Владелец кинотеатра

Быстров Андрей

Часть первая

Меч в ножнах

 

 

1.

Кавалькада неслась прямо на Бориса. Огромные черные кони казались отлитыми из сгущенной тьмы каким-то адским скульптором. Всадники в островерхих, скрывающих лица капюшонах сидели очень прямо, держа полыхающие факелы. Пламя рассыпало оранжевые искры, поджигая ночь, но при этом нависающие над узкой улицей дома-утесы будто становились еще темнее, еще выше. Грохот копыт нарастал, разрывая слух.

И они неслись прямо на него.

Он отступил к стене, панически огляделся, ища какую-нибудь дверь или переулок, где можно было бы спрятаться. Ничего; сплошные стены из грубо отесанных каменных блоков, окна-бойницы без стекол на уровне человеческого роста. Чудовищные кони неминуемо растопчут его, и они все ближе!

Пятясь вдоль стены, он почувствовал пустоту за спиной и вжался в неглубокую нишу как раз вовремя. Кавалькада промчалась мимо, обдав Бориса запахом конского пота и чадом факелов. И был другой запах, запах страха, неопределимый, трудноуловимый, но явственный. Обычно, услышав какой-либо запах, даже самый слабый, человек уже не может забыть его, хотя того и не осознает. Но этого запаха Борисне помнил совершенно — и все же был уверен, что знает его, слышал его. Где и когда? Он чувствовал, что ответ на этот вопрос очень важен, необыкновенно важен, но ответить он не мог.

Покинув нишу, он побрел в ту сторону, откуда примчалась кавалькада. Несмотря на глубокую ночь, навстречу часто попадались люди, некоторых из них он мог рассмотреть в колеблющемся неверном свете луны, то и дело пропадающей за легкими облачками. Все они без исключения шли медленно, низко склонив головы, точно искали что-то на мостовой. Откуда-то тянуло гарью и гнилыми яблоками. Сначала едва слышно, а потом громче до него донеслись звуки разудалой музыки, исполняемой на чем-то вроде шарманки. Улица расширялась, и вскоре он вышел на обширную площадь, посреди которой пылал большой костер.

Возле костра двое музыкантов давали представление. Один играл на инструменте в виде ящика с обитыми поблескивающей жестью углами, другой приплясывал в такт и время от времени выдавал короткие визгливые куплеты. Разобрать, о чем в них шла речь, мешала дикция исполнителя, но судя по тому, что оба артиста покатывались от хохота после каждого куплета, это было смешно. Вокруг музыкантов собрались люди, человек сто или больше, и что-то с этими зрителями было не так.

Что-то не так с ними было.

Борис подошел ближе, стараясь понять, что же в этой мирной сценке неправильно. Понял он только тогда, когда увидел лица людей, собравшихся послушать уличных музыкантов. Эти лица были пусты и темны. И дело здесь не в том, что слушателям не нравилось выступление или они не одобряли содержание куплетов. Любая эмоциональная реакция, пусть негативная — это все же реакция. А лица людей вокруг костра не выражали никаких эмоций, полная пустота, абсолютная отрешенность, транс. Они были настолько пустыми, словно от самого рождения эти люди не имели никаких контактов с окружающим миром, живя глубоко в себе. Кто они, зачем они пришли на площадь, почему они такие одинаковые? И на эти вопросы не было ответа, только холодная дрожь вдоль позвоночника.

Это как-то связано с черными всадниками. И они, и эти люди — все здесь замкнуто в одну бесконечную цепь, выкованную Страхом. Но где «здесь», что это за город в ночи под тревожной луной? Снова вопрос без ответа. Борис лишь знал (откуда-то знал), что сейчас тысяча семьсот двадцатый год. Или… Нет. Он пытался найти объяснение этому невесть откуда взявшемуся знанию. Почему бы не быть году, скажем, тысяча трехсотому? Но неощутимый челнок скользил вдоль длинного ряда цифр, выписанных в его сознании причудливой вязью, и неизменно застревал у цифры 1720.

Покинув группу странных зрителей, Борис направился к громадному дому на краю площади. Там светилось только одно, широкое и высокое окно на первом этаже, и оранжево-красноватый свет в этом окне шел из глубины. Там горит, наверное, всего одна свеча, у дальней стены комнаты, подумал Борис. Но свет этот был не слишком похож на тот, какой дает пламя свечи… Неровные, мечущиеся отблески. Может быть, угасающий камин или печь с открытой заслонкой?

Приблизившись к дому, Борисвдруг остановился, содрогнувшись. На высоком потолке в комнате изгибались безмолвные тени, как будто что-то злое вознамерилось испугать лежащего в колыбели ребенка парадом ужасающих призраков. Внешне это было похоже на забаву, театр теней, когда сложенные особым образом перед источником света пальцы рисуют на стене или потолке черные силуэты. Но тут это не выглядело забавой. Гигантские тени, сгустки мрака, надвигались из колец зловещих паутин, вытягивали отвратительные клешни. Порождения ночного кошмара, готовые высасывать жизнь.

Слово «кошмар», мелькнувшее подобно темной молнии, дало Борису ключ. Я просто сплю, подумал он. Но это не принесло ему облегчения, освобождения, как обыкновенно бывает, когда в самом страшном сне приходит осознание того, что это сон. Тогда становится ясно: окружающая безысходность нереальна, и достаточно усилием воли открыть глаза, чтобы избавиться от нее. Для Бориса же ничто не изменилось… Да, теперь он знал, что спит и видит сон, но он знал также и то, что не в его воле проснуться. А раз так, не все ли равно? Разве в конечном счете для каждого человека реально не только то, что отражается в его сознании?

Он ощутил чье-то присутствие за спиной, так отчетливо, что с трудом заставил себя оглянуться.

Это были псы. Полукругом они собирались перед освещенным окном, задирали острые морды к небу. Они молчали; постепенно их становилось все больше и больше, словно все псы города стягивались на жуткое представление в театре теней. А когда они начали выть — один за другим, тоскливо и монотонно, как по покойнику — он бросился в бегство.

Но во сне ни от чего нельзя убежать. Ноги вязнут, словно в густом желе, немыслимо тяжело делать шаг за шагом. А если удается будто бы вырваться… Тогда лучше бы и не удавалось, потому что… То, страшное, от чего убегал, всегда ждет впереди, и всегда еще хуже, налитое новым злом.

Он помнил этот закон кошмаров, и он понимал, что псы — не самое худшее для него в эту ночь. Там, за площадью, в лабиринте улочек, куда он стремился убежать, есть что-то еще, самое плохое. И встречу с ним нельзя ни отменить, ни отсрочить. Нельзя свернуть в сторону, потому что везде одно и то же. Нельзя остановиться, потому что тогда оно придет к тебе.

С безнадежного бега в вязком желе он перешел на шаг. Он не запыхался (разве можно запыхаться во сне?) и шагал по темной улице, пока дома не расступились, и улица не оборвалась внезапно на другой площади.

Все здесь заливал пылающий серебряный лунный свет. В этом свете Борис четко видел хрупкую фигурку девушки в центре пустой площади, закутанную в полупрозрачные одеяния. Это была именно молодая девушка — знание некоторых вещей дается во сне изначально, само собой. Лицо ее скрывал такой же островерхий капюшон, как у черных всадников. Борис чувствовал, знал — это оно, то самое, и хуже этого ничего быть не может… Но он шел к девушке, как привороженный.

Когда всего несколько шагов разделяло их, девушка откинула капюшон. Длинные темные волосы рассыпались по плечам… Лица не было. Ничего не было — бездна, пустота.

— Иди за мной, — сказал из этой пустоты хрипловатый, ядовито-обольстительный голос. — Ты не нужен там. Здесь, глубоко внизу, о тебе позаботятся. Здесь… Глубоко, глубоко внизу.

 

2.

Мелкий дождь зарядил с самого утра. Как ни странно (а может быть, и закономерно), такая погода принесла Борису некое умиротворение. В середине дня он позвонил Волгину, сообщил, что с ним все в порядке и сегодня он приедет в «Эллингтон».

Вечером он играл неплохо. Это не было взлетом вдохновения и концертом, запоминающимся на годы, но он показал свой хороший уровень. Возможно, потому еще, что это выступление было последним перед запланированным двухнедельным перерывом, и Борису не хотелось смазывать концовку для «Эллингтон-комбо».

Когда он возвращался домой, дождь уже перестал, и мокрый асфальт отражал неоновое буйство, как темное зеркало. Закуривая у светофора, Борис обнаружил, что в пачке остается всего несколько сигарет. Чтобы пополнить запас, он свернул к ночному киоску и вышел из машины.

Возле киоска никого не было… Пустынным был и весь квартал, от перекрестка до перекрестка. Лишь по противоположному тротуару, вдоль ярко освещенных витрин закрытого супермаркета, медленно шла девушка в джинсах и легкой белой курточке. У Бориса не было особых причин ее разглядывать, но все же почему-то он присмотрелся к ней пристальнее.

Ее каштановые волосы (рассмотреть оттенок мешали цветные отблески витринных огней) едва достигали плеч. Глаза, как будто синие или голубые (о, эти отблески!), широко расставленные, изучали безлюдную улицу с каким-то, как показалось Борису, рассеянным удивлением. Чуть вздернутый нос, полноватые губы, трогательный округлый подбородок — весь облик ее вдруг заставил приоткрыться давно запертую дверь в памяти Бориса Багрянцева. И не в памяти даже… Это было связано с эмоциями, это было что-то из детства.

— Ну, вы будете что-нибудь покупать? — спросила киоскерша, так как Борис замер у открытого окошка с деньгами в руке.

— Что? Ах, да… Две пачки «Мальборо», пожалуйста.

Расплатившись за сигареты, Борис вновь сел в свою «шестерку». Вместо того, чтобы развернуться, он бессознательно направил машину вслед за девушкой. Нет, у него не было желания окликать ее, знакомиться с ней. Более того, он боялся, что это все может испортить… Что испортить и почему — он не знал. Наверное, это вот ощущение или воспоминание… Далекое детство. Ему лет десять, он на берегу реки, взбирается на гору. Ему трудно, тропинка осыпается под ногами, но он и не думает повернуть назад. А с вершины горы — ошеломляющий вид, река, сверкающая под ослепительным солнцем. Свобода, юность всего мира… Нет пределов, и достижимо все.

Задумавшись, Борис не сразу заметил, что девушка шагнула к обочине и неуверенно подняла руку. А когда заметил, так же не сразу решил, остановиться или нет. Нога сама нажала на тормоз. Девушка подошла к машине, склонилась к открытому окну. Глаза у нее были ярко-синие, как то небо над рекой, а волосы — темно-золотистого оттенка…

— Подвезете? — ее голос прозвучал, как индийские колокольчики в среднем регистре.

— Куда вам? — буркнул Борис не слишком приветливо. Он злился на себя за то, что остановился, еще не приняв решения.

— К торговому центру «Триумф».

Это было по пути. Даже и в таком случае ничто не мешало Борису отказать, но он произнес.

— Садитесь.

Она села на переднее сиденье, рядом с ним. Продолжая злиться на себя и на нее, Борис тронул машину. От яркого детского воспоминания не осталось ничего. Разговаривать Борису не хотелось. Он включил радио, настроенное на волну ностальгической FM-станции, передававшей старую рок-музыку. Запел Элтон Джон.

— And Roy Rogers is riding tonight…

— Returning to our silver screens, — тихонько подхватила девушка, немного опережая певца.

С изумлением Борис взглянул на нее.

— Вы знаете эту песню?

— Знаю, — она кивнула. — Почему это вас так удивило? В этом есть что-то необыкновенное?

— Нет… То есть да!

— Что же?

— А то, — сказал Борис, — что мне тридцать два года, я музыкант, и мне приходилось общаться со многими девушками. Так вот, за все мои годы я не встречал ни одной, включая моих коллег, которая вот так с ходу подпела бы старой песне Элтона Джона…

— Да? А это хорошо или плохо?

— Что? То, что не встречал ни одной, или то, что вы подпели?

— Второе.

— Ну, я не знаю, — Багрянцев снова начинал злиться. — Какие вы там песни любите, это ваше дело.

— Да? А мне показалось, это вам не безразлично.

— Вам показалось.

После этих слов он умолк и сосредоточился на управлении машиной, хотя простая дорожная обстановка никакого сосредоточения не требовала. Первой заговорила девушка, указывая на пачку сигарет, лежавшую перед ветровым стеклом.

— Можно, я закурю?

— Пожалуйста…

Она распечатала пачку, вынула сигарету и щелкнула зажигалкой. Облачко дыма взвилось к потолку и тут же развеялось.

— Спасибо, Борис.

Он едва не вздрогнул от неожиданности.

— Вы меня знаете?

— Я бывала в «Эллингтоне», — пояснила она.

— А, вот как… Ну что же, тогда и вам не мешало бы представиться. Иначе выходит как-то невежливо.

— Меня зовут Оля… Оля Ракитина.

— Очень приятно, — пробурчал Борис.

— И все?

— Что «все»?

— Почему вы ни о чем не спрашиваете?

— А о чем я должен спрашивать?

— Да обо всем… Кто я такая, чем занимаюсь, как оказалась ночью в одиночестве там, где вы меня встретили, откуда и куда добираюсь?

— Оля, — произнес Багрянцев с подчеркнутой невозмутимостью, — на все мои вопросы я знаю ответы.

— Что же вы знаете?

— Вы — попутчица, пассажирка. Добираетесь из окрестностей джаз-клуба «Эллингтон» в окрестности торгового центра «Триумф». Этой информации мне достаточно.

Она помолчала с полминуты.

— Какой вы колючий…

Борис пожал плечами.

— Какой уж есть.

— Ваш опыт общения с женщинами сделал вас таким?

Резко свернув к тротуару, Борис остановил машину.

— Вот что, Оля Ракитина. Если вы будете сидеть тихо, я довезу вас, куда вы просили. А если намерены устраивать мне допрос — до свидания, и добирайтесь сами…

— Я буду сидеть тихо, — покорно сказала она после небольшой паузы.

 

3.

Она не сдержала обещания. Уже через несколько минут она снова обратилась к Борису, да еще с таким заявлением, после которого рисковала быть немедленно высаженной.

— Борис, а ведь это неправда, что я вам не нравлюсь и не интересую. Нравлюсь, интересую… Но вам что-то мешает.

Вопреки первому порыву, Борис не стал останавливаться. В самом деле, подумал он, почему я на нее набросился? Что такое со мной? Ведь случись это раньше… А когда — раньше? До появления незнакомца с серебряным значком? До черных всадников?

— Вы правы, — неохотно сказал он. — Мешает. И если бы я знал, что…

— Я очень одинока, — сказала она. — Вы тоже.

— Откуда вы знаете насчет меня? Собирали сведения?

— Нет. Да я и не знаю. Я… Чувствую.

— Вы психолог?

— Нет.

Снова непродолжительное молчание.

— И что из того? — проговорил наконец Борис. — Один плюс один — будет один…

— Что?

— Есть такая старенькая песенка. Один плюс один все равно один…

— Не всегда.

— Приехали, — сказал Борис, притормаживая.

— Куда приехали? — Оля испуганно посмотрела в темноту за окном. — Вы все-таки меня высаживаете?

— Да нет, просто приехали… О, простите! Это мой дом, а «Триумф» в паре кварталов дальше… Я тут с вами отвлекся… Сейчас я вас довезу. Извините.

— Не надо, — сказала она.

— Почему не надо? Вы передумали?

— Нечего мне там делать.

— Зачем же вы ехали в такую даль?

— Спасалась от одиночества. Возле «Триумфа» живет мой… Как бы его назвать… Бывший любовник.

— Бывший?

— Да, бывший. Потому что я встретила вас.

— Мы знакомы каких-то двадцать минут…

— Это больше, чем вечность, вы не согласны?

— Гм… Теоретически, я согласен…

Она засмеялась. Впервые он услышал, как она смеется.

— Тогда практически пригласите меня к себе.

— На чашку кофе?

— Терпеть не могу кофе!

— Пива хотите?

— Хочу.

— А у меня его нет.

— А… Все равно спасибо, что предложили.

— Но тут за углом есть киоск. Доедем?

— Доедем!

Он нажал на педаль. Ему показалось, что двигатель отозвался легко и радостно.

Возле киоска (они вышли из машины вместе) отирался нищий старик. Пока Борис покупал пиво, он привязался к Оле с какой-то жалостливой историей. Борис повернулся к нему с намерением дать несколько монет, но с удивлением увидел, что девушка протягивает нищему крупную купюру.

— Оля, — сказал он, когда они усаживались в машину. — Ты чересчур щедра, ты так разоришься в два счета. Их столько, что…

— Я знаю, — тихо ответила она. — Только сердце кровью обливается всякий раз… Не могу это видеть. Понимаешь, у них совсем другие проблемы…

Борис кивнул, поворачивая ключ зажигания.

 

4.

В прихожей горел свет. Борис никогда не выключал его, если уходил и рассчитывал вернуться затемно. На безмолвный вопрос Оли он ответил так.

— Ненавижу возвращаться в темноту. Когда свет горит, хоть иллюзия создается, что тебя ждут…

Он сразу направился в кухню, разгружать сумку с пивом, к которому были приобретены и соленые орешки, и сухарики. Оля осматривалась в маленькой гостиной. Обстановка здесь была самой обыкновенной, по модному лет сорок назад стандарту — тахта, журнальный столик с двумя креслами. На стене над пианино висел портрет красивой темноволосой женщины, вставленный в нехитрую деревянную раму.

— Кто это? — спросила Оля, когда появился Борис с подносом, где стояли чешские кружки, откупоренные бутылки и блюдца с орешками и сухариками.

— Мама, — Багрянцев поставил поднос на журнальный столик. — Ее давно нет…

— Прости.

— Ну, что ты… Вообще-то я не очень люблю эту комнату. Она хороша только тем, что сюда влезает пианино. Загляни-ка лучше вот сюда. Это, выражаясь высокопарно, кабинет, он же спальня. Тут я, собственно, и обитаю.

Оля вошла во вторую комнату, поменьше гостиной. Здесь на столе стоял компьютер, на стеллажах — музыкальная аппаратура в окружении сотен кассет и компакт-дисков. На плакатах Оля узнала Элтона Джона и Кэта Стивенса. По поводу еще одного плаката с портретом чернокожего саксофониста Борис пояснил, что это Гровер Вашингтон.

— Твой кумир?

— Не думаю, что у меня есть кумиры. Я просто люблю его музыку. Вот, послушай… Сейчас, это в компьютере…

Он включил компьютер, и расплавленное золото саксофонных рулад пролилось в комнату, сделав ее будто светлее, рассыпав солнечные зайчики там и тут.

— Здорово, — сказала Оля. — А компьютерные игрушки у тебя есть?

— Целое море, — заверил Борис.

— Сразимся во что-нибудь?

— Сейчас? Чтобы пиво выдыхалось, пока мы сражаемся?

— Можно совмещать… Да нет, пошли обратно пить пиво. Успеем еще…

Они вернулись в гостиную и уселись в кресла у журнального столика. Борис наполнил кружки, засверкавшие янтарем.

— За что мы выпьем? — спросил он. — За песню по радио?

— За бесцельность бытия.

— Потому что она привела тебя туда… На ночную улицу?

— И поэтому тоже… И за все, что бесплатно.

Чуть соприкоснувшись краями кружек, они выпили до дна.

— А теперь, — Оля поставила пустую кружку на поднос, — где у тебя ванная? Хочу смыть пыль минувшего.

Пока она плескалась в ванной, Борис медленно переодевался в домашнее, слушая Гровера Вашингтона. Оля вышла в его халате, с мокрыми волосами. Капельки воды поблескивали на ее лице, на приоткрытых губах. Борис молча подошел к ней, обнял. Она порывисто прижалась к нему.

— Не уходи, — прошептала она.

— Ну, конечно, — он улыбнулся. — Сейчас все брошу, повернусь и уйду…

— Совсем не уходи. Никогда.

— Нет, — серьезно сказал он.

Ее дыхание пахло молоком… Как дыхание ребенка. Борис поцеловал ее, осторожно… Она ответила так неистово, словно боялась вот сейчас, в эту секунду, навсегда потерять его, и отчаянно пыталась удержать. Халат соскользнул с ее плеч. Борис целовал ее всю, с головы до ног… Он плакал? Или это капельки воды с ее волос на его лице? И снова с небывалой ясностью вспыхнуло это ощущение, гора и река… Синее-синее небо, там, далеко-далеко…

Волна нежности захлестывала Бориса, звенящая волна, кругами летящая из единого центра — там, где билось ее сердце, чуть вздрагивала ритмично кожа под левой грудью. Они больше ни о чем не говорили, ни слова… Еще часа четыре, а может, пять. Их любовь была робкой, сопротивляющейся, умоляющей, мучительной, всепрощающей, дерзкой и смелой. Она сметала преграды, она взрывалась ослепляюще-бесшумно на вершинах. Утомление, стон и нежность, и новый взрыв — она вбирала в себя все и все раздавала щедро, неразборчивая в своих дарах. Перечеркивалось время, исчезали целые миры, и ничто не имело значения.

Потом они лежали в объятиях, вновь без единого слова, потому что и слова не имели значения сейчас. Оля тихонько засмеялась.

— Что? — шепнул Борис.

— Ничего. Просто мне хорошо.

Поменялись зеленые цифры на дисплее электронных часов на книжной полке. Борис бросил на них мимолетный взгляд. Это были просто цифры — ни с чем не связанные, никакого смысла не исполненные, не предупреждающие ни о чем. Просто зеленые цифры на дисплее.

 

5.

Закутавшись в халат, Оля сидела на постели, курила вторую сигарету подряд. Борис поставил возле компьютера принесенное из холодильника пиво.

— Что? — спросила с улыбкой Оля. — Пришла пора во что-нибудь сразиться?

— Почему бы и нет? Во что ты любишь играть?

— Да все равно… Во что-нибудь… Бильярд, например…

— Бильярдов у меня сколько угодно, каких только нет… Вот, есть очень интересная бильярдная игра — «двадцать четыре цента».

— В такую я не играла. Трудная?

— Правила очень простые, но вся прелесть в стратегии. Каждому шару присваивается определенное количество очков, или центов по игре. Надо набрать двадцать четыре, но полно тонкостей, по ходу обьясню… Попробуем?

— Давай!

Борис включил игру. На экране промелькнули веселые мультипликационные заставки.

— Ой, — спохватился Борис, — я орешки забыл принести.

— Сиди, я сама…

Оля скрылась в гостиной, а Борис уже готовился набрать на клавиатуре запрошенные компьютером имена игроков… Его рука повисла в воздухе над клавишами.

Экран потемнел. Тьма продолжала сгущаться, наливаясь зловещим пурпуром. Это был вихрь, воронка пурпурной мглы. И этот вихрь кружился в комнате, втягивал Бориса, лишая его способности видеть, слышать, сопротивляться. Ничего. Только багровая тьма.

Потом он увидел …

Он был в лесу, вековом лесу, каких на всей планете, наверное, давным-давно не осталось. Огромные деревья вздымались под небеса, они стояли не так часто, чтобы между ними не был виден далекий холм, а за ним — башни замка. Веяло горьким дымком костра, и до слуха Бориса доносился глуховатый топот лошадиных копыт по устланной опавшими листьями лесной дороге. Кто-то вот-вот должен был появиться из-за поворота, скрытого клубами багровой мглы. Борису стало страшно. Нет, он боялся не того, кто появится, а неотвратимых, ужасных перемен, какие принесет с собой всадник.

— Вот и орешки, — прозвенел голос Оли из немыслимого далека, из иного мира.

Этот голос зацепил, позвал… Он указал дорогу, по которой Борис вернулся обратно, в свою комнату. То, страшное, отпустило его. Он знал, что никакое волевое усилие не помогло бы ему вернуться. Его просто отпустили, позволили уйти. Надолго ли?

— Что это с твоим компьютером? — Оля кивнула на темно-пурпурный экран.

— Ты… Видишь это? — пробормотал Борис.

— Что, экран? Вижу, конечно… А с тобой что такое? Ты весь бледный, как…

— Сбой программы, — прохрипел Борис невнятно.

— И тебя это так расстроило? С компьютерами и не то бывает. Перезагрузись, и все дела.

— Да… Да.

Борис вдавил кнопку перезагрузки на корпусе системного блока. При этом он весь внутренне сжался, точно ожидая немедленного взрыва… Но ничего из ряда вон выходящего не случилось, загрузка прошла как по нотам.

— Вот видишь, все в порядке, — сказала Оля. — Включай теперь игру.

— Нет, подожди…

— Что такое?

— Ну… Если игра один раз рухнула, может снова… Испортит еще что-нибудь основательно. Давай-ка лучше переустановим ее с диска. Достань, пожалуйста, диск вон из того шкафчика. Он в синей коробке, на ней написано «Бильярды».

С опаской взявшись за мышь, Борис подвинул курсор. Оля открыла шкафчик.

— Ох! — воскликнула она. — Что это за штуковина?

Борис обернулся к ней. Оля держала в руках старинную шкатулку. Это была изумительной работы вещица, красного дерева, декорированная редкостными самоцветами, украшенная прихотливой резьбой. По углам крышки сверкали мрачным рубиновым огнем драгоценные камни замысловатой огранки. Изысканная красота этой шкатулки потрясала с первого взгляда… Но и отталкивала. Орнамент был слишком переусложненным, резьба чересчур утонченной. Казалось, создавший шкатулку мастер либо не знал меры (что маловероятно при таком уровне работы!), либо в его намерения входило отравить эту красоту ядом сладчайшей причудливости. Шкатулка была красивой, но она не была прекрасной. Чтобы соответствовать этому понятию, ей недоставало гармоничной сопряженности линий, истинного благородства… А впрочем, нельзя было сказать, что ей чего-то недоставало. Напротив, всего было слишком много в ней. Она была как опиумный фимиам.

— Откуда у тебя это? — спросила Оля.

— Ах, это… — Борис помрачнел. — Семейная реликвия, по наследству досталась. Она тебе нравится?

— Не сказала бы… Она какая-то… Дориан Грей вспоминается. Эти камни на крышке — настоящие рубины?

— Да, настоящие, если специалисты не врут.

— Тогда она должна стоить целое состояние.

— Она и без рубинов стоит целое состояние. Это же музейная вещь… По крайней мере, мне предлагали за нее целое состояние, и неоднократно. Каждый раз сумма росла. Ее даже украсть пытались. Если бы я ее продал, жил бы безбедно до конца дней.

— Но ты не продал… Только из-за семейной памяти?

— Как тебе сказать… Открой ее.

Оля подняла крышку. Шкатулка была пуста, но на внутренней стороне крышки, на золотой пластине виднелась гравированная надпись в четыре строки, затейливой вязью, с ерами и ятями. Оля не сразу разобрала текст.

«Свет истины в полуденном огне

От глаз людских второй бедой сокрыт.

Он запылает над мечом в окне,

Его шершавый камень отразит».

Девушка перевела взгляд на Бориса.

— Что это значит?

— Понятия не имею, — он пожал плечами.

— Странное четверостишие… Особенно последняя строчка. Как может отразить что-то шершавый камень? Это же не зеркало.

— Там сказано — отразит свет истины. Это может быть в переносном смысле, поэтически. Но я повторяю, Оля, понятия не имею, что это все значит, и значит ли что-нибудь.

— Должно значить, — Оля поставила шкатулку на стол и села. — А что говорит по этому поводу ваша семейная традиция?

— Ничего. Да и нет у нас такой традиции.

— Подожди, тогда я не понимаю…

Со вздохом Борис выключил компьютер и пересел поближе к Оле.

— Видишь ли… На самом деле, я почти ничего не знаю о своей семье.

— Да?

— Отца я вообще не знал, он умер до моего рождения. Мама почему-то не любила о нем говорить, да и о себе мало рассказывала. Она… Погибла, когда мне было двенадцать лет. Это случилось на моих глазах.

Обняв Бориса, Оля положила голову на его плечо.

— Тебе тяжело вспоминать… Не надо.

— Нет, я должен рассказать. Мы ехали в автобусе, она сидела впереди у окна, я рядом с ней. Откуда-то вывернула огромная машина, грузовик. Эта машина… Столкнулась с нашим автобусом, ударила именно туда, где сидела мама. Меня отбросило в проход… Нет, я не пострадал, ни царапины. Но мама… Когда я встал, она лежала, раскинув руки, вся в крови… И знаешь…

— Не надо продолжать…

— Осколки стекла, — сказал Борис, точно не услышав ее. — Осколки толстого стекла, разбитого окна автобуса. Четыре длинных кривых осколка, как ятаганы, или… Гвозди.

— Гвозди?

— Да. Они вонзились ей в запястья и в лодыжки. Понимаешь, она лежала там, правая рука сломана, и в запястье торчал этот окровавленный осколок… Левая рука была вытянута… С таким же осколком в запястье… И ноги. Мама была в коротком летнем платьице, в босоножках.. Я хорошо видел… Ее лодыжки тоже пронзали длинные осколки! Эта картина запечатлелась в моей памяти навсегда, как фотография… Лишь позднее, много позже… Я понял, на что это походило. На распятие. Безумная, кошмарная пародия на распятие, вот что это было!

Задыхаясь, Борис умолк. Оля тоже ничего не говорила. Борис взял две сигареты, зажег обе, протянул одну девушке. После двух-трех глубоких затяжек он продолжил.

— В том автобусе никто не был даже легко ранен. Никто, ни один человек! Водитель грузовика также не пострадал, как я узнал потом. Только она… Она погибла, она была распята ! Конечно, не эти осколки убили ее. Причину смерти выяснили — она ударилась головой и умерла почти мгновенно. И там… Было еще кое-что. Я не могу объяснить, но это… С годами это стало казаться мне самым страшным.

Оля стиснула руку Бориса.

— Ее лоб, — хрипло сказал он. — Еще один осколок начертил на ее лбу как будто знак. Вроде треугольника… Треугольного… Листа.

— Листа? Какого листа?

— Я сказал «листа»? — Борис поморщился, как от сильной головной боли. — Странно. До сих пор я никогда не думал об этом, как о листе. Увидел, наверное, где-то растение с такими треугольными листьями… И теперь выскочило…

Нервно, чуть не промахнувшись, Оля загасила сигарету в пепельнице.

— Мне и представить трудно, что тебе пришлось пережить…

— Ты была права, не надо было рассказывать… Но я закончу, немного уже осталось. Меня взяла к себе бабушка. Кроме нее, у меня никого не было. Боюсь, я не слишком любил ее. Она была… Строгой, суровой женщиной. Не один раз я пытался заводить с ней разговоры об истории нашей семьи. Она или отмалчивалась, или отвечала коротко и крайне неохотно. Но она показывала мне эту шкатулку и подчеркивала, что это семейная реликвия и она достанется мне… Бабушка пропала, когда мне исполнился двадцать один год.

— Пропала?..

— На следующее утро после дня моего рождения. Она сказала, что ей нужно сходить на почту, не то получить, не то отправить какое-то письмо… Я не слишком прислушивался к ее словам. Она ушла, и больше я никогда не видел ее. Насколько мне известно, никто ее больше не видел.

Оля зажгла новую сигарету.

— Я искал документы, — проговорил Борис, — или что-нибудь, что может пролить свет… В квартире… Я не нашел ничего. Только в этой шкатулке… Там была записка.

— Какая записка?

— Даже не знаю, можно ли назвать это запиской. Клочок бумаги, и на нем одно-единственное слово, латинскими буквами.

— Какое слово?

— «Ниманд».

— Что это значит?

— По-немецки «никто».

Резко поднявшись, Оля подошла к окну, распахнула форточку.

— А раньше, — спросила она, оборачиваясь, — когда бабушка показывала тебе шкатулку, там было что-нибудь?

— Нет, ничего. В последний раз — всего за несколько дней до ее исчезновения. А слово «ниманд» было написано бабушкиным почерком. Его трудно спутать, он… Очень приметный, особенный. Значит, она написала на бумажке слово «ниманд», положила эту записку в шкатулку, а потом вышла из дома, чтобы не вернуться…

— И о смысле надписи на крышке она тебе ничего не говорила?

— Нет.

— Но ведь ты спрашивал?

— Конечно. Она не хотела об этом говорить. Или не знала, или… Словом, не говорила.

Оля снова подошла к Борису, склонилась к нему, посмотрела в глаза.

— Но тебе… Очень хотелось бы узнать, правда? Не только о надписи… Обо всем?

Борис ответил не сразу.

— Не знаю, — медленно проговорил он наконец. — Не знаю.

 

6.

Он проснулся поздним утром, с ощущением ледяной опустошенности. Несколько минут он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и пытаясь сообразить, почему он чувствует себя таким потерянным. Может быть, потому, что Оля не придет ни сегодня, ни завтра? Она предупредила, что ей нужно уладить кое-какие личные дела… Возможно. Но не только поэтому.

Накинув халат, Борис поплелся в кухню. Он поставил чайник на плиту и направился в ванную…

Зазвонил телефон.

Этот самый обыкновенный, вовсе не редкостный звук заставил Бориса похолодеть, застыв на месте. Почему? Он не знал. Ему мог позвонить кто угодно — Оля, друзья, музыканты из «Эллингтона», да мало ли кто… Но он смотрел на телефон, как на затаившееся до поры враждебное существо, которое притворялось, а вот теперь начинает становиться собой, подлинным.

Второй звонок прозвучал особенно громко в сгустившейся вдруг тишине.

Борис подошел и взял трубку.

— Слушаю.

— Я хотел бы поговорить с Борисом Багрянцевым, — послышался в ответ мягкий, интеллигентный, совершенно незнакомый голос.

— Слушаю, — повторил Борис.

— Доброе утро. Меня зовут Монк, Альберт Игнатьевич Монк.

— Мне это ни о чем…

— Да, да. Вы меня не знаете, но я знаю вас. Впрочем, мы встречались… В «Эллингтоне».

— Серебряный сфинкс? — вырвалось у Бориса.

— Гм… Да. Я хочу поговорить с вами…

— Так говорите.

— Не по телефону. Мое дело, гм… Чрезвычайно деликатного свойства. Как вы смотрите на то, чтобы нам встретиться и побеседовать?

Борис заколебался. Отказаться… А смысл? Так или иначе этот Монк, или кто он там есть, разыщет его. Зачем же откладывать, тянуть мучительную неизвестность?

— Когда и где?

— Если можно, сегодня. Скажем, часа через два, это вам будет удобно?

— Да, вполне.

— Вот и отлично… Приезжайте в кафе «Палома».

— Никогда не слышал о таком. Где это?

— Запишите адрес…

Записывая, Борис прикинул — далеко, на самой окраине города. Почему там?

Словно отвечая на этот невысказанный вопрос, Монк пояснил.

— Уединенное место, днем там почти никого не бывает. Побеседуем без помех. Так я вас жду?

— Я приеду.

— До свидания, Борис.

— До свидания, — запоздало сказал Борис коротким гудкам в трубке.

 

7.

Кафе «Палома» представляло собой новую, довольно безликую постройку. Когда Борис вошел в зал, он увидел там одного-единственного посетителя, которого не мог не узнать. Монк был одет точно так же, как и тогда в «Эллингтоне» (на лацкане поблескивал серебряный сфинкс), и так же лежала на стуле его старомодная шляпа. И как прежде, окутывала этого человека аура нездешнести, инопространственности, иновременности. Почему? Да, Монк довольно странно одевался, но среди знакомых Бориса попадались и куда более экстравагантные персонажи. Нет… Что-то другое.

Борис подошел к столику, сервированному на двоих, сел, повинуясь приглашающему жесту Монка.

— Итак, — сказал он.

Ответом ему был изучающий взгляд, от которого Борису стало не по себе… Но Монк неожиданно обезоруживающе улыбнулся.

— Я рад вас видеть, — просто произнес он.

— Отлично. Будем считать, и я тоже рад… Хотя я в этом не совсем уверен.

— Ваши сомнения понятны… Но уверяю вас, они недолговечны. Я намерен сделать вам предложение, и если вы его примете, не пожалеете… Хотите вина?

— Это и есть ваше предложение?

— Так налить вам?

— Нет, спасибо. Предпочитаю иметь ясную голову… Беседуя с вами.

— Что ж, разумно… А я выпью немного, если не возражаете.

Альберт Игнатьевич (раз уж он назвал себя так) налил в свой бокал сухого вина из стоявшей на столе бутылки, пригубил и сказал.

— Так вот, Борис. Не буду ходить вокруг да около. Я хочу…

— Подождите, — перебил Борис. — Эта корона вашего сфинкса…

— Корона?

— Или венок, неважно… Эти треугольные листья… Что это за растение?

— Лиджонг, — ответил Альберт Игнатьевич таким тоном, как будто его спросили, который час. — Это растение называется лиджонг. А почему вы…

— Да нет, ничего. Так, совпадение… Чепуха. Это ведь редкое растение?

— О, да. Очень редкое. Оно произрастает… М-м, далеко отсюда. Не знаю, как оно именуется на ботанической латыни, если вообще как-то именуется. Нам оно известно как лиджонг.

— Кому «нам»?

— Серебряному Братству, — невозмутимо сказал Монк. — Этот значок — символ Братства.

— О, понятно… Значит, вы принадлежите к Серебряному Братству…

— Да.

— Какой-нибудь тайный орден? И вы так запросто говорите об этом мне?

Монк пожал плечами.

— А почему бы и нет? Допустим, вы передадите кому-то содержание нашего разговора, слово в слово. Допускаю даже, что в вашем кармане лежит включенный диктофон, хотя вряд ли… Ну и что? Решительно не вижу, каким образом это могло бы повредить Братству или мне лично… А вам — не все ли равно, кого я представляю? Важно, что я вам предложу…

— И символ вашего Братства, — проговорил Борис, — улыбающийся сфинкс… Не помню, где сказано: «Когда человек узнает, что движет звездами, сфинкс засмеется, и жизнь на Земле иссякнет». Вы знаете, что движет звездами?

— Едва ли, — сказал Монк серьезно. — Сфинкс — не главное. Обратите внимание на эту витую спираль. Это и китайский иероглиф, означающий перемены. Это и двойная спираль ДНК, основы и начала жизни… А жизнь сама есть непрерывное изменение, разве нет? Это и спираль галактики, за которой — вся вечная и бесконечная Вселенная. Соединяя все три смысла, что мы получаем? Вечное в изменчивом, безграничное в конечном…

— Не заговаривайте мне зубы, — обронил Борис грубовато. — Главное — сфинкс. Улыбка сфинкса.

— Оставим это, — температура тона Альберта Игнатьевича понизилась на несколько градусов. — Вам угодно выслушать мое предложение?

— Излагайте.

— Я хочу купить нечто, принадлежащее вам… Точнее, вашей семье. Я уполномочен предложить цену, которая…

— Ах, вот оно что! Ну, такие предложения я получаю десятками.

— Правда?

— Вы, конечно, хотите купить шкатулку?

— Какую шкатулку? — искренне удивился Монк.

— Нет? Что же тогда?

— Право, не знаю, о какой шкатулке вы говорите… Нет, меня не интересуют шкатулки. Речь идет о книге.

Теперь пришла пора Бориса удивляться.

— О книге? О какой книге?

— Вы отлично понимаете, о какой… Я уполномочен предложить вам миллион долларов.

Борис от души рассмеялся.

— Альберт Игнатьевич, за такие деньги я охотно продал бы всю мою небольшую библиотеку… Только боюсь, она не потянет и на крохотную долю!

— Два миллиона.

— О, вы настроены радикально… Хорошо, тогда я отвечу вам. Не знаю, что за книга имеется в виду… Наверное, какой-нибудь сверхраритет. Но я знаю точно, что у меня нет и никогда не было книги, которая могла бы стоить два миллиона долларов. Ничего похожего.

Монк взял длинную паузу.

— Послушайте, Борис… Думаю, я могу понять вас, вернее, мог бы, если бы… Вы рассуждаете так. Два миллиона долларов — большая сумма, но это всего лишь деньги. Книга же… Да, но поймите, вы никогда не сможете…

— Поймите и вы, — сказал Борис очень терпеливо. — У меня нет такой книги.

— Полагаю, — пробормотал Монк, — повышать цену дальше не имеет смысла. Вы откажетесь от любых денег. Вы не привыкли. Для вас что два миллиона, что пять, что десять, это всего лишь ряды цифр. А ведь ваша жизнь могла бы измениться. Измениться так, что…

— Почему вы мне не верите?

— Да потому, что вы лжете!

Борис поднялся из-за стола.

— Я ухожу.

— Подождите, — в голосе Монка впервые появились нотки неуверенности. — Сядьте…

Неохотно Борис присел на край стула.

— Хорошо, допустим, — сказал Альберт Игнатьевич. — Допустим, книги нет у вас…

— Не нужно ничего допускать. Ее нет.

— Но она может у вас оказаться…

— Не вижу, каким образом.

— Возьмите мой телефон. Позвоните мне, — Монк положил на стол визитную карточку. — Мое предложение остается в силе.

— Два миллиона? Или десять?

— Пусть будет десять, какая в сущности разница…

С недоверчивым изумлением Борис посмотрел на человека, для которого разница в восемь миллионов долларов ничего не значила. Кто он — чокнутый коллекционер? Или представитель такого коллекционера? Да нет, это абсурд. Никакой коллекционер не заплатит десять миллионов долларов за книгу. Или заплатит? Ушла же с аукциона за пятьдесят миллионов долларов картина, на которой изображено что-то вроде аляповатого букета цветов… Но кто сказал, что Монк собирается платить? Пообещать и заплатить — не одно и то же.

Борис взял визитную карточку. Там стояло только — «Альберт Игнатьевич Монк», и номер мобильного телефона. Больше ничего, но в углу карточки улыбался сфинкс. Поколебавшись, Борис все же сунул карточку в карман.

 

8.

Он снова был в том же лесу, куда его не так давно затянула кружащаяся воронка пурпурной мглы, хлынувшей с компьютерного экрана. Только теперь не было этой мглы. Борис видел все вблизи и вдали отчетливее, чем наяву; он вдыхал запах этого леса, впитывал его звуки, чистые, первозданные. В то же время он не мог осознать, где, в какой конкретно точке пространства находится он сам ; он словно был везде и нигде.

Но эта призрачная неопределенность продолжалась недолго. Из-за поворота лесной дороги

/того поворота, что прежде был скрыт пурпурной мглой/

появился всадник. Борис видел его со стороны, но одновременно он и был этим всадником, жил его ощущениями, его мыслями. Эта двойственность накладывала странный отпечаток. Борис-всадник думал на каком-то чуждом Борису-наблюдателю языке, мысленно произносил слова этого языка, и как же могло быть иначе? Борис же извне, Борис-наблюдатель, мог только отметить, что этот язык походил на немецкий. Современным немецким языком Борис худо-бедно владел. А это если и был немецкий, то такой, на каком говорили лет пятьсот назад…

Молния с треском разорвала хмурые небеса, потом еще и еще раз. Вот-вот разразится ливень, но это уже не так досадно: вековой лес позади, в просветах меж деревьями-великанами виден холм, а за ним — башни замка ландграфа Ангремского. Совсем скоро всадник будет в замке, его ждет отдых в трудном пути… В одном из его трудных путей.

Всадник был одет в простую кожаную куртку и узкие полотняные штаны, его вооружение составляли короткий меч у пояса и кинжал в ножнах. Похоже было, что о лошади он заботился значительно больше, чем о себе: ее голову прикрывал наглавник из грубой кожи, грудь и бока защищали железные бляхи. А на всаднике не было ни гобиссона, ни стального нагрудника. Он не носил даже легкого шлема, и его густые длинные волосы трепал ветер. Ниспадавшие пряди порой мешали ему видеть, но и видеть тут было почти нечего. Лес и дорога, башни вдали; вот и все.

Но если одинокий всадник уже предвкушал желанный отдых в замке ландграфа Ангремского, он с этим немного поспешил.

В лесу послышались громкие хриплые кличи, топот копыт. Не менее полутора десятков верховых на выносливых и неприхотливых аррерских лошадях окружили одинокого всадника там, где лес несколько расступался, образуя подобие поляны. Вооруженные мечами и булавами, они возникли как из-под земли… Их одежда не оставляла сомнений: это не солдаты. А кроме солдат, кто еще может передвигаться по лесу ландграфа вооруженным отрядом? Увы, ответ был очевиден.

Предводитель разбойников, огромный косматый детина, осадил свою лошадь, всматриваясь в лицо одинокого путника. Все черты этого лица, от высокого лба мыслителя до жесткого властного подбородка, говорили разбойнику о том, что перед ним не простолюдин. Но почему тогда он путешествует в одиночку и носит простую одежду? Разбойник явно не мог угадать, кто перед ним, и оттого чувствовал себя неуверенно. Видимо, чтобы преодолеть эту неуверенность, он заговорил насмешливо, подчеркивая свой варварский акцент.

— Эй! Кого это занесло в наши края, интересно бы знать, а, парни? — он оглянулся на своих головорезов, ища у них поддержки. — Тут ведь всякие попадаются. Идет себе старичок, ан глядь — епископ на прогулке…

— Зачем тебе знать, кто я? — спокойно откликнулся одинокий всадник. — Ты всегда просишь людей представиться, прежде чем ограбить их?

Разбойник ухмыльнулся.

— Не всегда, мой господин! Но грабить человека недостаточно знатного, может быть, ниже моего достоинства. Вот если передо мной граф, или там барон…

— Барон? Ну что же, пусть будет так. Барон фон Ниманд, к твоим услугам…

Предводитель шайки расхохотался, показывая обломки гнилых зубов.

— Вы еще и шутник, мой господин! Ну ладно, фон Ниманд так фон Ниманд. Будьте так любезны, барон, передайте мне тот красиво расшитый кошелек, что приторочен к седлу вашей лошади. Снаружи он мне очень нравится, а вот что там внутри?

— Кошелек действительно красив, — согласился тот, кто назвал себя бароном фон Нимандом. — И он не пуст. Но прежде чем прикоснуться к нему, не сбегать ли тебе к ручью, вымыть руки? Если тут недалеко, я охотно подожду.

— Вы и впрямь шутник, барон, — проскрипел разбойник с недобрым прищуром, в котором не осталось и следа былой задиристой насмешливости. — Но я тоже люблю шутки. А по мне не скажешь, правда? Особенно я люблю шутить над наглецами, разъезжающими по моей земле…

— Твоей земле? Я думал, это земля ландграфа Ангремского.

— Ну, так считается, — разбойник пренебрежительно отмахнулся. — Ландграфу принадлежит замок, деревни, крестьяне и все такое. Зато леса и дороги — мои! Я мог бы сейчас приказать моим молодцам убить вас, барон. Отправить к вашим предкам из рода фон Нимандов — в никуда…

— Что же тебе мешает?

— Вы оскорбили меня! И хотя я презираю все эти рыцарские штучки, буду драться с вами один на один. Я жажду сам снести голову с ваших плеч! Защищайтесь! Или ваш меч так же фальшив, как ваше имя?!

— А если поединок закончится моей победой… — начал фон Ниманд.

— Ох, как вы самонадеяны, барон!

— Тогда что удержит твоих людей от расправы со мной?

— Боюсь, ничто! Ведь тогда некому будет приказать им оставить вас в покое… Но довольно болтовни! К бою!

В холодном воздухе сверкнули обнаженные мечи, со звоном скрестились. Фон Ниманд владел оружием столь искусно, что вскоре ощутимо теснил противника, обладавшего геркулесовой силой, но значительно уступавшего в тактике боя и фехтовальных премудростях. Исход поединка был бы предрешен, если бы один из разбойников не поспешил на помощь своему предводителю. Булава со свистом рассекла воздух. Фон Ниманд отразил и этот удар, но не сумел до конца погасить инерцию тяжелого снаряда, достигшего его лба. Силы удара хватило, чтобы сбросить барона с лошади.

Теряя сознание, барон слышал крики, бряцание мечей… Прежде чем лишиться чувств, он еще успел удивиться, кто и с кем там вступил в сражение.

Борис-наблюдатель словно бы исчез в этот момент, мир в его глазах померк так же, как мир в глазах Бориса-фон Ниманда… Он вновь возвратился в двух ипостасях, оказавшись в полутемной сводчатой комнате с каменными стенами, с чадящими факелами в поставцах.

Фон Ниманд лежал на широкой деревянной лавке. Старая женщина отирала кровь с его лица чистой полотняной тряпицей, смоченной в холодной воде. Борису-наблюдателю была хорошо видна глубокая рана прямо над левой бровью, рассекшая лоб фон Ниманда зигзагом, похожим на сильно вытянутую по горизонтали латинскую букву N.

— Где я? — едва смог вымолвить фон Ниманд.

— Все в порядке, — успокаивающе сказала старая женщина. — Вы в замке ландграфа Ангремского. Вы в безопасности, все позади. Эти негодяи чуть не убили вас, но вовремя подоспели солдаты.

Фон Ниманд отвечал или спрашивал что-то, но этого Борис-наблюдатель уже не слышал. А Борис-фон Ниманд перестал существовать… Был только один Борис Багрянцев, и он медленно всплывал из глубин сна… Он просыпался.

Едва открыв глаза, Борис нашарил на тумбочке сигареты, щелкнул зажигалкой. Полулежа на подушках, он курил, еще не в состоянии полностью отделить себя от мира, где он только что побывал.

Наконец он принудил себя встать, и сразу его взгляд наткнулся на листок бумаги, белеющий на тумбочке возле пачки сигарет. Насколько Борис помнил, никаких листков он сюда не клал.

Он протянул руку и взял листок. Размашистым, уверенным почерком там было написано: «Кто-то задает вопросы, кто-то отвечает на них. Не сходить ли вам в кино?»

— Что же это, — пробурчал Борис, — все еще сплю я, что ли…

Он зажмурился на мгновение. За этот миг листок бумаги никуда не пропал. Настоящий листок, белый, гладкий на ощупь, с абсурдным, бессмысленным текстом, написанным абсолютно незнакомым почерком.

Нет, я не сплю, подумал Борис. Это все наяву, а значит, пока я спал, кто-то отпер дверь, вошел, положил сюда эту записку…

Он бросился в прихожую. Дверь была заперта. Борис открыл ее, осмотрел замочные скважины снаружи — никаких царапин. Но это еще ни о чем не говорит, тут эксперт нужен… Стоп, какой эксперт, зачем? И без эксперта ясно, что в квартире кто-то побывал.

Вернувшись в гостиную, Борис упал в кресло и перечитал записку. Да, он не ошибся, там написано именно то, что он и прочел в первый раз.

Если это шутка, то довольно странная. Прежде всего, над чем же следует смеяться? А если не шутка, и один человек присылает другому записку (неважно, каким способом), то он ведь обычно рассчитывает, что адресату будет понятен смысл сообщения?

Скомканная записка полетела в угол.

— Пива, — решительно сказал Борис и встал. — Пива!

 

9.

Одеваясь, он не нашел денег в кармане куртки. И в другом кармане тоже нет… Борис открыл ящик стола. Ага, тут есть немного, но на его обычную норму пива все равно не хватает пяти рублей. Но вот еще монетки… Теперь порядок, есть и пять монет по одному рублю. Правда, у него не останется ни копейки, но ладно, завтра или послезавтра в «Эллингтоне» он получит гонорар за последние выступления.

Ближайший киоск оказался закрытым, и Борис проехал еще полтора квартала до супермаркета. Загрузив тележку бутылками с любимым сортом пива, он подвез ее к кассе и протянул деньги, не пересчитывая. Зачем пересчитывать, когда он дома все точно подсчитал…

Кассирша воззрилась на деньги в недоумении.

— Что вы мне суете?

— А что такое? — спросил Борис. — Цены опять выросли? Простите, я не посмотрел… Вот досада…

— Какие цены? Вы что, шутки шутите?

Она раздраженно вложила деньги в руку Бориса. Тот пересчитал их.

— По-моему, все правильно…

— Правильно! Было бы правильно при батюшке-царе…

Борис вновь посмотрел на деньги, и словно какой-то переключатель щелкнул в его сознании. Только что он их пересчитывал и ничего необычного не замечал. Теперь он видел: это не те деньги, которые он взял из ящика, это… Невообразимое что-то. Купюры намного больше по размеру, других цветов, с гербами Российской Империи и портретами Государя Императора, хотя номиналы и количество совпадают. Аналогичное превращение произошло и с монетами. Пять монет по рублю — больших, сияющих новизной, с коронованными двуглавыми орлами.

В растерянности Борис обшарил все карманы. Никаких других денег там не было.

— Простите, — пробормотал он, — простите. Я и не думал шутить, это… Ошибка… Устал очень. Работал всю ночь…

— Оно и видно, — кассирша хмыкнула. — Нормальными-то деньгами будете платить?

— Не беспокойтесь… Я сейчас поставлю пиво на место и зайду позже, хорошо?

Кассирша равнодушно дернула плечом. Разгрузив тележку, Борис пулей вылетел из супермаркета, сел в машину, захлопнул дверцу. Отдышавшись, он вынул из кармана деньги. Обратного превращения не случилось.

— Так, — сказал Борис вслух. — Этот номер будет почище, чем с запиской… Но со мной, со мной самим что происходит? Почему я не заметил этого сразу? И что же мне теперь делать?

Раздумывая над последним, далеко не риторическим вопросом, он пришел к выводу, что нужно позвонить Эдику Старцеву. Этот приятель Бориса был не то чтобы коллекционером (хотя и собирал бессистемно кое-какой антиквариат), но своего рода энциклопедистом. Если дело касалось российской истории, Эдик мог поведать многое, причем зачастую в весьма неожиданных аспектах. Вот к нему и нужно обратиться.

Борис достал мобильный телефон и набрал номер Эдика. Тот был дома и пригласил Бориса заехать.

Жил Эдик недалеко. Уже через пятнадцать минут они обменивались рукопожатиями, а через двадцать Борис выложил свои деньги на письменный стол Эдика, лишь монеты оставил пока в кармане.

— Я хочу, чтобы ты взглянул на эти банкноты, — сказал он.

— Банкноты? — Эдик прищурился издали, не подходя к столу. — Это не банкноты, а бумажные деньги.

— Разве это не одно и то же?

— Не совсем. Банкноты, ассигнации, кредитные билеты, купюры, бумажные деньги — обычно употребляется как синонимы, но разница есть. Впрочем, к чему нам эти тонкости? Банкноты так банкноты, называй как хочешь. Но если быть точным, то, что ты положил на стол — бумажные деньги Российской Империи, последняя четверть девятнадцатого века.

— Посмотри внимательнее, пожалуйста.

— А что конкретно тебя интересует?

— Просто хочу, чтобы ты посмотрел внимательнее. Может быть, тебя самого что-то заинтересует в них.

Покачав головой, Эдик сел к столу. С минуту он рассматривал деньги с непонимающим видом, потом удивленно цокнул языком, открыл ящик стола и достал мощную лупу. Вооружившись ею, он принялся вновь изучать деньги, теперь гораздо придирчивее, и наконец произнес.

— Понимаю…

— Что ты понимаешь?

— Понимаю, что тебя смущает. Им больше века, а они как новенькие, будто вчера отпечатаны…

— Правильно, — сказал Борис. — Странно, правда?

— Странно… Допустим, они хранились где-то в идеальных условиях… Но все равно… Где ты их взял?

— Принес один парень. Интересовался, не купят ли их коллекционеры. Он почему-то думает, что у меня связи в этих кругах.

— Купят? — Эдик отложил лупу. — Вряд ли. Это вовсе не редкость, таких полно сохранилось, кому они нужны… Хотя, в таком состоянии… Честно… Я озадачен.

— Может, современная подделка?

— На подделку не похоже. Да и зачем в наше время кто-то стал бы их подделывать?

— Чтобы продать коллекционерам.

— Борис, прежде чем возиться с подделкой, такой человек непременно выяснил бы, что пользуется наибольшим спросом. ЭТО спросом не пользуется. И потом, он искусственно состарил бы свои изделия, чтобы их новизна не бросалась в глаза, так?

— Да, пожалуй… Но, раз так…

— Подожди, — Эдик поднял руку. — Тебе нужен не я.

— А кто?

— Я свяжусь с Мишей Аверьяновым… Он бонист…

— Кто?

— Бонист. Так называют тех, кто коллекционирует старинные бумажные деньги. На эту тему он знает все и еще немного, но главное — он работает в лаборатории одного НИИ…

— Что за лаборатория?

— Толком не знаю, но что-то физически-аналитическое. К ним даже криминалисты обращаются в трудных случаях… А твой случай, я уверен, его заведет. Если ты оставишь мне эти денежки, я передам их Мише, он их просветит на своих спектроскопах-микроскопах и все-все-все нам расскажет…

— Если так… Тогда передай ему еще и это…

Борис протянул Эдику пять монет. Тот присвистнул.

— Ого! Рубли Российской Империи, и тоже как новенькие! Ну, если твой парень еще и монеты чеканит…

— Не думаю, что он сам что-нибудь чеканит, — проговорил Борис, — но разобраться, по-моему, не мешает. Когда тебе позвонить?

— Надеюсь, это не срочно?

— Лучше бы поскорее, пока хозяин не объявился.

— А… Ну ладно, попробую поскорее. Я сам тебе позвоню, как только, так сразу, о’кей?

— О’кей…

Поговорив с Эдиком о пустяках еще с четверть часа, Борис ушел. Уже сидя в машине, он вспомнил, что забыл одолжить у Эдика на пиво. Возвращаться или звонить еще кому-то не хотелось… Видно, не судьба выпить сегодня.

Дома Борис первым делом подобрал скомканную записку, расправил и разгладил листок. Остаток дня он провел у телевизора, бездумно и бессмысленно переключая каналы. Он лег спать поздно, и уснуть ему все же удалось. Сны его были рваными, путаными, но это были просто сны, и ничего больше.

 

10.

Борис ждал Олю. Она обещала прийти в десять. Но ее не было и в одиннадцать, и в половине двенадцатого… Позвонить ей по телефону Борису мешало какое-то не осознанное им суеверие, словно этот звонок мог разрушить что-то необычайно ценное и хрупкое.

Она пришла в двенадцать. На пороге, не захлопнув двери, Борис стиснул Олю в объятьях, и беспрерывные поцелуи мешали ей говорить. Она только смеялась и целовала его в ответ, а когда наконец исхитрилась произнести первые слова, они были такими.

— Ну, подожди же… Подожди хотя бы до комнаты…

— Я не могу до комнаты, — ответил Борис очень серьезно. — Я слишком долго ждал.

Но до комнаты они все-таки добрались, и конечно, Борис не спешил расспрашивать ее там, почему она опоздала. Он так и никогда и не узнал этого, потому что так и не спросил… В первые часы после встречи им было не до вопросов и ответов, а потом… Да разве это важно было потом?

Итак, он не спросил, а она опоздала и не позвонила вовсе не из-за каких-то неотложных дел. С ней произошло то, чего никогда не случалось раньше: приступ жесточайшей головной боли свалил ее, такой, что каждое движение вызывало опрокидывающий взрыв внутри черепной коробки. Она не могла даже встать и добрести до кухни, где в аптечке хранился аспирин…

А прошло все так же внезапно, как и началось. И спустя пять минут Оля уже не могла поверить, что умирала от страшной боли, не могла вспомнить, как это было… И было ли это? Странная аберрация памяти, будто что-то заставляло ее забыть… Черный провал. И сейчас, лежа в объятиях Бориса, утомленная, разомлевшая от ласк, она и не подумала рассказать ему. О чем рассказывать? Голова разболелась, вот тоже великое дело…

А Борису — ему было о чем рассказать Оле. Но с чего начать, как связать все воедино, и есть ли связь между последними событиями? А что-то и событием трудно назвать. Барон фон Ниманд, увиденный во сне. Это всего только сон! Пусть неправдоподобно последовательный и логичный, какими никогда не бывают сны, но все же только сон. И само это имя, «Ниманд», безусловно, продиктовано подсознательным воспоминанием о найденной когда-то в шкатулке записке…

Произнесенное мысленно слово «записка» подтолкнуло Бориса, и он сказал.

— Оля, знаешь, я тут получил одну записку…

— О! Хорошо, что напомнил! Ведь и я принесла тебе письмо…

Она легко вскочила, и он залюбовался невольно ее обнаженной фигуркой… Может быть, не столь изящной, как те, какие фотографируют для журнальных обложек. Но те, на снимках, всегда представлялись Борису сделанными из резины, пустыми внутри. Оля была не такой. Она вся была для любви… Она была настоящая. Не потому ли ей так не везло с любовью в этом мире, почти целиком синтетическом?

— Вот письмо, — сказала она, доставая конверт из кармана своей брошенной на стул белой курточки. — Увидела в твоем почтовом ящике и взяла. Он, правда, был заперт, но замок там у тебя…

— Да, — кивнул Борис, — видимость, а не замок. Я сам всегда без ключа открываю.

Он посмотрел на конверт. Без обратного адреса, без почтовых штемпелей… Адрес Бориса был напечатан на принтере. Борис открыл конверт, достал и развернул сложенный вдвое лист бумаги.

«Вы еще не решили пойти в кино? Подсказываю: хорошие фильмы идут в кинотеатре Dream Theater. Улица Льва Толстого, 12».

— Что там? — Оля увидела, как изменилось его лицо.

— Продолжение моей записки, — вздохнул Борис.

Взяв первую записку со стола, он протянул ее Оле.

— «Кто-то задает вопросы, кто-то отвечает на них, — прочла она вслух. — Не сходить ли вам в кино…».

— А теперь прочти это, — он передал ей вынутый из конверта листок, текст на котором был написан тем же почерком.

— Dream Theater? — она недоуменно подняла брови. — Я и не знала, что у нас в городе есть кинотеатр с английским названием.

— Обе записки без подписи, — проговорил Борис, вновь заглядывая в конверт, словно он надеялся обнаружить там еще что-то. — Первая появилась куда драматичнее, чем вторая. Понимаешь, я спал… А когда проснулся — она была здесь.

— Здесь?

— Вот здесь. На тумбочке.

— Но ведь у тебя было заперто?

— Конечно.

— Как же она могла сюда попасть?

— Я не знаю.

— И что ты думаешь делать? Принять приглашение?

— Не знаю, — задумчиво повторил Борис. — Для начала неплохо бы выяснить, что за кинотеатр такой. Дай, пожалуйста, справочник… Там, на полке сверху.

Пролистав телефонный справочник до «Культурных и зрелищных учреждений», Борис быстро убедился, что кинотеатра под названием Dream Theater там нет. Более того, ни одному кинотеатру не соответствовал адрес «Льва Толстого, 12».

Борис подтянул к себе телефон.

— Куда ты звонишь? — спросила Оля.

— В городскую справочную службу… Алло! Девушка, будьте добры, посмотрите номер телефона кинотеатра Dream Theater… Что? Это по-английски… Да я понимаю, что мы не в Лондоне, но… Ну, тогда посмотрите кинотеатр по адресу Льва Толстого, двенадцать… Не значится? Спасибо… — он положил трубку. — Интересно… Меня приглашают в кинотеатр, которого нет.

— Подожди, — Оля взяла телефонный аппарат и пристроила на коленях. — Льва Толстого, двенадцать… Там неподалеку живет мой учитель. Попробую ему позвонить.

— Что за учитель? — ревниво спросил Борис.

— Учитель английского, — улыбнулась Оля, набирая номер. — Уж он побыстрее поймет, что такое Dream Theater, чем девушка из справочной… Виктор Геннадьевич? Здравствуйте, это Оля Ракитина.

Она держала трубку не вплотную к уху, чтобы Борис мог слышать весь разговор, включая реплики ее собеседника.

— Здравствуй, Оля, — откликнулся приятный баритон в трубке. Судя по оттенкам тембра, он принадлежал пожилому человеку. — Вот хорошо, что ты позвонила. Я и сам собирался тебе звонить. Как твои дела, почему не навещаешь нас? Мария Сергеевна тоже по тебе скучает.

— Спасибо, Виктор Геннадьевич, привет ей огромный. Непременно загляну к вам на днях. Как здоровье ваше?

— Да ничего, в порядке пока…

— Виктор Геннадьевич, у меня тут такой… Случай, не случай… В общем, один мой знакомый услышал про какой-то кинотеатр по адресу Льва Толстого, двенадцать. А в справочниках его нет. Я подумала, вы там рядом… Может, мой знакомый ошибся? И может, вы знаете, что там, в доме двенадцать? Я вот там сто раз проходила к вам, да как-то внимания не обращала…

До Бориса донесся какой-то шелест в трубке, которой он принял за вздох.

— Знаю, Оля. Льва Толстого, двенадцать. Там действительно есть старый кинотеатр. Он построен еще до революции, назывался тогда «Олимпия». Принадлежал Павлу Ольхину, прокатчику, и как бы сейчас сказали, продюсеру, королю немого кино. Вот… В семнадцатом году Ольхин успел уехать за границу, а в кинотеатре устроили комсомольский клуб или что-то такое. Что там было дальше, я не знаю, я же не занимался специально историей кинотеатра «Олимпия»… В девяностых годах там точно был склад, а в новейшее время здание пустовало. Городские власти голову ломали, что с ним делать. Продать — покупателей не находилось, дом обветшал, был в очень плохом состоянии. Реставрировать — себе дороже. Снести — так это облик исторического центра, неприятностей не оберешься.

— И что же теперь? Он так и пустует?

— Да нет, нашелся все-таки покупатель.

— Кто?

— По слухам, весьма экстравагантный богач. Он отреставрировал кинотеатр — вернее, оборудовал заново — чтобы использовать по первоначальному назначению. Так говорят. Внутри я там не был, а снаружи, по-моему, мало что изменилось. На вывеске разве — «Dream Theater»…

— Большой оригинал этот богач.

— Не такой уж оригинал. Так называлось множество кинотеатров в Америке в тридцатые годы. И вообще, «театр грез» — это штамп… А вывеска довольно блеклая, малозаметная. Если он такой рекламой думает привлекать зрителей, прибыли не скоро дождется…

— Может, его кинотеатр еще не открылся?

— Думаю, открылся. Иногда появляются афиши.

— И что за фильмы?

— Ни одного знакомого названия.

— А может быть, у него там какой-нибудь элитарный киноклуб для гурманов?

— Может быть, Оля… Я тебе рассказал все, что мне известно об этом.

— Спасибо, Виктор Геннадьевич. Я передам своему знакомому. Он как раз и есть киногурман, это ему будет интересно.

— Рад был помочь, Оля. Заходи…

— Обязательно, Виктор Геннадьевич. Спасибо еще раз… До свидания!

— Оля!

— Да?

— Подожди минутку… Как бы это сказать… Понимаешь, мне не хотелось бы повторять досужие слухи, мы разумные люди… Но… Ты ведь не совсем равнодушна к этому своему знакомому?

— Вы угадали. Не совсем.

— Тогда… Лучше посоветуй ему сходить в какой-нибудь другой кинотеатр.

— Почему?

— Нет, Оля, нет… Ничего. Просто дурацкие слухи. Но ты умная девушка. До свидания… Береги себя.

Положив трубку, Оля взглянула на Бориса.

— Ты все слышал?

— Да… Что же мы имеем? Богач с причудами восстановил старый кинотеатр и показывает там какие-то фильмы. К рекламе он, видимо, совсем не стремится. Даже в справочниках его кинотеатра нет — а чтобы не попасть в справочники, надо еще и заплатить. Ясно, что он делает это не ради прибыли. Тогда зачем?

— И он приглашает тебя в свой кинотеатр.

— Думаешь, это он приглашает? — усомнился Борис.

— А кто же?

— Тогда непонятно, к чему вся эта канитель с записками. Если он хотел пригласить меня, чего проще — да подойти ко мне хоть в «Эллингтоне», или…

— И как ты объясняешь эти записки?

— Я их никак не объясняю. Но… Возможно, кому-то другому зачем-то нужно, чтобы я посетил Dream Theater.

— Ты пойдешь?

— Теперь обязательно.

— Я пойду с тобой.

— Оля… А вдруг это опасно? Тебя ведь предупредили.

— Опасно! — она фыркнула. — Пойти в кино в центре города! Ну, знаешь, выйти на лестницу тоже опасно. Можно упасть и шею свернуть. А какие-то там слухи… Плевать. Где ты — там и я. Подписано, запечатано, доставлено… И я так любопытна!

Борис обнял ее.

— Если бы я сказал, что не рад этому, сказал бы неправду.

— Надеюсь, мы не идем прямо сейчас? Кажется, у нас еще есть чем заняться…

Нежно, нежно она поцеловала его.

 

11.

Держась за руки, они стояли перед зданием старого кинотеатра. Дом был облицован серым гранитом, солидные полуколонны и массивные двери делали его похожим скорее на банк, чем на кинотеатр. Небольшая, около метра в длину, вывеска была укреплена не над центральным входом, а над скромной дверью с табличкой «Касса». Угловатые буквы надписи «Dream Theater» почти сливались с фоном, таким же серым, как и гранит фасада. Над парадным подъездом еще можно было различить часть высеченных букв прежнего названия: «ОЛ…МП…». Под буквами виднелся барельеф, что-то наподобие герба, но настолько стертый, что нельзя было и догадаться, как он выглядел когда-то. И буквы, и барельеф едва ли могли так пострадать от времени — по-видимому, от них пытались избавиться еще в бурную революционную эпоху.

Там, где мощные полуколонны уходили в асфальт, словно продавливая тротуар своей тяжестью, выбивались из трещин ростки жесткой травы. Витрины, схваченные потускневшими бронзовыми переплетами, похоже, никто не пытался отмыть со дня постройки «Олимпии». Часть стекол внизу была разбита, некогда помпезные двери парадного давно утратили лоск.

Касса находилась слева от парадного, а справа, прилепленная к стеклу витрины лентами скотча, висела большая черно-белая афиша. Без рисунков, без фотографий, только текст крупным шрифтом.

СЕГОДНЯ

«ВСЕ ГРЕХИ МИРА»

начало сеансов…

Правый нижний угол афиши был оторван, и о времени начала сеансов оставалось лишь гадать.

Борис и Оля переглянулись.

— Ты что-нибудь слышал о таком фильме? — спросила Оля.

— «Все грехи мира»? — Борис будто взвесил это название на языке. — Кажется, нет… Хотя, постой… По-моему, был фантастический рассказ… Не помню, чей… Может, по этому рассказу?

— Может быть… Но раз уж мы пришли сюда, давай зайдем в кассу, узнаем насчет начала и купим билеты, как все порядочные зрители?

Борис кивнул.

— Вряд ли там очередь… С такой рекламой… Ни имени режиссера, ни имен актеров, ничего… Нет даже страны, где снят фильм!

Он потянул за ручку двери с табличкой «Касса». Они вошли и оказались в тесном полутемном помещении с некрашеным деревянным полом. Кроме них, здесь никого не было. Обычных для касс кинотеатров анонсов и рекламных плакатов к фильмам не было тоже, просто серые стены и полукруглое окошко в противоположной от двери стене.

Подойдя к этому окошку, Борис наклонился — оно располагалось низко для его роста. За окошком сидел блеклый субъект с пепельными волосами, в круглых очках. Он считал мелочь в пластмассовой тарелочке; оторвавшись от своего занятия, он поднял ничего не выражающие глаза.

— Когда начинается ближайший сеанс? — спросил Борис, пытаясь уловить ускользающий взгляд субъекта за толстыми пыльными стеклами очков.

— Через пятнадцать минут, — бросил тот, не посмотрев на часы.

— Сколько стоят билеты?

— По-разному… На хорошие места, в центре зала — подороже, а ближе к экрану и совсем далеко — подешевле…

— Меня не интересуют, — рассердился Борис, — ваши «подороже» и «подешевле»! Я спрашиваю, сколько конкретно мы должны заплатить за два билета? В центре зала!

Оля уже расстегнула сумочку — Борис предупредил ее, что остался без денег, не вдаваясь, правда, ни в какие подробности. Но субъект в кассе ответил весьма неожиданным образом.

— Когда народу мало, мы и вовсе ничего не берем. Фильм в подарок. Вот сегодня, к примеру, пока только вы. И вот вам два билета. Бесплатно. На лучшие места. Примите в подарок от Константина Дмитриевича.

Растерянный Борис взял билеты, повертел в руках и передал Оле.

— Лучшие места для двух зрителей… Гм… А Константин Дмитриевич — это владелец кинотеатра?

— Да. Кремин Константин Дмитриевич.

— Он… Сейчас здесь?

— Не знаю. Он довольно редко здесь бывает. Но может, и здесь… В кабинете на втором этаже.

— Судя по тому, как у вас поставлено дело, — заметил Борис, — Константин Дмитриевич вряд ли получает большие доходы от этого кинотеатра…

— А это меня не касается. Я получаю свою зарплату, я билеты продаю.

— Или раздаете.

— Или раздаю… Согласно инструкции.

— Понятно. А что сегодня за фильм?

— «Все грехи мира». Вы афишу видели?

— Я спрашиваю о содержании фильма.

— Не знаю, я его не смотрел.

— Ну, а где он снят, кем, когда?

— Не знаю. Это меня не касается. Я билеты продаю…

С безнадежным вздохом Борис отвернулся от окошка.

— Пошли, Оля.

Они покинули помещение кассы. С усилием Борис открыл тяжелую дверь парадного, пропуская Олю вперед.

В фойе, как и в кассе, было совершенно безлюдно, чего, впрочем, и следовало ожидать. Пол был выложен разноцветной керамической плиткой, несложными геометрическими узорами. Кое-где уголки плиток были выщерблены. Освещалось фойе многочисленными бронзовыми канделябрами, в них горели небольшие лампочки, имитирующие свечи… Так подумали поначалу Борис и Оля, но приглядевшись, они с изумлением поняли, что свечи самые настоящие.

У стены, справа от входа в зал, возвышалась эстрада, где стояло старенькое обшарпанное фортепьяно за полуприкрытым бархатным занавесом. Перед эстрадой были в беспорядке расставлены венские стулья, штук тридцать или сорок. Глядя на эстраду, Борис без труда представил те далекие времена, когда пестрая публика в каретах и колясках, а то и на первых в городе автомобилях съезжалась в «Олимпию»… Перед сеансом раздвигался синий бархатный занавес в серебряных звездах из фольги. За фортепьяно садился пианист, и выходила певица в белом атласном платье до пола. Дамы угощались лимонадом, купленным кавалерами в буфете (вот там, слева за колоннами), а певица исполняла что-то сентиментально-томное, какие-нибудь романсы… И пианист налегал на чувствительные пассажи, воспринимая эту музыку почти всерьез, как реквием по своей неудавшейся жизни. Он мечтал блистать, и вот играет перед сеансами в «Олимпии», аккомпанируя такой же неудачнице, как и он сам. А потом он пойдет в зрительный зал, и когда засветится в темноте луч стрекочущего проектора, превратится в тапера. Под звуки его дребезжащего фортепьяно — уже другого, перед экраном — будут падать комики, злодействовать злодеи и страдать благородные героини.

Все это очень легко было представить себе здесь.

 

12.

Седенькая старушка у входа в зал проверила билеты Бориса и Оли так придирчиво, словно подозревала подделку. Она аккуратно оторвала корешки и кивнула, разрешая пройти.

Зал выглядел так, как должен был выглядеть зал «Олимпии» во времена Павла Ольхина. Ряды лакированных деревянных кресел, аляповатая гипсовая лепка на потолке, фортепьяно для тапера, бархатный занавес — не синий, как в фойе, а темно-бордовый. Борис и Оля, разумеется, могли сесть где угодно, но под бдительным взором контролерши они предпочли занять места, указанные в билетах — двенадцатый ряд, кресла десять и одиннадцать.

Свет медленно гас. Раздвинулся занавес, обнажая небольшой квадратный экран. Вспыхнул белый луч проектора, и на экране засветилась надпись.

«ЕДИНСТВЕННАЯ КОПИЯ ЭТОЙ ЛЕНТЫ БЫЛА ОБНАРУЖЕНА В АРХИВАХ. АДМИНИСТРАЦИЯ КИНОТЕАТРА ПРИНОСИТ ИЗВИНЕНИЯ ЗА НЕИСПРАВИМЫЕ ДЕФЕКТЫ ПЛЕНКИ И ЗА ТО, ЧТО РЯД ФРАГМЕНТОВ УТРАЧЕН».

— Что за архивы? — шепнула Оля.

— Смотри, — сказал Борис.

Фильм начался сразу, без титров. Он был цветным, но качество цветопередачи оставляло желать лучшего, как и звук. Во многих местах диалоги вообще невозможно было расслышать из-за сплошного шума и треска. На экране то и дело мелькали пятна, царапины. И без вступительной надписи было очевидно, что некоторых эпизодов недостает. Действие то обрывалось на полуслове, то возобновлялось откуда-то с середины фрагмента. Уследить за фабулой было нелегко, многое приходилось домысливать.

Насколько Борис мог разобраться, сюжет строился вокруг фигуры семнадцатилетнего скрипача по имени Николай (называвшего себя Николо с намеком на Паганини), гордого, честолюбивого и завистливого. Другими заметными персонажами были молодой композитор Станислав, пятнадцатилетняя девушка Марина и ее старший брат — священник, студент духовной академии. Этот последний, именуемый отцом Иоанном, чувственный аристократичный скептик, тем не менее, веровал искренне и столь же искренне увлекался демонологией.

Одна из первых относительно неплохо сохранившихся сцен представляла вечеринку в квартире Марины. Дело происходило летом, в вечерних сумерках. Среди прочих присутствовали Николо и Станислав. Композитор курил длинную тонкую сигару, дегустировал вино из фужера и красноречиво описывал впечатление от съеденного им накануне торта.

— Ты был бы велик, если бы музыку так писал, как о торте рассказываешь, — лениво заметил скрипач. — Тогда и в гости тебя приглашали бы не к таким бездарным ублюдкам, как эти, а…

— К тебе, что ли?

Эта реплика осталась без ответа.

Вошел священник, в черной, тщательно выглаженной рясе, с ухоженной бородкой, в очках в тонкой золотой оправе, с атташе-кейсом в руках.

— Содом и Гоморра! — возгласил он, оглядев собравшихся.

— Присоединяйся, — сказала Марина, — мы тебя искушать будем.

Священник исчез в соседней комнате и появился вновь, переодетый в джинсы и черную водолазку. Знакомясь с теми, кого он еще не знал в компании, он представился скрипачу.

— Отец Иоанн.

— Чей отец?

— Духовный, — отрезал священник.

— Почему без рясы?

— Во Христа крестимся, да не во Христа рядимся…

— Николо, — назвал себя скрипач, сверкнув демонической улыбкой.

Отец Иоанн протянул ему руку, держа ее, как для поцелуя, но скрипач небрежно пожал ее.

Далее шел сумбурный всеобщий разговор, из которого выделилось чье-то отчетливое:

— Бога нет!

Наступила тишина, замешательство.

— А кто же есть? — тихо спросил отец Иоанн.

— Сатана, — ответил тот же голос.

После этого в фильме был явно пропущен эпизод, и следующая сцена уже изображала гостей Марины сидящими вокруг телевизора с подключенным видеоплеером. Они смотрели порнографическую кассету, причем в полумраке Станислав пытался чуть ли не раздеть Марину. Она не слишком сопротивлялась, но в свою очередь по возможности активно приставала к Николо, ускользая от Станислава.

Кассета кончилась. Кто-то включил свет, отец Иоанн выключил и зажег свечи.

Еще пропуск. Теперь Николо пренебрежительно говорил о каком-то скрипаче, судя по всему, признанном мастере, чье имя милосердно съела склейка.

— Его привлекают трудности, как самоцель… Опасность его возбуждает. Ну да, самые сложные места, двойные ноты, октавы флажолетами, он играет быстро и точно, как снайпер, но и только. А в начале, когда кульминация далеко впереди, опасность еще не скоро, он позволяет себе фальшиво разогреваться… Страдает интонация на струне соль… Скрипку!

Кто-то из-за спины Николо вложил в его руку скрипку и смычок.

— Вот, послушайте. Сейчас я его скопирую.

Он сыграл короткий отрывок из какого-то классического произведения.

— А вот как нужно играть правильно.

— Правильно? — повторил вопросительно отец Иоанн.

— Я хотел сказать — гениально, — поправился Николо и заиграл снова.

Та же музыка зазвучала совершенно иначе. Она не стала более красивой… Или менее. Ни одна нота не изменилась, но в музыке появились глубина, цель, смысл…

— Примерно вот так, — сказал Николо, опуская скрипку.

— А вы неплохо играете, — произнес отец Иоанн.

— Спасибо, — Николо с иронией поклонился.

— Сыграйте еще что-нибудь.

— А как насчет кагору, падре?

— Лучше сыграйте, синьор.

— Что ж, хорошо… Вот эта вещь Паганини. С его времен ее ни разу никто не исполнял, я имею в виду — не исполнял так, как нужно. Многие пытались, но… Я подготовил ее для Гамбурга, там был конкурс, призовой фонд сумасшедший… Но когда я узнал, что большую часть съедят налоги и чиновничьи конторы, я отказался ехать. Кстати, гран-при на том конкурсе не присудили никому.

— Вот как? — удивился священник. — Разве вы играете только ради денег?

— Музыка тогда хороша, когда за нее хорошо платят.

— Но вы не купите за деньги мастерство.

— О, я знаю, что гений — это еще не совершенство… За это я бы душу продал, да вот кому? Ваш-то ведь не купит по бедности…

— Ну, была бы душа, — обронил сидевший в сторонке композитор.

— Сыграйте, — снова попросил отец Иоанн.

Началась музыка. Борис был далек от изысканных тонкостей скрипичного искусства, но он был музыкантом, и это исполнение захватило его полностью. Сказать, что музыка давно не вызывала у него такого благоговейного, темного, запретного восторга, значило не сказать ничего. Он никогда не испытывал подобных чувств, слушая музыку. Он отделялся от своего тела, он летел, внизу оставались старый кинотеатр, город, планета Земля…

Он вернулся лишь с последним звуком скрипки. Кто же, подумал он, записывал фонограмму для этого фильма? Кто бы он ни был, это большой мастер. Великий мастер.

На экране отец Иоанн предложил благословение. Все кинулись к нему, лишь Николо горделиво отказался.

Камера переместилась в соседнюю комнату, где Станислав укладывал Марину в постель. Сцена была долгой, болезненной, подчеркнуто натуралистичной, и даже либерал Борис вздохнул с облегчением, когда она оборвалась.

Дальше состояние пленки резко ухудшилось. Короткие отрезки без начала и конца мельтешили, теснили друг друга, суматоха царапин порой сплошь завоевывала экран, чередуясь с полными затемнениями, сопровождавшимися пропажей звука. Из истории скрипача удалось понять только то, что он стал знаменитым и богатым. Вдобавок разнесся слух, что его музыка целительна, она лечит болезни. И вот на очередной его концерт собрались далеко не меломаны… Запредельно дорогие билеты раскупило в основном продажное чиновничество, жаждущее избавиться от своих язв и стенокардий.

Часть самого концерта приходилась на уцелевший фрагмент. В антракте прибыл Сатана. Хотя режиссер и обошелся без таких банальностей, как рожки и хвост, не оставалось сомнений в том, кто приехал в дипломатическом лимузине. На крыле машины трепетал черный флажок с золотой пентаграммой. Высокий гость, в черном костюме под развевающимся огненным плащом, стремительно прошел в правительственную ложу. Там он сидел, слушая музыку с закрытыми глазами… А в зале сидел отец Иоанн, попавший сюда по присланному Николо пригласительному билету. Он видел подлинные лица тех, кто вокруг, лица вампиров. Он видел и гостя в правительственной ложе. На фоне тихой музыки звучал его горестный внутренний монолог.

«Как возлюбить их всех, как молиться за них? Но ведь и я смотрел порнофильмы в пьяной компании, и это мне нравилось… Сатана не плох и не хорош… Бог — абсолютен. Возлюбить и Сатану, ненавидя деяния его…»

И снова — мелькание склеек, провалы затемнений, особенно досадных потому, что именно в этой части фильма происходило что-то очень важное. Мир изменился… Как, почему? Изменил ли его Николо своей музыкой? Или кто-то еще, что-то иное? Ответить на эти вопросы было нельзя, ответы оставались там, в утраченных эпизодах. Ясно было, однако, что изменился и композитор, Станислав. В одном из довольно длинных непрерывных фрагментов он проснулся у себя дома, в постели с Мариной, целомудренно поцеловал ее в лоб… Стал говорить что-то невразумительное о том, что он ее не хочет, что он постиг свою истину, и она выше секса… И что самое важное для него сейчас — сесть за рояль и написать единственную, настоящую, гениальную вещь для Николо, написать музыкой так, как пишет красками художник, этот исходящий из окна свет…

Голый, он сел за клавиши, начал сочинять, тут же записывая в тетрадь ноты. И с первыми же аккордами он начал растворяться, пропадать… Борису подумалось, что режиссер фильма не менее велик, чем скрипач, записавший звуковую дорожку. Без единого слова, лишь изобразительным рядом и обрывками музыки, ему удалось точно передать то, что происходило со Станиславом. То, как он боролся и сопротивлялся, пытаясь остаться на Земле, принуждая себя вспоминать быт, вспоминать секс… И то, как он сливался со своей музыкой, становился ей… И то, как ему было жалко себя и радостно от своего лучшего творения…

Станислав исчез. Осталась исписанная нотная тетрадь. Она долго держалась на экране.

Новая мешанина склеек завершилась сценой в роскошном доме Николо. Скрипач обнимал Марину, раздевал ее, предлагал ей деньги, большие деньги. Она отказывалась; она бросила на стол ключи. По брелоку было видно, что это ключи от квартиры Станислава (камера фиксировалась на них и раньше), но что Марина сказала при этом, не удалось разобрать из-за шумов.

С этого момента и до конца фильма лента сохранилась хорошо.

— О, великолепно, — презрительно ответил Николо на утонувшую в шумах реплику. — Что ж, убирайся. Я обойдусь без тебя. За свои деньги я могу получить равное удовольствие… Но другое. Не секс, нет! Это слишком дешево для меня. Другое. Я куплю в ювелирном магазине самую дорогую вещь… И выброшу ее в реку на глазах у всех. Я подарю всем по дорогому кольцу с бриллиантами, и я заставлю всех извиваться. Я… Я куплю храм и никого туда не пущу !

— Ты сошел с ума.

— Очень может быть. А что такое разум?

Марина ушла. Николо в следующих кадрах оказался на улице, но не возле ювелирного магазина, а возле замызганного винного, где кучковались пьяницы, выпрашивая рубли в надежде набрать на бутылку. Он купил несколько ящиков водки, приказал вынести их за порог и подозвал ближайшего пьянчугу. Тот подошел. Николо царственным жестом указал на ящик.

— Бери, сколько хочешь… Это бесплатно!

Пьяница посмотрел на ящик с полнейшим равнодушием.

— Да не, мужик, не надо мне…

— Ты что?! Чего боишься?! Это настоящая водка, только что купил, спроси продавцов!

— Да я вижу, что не игрушечная… Только не надо мне. Спрошу Толяна, может, ему… Толян! Тут мужик водку бесплатно раздает…

— Да? Ну и шут с ним…

Злобно пнув ящик, Николо выругался и зашагал прочь.

После монтажного стыка (не склейки из-за испорченной ленты, а режиссерского монтажного стыка) Николо появился в дверях на выходе из ювелирного магазина, с трудом удерживая горку драгоценностей в сложенных ладонях… Он пытался раздавать людям кольца, перстни, броши; никто ничего не брал. Иногда кольца со звоном падали на тротуар. Прохожие поднимали их, клали снова на горку, вежливо предлагали помочь донести. Разъяренный Николо догнал какого-то молодого человека, рванул за плечо (все его золото рассыпалось под ногами) и что было сил ударил кулаком в лицо. Тот упал, из рассеченной губы текла кровь… Потом поднялся, повернулся и побрел своей дорогой.

— О, нет, — застонал Николо, закрывая лицо руками. — Вы не можете… Вы не знаете… Но я… Да, я знаю, что нужно делать! Такси!

Он сел в притормозившую возле него машину, назвал адрес.

— Это рядом, — недовольно сказал водитель. — Пешком дойти не могли?

Николо швырнул ему сто долларов.

— Быстрее! Я не могу ждать.

Машина катапультировалась с места. Николо вышел у высотного дома, ворвался в подъезд, ударил по кнопке лифта, и не дожидаясь его, взлетел по лестнице на третий этаж. Он достал ключи Станислава, отпер дверь квартиры, сразу бросился к роялю, схватил нотную тетрадь, перелистал.

— Да, — шептал он, — да…

Открыв балкон, он вынес пюпитр, установил на нем ноты. Распахнул дверцу шкафа, выхватил скрипку, выбежал на балкон и заиграл.

Что эта была за музыка… Борис не смог бы ее описать. Никто не смог бы. Она была еще прекраснее, чем та, из первой части, еще соблазнительнее, еще безумнее. Тени сатанинских искушений метались в ней. Была ли это та вещь, которую написал Станислав? Да, потому что Николо играл по его нотам. И нет, потому что играл ее он, гений. Но кто на самом деле, не по фильму, написал ее? Кто исполнил?

Под балконом собирались люди, много людей. Когда они заполонили площадь и все прилегающие улицы, Николо оборвал музыку. Стон страдания пронесся по толпе. Снисходительно Николо бросил им немного музыки… И снова погрузил их в ужасную тишину. На лице его появилось выражение, какое могло вызвать только чувство полноты жизни …

— Совокупляйтесь! — закричал он. — Убивайте! Вот вам истина, и она невыразимо прекрасна!

И он играл… Магические звуки неслись над площадью, в одну минуту ставшей кровавой ареной.

А в церкви тоже собралось много людей. Но все расступились, когда из подкатившего прямо к дверям, ослепительно белого лимузина вышел Сатана, весь одетый в белое. Приблизившись к отцу Иоанну, он склонил голову.

— Я пришел, чтобы исповедаться, — сказал он. — Я совершил все грехи мира. Подумай о любом — и это мой грех.

— Тебе не в чем каяться, — ответил отец Иоанн. — Ты слышишь музыку? Все твои грехи теперь на том, кто играет на скрипке.

Сатана поднял взгляд. Его усмешка застыла на экране.

КОНЕЦ ФИЛЬМА

 

13.

В зале зажегся свет. Старушка-контролерша отдернула занавеску и открыла дверь, ведущую на улицу. Борису и Оле не оставалось ничего другого, как встать и направиться к выходу.

— Молодые люди! — прозвучал за их спинами низкий голос.

Они обернулись.

За рядами кресел стоял человек в сером костюме, чей возраст было трудно определить по внешности — от сорока пяти до шестидесяти. Длинные, чуть вьющиеся волосы с проседью ниспадали на плечи, наискось прикрывали высокий лоб. Светлые глаза смотрели спокойно и внимательно. Слегка выдающийся вперед подбородок с ямочкой делал этого человека похожим на актера Керка Дугласа. А над левой бровью змеился шрам, и в его изломе можно было углядеть при некоторой фантазии распластанную латинскую букву N…

— Барон фон Ниманд! — воскликнул Борис.

— Простите… Это вы меня так назвали? — с удивлением отозвался человек со шрамом.

— Я… Да… Нет, — смущенно пробормотал Борис, сожалевший о том, что не сдержал возгласа. Вы очень похожи на человека, которого я…

— На барона фон Ниманда, — кивнул тот. — Лестно, но увы, я не барон. Фамилия моя Кремин, зовут меня Константин Дмитриевич. Я владелец этого кинотеатра.

— Борис Багрянцев… Это Оля Ракитина. Но вам, наверное, наши имена известны.

— Откуда же? — снова удивился Кремин, как показалось Борису, не слишком искренне.

— Разве не вы пригласили меня в Dream Theater? Не вы прислали мне записку и письмо?

— Нет. Борис, — Кремин отрицательно покачал головой. — Я вас не приглашал и ничего не присылал вам… Но что за беда? Вы здесь, и я приглашаю вас сейчас. Не угодно ли вам подняться в мой кабинет? Мы могли бы выпить хорошего коньяка и побеседовать.

— А вы, — вмешалась Оля, — всех ваших зрителей приглашаете для беседы?

— Не всех, — более чем лаконично ответил владелец кинотеатра и добавил только. — Прошу!

Вслед за Креминым Борис и Оля вышли в фойе. Константин Дмитриевич открыл неприметную дверь в углу. За ней в коридор на втором этаже вела винтовая лестница в каменном колодце, больше напоминавшая о средневековье, чем о временах постройки «Олимпии». Освещался колодец свечами в укрепленных на стенах подсвечниках.

— Электричество, конечно, обошлось бы дешевле, и не так хлопотно, — сказал Кремин, перехватив взгляд Бориса, — но я, знаете, могу позволить себе кое-какие капризы…

Кабинет размещался в конце коридора. Справа и слева были еще двери; Борис попытался угадать, что находится за ними. Бухгалтерия, рекламный отдел? Непохоже, чтобы тому и другому хватало работы в Dream Theater.

Обстановка просторного кабинета не отличалась ни роскошью, ни аскетизмом. Тут было все, что можно встретить в любом кабинете чиновника средней руки, и почти ничего сверх этого. «Почти» — потому что у дальней стены стояли два изящных шестиугольных столика. На первом высилась сложная конструкция, поблескивающая вертящимися призами, линзами и зеркалами, причудливо дробящими свет, исходивший от сияющего янтарного кристалла в центре. На втором столике, над покоящейся на треножнике бронзовой чашей, покачивался в воздухе без всякой видимой опоры хрустальный шар сантиметров пятнадцати в диаметре. Голубые искорки сверкали в толще хрусталя. Кремин не мог не понимать, какое любопытство пробуждают в его гостях эти столики, но пояснений не дал.

— Устраивайтесь поудобнее, — проговорил он, извлекая из тумбы письменного стола бутылку «Камю» и три пузатых бокала.

Борис и Оля расположились в уютных креслах возле другого стола, низкого и широкого, в той части кабинета, которая образовывала подобие маленького рекреационного холла. Кремин присоединился к ним, разлил коньяк.

— Как вам понравился фильм? — в его голосе не слышалось особого интереса, это прозвучало просто как вежливый вопрос.

— Странный фильм, — сказал Борис. — Где вы его раздобыли?

— Я нашел его в архивах.

— В каких архивах?

— В архивах одного недавно умершего известного режиссера… Мне бы не хотелось называть имен. Видите ли, кино — это мое увлечение, но не в совсем обычном смысле. Мне нравится искать и находить фильмы, которые по каким-то причинам не попали на экраны кинотеатров… Иногда удается разыскать настоящие жемчужины.

— Значит, — Борис покатал бокал в ладонях, согревая его, вдохнул дразнящий аромат напитка, — «Все грехи мира» снял этот известный режиссер?

— Нет, не он. Возможно, один из его учеников… Мне не удалось установить, кто именно. Состояние пленки, как вы видели… Титры не сохранились. Никаких записей, относящихся к этому фильму, я также не обнаружил. Я не знаю, почему этот фильм был похоронен в архиве… Могу только догадываться. Кстати, ведь оригинальное название фильма тоже не сохранилось. Это я дал название.

— Понятно, — сказала Оля. — Но непонятно другое. Этот фильм не мог быть снят очень давно. Реалии, приметы быта… Ему не больше десяти лет.

— И что же?

— Как могла пленка за небольшой срок прийти в такое состояние?

— А… Ну, это просто. В архиве случился пожар. Пострадали многие ленты… В том числе и эта.

— А если, — Борис пригубил коньяк, — фильм снят относительно недавно, то большинство людей, имевших к нему отношение, живы и здоровы. Актеры, операторы, художники, декораторы, осветители — сотни людей! И потом, снять фильм — это же не вот взял камеру, и иди снимай. Сценарий, финансирование, студия, павильоны, натура… Не могло же нигде не остаться никаких следов! Фильм не иголка в стоге сена. Одна музыка чего стоит! Я музыкант, и я могу судить. Таких мастеров, как тот, кто озвучивал фильм, в мире наперечет. Это один из крупнейших музыкантов, уверяю вас. Конечно, никто из ныне живущих не мог слышать, как играл Паганини, но… У меня создавалось впечатление, что я слушаю его самого!

— А почему бы и нет? — произнес Кремин с отсутствующей полуулыбкой.

— Что? — едва не поперхнувшись, Борис отставил бокал. — Вы хотите сказать, что на скрипке играл Паганини ?

— Борис, такой разговор нас никуда не приведет. Кто снимал, кто играл… Это уводит от главного, от самого фильма. Что вы думаете о нем?

— Если бы я увидел его полностью, наверное, сказал бы, что это гениальный фильм. Даже и того, что сохранилось, вполне достаточно, чтобы…

— Нет, вы меня не поняли. Я спрашиваю не об эстетической оценке, а о той истории, что там рассказана.

— А, вы об этом… Но ведь это аллегорическая история, верно?

— Аллегорическая? — повторил Кремин задумчиво. — Да, может быть…

— Не документальная же… С таким персонажем, как Сатана…

— А кто вам сказал, что в фильме выведен Сатана? Разве он там назван хоть однажды?

— Нет, но я думаю, это и так понятно…

— Хорошо, предположим, так оно и есть. Сатана, Мефистофель, Вельзевул, Люцифер… Это всего лишь имена. Но что стоит за ними?

— Я… Не понимаю вас, — с запинкой сказал Борис.

— Подразумевается некое существо, способное вмешиваться в ход событий реального мира при помощи магических сил, — тоном лектора промолвил Константин Дмитриевич. — Но что такое вмешательство? Вы тоже вмешиваетесь. Сообщая другому человеку речевую информацию, вы приводите в действие механизмы событий. Ваши слова влекут за собой последствия, желательные или нежелательные. Порой очень серьезные последствия! Слова, звук. Волновые колебания среды, промодулированные определенным образом. Теперь представьте себе магическое заклинание. Те же звуковые волны. Но почему не допустить, что они промодулированы так, чтобы непосредственно входить в резонанс с частотами тонких структур, управляющих пространством и временем? Это другой вид вмешательства, но принципиальной разницы тут нет.

— Зачем вы рассказываете нам все это? — тихо спросила Оля.

— Хочу, чтобы вы поняли: немыслимое иногда может стать реальным. Признание этого факта… Осознание этого факта… Способно помочь. Да, оно может помочь сохранить способность рассуждать здраво… И поступать сообразно ситуации тогда…

— Когда? — спросил Борис.

— Когда это требуется, — ответил Кремин и посмотрел на часы. — О, прошу меня простить… У меня сегодня еще две важных встречи.

Он встал; поднялись и его гости.

— Можно, — проговорил Борис, — один вопрос напоследок?

— Пожалуйста… Отвечу, если сумею.

— Что такое Серебряное Братство?

Глаза Кремина сузились.

— Где вы слышали о Братстве?

— Неважно. Слышал.

— Не доверяйте никому из Серебряного Братства, — отчеканил владелец кинотеатра. — И очень вас прошу, хорошенько подумайте над тем, о чем мы тут беседовали…

 

14.

Они сидели в машине Бориса и курили, ни слова не произнося. Молчание нарушила Оля.

— Почему ты назвал его бароном…

— Фон Нимандом? Потому что он и есть барон фон Ниманд.

— Да?..

— Да. Оля, бывает, конечно, что два человека очень похожи друг на друга. Бывают двойники, близнецы, наконец… Но вот чтобы у двух людей, похожих как две капли воды, были еще и одинаковые шрамы — такого не бывает… Я видел, как он получил этот шрам.

— Где видел?

— Во сне.

Оля коротко, принужденно рассмеялась.

— Во сне?

— Да, перед тем, как появилась первая записка. Я видел сон, такой… Яркий, реалистичный! Действие происходило… Как будто в средние века, в общем когда-то очень давно… На этого человека, фон Ниманда или Кремина, напали разбойники, в лесу…

— Подожди, Борис. А ты уверен, что никогда не видел Кремина раньше? Не во сне, а наяву?

— Уверен.

— Ты мог видеть его мельком. Не запомнить осознанно, не обратить внимания… Но подсознание, оно ничего не забывает… Вот он и всплыл во сне. А «Ниманд» — ведь это слово было на записке в шкатулке? «Никто». Фон Ниманд, получается, что-то наподобие «барона ниоткуда»? Такого имени не может быть. Сам никто и звать никак… Капитан Немо!

— Я не знаю, — вздохнул Борис. — Что-то такое и мне приходило в голову. Но мне кажется, не все тут так просто. И разве в том дело, как его зовут? Какая разница… Но тут все одно к одному…

— Что одно к одному?

— Все. Сон, эти записки, Серебряное Братство, деньги…

— Борис!

Он схватился за голову.

— Ох, прости… Ты же ничего не знаешь… Я должен был рассказать тебе раньше.

— Расскажи сейчас.

— Да… Да, расскажу, конечно. Только вот…

— Что?

— Этот фильм, «Все грехи мира». Я не верю, что он нашел его в каком-то архиве. Тут что-то не так.

— Многое не так, — Оля кивнула.

— Во-первых, — продолжал Борис, закуривая новую сигарету, — почему, найдя этот фильм, он не сделал попытки хоть что-то о нем узнать? Если он этим увлекается… Во-вторых… Я не кинокритик, но и мне ясно, что фильм этот — выдающийся. Почему же он не вышел на экраны, почему он никому не известен?

— Ну, тут могут быть десятки причин, — сказала Оля. — Ведь снял какой-то режиссер «Мастера и Маргариту», а фильм не вышел из-за трений с продюсером… Или пожар в архиве случился еще до того, как фильм успели выпустить… Мало ли, почему… И потом, возможно, о нем и писали. Только под другим, настоящим названием. Ты много читаешь изданий о кино?

— Совсем не читаю.

— Вот видишь…

— Но Кремин же сказал… Ладно, оставим это. А намек на Паганини?

— Шутка…

— Не показался мне шутником господин Кремин! Да и пожар этот… Якобы повредивший пленку… Может быть, те эпизоды, которые не следовало нам показывать? А его речи о магии?

— К чему ты клонишь?

— Да сам толком не знаю. Только сдается мне, господин Кремин имеет к этому фильму более тесное отношение, чем хочет признаться…

— Думаешь, все-таки он прислал записки?

— Может, и не он. Но он ждал нас… И фильм — это для нас. Что-то он хотел сказать этим фильмом… О чем-то предупредить или…

— А почему тогда не сказать прямо?

— Есть вещи, о которых бесполезно говорить прямо. Ведь и в фильме ничего прямо не сказано. Его можно по-разному толковать. И вот, он показал его нам, чтобы…

— Борис, — перебила Оля, — ты все время говоришь «мы», «нам»… Но записки были адресованы одному тебе.

— Если бы Кремин хотел, чтобы фильм увидел только я… И поговорить со мной одним… Он нашел бы способ, правда?

— Это лишний довод в пользу того, что записки прислал не он.

— Наверное… Но сколько можно тут стоять? Мы ни до чего не договоримся. Давай поедем ко мне. Я все тебе расскажу, и тогда…

— Лучше отвезти меня домой… Я неважно себя чувствую. Расскажешь по дороге.

— Что с тобой? — встревожился Борис.

— Ничего страшного… Голова разболелась, это пройдет… Лягу сегодня пораньше.

— У меня есть таблетки, в аптечке.

— Да нет, пустяки. Поехали.

Борис включил зажигание.

 

15.

Телефон звонил настойчиво, до тех пор, пока Борис не вытянул руку из-под одеяла и не снял трубку.

— Алло…

— Борис? Это Эдик Старцев.

Сна как ни бывало. Борис рывком сел.

— Ты узнал что-нибудь?

— Узнал… Михаил рассказывает занятнейшие вещи.

— Какие вещи?

— Понимаешь, деньги твои как бы настоящие…

— Что значит «как бы»?

— Слушай. Фактура бумаги, способ ее изготовления, способ нанесения водяных знаков, химический состав красок и все остальное в точности идентично тому, что применялось в девятнадцатом веке.

— Выходит, деньги настоящие?

— Выходит, да не выходит. У них там есть какая-то машинка для датировки… В общем, она позволяет установить, когда что сделано. Так вот, бумага была изготовлена самое большее два года назад…

— Значит, все же подделка?

— Подделка, но какая! Представляешь, сколько трудов! Провести скрупулезный анализ, прямо-таки ювелирный… Плюс исторические разыскания, ведь бумага, краски — все не только по составу соответствует, но изготовлено на таком же оборудовании, какое было тогда… Все воссоздать в современных условиях! Адова работа! Вот, спрашивается, зачем…

— Действительно, зачем… А монеты?

— То же самое. Полная идентичность, но металл переплавлялся недавно.

— Ну и дела…

— Есть тут у Миши одно предположение, зачем это было нужно. А что, если он практиковался, фальшивомонетчик твой? Коли он сумел так старые деньги воссоздать, современные ему раз плюнуть…

— Ерунда какая-то.

— Кто он такой, этот парень?

— Да так… В сущности, случайный знакомый. Я даже адреса его не знаю. Телефон не отвечает… Может быть, он уехал…

— Или сидит, — хохотнул Эдик.

— Или сидит, — согласился Борис. — Только я не думаю, чтобы он сам этими подделками занимался. Вроде не похоже… Хотя я и не знаю его совсем… Впрочем, наверное, подделка дореволюционных денег — не преступление?

— Честно говоря, я не юрист…

— А если и преступление… Не мое это дело, фальшивомонетчиков ловить. Меня заинтересовали эти деньги, ты узнал, спасибо…

— Ну, ну. С тебя пиво. Ты за ними когда заедешь?

— За деньгами?

— А за чем же еще?

— Пусть пока полежат у тебя, мне тут немножко некогда… Вот хозяин объявится… Там видно будет.

— И что ты скажешь хозяину?

— Скажу, коллекционеры не заинтересовались. Пусть сам разбирается, охота была в это влезать… Спасибо еще раз, Эдик.

— Да за что? Я ничего не сделал, а Миша…

— Да, вот Миша. Он не…

— Да нет, ему влезать еще меньше охоты. Его хлебом не корми, дай в чем-нибудь таком покопаться, а остальное… И сам он фальшивки не собирает, даже идеальные… Ну, пока, звони.

— Пока.

Едва Борис положил трубку, телефон зазвонил снова. Борис подумал, что Эдик забыл что-то сказать, но это была Оля.

— Борис, ты можешь сейчас приехать за мной? Мне плохо, со мной что-то происходит…

— Я выезжаю.

— Подожди! Я не дома…

— Где ты?

— В сквере, на площади Чехова.

— Понял. Сейчас я буду.

На площадь Чехова Борис примчался уже через полчаса. Он выскочил из машины, бегом ворвался в сквер. Олю он увидел сразу. Она сидела на скамейке невдалеке от входа, низко отпустив голову. Возле нее стояла полупустая бутылка минеральной воды. Борис кинулся к девушке, сел рядом, обнял ее за плечи.

— Я здесь… Что с тобой?

Она медленно повернула голову, посмотрела на Бориса, словно не узнавая его.

— А, это ты… — ее голос прозвучал тускло и безразлично.

— Ты позвала меня…

— Разве? Я не помню… А, все равно…

— Оля! Что случилось, как ты здесь оказалась? Может быть, тебе нужно в больницу?

Внезапно в ее взгляде мелькнул веселый огонек.

— В какую больницу? Нет, все нормально… Теперь я вспоминаю… Да, мне стало плохо… Неожиданно закружилась голова, я чуть не упала… Купила бутылку минералки, позвонила тебе по мобильному… Нет, правда, все хорошо! Я вот попила водички, и все прошло. Я рада, что ты здесь. Поехали к тебе?

— Может, все-таки сперва…

— Никаких «сперва»! Я в норме.

Она встала, задела бутылку. Качнувшись в неустойчивом равновесии, бутылка повалилась набок. Борис молча смотрел, как льется тонкая струйка воды.

— Поехали! — поторопила его Оля.

— Да… Пошли в машину.

В пути Оля была оживлена, включила радио, перескакивала со станции на станцию, болтала что-то о музыке, шутила. Тревога не отпускала Бориса. Было в поведении Оли нечто, совсем ей не свойственное — преувеличенное, искусственное.

— Ты не против, если мы заедем в «Эллингтон»? — спросил Борис. — Я так и не выбрал время получить свой гонорар.

— Точно! — обрадовалась она. — И купим пива хорошего.

— Пива? А надо ли тебе сейчас пить пиво?

— Что значит «сейчас»? Говорю же, я чувствую себя отлично! Лучше, чем всегда!

— Ну, смотри… Тебе виднее…

— Вот именно, — отрезала она.

В «Эллингтоне» Борис пробыл недолго. Но по дороге домой он обнаружил, что кончается бензин, пришлось завернуть еще и на заправку, а там была очередь… Эти задержки нервировали и раздражали Олю, что также было на нее непохоже.

Борис остановился около киоска, где они покупали пиво в ночь их знакомства. Как и тогда, нищий старик подошел к ним. Возможно он узнал щедрую девушку; во всяком случае, он заискивающе улыбнулся ей. Борис открыл было рот, чтобы предостеречь ее от необдуманной благотворительности, да так с открытым ртом и замер.

Грубо и зло Оля оттолкнула старика, так резко, что он чуть не упал.

— Пошел вон, — процедила она с презрением. — Развелось попрошаек… Почему бы тебе не поработать, дворником хотя бы? Пьянь…

Она перевела холодный взгляд на Бориса.

— И что ты на меня уставился? Разве не сам меня учил? Покупай пиво быстрее! Я устала и замерзла.

Действуя как автомат, Борис сложил бутылки в сумку и двинулся к машине.

— Эй, молодой человек! — окликнула его продавщица. — Сдачу забыли…

— Отдайте ему, — он кивнул на старика.

Когда они поднялись в квартиру и выпили по кружке, Оля снова показалась Борису прежней, его Олей. Ее голос, ее мягкие, немного грустные интонации… Он уже готов был поверить, что случай со стариком — лишь запоздалая, болезненная, практически бессознательная реакция на то, что произошло с ней сегодня. Она попросила его сыграть что-нибудь. Он сел за пианино, заиграл «Чай для двоих», потом перешел на «Караван», но бросил на середине. Оля стояла за его спиной; он поднялся, повернулся к ней, обнял и попытался поцеловать. Она уклонилась.

— Я не могу целоваться под надзором, — заявила она.

— Под каким надзором? — не понял Борис.

— А вот под каким! — Оля указала на висевший над пианино портрет матери Бориса. — Смотрит! И вообще, какого черта здесь портреты других женщин?

Прежде чем ошеломленный Борис успел остановить ее, она сорвала портрет, развернула к стене и поставила на крышку пианино.

— Вот так, — она обвила шею Бориса руками. — Теперь нас только двое… Целуй меня.

Борис осторожно разомкнул ее руки.

— Знаешь… По-моему, тебе лучше уйти.

— Ах, вот как?! Ну ладно, счастливо оставаться. Смотри не пожалей… Эллингтон!

Она ушла, громко хлопнув дверью. С болью и печалью Борис смотрел ей вслед.

 

16.

Оля плакала. Она плакала от бессилия, от своей полной неспособности разобраться в происходящем. Вслед за приступами головной боли что-то непонятное и страшное обрушилось на нее. Сознание словно раскололось надвое, и кто-то чужой и враждебный пытался захватить управление — иногда вкрадчиво, иногда жестко и агрессивно. Самое худшее заключалось в том, что она не могла разделить свои состояния, не могла понять, где же она сама, что принадлежит ей, а что навязано. Да и есть ли чужой? Ведь это всего лишь… Когда-то, любопытства ради, она читала популярные книжки по психиатрии. Сейчас она разыскала их вновь, перелистала. Людей преследуют голоса… Отдаются команды, и человек уже не принадлежит себе. Шизофрения.

Но с Олей было не так. Никаких приказов никто не отдавал… Но как будто мерзкий паук пробегал в глубине ее мозга, касаясь лапами нервных окончаний. Разумный, злобный паук, вор памяти, знающий, чего он хочет, и умеющий манипулировать сознанием человека, точно послушным ему компьютером.

И это была бы, безусловно, шизофрения, если бы Оля в самом деле верила в существование такого паука. Но она знала, что чудовища нет … А есть вот это омерзительное ощущение прикосновения острожных и безжалостных лап изнутри. Этот быстрый шелестящий бег, мягкое тук-тук-тук-тук-тук, возвращение, проверка соединений, переналадка, снова проверка. Компьютер в порядке.

Но ничего не было в порядке… И дальше будет только хуже. Потому что паука нет. Если бы он был, от него можно было бы избавиться, его можно было бы изгнать или убить. Но его нет… Есть Оля Ракитина, она одна. Никаких мыслей, никаких чувств, кроме ее собственных. Можно бороться с врагом, но нельзя бороться с собой. Нельзя бороться даже с чуждым в себе, если не знаешь, что в тебе подлинно.

К несчастью, когда позвонил Борис, верх взял паук.

— Оля…

— Что тебе нужно?

— Оля, давай поговорим, давай попробуем…

— Ты уже попробовал!

— Ты не была такой. В ночь, когда мы познакомились…

— Мне было скучно. Ну и что?

Пауза.

— Так ты просто развлекалась?

— Отстань от меня! Как ты мне надоел…

— Оля… Когда я рассказывал тебе обо всем, что…

— Расскажи об этом психиатру. Все, я кладу трубку.

— Подожди!

— Не хочу я с тобой разговаривать… Я не одна, понятно? И не звони мне больше.

Она бросила трубку… И горько разрыдалась. Она не понимала, почему говорила с Борисом так. Что это, ее истинная сущность? Она действительно просто развлекалась, обманывая себя? Что ж, так бывало раньше, много раз бывало — случайные встречи ради развлечения. Она не святая. Да, так было… Но тогда не было самообмана. Почему же на сей раз ей понадобилось убеждать себя, что с Борисом все иначе?

Нет, она не убеждала себя. С ним все иначе … И нужно немедленно ехать к нему.

Она встала с кресла… Волна непереносимой головной боли швырнула ее обратно. Барьер… Не переступить. Она виновна. Она должна быть наказана.

Боль постепенно отступала, как морской отлив. Медленно возвращалась способность связно размышлять. Но она не размышляла; сняла телефонную трубку, набрала номер.

— Виктор Геннадьевич? Это Оля Ракитина.

— Здравствуй, — с теплотой в голосе отозвался старый учитель.

— Виктор Геннадьевич, могу я сейчас приехать к вам?

— Конечно! Пенсионерам свободного времени не занимать. Буду очень рад тебя видеть… Жаль вот, Мария Сергеевна на даче… Ну, ничего, посидим вдвоем, попьем чайку…

Денег у Оли оставалось немного, но она все же вызвала такси. Ничто не могло бы заставить ее сесть в автобус, там люди… А ей хотелось спрятаться от людей, подальше спрятаться. Так, чтобы никто посторонний не мог смотреть на нее — насколько это возможно.

Учитель встретил ее в домашнем халате, в тапочках. Глядя на его лицо, мало изменившееся со школьных лет, отвечая на его улыбку, Оля почувствовала себя спокойнее и увереннее.

По их давнему обыкновению, они сидели на кухне. Виктор Геннадьевич заварил свой фирменный чай, достал знаменитое варенье, которым по праву гордилась Мария Сергеевна. Оля расспрашивала учителя о жизни, о здоровье, обо всем понемногу. Но Виктор Геннадьевич видел, что она пришла не просто в гости, что-то гнетет ее… Что-то, к чему она никак не решается приступить. Он должен ей помочь.

— Оля, — сказал он, отложив старомодную ложечку с витым черенком. — Что-то у тебя не складывается, что-то не так… Давай-ка, рассказывай.

Она вздохнула так тяжко, что у него сжалось сердце.

— Виктор Геннадьевич, мы были в кинотеатре, в Dream Theater… Я и мой друг, Борис.

Он кивнул, не сводя с нее глаз.

— И что же интересного вы там увидели?

— Мы смотрели фильм, потом беседовали с владельцем кинотеатра.

— О, вот как…

— Все это… Очень странно. Виктор Геннадьевич, вы говорили о каких-то слухах, связанных с Dream Theater.

— Слухи — это слухи.

— Расскажите мне. Пожалуйста.

Старый учитель грустно улыбнулся.

— Зачем повторять выдумки бабушек на лавочках? Тебе это ничем не поможет, только запутает еще больше.

— Вы предупредили меня по телефону. Если бы вы относились к этим выдумкам, как к… Выдумкам, вы бы не сделали этого.

— Но ты не послушалась.

— Я не послушалась, и теперь я хочу знать.

Прежде чем ответить, Виктор Геннадьевич неторопливо — слишком неторопливо! — снова разливал чай, выкладывал на блюдца варенье.

— Ну что же, хорошо. Но имей в виду, это не мой личный опыт, не мои наблюдения. Это… Слухи.

— Это я уже поняла.

— Так вот, говорят — говорят! — что кое-кто из людей, посетивших Dream Theater, не вернулся домой. И вообще никуда не вернулся. Эти люди исчезли, Оля. По случайности, один из тех, о ком ходят такие слухи, был моим соседом… И он действительно пропал. Но я не знаю, был ли он в Dream Theater в день своего исчезновения или когда-нибудь еще. В каждом крупном городе ежегодно пропадают без вести тысячи людей. Иногда их находят, но чаще — нет…

— Но ведь если есть такие слухи… Хотя бы даже просто слухи… Власти должны были заинтересоваться Креминым?

— Кем?

— Это фамилия владельца кинотеатра.

— Насколько я знаю, интересовались… И ничего не нашли, ни малейшей зацепки.

— А что еще говорят?

— Разве этого мало?

— Нет, не мало. Но мне кажется, вы рассказали мне не все.

Виктор Геннадьевич сделал глоток горячего ароматного напитка из фарфоровой чашки.

— Еще, — протянул он в задумчивости. — Еще говорят, что ночью над кинотеатром видели странный свет… Мертвенно-зеленое свечение, как ореол над зданием. И слышали ритмичный гул, будто работала огромная машина где-то глубоко под землей.

— И как вы это объясняете?

Учитель развел руками.

— Возможно, городское мифотворчество. Людям нужны легенды… И для такого мифотворчества Dream Theater подходит как нельзя лучше. Эта таинственность, которой владелец окружает себя и свой кинотеатр… Как тут не рождаться слухам!

— Вы сказали «возможно». Значит, вы допускаете и другое…

— Оля, я прожил много лет… Если за эти годы я что-нибудь понял, так то, что мало есть на свете вещей, которые не могли бы произойти. Очень мало.

— Я думаю, когда власти занимались кинотеатром, там все было тщательно осмотрено?

— Я тоже так думаю.

— И не нашли никаких подземных машин?

— Из машин в кинотеатре можно найти разве что проектор.

Оля допила чай и встала.

— Виктор Геннадьевич… Спасибо за ваш рассказ, но…

— Я ведь говорил, что тебе это ничем не поможет. Но… Ты была в кинотеатре, ты встречалась с его владельцем… Какое впечатление он на тебя произвел?

— Приятный, обходительный человек. Угощал нас коньяком…

— О чем вы с ним беседовали?

— В основном о фильме, который мы перед этим посмотрели. Он сказал, что занимается поисками фильмов, не вышедших на экраны. Такое у него увлечение. Потом он еще говорил что-то о магии, но это я не очень хорошо запомнила, да и не все поняла. Что-то о тонких структурах, управляющих пространством и временем…

— Магия? — Виктор Геннадьевич нахмурился. — Магия как управление? Он говорил с вами об этом?

Удивленная, Оля снова села к столу.

— Виктор Геннадьевич, вы же всегда были атеистом, всегда высмеивали всякую мистику! А сейчас…

— При чем тут атеизм, — отмахнулся учитель. — Я атеистом был и остаюсь, но это совсем другой вопрос. Магия же, как элемент реального мира, инструмент воздействия и управления… Это старая идея. Впервые она была высказана, если не ошибаюсь, в тринадцатом веке, Альбертусом Фастийским в его труде «О мирах вышних и предлежащих». Впоследствии ее варьировали многие мыслители, но широкого распространения она так и не получила. Знаешь, мне кажется, инквизиция сжигала ведьм не столько из-за их мнимой связи с Сатаной, сколько потому, что святые отцы смутно осознавали — магия превосходно обходится как без Сатаны, так и без Бога… Конечно, им не хватало ни знаний, ни мужества, чтобы вскрыть эту парадигму и глубоко проникнуть в собственные мотивы.

— Вы верите в магию? — спросила Оля с нескрываемым изумлением.

— Верить или не верить можно в Бога. А в магии, понимаемой так, как ее понимал Альбертус и его последователи, нет ничего чудесного или сверхъестественного. Как столкнуть тяжелый камень с горы? Можно раскачать его палкой, рычагом… А можно произвести магический обряд. Составляющие элементы такого обряда, реальные и материальные, войдут во взаимодействие с такими же реальными и материальными силами физического мира — гравитационными, например. Потому что будут на это настроены. Разница между первым и вторым только в том, что первое известно всем, второе же — предмет тайных знаний немногих…

— Что-то похожее говорил и Кремин.

— Он объяснил, почему обращается к этой теме?

— Нет. Это как-то всплыло в разговоре о фильме… Хотя, постойте… В конце разговора он сказал, что это знание может помочь сохранить способность к здравому суждению…

— В определенных обстоятельствах, да?

— Да, он почти так и сказал. Виктор Геннадьевич, может быть, вы…

— Нет, Оля. Нет… Увы, добавить мне нечего. Только одно…

— Что?

— Будь осторожна, девочка моя. Будь очень, очень осторожна.

 

17.

Ночью над городом пронеслась гроза, и хотя к утру тучи начинали рассеиваться, заметно похолодало. Стоя перед открытым шкафом, Борис раздумывал, как одеться в такую погоду. Он выбрал узкие брюки с темными галунами вдоль наружного шва; к ним хорошо подойдут светлые башмаки из коричневой кожи. Застегнув сорочку на груди тремя перламутровыми запонками, он повязал поверх воротника туго накрахмаленный галстук с двумя небольшими, соединенными цепочкой булавками. Жилет он выбрал черный; от бокового кармана к петлице тянулась часовая цепочка с брелоками. Затем Борис надел сюртук, положил в карман платок из тонкого батиста. Головной убор? Цилиндр — не ко времени суток, котелок не по сезону… Пожалуй, мягкая широкополая фетровая шляпа.

В прихожей возле двери были прислонены к стене очень изящная трость с ручкой в форме кольца и зонт из серого альпага. Учитывая погоду, Борис взял зонт. Мимоходом подумав о том, заложена ли уже пролетка, он протянул руку, чтобы погасить газовый рожок…

Его рука наткнулась на электрический выключатель. И снова, как тогда в супермаркете, что-то щелкнуло в его сознании, какие-то блоки памяти встали на место. Борис воззрился на свое отражение в зеркале, как на призрак. Сюртук? Жилет с часовой цепочкой?!

Он бросился в кабинет. На стенах, как и раньше, висели три плаката прежних размеров, но другие. Ни Элтона Джона, ни Кэта Стивенса, ни Гровера Вашингтона. Это были олеографии с картин (как следовало из подписей) художника Беркоса: «Первоначальный вид местности, где основан С.-Петербург», «С.-Петербург в год смерти Петра Великого» и «Современный С.-Петербург». Все подписи были выполнены в орфографических нормах девятнадцатого века, что было естественно, ибо в углу каждой олеографии стояли крошечные цифры, год печати: 1895. Олеографии выглядели совершенно новыми … Как те деньги.

Швырнув на диван шляпу, Борис бессильно рухнул на стул. Он вспоминал разговор о деньгах с Эдиком Старцевым. Подделка, имитация? Чепуха. Это невозможно, а если возможно, требует кропотливых трудов, приобретения обширных познаний в разных областях… Бумажные деньги, монеты — не одно и то же. Нет, это не подделка. Деньги настоящие… И Борис не сомневался, что аналогичный результат дала бы аналитическая экспертиза этих олеографий.

Он не думал о том, как попали к нему в квартиру олеографии и одежда, которую он какое-то время этим утром считал свой, каждодневной. Он не и думал о причинах странных сдвигов в его сознании. Думать об этом не имело смысла. Самое очевидное из предположений — безумие, галлюцинаторный комплекс. И может быть, давний… Тогда какие-то (если не большинство) из событий последнего времени могли и вовсе не происходить в действительности. Но такое предположение не слишком занимало Бориса — возможно, потому, что не слишком его пугало. Сумасшествие — это всего лишь болезнь. Правда может оказаться намного страшнее…

Переодевшись в джинсы и куртку, Борис аккуратно разместил в шкафу предметы одежды из иного столетия (разумеется, все они были новыми, как же иначе?), поставил туда же трость и зонт. Потом он выдвинул ящик стола, нашел там визитную карточку Монка, набрал телефонный номер. Знакомый голос откликнулся сразу.

— Да, слушаю.

— Альберт Игнатьевич? Говорит Борис Багрянцев.

— Рад слышать. Вы надумали продать книгу?

— Я уже объяснял вам, что книги у меня нет.

— Тогда чего же вы хотите?

— В беседе со мной вы сказали: «Я хочу купить нечто, принадлежащее вашей семье».

— Да, ну и что же?

— Разве вам не известно, что у меня нет семьи?

— Я имел в виду не только теперешнее положение, но и прошлое.

— Но теперь… У меня нет семьи, нет никаких родственников. Теперь — нет?

Монк молчал с полминуты.

— Это не совсем так, Борис.

— Да?

— Да. У вас есть родственник, очень дальний… Право, не берусь установить степень родства… Александр Николаевич Верстовский. Ему около девяноста лет…

— Вы были у него?

— Конечно.

— Где он живет?

— Хотите его навестить?

— Да, хочу.

— Вы ничего не узнаете… Как и я ничего не узнал.

— Надеюсь, вы не намерены препятствовать?

— Помилуйте! Зачем? Записывайте адрес…

Борис потянулся за карандашом, записал продиктованный адрес в телефонную книжку.

 

18.

Этот дом выглядел очень старым… Вероятно, он был построен едва ли не раньше зданий в той части города, что теперь именовалась историческим центром. Борису представилось, что когда-то этот дом стоял на отшибе, вдали от другого человеческого жилья. И лишь много позже до него дотянулись городские кварталы, заключили его в кольцо… Возможно, все было и не так, но дом разительно отличался от окружавших его строений. Двухэтажный, длинный и низкий, сложенный из некогда красного, а ныне темно-бурого осыпающегося кирпича, он дышал гибельным запустением, если еще чем-то дышал.

Взойдя по четырем ступеням замшелого крыльца, Борис поискал кнопку звонка, но не нашел ее. Над дверью висела медная ручка на проволоке. Потянув за нее, Борис услышал приглушенное позвякивание где-то в доме. Неужели кто-нибудь отзовется? Никто не может жить здесь. Монк ошибся, он перепутал адрес. Этот дом мертв, давным—давно мертв…

Но Монк не ошибся. За дверью послышались шаркающие шаги, она отворилась, и перед Борисом предстал дряхлый, согбенный старик.

— Здравствуйте, — сказал Борис. — Вы Верстовский, Александр Николаевич?

— Да, это я, — против ожидания, голос старика звучал достаточно твердо. — А вы — Борис Багрянцев. Я ждал вас…

— Ждали?

— Рано или поздно, вы должны были прийти. У меня не часто бывают гости, особенно молодые люди. Нетрудно было догадаться, кто вы такой. Проходите, что же мы через порог…

Борис шагнул в полутемный коридор. Старик провел его по скрипучей лестнице на второй этаж, пригласил жестом в небольшую комнату. Здесь почти не было мебели — железная кровать, простой стол, несколько стульев, какие-то ветхие шкафчики. Из одного такого шкафчика Верстовский достал графин с красноватой жидкостью и две рюмки.

— Не откажите, — он поставил графин на край стола. — Моя домашняя настойка. Собственное изобретение! Мне девяносто два года, а я принимаю понемножечку каждый день, как лекарство… И чувствую себя неплохо для моих лет.

Борис вежливо кивнул, старик наполнил рюмки. Совсем недурно, подумал Борис, отведав терпкого напитка. Лесные летние ароматы смешивались с едва различимой пряной горечью. У Бориса слегка закружилась голова.

— Вижу, вам понравилось, — глаза Верстовского странно блеснули. — Не ограничивайте себя, это безвредно.

— Я за рулем…

— Сильно не опьянеете, да и то быстро выветрится… Итак, что же привело вас ко мне? Желание познакомиться с родственником?

— И это тоже.

— Дальним родственником. Весьма и весьма дальним! Я приходился Татьяне Сергеевне, вашей бабке с материнской стороны… Ну, не будем вычислять, кем. Это утомительное занятие… И ведь не этот вопрос вас больше всего интересует? Спрашивайте…

Отставив пустую рюмку, Борис вдруг задумался. Спрашивать — о чем? В самом деле, зачем он сюда приехал? Он окинул взглядом стены, оклеенные бледно-голубыми обоями, запыленные окна, часы-ходики, лампу под матерчатым оранжевым абажуром. Внезапное чувство беспомощности захватило его. Он сказал то, чего говорить вовсе не собирался.

— Александр Николаевич, я не так уж много знаю о моей семье…

— И хотели бы, — подхватил Верстовский, — узнать больше? К сожалению, я мало чем смогу вам помочь. Историю вашей семьи я не изучал, да и отношения мои с вашей бабкой всегда были… Гм… Не лучшими. Мы годами не виделись.

— Она исчезла, — проговорил Борис. — Об этом вам известно?

— Да. Когда ее искали, обращались и ко мне… Боюсь, они были не слишком настойчивы в поисках. Когда пропадает обыкновенный пожилой человек, это… Скажем так, не сенсация. Прокурор города не берет такие дела под личный контроль.

— Она оставила мне фамильную шкатулку… То есть, нельзя сказать «оставила»… Ведь никто не знает, умерла ли она…

— Я видел шкатулку, много лет назад.

— Вы видели, что там написано?

— «Свет истины в полуденном огне»… И так далее. Не представляю, что бы это могло означать.

— И еще какая-то книга… Которой у меня нет. Мне предлагали за нее огромные деньги.

— Альберт Игнатьевич Монк предлагал?

— Да, он.

— Он был здесь… Выспрашивал и меня насчет книги. Когда убедился, что я ничего о ней и не слышал, высказал предположение, что книга может быть спрятана где-то в моем доме…

— А почему он так подумал?

— Я не знаю, почему он так подумал… Наверное, потому, что это старый дом. И если кто-то из вашей семьи хотел спрятать книгу… Мог пробраться сюда в мое отсутствие… А впрочем, не знаю. Может быть, у Монка были другие соображения. Он просил разрешения обыскать дом. Я пустил его в подвалы…

— Здесь есть подвалы? — заинтересовался Борис.

— Бывшие винные погреба. Сейчас там пусто, все заброшено…

— А книга? Монк не сказал конкретно, что это за книга? Не назвал ее?.

— Нет, — лаконично ответил Верстовский.

— Не позволите ли вы и мне осмотреть подвалы?

— Пожалуйста, — произнес Александр Николаевич, пожимая плечами. — Если вам угодно терять время в пустых подвалах… Сейчас я найду свечу, электричества там нет…

Он встал, открыл один из шкафчиков, потом другой, третий. Свечи нашлись только в четвертом. Верстовский укрепил свечу в старинном бронзовом подсвечнике.

— Идемте, — коротко сказал он.

Они спустились на первый этаж, Верстовский отпер навесной замок на деревянной двери. Когда он открыл эту дверь, из-за нее пахнуло столетней сыростью. Верстовский достал из кармана спички, передал подсвечник Борису и зажег свечу.

— Прошу, — он махнул рукой в темноту. — Я подожду вас наверху.

— Разве вы со мной не пойдете?

— Нет уж, увольте!

Борису послышалась нотка страха в голосе старика.

— Почему? — спросил он.

— Потому что… Юноша, вам это может показаться смешным, но я очень давно живу в этом доме… Там что-то есть… В подвалах.

— Что там может быть? Вы сказали, что подвалы пусты…

— Да, они пусты, — Верстовский присел на невысокий выступ кирпичной стены. — Но, скажу я вам… Это все из-за вашей семьи, будь она неладна! Даже отдаленно принадлежать к ней — дело невеселое! Вы прокляты, прокляты все!

Ошарашенный этим неожиданным выпадом, Борис встрепенулся и невольно отступил на полшага — дальше была стена. Отблеск пламени свечи плясал в прозрачных глазах старика, делая их желтыми, как глаза ягуара.

— Все эти смерти, — бормотал Верстовский, — все эти исчезновения… Да, я знаю кое-что! Побольше вашего, как-нибудь… Никто из вашей семьи не умер мирно и покойно. Их сожрали чудовища, а теперь чудовища здесь, в моих подвалах! Они придут и за мной! Однажды они выберутся оттуда, и тогда…

Старик внезапно замолчал, вперив безумный взгляд в стену выше плеча Бориса. Он тяжело дышал, проводил рукой по жидким волосам. Постепенно его лицо приобрело более осмысленное выражение, и он смущенно произнес.

— Простите. Я тут черт-де чего наговорил… На меня иногда, знаете, находит… Если вы доживете до девяноста двух, поймете… Занимайтесь спокойно вашими исследованиями. Я наверху.

Он растворился в полутьме коридора, и еще долго скрипели ступеньки лестницы под его медленными шагами. Потом хлопнула дверь.

«Занимайтесь спокойно вашими исследованиями»! Борис заглянул в дверной проем, ведущий к подвалам. Колеблющееся пламя свечи осветило крутые ступени, каменный свод. Войти туда… И что помешает сумасшедшему старику вернуться, закрыть дверь, сколоченную из толстенных досок, навесить замок? Тут кричи не кричи, никто не услышит. И никому не придет в голову искать Бориса здесь. Разве что… Монку? Альберт Игнатьевич — единственный, кто знает, куда направился Борис.

Но не мысли о Монке придали Борису решимости. В конце концов, станет ли Монк его разыскивать, по крайней мере прежде, чем… Нет, это было презрение к собственной трусости. Он ясно осознал, что боится не сумасшедшего старика наверху. «Вам это может показаться смешным… Там что-то есть… В подвалах…» Нет, это не казалось Борису смешным. Ему было страшно, и он презирал себя за это.

Держа свечу так, чтобы пламя не слепило глаза, он шагнул за порог. Затхлый, сырой дух подвалов ощущался тем сильнее, чем ниже спускался Борис. Примешивался еще какой-то запах с гнилостным оттенком… Тут, наверное, обитают крысы.

Подвалы располагались анфиладой, один за другим. В первом под каменным куполом потолка громоздились бочки — металлические обручи проржавели, некоторые из них лопнули. Проходя мимо, Борис задел одну из бочек, и она рассыпалась на его глазах. В другом подвале он увидел множество полок, уставленных пустыми бутылками. Борис взял одну из бутылок, взвесил в руке. Она была отлита из тяжелого зеленого стекла, на вогнутом дне виднелись рельефные цифры «1863». Если на этих бутылках и были когда-то этикетки, они давно обратились в прах. Или в те времена до этикеток еще не додумались?

Борис поставил бутылку на место и двинулся дальше. Безнадежно все это… Что он рассчитывал здесь обнаружить — тайник с книгой? Ключ к истории его семьи? Разгадку произошедших с ним событий? Это всего лишь пустые подвалы.

Миновав последний подвал, где не было ни бочек, ни бутылок, а только полусгнившие обломки каких-то ящиков, Борис уперся в закрытую деревянную дверцу высотой не более полутора метров. Он потянул за ржавую ручку. Не открывается… Тогда он толкнул дверь от себя, и к его изумлению, она легко отворилась, даже не скрипнув. Наклонившись, Борис вошел.

Он очутился в длинном помещении, наподобие коридора. Насколько длинном, он не мог видеть, потому что свет его свечи был слишком слаб. Уже в нескольких метрах все тонуло в чернильном мраке.

В нерешительности Борис остановился. Идти дальше… А зачем? И без того понятно, что искать здесь нечего. Тайник? Так не простукивать же все стены. На такие изыскания ушли бы месяцы… Да и нет тут никаких тайников. А если все же есть и книга действительно хранилась там, давно погибла от сырости. Хотя… Ведь тот, кто спрятал книгу, должен был подумать об этом и как-то защитить ее?

Во тьме впереди послышался тихий звук. Настолько тихий, что Борис не поручился бы за его реальность… Скребущий, жалобный звук, равно похожий на скрип оседающего дерева и…

На голос живого существа.

Крысы?

— Эй! — крикнул Борис… Нет, попытался крикнуть, потому что получилось у него невнятное сипение.

Звук повторился… Да, теперь это было несомненно. Что-то приближалось из мрака. Борис поднял свечу выше.

Два красных огонька засветились в темноте, примерно на высоте человеческого роста. Они слегка покачивались… Они надвигались. Вскоре видны были уже вытянутые веретенообразные зрачки горящих глаз этого неведомого порождения тьмы.

«Там что-то есть… В подвалах…»

Борис попятился, наткнулся на стену. Не в силах повернуться спиной к этим завораживающим огням, он ухитрился боком протиснуться в дверцу, захлопнул ее…

ШАГИ! Оно совсем рядом, за дверью.

Нет, сказал себе Борис. Это иллюзия… Галлюцинация. Ничем, кроме галлюцинации, это нельзя объяснить.

Прямо за дверью раздался протяжный тоскливый вой, потом долгий звук, будто острые когти процарапывали дерево. Борис повернулся и опрометью кинулся бежать. Свеча его погасла, и по лестнице он взбирался уже в кромешной темноте. На одной из верхних ступеней его нога сорвалась, и он упал, сильно ударившись головой о камень. Бронзовый подсвечник со звоном покатился вниз. Борис не потерял сознания, радужные круги завертелись перед ним. И где-то далеко-далеко… Там, откуда они летели… Там была едва различимая фигурка… Девушка в темных полупрозрачных одеяниях.

Без лица.

Он услышал хрипловатый шепот, доносящийся не то из подвала, не то оттуда, где стояла девушка.

— Ты не нужен там… Здесь, глубоко внизу, о тебе позаботятся…

Отчаянным рывком Борис преодолел последние ступени. Лихорадочным усилием затворив толстую дверь, он накинул на петлю металлическую полосу и вбросил дужку замка. Пошатываясь, точно пьяный, он побрел не наверх, где ждал его старик, а к выходу. Зачем подниматься? Ему нечего сказать старику.

Наружная дверь была не заперта. Борис вышел на крыльцо, сощурившись от ударивших из просвета среди туч солнечных лучей. Он постоял немного, вдыхая чистый и прохладный после грозы воздух.

Потом он направился к машине.

 

19.

В ожидании лифта Оля нервничала. Когда (спустя вечность!) раскрылись перед ней приглашающе автоматические двери, она едва не повернулась, чтобы уйти из этого дома и больше не возвращаться сюда. Однако, ей все-таки удалось себя пересилить… Она шагнула в кабину и надавила на кнопку десятого этажа — сильно, словно от этого лифт мог подняться быстрее.

Возле двери квартиры она снова замешкалась, но тут ей уже проще было взять себя в руки (Рубикон перейден!) и позвонить.

Открыла красивая темноволосая женщина лет сорока, в вечернем платье и туфлях на высоком каблуке. Судя по одежде и тщательно наложенному макияжу, она собиралась уходить.

— Ракитина? — женщина отступила в прихожую. — Вот кого я меньше всего чаяла увидеть…

— Анастасия Владимировна, — пролепетала Оля едва слышно, — мне нужна ваша помощь.

— Профессиональная? — усмехнулась хозяйка квартиры.

— Да.

— Это меня еще больше удивляет. У меня очень мало времени… Но входи, поговорим. Любопытно…

Следом за ней Оля прошла в просторную гостиную, села в предложенное хозяйкой кресло. Анастасия Владимировна уселась напротив нее, закурила, разглядывая гостью в упор. Оля молчала; хозяйка заговорила сама.

— Передо мной Ольга Ракитина… Та самая Ольга Ракитина, которая публично оскорбила меня. Назвала шарлатанкой и… Как еще? Ах да, пиявкой, паразитирующей на суевериях и человеческих несчастьях. Конечно, тебя до некоторой степени извиняет то, что ты лыка не вязала. В уголовном кодексе, правда, опьянение считается обстоятельством отягчающим. Но ладно, мы не в суде… И вот теперь эта Ольга Ракитина приходит ко мне за помощью. К небезызвестной шарлатанке Анастасии Раевской. Любопытно!

— Мне… Лучше уйти, — сказала Оля, поднимаясь.

— Сидеть! — прикрикнула Раевская. — Мы едва ли друзья, вернее — ты мой недруг, потому что я тебе не сделала ничего плохого. И раз ты пришла сюда, значит, тебе очень нужно… Последняя инстанция, правильно?

— Правильно…

— Я попробую тебе помочь.

— У меня нет денег…

— С этим как-нибудь разберемся…

— И у вас нет времени сейчас. Может быть, я приду в другой раз?

— Пустяки, я собиралась на презентацию. Пусть сегодня презентуют без меня.

— Не так-то просто объяснить, в чем моя проблема, Анастасия Владимировна…

— Не надо ничего объяснять. Я должна увидеть … А если я ничего не увижу сама, объяснения не помогут.

Раевская встала, погасила сигарету, поставила стул в центре комнаты.

— Пересядь сюда.

Оля повиновалась. Анастасия Владимировна вышла на минуту и вернулась с маленьким стаканчиком, на дне которого плескалась зеленая жидкость.

— Выпей это.

Оля сделала осторожный глоток. Комната поплыла перед ее глазами, но лишь на мгновение. Вслед за этим очертания предметов обрели небывалую четкость, словно Оля смотрела сквозь какие-то фантастические контактные линзы, позволяющие проникнуть в самую сущность вещей.

Задернув шторы, Анастасия Владимировна поставила перед Олей зеркало. Еще два зеркала она разместила за спиной Оли так, чтобы все три взаимно отражались. Затем она зажгла свечи — шесть, по две у каждого зеркала. Над каждой свечой она укрепила изогнутый зажим с коричневатой лучиной, вроде ароматических палочек, что продаются в магазинах с индийскими сувенирами. Комната заполнилась разноцветными клубами экзотических фимиамов. Они перемешивались, поднимаясь к потолку, но странным образом каждая струйка дыма сохраняла свой первоначальный цвет.

Раевская стояла за спинкой стула, держа ладони в нескольких сантиметрах от висков Оли. В зеркале Оля видела ее лицо с полуприкрытыми глазами, бледное, сосредоточенное. Раевская что-то шептала, так тихо, что нельзя было разобрать ни слова. Паук, притаившийся в глубинах сознания Оли, зашевелился, встревожился,

/тук-тук-тук-тук-тук /

побежал проверять свои соединения. Компьютер по-прежнему работал.

— Я буду задавать вопросы, — сказала Раевская, — отвечай только «да» или «нет». Тебе кажется, будто кто-то управляет тобой?

— Да.

— Твои добрые намерения оборачиваются злом?

— Да.

— Не по твоей воле?

— Да.

— И в то же время ты не уверена, что это не ты, не твоя воля?

— Да.

— Все так, — резко уронила Раевская, опуская руки. — Ты не одна, девочка. В тебе враг, чужой. Он уничтожит тебя, полностью. Останется только он.

Едва не свалившись со стула, Оля обернулась.

— Что же делать?

— Сиди, сиди, — Раевская придержала Олю за плечи, разворачивая ее к зеркалу, которое совсем уже заволакивал разноцветный дым. — Средство есть, но оно… Очень болезненно. Готова ли ты?

— Готова ли я?! Да ведь иначе я погибну!

— Тогда… ВСТАТЬ!!!

Руки Раевской метнулись к вискам Оли. Подчиняясь жесткому приказу, Оля попыталась подняться со стула. Ноги не слушались ее. С третьей или четвертой попытки она встала, шатаясь… Зеркало заколыхалось перед ней. К ее вискам от ладоней Раевской заструились голубые иглы света… В зеркале…

Паук в сильнейшей тревоге носился по своим рвущимся сетям. Его компьютер продолжал работать, но искрило то тут, то там, и он не мог восстановить управление. Раевская продолжала нашептывать, обливая голову Оли голубым светом. Этот свет не исчезал, он накапливался, струился вниз на плечи, на грудь, на руки, и вскоре все тело Оли было окутано голубым сиянием.

— ПРОЧЬ!!! — крикнула вдруг Раевская так, что качнулись все шесть язычков пламени.

Голубые иглы сменились ярко-алыми. В этот миг такая острая боль пронзила голову Оли, что все испытанные ей до сих пор страдания представились бы пустяком, если бы она могла их вспомнить. Но она не могла. Боль заполняла все.

— Держись! — кричала Раевская. — Стой, ты не должна сесть, не должна! Не закрывай глаза! В зеркало! СМОТРИ В ЗЕРКАЛО!!!

И в зеркале…

В колышащемся зеркале…

Оля увидела ПАУКА.

Он был там, огромный и отвратительный, он лежал на спине, содрогаясь в агонии, его покрытые слизью, суставчатые лапы вытягивались и поджимались. Мохнатое брюхо пульсировало, словно паук судорожно дышал. Боль… Оле казалось, что вырезали и вынули кусок из ее мозга, а в зияющую рану заливают кипяток. Брюхо паука лопнуло, забрызгав зеркало изнутри омерзительной зеленоватой жижей. Боль сконцентрировалась в одной точке справа… Оля закричала, падая. Комната, зеркало — все померкло в ее глазах.

Она очнулась на диване. Раевская сидела на стуле возле нее, прижимая к ее правому виску ватный тампон, смоченный какой-то прохладной жидкостью. Голова еще болела, но это было скорее дальнее напоминание из гулкой пустоты. Свечи не горели, окна были открыты. В комнате рассеивался цветной дым.

— Вот и все, девочка, — произнесла Анастасия Владимировна с усталой улыбкой, — вот и все…

Она протянула Оле стаканчик. Оля приподнялась на подушках, послушно выпила горьковатое снадобье. Ощущение пустоты внутри не проходило… Не враждебная пустота, а пустота освобождения. И скоро она заполнится…

— Что… Это было? — пробормотала Оля.

— Я не знаю, — просто ответила Раевская.

— Вы… Не знаете?

— Нет. Откуда же мне знать? Я не ученый, не исследователь этих явлений. Мой дар — интуиция… Или инстинкт… Что-то такое. Конечно, я училась… Я знаю, как это сделать, но я не всегда знаю, что я делаю.

— Анастасия Владимировна…

— Да?

— Простите меня.

Раевская погладила Олю по растрепавшимся волосам.

— Ну, что ты… Все хорошо.

— Он не вернется?

— Нет.

— А с деньгами… Я обязательно что-нибудь придумаю. Я продам свои…

— Нет, нет, — Раевская покачал головой. — Платить ничего не нужно.

— Почему?

— Ты уже заплатила.

 

20.

Телефон в квартире Бориса не отвечал, его мобильный тоже. Оля поехала к нему. Теперь она могла без страха сесть в автобус.

Поднявшись по лестнице, она долго звонила в квартиру. Она продолжала удерживать кнопку звонка даже и тогда, когда стало совершенно ясно, что дома Бориса нет. Отчаявшись, она зачем-то дернула ручку двери…

Дверь плавно отворилась. Оля нахмурилась. Квартира не заперта?!

— Борис! — позвала Оля из прихожей.

Молчание. Закрыв за собой дверь, Оля заглянула в кухню и в ванную, прошла по комнатам. Нигде никого.

В кабинете, присев к столу, она подвинула к себе телефон и набрала мобильный номер Бориса. В ответ раздалось верещание с полки. Оля посмотрела туда и увидела коробочку мобильного телефона. Она медленно положила трубку.

Что-то здесь, в кабинете, было не так… Внезапно она сообразила: плакаты! Вместо музыкантов — какие-то виды Санкт-Петербурга… Оля вспомнила рассказ Бориса о превращении денег. Не произошло ли и здесь то же самое?

Она снова сняла трубку и позвонила в справочную.

— Посмотрите номер ресторана «Эллингтон», пожалуйста… Минуточку, записываю… Спасибо.

Сразу же она позвонила в ресторан.

— Алло, здравствуйте… Это говорит Оля Ракитина… Да, вы меня не знаете… Я знакомая Бориса Багрянцева, ищу его… Не появлялся? Сами ищете? Да, насчет репетиции… Хорошо, передам, когда увижу. Спасибо… Извините.

Отодвинув телефонный аппарат на прежнее место, она встала и принялась изучать олеографии. Если верить датам, они были отпечатаны в 1895 году. Но как могли они так хорошо сохраниться с тех времен? Если только… Если действительно не повторилась история с деньгами. Тех денег она не видела, но Борис говорил, что они выглядели новыми.

Переходя от одной олеографии к другой, она очутилась перед шкафом, открыла его и замерла, не веря глазам. Сюртук… Сорочка с крахмальным воротником, застегивающаяся запонками на груди… Жилет с часовой цепочкой и брелоками… Оля взвесила цепочку в ладони. Похоже на золото… Откуда у Бориса эта одежда, зачем она ему? Вряд ли он играет в любительском театре… К тому же для цепочки сценического костюма совсем не обязательно использовать настоящее золото. А это что за смешные шляпы? Цилиндр, котелок — так они называются? А вот в углу серый зонт и трость с ручкой-кольцом из слоновой кости. Очень красивая, изящная трость.

Оля вынула трость из шкафа; ее было удобно и приятно держать в руках. Легко, одними кончиками пальцев Оля погладила полированное дерево трости, ощущая его скрытое тепло. Это тепло проникало в нее, растекалось истомой по всему телу… Комната расплывалась, пропадала. Оля была уже не здесь. Перед ее внутренним взором вставали деревья-великаны векового леса, башни замка за холмом. Всадники на лесной дороге, сверкание обнаженных мечей… Короткая, яростная схватка; но слишком далеко, чтобы хорошо разглядеть сражающихся всадников.

Это видение промелькнуло за секунды, а следом за тем Оля оказалась на городской улице, запруженной каретами, экипажами всех мастей, извозчичьими пролетками, вагонами конки. Было очень шумно; по тротуарам шли люди в одеждах, похожих на те, что она обнаружила в шкафу Бориса. Оля шла с ними, читала вывески, уличную рекламу, все в дореформенной орфографии. «Склады чаев китайских, цейлонских и японских купца И. Е. Дубинина»… «Какао Ван-Гоутен, быстро и хорошо»… «Минеральная горькая вода источника Франц-Иосиф»… «Секрет красоты — глицеро-вазелиновое мыло молодости»… «Американские швейные машины Нью-Гом»…

Один плакат за стеклом витрины особенно ее привлек, она остановилась и подошла поближе, чтобы прочитать текст полностью.

«Торговый дом Ф. Иохим и Ко., самые большие склады фотографических принадлежностей. Специальное отделение волшебных фонарей и картин к ним. Депо настоящих усовершенствованных фонографов Эдисона и американских графофонов, последние от 25 рублей. Громадный выбор напетых и оркестровых валиков, исключительно собственного заряжения».

Оле стало весело. Ей вдруг очень захотелось купить «американский графофон» (именно так, не граммофон!) с «напетыми и оркестровыми валиками». Она не чувствовала себя чужой в этом городе.

Пестрая толпа увлекала ее дальше, вдоль улицы, идущей под уклон. И по мере того, как этот уклон становился круче, толпа редела, все меньше оставалось людей и экипажей. Темнело. Блестящие витрины сменялись закопченными стенами мрачных каменных домов. Наконец, Оля осталась одна, без следа прежней беззаботной веселости. Тревога владела ей. Слишком быстро сгущалась тьма над городом… И это был уже другой город, в иной глуби времен, гораздо глубже. Это был город страха.

И там, впереди во тьме, Оля смутно угадывала чье-то присутствие. Некто безликий был там… Связанный с ней таинственной, неразрывной нитью. Страх… Вой стаи псов, охваченной ужасом перед наступлением тьмы.

Наваждение схлынуло в единый миг. Оля снова стояла в кабинете Бориса, держа в руках легкую удобную трость. Осторожно, точно боясь вызвать некий катаклизм слишком резким движением, она поставила трость в шкаф и прикрыла дверцу.

Нет, это не маскарад и не театральный реквизит. Происходит что-то очень серьезное…Смертельно серьезное.

И то, что стоит за этим, не указывает путей.

Оля вышла из кабинета и осмотрелась в гостиной. Здесь как будто ничего не изменилось, и в прихожей тоже…

Но это было не так. На косяке у двери она увидела семь латинских букв, процарапанных наискось в белой краске. Семь букв, которые заставили ее похолодеть.

N I E M A N D.