1

Здесь не было солнца… Здесь, под землей.

На какой глубине? Профессор Илларионов не знал этого, но ему казалось, что он ощущает давление сгущенного воздуха на грудную клетку, огромное из-за огромного расстояния до поверхности. Он понимал, что ощущение иллюзорно, а глубина скорее всего не так велика, но от этого понимания не чувствовал себя лучше. Ночью (он определял это лишь по часам) он слышал отдаленный гул каких-то громадных механизмов, передающих стенам едва уловимую вибрацию. «Черная машина работает, — припомнилось ему из „Кукушкиного гнезда“ Кена Кизи, — они запустили ее глубоко под землей… Кладут туда человека, а вынимают то, что им нужно».

Утром, впрочем, утро здесь было таким же условным, как и ночь, Илларионова разбудил один из тех двоих, что встречали его у самолета. Из реплик на так называемом торжественном обеде в честь прибытия Илларионова профессор уяснил, что этого человека зовут Михаилом Игнатьевичем, но ничего другого о нем не узнал.

Чтобы Илларионов мог спокойно одеться и привести себя в порядок, Михаил Игнатьевич деликатно удалился в смежную комнату (профессора поселили в трехкомнатных апартаментах).

— Я покажу вам ваш рабочий кабинет, профессор, — сказал Михаил Игнатьевич, когда утренний туалет Илларионова был завершен. — Теперь он в другой части комплекса, но, конечно, все ваши материалы бережно сохранены. Понимаю, как вам не терпится встретиться с Виктором Генриховичем… Увы, его сейчас нет, и пока неизвестно, когда он прибудет. Могу лишь обещать, что вы увидитесь в самое ближайшее время.

Илларионов, который вовсе и не мечтал о встрече с неведомым ему Виктором Генриховичем, изобразил вялый энтузиазм.

В стерильно-больничных коридорах некоторые из проходивших мужчин и женщин (кое-кто в белых халатах) здоровались с ним, называя его по имени и отчеству. Профессор отвечал вежливыми поклонами и улыбками.

Кабинет, освещенный люминесцентными бра, был маленький, тесный, здесь хватило места только для письменного стола с компьютером и сейфа с цифровым замком. На столе с краю притулился телефонный аппарат.

— Устраивайтесь, профессор, — пригласил Михаил Игнатьевич. — Ваши папки в сейфе, код замка — два триста одиннадцать. Войти в курс наших последних достижений вам помогут компьютерные файлы под литерой кью — не помню, сколько их там. Кажется, от кью-один до кью-восемнадцать. Не думаю, чтобы у вас возникли трудности. А при любых вопросах звоните три-ноль-ноль, отвечу я или кто-то из моих ассистентов.

— Сколько у меня времени? — спросил Илларионов, усаживаясь за стол.

— Сколько вам понадобится. Но чем быстрее вы приступите к практической работе, тем лучше.

— Это ясно… А как насчет кофе и сигарет?

— Сигареты в правом ящике стола. А кофе или там перекусить вам дадут, если позвоните два-ноль-два.

— Спасибо, Михаил Игнатьевич.

— Не за что! Такие вроде бы мелочи — а разве это мелочи? — у нас хорошо продуманы, для комфортной работы… Ну что же, осваивайтесь, коллега, не стану вам мешать.

Он ушел, прикрыв за собой дверь. Профессор с минуту сидел неподвижно, глядя на темный экран монитора. Потом протянул руку, чтобы включить компьютер, но передумал, встал из-за стола и отпер сейф. Достав оттуда три простые синие папки без каких-либо наклеек и надписей, он вернулся за стол, положил их перед собой и открыл верхнюю.

Сверху лежал документ, озаглавленный «Докладная записка», адресовался он «проф. Довгеру В. Г.». Не веря своим глазам, Илларионов читал набросанные быстрым почерком, немного клонящиеся вниз строки. «Результаты экспериментов серии М-20 убедительно показывают…» Что именно они показывают, Андрей Владимирович не очень четко понял, хотя речь шла в общем о той области физики, какой он по преимуществу и занимался. Но только в общем! А конкретно ни таких, ни похожих экспериментов профессор Илларионов не проводил никогда и нигде. Он даже не понимал их цели, не понимал, ЧТО тут, собственно, исследовалось и зачем. Тем не менее под документом стояла его подпись… И дата — 10 февраля 1991 года.

Оттолкнув лист под монитор, Илларионов нашарил в ящике сигареты и зажигалку, закурил. Если в кабинете предполагается курение, где-то должна быть и пепельница, но профессор не нашел ее. Он стряхивал пепел в оторванную картонную крышку от сигаретной пачки.

Это мой почерк, мысленно повторял он, и это моя подпись. Несомненно. Если подделка, то более чем виртуозная. Для подписи Илларионова было характерно сильное нажатие в конце финального росчерка — такое, что бумага почти прорывалась, вспарывалась снизу вверх под неизменным углом. Чтобы изучить и подделать такое, надо быть настоящим профессионалом. Конечно, это возможно, ничего невозможного в мире фальшивок нет. Но смысл?!

А вот чего быть не могло, так того, что Илларионов действительно составил эту докладную записку и потом непостижимым образом забыл о ней. Не могло такого быть из-за даты — февраль 1991 года. Как раз тогда профессор лежал в больнице в Санкт-Петербурге. Из-за случайной досадной травмы, приведшей к осложнениям, он провалялся в больницах чуть ли не целый год безвылазно — с осени девяностого по октябрь девяносто первого. Какие в больницах эксперименты?

Загасив сигарету, Андрей Владимирович перелистал содержимое верхней папки. Там были докладные записки вроде первой, памятные заметки и наброски, листы с расчетами, таблицами и графиками, предложения по направлениям работ, ответы на какие-то запросы… Везде его рука, везде рука Илларионова, кроме немногих отпечатанных материалов. Профессор не стал вникать. Он захлопнул папку, отодвинул ее от себя и включил компьютер.

Файлы с индексом «кью» также трактовали о вещах, не слишком внятных на первый взгляд. Без сомнения, Илларионов мог бы в них разобраться: перед ним не темный лес посторонних формул, а его родная стихия. Но что ему это даст? Допустим, он истратит уйму времени и выяснит, какими исследованиями здесь занимаются. Поможет ли это решить загадку, относящуюся к нему самому? Не исключено, что да… Или нет с тем же успехом. Измученному неизвестностью профессору хотелось отыскать короткий и верный путь. Наука никуда не денется. Важно узнать, почему Андрей Владимирович оказался здесь, что с ним произошло…

Возле двери висел белый халат. Илларионов надел его как защитную броню — ему представлялось, что в халате он будет выглядеть тут органичнее, — и вышел из кабинета.

В какую сторону идти? А, все равно. Ряды дверей, незнакомые люди… Что он сможет разгадать, бесцельно слоняясь по коридорам? Нечто близкое к отчаянию с такой силой захлестнуло вдруг Илларионова, что он ощутил приступ тошноты и прислонился к стене. Нет, нельзя так раскисать! Если начинать с этого, в конце неминуемо ждет поражение. Какие формы оно примет, что в ситуации Илларионова можно считать поражением и победой — время этих вопросов еще не пришло, но, если уже сейчас плыть по воле эмоций, проще сразу сдаться.

Мысль об этом приободрила профессора — или, скорее, мобилизовала. Он сделал шаг от стены и приказал себе собраться. Итак, если все равно куда идти, логичнее будет направиться в сторону, противоположную от его жилых апартаментов.

Так он и поступил. Пройдя мимо рекреационных холлов с фикусами в кадках, он попал в круглое помещение, где увидел несколько лифтовых дверей. Над некоторыми были укреплены жестяные таблички с черными надписями: «Вверх до уровня А», «Вниз до уровня Z»…

«Уровень А, — подумал Илларионов, — и уровень Z. Если задействован весь латинский алфавит, здесь должно быть как минимум двадцать шесть уровней (это исключая какие-нибудь возможные А-2 или L-10). Но уровень Z, вероятно, последний. А так как на самом верху, то есть на поверхности, я уже был, почему бы не. попробовать добраться до самого низа?»

Илларионов нажал кнопку, и двери лифта раздвинулись. В кабине профессора ожидал неприятный сюрприз. Едва он прикоснулся к мерцающей клавише с буквой Z, как под матовой пластиной зажглись слова: «ВВЕДИТЕ КОД ДОСТУПА», а над ними замигали сенсоры с цифрами от нуля до девяти.

Вот так история… Конечно, можно просто уйти, но вдруг какая-то система наблюдения уже донесла, что профессор Илларионов прорывается туда, куда ему не положено? И оправданий не придумаешь без исходных данных…

Тут профессор услышал шаги и похолодел. Точно… Кто-то спешит проверять.

В лифт вошел Михаил Игнатьевич.

— А, это вы, — сказал он чуть удивленно, но вовсе не настороженно или враждебно. — Собрались на уровень Z?

Илларионову было нечего терять, и он рванул ва-банк.

— Как видите. Но я не знаю кода…

— Почему же вы не позвонили мне? Да я сам хорош, — он улыбнулся. — Не подумал о том, чтобы оставить вам код. Но мне и в голову не пришло, что вы сразу начнете с посещения уровня Z… Впрочем, воля ваша, вам виднее. Наберите двенадцать сорок три.

Чтобы скрыть изумление, Андрей Владимирович пробурчал:

— И зачем нужны эти коды… Шпиономания…

— Ну, как сказать… Мания или нет, а чтобы не вводить в искушение малых сих, сиречь не в меру любопытный младший персонал…

— Вы едете?

— Нет, нет, — как-то чересчур поспешно отказался Михаил Игнатьевич. — Знаете ли, коллега, я стараюсь бывать там пореже…

— Понимаю, — кивнул Илларионов, и это было совсем смело, потому что он ничего не понимал.

Михаил Игнатьевич молча, внимательно взглянул на Илларионова и покинул кабину.

Лифт гудел и трясся очень долго. Когда двери вновь разошлись, перед Илларионовым предстала длинная и узкая комната-пенал, в конце которой возвышалось странное устройство, похожее на игральный автомат. Подойдя к нему вплотную, профессор остановился, повинуясь вспыхнувшей на экране алой команде «СТОП». Команда погасла, а взамен загорелась другая:

«ПОЛОЖИТЕ ПРАВУЮ ЛАДОНЬ НА ПАНЕЛЬ ИДЕНТИФИКАЦИИ».

Единственным, что можно было принять за панель идентификации, являлся утопленный в металл серый овал под экраном, куда профессор и положил ладонь. В недрах аппарата что-то щелкнуло, и по экрану побежали зеленые строчки:

«АНДРЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИЛЛАРИОНОВ

ЛИЧНЫЙ ИДЕНТИФИКАЦИОННЫЙ НОМЕР

А — 102 — 8816

ДОСТУП РАЗРЕШЕН»

Медленно распахнулась тяжелая стальная дверь, за ней тонул в красноватом полумраке коридор с бетонированными стенами.

Прежде чем шагнуть в коридор, Илларионов оглянулся на автоматического стража. Никакой любопытствующий тут не проскочит, даже подсмотрев код лифта… Здесь находится что-то настолько важное, что для охраны этой тайны ни одна мера безопасности не будет излишней. Видимо, допущены сюда немногие… И в числе избранных — Андрей Владимирович Илларионов, личный номер А — 102 — 8816.

 

2

Коридор оказался началом запутанного лабиринта, и у каждого поворота стояли охранники, по двое. Это уж перебор, подумалось Илларионову, когда он увидел их за первым углом. Двое накачанных парней в черном, на поясах — наручники, дубинки, в кобурах здоровенные пистолеты. Парни стояли возле невысокого пластикового столика-тумбы (такой же, как убедился профессор впоследствии, был на каждом посту охраны), а на нем лежала телефонная трубка с кнопочным номеронабирателем. Провод от трубки уходил под стальную крышку в бетоне стены.

Профессор прошел мимо поста, и его не окликнули, ни о чем не спросили. Парни застыли как истуканы, напоминая эсэсовцев в имперской канцелярии из фильма «Семнадцать мгновений весны». Да и если на то пошло, во всем этом подземном бункере-лабиринте витал эсэсовский душок… Красноватый неяркий свет, сталь и бетон, и вот — охрана… Зачем охрана? Профессора это сильно озадачило. Он шагал мимо закрытых дверей и считал посты (помимо безмолвных громил, он никого не встречал). Вот уже десятый пост, двадцать человек… Это ни в какие рамки не вписывается. Допустим, найдется супершпион, обманет людей наверху, обманет электронику, проникнет сюда… И что — его тоже ни о чем не спросят? Так и будут провожать холодными оловянными взглядами? Этих ребят достаточно, чтобы отразить вторжение, пресечь беспорядки, подавить бунт… По телефону им может быть отдана любая команда, но какая? На случай каких экстренных событий они тут дежурят?

Одна из дверей, как раз посередине между двумя постами, была приоткрыта. Илларионов заглянул туда — за ней располагался короткий тамбур, он оканчивался второй дверью, закрытой. Профессор нерешительно двинулся к ней, остановился, мысленно выругал себя. Раздумывать и колебаться надо было раньше. Теперь он здесь; вот перед ним дверь, и она не хуже всех других.

Андрей Владимирович коснулся дверной ручки… Его как током ударило. Нет, разумеется, ручка не была под током или что-то в этом роде; не было это и внезапным наплывом страха. Ощущение пришло не изнутри, а извне. Взявшись за дверную ручку, профессор будто окончательно подтвердил свою принадлежность к этому подземному миру, поставил кровью подпись на договоре. И словно кто-то очень далекий, обитающий в невообразимой дали от планеты Земля, сфокусировал на Илларионове пристальный взгляд. Этому ощущению нельзя было дать название, его нельзя было определить. Земные слова тут не годились, а иных у профессора не было. В одном он был уверен: это не иллюзия, это реально, до боли, до жути РЕАЛЬНО! Всеохватывающее проникновение извне — и оно пришло, чтобы остаться. Что-то, к чему невозможно привыкнуть, с чем немыслимо сжиться, чуждое, отстраненное, оно ЗДЕСЬ. И оно никуда не уйдет, пока… если… Что пока или если? Профессор не знал, но он чувствовал, что какое-то «если», какое-то условие сделки тут существует. Да, он подписал договор, и придется платить. Когда он прикоснулся к ручке этой двери, путь назад был отрезан.

Как ни странно, мысль о том, что пути назад нет, успокоила профессора, и схлынула шоковая острота восприятия. ТО, проникшее в него из надвселенской дали, не исчезло (оно не исчезнет), но затаилось на окраинах подсознания. В любой момент оно может взвиться, как разбуженный запахом добычи лев, но сейчас профессор снова был свободен… ПОЧТИ свободен, и об этом «почти» ему отныне забыть не дано.

Он повернул ручку и потянул дверь на себя.

Сначала ему показалось, что дверь заперта, но нет, она просто была очень массивной, и приходилось преодолевать ее инерцию покоя. Она открывалась плавно; Илларионов еще не видел, что находится за ней, но слышал бормотание множества неразборчивых голосов, точно включены были одновременно, негромко сотни радиоприемников или телевизоров на разных каналах. Слышались там и живые голоса, но их совсем нетрудно отличить от звучащих из динамиков.

Дверь открылась полностью. Профессор стоял на пороге обширного зала, напомнившего ему центр управления космическими полетами или станцию военно-космической связи. Длинные ряды пультов с экранами, операторы за клавиатурами компьютеров и управляющими консолями; опоясывающие зал по периметру балконы с многочисленными лесенками; помост для дежурного руководящего персонала. За пультами сидели, наверное, человек двести, еще столько же сновали вверх и вниз по лестницам, ныряли в какие-то двери и выныривали обратно, говорили по телефонам, доставали из принтеров распечатки и относили их операторам. Все внимание к профессору Илларионову ограничилось раздраженной репликой ближайшего к нему человека за пультом.

— Ради бога, закройте же дверь! Сколько можно говорить…

Илларионов повиновался, прошел вперед и занял наблюдательную позицию под балконом, где никому не загораживал дорогу. В его поле зрения попадало около десятка экранов, другой десяток он мог видеть частично, прочие же, перекрытые корпусами аппаратуры, видел в лучшем случае уголками.

Изображение на первом экране повергло профессора в изумление, смешанное с тоскливым беспокойством. Ведь попадая даже в абсолютно непонятные обстоятельства, к ним как-то приспосабливаешься, находишь внутри правила и закономерности, а тут… Это как детективные романы: ты ждешь самой невероятной развязки, но, если на последней странице вдруг выясняется, что во всем повинны потусторонние силы (на которые не было никакого намека в сюжете), трудно не растеряться.

Экран показывал муравьев, ползущих бесконечной унылой вереницей, — обыкновенных муравьев на обыкновенной земле, покрытой осыпавшейся хвоей соснового бора. Они ползли по своей муравьиной тропинке, как и полагается муравьям, разве что… Медленнее. Профессор понял это, когда употребил мысленно слово «ползут». Обычно муравьи «спешат», «снуют», «суетятся» — есть выражение «муравьиная суета». А эти ПОЛЗЛИ, один за другим словно в полуживом оцепенении. Картинка на экране была нечеткой, смазанной, как при съемке камерой со сбитой фокусировкой. Только сильное приближение позволяло разглядеть, что это муравьи, а не какие-то другие насекомые.

Отогнав нелепую мысль, что здесь просматривают или монтируют познавательный фильм о природе, Илларионов перевел взгляд на следующий монитор.

Он увидел храм. То есть он не мог быть уверен, но многое подсказывало ему, что высящееся вдали на холме здание — храм некоего древнего культа. Сооружение венчала пятиугольная каменная пирамида. Над темным входом восседало надменное чудовище, высеченное из гранита. Оно походило на египетского сфинкса, однако по некоторым деталям становилось понятно, что огромный монстр создан не в Египте. Наиболее существенным отличием от традиционных скульптур страны фараонов было то, что гранитное чудовище УЛЫБАЛОСЬ… Зловеще, плотоядно, угрожающе, но оно улыбалось, а египетский сфинкс улыбаться не мог. «Когда человек узнает, что движет звездами, — говорили древние египтяне, — сфинкс засмеется, и жизнь на Земле иссякнет».

Возле гигантских когтистых лап злобного истукана (вход находился как раз между ними, в груди зверя) замерли фигурки жриц в ярко-красных одеяниях. Их лиц профессор не видел (слишком далеко, хотя четкость заметно выше, чем на экране с муравьями), но позы выдавали униженное раболепие либо придавленность страхом. И все-таки не позы жриц, не ухмылка монстра и не давящая тяжесть храма были самым страшным. Нет, другое — люди, идущие в ужасный храм.

Они вытянулись нескончаемой цепью по отрогу холма. Они шагали в едином медленном ритме, как зомби, низко опустив головы в серых капюшонах. Тот же отупляющий, завораживающий ритм движения — на первом мониторе и здесь, там — муравьи, здесь… люди. Один за другим они подходили к черному зеву входа в груди чудовища, и он глотал, глотал, глотал их. Каким бы громадным ни был храм, он не мог вместить такое количество людей. Куда они ПРОПАДАЛИ там, внутри?!

Потрясенный, Илларионов смотрел на монитор, не отрываясь. Доведись ему увидеть что-то подобное по телевизору или в кино, когда он заведомо знал бы, что перед ним снятый по сценарию постановочный сюжет, то и тогда ему стало бы не по себе. Но он каким-то образом чувствовал: это не постановка, это действительно происходит или происходило когда-то и где-то.

Усилием воли профессор заставил себя переключить внимание на третий экран. Он вздохнул облегченно — здесь как будто мирная сценка. Жизнь обычного российского городка, сонного, захолустного. Середина жаркого лета, пыльная улица. Две толстые растрепанные тетки выходят из магазина, громко переговариваются. Из динамика до Илларионова донеслись обрывки их реплик:

— А она так и говорит, да не могу я, говорит…

— А ты чего?

— А чего я? Ну, я и пошла… Попомнишь ты у меня, думаю…

— А она чего?

Слушая этот не очень осмысленный для него диалог, Илларионов отметил, что большинство операторов сидят за пультами в наушниках, но помимо этого включены и динамики. Зачем такое дублирование, неясно, но можно предположить, что кто-то должен видеть и слышать общую картину.

На четвертом экране была мастерская художника, залитая солнечным светом, и здесь четкость изображения позволяла рассмотреть все детали, до мелочей. Сам художник в сдвинутом набекрень берете напомнил Илларионову Рембрандта. Он работал над пейзажем, любовно, с необыкновенной тщательностью выписывая каждый мазок, улыбка играла на его губах. Годы и годы могли понадобиться на то, чтобы окончить такую работу… Илларионову хотелось сосредоточиться на художнике, проникнуться этим миром и теплом, но его отвлек резкий скрежещущий звук со стороны другого экрана. Невольно профессор взглянул туда… И попятился, прижавшись к стене.

Голая равнина в тревожном, красном закатном свете расстилалась до горизонта. Только одна скала громоздилась на ближнем плане, и в густой тени этой скалы двигалось нечто, заставившее профессора податься назад. В первые мгновения Илларионов разглядел только паукообразное мохнатое тело и многочисленные лапы кошмарной твари, но почти сразу она выбежала из тени. Отблеск заходящего солнца загорелся в восьми рубиновых фасеточных глазах. Покрытые слизью щупальца, окружавшие пульсирующую треугольную пасть, вытягивались и сокращались. Тварь снова издала омерзительный скрежет и приподнялась в агрессивной позе. Она смотрела прямо на профессора!

На миг Илларионов забыл, что это чудовище — сейчас всего лишь изображение, след электронного луча в трубке монитора. Впечатление было таким живым и сильным, точно Илларионов стоял там, на равнине под угасающим солнцем, и слизистые щупальца тянулись к его шее. Совершенная беспомощность буквально раздавила профессора. Что бы ни представлял собой мир этой твари — Землю много миллионов лет назад или вперед, другую планету, иное измерение, — Илларионов был ТАМ, где неоткуда ждать помощи, где не на что надеяться, откуда не вырваться.

Скрежещущий вой повторился. Не в силах больше выносить этого, Илларионов кое-как добрался до тяжелой двери, с трудом открыл ее и, задыхаясь, вылетел в коридор.

 

3

Он чуть не наткнулся на пожилого человека в белом халате с тонкой синей папкой в руках.

— Андрей Владимирович! — обрадованно воскликнул тот.

Надо ли говорить, что профессор не знал его…

— Рад, что вы уже полностью в работе, — продолжал этот незнакомый человек. — Вы идете в Темную Зону?

Илларионов содрогнулся — так дико, странно, неправдоподобно прозвучали последние слова. Темная Зона. Как название какого-то фильма ужасов или страшного романа Стивена Кинга. «Вы идете в Темную Зону?» Идете ли вы туда, где все тонет в смутной печали, где нет ничего стабильного и устоявшегося, где все зыбко и сквозь обличья близких людей могут проступить черты враждебных призраков… Из Темной Зоны не возвращаются, оттуда нельзя вернуться. А если возвращаются, то не такими, как были… «Вы идете в Темную Зону?» Это сказано запросто, словно «вы идете обедать?», таким же тоном, да еще жест куда-то вдоль коридора.

Профессор взглядом проследил направление.

— Да, — пробормотал он. — Думаю, да.

— Как удачно! Вас не затруднит передать эти бумаги Колосову? — Папка оказалась в руках профессора. — Я бы сам отнес, но вы же знаете нашего болтуна. Меньше чем через полчаса от него не отделаешься, а у меня полно работы.

— Передам, — кивнул Илларионов машинально.

Человек в белом халате поблагодарил и скрылся за дверью мониторного зала.

Приподняв обложку папки, Андрей Владимирович тут же захлопнул ее. Там был только большой, заклеенный и опечатанный конверт, лежащий вверх клапаном. Профессора мало огорчило, что в него нельзя заглянуть. Что изменят еще несколько загадочных документов? А вот Колосов, известный болтун… Это интересно.

Андрей Владимирович направился в ту сторону, куда указывал человек, вручивший ему папку. Коридор здесь не разветвлялся, если не считать коротких тупиковых отрезков для вездесущей охраны. Илларионову казалось, что пол коридора идет немного под уклон, все ниже под землю, но это могло быть иллюзией, следствием пережитого шока.

В конце коридора находился маленький холл сразу с четырьмя безмолвными охранниками. Уже в какой-то степени привыкший воспринимать их как фон, профессор шагнул к единственной двери, обитой мягкой кожей. Дверь отворилась без сопротивления.

Едва ли профессор готовился к немедленной встрече с чем-то, зримо связанным с ужасами, заключенными в словосочетании «Темная Зона». Ни с чем таким он и не встретился. Внешне здесь все было вполне будничным: те же коридоры, двери с номерами или фамилиями. Лишь красноватый свет словно наливался новыми угрюмыми оттенками. Нарочно, что ли, они включают такой свет? От него с ума можно сойти. Хотя причина, вероятно, далека от мрачно-готической; скорее всего, эти красноватые лампы экономно потребляют энергию. Немаловажная вещь, когда приходится рассчитывать на ресурсы собственной электростанции.

У двери с табличкой «И. Г. Колосов» профессор остановился и постучал. В ответ послышалось сухое «войдите». Илларионов открыл дверь.

И. Г. Колосов (если это был он) сидел за столом и что-то быстро писал в толстой тетради.

— Добрый день, — нейтрально поздоровался Илларионов. Он не мог позволить себе и простого «здравствуйте» — а вдруг предполагается, что они с Колосовым на ты? Да и Колосов ли это? Почему бы ему не уступить кому-то временно свой кабинет?

Пока профессор обдумывал следующую реплику, человек за столом пришел ему на помощь. Подняв глаза от тетради на папку в руках Илларионова, он вздохнул:

— Да уж вижу, что вы принесли… Только этого мне сейчас не хватало для полной душевной гармонии. Положите на сейф. Спасибо и, пожалуйста, извините. Я крайне занят.

Разочарованный Илларионов вышел из кабинета. Он так надеялся на словоохотливость Колосова! Что ж, значит, не ко времени, не повезло.

Согнувшись, будто жизненные силы покинули его, профессор брел по коридору и размышлял о бесплодности своих поисков… И об опасности. Рано или поздно они догадаются. Надо действовать быстрее, но как?

Коридор внезапно оборвался разветвлением в виде латинской буквы V. Справа была дверь с табличкой «Физическая лаборатория № 3», а слева преграждала путь машина-страж вроде той, первой. Поколебавшись, Илларионов подошел к ней и проделал знакомые манипуляции. Он не слишком удивился, когда оказалось, что у него есть допуск и сюда.

Стальная плита уползла вбок, открывая черный прямоугольник входа. Нет, не черный, конечно, но внутри было гораздо темнее, чем снаружи… Темная Зона, темный вход в храм. Войти в страшный храм на холме… Куда входят люди, много больше, чем он способен вместить. Войти, чтобы понять, что случается с ними там… Пусть бы это стало и последним, что он поймет в жизни.

 

4

Натужное электрическое гудение насыщало воздух осязаемой дрожью. Пахло озоном и еще чем-то, неуловимо напоминавшим о больничной антисептике. Света не хватало, чтобы рассеять полумрак в большой круглой камере, где профессор чувствовал себя словно внутри газового резервуара. В каждой из вогнутых металлических дверей было вырезано застекленное окошко на высоте человеческого роста, окруженное заклепками. Только одна дверь не имела такого окошка, из чего профессор сделал вывод о ее особом назначении. Можно было начать с любой из дверей, и Андрей Владимирович начал с этой.

Безлюдная комната за ней была так загромождена всевозможной аппаратурой, что и ступить негде. Из приборов и установок Илларионов опознал только компьютеры… И это Андрей Владимирович Илларионов, профессор физики, которому не нужно было растолковывать разницу между синхрофазотроном и электроскопом! Здесь же он не мог узнать ни одного устройства, кроме компьютеров, не мог и отдаленно предположить, для чего служат эти машины.

Так и не войдя в комнату, профессор с порога вернулся в круглую камеру. Он приблизил лицо к одному из застекленных окошек и вскрикнул… Но не отпрянул, потому что не смог.

Пара глаз, пара огромных человеческих глаз, исполненных непереносимого страдания и смотрящих на него в упор, — вот все, что он увидел в первую секунду. И во вторую, и в третью… Лишь потом, спустя вечность, мучительно преодолевая магнетизм этих молящих глаз, он сумел увидеть и другое.

Обнаженный до пояса, исхудавший до изможденности человек полулежал на чем-то наподобие стоматологического кресла. Руки его были прикованы к подлокотникам никелированными браслетами. Нижняя часть тела укрывалась в непрозрачной пластиковой капсуле и не была видна Илларионову. Возле сердца вздрагивал белый кружок датчика, игла в вене левой руки соединялась гибкой трубкой с медицинской капельницей. Лицо человека… О, как слаб для его описания был бы обыденный штамп вроде «череп, обтянутый желтой кожей»! Как и любой штамп, такие слова точны, но поверхностны. Как описать беспрерывно, судорожно движущиеся желваки, вздувшиеся до готовности лопнуть кровеносные сосуды, иссохшие крылья носа, истонченные губы мертвенной белизны, подбородок, похожий на сломанный птичий клюв? Описать можно, лишь прибегнув к другому штампу — «на этом лице жили только глаза». Все остальное было агонией, угасающей полужизнью.

Лоб человека пересекал вертикальный разрез, он тянулся выше по гладко выбритому куполу головы, и в рану впивались острия золотых электродов. Подобно ореолу мученика, голову окружала дуга из сверкающего металла, к правому и левому виску присосались багровые щупальца. Они то медленно укорачивались и раздувались, то растягивались и становились тонкими. Илларионову почудилось даже, что он слышит пыхтение чудовищной машины, высасывающей из мозга жертвы ту драгоценную субстанцию, которой она питается…

На самом деле, разумеется, он ничего не слышал, он мог только смотреть. И он смотрел в эти глаза, островки жизни среди холодного блеска принуждающих к существованию аппаратов. Тело человека за стеклом уже не жило, его функции поддерживались искусственно, внешними средствами, но глаза… Видит ли этот человек профессора? Если видит, должен принять его за одного из мучителей… Но в глазах нет ни ненависти, ни страха. Есть боль и мольба.

ПОМОГИ МНЕ

Вот что мог прочесть в этих глазах профессор Илларионов. Он рванул ручку двери… Заперто.

Профессор порывисто огляделся. Сколько здесь дверей с застекленными окошками? Неужели за каждой… Подойти еще хотя бы к одной двери было выше его сил. Он сполз на пол, сидя прислонился к стене. Но и теперь, когда он не смотрел больше на этот кошмар за стеклом, он не мог отделаться от навязчивой слуховой галлюцинации.

ЖЖЖ-ЧАВК. ЖЖЖ-ЧАВК. ЖЖЖ-ЧАВК.

Машина, выкачивающая мозг.

ПОМОГИ МНЕ

Илларионов не помнил, как он оказался наверху, за столом в своем кабинете. Очнулся он от мужского голоса, видимо в который раз повторявшего настойчивые вопросы.

— Андрей Владимирович! Что с вами? С вами все в порядке?

Это был Михаил Игнатьевич, с озабоченным видом он стоял возле стола Илларионова.

— В порядке? — Профессор с трудом поднял голову, стараясь сфокусировать зрение. — Нет. Не думаю.

— Я вижу. — Михаил Игнатьевич закивал, как показалось профессору, сочувственно. — Вы ведь были внизу… И наверное, сразу в Темной Зоне? Я еще удивился. Вам не впервой, но другие вот постепенно снова привыкают, начинают с материалов, с бесед… А вы — бух в ледяную воду. М-да… Темная Зона — это впечатляет, естественно, после такого перерыва.

После какого перерыва?! — чуть не закричал Илларионов. Что тут, черт возьми, происходит и кто я такой? Почему я попал сюда? Неужели я имею отношение к этим ужасам там, в подземельях?

Он сдержался, не закричал. Не из страха выдать себя, в тот момент это было чуть ли не безразлично ему. Он испугался возможного ОТВЕТА на свои вопросы. Примерно такого:

«Конечно, вы имеете отношение, профессор. Вы и создали все это».

 

5

Джон Шерман держал пистолет нацеленным в лоб мужчины, сидевшего за круглым столиком. Женщина опасливо отодвинулась, но за ней потянулся ствол пистолета Ники. Краем глаза Ника наблюдала и за мужчиной (ее впечатлила голливудская внешность). Она видела, что мужчина пытается восстановить самообладание, изрядно поколебленное появлением Ники и Шермана в крошечной комнатке подводной станции. Несмотря на то что Шерман поздоровался с ним по-русски, ответные слова прозвучали на немецком языке:

— Что… Кто вы такие?

— Мы представимся позже, — по-немецки сказал Шерман. — Пока главный вопрос: кто еще здесь есть, сколько, где, как вооружены? Быстро!

Мужчина покачал головой, не настолько поспешно, чтобы утратить достоинство, но и не медля под дулом пистолета.

— Только мы двое.

— Надолго?

— Мы никого не ждем в ближайшие двое суток.

— Хорошо. Если вы солгали, остальным придется умереть, но вы умрете первым. Это вам ясно?

— Да, — ответил мужчина.

— Хорошо, — повторил Шерман. — Теперь позвольте вернуть ваш вопрос. Кто ВЫ такой?

Ответ сопровождало почти небрежное пожатие плечами.

— Мое имя Йохан Фолкмер. Не вижу причин скрывать его. Что вам даст знание моего имени?

— Если я спрашиваю, это не означает… — начал Шерман, но тут вмешалась женщина.

— А меня зовут Диана Довгер, — агрессивно произнесла она, тоже на немецком, на языке Фолкмера, чтобы ему было понятнее. — И кто бы вы ни были, я надеюсь, что вы освободите меня.

— Освободим? — Шерман взглянул на нее, не упуская из вида Фолкмера.

— Меня похитили… Вот эти. — Она кивнула в сторону Фолкмера. — Он и его приятель, Рольф Pay.

Услышав фамилию Pay, Ника припомнила легкомысленный немецкий стишок.

— Альзо, шпрах дер пастор Pay, — пробормотала она.

— Пастор? — усмехнулась Диана. — Да нет, он не пастор. Не больше, чем я мать Тереза. Но этот тип не солгал, Рольфа Pay нет здесь. Никого нет, кроме нас. И потому, будь вы хоть их конкурентами, хоть пришельцами из преисподней, никто не помешает мне уйти с вами и натянуть им нос… Но ведь вы — не конкуренты? Моя надежда на свободу не беспочвенна? Я думаю, что…

— Одну минуту, — перебил ее Шерман. — Мне пока неясна расстановка сил. Станция не так уж велика. Сейчас мы с вами обойдем ее всю и убедимся, что мы действительно одни. Вы оба медленно пойдете впереди. При любых осложнениях… Я предупредил вас, Фолкмер.

— Я не самоубийца, — буркнул тот.

Поведение Фолкмера во время недолгого путешествия по станции подтвердило это заявление. Он избегал резких движений во всех смыслах, не говоря уж об авантюрных порывах. Опыт и знание людей подсказывали ему: того, кто держит его под прицелом, следует воспринимать всерьез. Иногда по требованию Шермана он давал краткие пояснения. Они касались устройства станции, назначения и расположения помещений; ни о чем другом Шерман пока не спрашивал.

— А здесь, — сказал Фолкмер в завершение экскурсии, — ангары для мини-субмарин. Это последнее, теперь мы побывали везде.

— Значит, — Шерман посмотрел на овальный наглухо задраенный люк, — если кто-то прибудет на субмарине, он появится отсюда?

— Да.

— Или пройдет через шлюзовую камеру, где прошли мы?

— Сомневаюсь, что кто-то станет пробираться сюда с аквалангом… Шлюзовая камера служит в основном для технических надобностей, ну, и в аварийной ситуации может выручить. Обычно она не используется.

— Так. — Шерман приоткрыл ближайшую к люку ангаров дверь. — А тут что?

— Просто каюта.

— Вот и отлично. Устроимся в ней для беседы, чтобы видеть люк. Входите, зажигайте свет, располагайтесь. Это и к вам относится, — добавил он для замешкавшейся Дианы.

Каюта была побольше той, где Ника и Шерман застали Фолкмера и Диану, но мало чем от нее отличались. Вот разве стол, за который сел Фолкмер, был не круглым, а прямоугольным со скругленными углами, да еще тут стояли два складных стула. Их заняли Шерман и Ника. Из-за акваланга Ника уместилась на самом краешке, как, впрочем, и Шерман. Снимать акваланг он не собирался, а Ника следовала его примеру. Диана уселась на невысокий рундук, тянувшийся вдоль стены.

— Теперь мы поговорим вот о чем, Фолкмер…

Чтобы произнести эту фразу, Шерману не понадобилось и пяти секунд, но Фолкмеру их хватило. Вслепую он нащупал на полке под столешницей то, что искал, о чем знал. В его руке, взметнувшейся над столом, угрюмо блеснула сталь пистолета.

Ника так и не поняла, что произошло потом. Фигура Шермана размылась перед ее глазами, как бывает, когда в телевизионной передаче применяют эффект, подчеркивающий стремительность движения. Громкий вскрик Фолкмера, полный боли… Шерман снова спокойно сидит на стуле, но в руках у него два пистолета, а у Фолкмера ни одного.

— Ч-черт, — прошипел Фолкмер, потирая пострадавшую руку. — Где вы этому научились?

— Довольно далеко отсюда, — холодно улыбнулся Шерман. Он даже не изменил тона. — Итак, вот о чем мы поговорим. Как вам должно быть ясно, я появился здесь не случайно и знаю много. Подробности — вот что меня интересует. В принципе я обойдусь и без них, но у вас есть шанс сэкономить мое время и заслужить снисхождение.

— Подробности о чем?

— О Штернбурге, об этой станции, о героине. Но главное, Фолкмер, главное — подробности о проекте «Мельница»…

С ужасом взглянув на Шермана, Фолкмер закрыл лицо руками и застонал:

— О нет… Только не это…

— Все остальное вы отдали бы с легкостью, правда?

Фолкмер грохнул кулаком по столу, забыв о боли в руке:

— Вы здесь из-за этого…

— Да.

Откинувшись на спинку стула, насколько позволял акваланг, Шерман спрятал пистолет Фолкмера в укрепленную на поясе гидрокостюма сумку. Он сделал это преимущественно для того, чтобы взять паузу. Он выиграл раунд. Фолкмер мог и ничего не знать о проекте, он мог быть НЕ ТЕМ человеком — но оказался именно тем.

— Проясним наши взаимоотношения. — Шерман застегнул сумку. — Вы поняли, что я в самом деле знаю много, но вам не известно, НАСКОЛЬКО много я знаю. Поэтому прошу в вашем рассказе скрупулезно придерживаться истины, в мельчайших деталях. Если я уловлю малейшее отклонение от истины, в тот же момент, повторяю, Фолкмер, в тот же момент, без новых предупреждений, без единой секунды задержки я выстрелю и убью вас. Вы мне верите?

Ника не верила. Она помнила, как Шерман обошелся с боевиками у дачи Щербакова, но и без этого она знала, что он не способен хладнокровно застрелить безоружного человека. Но то Ника; другое дело Фолкмер. Конечно, он понимал, что Шерману нужна информация, а не труп. Но так ли нужна, в достаточной ли степени, чтобы спасти Фолкмеру жизнь? Глядя в глаза Шермана, он начинал верить… Да, он поверил ему.

— Верю, — прохрипел он.

— Разумно. Пожалуй, вы можете рискнуть и совсем чуть-чуть солгать… Если ваша ложь совпадет с областью моего неведения, вы останетесь жить. Если нет — умрете. Русская рулетка — так это называется?

— Я не стану рисковать! — воскликнул Фолкнер с отчаянием. — Я уже говорил вам, что я не самоубийца…

— Вот и прекрасно. И кстати, об откровенности… Ваше имя.

— Что мое имя?

— Вы похитили эту женщину. Среди похитителей как-то не принято называть жертве подлинные имена.

В приступе внезапной слабости Фолкмер оперся локтем о крышку стола.

— Если вам и впрямь известно немало, — тихо сказал он, — почему же вы не задумались о самой простой вещи?

— О какой?

— О том, что в случае… гм… неприятностей нас ведь не будет разыскивать полиция для предъявления официальных обвинений. Эта игра идет по совершенно иным правилам. И я не думаю, что в рамках этих правил использование псевдонимов имеет хоть какой-то смысл…

— Пусть так. — Шерман кивнул. — Я готов внимательно выслушать ваш рассказ.

— И в порядке ответной любезности вы не представитесь мне?

— В свое время, Фолкмер.

— Дело не в вашем имени. Сомневаюсь, что вы связаны со структурами, которые…

— То, с кем я связан, повлияет на содержание вашего рассказа?

Сдавшемуся уже Фолкмеру не оставалось ничего другого, как вздохнуть.

— Нет.

— Тогда приступайте.

— И если он не то что солжет, а хоть запнется, — злорадно заявила Диана Шерману, — я с удовольствием сама подтолкну ваш палец на спусковом крючке.

Фолкмер начал говорить. Ника напряженно вслушивалась, стараясь не упустить ни слова, но ее познания в немецком были ограниченны. Она сносно владела языком на бытовом уровне, а Фолкмер говорил о далеких от обыденности вещах. Сильнее всего мешало Нике отсутствие навыков синхронного перевода. Пытаясь мысленно перевести какое-то будто бы знакомое слово, она застревала на нем и теряла нить, отставая от темпа. И совсем туго ей пришлось, когда речь зашла о проекте «Мельница». Она запуталась окончательно, отказалась от мысли понять большую часть сказанного и ловила лишь отдельные фразы. Выхваченные из контекста, они мало что проясняли.

Когда Фолкмер умолк, Шерман с полминуты сидел нахмурившись, не шевелясь, держа свой пистолет на коленях. Потом складки на его лбу разгладились.

— Это интересная история, Фолкмер, — сказал он. — Но я придумал продолжение, и оно еще интереснее. Мне нужно попасть в лабораторию на острове Суханова, и вы мне поможете.

— Я? — Фолкмер выглядел растерянным. — Как я могу помочь вам в этом?

— Пока Диана у вас, вы контролируете профессора Довгера. Вы сообщите ему, что на остров Суханова вылетает… Ну, ваш инспектор, что ли. По вашему приказу меня доставят туда самолетом с их аэродрома под Санкт-Петербургом.

Диана вскочила, сжимая кулаки. Щеки ее пылали, глаза горели гневом. Вне себя от ярости, она набросилась на Шермана:

— Так вот каков мой благородный спаситель! Теперь вы решили воспользоваться мной в своих целях, а я… Я останусь в плену! Вы такой же негодяй, как и они!

— Да подождите же, — поморщился Шерман, защищаясь от нее выставленной ладонью. — Кажется, я не утверждал, что я ваш благородный спаситель.

— Ах ты… — задохнулась Диана.

— Тем не менее вы будете освобождены.

— Как так? — Она села, словно получив толчок в грудь. — Объяснитесь, таинственный незнакомец…

— Я нахожу, что «таинственный незнакомец» все-таки лучше «негодяя». — Шерман усмехнулся. — Женщины! Они везде одинаковы.

— Что значит «везде»? — Бровь Дианы красиво выгнулась, как натянутый охотничий лук.

— Везде — значит везде, где есть мужчины и женщины. Где есть разделение на два пола… Если вы с минуту посидите спокойно, фрау Довгер, вы значительно облегчите себе процесс восприятия моей идеи.

Диана фыркнула, но промолчала.

— Возможно, она вам и не очень понравится, — продолжил Шерман, — но я и не ставил перед собой задачи нравиться вам… Краеугольным камнем, Фолкмер, здесь является Клейн.

— Клейн? — Фолкмеру стало совсем нехорошо.

— Да, он, владелец этой героиновой Голконды. Если вы поведете себя неблагоразумно, я сдам российским властям ваш подводный наркобизнес. А Хельмуту Клейну я сообщу, что информацию получил от вас… Полагаю, его это заинтересует. Видите, как вы были правы в отношении бесполезности псевдонимов. Каким бы именем вы ни назвались, мне достаточно описать Клейну вашу внешность и обстоятельства нашей встречи, чтобы никто не дал и полдоллара за вашу жизнь.

— Ох… Но если я и буду благоразумен, где гарантии, что по окончании вашей… операции вы не сделаете того же?

— Не проинформирую российские власти?

— Плевать мне на власти и на проблемы нарко-синдиката! Не выдадите меня Клейну!

— Мое слово.

— Простите, — покривился Фолкмер, — но в данной ситуации такая гарантия не кажется мне весомой.

— Я мог бы оскорбиться, но попробую объяснить. Мной движет лишь один мотив, и он связан исключительно с проектом «Мельница». Можете назвать этот мотив личным. Мне нет никакого дела до наркотиков, до Клейна и до вас, я только использую те средства, какие оказались под рукой. Я постараюсь использовать их наиболее выгодным образом и слово свое сдержу, в зависимости от вашего поведения, и в одном, и в другом случае. Все остальное меня попросту нисколько не занимает.

— Вы так говорите, но…

— У вас нет выбора, Фолкмер. Стоит ли попусту терять время?

Ответ прозвучал не сразу, но это был белый флаг.

— Да. Я понимаю.

Склонившись к уху Шермана, Ника тихонько прошептала (конечно, по-русски):

— Мне надо сказать тебе пару слов наедине…

— Выйдем в коридор, — предложил Шерман и посмотрел на Фолкмера и Диану. — Эти никуда отсюда не пропадут… Только вот что. Нет ли тут способа вызвать кого-то на подмогу? Какая-то кнопка или…

— Я отлично знаю, — по-русски произнесла Диана, — что никакого способа вызвать помощь в этой каюте нет. Но если вы опасаетесь, дайте мне его пистолет, и я подержу его на мушке.

— Нет уж, — с усмешкой сказал Шерман. — Безоружная вы как-то трогательнее, что ли…

Пропустив Нику в коридор, он покинул каюту и плотно закрыл дверь.

— Джон, — возбужденно заговорила Ника. — ты все время об одном себе — «я поеду, я сделаю»… А про меня ты забыл?

— Я не забыл про тебя, но ведь ты не полетишь на остров Суханова…

— Почему это я не полечу?

— Ника, — Шерман пытался быть терпеливым, — у нас с тобой уже был похожий разговор, и я…

— И ты, — закончила за него Ника с оттенком торжества, — помнишь мой ультиматум! Он не отменен. Напротив, он подкреплен, потому что теперь я знаю намного больше! Остановить меня ты сможешь только силой, Джон. Неужели ты сделаешь это?

— Ну почему тебя всегда тянет туда, где опасно?!

— Там не опаснее, чем здесь, — не согласилась Ника. — Даже безопаснее после того, как ты прижал Фолкмера.

— Да зачем тебе лететь на этот проклятый остров?!

— Я нужна тебе!

После этих слов оба замолчали, глубоко дыша и глядя друг другу в глаза.

— Нет, — ответил наконец Шерман. — Там — нет.

— Ах там? Может быть, и вообще нет?

— Этого я не говорил.

— А я не из тех девушек, которые бывают нужны «здесь» и не нужны «там». Если я с тобой, я с тобой. А кроме того, хочется самой увидеть, что это за проект «Мельница».

— Так ты не поняла?

— Не все.

— Ника, будь же благоразумной…

— Как Фолкмер, да? Только у нас с тобой все наоборот, Джон! Это я держу тебя на крючке, а не ты меня.

Странная улыбка появилась на губах Шермана, такая странная, что она скорее омрачала, чем просветляла его лицо.

— Я снова уступаю тебе, Ника…

— Почему, Джон? — Она шептала, прижавшись к нему. — Уж конечно, я не напугала тебя ультиматумом… Суперагенты не обращают внимания на такие мелочи, у них есть тысячи способов их обойти. Ты — загадка, Джон Шерман, и я никогда не разгадаю тебя, проживи я хоть сто лет.

Шерман продолжал улыбаться:

— Ты добилась своего, Ника. Не довольно ли на этот момент?

От его близости Ника совсем потеряла самоконтроль, позабыв на мгновение о мудрости Экклезиаста «есть время для каждой вещи и вещь для каждого времени». Она поцеловала его… с большей страстностью, чем позволяли обстоятельства, и тут же отступила.

— Но как мы уйдем отсюда, Джон? Угрозу для Фолкмера мы будем представлять только там, где ему нас не достать. А тут, стоит нам покинуть станцию, он напустит на нас всех псов Штернбурга…

— Я кое-что придумал, — заверил ее Шерман и открыл дверь.

Они вошли. Шерман возобновил прерванный разговор по-немецки:

— Небольшая поправка, Фолкнер. На остров Суханова летят два инспектора. Эта девушка и я, Андрей Эдуардович Комлев. Под этим псевдонимом я хочу быть представленным Довгеру.

— А на самом деле вы…

— Джон Шерман. По правилам моей игры скрывать имя также нет смысла… Но вернемся к делу. Видимо, нам не удастся попасть на остров Суханова сразу, потребуется время на подготовку.

— Видимо. — Фолкмер пожал плечами.

— А для начала мы должны невредимыми добраться до Санкт-Петербурга, где я передам запись нашей с вами беседы и мои инструкции друзьям. Такова моя задача. Ваша — прямо противоположная: не допустить, чтобы это произошло.

— Послушайте, я…

— Так вот, Фолкмер. Мы покинем станцию втроем на одной из ваших субмарин, «Шарков», которые вы так красочно описывали. А чтобы не сбежала фрау Довгер…

— Она не сбежит, — сказал Фолкмер. — Она не знает ни кода запуска «Шарков», ни кодов замков сейфов с аквалангами. И связаться ни с кем не сможет. Здесь только кабельная связь со Штернбургом, да и она кодирована.

— Кабельная связь со Штернбургом? — заинтересовалась вдруг Ника.

— Вас это удивило?

— Я просто подумала: ведь кто-то может проследить, куда идет кабель, обнаружить станцию…

— О, разумеется, — согласился Фолкмер. — Но смысл существования подводной базы не в том, чтобы ее вообще никогда и никто не нашел. Если механизм даст сбой и власти займутся Штернбургом из-за наркотиков, найдут обязательно, с кабелем или без него.

— Тогда в чем же смысл?

— Эвакуация. Все эти обыски, допросы — дело долгое. В такой ситуации Клейн надеется успеть переправить на базу часть размещенного в Штернбурге товара, а также тех людей, которых необходимо вывезти, а их не так мало. Здесь они будут ждать эвакуации рейсами «Шарков». Станцию найдут, но… пустой. А кабельная связь…

— Как раз то, — подхватил Шерман, — чем мы сейчас и воспользуемся. Точнее, воспользуетесь вы. Вы предупредите людей в Штернбурге, что прибудете с нами, пусть встретят, как подобает. Особо не распространяйтесь, кто мы и откуда, не нужно ничего придумывать. Отдайте приказ, и все.

— А потом?

— Потом на материк, втроем. В нашей машине мы довезем вас до Санкт-Петербурга и там отпустим. Вы свяжетесь с Довгером, а материалы для Клейна к тому времени будут у моих друзей… И прошу вас не забывать, Фолкмер, что я сделал, когда вы достали пистолет, прошу вас постоянно помнить о скорости моей реакции. Девушка прошла ту же подготовку, что и я. Какой-то сигнал вашим людям, возможно, и создаст нам некоторые осложнения, но для вас-то что толку? Вы будете мертвы.

— Не хочется снова напоминать, — сказал Фолкмер с кислой миной, — что я не самоубийца.

— Теперь нам нужно договориться о двусторонней связи. Вы будете инструктировать меня касательно вылета, я же дам знать о себе, как только мы вернемся с острова Суханова. Тогда вы освободите Диану, а до тех пор ей придется побыть у вас в гостях. И все, Фолкмер. Это последний шаг, после него вам больше не угрожает опасность быть выданным Клейну.

— Да что же это такое? — взвилась Диана. — Я буду сидеть здесь, пока вы… Творите невесть что в лаборатории моего мужа? Откуда я знаю: а вдруг вы готовите покушение на него?!

— Покушение, — сказал Шерман, — куда проще было бы устроить в Санкт-Петербурге. Подумайте, фрау Довгер. Сможем ли мы выбраться живыми с острова Суханова, убив профессора? Наше возвращение возможно только при его содействии.

Довод произвел впечатление на Диану, и она произнесла уже спокойнее:

— И все-таки… Вы не помогать ему едете.

— Не помогать. Но меня мало интересуют ваши соображения по этому поводу, фрау Довгер. Я был бы признателен, если бы вы помолчали и позволили мне поговорить с герром Фолкмером.

В глазах Дианы полыхнули грозные зарницы… И погасли. Ей нечего было противопоставить Шерману.

 

6

Илларионов включил компьютер.

Он и раньше пытался добраться до своего личного дела, но эти файлы были заблокированы. Не один день миновал, прежде чем во время одного вроде бы невинного разговора Илларионову удалось узнать код доступа (под предлогом, что он забыл последние символы). Неопределенность его положения больше не беспокоила его, как прежде. Никого, казалось, не волновало, что он не приступает к непосредственным обязанностям, в чем бы они там ни заключались. Должно быть, его поведение объясняли необходимостью адаптации. Но продолжать так и дальше он не мог: ему стало известно, что прибыл таинственный Виктор Генрихович. Раздобыть хоть какую-то значимую информацию было нужно до их встречи…

Частично профессор был уже подготовлен. Он сумел разобраться, пусть и не до конца, в некоторых научных документах. Тем важнее было для Илларионова наконец выяснить и то, что касалось его самого! Иначе он и дальше будет блуждать в потемках. Конечно, это не означало, что до того собственная проблема не столь сильно тревожила профессора. Однако теперь к ней добавились два фактора: содержание документов и приезд Виктора Генриховича.

В ответ на запрос машины профессор ввел код, буквенно-числовую комбинацию, затем свое имя и личный номер. Он опасался, что проникновение будет обнаружено и в лучшем случае его компьютер просто отключат. Но опасения не оправдались. Если и обнаружили, то никаких мер не приняли, никто не помешал профессору читать. И он читал несколько часов подряд, возвращаясь вновь и вновь к одним и тем же разделам…

Профессор Андрей Владимирович Илларионов действительно работал в лабораторном комплексе на острове Суханова в девяностых годах, до консервации комплекса. Вместе с руководителем проекта Виктором Генриховичем Довгером (вот кто это такой!) он стоял у истоков разработки экспериментальной программы. Но когда выяснилось, что научные изыскания невозможно продолжить иным способом, чем экспериментируя на людях, Илларионов стал добиваться свертывания исследований. Тогда его подвергли «ментальной коррекции», как это называлось в материалах, которые он сейчас читал. Сущность процедуры осталась для него неясной, ведь он был физиком, а не психологом. Но если бы его попросили рассказать о ментальной коррекции своими словами, отбросив высоконаучную терминологию, он заявил бы однозначно и без колебаний: эта процедура лишала человека совести.

Вскоре после известных политических событий комплекс был законсервирован. Илларионовым (и, видимо, не только им одним) снова занялись психоинквизиторы Довгера. Часть его настоящей памяти была заменена фальшивой. Совершенно забыть что-то человек физически не может, да это и не входило в намерения Довгера и присных его, им требовалось, чтобы в избранный ими момент воспоминания Илларионова вернулись. Поэтому определенные участки памяти Илларионова в строго очерченных границах были свернуты, заперты в темных закоулках подсознания. Чтобы исключить любые нестыковки, в окружении Андрея Владимировича — как в его родном городе, так и в других местах, где это диктовалось необходимостью, — было сделано все, чтобы видимые обстоятельства жизни профессора соответствовали фантомам его фальшивых воспоминаний. Илларионов очутился в резерве. Не зная того, он ждал, когда его вновь призовут.

Ключом к пробуждению памяти служила серия высокочастотных импульсов. Не воспринимаемые на сознательном уровне, импульсы эти можно было разместить в любой акустической программе, например в радиопередаче, лишь бы она обладала нужной продолжительностью. В случае Илларионова это было удобнее всего сделать на диске с его любимой музыкой.

Серия импульсов восстанавливала память, но не всю. Мгновенное возвращение грозило безумием, и поэтому импульсная атака только частично возрождала воспоминания («отсутствие периферийных кластеров в секторе Д»). Ключом являлась фраза о Джоне Ленноне. Но Илларионов не прослушал диск; соответственно и фраза о Ленноне не оказала никакого воздействия.

Таковы были факты. Профессор Илларионов знал теперь, что и почему с ним случилось, — но как поступить дальше? Чтение файлов не разбудило его память. И его знания о проекте «Мельница» оставались похороненными в подсознательных казематах. А знал он много. Он знал все… Потому что СОЗДАВАЛ все. Не добравшись до этой информации, трудно что-то предпринять. Уйдут месяцы, если собирать ее по крохам из различных источников… У Илларионова нет месяцев.

Владея кодом доступа, профессор выяснил, где находится акустическая программа разблокирования памяти, он мог вызвать ее немедленно. Но тогда запустятся и программы ментальной коррекции, и профессор вновь станет послушным функционером «Мельницы»?

Снова перечитав некоторые разделы документов, Илларионов понял, что это не так. Программы ментальной коррекции содержались в тех «потерянных кластерах» и активировались фразой о Джоне Ленноне. Причем произнести эту фразу должен был не сам Илларионов, даже вслух или со звукозаписи, а непременно кто-то другой. Здесь таилась опасность. Очень вероятно, что за Илларионовым беспрерывно следят. Не успеет он подвергнуть себя действию импульсной программы, как его попытаются превратить в раба фразой о Ленноне… Но получится ли у них? Человек — не машина, он может сопротивляться. Одно дело, когда он пассивно следует за событиями или не знает, что с ним творят, и другое — когда он подготовлен, заряжен на борьбу. Хотя, возможно, это всего-навсего самообман и они сильнее его… Но иного выхода нет. И сделать это нужно не откладывая, потому что другого времени может не быть.

Профессор закрыл глаза. Он был сосредоточен, но едва ли спокоен. Он хорошо представлял себе угрозу для собственной психики. Если ему удастся разблокировать память, информация придет к нему не как что-то далекое, почти отвлеченное, как случилось бы в его санкт-петербургской квартире, прослушай он тогда подмененный диск. Это будет взрыв… После посещения Темной Зоны.

Открыв глаза, он опустил пальцы на клавиатуру…

И был взрыв. За колонками цифр, за изящными уравнениями и стройными графиками теснились образы ужаса, воплощались тени совершенных Илларионовым преступлений, метались чудовищные призраки человеческого страдания. И снова тот неотвратимый и отстраненный взгляд ИЗВНЕ… Не ощущение. Безусловная реальность. Искупление — вот слово, которое черными буквами тянулось через лист стремительно заполняющейся памяти профессора. Искупить свою вину, попытаться спасти не себя — других.

Действия Илларионова за компьютером не вызвали чьей-то реакции, по крайней мере очевидной и незамедлительной. Было не до него в связи с приездом Довгера или еще по какой-то причине — профессор мало думал об этом. Он вспомнил, он вернулся, и теперь он совершенно точно знал, что должен сделать.

 

7

— Ну, разумеется, Комлев, — с горечью сказал Довгер. — Разумеется. Раз уж вы здесь, вы хотите получить все и прямо сейчас.

— Я вовсе не хочу получить все, — возразил Джон Шерман, — тем более прямо сейчас. Пока остановимся на планах лабораторного комплекса.

Они находились в просторном, обставленном скромно и без излишеств кабинете Довгера на уровне М. На столе стояли чашки с превосходным бразильским кофе, в пепельнице дымилась зажженная сигарета Ники. Вполне обыденная картина беседы трех симпатичных друг другу людей — если забыть, что в кармане пиджака серого шерстяного костюма Джона Шермана покоится пистолет «Сан Кинг М-100» (на сей раз без глушителя, ради компактности) и такой же пистолет лежит в кармане свободной куртки, выбранной Никой перед полетом на остров Суханова. Впрочем, Шерман уверял Нику, что надеется обойтись без вооруженных стычек, но… Оба прибыли с оружием. Понятно, что эмиссаров Pay и Фолкмера не посмели обыскивать. По приказу Довгера с ними обращались со всем подобающим пиететом, а кто они такие — главе проекта ведомо…

— Да зачем вам эти планы, для подготовки штурма? — Профессор не мог вложить в свои слова еще больше сарказма. — Я не по доброй воле сотрудничаю с вами, но причина, заставляющая меня…

— Вот-вот, причина, — не дослушав, подчеркнул Шерман. — Хорошо, что вы постоянно помните о ней. Планы у вас только в компьютере или есть и на бумаге? Я имею в виду не инженерно-техническую документацию, а что-то более пригодное для беглого знакомства.

— Есть оба варианта, — со вздохом ответил профессор. — Компьютерный, конечно, удобнее. Там можно включить любые проекции, сечения, легко прослеживаются взаимосвязи между различными частями комплекса…

— Нет, давайте бумаги. Пока мне хочется получить самое общее представление, тогда будет проще и в компьютерных схемах разбираться.

Пробормотав «как прикажете», Довгер открыл сейф и перенес на стол несколько пухлых папок.

— Вот здесь, — он указал на верхнюю папку, — отдельно чертежи каждого уровня, расположение жилых, рабочих и вспомогательных помещений, все очень наглядно.

Шерман кивнул и отложил папку в сторону.

— А вот тут, — Довгер жестом объединил остальные папки, — подробнее и сложнее. Как вы понимаете, жизнь подземного комплекса целиком зависит от систем вентиляции, энергоснабжения, связи, от бесперебойной работы внутренних коммуникаций, да много еще чего. Какая-то мелкая, вроде бы техническая неприятность, скажем, в обычной городской инфраструктуре вызовет временные неудобства. Для нас точно такой же сбой может означать катастрофу… Вот в этих папках и показаны наши системы жизнеобеспечения и все с ними связанное.

— С них и начнем, — решил Шерман. — С вашей помощью мы быстро управимся.

— С моей помощью! Ну да, пара дней… А у меня нет других забот, кроме как втолковывать вам устройство водопровода. Вы не забыли, что имеется и главная задача, ради которой ваши друзья прислали вас сюда?

— Не забыли, — сказал Шерман. — Пары дней не понадобится, я не намерен становиться экспертом. Но кое-что поясните…

Раскладывая на столе чертежи, Довгер продолжал ворчать, и Шерман не останавливал его. Нике припомнилось где-то вычитанное или услышанное ею изречение: «Всегда нужно давать противнику возможность сохранить лицо. Важно только, чтобы при этом он не сохранил больше ничего».

Особенно заинтересовали Шермана вентиляционные шахты. По его просьбе Довгер достал и развернул более подробные схемы.

— На поверхность, — говорил профессор, используя авторучку в качестве указки, — выходят двадцать шесть больших и сорок шесть малых вентиляционных шахт. Большие шахты могут при необходимости — например, в случае крупной аварии — служить и для эвакуации персонала. Каждая из них является стержнем сложной, разветвленной структуры. Как вы видите, над каждым уровнем, или этажом комплекса, исключая верхний, естественно, находится что-то наподобие чердака, жилые и рабочие уровни прослоены техническими. Помимо систем вентиляции там расположены емкости для воды, резервные генераторы, дренажные коммуникации, распределительные узлы кабельных сетей, а также…

Его прервал телефонный звонок. Профессор снял трубку, но Шерман глазами указал на устройство громкой связи. После секундного замешательства профессор включил его.

— Довгер у телефона.

— Виктор Генрихович, — послышалось из динамика, — срочный вызов по первой линии.

— Иду. — Профессор вернул трубку на аппарат и щелкнул тумблером.

— Что за первая линия? — спросил Шерман.

— Санкт-Петербург. Немногие имеют право пользоваться первой линией, да кроме них и техников, никто и не знает о ее существовании.

— А нельзя ли переключить разговор сюда?

— Нет, мне придется подняться в комнату специальной связи. По первой линии ведутся порой беседы, не предназначенные для посторонних ушей, и мы вынуждены заботиться о секретности.

— Мы пойдем с вами, — заявила Ника. Шерман метнул в ее сторону суровый взгляд, но кивком подтвердил ее требование.

— Это невозможно. Вас туда просто не пустят. Никого не пустят, кроме меня.

— Даже по вашему приказу? — осведомился Шерман.

— По моему приказу, конечно, пустят… Но вы здесь и так на особом положении. А если вы будете сопровождать меня везде вплоть до туалета, да я еще начну отменять ради вас установленные порядки…

— Вы тут главный, — сказала Ника.

— Да, но я тут не один. И вам, и мне невыгодно привлекать внимание к вашей миссии. Это может выйти боком… Да и в чем, собственно, дело? Вызов по первой линии — не ахти какое из ряда вон событие.

— Ладно. — Шерман махнул рукой. — Вернетесь и расскажете.

— Может быть, — холодно произнес Довгер, — вам стоит ввести утренние аудиенции, на которых я буду докладывать вам о каждом своем шаге?

— Может быть. Это смотря какие шаги…

Уничтожающе взглянув на Шермана, Довгер вышел.

— Зря ты не настоял, — проговорила Ника. — Мало ли что…

— Да ведь он в принципе прав. Нам неплохо бы сидеть тут потише, пока я не сделаю то, ради чего мы сюда приехали…

— А кстати, из-за чего мы сюда приехали? — Ника прищурилась, закуривая новую сигарету.

Шерман отодвинул лежавший перед ним чертеж:

— Послушай…

— Что «послушай»? Не пора ли тебе быть более откровенным со мной? Я просила тебя рассказать о проекте «Мельница», просила рассказать о цели нашей поездки и что получила?

— Просто я еще не решил…

— Ну да? В постели ты был намного решительнее.

— Во-первых, все сказанное в этом кабинете наверняка записывается на пленку…

— Не думаю, раз Довгер так с нами говорил. Если записывается, то самим Довгером или теми его людьми, кто в курсе. И что такого неизвестного им о проекте «Мельница» ты мог бы мне сообщить?

— Ничего, но… Чем меньше разговоров…

— Здесь? Ну пусть… А раньше? Как надоели эти тайны мадридского двора, в которых ни для кого, кроме меня, нет никаких тайн!

— Я беспокоюсь только о тебе. Есть вещи, которые…

— Которые не надо знать легкомысленным, болтливым девчонкам?

— Перестань. Вещи, которые лучше бы никому на Земле не знать…

«Кроме тебя, великого и неповторимого», — собиралась уже съязвить Ника, но эти слова так и не были произнесены. Они остались несказанными, потому что Нику поразила искренняя, глубинная боль, прозвучавшая в голосе Шермана.

 

8

Диана вытащила видеокассету из плеера так брезгливо, будто держала дохлую крысу, и с отвращением швырнула на стол.

— Какая тоска, — по-немецки пожаловалась она Фолкмеру. — От этой подводной жизни я лишусь рассудка.

— Вам ли плакать? — невесело усмехнулся тот. — Вам доставляют все, что вы заказываете: кассеты, диски, книги, журналы, деликатесы, шампанское… А вскоре вас ждет свобода.

К наружной стене комнаты или каюты, где перебрасывались репликами Диана и Фолкмер, был притиснут узенький диванчик, не шире спальной полки в вагоне поезда дальнего следования. Присев на его край, Диана втолкнула в плеер новую кассету. Под романтические рулады саксофона Кении Джи на экране сменялись восхитительные ландшафты видового фильма «Наша планета Земля».

— Скажите мне, Йохан, — задумчиво произнесла Диана, глядя на проплывающие кадры горных вершин, — вот сейчас, когда все ваши планы рухнули…

— Вы уверены, что они рухнули? — живо отреагировал Фолкмер.

— Ну, ведь этот загадочный англичанин…

— А почему вы решили, что он англичанин?

— Он назвался Джоном Шерманом. Англичанин или американец, но я стою за англичанина. В его внешности, манере держаться есть что-то такое… лондонское.

— Лондонское! — повторил Фолкмер так, словно услышал о Лондоне впервые в жизни. — Англичанин, который владеет немецким лучше меня, а русским, подозреваю, не хуже вас…

— Вы находите что-то необычное в знании нескольких языков?

— Да нет, но… Вы видели, как он отобрал у меня пистолет? Я во многих переделках бывал, приходилось и подраться, и пострелять. Выигрывал и проигрывал, но такого не помню. Ничего похожего. У этого парня буквально сверхъестественная реакция.

— Вы думаете, Йохан, — улыбнулась Диана, — что в лице Джона Шермана мы столкнулись со сверхъестественной силой?

— Не знаю, что и думать, — признался Фолкмер. — Этот Джон Шерман, или Комлев, или как там его зовут… Может быть, он и англичанин, но я бы не удивился, узнав, что он прибыл из Атлантиды или мистического королевства Шангри-Ла.

— Йохан, вы допускаете типичную ошибку перспективы, и она вызвана вашим ущемленным самолюбием. Когда вы терпите поражение, вам лестно наделить противника демоническими свойствами. Не так обидно, не обычный же человек вас переиграл…

— Это вы ошибаетесь, — возразил Фолкмер, озираясь в поисках сигарет. — Вы забыли, что тот парень в Штернбурге тоже сумел выхватить у меня оружие, и тем не менее никаких демонических свойств я ему не приписываю. Ситуация была такова, что я попросту зевнул. Что же тут постыдного? Никто не совершенен. Но уж с этим Шерманом я не зевал, не сомневайтесь. Да еще как не зевал… А он даже с интонации не сбился!

Диана потянулась, как кошка:

— Довольно… У меня нет желания говорить о Джоне Шермане, кем бы он ни был, я совсем о другом собиралась вас спросить.

— О чем же?

— Чего хочется сейчас вам самому, Йохан? Помимо ваших планов, рухнувших или нет, помимо любой целеустремленности, помимо всех добровольных и навязанных ролей — вам самому, человеку Йохану Фолкмеру?

Озадаченный Фолкмер уставился на огонек своей зажигалки.

— Кажется, — пробормотал он, прикуривая, — я не вполне понимаю…

— Нет, вы понимаете. Но вы боитесь ответить, боитесь раскрыться передо мной. Почему? Вскоре мы расстанемся и никогда уже не увидимся больше. Или вы тут намекали на возможность вторично меня похитить?

Она рассмеялась, а Фолкмер только буркнул:

— Когда?

— Когда ставили под сомнение крах ваших замыслов.

— Черт, что за ерунда… Ничего конкретного я не имел в виду. Просто как это бывает… Сегодня король, завтра нищий, послезавтра снова король.

— И опять нищий, да? Все правильно, Йохан, такой подход к жизни в вашем характере. Вы — авантюрист. Вам бы родиться в восемнадцатом веке… Но ничего, вы и в нашем веке не теряетесь. Ваши операции великолепны… Я аплодировала бы вам, не коснись они меня так близко.

— Зачем вы мне все это говорите?

— Затем, что вы притягиваете меня. Глупо, смешно, но эта сила выше меня самой. И нам предстоит расстаться… Необыкновенно начавшись, это приключение должно и необыкновенно закончиться. У нас еще есть шампанское…

Словно ей стало жарко, она расстегнула верхнюю пуговицу. Фолкмер, колеблясь, медленно произнес:

— К чему это, Диана? Зачем усложнять…

— Я упрощаю! — Вторая пуговица была расстегнута. — Достаньте шампанское.

— Только для вас. Вам известно, что здесь, на станции, я не пью спиртного.

— Сегодня вы выпьете. Я прошу, я требую — вы выпьете со мной! Один бокал…

Последние слова прозвучали умоляюще, а с победой над третьей пуговицей перед Фолкмером в наиболее волнующем ракурсе предстала безупречная грудь Дианы — он мог видеть края коричневых кружочков около сосков. Тут не устоял бы и железный человек, а Фолкмер не был железным. Он достал бутылку шампанского, откупорил и наполнил два бокала. Соприкоснувшись, бокалы не зазвенели, полные тяжелой золотой влаги.

— За эту минуту! — провозгласила Диана. — За то, что в эту минуту мы здесь, за наш порыв и за эту прекрасную музыку… Но убавьте, пожалуйста, громкость. Я хочу, чтобы решительно все идеально подходило к моему настроению.

— Извольте. — Фолкмер поставил бокал на круглый столик, не отпив ни глотка. — Подождите, да где же пульт… Тут громкость только с пульта регулируется…

— Куда-то я его засунула. — В голосе Дианы появились интонации капризной принцессы. — Найдите, ухаживайте за мной!

Поиски пульта не затянулись, но, когда Фолкмер приглушил звук и снова повернулся к Диане, она уже была обнажена до пояса. Ослепительно улыбаясь, она поднесла бокал к губам.

— Пейте, Йохан!

Одним глотком Фолкмер осушил свой бокал.

— Теперь раздевайтесь, — прошептала Диана и облизнула губы.

Как в полусне, Фолкмер начал исполнять ее приказ. Он почему-то путался в рукавах, его покачивало. Мысль о разыгравшемся снаружи шторме показалась ему необычайно забавной, и он хихикнул. Но тут же его пошатнуло сильнее, стены, потолок, лампы, кадры видеофильма, лицо Дианы — все понеслось в ускоряющемся вихре. В глазах сначала покраснело, потом потемнело. Внешний мир померк для Йохана Фолкмера. Какое-то время для него еще танцевали разноцветные привидения, затем разбежались и они.

Очнулся он с дикой головной болью, лежа на спине, лицом вверх. Приподняв голову, он увидел, что совершенно обнажен и лежит на отодвинутой от стены кушетке-диванчике. Он попытался встать и обнаружил, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. В кожу врезались тонкие шнуры. Нетрудно было догадаться, что его запястья и щиколотки намертво привязаны к металлической раме в основании кушетки.

— Йохан, Йохан, — донесся до него знакомый укоризненный голос откуда-то из Вселенной. — Никогда не доверяйте женщинам!

Фолкмер горестно застонал:

— Чем вы меня?

— Неужели непонятно? — Диана, полностью одетая, подошла ближе и очутилась в поле зрения Фолкмера. — Героин! Его тут сколько угодно, и героин был первым, что пришло мне в голову. Но я не знала, какую дозу сыпануть вам в шампанское для быстрого и эффективного действия. Вот поэтому, да и чтобы отбить вкус, я растворила его в аспенале из аптечки. И пока вы искали запрятанный мной пульт… А нейлоновый шнур я заранее нашла в ремонтном отсеке.

— Героин, растворенный в аспенале! — От этого громкого восклицания головная боль с утроенной яростью обрушилась на Фолкмера. — Вы же могли меня убить!

— Это было бы катастрофой, но мне пришлось рискнуть.

Она подошла еще ближе, и Фолкмер заметил какой-то блестящий предмет в ее правой руке. Со своего ложа он не мог рассмотреть его хорошо. Что же это у нее такое?

— Сейчас, — сказала Диана, — вы дадите мне код сейфа, где хранятся гидрокостюмы и акваланги.

— Вы сумасшедшая, если думаете, что я это сделаю.

— Сделаете. — Диана Фолкмер сделала еще один шаг, и он наконец разглядел предмет, который она держала. Это был нож — и Фолкмер знал, что эти ножи остры как бритвы. — А иначе вам придется подумать, что я могу сделать с ВАМИ.

Фолкмер зашелся хриплым смехом, тут же перешедшим в кашель.

— Ничего! Убить меня, не узнав кода, вы не сможете, а я его вам не скажу. Тогда — что? Пытать? Милая Диана, в Западной Африке я прошел через такое, что вам ни в одном кошмаре не приснится. Попробуйте… Но лучше бросьте эти шутки, развяжите меня, и я все забуду. Зачем вам бежать отсюда? Все равно я вас скоро освобожу…

— По сигналу Шермана? Он там, в лаборатории моего мужа! Я должна помочь Виктору!

— О черт… Это тупик.

— Вовсе нет. — Диана села на раскладной стул и нежно погладила Фолкмера ладонью по животу. — Пытать вас я, конечно, не стану… Но знаете, у меня есть диплом медсестры, и одна небольшая операция мне вполне по силам. Я отхвачу вам не только бильярдные шары, но и ваш замечательный жезл в придачу. Все для операции уже подготовлено — антисептики, бинты, кровоостанавливающие средства… К сожалению, не нашла ничего для анестезии, но ладно, обойдемся и так.

Забыв о головной боли, Фолкмер вытаращил глаза:

— Да вы действительно не в своем уме!

— Почему? Что тут такого безумного? Вы не даете мне код. За это, а также за все мои страдания я вас наказываю. Не смертью — если я вас убью, что будет со мной, когда сюда явятся другие? Впрочем, для меня лишь одно имеет значение — то, что я не убийца. Вы будете жить, и даже полноценно… гм… интеллектуально. После операции я вас развяжу, стану вашей сиделкой. Вы быстро окрепнете, а вот отомстить мне вы не сможете никак. Месть не понравится Шерману, и он сдаст вас Клейну… Не думаю даже, что вы без крайней необходимости расскажете кому-либо о том, как я поступила с вами. Эта история не из тех, какие приятно поведать друзьям за кружечкой пива… А теперь скажите, где я ошибаюсь? Где вы видите безумие в моих намерениях?

Фолкмер дышал тяжело и часто. Он едва не плакал от унижения и отчаяния. Единственное, что он смог из себя выдавить, было:

— Вы не можете…

— Могу, — спокойно проговорила Диана.

Острием ножа она провела неглубокую борозду на животе Фолкмера. Выступили капельки крови. Нож спустился ниже, лезвие углубилось в плоть… Фолкмер чувствовал, как горячая кровь струится по его бедру. Странно, но он не ощущал боли. Он смотрел в глаза Дианы, а она не усиливала давление, но и не убирала нож. В ее глазах не плясали дьявольские огоньки предвкушения, они не светились маниакальным исступлением. Выражение лица Дианы было сосредоточенным и деловитым, как у настоящей медсестры, готовящейся к несложной, но неизбежной операции в отсутствие хирурга. Именно это добило Фолкмера. Диана не угрожала впустую, не была возбуждена, не шантажировала, не колебалась. Она приняла решение и теперь думала лишь о том, как его практически осуществить.

— Уберите нож, — взмолился Фолкмер. Давление лезвия немного ослабло.

— Код, Фолкмер. Мне нужен код.

— Вы приговариваете меня к смерти. Если я сейчас отпущу вас, приятели Шермана сочтут это достаточным основанием, чтобы связаться с российскими властями и с Клейном.

— Я должна беспокоиться еще и об этом? Ну хорошо, Фолкмер. Я обещаю вам, что подробно расскажу Виктору о моем побеге и особо подчеркну, что вы были бессильны мне помешать. Может быть, — она усмехнулась, — без некоторых деталей, щадя вашу гордыню… Но нет, детали сработают только на вас. Дойдет ли это до Шермана, сумеет ли и захочет ли он отменить свою угрозу — не знаю, но он и сам должен понять, что по доброй воле вы вряд ли отпустили бы меня. Никаких других гарантий я вам не даю. Устраивает это вас или нет, мне безразлично. Я больше не буду разговаривать с вами. Если вы сию секунду не дадите мне код, я приступаю.

Диана снова надавила на нож, совсем чуть-чуть… Но на этот раз Фолкмер почувствовал боль.

— Триста двенадцать шестьсот сорок три, — выдохнул он, — и будьте вы прокляты…

Диана со смехом откинулась на стуле. Окровавленное лезвие ножа сверкнуло в воздухе.

— А знаете, Йохан, вы в самом деле мне симпатичны. В другом месте и в другое время — только в то время, когда у меня не было Виктора! — наша встреча за шампанским могла бы закончиться и по-другому… Поймите, иного выхода у меня не было. Я обработаю вашу ранку, она небольшая…

Заботливые прикосновения ее рук не были неприятны Фолкмеру. Он проиграл, но… Он был слишком умен для запоздалой ненависти к противнику.

— Теперь, — сказала Диана в завершение своих медицинских процедур, — мне понадобится водонепроницаемая сумка, куда я положу одежду, и подводный фонарь. Кроме того, мне нужны деньги. Вы упоминали, что здесь всегда хранится запас наличных. Бог знает, где я попаду на берег и как придется добираться до города, не через Штернбург же мне идти.

— Все найдете в сейфе… Там и деньги, внутри большого сейфа маленькая дверца справа. Код три семьсот одиннадцать.

— Сплошные коды, — удивилась Диана. — От кого же они тут все запирают?

— В основном от вас. Большинство всевозможных замков было установлено специально к вашему прибытию. Это идея Рольфа…

— Удачная. Не его вина, что она не помогла… До свидания, Йохан. Я сказала бы «прощайте», но я суеверна, поэтому говорю «до свидания»…

— Вы так и оставите меня лежать здесь?

— А вы хотите, чтобы я вас развязала? — Диана поднялась и пригладила его волосы ладонью. — Это был бы не самый умный из моих поступков. Вы очень изобретательны, Йохан. Со временем вы обязательно придумаете, как освободиться, а если и нет, вас найдут. Но время — как раз то, что для меня драгоценно…

— Развязывать не прошу, но оставьте мне хотя бы воды, через шланг или как там! После вашей отравы и прочего мне уже хочется пить, а что будет дальше?

— Устрою что-нибудь, — кивнула Диана. — Я вернусь к вам, как только закончу с сейфом. Но мое «до свидания» относилось не к этому возвращению.

Она послала Фолкмеру воздушный поцелуй и вышла.

 

9

Напрасно Ника и Шерман ждали профессора Довгера. Вместо него в кабинет на уровне М вошли четверо молодых людей в черном, чья внешность не давала возможности судить об их научной специальности. Зато на другую специальность безошибочно указывали резиновые дубинки, пристегнутые к поясам наручники и внушительные пистолеты в кобурах. Лица вошедших приветливости не излучали.

— Вы, двое, — процедил самый габаритный из четверых, — пойдете с нами. Если есть оружие, лучше добром отдайте.

— А что случилось? — Ника приподнялась и снова села. — Разве Виктор Генрихович…

— Помолчи, — оборвали ее. — Вставай и пошли.

Со смешанным чувством страха и надежды Ника посмотрела на Шермана. Как он поступит? Она не забыла — и не забудет никогда — короткой схватки возле дачи Щербакова. Но рискнет ли Шерман напасть на этих четверых здесь, где полно и других? А главное — увидит ли в том смысл или сочтет необходимым действовать как-то иначе?

— Обойдемся без конфликтов, джентльмены. — Шерман встал из-за стола и направился к парням расслабленной походкой. — Кажется, вы спросили об оружии? Так вот, я…

На этой полуфразе он оказался между ними, и второй раз в жизни Ника стала свидетельницей преображения человека в разящую и неотразимую молнию (случай с пистолетом Фолкмера не в счет, там для Шермана все было слишком просто). Как и в первый раз, это не было похоже на сцену из боевика, где супермен эффектно расправляется с негодяями. Возможно, и было бы похоже, если бы Ника просмотрела этот эпизод в видеозаписи с многократным замедлением. Сейчас же она снова не успела уловить ни одного из движений Шермана, точно он превратился в порыв урагана. Она слышала глухие звуки ударов и видела падающие тела; это все.

— Скорее, — бросил Шерман. — Телефоны бы нейтрализовать… Да лучше не трогать, дадим еще сами сигнал. А эти, надеюсь, не скоро сумеют.

В коридоре не было никого. Очевидно, Довгер недооценил Шермана, прислав только четверых, или решил, что, коль скоро шансов на побег с острова исчезающе мало, бессмысленного сопротивления оказано не будет.

— Туда. — Шерман потянул Нику вправо, к лифтам. — Надо успеть, может быть, у нас есть небольшая фора…

Но им не повезло, форы не было. И не из-за того, что кабинет прослушивался. Он действительно прослушивался, но система была построена таким образом, что доступ к ней имели либо сам Довгер, либо кто-то из сотрудников по его специальному разрешению. Там, где находился теперь Виктор Генрихович, доступ к системе отсутствовал, а никого из сотрудников Довгер, понятно, не посвящал в детали текущих событий. Форы не было потому, что один из выключенных Шерманом в кабинете парней отличался редкостной физической крепкостью. Очнувшись почти сразу, охранник дополз до телефона и позвонил Довгеру… Опустошенный этим усилием, он вновь рухнул на ковер, но дело было сделано.

— Сопляки! — орал Довгер на Беркутова, своего начальника охраны. — Вчетвером не одолели двоих… Да что там, одного! Где вы набираете людей, в детском саду или в институте благородных девиц?!

— Они не уйдут, Виктор Генрихович, — осмелился промолвить Беркутов.

— Не уйдут, — пробурчал глава проекта «Мельница». — Надеюсь… Сколько шахт мы можем перекрыть, если перейдем на аварийную схему вентиляции?

— Больше половины.

— Перекройте! Остальные охранять, как форт Нокс… Обесточьте все лифты, пошлите людей ко всем лестницам, заблокируйте где сможете двери и люки… Да что я вас учу вашей работе! Помните только, их нужно отловить побыстрее, пока они не натворили бед. Если получится, мужчину взять живым, если нет, достаньте живой хоть девушку… Чего вы ждете? Исполняйте!

Начальник охраны бросился выполнять приказ так энергично, что вызванный Шерманом лифт уже не успел прибыть, застряв на полпути.

— Понятно, — сказал Шерман. — Хорошо еще, что мы не внутри…

— Но куда теперь? — Тяжесть пистолета в кармане и успокаивала, и тревожила Нику.

— Вот сюда. Здесь ремонтная шахта с лестницей. Мы должны попасть на технический уровень Y, что над нижнем уровнем Z.

— Вниз?! Вниз, а не вверх?!

Шерман распахнул дверь на площадку ремонтной шахты.

— Сначала вниз, потом вверх. Мы не для того сюда прорывались, чтобы поболтать с Довгером и удрать!

Он ничего не добавил. Ника едва поспевала за ним по металлической винтовой лестнице в круглом колодце.

— Что же стряслось? — спросила она больше себя, чем его, но он ответил.

— Думаю, это прямо связано с тем вызовом по первой линии. О причинах можно гадать, но скорее всего, сбежала Диана. Мы лишились нашего козыря, вот что стряслось.

— Как Фолкмер мог прошляпить? Для него это жизненно важно!

— Женщина, — обронил Шерман на бегу. Исчерпывающе, ничего не скажешь.

Где-то высоко наверху с железным дребезжанием хлопали двери, раздавались невнятные из-за расстояния и звуковых искажений команды.

— Вот уровень Y, — произнес Шерман, открывая дверь с грубо намалеванным темно-красным игреком. — По счастью, а вернее по технике безопасности, не заперто. Ремонтные и аварийные входы и выходы не должны запираться, разве что…

— От кого-нибудь вроде нас, — закончила Ника.

Довгер называл промежуточные уровни «чердаками», и уровень Y впрямь выглядел как огромный, скупо освещенный чердак, но чердак технократический. Шерман и Ника быстро шагали среди натужно гудящих машин угрожающе-электрического вида, тянущихся от пола к потолку труб различной толщины, каких-то цистерн и резервуаров с непонятными обозначениями.

— Нам нужен вентилятор номер одиннадцать, — сказал Шерман, озираясь, — и если я правильно помню схемы, он находится вон там.

Как выяснилось, он помнил правильно. Вентилятор с двумя единицами на защитном кожухе, обращенный вниз, постукивал, гоня воздушную волну по трубе, встроенной в овальный вырез пола. Ника подумала, что Шерман попытается остановить вращение лопастей, чтобы по проходящей сквозь пол трубе спуститься на нижний уровень Z. Но Шерман не стал искать рубильник. Стоя на коленях возле решетчатого ограждения, он просунул руку в трубу так глубоко, как только смог, что-то нащупывая. Громадные лопасти со свистом рассекали воздух, и Ника забеспокоилась, как бы рука Шермана не оказалась на их пути. Однако Шерман, очевидно, хорошо знал, что делает. Он осторожно вытянул руку из-за решетки, зачем-то посмотрел на свои наручные часы, надавил крохотную кнопку на их корпусе и поднялся с колен.

В это мгновение все механические звуки были перекрыты грохотом какой-то упавшей железяки и сопровождавшим его шипящим проклятием. Это могло означать лишь одно: на уровень проникли люди, и встреча с этими людьми ничего хорошего не обещает.

Ника вся заледенела внутри. Шерман выхватил пистолет и отстранил Нику к высокому металлическому ящику, прикрывая ее собой.

Безусловно, тому, кто руководил поисками, моментально стало ясно: промах наткнувшегося на железяку охранника демаскировал группу и пора прибегнуть к другой тактике. Голос, донесшийся до слуха Ники и Шермана, походил на голос робота — говоривший пользовался мегафоном:

— Комлев, или как вас там! Если вы здесь, выходите вместе с девушкой, без оружия и с поднятыми руками! Вам не причинят вреда, Виктор Генрихович хочет поговорить с вами! Но если надумаете какую-нибудь глупость, мы имеем приказ открывать огонь на поражение!

— Они убьют нас. — Ника сказала это так тихо, что Шерман едва ее расслышал за шумом вентилятора.

— Не думаю, — негромко ответил он, — что Довгеру так уж нужны наши трупы… И я уверен, что он не мог отдать такого приказа в отношении тебя. Но… Все может случиться. Если я буду ранен или убит, бросай пистолет и сдавайся.

Говоря это, он положил свой пистолет на выступающий кронштейн стальной опоры и опустил руку в карман. Когда он вынул ее и разжал кулак, на его ладони засветились, забегали мерцающие янтарные капли. Подобно шарикам разлитой ртути, они соединялись, но приобретали форму не выпуклого ртутного озерца, а миниатюрного стереометрического объекта очень сложных очертаний. Он твердел на глазах, янтарное свечение сменялось отливом пурпурно-синего металла. В другом месте, при других обстоятельствах Ника извелась бы от любопытства и забросала Шермана вопросами. Здесь и теперь она лишь скользнула взглядом по его ладони, вся захваченная беспощадным смыслом его последних слов:

— Джон…

— Любой ценой надо выиграть время, хоть немного времени… Я обязан успеть…

— Что успеть?!

В проеме между крутобокими цистернами возникли две одинаково плотные и коренастые фигуры в черном. Шерман не стал дожидаться, пока его и Нику неизбежно заметят. Он схватил пистолет и выстрелил поверх голов охранников. Фигуры мгновенно исчезли, и вновь заработал мегафон.

— Комлев, прекратите огонь, бросьте оружие! Сопротивление бесполезно! Все выходы блокированы, у вас нет ни одного шанса! Неужели вы так торопитесь на тот свет?

Шерман кинулся к вентилятору. Снова опустившись на колени, он отложил пистолет, чтобы освободить обе руки. Из кармана он достал небольшой предмет, показавшийся Нике спичечным коробком, и начал как-то хитроумно прилаживать к нему микроскульптурку из застывших капель. Предмет, похожий на коробок, заиграл всеми цветами радуги.

За спиной Шермана появился вооруженный охранник. Увидев его отражение в никелированном баке, Шерман подхватил пистолет, выстрелил через плечо, не оборачиваясь. Пуля попала в ногу охранника пониже бедра. Воя от боли, парень откатился за цистерны. Шерман тут же снова бросил пистолет, вернувшись к своему таинственному занятию. Он был поглощен некоей решающей стадией загадочных для Ники манипуляций, и ни одно шестое или седьмое чувство не предупредило его о новой, гораздо более страшной опасности.

В узком проходе, метрах в пяти от Ники, вынырнул еще один охранник. Шерман не мог его видеть, не поворачивая головы и не поднимая глаз, а вот Ника видела отлично. Ее же охранник едва ли мог разглядеть в полутьме за стальной фермой… Его палец в соответствии с инстинктами опытного стрелка мягко наращивал давление на спусковой крючок. Может быть, он рассчитывал только ранить противника, вывести из строя, создать условия для захвата… Но линия, мысленно проведенная Никой вдоль ствола его пистолета, заканчивалась в ее восприятии у виска Шермана. Какой у них там на самом деле приказ? Наверное, постараться взять живым, но если не выйдет… А ведь Шерман первым открыл огонь, и церемониться они вряд ли будут. И такая решимость написана на лице парня…

Ника понимала, что времени на раздумья нет. Крикни она, предостерегая Шермана — и выстрел прозвучит немедленно.

Она выстрелила сама. Пуля из мощного «Сан Кинга» с визгом ударила в пистолет охранника, выбив оружие из его руки. Схватившись за парализованную болью кисть, парень попятился.

Промежуток между выстрелом Шермана и выстрелом Ники был очень кратким, но для нее эта краткость растянулась в бесконечности. Шерман же отреагировал как будто лишь мимолетным взглядом, зацепившим отступающего охранника. Во второй раз он погрузил руку в холодные воздушные волны, гонимые вентилятором по трубе… А когда выпрямился, в его руке не было уже ничего.

Усиленный мегафоном голос заревел снова:

— Последнее предупреждение, Комлев! У вас тридцать секунд, чтобы взвесить, ценна ли для вас жизнь. На тридцать первой взвешивать будет некому и нечего, даю слово!

Ника всем телом подалась к Шерману, и он обнял ее.

— Жаль, — сказал он — Не дали они нам форы. А я надеялся проскочить по вентиляционной шахте и захватить самолет…

— Ты можешь все, придумай что-нибудь!

— Придется сдаться, ничего тут не поделаешь… Не унывай, попробуем выкрутиться. Ты должна знать, Ника… Ты спасла не только мою жизнь. Это намного важнее одной моей жизни.

— Пять секунд! — рявкнул голос.

— Мы выходим! — закричал Шерман в ответ.

— Без оружия, — уточнил голос, — и с поднятыми руками. Одно лишнее движение, и… Больше я не стану предупреждать.

На довольно свободной площадке, куда вышли Ника и Шерман, их плотным кольцом окружили и обыскали люди в черном.

Позже Беркутов докладывал главе проекта.

— Их взяли на уровне Y, возле одиннадцатого вентилятора. Была стрельба, но потерь нет, один из моих людей ранен. Возникло подозрение, что они намеревались совершить диверсию, например, заложить взрывное устройство. Однако при самом тщательном осмотре мы ничего такого не нашли. Я предполагаю, что они понимали невозможность побега сразу с уровня М, откуда кроме лифтов есть лишь четыре выхода наверх. А вот уровень Y, куда идет столько шахт и коммуникаций, что сам черт ногу сломит, давал им какой-то шанс.

— Видимо, так. — Довгер наклонил голову. — Хорошо, что удалось взять их живыми, но не ждите поощрений. Вы просто переделали свою же плохо сделанную работу. Несмотря на это, раненый будет отмечен.

— Благодарю вас, Виктор Генрихович.

— За что? Я вас не хвалил.

 

10

Тонкая, но несокрушимо прочная цепочка из высоколегированной стали тянулась от браслета на запястье левой руки Шермана к отверстию в стене, похожему на маленький якорный ключ, и исчезала где-то за ним. Такой же цепью была прикована и Ника. Оба сидели в удобных креслах и были вольны перемещаться по комнате… насколько позволяла длина цепей. Довгер благоразумно держался вне этих пределов, и вдобавок мог при необходимости укоротить цепи, запустив механизм нажатием кнопки.

— Прошу простить мне эту предосторожность. — Виктор Генрихович кивнул на одну цепь, на другую. — Я предпочел бы беседовать в более непринужденной обстановке, но очень уж вы хлопотные гости. А в остальном… Коньяк, сигареты, кофе?

— Я бы закурила, — сказала Ника.

— Пожалуйста. — Довгер толкнул к ней по столешнице распечатанную пачку «Мальборо», пепельницу, предупредительно щелкнул зажигалкой. — А вы, мистер Шерман?

— Спасибо, нет.

— Вас не удивляет, что я назвал вас другим именем? Не знаю, правда, настоящее ли оно, это другое.

— Нет, не удивляет. Конечно, вам сообщила его Диана. Но это не имеет значения, профессор. Мне казалось, что русский псевдоним лучше подходит для знакомства с вами… Возможно, я ошибался. Психология людей — трудная дисциплина.

— Людей? — Довгер посмотрел на Шермана с пристальным вниманием. — Вы так подчеркнули это, словно сравнили с психологией каких-то иных существ.

— Разве? Может быть, неточность русского интонирования.

— Если вам угодно, перейдем на английский… Или немецкий?

Шерман махнул рукой, отчего звякнула цепь.

— Нет, зачем же… Русский язык мне вполне по душе.

— Как хотите. Очевидно, господа, вы ждете, что я начну вас допрашивать? Право, подробности ваших биографий мне неинтересны. Я сам расскажу вам, что произошло, а вы меня поправите, если я ошибусь, хорошо? Итак, Pay и Фолкмер узнали о моих работах. Это было бы невозможно без содействия предателя в УНР, до которого я еще не добрался, но доберусь. Откуда узнали вы — не важно, скорее всего, от людей из окружения Pay и Фолкмера. Вы решили воспользоваться информацией. Я не спрашиваю, кто стоит за вами, за Pay, за Фолкмером — повторяю, это мне совершенно неинтересно. Я мог бы узнать с помощью безошибочных методов, но зачем? Сейчас сила на стороне УНР. Мне некого бояться, мне нет дела ни до происков спецслужб любой страны, ни тем более до авантюр частных лиц. Диана была единственным уязвимым звеном. Ни вы, ни Pay с Фолкмером и представить не могли, как много на самом деле она значит для меня… Но, временно уступая, я рассчитывал так или иначе нанести контрудар. Ситуация изменилась без моего участия, но вы бы все равно не выиграли.

— Если вы ни о чем не хотите нас спросить, — сказал Шерман, — то к чему эта беседа?

— К тому, что я намерен использовать вас в качестве реципиентов. Тот психотип личности, к которому относитесь вы оба, подходит идеально.

— Реципиентов? — вопросительно повторила Ника.

— Мы пользуемся этим термином в его прямом, изначальном смысле — от латинского «принимающий».

— Что принимающий?

— Не забегайте вперед, — сказал Довгер. — Сначала я должен изложить вам некоторые основные факты и принципы. Почему? Потому что наши первые эксперименты закончились полным провалом как раз из-за того, что мы держали реципиентов в неведении. Человеческий мозг — удивительно тонкая структура. Вы должны настроиться на то, что вам предстоит, и это произойдет независимо от вашего желания, когда я сообщу факты. Что-то из того, о чем я буду говорить, известно вам, другое — нет. Я приведу ваши отрывочные знания в систему, и ваш мозг произведет настройку автоматически, как бы в фоновом режиме.

— Стоит ли слушать вас, — произнес Шерман, — чтобы настраиваться неизвестно на что…

— Но вам придется! Сейчас ли, добровольно, или потом, под наркогипнозом. Впрочем, все человеческие существа обладают изрядной долей любопытства, и вы — не исключение.

— Я подданный британской короны, — заявил Шерман, — и представляю одну из специальных служб моей страны. Все, что здесь происходит, противоречит не только российским законам, но и международному праву.

Довгер презрительно хмыкнул:

— Я полагаю, вы лжете, мистер Шерман. Но если это и правда, Англия из-за вас не объявит мне войну. Никто никогда не узнает о вашей судьбе.

— Ошибаетесь.

— Нет, но я не хочу тратить время на дискуссии, да еще о международном праве. Итак, проект «Мельница». Вам ведь, конечно, известно, как он возник?

— В общих чертах.

— Все началось с изучения образцов, вывезенных из Германии после войны. Тогда никому и в голову не могла прийти мысль об их внеземном происхождении. Я подключился позже, но именно я был тем человеком, который неопровержимо установил, что материал образцов не мог быть изготовлен с применением известных на Земле технологий. Что же касается эллонов, они…

— Каких эллонов? — перебила Ника.

— Простите, теперь я забегаю вперед. Эллоны — это сложные структурные микротрансформации — точнее, нанотрансформации мономолекулярных слоев в строго детерминированных координатах. Кто и почему предложил термин «эллоны», я уже не помню… Не то от английского «эллай», союзник, не то от «эллой», сплав… Но их изучение привело к поразительным результатам. Появилась новая физическая теория, которую можно охарактеризовать как общую теорию Времени. Суть ее вкратце в следующем. Подобно тому как миллиарды миллиардов нейтрино беспрестанно пронизывают все материальные тела, Время пронизано потоками частиц, несущихся из Прошлого в Будущее. Мы назвали их криптионами, от греческого «криптос», тайный. Правильнее было бы «криптоны», но уже есть такой газ…

— И эта теория, — спросил Шерман, — нашла экспериментальное подтверждение?

— Не сразу. Работы затруднялись тем, что в нашем распоряжении было ограниченное число эллонов, а они-то и служат уловителями криптионов. Вдобавок многие из них были сильно повреждены. И мы не могли создавать эллоны, потому что для этого необходимы технологии, ушедшие от наших на тысячи лет вперед! Но мы подтвердили теорию экспериментально, мистер Шерман, более того, мы перешли к ее практическому применению.

— К какому же?

— Криптионы несут информацию о прошлом. Это частицы информации, собственно, это и есть сама информация, которая является структурообразующим элементом Времени. Научившись расшифровывать послания криптионов, можно узнать обо всем, что происходило в прошлом, — где угодно, везде. А так как полсекунды назад — тоже прошлое, значит, и о том, что происходит фактически сейчас. Абсолютная информация…

— Означает абсолютную власть, не так ли?

— Конечно.

— Но вы пока еще не властелин мира. Вы даже планов Pay и Фолкмера не раскрыли.

— Вот тут мы подходим вплотную к нашим трудностям. Видите ли, мистер Шерман, нам неизвестно первоначальное назначение эллонов, неизвестно, каким целям они служили на космическом корабле, но едва ли тем же самым. Возможно, с их помощью энергия криптионов преобразовывалась в энергию движения корабля… Но это из области догадок. Нам приходилось идти непроторенными дорогами. Да, мы научились получать информацию из прошлого, но мы не знаем, как выделить нужное нам из ее необъятной массы. Это не Интернет, там нет поисковых систем. Мы тонем в море информации, натыкаясь на полезные крохи лишь изредка, совершенно случайно. Знать все — значит не знать ничего. Пока эта проблема не будет решена, мы никуда не продвинемся.

— Разве что напишете пару исторических романов, и критики съедят вас за погрешности, а то и за злостные искажения, — заметил Шерман с улыбкой. — Вы могли бы превратить историю в точную науку, однако этого вам не простят те, кому удобно писать ее по-своему… Но вы близки к разрешению проблемы?

— Я работаю над этим, — проговорил Довгер, устремив на Шермана сумрачный взгляд. — Иногда мне кажется, что да, а иногда — что проблема неразрешима в принципе. Вот почему так важен каждый новый реципиент, его индивидуальность…

— Ах да… Мы возвращаемся к реципиентам.

— Еще на ранней стадии экспериментов выяснилось, что посредником может быть только мозг человека. Мы стимулируем определенные участки мозга потоками криптионов, которые фокусируются эллонами, как линзой. Аналогия весьма отдаленная, но достаточная. С других участков мозга мы научились снимать информацию, расшифровывать ее в акустической и визуальной форме, сохранять, записывать. Мы получаем картины, часто не уступающие прямой видеосъемке событий! Увы, механизм явления неясен. Почему одни реципиенты отправляются в Древний Рим, другие в Чикаго двадцатых годов, третьи видят то, что вряд ли происходило на Земле, а четвертые вообще ничего не видят и не передают? Этого мы не знаем. Лишь эмпирически мы выделили наиболее подходящий психотип.

— О! — Шерман поднял палец. — Такие люди, как мы.

— Да, такие, как вы. Обладающие высоким интеллектом и независимой инициативой, активные субъекты действия, коммуникабельные, склонные к восприятию и творческому освоению нового. Но такие люди, как правило, — лидеры по натуре, занимающие определенное положение в обществе и стремящиеся выше. С какой стати им становиться добровольцами для моих экспериментов? Да и никто не согласится на эксперимент, в финале которого — гарантированное безумие. Мы могли бы наловить бомжей на вокзалах… Так мы раньше и поступали, пока не убедились в полной бессмысленности работы с подобным материалом.

— Следовательно, вы похищаете людей.

— Мы вынуждены.

— Но такие люди — не бомжи на вокзалах. Их исчезновение…

— Да, безусловно. Каждое похищение готовится со всей возможной тщательностью. Проводится подробнейшая разведка, оценка всех сопутствующих факторов. Этим занимается подразделение УНР «Стальной Крот». Чтобы иметь как можно больше сведений о вероятных кандидатурах, «Стальной Крот» внедряет агентов в интересующие нас социальные группы.

— Некоторые агенты, — сказал Шерман рассеянно, — имеют обыкновение болтать.

— У наших агентов есть основания для преданности… Мы делаем их из ничего и продвигаем наверх. Ну а если они становятся потенциально опасными…

— Понятно, — кивнул Шерман. — Но, наверное, разговор об агентах уже переходит границы нашей… подготовки?

— Это ее необходимая часть, — произнес Довгер так, что Ника сжалась от страха. «Если он нас хочет запугать, — подумала она, — он недалек от цели — по крайней мере, что касается меня…» Она взглянула на Шермана, он выглядел невозмутимым.

— Вербовка агентов, — продолжал Довгер, — это почти единственная область, где оперативно применяются результаты сканирования прошлого. Мы выбираем людей амбициозных, но неталантливых, с червоточиной. Мы подбрасываем им информацию, выловленную из наших океанов, — такую, которая помогла бы им приобрести статус. Рассчитывая на нашу помощь и в дальнейшем — а без нас они нули, — эти люди преданы нам душой и телом.

Ника неожиданно позабыла о своих страхах. Она начинала кое-что понимать и теперь слушала Довгера, боясь упустить хоть слово.

— Например, не так давно, — говорил Виктор Генрихович, — мы передали одному графоману в Санкт-Петербурге неизвестную рукопись рано умершего писателя. О том, где хранилась рукопись, мы узнали от реципиента — просто в потоке, но это мы отметили, послали туда людей и забрали книгу. Напечатав ее под своим именем, графоман получил доступ в издательские, литературные и светские круги, где мог собирать и передавать нам данные о своих новых знакомых.

— Ага! — вдруг выкрикнула Ника. Виктор Генрихович слегка вздрогнул:

— Что такое?

— Фамилия этого графомана — Радецкий? Максим Юрьевич Радецкий?

— Да, но…

— Одно из семи имен в списке!

Ника тут же пожалела, что не сдержала этого восклицания и что упомянула о Радецком… Хотя, с другой стороны, разве что-то, включая и это, может еще больше ухудшить ее положение? Нет, хуже некуда — и такой невеселый вывод раскрепостил Нику. Если хуже некуда, нет и запретных тем.

— Вы знаете о списке? — удивился Довгер. — В деятельность «Стального Крота» особо не вникал даже я. Это, гм… довольно обособленное подразделение.

— Список попал ко мне случайно…

— Да? Может быть… Но, пожалуй, позже нам придется поговорить об этом подробнее.

Вот теперь Ника радовалась своей неосторожности. «Поговорить позже» — это может означать отсрочку того, страшного… А любая отсрочка на руку Шерману. Он придумает, он сумеет…

— Там было еще шесть имен, — сказала она. — Нескольких из этих людей убили.

— Их ликвидировали, — строго поправил Довгер. — По разным причинам они стали или могли стать опасными. К примеру, Долинская, экстрасенс. В известном смысле с ней было проще всего — мы сообщали ей обо всех случаях, где она могла проявить свое ясновидение, а потом устраивали так, что к ней обращались нужные люди. Она была очень полезным агентом, проникла во многие сферы… Человеку трезвомыслящему трудно вообразить, как далеко и широко расползлось мракобесие… Но она изначально была обречена, мы не могли использовать ее долго. Экстрасенс, чей дар подтверждается, слишком привлекает внимание.

— А другие?

— С другими было сложнее. Ведь имеющиеся у нас результаты сканирования должны были совпадать с интересами взятых на заметку людей. Такие совпадения нечасты… Но вот искусствовед Растригин с нашей помощью обнаружил рукописи Мусоргского, астрофизик Губарев сделал открытие, Щербаков захватил телекомпанию, Незванов — кресло в думе… И так далее.

— За что их приговорили?

— Как грубо, — поморщился Довгер. — Ваша лексика… Ну, пусть будет так. Одних за пьяную болтливость, других за склонность к хвастовству, третьих за любопытство. Мы стремимся устранять не столько реальные, сколько потенциальные угрозы на основе психологического и ситуационного анализа. Не забывайте, это люди с червоточиной! Знали они очень мало, но могли натолкнуть других на нежелательные размышления.

— Несмотря на их собачью преданность?

— А каких качеств она добавляет, кроме самой себя? Мы надували эти мыльные пузыри, и они закономерно лопались в свое время.

— Ни один из них не стал реципиентом?

— Нет. Как они могли стать? Для этого подходят лишь…

— Настоящие люди?

— Да, настоящие люди, — согласился Довгер.

Перед глазами Ники закачались какие-то отвратительные, тошнотворные зеленые тени. Комок подступил к горлу. Она готова была не то расплакаться, не то свалиться в обморок. Взгляд ее остановился на хрустальной пепельнице. Тяжелая… Попасть точно в висок — «и дух вон из жабы», как написано где-то у Алексея Толстого.

Нет, всерьез Ника об этом не думала. Убийство Довгера, будь оно даже ей по силам, стало бы лишь еще одним убийством в этой ужасной очереди в ад. Она искала выход переполнявшей ее ненависти и не находила. Машинально она накручивала на палец провисшую цепь, приковывавшую ее руку к механизму за стеной — сильно, до боли в побелевших суставах. Шерман смотрел на нее, он видел, что с ней происходит.

— Ваш проект «Мельница», — сказал он с подчеркнутым спокойствием, — это чистейшее безумие. Я не говорю о ликвидированных агентах, о похищениях людей и многом, о чем вы умолчали. Это все очевидно, лежит на поверхности и нимало вас не беспокоит. Я говорю о судьбе человечества…

— Мистер Шерман! — воскликнул Довгер, всплеснув руками. — Если вы надумали читать мне проповеди о счастье человечества…

— Не о счастье, — резко оборвал его Шерман. — Речь идет о самом существовании человечества. Проект «Мельница» способен уничтожить ваш мир.

— ВАШ мир? А вы, стало быть, не принадлежите к нашему миру?

— Тот мир, который вы построите, — уточнил Шерман. — И вас вместе с ним.

— Почему же? Вас смущают пресловутые искушения абсолютной власти? Или то, что рухнет цивилизация, основанная на секретах, а фактически на лжи — от семейного до государственного уровня?

— И это тоже… Но это второстепенно. Неужели вы, ученый, не отдаете себе отчета в том, с чем играете? Вы похожи на подростка, дорвавшегося до штурвала сверхсовременного атомного бомбардировщика. Ему кажется, что он может так красиво полетать, а если нажать вот на эти кнопочки, будет еще красивее… Неужели вы ни разу не задумывались о том, на какие силы во Вселенной можете выйти, к каким источникам подключиться, какие шлюзы открыть? И вы не закроете их вновь. Троньте камешек, и вас снесет лавина. Неужели вы ни разу не задумывались об этом?

Забыв о своем намерении держаться подальше, Довгер подошел вплотную к столу, грузно оперся на него и посмотрел прямо в глаза Шерману.

— Я сейчас задумался о другом. — Он выговорил эти слова негромко, но очень внятно. — Кто ВЫ, мистер Шерман? Долгие годы я изучал образцы с инопланетного космического корабля. Чужая цивилизация для меня не гипотеза, а доказанный факт. Но именно сейчас, слушая вашу речь, я задумался о том, что в наш мир может проникнуть извне не только мертвая материя…

На испытующий взгляд профессора Шерман ответил таким же долгим взглядом:

— Разве так важно, кто я и откуда? Разве это больше взволновало вас, чем сказанное мной?

— Нет, нет. — Довгер отошел от стола и говорил теперь уже как будто сам с собой. — Будь вы не с Земли, выводы из общей теории Времени были бы вам известны. И вы знали бы все и сразу, а не играли в шпионов… Но… Кто доказал, что вне Земли есть только одна цивилизация, а не множество? И что мы знаем об их взаимоотношениях, этике, социальной психологии, представлениях о допустимом и недопустимом? Они могут быть очень, очень разными, а их пути развития, их интересы — несовместимыми.

Он расхаживал по комнате, размахивая руками, бормоча под нос еще что-то, потом остановился и повернулся к Шерману.

— Нет, невозможно. Это не может случиться вот так… Это… паранойя. Я слишком долго был рядом с чуждым…

— Почему бы вам не допросить меня под вашим наркогипнозом? — предложил Шерман. — Вы сняли бы многие вопросы.

Довгер улыбнулся как-то почти беспомощно, его самоуверенности заметно поубавилось:

— Если идея исходит от пришельца, она не что иное, как ловушка. Признания же земного человека меня не интересуют.

— Но вас должны интересовать мотивы. В целом вы правильно описали, как я попал сюда, но вы ошиблись в мотивировке. Не присвоить достижения проекта «Мельница», а разрушить его — вот чего я добивался, и только что я объяснил вам почему. А вы ломаете голову, на какой планете я родился. Да не все ли равно? Задумайтесь о последствиях!

— Вот тут вы правы, мистер Шерман. — Довгер вновь обрел точку опоры. — Не все ли равно, с какой вы планеты… Что вы хотите остановить? Прогресс науки, колесо познания? С таким же успехом можно отменить закон всемирного тяготения или обратить вспять бег Земли вокруг Солнца. Вы — обскурант. Что вы говорили там о последствиях? Когда-то боялись атомной бомбы, а она вот уже столько лет хранит мир…

— Я хочу остановить не колесо познания, — возразил Шерман, — а один конкретный проект, преждевременный и опасный для этой планеты, возникший в результате цепи случайностей. Посмотрите непредвзято на ваши методы! Вы вслепую ковыряетесь в недрах той же атомной бомбы.

Казалось, Довгер не слышал последних слов. Он стоял у стены и смотрел сквозь нее… Словно там было окно, за которым он мог увидеть ответы — те, которые надеялся увидеть.

 

11

Стальные стены бокса сомкнулись вокруг профессора Илларионова. Равномерное подмигивание индикаторов, жужжание магнитных и лазерных накопителей, линии на экранах осциллографов — все теперь приобрело для него смысл и значение. Он больше не был Алисой в стране ночных кошмаров, он вернулся как один из создателей этой страны.

Прежде чем занять место в пустующем боксе, предназначенном для реципиента (пустых боксов было всего шесть), он отключил внешний контроль и мониторинг, потом отрегулировал наклон кресла. Сегодня он станет реципиентом — он, Андрей Владимирович Илларионов, но реципиентом особым. Ему не понадобится вживлять в мозг все электроды по им же самим разработанной процедуре. Он пойдет напрямую, другим, более грубым методом. Искупление… Профессор Илларионов одинок среди врагов. Он не может добраться до жизненных центров комплекса, не может добраться до эллонов — его остановят еще до первого шага в святую святых. Но сюда, в Темную Зону, у него есть доступ, и отсюда он нанесет свой удар.

Профессор Илларионов не мог бы объяснить и самому себе, откуда пришла уверенность. Да и была ли это уверенность или только надежда? Если человек твердо знает, что он должен сделать, это еще не значит, что он непременно достигнет цели. У профессора Илларионова не было расчетов, не было научных выкладок и обоснований. Было интуитивное озарение (но разве не так совершаются великие открытия?) и мучительное сознание вины. Но гениальные озарения всегда подготовлены неустанными тяжкими трудами. А у Андрея Владимировича было чувство, что он НЕ ЗАСЛУЖИЛ озарения, что оно пришло ИЗВНЕ. Как тот опустошающий, всепроникающий взгляд, неопределимый и абсолютно реальный… Приказ извне. Был ли он или профессор просто таким образом защищался, подсознательно ища опору в угаданном пути? Этот вопрос не имел права на существование, теперь уже нет.

Движением пальца профессор включил настроенную машину. Сверкающая дуга низринулась к его голове, присоски багровых щупалец впились в виски. От нестерпимой боли Илларионов закричал. Словно миллионы микроскопических осколочных бомб взорвались в центре его мозга, и каждый осколок ранил нервные окончания. Скальпель механического хирурга рассек его лоб, кость была мгновенно просверлена пустотелым буром, сквозь который в мозг проник единственный электрод. С гудением приблизились жерла криптионных пушек. Обезумевшие осциллограммы плясали тарантеллу. Таких нагрузок аппаратуре не давал еще никто и никогда. В теории считалось, что дольше нескольких минут она не выдержит, разрушится сама и разрушит мозг реципиента.

Илларионов стремительно погружался куда-то очень глубоко. Боль не ослабевала, но уже не она была главным содержанием происходящего. Он мчался по туннелю между жизнью и смертью, между временем и пространством; он сам был временем и пространством в непостижимом единстве. Золотое и черное смешивались в нем, золотые врата раскрывались, черные воронки кружащейся тьмы поглощали их. Над всем царствовал протяжный звук, настолько низкий, что человеческое ухо не могло бы слышать его — но он был, черно-золотой звук.

А потом прояснилось, и профессор увидел себя летящим над утренней долиной. Римские войска двигались по ней, сверкали на солнце шлемы, желтые четырехугольные щиты, оконечности длинных копий легионариев, грозно над их строем высился значок когорты. Но вот воинственные крики пронзили воздух, зазвенели мечи. Римляне бросились на преграждавшую им путь варварскую орду. Людские массы столкнулись, смешалась. Кровь и вопли, вопли и кровь; профессор ощутил себя в самом сердце войны, одновременно продолжая парить в небе. Каждый удар меча рассекал его плоть, и каждая смерть была его смертью.

В яростный лязг металла врезался треск автоматных очередей. Немецкие «шмайссеры» били с близкого холма, оттуда наступали боевые порядки в полевой форме вермахта. Какой из сражавшихся сторон они спешат на помощь, сказать было невозможно, пули равно поражали тех и других. «Мессершмиты» и «хейнкели» проносились над полем битвы, гремели разрывы бомб, хлестали наотмашь пулеметные очереди. Завязался воздушный бой — самолеты со свастиками были атакованы американскими «стелсами» и «аврорами». Внизу появились солдаты-киборги, их манипуляторы сверкали при ярком солнце, под их тяжелой поступью содрогалась земля. Молниями вспыхивали испепеляющие лазерные лучи. И зловещим апофеозом этой странной МЕТАВОЙНЫ всех против всех материализовалась в долине чудовищная машина. Она скрежетала гигантскими гусеницами, она разворачивалась, давя людей. Это был Джаггернаут, совершенный механизм уничтожения, вооруженный всеми мыслимыми орудиями смерти, и он сжигал все вокруг в пылающем атомном огне.

Профессор стал не только многократной смертью, он стал войной, он преобразился в ее существо, но лишь на краткий миг, чтобы, взмывая все выше и выше, оказаться в холодной Вселенной. Он летел к черной дыре, к горизонту событий, но не для того, чтобы бесследно исчезнуть за гранью материи. Теперь он знал, ЧТО смотрело на него, когда он был еще другим, потому что ОНО было здесь. Оно дышало, хотя в космической пустоте нечем дышать; оно видело, хотя у него не было глаз. Оно могло отправиться куда угодно, но в том не было необходимости, оно присутствовало везде. Воля, чистая Интенция, сотворение и крушение мира — вот чем было то, в чьи пределы вторгалось сознание профессора Илларионова, разъятое и соединенное. И, как смертью, как войной, он стал этой Интенцией, на одно восхитительное и страшное мгновение он мог управлять ею, он мог направлять ее. И он собрал ее энергию воедино, в могучий пронизывающий луч, проваливаясь вдоль него вновь в Темную Зону, в бокс, к своей боли, к своим дымящим, искрящим аппаратам.

Он знал, куда направить луч, и у него было время для этого. Чистейшая энергия вселенской Интенции хлынула вверх, навстречу потокам криптионов. Она нашла другого человека, она ворвалась в его мир и заполнила его собой.

Этим другим человеком был Виктор Генрихович Довгер. Он отдыхал в своих апартаментах на уровне М, но что такое отдых ученого? Его мысль трудится всегда. Поэтому Довгер поначалу не придал значения безотчетной тревоге, жжению в сердце, усиливающейся ломоте в висках. Это просто симптомы переутомления…

Но ему становилось все хуже. Сознание раскололось пополам, а затем раскололся надвое и он сам. Сидя в кресле, он с ужасом видел себя, корчащегося в предсмертной агонии посреди комнаты. Да, эта извивающаяся в судорогах призрачная фигура — не отдельная от него копия. Теперь он был и собой, и этой фигурой, он видел себя и с той и с другой стороны, теми и этими глазами. И два Довгера испытывали взаимную ненависть, в каждой части раздвоенного единства жило то, что отчуждалось другой частью. Но испытывали они и потребность в слиянии. Отталкиваясь, как одноименные полюса магнита, они притягивались, как разноименные.

Тот Довгер, что сидел в кресле, встал и шагнул… Не к своему двойнику — к СЕБЕ. И его второе «я» потянулось к нему, но сила отталкивания разбросала их. Призрачный Довгер рухнул на диван. Черты его лица исказились, стерлись, проступило иное лицо — воплощение всего, что именуется Злом. Как таинственный портрет Дориана Грея, как зеркало, умеющее отражать темные стороны вещей, это лицо было одной из его сущностей. Губы шептали, умоляя о помощи, о слиянии, о спасении… Поздно.

Схватившись за сердце, Довгер упал на ковер. Лицо существа, лежащего на диване, перестало быть кошмарной маской… Оно ПЕРЕСТАЛО БЫТЬ. Призрак отправился туда, куда рано или поздно попадают все призраки, — в страну Небытия. Он растворился в нескончаемой тьме.

Энергия, вызвавшаяся это мощнейшее возмущение стабилизирующих полей реальности, распространялась теперь по радиусам. Ей предстояло рассеяться во Вселенной, ибо то, что произошло, было флуктуацией, а любая флуктуация недолговечна. Но прежде чем навсегда покинуть Землю, ее расширяющаяся и слабеющая волна коснулась еще двух людей.

Шермана и Нику держали в камере на одном из самых нижних уровней — может быть, Y или X. Почему-то их не разлучили, возможно, чтобы прослушивать их разговоры, хотя это и противоречило тому, что говорил Довгер. Цепи были и здесь; Шерман пытался открыть замки, но безрезультатно.

Первой беспричинное как будто беспокойство (впрочем, какое уж там беспричинное при всех ее бедах! Скорее, неожиданное) почувствовала Ника. Раньше она читала о том, как люди иногда ощущают чью-то далекую смерть, но по опыту такое было незнакомо ей. И все-таки…

Встревожился и Шерман. Ника видела, что он как будто прислушивается к чему-то, а ведь было абсолютно тихо.

— Что-то случилось? — спросила она, надеясь, что он поймет.

— Думаю, да, — сказал он. — Равновесие нарушено.

— Равновесие? У меня странное чувство, что где-то… умер человек.

Шерман еще некоторое время сидел в напряженной сосредоточенности, потом покачал головой и произнес:

— Нет, Ника… Нет. Никто не умер, и тем не менее это смерть. Умер не человек. Умерло зло в одном человеке.

— Умерло… Зло? Я не понимаю, Джон.

— Я не могу тебе объяснить.

— Почему?

— Ника, тебе только кажется, что я все могу и все знаю. На самом деле это далеко не так.

— Не так?

— Нет, — сказал Шерман.

 

12

Дверь камеры отворилась, и вошел старик. При взгляде на него Ника подумала, что ему, должно быть, лет сто… И лишь постепенно, приглядевшись, она с изумлением узнала профессора Довгера. Да, это был он, и он даже не слишком изменился, если не считать глубже залегших морщин на лбу и в уголках глаз. Почему же в первый момент Ника увидела человека незнакомого и очень, очень старого? Она не могла ответить себе.

Профессор закрыл дверь, молча прошел к столу и сел на табурет. Он сидел без движения с полминуты, потом произнес хрипловатым голосом, так не похожим на его прежний уверенный голос:

— Прослушивание отключено. Мы можем поговорить. Я хочу сказать вам…

— Я знаю, — тихо промолвил Шерман.

Без удивления, устало Довгер посмотрел на него.

— О, вот как… Но… Все равно. Я намерен покончить с проектом «Мельница». Вы, разумеется, свободны.

Ника потеряла дар речи, но быстро опомнилась и протянула к Довгеру скованную браслетом с цепью руку.

— Тогда для начала, профессор, освободите нас от этого!

— Да, конечно… Сейчас.

Вытащив из кармана маленький ключ, Довгер отомкнул замок на браслете Ники и проделал то же самое с браслетом Шермана.

— Я начинаю вам верить, — сказала Ника, потирая запястье. — Но знаете, я хотела бы и что-нибудь понять, для разнообразия.

— Я видел собственную смерть, — сказал профессор. — И я нашел человека в Темной Зоне… Андрея Владимировича Илларионова. Он не реципиент, он один из моих сотрудников.

— Что с ним? — спросил Шерман.

— Пока плохо, но он выберется. Мы успели обменяться несколькими фразами… Это ему мы все обязаны. Все люди.

Для Ники эти слова мало что осветили, но она помнила и свои странные ощущения, и краткий разговор с Шерманом. Не то чтобы ей этого хватало, однако она чувствовала, что вряд ли добьется большего.

— Задача будет нелегкой, — продолжал Довгер. — Я не смогу действовать в открытую, и мне придется…

— Вам придется, — перебил его Шерман, — под каким-либо предлогом временно прекратить эксперименты и постараться спасти, восстановить реципиентов. Тех, кого еще возможно спасти… А предлог… Ну, например, новая методика…

— Подождите. — Довгер недоумевающе нахмурился. — Временно?

— Примерно на месяц.

— А что случится через месяц?

— Эллолы на уровне Z разрушатся. Необратимо, полностью, и так, что это будет выглядеть самопроизвольным распадом, обусловленным какими-то их неизученными свойствами.

— Почему они должны разрушиться?

— Я установил дезинтеграторы на уровне Y. Ради этого я и прорывался к одиннадцатому вентилятору, самому близкому.

— Мои люди все обыскали там и ничего не обнаружили.

— Дезинтеграторы трудно найти из-за их малых размеров. Они устанавливаются из небольшого контейнера, который затем сам распадается вследствие простой химической реакции. И они требуют настройки на эллоны, а дело это сложное и не такое скорое, заранее их нельзя подготовить. Вот меня чуть и не пристрелили ваши парни! Если бы не Ника…

— Дезинтеграторы, — повторил Довгер почти шепотом. — Какие дезинтеграторы, мистер Шерман? Никто не знает в точности, что такое эллоны. Тем более никто не может знать, как разрушить их дистанционно при помощи… Таких технологий не существует… На Земле.

Шерман улыбнулся:

— Ну почему же? Ведь образцы с эллонами были вывезены из Германии, не так ли? Почему вы уверены, что они достались только русским, что другие образцы после войны не попали, скажем, в Америку, что с ними не велись там работы, в результате которых и были созданы дезинтеграторы?

— Вы установили дезинтеграторы, — пробормотал Довгер, внезапно будто утративший интерес к вопросу о земных и неземных технологиях, а вероятнее, понявший бесперспективность этой темы. — Проект «Мельница» был обречен… Зачем же вы убеждали меня, что он опасен?

— Разве я имел шанс вас убедить? Но попробовать-то стоило… Я ведь шел в какой-то мере наугад. Я не знал и сейчас не знаю, все ли эллоны находятся на уровне Z. Если где-то отдельно хранится еще хотя бы один… И потом, дезинтеграторы действуют медленно. Минимум тридцать суток. В течение этого срока вы вполне могли переместить некоторые эллоны — из предосторожности или по любой иной причине, — а радиус досягаемости дезинтеграторов крайне мал… Я мог бы уничтожить проект, но только если бы мне повезло.

— Вам повезло, — сказал Довгер. — Все эллоны там, и я не собирался их перемещать… Жаль только беднягу Илларионова. Его подвиг становится чуть ли не напрасным, запоздалым. Но без него…

— Напрасным! — воскликнул Шерман. — Напрасное бессмысленно. О чем вы говорите, профессор! Разве то, что произошло с вами, бессмысленно?

— Я уж помолчу о том, что вы сделали бы с НАМИ за этот месяц, — язвительно вставила Ника. — А другие реципиенты? Один месяц может сохранить им разум! И разве после крушения проекта ваши убийцы не прикончили бы их, охраняя ваши черные секреты?

Натянутая до предела струна гнева прозвенела в ее голосе, но и в мыслях она не отводила себе и Шерману одну и ту же судьбу. Стать реципиентами — это она допускала, но умереть — нет. Так ли велика была ее вера в Шермана, в его способность не сдаться и выиграть даже в объятиях страшных машин, пожирающих мозг? Или она думала сейчас исключительно о несчастных жертвах, о людях, которые продолжают страдать и в этот момент? Как бы то ни было, она не удержалась от мстительного наставления, надобности в котором и сама не видела.

— И вы, профессор, вдребезги разобьетесь, но вернете этих людей к их обычной жизни, вы их вырвали из нее, вы в долгу перед ними!

Она не получила отповеди, дескать, не подобает ей поучать старого человека, мучимого виной, — а именно такой отповеди, пусть смягченной, она ожидала от Шермана. Но Шерман снова обратился к Довгеру:

— К тому же искушения проекта весьма велики… Можете ли вы гарантировать, что кто-то из ваших сотрудников не похитил часть эллонов или не попытается сделать это в ближайшее время?

— Конечно, я могу это гарантировать! Но… — Довгер запнулся.

— Вот именно, «но»! А теперь изнутри вы возьмете это под особый контроль с новых позиций. Потом, демонтаж проекта… Если бы не Илларионов, он сопровождался бы большой кровью. Кровь — это печать на дверях молчания. Только вы сумеете провести все так, чтобы избежать кровавых развязок. Так что менее важным дополнением выглядит скорее не подвиг Илларионова, а мое… наше с Никой предприятие.

— Нет, — возразил Виктор Генрихович. — Наблюдение за зоной размещения эллонов ведется не мной одним. Я не смог бы уничтожить эллоны, мне бы просто не дали сделать и шага. Без ваших дезинтеграторов проект продолжался бы — не с одним руководителем, так с другим. А попытайся я предать проект огласке… Вы понимаете.

— А теперь?

— Что теперь?

— Я спрашиваю об огласке.

— Нет, мистер Шерман. Проект «Мельница» должен остаться окруженным стеной молчания навсегда. Правда о «Мельнице» и УНР будет подобна взрыву, слишком далеко все зашло, интересы слишком многих людей переплетены здесь. Если я не буду действовать по-прежнему как глава проекта и высокопоставленное лицо в УНР, меня уберут… Хорошо, все мы смертны. Но ведь тогда я не смогу вызволить реципиентов, предотвратить ликвидации, устранить многочисленные ростки посеянного мной зла… А правда о проекте все равно будет похоронена, со мной или без меня. И вот еще что, мистер Шерман…

— Да?

— Я, лично я, глубоко убежден в том, что правда об инопланетном корабле, едва не погубившем наш мир, и о тех силах, в контакт с которыми вступил Илларионов, не должна стать известной. Тот, кто соприкоснется с ней, уже не будет прежним… Не будет прежней, соприкоснувшись с этой правдой, и целая цивилизация. Может быть, в будущем человечество вновь столкнется с той же угрозой, и тогда правда станет необходимой. Видимо, нужно продумать способ сохранения информации и доступа к ней, когда меня не станет… Какой-то институт хранителей, посвящение и преемственность… Не знаю пока. Но я был бы счастлив, если бы потребность в этой правде не возникла у человечества никогда.

— Я согласен с вами, профессор, — просто сказал Шерман. — И так как моя миссия завершена, а дальнейшее в надежных руках, я хотел бы возвратиться в Санкт-Петербург.

— Вы можете улететь сегодня же, через два часа рейс… Я уже придумал, как объяснить ваше возвращение… Но, мистер Шерман… обстоятельства могут сложиться так, что мне будет трудно обойтись без помощи такого человека, как вы. Как я мог бы…

— Боюсь, что никак. Меня ждут, и вскоре я буду далеко. Увы, не в моих силах предоставить вам какой-либо канал связи со мной. Но я обещаю, что вас не оставят одного. Вы ничего не заметите, не ощутите… Но если придется туго, вам постараются помочь.

— Благодарю вас, мистер Шерман. — Старый профессор с достоинством наклонил седую голову.

— Не спешите меня благодарить. Постараются — не значит непременно помогут. Уж не принимаете ли вы меня и впрямь за всемогущего пришельца, готового в любую минуту высадить внеземной десант? Будь все так легко… Нет, профессор. Здесь, напротив, все очень сложно, а потому рассчитывайте в основном на себя.

— Я всегда рассчитывал на себя. Перемена в знаке тут ничего не прибавит и не убавит… Но есть человек, на которого я могу положиться полностью. Человек, способный оказать мне реальную поддержку, обладающий немалым влиянием. Я говорю о Диане.

— Диана?! — встрепенулась Ника. — Но ведь… Она осеклась и умолкла. Профессор посмотрел на нее с улыбкой:

— Да, Диана, мой друг, мой соратник. У нас бывают столкновения, споры, но все это до принятия мной решения. Помните — «это моя страна, права она или нет»? И я прекрасно знаю, как относилась Диана к проекту «Мельница». Она заплатила цену, которую приходится платить женщине, если она женщина, а не кукла. Я знаю и то, как она отнесется к известию о крушении проекта… И она поможет мне.

— Я рад, что вы не одиноки. — Шерман протянул Виктору Генриховичу руку, и тот пожал ее.

— Займемся деталями вашего отъезда…

Тон профессора изменился, и на какое-то мгновение Нике показалось, что перед ней прежний Довгер… Но нет. «Тот, кто соприкоснется с этой правдой, уже не будет прежним»… Довгер соприкоснулся не с правдой о Силе, но с самой Силой.

«Я видел собственную смерть…»

 

13

«А в таверне, в бокалах немного вина, и в угасших сердцах еще меньше надежды, и нет чаши, однажды испитой до дна, и ничто не бывает под луною, как прежде»…

Песня летела над Веной, над золотым Штраусом, над золотым шаром Сецессиона. Далекая, она достигала дома Рольфа Pay на излете, и Pay приходилось прислушиваться, хотя он стоял у открытого окна.

— «Нет чаши, однажды испитой до дна», — повторил он в ритме уличного певца. — Каково, Йохан? Кто это сочинил? Не удивлюсь, если автор никому не известен. Это песня Вены, она не разгадана, как Вена, и так же прекрасна.

— Это так, Рольф, — согласился Фолкмер, наливая «Баллантайн» в свою опустевшую рюмку, — но я был бы тебе весьма благодарен, если бы ты закрыл окно. Все-таки сегодня прохладно.

Pay выполнил просьбу и обернулся.

— Словом, Йохан, последнее сообщение Каспера двусмысленным не назовешь…

— Оно туманно, — заметил Фолкмер.

— Это из-за спешки… Но главное совершенно ясно. Проект закрыт, с ним все кончено. Материальная основа исчезла. Единственное, что нам теперь остается, — подумать, как быть дальше.

— Да. — Фолкмер пригубил шотландское виски. — Весь мир нам не достался. Утешает то, что он не достался и Довгеру…

— Что сожалеть о мире? — сказал Pay с улыбкой. — Если игра заканчивается, она заканчивается. Не всегда удается выиграть, и вовсе не это меня беспокоит, а другое. Насколько серьезны угрозы твоего таинственного Шермана?

— Угрозы покончить с делом Клейна в Штернбурге?

— Не просто покончить, а так, чтобы подставить нас.

Фолкмер задумчиво повертел в руках рюмку:

— Не могу ответить сколь-нибудь однозначно, Рольф. Да ведь ты и не ждешь от меня однозначного ответа?

— Конечно, но это ты с ним говорил, а не я.

— Да… Я не знаю, Рольф. Если тебя интересуют мои впечатления…

— Именно они, — подтвердил Pay.

— Понятно, что он был нацелен на проект «Мельница». Но вот намерен ли он также заняться Клейном и нами… Клейном — возможно, а что касается нас… Я не хитрил с ним, я выполнял обязательства, и не моя вина… Ну ладно, моя, но он должен понять! У меня сложилось мнение, что он профессионал. Вряд ли профессионал озаботится личной местью. Но это все пустопорожние спекуляции. Мы даже не знаем, жив ли он.

— Надежнее считать, что жив и опасен, — произнес Pay и взял со стола бутылку. — Не он, так его друзья. Исходя из этого, что ты предлагаешь?

— Гм… — Фолкнер покачал головой. — Осталось у нас что-нибудь от оперативного фонда?

— Кое-что есть, — кивнул Pay. Он налил себе немного «Баллантайна» и вернул бутылку на стол.

— Но на дворец в сказочной стране уже не хватит?

— Нет, — усмехнулся Pay. — На дворец — нет… А на то, чтобы поначалу обосноваться в сказочной стране, — пожалуй… Потом мы как-нибудь заработаем и на дворец.

— Не сомневаюсь. — Фолкнер отсалютовал рюмкой. — Ты начинаешь смотреть на вещи совсем как я, а это многое обещает… Итак, мои предложения. Без шума создать в некоей сказочной стране финансовую базу, такую, чтобы потихоньку работала на нас автоматически, но самим туда не торопиться. Подготовить коридоры, документы и прочее — мгновенного действия. И очень внимательно присматривать за Клейном. Если в тишине хоть одна муха пролетит — все, нас здесь уже нет. А если, как я надеюсь, не пролетит, мы ничего не теряем. Сказочная страна может пригодиться и для другого, если выбирать ее с умом.

— Я и сам думал о чем-то похожем, — признался Pay. — Это все твои идеи?

— Это верхушка айсберга… Но начинать нужно сегодня, сейчас. Учитывая наши обстоятельства, мы и так опоздали. — Фолкнер вздохнул. — И все-таки жаль «Мельницу». Замысел был неплох, а воплощение — вполне занятным. Мы могли бы заработать на документальном бестселлере об этой операции. Исключительные права на экранизацию и все такое.

— «И целого мира мало», — процитировал Pay название кинофильма о Джеймсе Бонде.

— В этом роде. Но возиться с целым миром — это как-то уж очень связывает, ты не находишь, Рольф? А то так раздуешься от собственного величия, что перестанешь ценить простые радости.

— Наоми, Клаудиа?

— Да, конечно… И хорошее виски мне больше нравится в бутылке, а не в цистерне. Так что вместо того чтобы хандрить…

— Разве я хандрю? — удивился Pay.

В ответ Фолкнер посмотрел на него так, словно собрался иронично изречь какую-то древнюю мудрость, может быть, даже в духе Экклезиаста, но почему-то передумал, и мудрость осталась неизреченной.

 

14

Ника поставила видеокассету, и вечные «Битлз» в который раз отправились в свое Волшебное Таинственное Путешествие. Поглядывая в сторону кухни, где колдовал изгнавший ее оттуда Шерман, она разлила по бокалам белое вино, закурила, устроилась на диване. Она наслаждалась поистине странный чувством безопасности в собственной квартире, утраченным и вновь обретенным. Это было как возвращение после слишком долгого отсутствия.

Угадать все компоненты принесенного Шернаном блюда Ника не сумела бы, даже если бы и попыталась. Как он покупал их, она тоже не видела, ждала в машине. Кажется, там был сыр… Да, сыр — наверняка, и еще что-то воздушное, тающее на языке. Шерман кормил ее с рук, и пели «Битлз», и на Нику НИКТО НЕ СМОТРЕЛ — извне.

Краем своего бокала она прикоснулась к бокалу Шермана.

— Голова совсем пустая, — пожаловалась она. — Не могу придумать, за что мы выпьем… Вернее, не могу выбрать, так много всего… Выбери ты.

— Что тут выбирать, — возмутился Шерман. — Разве не очевидно, что за мои поварские таланты?

— Да, — улыбнулась Ника, — это да… — Она отпила немного вина из бокала. — Джон, — произнесла она с нежностью и тревогой, — Джон… Неужели я никогда не узнаю, кто ты?

— Ты знаешь, кто я, Ника. Мы достаточно пережили вместе, чтобы узнать.

Шерман чуть сжал плечо Ники, и этого жеста оказалось довольно — она защебетала о другом:

— А как, должно быть, трясется бедняга Фолкмер! Ну и здорово досталось ему от Дианы….. Когда нам профессор рассказывал на аэродроме и я его представила привязанного голым к кушетке… Сильно! Знаешь, хоть он и прохиндей, мне его жалко. Вечно теперь будет бояться, как бы ты не выдал его Клейну…

— Я его не выдам, — засмеялся Шерман, — но не хочешь ли ты, чтобы я слетал в Вену и успокоил его?

— Нет. — Ника обняла Шермана, прильнула к нему. — Такого подарка он не заслужил. А вот Штернбург… Можно ведь раздавить это гадючье гнездо и не трогая Фолкнера.

— Ника, я открою тебе маленькую тайну…

— Да?! — Она заглянула в его глаза.

— Я не шпион. Скорее, я ученый, которому была поручена конкретная миссия. Исправлять же все несовершенства этого мира не входит в мою задачу, да и не по силам мне. Штернбург… Ну, все нити в руках профессора. Насколько я понял, Диана обещала Фолкмеру прикрыть его касательно Клейна, но она вряд ли обещала заботиться о процветании клейновского предприятия.

То, что сказал Шерман о Клейне, Фолкмере и Диане, Ника выслушала не очень внимательно — ей важнее были слова о нем самом, о его миссии. Она вспомнила их давний разговор.

— Однажды ты рассказал мне как пример… О катастрофе с космическим кораблем, о том пассажире, что остался в шлюзе без кислорода… Теперь все иначе. Теперь ты спас того, кто был в шлюзе.

Лицо Шермана омрачилось. Он отвернулся от Ники, зачем-то переставил тарелку на столе.

— Нет, — проговорил он медленно. — Того — нет. Но, может быть, другим людям здесь, на Земле, повезло больше.

— Может быть, повезло?! — воскликнула Ника. — Что это значит? Ты избавил их от…

— Нет, Ника, нет. Никого и ни от чего я не избавил. Космос велик… Огромен! Сейчас и ты знаешь, что земная цивилизация не одинока. Ежесекундно во Вселенной происходят миллиарды событий. Некоторые из них прямо влияют на события на Земле, как падение того корабля-странника с эллонами. Другие влияют не так явно или только могут повлиять, если сами люди… В этом все дело, Ника! Кого и от чего могу избавить я или кто-то еще? Каждый из нас попросту старается лучше сделать свою работу, иногда с большим успехом, иногда с меньшим. Но только сами люди, все вместе… Их объединенное сознание может проложить дорогу, способно избежать угроз настоящего и будущего, космических и земных — или неспособно.

Ника снова придвинулась ближе к Шерману:

— Все это для меня слишком сложно. Вселенная, космос, взаимосвязи… Я обычная девушка, которая видела, что ты сделал.

— Ну да, видела, — сказал Шерман с полуулыбкой. — По телевизору. Отсиживалась в безопасном месте и вполглаза следила за трансляцией: а что это он там делает?

— Да ну тебя! — Губы Ники прижались к губам Шермана, и она прервала поцелуй лишь для того, чтобы произнести еще несколько слов. — Давай оставим космос в покое. Мы здесь. Разве этого мало?

Шерман поцеловал ее в ответ и вдруг отстранился, как будто неожиданно вспомнил о чем-то.

— О, Ника… Я же не запер машину!

— Какие пустяки… Неужели тебя расстроит, если ее и уведут?

— Но это не моя машина. Она принадлежит моим друзьям, и я должен вернуть ее.

Он поднялся с дивана, сунул руку в карман и достал ключи.

— Дай ключи мне, — попросила Ника. — Я спущусь и запру машину.

— Нет, там еще надо настроить хитрую сигнализацию… Я сделаю это сам.

Легко, мимолетно он прикоснулся рукой к ее щеке, и столько грусти было в этом прикосновении, что сердце Ники замерло, переполняясь этой грустью. Без труда Ника могла бы придумать повод спуститься вместе с Шерманом, могла пойти с ним и без всякого повода. Но она не придумала и не пошла. Она даже ничего не сказала. Он вышел в прихожую; хлопнула дверь.

Долго, долго Ника смотрела ему вслед. Она не ждала. Она знала, что он не вернется.