалось еще одно "я", второе, пятое и десятое — человека, мучительно ломающего себе голову над одним и тем, же вопросом: Иоланта… Что делать? Где выход?
Решение пришло не сразу. Нужно решительно изменить обстановку… Оторвать от Изольды… Дать занятие, которое бы поглотило целиком, заняло без остатка время, ее мысли и действия… с утра до вечера… каждый день… недели… месяцы… если нужно — годы…
Я долго стоял над пропастью, мысленно с ужасом вглядываясь в бездонную пучину. Потом обхватил Иоланту обеими руками, стиснул зубы и прыгнул.
Мы оба полетели вниз головой…
— Спуск в подполье — вот что я предлагаю вам, Иола, — сказал я и остановился. Вкратце изложил дело и теперь перевел дух в ожидании… чего же? — протеста, сомнений, радости? Спокойное рукопожатие, доверчивая улыбка…
Ну, ну, еще один шаг, последний.
Иоланта спокойно подняла глаза.
— Да или нет — отвечайте, Иола.
Она улыбнулась.
— Путешествие на тот свет с остановками во всех частях этого… Когда мы укладываемся, милый?
— Вы не понимаете серьезности того, что я вам сказал. Ваша легкость.
— Вы ожидали заламывания рук?
— Но опасности…
— В опасные моменты будем пристально наблюдать друг за другом. Берегитесь! Я окажусь сильным соперником и не буду той стороной, которая дрогнет: посмотрим, кто из нас смелее.
— Но соблазны, Иола! Вы должны… — я заранее решил особо ее предостеречь, но, взглянув в ясные глаза жены, мне стало совестно. Я волновался, не находил слов, Иоланта спокойно ожидала, без любопытства, без волнения. Я бы сказал, с любезным вниманием.
Прошли минуты. Ну, надо кончать.
— Иола, связь между подпольем и обычным миром не дозволяется: спускаясь вниз, мы обрываем за собой все. Понимаете: все. — Иоланта, улыбаясь, кивнула головой.
— Тогда дайте руку. Пусть это будет клятвой. Мы оба сжигаем прошлое.
— Клянусь!
Я сжал узкую, нежную руку. Она не дрожала, не была вялой.
Спокойное рукопожатие, доверчивая улыбка…
Ну, ну, еще один шаг, последний.
— Иола, мы выйдем на Карлов мост, и вы бросите проклятый портсигар в реку.
Иоланта тихо засмеялась и хлопнула в ладоши.
— Что же вы молчите?! Значит, вы не…
— Какой вы ребенок, милый. Я сделаю гораздо больше — подарю "проклятый портсигар" вам. Если он — символ, то пусть символичной будет и передача его вам. Ай-ай, как будут завидовать ваши друзья: ведь не каждый муженек получает от своей женушки такую надпись!
Она взяла со столика портсигар и протянула его мне.
— Я вас люблю, и это — главное. Только это. Не будьте мещанином и не подменивайте чувства вещами и обрядами: пустяки могут заслонить главное, выхолостить душу. Я вас люблю и рада, что работа в подполье даст мне возможность доказать это. Вы увидите: с вами выступил в поход товарищ, друг, однополчанин! В бою вы почувствуете это! — Она помолчала, собираясь с мыслями. — Вопрос о моем решении и не стоял серьезно. Я прекрасно понимаю, что мне нужно сделать героическое усилие и переделать себя. Но…
Иоланта запнулась. Я рванулся к ней, взял ее руки в свои.
— Но?! Говорите же, говорите!
— Милый, милый… Вы потом узнаете меня лучше. Но выдержите ли вы эту линию товарищеской помощи? Именно вы? Вы? Выдержите ли?
Я не понял ее тогда. Мне показались эти слова странными, бессмысленными. Что я должен был выдержать? Опасность? Так я не трус! Линию товарищеской помощи? Но ведь я люблю ее! Чепуха… В чем она сомневается? Ах, чепуха… Какая чепуха!
Я горячо поцеловал ее, сильно и преданно, как человек, не ведающий, что скоро, да, очень скоро он окажется предателем.
— Милый… Милый… — шептала Иоланта. — Будь что будет! Я бросаюсь головой вниз, сжимая вас в объятиях…
"Она читает мои мысли… как всегда…" — повторял я себе, и почему-то уверенности и радости становилось меньше…
Шло время. В комнате стало почти темно, а мы стояли: молча, дрожа и крепко- накрепко обнявшись у самого порога Неизвестного.
Катастрофа наступила быстро — через четыре бурных месяца, пролетевших, как одна грозовая ночь. Вот два человека бегут во тьме, оглушенные раскатами грома, ослепленные вспышками молнии. Косой дождь хлещет в лица… Они на миг закрывают глаза… Один делает неверный шаг и… Дальше в черной мгле, под рев ветра, в струях холодного дождя бежит уже один человек… Спотыкаясь, падая и упорно поднимаясь, один человек бежит дальше, все дальше… еще дальше… пока не исчезает в черной мгле… пока не добежит. Куда?
О, если бы он знал это тогда…
Купе-люкс международного экспресса. Закутавшись в дорогие меха, Иоланта делает вид, что дремлет. Последняя венгерская станция. Еще две-три минуты и страшная опасность останется позади: "демократическая" Австрия кажется детским садом по сравнению с хортистской Венгрией. Жандармы вскочили в вагон с подъехавшего к маленькой станции автомобиля и впопыхах, с шумом, стали тащить знатную даму, несмотря на то, что она небрежно показала свой английский паспорт и даже высокомерно подчеркнула ноготком свою громкую аристократическую фамилию. Венгерская ругань и английские протесты привлекли внимание английских и американских туристов: видя, что венгерские свиньи обижают леди, мужчины сбросили пиджаки и вступили в рукопашный бой с жандармами в узком коридоре вагона. Иоланта успела запереться в купе. Пока длилась свалка, вызывали проводника и ломали дверь, поезд тронулся и вышел за государственную границу Венгрии. Никто из жандармов не сообразил своевременно повернуть ручку тормоза. Иоланту арестовали уже австрийцы: в ее багаже нашлось немало предосудительного с точки зрения австрийских властей. Позднее появились еще кое-какие веские подробности, и судьба арестованной была решена быстро: военный суд приговорил ее к пятилетнему заключению в военной тюрьме.
Во время процесса я, конечно, не приезжал в Вену, а следил за ним по газетам, но когда Иоланту перевезли в крепость, ее имя исчезло со страниц прессы и все успокоилось, то настал, наконец, момент, когда надо было добиться свидания. Однако в это время я с головой ушел в выполнение ответственных заданий, колесил по Европе между Стамбулом и Осло, Варшавой и Лиссабоном. Я гордился собой и своими успехами, которые подбивали меня к новым и новым обязательствам, и дни летели с головокружительной быстротой. Конечно, я всегда помнил об Иоланте. Среди самых неотложных вопросов работы, успел договориться с начальством, подставные лица нашли необходимого юриста и через него обеспечили передачу заключенной всего необходимого. Я сделал решительно все, чтобы материально ей помочь… Но не приехал сразу. Да, не приехал сразу.
Прошла неделя… Еще одна… Совесть, вначале шепотом говорившая мне, что я поступаю неверно, забывая про душу и заботясь лишь о теле, наконец, завопила о подлости. " Ведь я жертвую всем только для дела, — успокаивал я себя. — Работа — вот лучшая дань любви к Иоланте…" "Вы ведете себя, как герой!" — сказал мне однажды начальник. Тогда я вспомнил ее слова на мосту ночью, побежал на вокзал и вскочил на венский поезд.
Вечером прибыл в крепость. Серые бетонные казематы, серый бетонный двор. Комендатура. Равнодушный просмотр документов. Наконец, узенькая полоска серой бумаги в дрожащих от нетерпения руках — пропуск…
Старый унтер ведет меня через залитый дождем двор. Низкие двери. Темный коридор. Железная дверь с номером.
— Входите, — сипит унтер.
Узкая длинная комната подвала, слабо освещена подслеповатой лампочкой. Справа и слева — железные решетки от потолка до пола. За ними стоят заключенные и надзиратели. Посередине — проход для посетителей. В конце его солдат в каске с винтовкой у ноги. Тускло блестит короткий штык.
Справа за решеткой высокий мужчина с военной выправкой. Это — гитлеровец. Он шепотом говорит что-то на ухо своему посетителю, а тот время от времени грубо и отрывисто отвечает: "Слушаю. Так точно".
Слева за решеткой стоит толстый человечек. Он, молча, плачет, а сквозь решетку, на него смотрит жена и трое детей — и тоже плачут. Этот наверняка растратчик.
А где же… И я вижу, наконец…
Словно брошенная вперед страшной силой любви и скорби, точно вдавленная в решетку, повисла на ней молодая женщина в позе неописуемого, беспредельного отчаяния. Широко раскинутыми руками она впилась в железные прутья, и длинные пепельные волосы упали на лицо, прижатое к железу. За решеткой, в сером тюремном халате и солдатских ботинках на босу ногу, стоит Иоланта. Лицо опущено, глаза закрыты. Тонкими худыми пальцами она перебирает шелковистые светлые локоны и едва слышно повторяет: — Не надо… Не надо, Изольда.
Помню, я, когда вышел наверх. Шел сильный дождь, и бетонный двор, окруженный казематами, превратился в мутную лужу, покрытую дождевыми пузырями — они вскипали, лопались и снова вскипали. А я смотрел на них и думал. Я чувствовал, как в темноте самого глубокого тайника моей души шевелилась опасная гадина. Глядя внутрь себя, различал тусклый блеск ее холодной чешуи. Именно тогда в моей голове родилась мысль — Изольду надо убить.
Изольду надо убить.
Потом со мной случилась печальная история, бросившая тень на мою последующую работу. Но поскольку я пишу не о советской разведке и не о себе, то бегло коснусь ее потому, что она тлетворным краем своим задела и жену: как заключение, разведка уродует души и жизнь не только прямо, но и косвенно — посторонних людей, которые вынуждены с ней соприкоснуться.
— Графиня Фьорелла Империали — первая и пока единственная женщина-дипломат фашистской Италии, — говорит мне наш резидент товарищ Гольст, — хорошенькая, образованная, гордая, богатая, своенравная, старше вас почти на десять лет, вы поняли? На ней поломали зубы мы все: деньги ей не нужны, легких физических связей она не ищет. Как же подойти к ней? Где лазейка? К нам, советским людям, относится без предубеждений. С интересом. Вот вам и лазейка. Заинтересуйте ее культурными темами, а потом инсценируйте любовь. Только не спешите: графиня не дурра! Не испортите дело грубой игрой! Даю вам год или два. Потом делайте предложение.
— То есть как?
— Да так. Предложите увезти ее сначала в Москву, а потом в Вашингтон, куда вас якобы отправляют в десятилетнюю командировку на должность второго секретаря посольства. Бумаги вы ей покажете, все будет в порядке. Соблазнительно? Распишите советскую жизнь в Москве и в Америке, а когда она клюнет, и физическая близость войдет в потребность, вы печально, со слезами на глазах, вдруг объявите, что Москва боится предательства и нужно какое-нибудь доказательство искренности и окончательности перехода к нам, так себе, какой-нибудь пустячок, пара расшифрованных телеграмм. Потом еще. Еще. Даст один палец — потребуйте второй, после руку. А когда женщина окажется скомпрометированной — берите всю целиком: нам нужны шифры и коды, вся переписка посольства. Срок выполнения задания — три года. Поняли?
Я был молод и недурен собой. Задание казалось только любопытным приключением, а сама графиня Империали — крепостью, взять которую у меня не хватит ни сил, ни уменья, ведь я только мальчишка двадцати шести лет, а она — светская дама, римлянка, одна из тех женщин, которых я мог видеть только издали. Я начал работать. Потом пришла страстная любовь к Иоланте и женитьба. Я продолжал разработку. Грянула драма нашей семейной жизни — ее болезнь. Я медленно, не спеша свивал вокруг графини паутину тончайшего предательства. Наконец, поток жизни, шлифующий острые камни, сгладил все то, что мешало моей совместной жизни с любимой женой: мы духовно сблизились и растворились друг в друге — наступили дивные дни безоблачного счастья. Именно в это время я закрепил дружбу с графиней физическим сближением.
— Гм… — задумчиво тянула Иола, снимая с моего пиджака сине-черный волос. — Странно: ведь я рыжая?
— Гм… — рассматривала Фьора рыжий волос, снятый с моей груди. — Откуда он? Ведь у меня волосы как воронье крыло!
Но те, кто любит, — слепы. Они верят. Я тоже горячо любил и глубоко уважал их обеих, но оставался зрячим потому, что больше всего на свете любил серую неопрятную женщину в очках, с толстым томом "Капитала" под мышкой — богиню социальной революции и классовой борьбы. Я никогда не был у нее на поводу — я бежал за ней добровольно. " Я не виновен, — спокойно повторял себе. — Я делаю это не для себя. В конце-концов, борьбы без жертв не бывает, и мы все втроем просто жертвы. Я не меньшая, чем они. Нет, большая! Я — воин и герой!" По ночам я возвращался от графини Фьореллы поздно, часа в три-четыре, и дома в своей спальне опрокидывал в темноте тяжелые стулья.
— Когда вы вернулись, милый? — спрашивала наутро жена.
— В двенадцать!
— Я не встретила вас, простите!
— Вы нездоровы, Иола, и я прощаю вас раз и навсегда. Спите спокойно!
И ночи в двух постелях продолжались — в одной я спал как муж, в другой — как помолвленный жених. Наконец, настало страшное мгновение: я потребовал от Фьореллы доказательств ее выбора. Она принесла какой-то пустяк.
— Нет, этого мало, — сказал я ей потом. — Мост за собой надо сжечь дотла.
— Но я — честный человек. Я люблю свою родину. Вы хотите сделать из меня шпионку и предательницу?
— Нет. Патриотку. Но другой страны.
Я помню тот вечер: розовые лучи освещали ее сбоку. Она стояла, выпрямившись, и мяла в руках платок. Розовую окраску одной щеки только подчеркивала мертвенная бледность другой.
— Нас разделяет огненная черта; мы говорим через нее, из двух миров. Сделайте смелый шаг. Мы должны быть вместе на жизнь и смерть!
И через несколько дней она ухитрилась привезти пакет, в котором оказались все шифровальные книги посольства. Умоляюще:
— Только на час! На один час!
Я посмотрел на это искаженное лицо и содрогнулся.
Товарищ Гольст похлопал меня по плечу.
— Ждите орден. Успех необыкновенный! Фотографии удались на славу!
Дней десять спустя я получил от него вызов. Несся, не чувствуя под собой ног.
— Э-э-э… — начал мямлить товарищ Гольст. — Вы понимаете… Вы знаете…
— Да в чем дело? Говорите прямо! — взорвался я, почуяв недоброе. По спине у меня прошел холодок.
— Москва ответила одним словом: "Законсервировать".
Я сел на стул. Сжал сердце руками. Мы помолчали.
— Живой человек, не рыбный фарш, — сказал я хрипло. — Что значит законсервировать линию, добытую трудом трех лет?
Резидент вяло махнул рукой.
— Ну, ну, спокойнее!
Во мне кипела ярость.
— Я опоганил три человеческие души — любовницы, жены и свою собственную. Три года я делал подлость и теперь, когда для Родины добыл желаемые секреты, вы мне отвечаете: "Не надо!" А где все вы были раньше?!
Резидент пожал плечами и вдруг криво ухмыльнулся.
— Они напугались. Вы разве не поняли?
— Да, я ничего не понял. Если я не боюсь здесь, то им дома чего же бояться?
Резидент злорадно зашептал, перегнувшись ко мне через стол и косясь на запертую дверь:
— Они боятся, что когда начнут читать сообщения московского посольства, то неизбежно можно будет установить учреждение и лицо, выдавшее наши секреты. Поняли? Нет?
Я оторопел: у меня все завертелось в голове. И все же я ничего не понял.
— Ну, тем лучше! Поймают предателя! Для этого мы и работаем здесь!
— А если он сидит в…
Тут резидент взглянул на мое лицо, на открытый рот и опомнился. Засмеялся. Протянул мне сигарету. Начал говорить о другом. Случай был будто бы забыт.
Но эту страшную историю я не забыл, и как раз жена впоследствии напомнила мне о ней чрезвычайно больно.
В первый год заключения Иоланта просила передавать ей занимательную литературу. На второй — в ней произошла перемена — стали поступать записки с указанием экономических и политических книг. В течение третьего года мой доверенный юрист получил от нее списки книг по естествознанию, психологии, логике и философии. На четвертом году заключения требования на книги прекратились.
На свиданиях Иоланта держала себя спокойно, ничего не просила и никогда не жаловалась. Потом видеть ее стало нельзя — "за болезненным состоянием". На четвертом году тюремный врач дал справку, что заключенная "страдает прогрессирующим кавернозным туберкулезом, находится в крайне тяжелом состоянии, и летальный исход может последовать в непродолжительном времени".
В тридцать втором году, в дни краткого возвращения буржуазной демократии, она была амнистирована.
В эти годы я наезжал в Вену в два месяца раз, иногда и чаще. Обычно по приезде я звонил Изольде. Узнав об аресте Иоланты из газет, она сразу же порвала все свои связи и дела в Праге и немедленно переехала в Вену. Устроила свою новую жизнь так, чтобы быть как можно ближе к заключенной. От нее я узнал много такого, чего сам не успевал заметить или узнать во время свидания, и мы помогали Иоланте сообща, я — обеспечивая материальную сторону, а Изольда — организационную.
Отношения между нами в самом начале были открыто враждебными, потом стали вежливо-холодными. Держала себя Изольда с большим тактом, тщательно избегая всего, что могло бы повредить Иоланте или неприятно взволновать ее. Постепенно она стала просто необходимой и выполняла свою роль незаметно и скромно. Четыре года мы встречались в кафе и ресторанах, вместе бегали по магазинам. Много утекло воды, и постепенно время смягчило наши сердца.
На четвертом году мы стали встречаться в кафе и без прямой необходимости для общего дела, шутили и смеялись, однажды были вместе в театре… Лед постепенно таял, и казалось, начинает забываться то, что когда-то разделило нас будто бы навсегда.
Лишь только юрист повел дело об амнистии, Изольда изменилась так, что наши отношения стали по-настоящему теплыми: общая радость сблизила нас совершенно. Когда наметился день освобождения, мы встретились как друзья, обнялись и углубились в составление планов дальнейшего. Решили увезти Иоланту в Швейцарию, предусмотрели все мелочи, заказали билеты… Изольда на лету ловила мои слова и делала все, чтобы выполнить мои пожелания. Наконец, все было готово.
— Как славно, — сказал она, — что Иоланта будет жить: мы вздохнем спокойней! Все хорошо, что хорошо кончается! Но знаете что, — она взяла меня за руки и заглянула в глаза, — эти годы тревог и забот примирили меня с вами. Они кончаются, и… мне жаль разойтись с вами…
Она молчала, задумавшись, молчал и я, дивясь целебному влиянию времени. Да, семь лет прошло — мы стали старше. Созрели. И юношеские страсти успокоились, и даже она, видимо, залечила свою мучительную когда-то рану.
Я сказал ей это и многое другое, потом взял ее руки и с благодарностью поднес к губам. Когда поднимал голову, то на одно мгновенье уловил странный взгляд — синие глаза смотрели пронзительно и в упор. Э-э, показалось… Теперь мы — друзья!
— Давайте ознаменуем этот день пирушкой? — вдруг тряхнув головой, неожиданно предложила Изольда. — Согласны? А? По-холостяцки, в последний раз!
И как в угаре поплыли передо мной разноцветные огни, взрывы конфетти и серпантина, накрашенные лица женщин и черные спины мужчин. Уж давно я не был так пьян и так весел: танцевал, улыбался кому-то… Все пил и пил из бесчисленных рюмок и бокалов, которые замечал перед собой… Что-то двигалось и шумело вокруг… Было еще что-то, чего не помню…
Потом открыл глаза — и замер, не находя сил оторвать голову от подушки. Уж не сон ли это? Большая комната тонет в густой розовой полутьме… Роскошная постель… На ней лежу я, одетый в малиновую атласную пижаму… И прямо передо мной, на расстоянии протянутой руки, сидит Изольда. Совершенно обнаженная, скрестив руки на подобранных коленях. В третий раз я вижу жемчужно-розовую гладь холеной стройной спины, пышные светлые кудри и синие глаза, светящиеся чудесным блеском.
— Ну вот, мы опять одни, — мягко и певуче говорит Изольда, и металлический голос ее звучит теперь как рокот нежных струн. — Никого нет… двери заперты… прислуга убрана… Мир исчез, остались только мы вдвоем: вы да я.
Она с трудом перевела дыхание.
— Я все вспомнила и все восстановила, чтобы вы почувствовали победу радостней и ярче. Это — ночь вашего торжества.
Она медленно наклонилась надо мной. Несмотря на розовый свет, я видел смертельную бледность этого ястребиного лица и лежал, затаив дыхание, глядя в синие глаза, сверкающие, как пламень.
— Но прежде, чем вы протянете руки мне навстречу, я прошу дать обещание… Вы должны! Слышите — должны! Клянитесь!
Я, молча, кивнул головой, не отрывая глаз от ее безумного взора.
— Подарите мне Иоланту!
"Довольно!" — повторял я себе, глядя в окно, туда, где с низкого свинцового неба падали крупные хлопья снега. Они лениво кружились в воздухе и словно нехотя опускались вниз. Электрический поезд скрежетал на крутых поворотах, и голова Иоланты, лежавшей в забытьи, слабо вздрагивала на подушке.
"Да, теперь — довольно!" Не спеша я закурил, удобнее откинулся на спинку дивана и приступил к составлению конкретного плана действий.
Изольда будет убита.