1.

Во время верховых прогулок граф Александр Ланге часто сворачивал к избушке своего лесничего. Чаще, чем это ему требовалось, чтобы узнать, что происходит в его обширных лесных владениях, или обсудить охотничьи перспективы. И не так уж подолгу беседовал он с лесничим. Причина его посещений была в другом.

Этим ясным утром граф Ланге, двадцатишестилетний красавец и элегантнейший денди, недавний выпускник Санкт-Петербургского Императорского университета, вновь подъехал к лесной избушке. Спешившись и укрепив поводья на коновязи, он открыл незапертую (и никогда не запиравшуюся) дверь.

— Иван Савельевич! — с порога окликнул он лесничего.

— Я здесь, ваше сиятельство! — донеслось в ответ из-за дома, из маленького хозяйственного дворика. — Сию минуту…

Гораздо скорее, нежели через минуту, лесничий предстал перед молодым графом.

— Ко мне приезжают друзья, — сказал Александр Ланге, — думаем поохотиться…

— Опять студенты, ваше сиятельство? Ох уж, мне эти студенты…

— А чем вам не нравятся студенты? — притворно удивился Ланге.

— Да уж вы знаете, чем… Шебутная публика. Охотнички! Стрелять-то не умеют, одни подранки в лесу. Им бы только поглощать напитки с заводов любезного господина Смирнова… А смутьянов среди них сколько! Зою с толку сбивают…

— Вот кстати, о Зое, — Ланге попытался сделать вид, что вспомнил о дочери лесничего попутно, в ходе разговора. — Хотел бы ее повидать… Где она?

Иван Савельевич лукаво улыбнулся.

— На ручье, в охотничьем домике…

— А, ну что ж… Пожалуй, прогуляюсь туда пешком. Таким утром пройтись по лесной тропинке — сплошное удовольствие. А вообще, Иван Савельевич, отстали вы тут от благ европейской цивилизации. Пора устанавливать между вашими резиденциями прямую связь.

— Какую же связь, ваше сиятельство? Неужто телеграф проведете?

— Телеграф! Нет, вы положительно отстали, друг мой. Телефон! Изумительное изобретение мистера Белла… Без телефона современную жизнь и представить нельзя.

— А, телефон, — протянул лесничий уважительно, но довольно равнодушно. — Это хорошо в городах… А у нас… Столбы, провода… Электричество опять же.

— Ничего, ничего, — Ланге покровительственно похлопал Ивана Савельевича по плечу. — Дайте срок! Электричество в мой дом уже проводят… Скоро вы увидите иллюминацию не хуже, чем на парижской выставке. А там и до телефона дойдет.

Не прощаясь, он повернулся и легким упругим шагом направился к тропинке, ведущей к ручью. Лесничий смотрел ему вслед с затаенной надеждой.

Граф Ланге, впрочем, не солгал — ему действительно доставляло удовольствие просто идти под сенью своего леса. Он искренне наслаждался щебетом птиц, шумом ветра в высоких кронах, запахами лесных трав и цветов на полянах… И восхитительным чувством, что все вокруг на много миль принадлежит ему. Он еще не успел вновь привыкнуть к этому чувству. В Санкт-Петербурге, в университете, вдали от своих владений, он мог думать о таких вещах лишь отвлеченно… А заговори он о чем-то подобном, его бы не поняли. Среди студентов был в большой моде радикальный демократизм. Некоторые (аристократы в том числе) даже вступали в нелегальные организации или сами их создавали. Чтобы не прослыть врагом прогресса, в радикала играл и граф Ланге… На словах, разумеется. У него не было ни малейшего желания менять существующие порядки. А теперь, когда он вернулся, мало что было для него дороже этого ощущения обладания и власти…

И еще — ему принадлежала Зоя.

 

2.

Стоя за стеной густого кустарника, Ланге осторожно раздвинул ветви. Он улыбался, наблюдая за обнаженной девушкой, купавшейся в кристальном ручье.

К ее длинным, до пояса, черным волосам не шло ни одно тривиальное сравнение вроде «воронова крыла». Они были черны, как ночь Вселенной. И в ее огромных карих глазах под черными вразлет бровями вращались, завлекая, звездные спирали галактик… Ланге знал, как могут увлечь в опасную бездну эти глаза. Вихрь стремительного падения, которое нельзя прервать, падения к вершине, к утолению жажды…

На груди Зои, тяжелой для ее хрупкой фигурки, поблескивали в солнечных лучах капельки воды. Девушка была прекрасна. Ее дикую красоту едва ли оценили бы в столичных салонах, но здесь, когда она, как дриада, плескалась в ручье и смеялась, она была сестрой леса, столь же прекрасной, как сама природа. В разрезе ее загадочных глаз, в изгибе полных чувственных губ было что-то самой природе свойственное, глубинное, изначальное. Ланге не раз тщился разгадать, к какому народу относились ее далекие предки. Может быть, к давно исчезнувшим племенам, владевшим тайнами естественного бытия… Однако Ланге никогда не расспрашивал лесничего о том, кем была его умершая жена, мать Зои. Не спрашивал он и саму девушку. Что-то словно предостерегало его от таких расспросов.

Он тихонько насвистел мотивчик из популярной оперетты. Зоя услышала, вскинула голову, ее волосы колыхнулись густой волной. Она знала эту мелодию, служившую им шутливым любовным паролем. Влюбленные всегда придумывают особый язык, в который могут входить не только слова.

Покинув свое укрытие, Ланге зашагал к берегу ручья. Зоя стояла перед ним по колено в воде, без тени смущения. Когда он подошел ближе, она наклонилась, погрузила ладони в воду и со смехом осыпала Ланге сверкающим дождем брызг.

— Поймай меня, Александр! — весело крикнула она, бросаясь бежать вдоль берега.

Он не спешил кинуться вдогонку, любуясь издали ее грацией бегущей лани. Близ бревенчатого охотничьего домика девушка остановилась и обернулась.

— Почему ты меня не ловишь? — спросила она обиженно.

— Кто это сказал! — воскликнул он, приближаясь осторожно, изображая охотника, подкрадывающегося к чуткой дичи.

Когда расстояние между ними изрядно сократилось, он прыгнул, как тигр, обнял ее, повалил на мягкую траву. Они катились по траве, хохотали, как дети… Он ощущал ее пахнущее молоком дыхание, холод ее кожи в каплях ледяной воды.

— Подожди, подожди немного… — она отвела его руку.

Он вскочил, помог ей подняться, тут же подхватил на руки и внес в охотничий домик. Там он уложил ее на застланную кровать, покрывая все ее тело нежными и страстными поцелуями. Вкус холодной чистой воды на губах не остужал его, а разжигал.

— Подожди, — снова прошептала она.

— Да чего же ждать?

— Сейчас придет Лейе…

Ланге отшатнулся. Отвращение исказило его лицо.

— Опять твой злобный гном! Как я его ненавижу! Я прикажу гнать его борзыми, если он…

— Перестань. Ты несправедлив к нему… И ко мне. Сколько у тебя слуг? Сотня, две? А почему рядом со мной не может быть хотя бы одной преданной души?

— Душа! Какая душа у этого монстра? Такая же уродливая, как и он сам!

В крайнем раздражении Ланге отвернулся к полуслепому окошку. Ссоры из-за Лейе возникали постоянно. Горбатый немой карлик играл в жизни Зои роль, не совсем понятную молодому графу. Не то карлик был ее слугой, чуть ли не рабом, не то Зоя оказывала ему покровительство… А порой Ланге казалось, что она как-то зависит от него. Он не знал в точности, откуда взялся Лейе; Зоя утверждала, что он сбежал из бродячего цирка, где подвергался всяческим унижениям, а она приютила его. Неизвестно, как он ухитрился объяснить ей это и даже просто сообщить, как его зовут — немой и вдобавок неграмотный, так что не мог и написать. Но Зоя как-то умела с ним разговаривать. Ланге не потерпел бы это маленькое чудовище в своих владениях… Но он не был уверен, что репрессии против Лейе не приведут к разрыву с Зоей.

— Александр, — Зоя подошла к нему сзади, положила руки на его плечи. — Прошу тебя, не сердись. Я послала Лейе собрать для меня кое-какие травы. Он принесет их, я тут же отправлю его с поручением к отцу, и мы будем одни…

— Ну, хорошо, — пробурчал примирительно Ланге, — хорошо…

Зоя просияла. Подарив Ланге долгий поцелуй, она принялась облачаться в охотничий костюм.

 

3.

— Извозчик!

Владимир Кордин шагнул на мостовую, сел в остановившуюся возле него извозчичью пролетку.

— Вези на Предтеченскую, к театру…

На углу стоял городовой. Он пристально всмотрелся в извозчика и седока, приготовился записывать номер. Кордину опасаться было нечего, он заплатил долг обществу за свои последние прегрешения и в настоящий момент был перед законом чист. Поэтому он лишь с ленивым любопытством подумал, какие же правила нарушил извозчик. Может быть, сблизился с идущим впереди экипажем теснее, чем на положенные три сажени? Впрочем, нарушения всегда найдутся, а записанный номер — это штраф.

Извозчик это тоже понимал. С кличем «Берегись!» он бросил полтинник под ноги городовому. Тот будто и не заметил монеты, но украдкой наступил на нее сапогом.

— Что, брат? — весело спросил Кордин. — Лучше мало сейчас, чем много потом?

— Да ну тебя, барин, — расстроенно отмахнулся извозчик. — Житья нет от этих поборов…

— Не унывай, возмещу тебе убыток… Прибавь-ка ходу!

За полквартала до театра Сельвинского Кордин расплатился с извозчиком, добавив щедрые чаевые. Он направился не к театру, а к роскошному дому, почти дворцу на противоположной стороне улицы. По-хозяйски он вошел в вестибюль.

— Елена Андреевна дома? — спросил он у появившегося лакея.

— Баронесса не принимают… Нездоровы…

— Меня она примет.

Лакей с сомнением оглядел элегантный, но немного чересчур дерзкий, на грани хорошего вкуса, костюм визитера.

— Как прикажете доложить?

— Доложи — Владимир…

— Просто Владимир?

— Да, да, — нетерпеливо подтвердил Кордин. — Вот же цербер… Ты, видно, недавно служишь?

— Две недели, сударь.

— Не «сударь», а «ваша милость»… А прежде, часом, в охранном отделении не служил?

— Изволите ли видеть, ваша милость…

— Все! — Кордин взмахнул тростью. — Быстро докладывать, одна нога здесь, другая там!

Лакей побежал наверх по устланной бордовым ковром мраморной лестнице. Кордин сбросил на руки другому слуге плащ, шляпу и трость, прошелся по вестибюлю, рассматривая подзабытые им витражи.

Ждал он недолго. Уже через минуту его сестра, золотоволосая красавица, со слезами на глазах обнимала его.

— Владимир…

Кордин поцеловал ее в губы, вложив в этот поцелуй более чем братскую нежность. И она ответила ему более пылко, чем приличествовало родной сестре… Смутившись, она покраснела, отступила.

— Ну, здравствуй, Лена — сказал Кордин, с явным удовольствием разглядывая сестру. — Ты мало изменилась за эти два года, разве что стала еще соблазнительнее…

— Два года, два месяца и четыре дня…

— Ого! — восхитился Кордин. — Не скрою, приятно, когда считают и дни… Но не будем же мы здесь разговаривать?

— Идем в библиотеку… Или в курительную?

— В курительную, — выбрал он. — И вели принести вина.

— Какого?

— Моего любимого! Ты все забыла, считая дни? «А в таверне, в бокалах не много вина, и в угасших сердцах еще меньше надежды…». Нет, нет! — он засмеялся. — Эти стихи сейчас ко мне не относятся. Мое сердце пламенеет огнем новых надежд!

Елена взглянула на брата с плохо скрытой тревогой, но ничего на это заявление не ответила. Вызвав лакея нажатием кнопки электрического звонка, она распорядилась подать в курительную вино.

Путь пролегал через картинную галерею, длинный и узкий зал, вытянувшийся вдоль фасада. Здесь внимание Кордина привлекли несколько картин, которых он не видел прежде.

— Продолжаешь пополнять свое собрание?

— Пополняла до недавнего времени. Я больше не покупаю картин.

— О! Надеюсь, не из-за денежных затруднений?

— Конечно, нет… Владимир, об этом потом. Посмотри лучше, вот неплохой пейзаж Яна Сиберехтса… Около 1660 года… Вот портреты Констанс-Мари Шарпантье, ученицы Давида. Очень милые, правда?

— Да, мило… А эта картина? Лукас Ван Уден?

— Как видишь, подписи художника нет, но я купила ее как ван Удена. Это полотно помог атрибутировать профессор Сергеев, если ты его помнишь…

— Еще бы! Этому специалисту можно доверять… Он дал письменное заключение за своей подписью?

— Да…

— Тогда все в порядке. И сколько ты заплатила за творение антверпенского ремесленника?

— Ван Уден был учеником Рубенса, как-никак!

— Помощником, а не учеником… Так сколько?

— Двенадцать тысяч.

— О темпора, о морес… — Кордин рассматривал картину вплотную, затем отошел назад, прищурился. — Не вижу оснований опровергать уважаемого профессора. Ван Уден, его рука. Примерно 1630-й год или около того. Он тогда так писал… Смелые диагонали! Посмотри, в какой динамичный поток сливаются световые блики… Фигуры в пейзаже, повозки, фургоны написаны… Да, явно им самим. Силуэты на дальних планах — тоже. А вот группы животных на первом плане скорее всего помог нарисовать более знающий анималист.

— Кто же?

— Ну, с кем сотрудничал ван Уден… Тенрис? Хендрик ван Бален? Онсалес Коквес? Нет, вряд ли… Здесь чувствуется рука художника из ближайшего окружения Рубенса. Возможно, Снейдерс или Иорданс… Да нет, ты не прогадала. К тому же спрос на старых голландцев постоянно возрастает… Ладно, идем.

Когда они устроились на удобных кожаных диванах в курительной, Елена подняла бокал, полный рубинового вина.

— За твое возвращение…

Владимир Кордин улыбнулся ей, и они выпили.

— Как… Там было? — спросила она тихо, сочувственно, и все же с оттенком болезненного любопытства.

Кордин пожал плечами.

— А как бывает в тюрьме? Невесело. Черт меня дернул подписывать тот злосчастный вексель! Но дело-то казалось верным… Просто не повезло.

— Не повезло, — вздохнула Елена. — А теперь у тебя какие намерения?

— Попросить у тебя денег.

— Владимир!

— Не торопись, выслушай… Я прошу денег не просто так, а в долг. Через месяц ты их получишь обратно, с процентами. Десять процентов тебя устроит, под честное слово?

— Но Владимир, я не…

— Ты действительно отвыкла от меня, Лена! Скажи, был ли в нашей жизни хоть один случай, хоть единственный, когда я тебя обманул? Не сдержал слово, данное тебе, как бы трудно мне ни приходилось? Было такое или нет?

— Не было, — чуть слышно вымолвила Елена.

— Не было и не будет. Потому что я люблю тебя.

— Я верю тебе, Владимир… Дело не в недоверии. Я боюсь за тебя. Ты ведь снова затеваешь какую-то аферу, да?

Поднявшись, Кордин наполнил вином оба бокала, взял свой, подошел к окну и заговорил, не оборачиваясь.

— Да, можно и так сказать. Но на сей раз мой план абсолютно безупречен! Я поумнел за эти два года, Лена. Никаких нарушений закона. Напротив, именно закон поможет мне удвоить сумму, которую ты мне одолжишь. Мне нужно сто пятьдесят тысяч.

— Сто пятьдесят!

— Через месяц ты получишь сто шестьдесят пять.

— Владимир, скоро мне могут понадобиться все мои деньги.

— У тебя их будет еще больше… — он обернулся. — А зачем это тебе понадобятся все деньги? Надеюсь, ты не затеваешь афер?

— Я… Не хочу говорить об этом… Не могу… Пока.

Кордин поставил бокал на круглый столик, сел на диван рядом с сестрой. Она прильнула к нему.

— Как я ждала тебя, — прошептала она.

Он сжал ее лицо в ладонях, повернул к себе. Его губы коснулись ее губ, руки скользнули на грудь. Она вся устремилась ему навстречу, всем своим существом. Она целовала его, отдаваясь этим поцелуям со страстью, лишавшей ее рассудка. Ее язык метался по его горячим губам, проникал в его рот, сливаясь с его языком в пароксизме лихорадочной пылкости.

Внезапно она резко оттолкнула брата.

— Что же мы делаем… Грех великий…Не замолить…

— Мы просто целуемся, — холодно сказал Кордин. — И не вздумай говорить мне, что тебе не хотелось бы большего!

Она низко опустила голову.

— Владимир, ты должен уйти…

— Вспомни тот вечер на реке, — продолжал он, словно не слыша ее, — вспомни тот закат, разлитое в облаках жидкое золото… Тихий плеск волн, костер на берегу, гудки пароходов… Сколько лет нам было тогда? Тебе тринадцать, мне пятнадцать… Ты разделась у самой воды, солнце слепило меня, я видел только твой силуэт и золотую корону, солнце в твоих волосах… Ты подошла близко-близко… Я чувствовал, как бьется твое сердце… Тогда ты впервые поцеловала меня. В ту же ночь ты отдалась этому… Студенту… Не помню, как его звали, но ты в забытьи называла его Владимиром. Он был не нужен тебе. Для тебя это был не он, это был я…

— Прошу, оставь меня…

— Я уйду. Но я хочу сказать, что нельзя поступать против своего естества. Ты говоришь о грехе, а другого греха в мире нет, кроме вот этого — поступать против естества…

Кордин встал, шагнул к двери.

— Ты приготовишь деньги?

— Да… Да. Приходи завтра… Нет, послезавтра. А сейчас оставь меня одну!

В дверях Кордин замешкался, точно собирался добавить еще что-то, но передумал и быстро вышел.

 

4.

Спустя час после ухода Кордина лакей доложил Елене о визите священника, отца Павла.

— Пусть подождет в библиотеке, — сказала она.

В библиотеку она вошла еще через четверть часа. Отец Павел листал у окна какую-то книгу. Несмотря на то, что Елена выглядела спокойной и собранной, от отца Павла не укрылся влажный блеск ее покрасневших глаз.

— Вы плакали, Елена Андреевна, — участливо произнес он, закрыл книгу, поставил на полку.

— Нет, — поспешно ответила она. — То есть… Да, но это пустое. Дамская сентиментальность. Я читала роман…

— Как сказано в евангелии от Матфея…

Пока священник произносил длинную цитату, Елена смотрела на него, не вникая в смысл слов. Она вдруг ощутила прилив неприязни к этому человеку, который столь многое для нее значил. Кто он на самом деле, этот по сути юноша, вчерашний семинарист? Искусный дипломат, блестящий знаток древних языков, ученый, неутомимый исследователь редчайших первоисточников… Макиавелли, Талейран от церкви, российский иезуит! Но в основе всего — глубочайшая, истинная, истовая вера. А значит, как бы он ни поступал, он прав.

Голос отца Павла зазвучал для нее снова, будто всплывая из безмолвной пустоты.

— … Ваше решение, — услышала она. — И даже то, что у вас остаются сомнения, может служить подтверждением вашей…

— Нет, — перебила его Елена. — дело не в моих сомнениях, а во мне самой. Я грязна, грешна, недостойна. Сатанинские искушения терзают меня.

— Все люди грешны, Елена Андреевна. Положитесь на Господа в его безграничном милосердии. Ни одна искренняя молитва не напрасна, ни один грех в покаянии не останется непрощенным.

— Спасибо вам…

— За что? — удивился отец Павел.

— За то, что вы есть, мой духовный пастырь.

— Я всего лишь скромный священнослужитель. Господь избрал меня, чтобы направить вашу жизнь, в момент, когда вам нелегко. Никакой моей личной заслуги тут нет…

— И все же, — улыбнулась Елена, — я благодарна Господу и за то, что он избрал вас, а не кого-то другого. В его неизъяснимой мудрости он вручил бразды этой миссии вам…

— Семена упали на благодатную почву. Как говорит Матфей, «ко всякому слушающему слово о Царствии и не разумеющему приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его». Но «посеянное на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат…»

— Добрая земля! Смятение в моей душе…

— Истинный путь пролегает через молитву.

— Да… да, — она сделала движение, точно хотела схватить священника за руку. — Пойдемте сейчас… В часовню, будем молиться вместе…

 

5.

Прибывший в Санкт-Петербург из Лондона лорд Джон Фитцрой занимал один из самых дорогих номеров гостиницы «Рим». Обходительный англичанин, безупречный джентльмен, неплохо владевший русским, богатый и щедрый, быстро завоевал симпатии всего персонала отеля. Его посетили с визитами вежливости сначала управляющий, а затем и сам владелец гостиницы. В состоявшихся беседах английский лорд выразил восхищение столицей Российской Империи, особо отметив европейский уровень отеля «Рим». Он обещал всячески рекомендовать эту гостиницу в своем кругу по возвращении в Лондон. Он очаровывал всех, с кем ему доводилось общаться. Никто, конечно, и заподозрить не мог, что обаятельный постоялец «Рима» — вовсе не лорд, не Джон Фитцрой и даже не англичанин. Под этим именем скрывался недавно вышедший из тюрьмы авантюрист Владимир Андреевич Кордин.

Две недели спустя после приезда лорда Фитцроя в Санкт-Петербург, в субботу, около четверти двенадцатого, респектабельный джентльмен в костюме серой шерсти, с небольшим саквояжем в руке, вошел в крупнейший в столице ювелирный магазин Зака. Предупрежденный приказчиком о клиенте, по-видимому, состоятельном, навстречу ему заторопился из кабинета хозяин магазина.

— Исаак Аронович Зак, к вашим услугам…

— Рад знакомству, — ответил посетитель с резким английским акцентом, — я лорд Джон Фитцрой. Немало о вас наслышан, и самого лучшего.

— Благодарю вас, сэр. Вы хотели бы приобрести что-то конкретное?

— О, да… Подарок для моей невесты…

Расстегнув саквояж, он достал из него сложенную газету, развернул ее и показал ювелиру объявление о продаже бриллиантового колье работы Габера стоимостью в сто тридцать тысяч рублей. Под объявлением была помещена гравюра с фотографии этого колье.

— Одну минуту, сэр, — кивнул ювелир. — Столь ценные вещи хранятся у нас в сейфе… Я принесу.

Пока хозяин отсутствовал, англичанин со скучающим видом разглядывал витрины. Вскоре Исаак Аронович вернулся и торжественно раскрыл перед покупателем кожаный футляр. На черном бархате сверкнули бриллианты.

Лорд Фитцрой взял колье, поднес к глазам. Довольно долго он разглядывал украшение, потом положил его назад в футляр.

— Нет. I don’t like it… Мне не нравится. На гравюре это выглядело гораздо… Как это по-русски… Привлекательнее, yes?

Ювелир всплеснул руками.

— Габер — один из талантливейших мастеров, работающих в России! Его изделия находятся в коллекции Императорского двора!

— Может быть, может быть, — пробормотал англичанин. — Остается лишь пожалеть, что мой вкус не так изыскан, как вкус Его Величества… Вы имеете еще что-то предложить?

— Безусловно! — воскликнул Зак, вновь воодушевляясь.

С помощью приказчика он принес из сейфа кольца, серьги, броши, разложил их перед придирчивым англичанином. Тот брал в руки то одну вещицу, то другую, рассматривал их, бурчал что-то по-английски себе под нос, разочарованно откладывал. Изучив последнюю брошь, он вынул часы из жилетного кармана, откинул серебряную крышку, бросил взгляд на циферблат.

— Мистер Зак, — сказал он, захлопнув крышку часов и убирая их в карман, — ничто меня здесь не впечатляет. Пожалуй, я все-таки возьму колье Габера…

— Вы не пожалеете, сэр! — расцвел в улыбке хозяин магазина. — Ваша невеста оценит ваш выбор!

— I hope so… Надеюсь…

Англичанин подошел к конторке, достал чековую книжку, обмакнул перо в чернильницу, проставил сумму. Ювелир наблюдал за его действиями с зарождающимся беспокойством. Когда лорд Фитцрой протянул чек, хозяин магазина нахмурился.

— Простите, сэр… Не уверен, могу ли принять ваш чек к оплате…

— Почему? — англичанин выглядел безмерно удивленным. — Это чек Русского Коммерческого банка, и он так же хорош, как наличные…

— Видите ли, сэр… Сейчас… — он посмотрел на свои часы, — уже полдень… А в субботу в полдень все банки закрываются… И ваш чек останется неоплаченным до понедельника.

— Ну и что же? — недоумевал англичанин.

— Еще раз простите, сэр… Я далек от того, чтобы проявлять недоверие, но… Не могли бы вы как-то удостоверить вашу личность и кредитоспособность?

— Личность! — высокомерно фыркнул британский лорд. — Личность лорда Джона Фитцроя! Извольте… Мой паспорт…

— Боюсь, этого недостаточно, сэр…

— Недостаточно?! Ха! Представляю, что ответит мне наш премьер-министр, когда я расскажу ему об этом в Лондоне… Хорошо, позвоните в отель «Рим». Там меня знают.

После недолгих колебаний ювелир снял трубку телефонного аппарата, крутанул ручку и попросил соединить его с гостиницей «Рим». Его соединили, и он услышал, что лорд Фитцрой из Лондона живет в гостинице две недели, и его состоятельность не вызывает ни малейших сомнений.

— Этого достаточно? — язвительно спросил англичанин.

— Да, сэр… Снова приношу вам мои извинения и надеюсь, что вы будете частым гостем в моем магазине.

Лорд Фитцрой сухо кивнул, взял колье и вышел на улицу, оставив ювелиру чек на сто тридцать тысяч рублей.

 

6.

Через стекло витрины Исаак Аронович Зак хорошо видел англичанина. Тот быстро зашагал прочь от магазина, но вдруг остановился как вкопанный, точно размышляя, решиться или нет на какой-то поступок. Потом он нервно огляделся, зачем-то расстегнул и застегнул саквояж, перешел улицу и исчез в дверях ювелирного магазина Цандера, главного конкурента Зака.

— Что ему там нужно, — с подозрением пробормотал Зак, — вот странный англичанин… Уж не ходит ли он по ювелирным магазинам, везде расплачиваясь своими чеками… А если…

Ювелир всмотрелся в лежавший перед ним чек. Печать показалась ему не вполне четкой, расплывчатой… И подпись выглядела так, будто ее обводили дважды… Неужели подделка?!

Тем временем лорд Джон Фитцрой обращался к ювелиру Цандеру.

— Это украшение, — говорил он, раскрывая футляр, — я только что купил в магазине напротив… Сначала оно мне не понравилось… Но потом я все же купил его… А вот теперь передумал. Я хочу его продать. Но мне неловко снова возвращаться в тот магазин… Английский лорд не может так поступить, и я даже готов к денежной потере. Я заплатил сто тридцать тысяч, возьмите за сто двадцать.

Пока Цандер пристально разглядывал колье, Исаак Аронович Зак окончательно убедил себя в том, что чек фальшивый. Цандер был его конкурентом, вдобавок Зак терпеть не мог его лично. Однако если англичанин окажется аферистом, убытки понесут оба. Есть еще и цеховая солидарность… Этот Цандер — человек пренеприятнейший, но нельзя не признать, что дело он ведет честно, как и сам Зак. И потом, англичанина необходимо задержать!

Зак схватил телефонную трубку. В магазине Цандера к хозяину, занятому разговором с лордом Фитцроем, подошел приказчик.

— Лев Адольфович, вас просят к телефону.

— Не видишь, я беседую с клиентом…

— Сказали, срочно…

Цандер пожал плечами, извинился перед англичанином и прошел в кабинет, где взял лежавшую на столе трубку телефонного аппарата.

— Слушаю, Цандер.

— Лев Адольфович, это Зак. В ваш магазин вошел англичанин…

— Да, он здесь сейчас.

— Он купил у меня колье, расплатился чеком… По-моему, чек поддельный…

— Вот оно что! Он предложил мне купить это колье за сто двадцать тысяч. А я-то думаю, зачем это ему на десять тысяч себя наказывать…

— Ах, так вот он что задумал… Постарайтесь протянуть время, задержите его, а я позвоню в полицию.

Повесив трубку, Цандер возвратился в торговый зал. Еще издали он заметил, что англичанин беспокойно озирается. Ювелир начал долгий разговор издали, ссылаясь на то, что крупные приобретения в данный момент не входят в его планы. Этим он достигал двух целей: получал возможность пространно повествовать о трудностях ювелирного дела вообще и своих в частности, затягивая время, а также создавал у англичанина впечатление, что он просто пытается сбить цену. Надежда на то, что сделка так или иначе может состояться, не даст англичанину уйти.

Расчет Цандера сработал. Когда лорд Фитцрой уже явно начинал нервничать, в магазин вошли двое полицейских, вооруженных шашками на черных портупеях и револьверами на оранжевых шнурах. Командовал ими офицер в форме с серебряными погонами. Англичанин встрепенулся, Цандер сделал полицейским знак. Офицер подошел ближе.

— Это вы называете себя лордом Джоном Фитцроем? — осведомился он.

— Что значит «называю себя»? — возмутился британский джентльмен. — Я есть лорд Джон Фитцрой! Вот мой паспорт!

— Паспорт, — усмехнулся офицер. — Прошу вас следовать с нами!

— Что это значит? Я арестован? За что?!

— Вам все объяснят в участке.

— Я протестую! Я подданный британской короны! Вы ответите за это!

Не удостоив лорда Фитцроя взглядом, офицер обратился к Цандеру, указывая на колье.

— Это та самая вещь?

— Да, — кивнул ювелир.

— Она будет возвращена владельцу.

— Владелец я! — воскликнул лорд Фитцрой. — Это моя вещь, я купил ее…

— Ваша так ваша, — не стал спорить офицер. — Вот выясним, что ваша, приходите в магазин и забирайте. А пока — прошу вас следовать с нами…

Англичанин обреченно посмотрел на каменные лица полицейских. Поняв бесполезность дальнейших протестов, он только махнул рукой.

 

7.

Лорда Фитцроя привезли в полицейский участок, располагавшийся в одном помещении с пожарной частью. Когда англичанина выводили из закрытого полицейского экипажа, на каланче появились три черных шара. Это означало пожар; из каретного сарая вылетел пожарный обоз. Впереди скакал верховой, громко трубя; за ним неслась квадрига могучих лошадей, запряженная в ярко-красную линейку, где спиной к спине сидели пожарные. Вслед за линейкой неслась пароконная повозка с инвентарем и паровая машина для накачивания воды, также на пароконной подводе. Звуки трубы, звон колокола, сверкание медных блях на лошадиных сбруях и начищенных касок пожарных — все это делало выезд обоза очень внушительным зрелищем. Но Фитцрой-Кордин больше смотрел на черные шары. Ему припомнилось выражение «ночевать под шарами»… То есть — в полицейском участке.

— Прошу вас, — с вежливой иронией произнес офицер.

Участок произвел на британского джентльмена гнетущее впечатление. Спертый, прокуренный воздух, грязные полы, обшарпанная мебель… Из-за дверей камер доносились крики, ругательства, женский плач. По коридору расхаживали городовые, перебрасываясь порой отрывочными фразами: «Ну что, на Ивана будем составлять? Он в пивной изрядно буянил»… «Да ну его, пусть проспится, да и выгоним…»

— Excuse me, officer, — взволновался лорд Фитцрой, — не оставите же вы меня здесь? Я ни в чем не виноват, и я требую…

— Разберемся, — оборвал его офицер. — Если вы ни в чем не виноваты, вас выпустят… Давыдов! Этого господина — в отдельную…

Англичанина заперли в относительно опрятной камере, где имелось даже чистое постельное белье. Здесь ему предстояло провести две ночи, до понедельника.

Этого дня с нетерпением ждали и ювелиры. В понедельник утром чек лорда Джона Фитцроя был предъявлен к оплате в Русском Коммерческом банке. Он оказался самым настоящим, и деньги по нему были выплачены незамедлительно.

Лорда Фитцроя немедленно освободили. Полиция принесла извинения, но этого англичанину оказалось мало. Появившись у Зака, он настоял, чтобы при разговоре присутствовал и Цандер.

— Джентльмены, — сказал он, — дело обстоит самым серьезным образом. Мне нанесено оскорбление подозрением в мошенничестве. Две ночи меня продержали в полицейском участке. Мало того, по вашей вине я не вернулся вовремя в Лондон, из-за чего сорвана важная финансовая операция. Общую сумму причиненного мне вами ущерба я оцениваю в полмиллиона рублей. Именно эта сумма будет фигурировать на судебном процессе против вас, который я, без сомнения, выиграю. Но ваши потери этим не ограничатся. Репутация ваших предприятий будет подорвана настолько, что я очень удивлюсь, если вы сумеете избежать разорения.

— Уважаемый сэр, — проговорил Зак, бледный как полотно. — Помимо наших извинений, которые мы нижайше просим принять… Из того, что вы сразу не обратились в суд, а пришли к нам, можем ли мы заключить, что есть надежда уладить проблему по-другому?

— Мне претит мысль о любых сделках с вами, — ответил лорд Фитцрой, — но вам повезло, я тороплюсь вернуться в Англию, а судебный процесс — дело долгое… Но если мы не договоримся, разумеется, я останусь.

— Мы готовы выслушать ваши условия, — сказал Цандер.

— Они просты. Кроме ста тридцати тысяч, которые господин Зак должен мне за возвращенное ему колье, вы оба заплатите еще сто семьдесят тысяч, сейчас, наличными. Как вы их между собой поделите, меня не касается… Дополнительно господин Зак выплачивает мне пятнадцать тысяч рублей в качестве компенсации за те два дня, в течение которых он незаконно владел купленным мной колье. Таковы мои условия, и если вы, джентльмены, считаете их несправедливыми, позвольте откланяться — и встретимся в суде…

— Мы просим дать нам время для совещания, — сказал Зак.

— Не возражаю, но не более получаса.

Ювелиры вышли из кабинета, оставив лорда Фитцроя одного. Он закурил толстую сигару, раскрыл лежавший на подоконнике журнал и начал его перелистывать.

Совещание не затянулось. Когда Владимир Андреевич Кордин покинул ювелирный магазин Зака, в его саквояже лежали триста пятнадцать тысяч рублей.

 

8.

— И месяца не прошло, Лена — произнес Кордин, расстегивая саквояж.

Он принялся выкладывать на стол пачки денег в банковских бандеролях.

— Сто шестьдесят пять тысяч, как и обещано, — в его голосе проскальзывали интонации фокусника, только что извлекшего кролика из пустого цилиндра на глазах почтенной публики.

Елена смотрела на деньги нерадостно, скорее с испугом.

— Значит, у тебя все получилось…

— Конечно, получилось.

— Но ты… В безопасности? Тебя не ищут?

— Нет, — засмеялся Кордин. — Те, кто любезно вручил мне деньги, не только меня не ищут, но будут рады никогда в жизни больше меня не видеть.

— И сколько же ты… Заработал? Для себя?

— Сто пятьдесят. Пустяк по сравнению с твоими капиталами. Одна твоя коллекция картин… Кстати, я не увидел сегодня в галерее той картины, ван Удена. И Шарпантье тоже нет.

— Ах, это… Долоцкий предложил хорошую цену…

Бутылка, из которой Кордин наливал вино, вдруг замерла в его руке.

— Лена… Если я правильно помню, раньше ты собирала картины, а не делала на них коммерцию. Что происходит? И те твои слова… О том, что тебе могут понадобиться деньги… У тебя неприятности?

— Да нет, какие же неприятности, Владимир… Просто… Поговорим лучше о тебе. Что ты собираешься теперь делать?

Кордин повалился на кожаный диван, закинул руки за голову.

— Отдыхать, наслаждаться жизнью…

— Здесь, в городе?

— Может быть. Почему ты спросила?

— Я хотела бы поехать в Нимандштайн.

— Ну и поезжай. Кто помешает тебе поехать тебе в наш замок?

— В твой замок, Владимир.

— Оставь это, Лена, — Кордин поморщился. — Если я формально считаюсь владельцем Нимандштайна…

— Ты и есть владелец Нимандштайна.

— Да… Тебе не хуже моего известно, что значит это так называемое владение.

— Я только хотела спросить, не поедешь ли ты.

— Скучать там в глуши? Я ведь не поэт, чтобы сочинять вдохновенные вирши долгими вечерами и тем быть счастливым.

— Почему же скучать? Я недавно узнала, что наш сосед и твой друг, граф Ланге, вернулся в свое имение.

— Александр вернулся! — обрадовано воскликнул Кордин и тут же помрачнел. — Но я так давно его не видел… Будет ли он рад встрече со мной? И вообще…

— Что?

— Мы с ним не ровня. Боюсь, тогда он познакомился со мной и предложил свою дружбу лишь потому, что там в округе негде сыскать цивилизованного человека, кроме как в Нимандштайне. Граф Ланге…

— И барон Кордин.

— Барон, — повторил Кордин с горькой усмешкой. — Да разве можно равнять? Старинный род Ланге — и наш батюшка, мир праху его, купивший титул вместе с Нимандштайном… Вернее, купивший замок ради титула! Думаешь, Ланге принимает наше баронство всерьез?

— Думаю, ему все равно. Он не сноб.

— Да, пожалуй… И все же… Хотя мы с ним никогда не говорили об этом, трудно поверить, что ему неизвестны обстоятельства покупки замка. Прежний владелец, его подозрительное баронство… Его странные условия… Да само название его замка — Нимандштайн! Все это, вместе взятое, кого угодно отпугнет.

— Если это не отпугнуло графа Ланге тогда, — возразила Елена, — почему теперь что-то должно измениться?

— Гм… Хорошо, если ты права. Я скучал по Александру. А откуда ты узнала о его возвращении?

— От его брата… Отца Павла.

— Отца Павла! Значит, его братец-фанатик стал-таки священником…

— Не смей так говорить об отце Павле!

— Лена! — удивился Кордин. — Что-то новенькое! Уж не стала ли ты богомолкой, сестрица? Не окрутил ли тебя этот новоиспеченный отец? Он здесь… И ты с ним видишься?

— Он здесь, — неохотно ответила Елена, — но скоро уезжает в имение Ланге.

— И ты едешь в Нимандштайн, чтобы быть поближе к нему?

— Прекрати, Владимир. Когда ты берешь такой тон, разговаривать с тобой становится невыносимо.

Неторопливо и тщательно Кордин выбирал сигару из инкрустированной перламутром коробки. Он занимался этим так долго, словно от выбора сигары зависели его будущие отношения с сестрой. Лишь когда враждебное молчание осязаемо сгустилось в комнате, он сказал.

— Я еду в Нимандштайн, Лена.

 

9.

Ланге и Зоя вновь встретились в охотничьем домике, как встречались теперь почти ежедневно. Но в этот день все было не так, как всегда. Зоя отвечала невпопад, а иногда и вовсе не отвечала, глубоко о чем-то задумавшись. Ее огромные глаза, казалось, стали еще больше, и в них мгновениями вспыхивал лихорадочный блеск. Ланге заботливо и обеспокоенно выспрашивал ее, как она себя чувствует, не больна ли; она лишь качала головой, отрешенная и от возлюбленного, и от всего мира, и вновь погружалась в свои загадочные раздумья.

Наконец, Ланге не выдержал.

— Что-то случилось, я вижу, — сказал он резко, — а поделиться со мной ты не желаешь. Что ж, не смею обременять своим присутствием.

Порывистым движением она широко распахнула окно.

— Сегодня будет гроза…

— Да? И это тебя так угнетает? Летом, знаешь ли, бывают иногда грозы…

— Эта гроза идет с северным ветром, Александр. Время приходит.

— Какое время?

— Время для тебя и меня.

Ланге посмотрел на девушку, и в его взгляде обозначилась совершенно несвойственная ему неуверенность, едва ли не растерянность. Порыв ветра, налетевший из открытого окна, всколыхнул роскошные черные волосы Зои, поиграл с легкой тканью ее летнего платьица. Ланге вдруг увидел ее как-то по-новому, словно и не знал ее до сих пор. Что-то чужое и непреклонное светилось в ее глазах, но это чужое имело самое непосредственное отношение к нему, Александру Ланге.

Вдали пророкотал глухой раскат грома.

— Идем, — повелительно сказала Зоя, открывая дверь. — Лейе уже ждет нас.

Во всякий другой день и час реакция Ланге на подобные слова была бы однозначной — не говоря о том, что сами они прозвучали для него дико и нелепо. Полоумный карлик ждет графа Ланге?! Но теперь он молча последовал за девушкой. Что заставило его? Он не задал себе этого вопроса; он принадлежал себе менее, чем когда-либо.

Они углубились в лес. Зоя быстро шла впереди, выбирая одной ей известные тропы. Ланге, изучивший (как он считал) весь лес вдоль и поперек еще мальчишкой, и представления об этих тропах не имел.

Тучи стремительно заволакивали небо над кронами деревьев. Сверкали молнии, все ближе грохотал гром, но дождя пока не было, лишь первые тяжелые капли падали на прошлогоднюю листву под ногами. Ланге с трудом поспевал за девушкой; она же, казалось ему, не испытывала никаких затруднений в поисках дороги, хотя было уже темно, как поздним вечером.

Но в темноте горели огни. Они плыли в лесу, летели над молодой кленовой порослью, не приближаясь и не отдаляясь, а сопровождая Зою и Ланге. Если бы они летели впереди, можно было бы назвать их путеводными, но они чуть отставали, десятки бледно-голубых огней, не рассеивающих мглу.

Сквозь усиливающийся шум ветра пробивались другие звуки. Жалобный плач и стон, тоскующий голос какой-то птицы; иногда тяжкий грозный рык. Зоя не обращала на этот рык внимания, даже головы не поворачивала, а Ланге… Он просто шел за ней.

Хлынул дождь… Ливень, водопад с небес в поминутном блеске молний. Платье девушки моментально промокло; а так как под ним ничего не было надето, в ослепительных вспышках она выглядела обнаженной. Ланге, разумеется, тоже промок до нитки. Сначала он пытался держаться поближе к деревьям, где кроны погуще, но это мало ему помогло, от ливня не было спасения. Потоки низвергались везде одинаково, ничто не защищало от них. К тому же Ланге запоздало пришло в голову, что в высокое дерево может ударить молния. Но мысль эта была вялой, скользнула по обочине сознания и погасла. Почему-то он был уверен, что сегодня ему не угрожают стихийные силы.

Когда Зоя и Ланге вышли на поляну перед пологим холмом, гроза разъярилась так, будто хотела смести их с лица Земли. Ад бушевал в небесах, в беспрерывном грохоте.

 

10.

Этого холма Ланге не помнил. Он должен был знать его, как знал все в округе, в его владениях… Но нет, он не помнил этого холма с каменистой осыпью на склоне. Или вспышки молний во мгле, в стене дождя, изменили холм до неузнаваемости?

Зоя остановилась, высоко вскинула руки, развела в стороны и протянула к холму, ладонями вверх… И тут же две молнии низринулись с темных небес. Они ударили в ладони девушки, под углом отразились от них и рассыпались на камнях склона голубыми искрами.

Что-то сдвигалось под землей со скрежетом, как огромная каменная плита. Это и была каменная плита, укрытая в склоне холма; она медленно отползла вглубь и вбок, открывая черный зев подземного хода. Там, в глубине, метались оранжевые отблески факелов.

Обернувшись к Ланге, Зоя рукой указала ему на открывшуюся пещеру; разговаривать все равно нельзя было из-за ежесекундных яростных взрывов грома и адского шума низвергавшегося ливня. Как сомнамбула, Ланге шагнул вперед… И застыл.

Из темноты подземной пещеры к нему скользнула змея. Она изогнулась в готовности к атаке, за ее головой трепетали распростертые кожистые крылья. Это была королевская кобра. Невероятно, ибо королевские кобры в России не водятся — но Ланге, прикованного к месту страхом, эта очевидная истина утешала мало. Отражение молнии заполыхало в холодных глазах змеи.

Эта же молния позволила Ланге увидеть карлика. Тот стоял в черном проеме, облаченный в серый балахон с капюшоном.

Змея бросилась на Ланге. Его спас мгновенный выпад Лейе, перехватившего кобру неуловимым движением скрюченной руки. Клыки с капельками смертельного яда в разверстой пасти сверкнули в полудюйме от лица Ланге. Что карлик сделал с плененной извивающейся змеей, Ланге не успел заметить — Зоя увлекла его вниз по наклонному ходу. Ланге оглянулся. Карлик шел за ними, каменная плита ползла назад, закрывая пещеру и отрезая их от поверхности. Когда она полностью перекрыла вход, наступила тишина. Буйство грозы не было властно здесь.

Дорогу освещали десятки факелов, наклонно вставленных в расщепленные колоды. Путь вниз продолжался недолго. Зоя, Ланге и карлик очутились в обширном подземном зале. Летучие мыши носились над их головами. Стены зала почти сплошь покрывали, как плющ, толстые коричневые тяжи вьющегося растения с треугольными листьями. Эти листья были в беспорядке просечены многочисленными отверстиями в форме неправильных ромбов. Маленькие голубые цветки с красной сердцевиной мерцали, как небывалые драгоценные камни.

— Это растение лиджонг, — сказала Зоя, — его знало древнее племя ламаджи. Лиджонг цветет раз в девять лет, под северной грозой.

— Где мы? — спросил Ланге, озираясь.

— В сокровищнице. Лейе — хранитель.

— Но я не вижу здесь сокровищ.

— Земные сокровища — ничто по сравнению с этими цветами. Лиджонг — цветок Времени. Я дам тебе силу и власть. Ты сможешь видеть, ты сможешь управлять. Иди за мной.

Левой рукой она очертила треугольник в воздухе. Золотая огненная дорожка пробежала по гранитной стене пещеры, и гранит исчез, испарился в легкой дымке, открыв треугольный вход.

Шагнув за девушкой в эту магически возникшую дверь, Ланге оказался в другом подземелье, по размерам не уступавшем первому. Факелов здесь было еще больше, они окружали весь зал по периметру. В центре Ланге увидел просторное ложе, с большим искусством высеченное из цельной глыбы прозрачного минерала, наподобие горного хрусталя. Отблески оранжевого света горели в хрустальной толще, наполняя ее теплом, играя в ломаных гранях резных украшений. Перед ложем стояла бронзовая жаровня. В ней на раскаленных углях, в сосуде, который показался Ланге отлитым из чистого золота, клокотало и пенилось какое-то зелье. Зоя опустила руки в сосуд. Ланге ахнул; девушка, смеясь, зачерпнула полные горсти. Красная жидкость стекала с ее пальцев обратно в сосуд.

— Холодное! — воскликнула она. — Ледяное! Лейе приготовил это из цветов лиджонга. Зелье Времени… Ты должен это выпить.

Ланге с опаской приблизился.

— Зелье Времени? И если я выпью это… Смогу перемещаться во Времени?

— Перемещаться? Нет. Ты сможешь видеть, ты сможешь управлять. Но не сразу… Теперь — пей! Ничего не бойся. Ты под защитой звезды ламаджи. Вот ее знак, видишь?

Она указала на стену, где сверкала девятиконечная серебряная звезда над изголовьем ложа. Ланге сделал еще один шаг к жаровне. Ничего не бойся? Он не боялся. Он не испытывал никаких чувств, кроме охватившего его острого возбуждения.

Протянув руки, он взял золотой сосуд. Не жар, а ледяной холод обжег его ладони. Языки бледного тумана струились над красным зельем. Глоток за глотком, Ланге выпил все, до конца. Вкус был горьким, терпким, вяжущим.

— Теперь раздевайся, — приказала Зоя.

Как во сне, Ланге освободился от промокших одежд. Смутная истома владела им, но возбуждение не проходило, даже усилилось. Зоя скинула платье, оно упало к ее ногам. В руках Лейе появилось что-то похожее на маленький бубен, и карлик принялся выстукивать причудливый ритм на этом инструменте. Зоя танцевала. Она извивалась,

/как та королевская кобра?/

изгибалась грациозно в околдовывающем ритме соблазна. Она тихо пела, сначала без слов, потом в ее песню одно за другим вплелись слова на незнакомом Ланге языке. И он мог бы поклясться, что этот язык мало кому на Земле знаком! Это было что-то оттуда, со звезды ламаджи… Из иного, чужого мира.

Танец убыстрялся, следуя за гипнотическим неистовством бубна. Девушка ласкала себя в исступлении этого танца, тело ее содрогалось. Громче, жарче, быстрее… Еще быстрее…

— Лейе!!!

Бубен смолк. Девушка застонала, замерев неподвижно, дрожь волной прокатывалась по ее телу снизу вверх.

— Лейе…

Бросив свой бубен, карлик протянул ей нож с бронзовым лезвием. И тут же с потолка обрушилась прямо в руки Зои громадная летучая мышь. Одним взмахом ножа Зоя отсекла ей голову. Хлынувшая кровь окатила девушку с головы до ног, забрызгав и стоявшего совсем рядом Ланге. Отшвырнув мертвую летучую мышь, Зоя потянула его на ложе, сжимая окровавленный нож.

— Иди ко мне…

Она лежала на спине, раскинув руки, и ее лоно дышало огнем жажды. Если бы Ланге и попытался удержаться, он бы не смог… Но он и не пытался. Желание горело в нем, переполняло его как никогда еще в жизни.

Он вошел в нее… В крови мистического совокупления. И в миг наивысшего наслаждения нож в руке Зои рассек его предплечье, скользнул ниже к ее телу, рассек и ее кожу, освобождая кровь… В судорогах магической страсти перемешивалась кровь трех существ — мужчины, женщины и летучей мыши.

Нож со звоном упал на каменный пол.

— Теперь мы одно, — прошептала Зоя, — я отдала тебе все…

Она гладила его спину, она целовала его, в ее огромных глазах плясало пламя факелов.

— Ложись, — сказала она, высвобождаясь из его объятий.

Ланге лежал на спине, а она лила на его рану что-то маслянистое и прохладное из поданной карликом чаши. Боль уходила, растворялась в небытии, ее место занимали видения, неясные, призрачные. Ланге не знал, что это… Не смог бы их описать.

— Боли не будет, — донесся издалека голос Зои, — твоей раны больше нет. Ты другой отныне… Но ты еще не сумеешь распорядиться тем, что ты получил. Я научу тебя. Вставай.

Она помогла ему подняться и вывела наверх, к подножию холма. Гроза здесь бушевала по-прежнему, и ливень смывал кровь с их обнаженных тел. Приблизив губы к самому уху Ланге, Зоя крикнула.

— Вытяни руку! Ладонью вверх!

Ланге повиновался. Сорвавшаяся с туч молния ударила его в ладонь… И он отразил эту молнию, как раньше Зоя, разбил ее на осколки гаснущих искр.

— Твой первый урок! — выкрикнула Зоя, счастливо смеясь. — Теперь поймай меня!

Она бросилась бежать в сплошном дожде. Ланге устремился за ней, поражаясь необыкновенной легкости своего тела… Он словно взмыл над землей.

 

11.

Аркадий Горский раскрыл выпавшие ему карты.

— Сегодня не мой день, Александр, — посетовал он. — Если мы сейчас не прекратим, придется мне играть в долг…

— Не прибедняйся, — сказал с улыбкой Ланге, небрежно сдвигая выигранные деньги на край ломберного столика. — Впрочем, изволь, в долг я тебе готов поверить. Напишешь еще пару романов… Как старик Достоевский, ха!

Оба рассмеялись. Горский бросил карты, встал из-за стола и откупорил новую бутылку вина.

Он приехал в имение Ланге неделю назад, Аркадий Евгеньевич Горский, тридцатилетний модный писатель. Его произведениями зачитывались как прогрессивная молодежь, так и более консервативные круги читающей публики. Он умел играть подтекстами и быть интересным для всех, каждый мог найти в его книгах близкие идеи, а менее близкие легко обращались в свою противоположность. Если Горский брал историческую тему, то с первоисточниками обходился весьма вольно, если современную, конца девятнадцатого столетия, то и тут ухитрялся ловко маневрировать между популярными в обществе настроениями. У самого же Аркадия Евгеньевича не было ни принципов, ни предрассудков, ни политических взглядов… Вернее, один принцип у него все же был, но касался он неуступчивости в спорах с издателями о размерах гонораров. Ланге чрезвычайно ценил своего друга за острый ироничный ум, цинический скепсис и снисходительность к чужим порокам. Они были похожи, но не настолько, чтобы им было неинтересно вместе; еще и поэтому Горский с удовольствием принял приглашение Ланге погостить в его имении.

Наполнив два бокала, Горский протянул один из них Ланге и предложил.

— Может быть, партию на бильярде?

— О, нет… Я достаточно выиграл сегодня…

— Боитесь, ваше сиятельство? — поддел Горский.

— За тебя! Но на самом деле, Аркадий, я просто не люблю откладывать партии, а доиграть мы не успеем. Они вот-вот должны быть здесь.

— Кто должен быть здесь?

— Я же говорил тебе вчера… Везут новые голландские сорта орхидей для моей оранжереи.

— Ах, да…

— Думаю, и тебе будет интересно посмотреть?

— Конечно! Правда, я не большой любитель орхидей. Сладкий яд! Мне по душе цветы попроще.

— Ни за что не поверю. Кстати, о цветах…

— Да?

Не сделав ни глотка, Ланге поставил бокал на стол. Прежде чем задать другу вопрос, он перетасовал карты, перевернул верхнюю, взглянул на нее. Он проделал это механически, размышляя о своем, а вовсе не из каких-то суеверий… Ибо суеверным он не был.

— Аркадий, ты слышал что-нибудь о растении под названием лиджонг?

— Лиджонг? Как будто мне это ничего не напоминает… Разве что маджонг, но это не растение, это игра… Но я ведь не ботаник. Посмотри в энциклопедии.

— Смотрел, там нет…

— Зачем тебе? Откуда ты взял этот лиджонг?

— Упоминал один из моих поставщиков растений. По его словам, что-то весьма экзотическое. Хотелось бы иметь в коллекции, в оранжерее…

— Понимаю утонченные запросы вашего сиятельства. Но нет, не слышал я о лиджонге.

— А другое слово — ламаджи?

— Тоже растение?

— Нет. Какое-то племя, народ… Возможно, давно уже не существующий.

Писатель заинтересованно посмотрел на Ланге.

— А это откуда?

— Оттуда же. Тут есть связь, но не очень для меня ясная. Этот лиджонг будто бы использовался в неких магических ритуалах или обрядах племени ламаджи, или что-то в этом роде.

— Да? Тут может нарисоваться сюжет! Таинственное племя, не менее таинственное растение, магические обряды… Я постараюсь узнать об этом.

Золотым карандашиком он аккуратно записал в свой блокнот два слова — «лиджонг» и «ламаджи».

— Постарайся, — сказал Ланге.

— Но ведь, — Горский убрал блокнот в карман, — ты, наверное, еще встретишься с этим поставщиком?

— Наверное, но ему нечего добавить. Не слишком воспламеняйся насчет сюжета! Все это может оказаться далеко не столь романтичным. Загадки волнуют, разгадки обычно разочаровывают.

— Ничего, я не расстроюсь… Мне пока хватает сюжетов! Тот роман, о котором я тебе рассказывал… Я набросал тут ночью кое-что для продолжения… Оригинальный поворот.

— Поздравляю! Но ты не покинешь меня в ближайшее время… По зову муз?

— Если я тебе не надоел…

— Напротив, ты мне очень нужен, — Ланге положил ладонь на плечо друга. — Через три дня приезжает мой брат, священник. О да, конечно, он мой родной брат, и я люблю его… Но он бывает таким сухарем и педантом! Ты абсолютно необходим, как противовес.

Горский кисло улыбнулся.

— Хорошенькую роль ты мне уготовил…

— Не унывай! Приезжают еще и мои соседи, владелец замка Нимандштайн и его сестра. И вот это гораздо веселее.

— Представляю, — поморщился писатель. — Столетний хозяин этих живописных развалин, его сестрица — старая дева…

— Баронесса юна и очаровательна, барон — настоящий авантюрист…

— Ну да? — Горский заметно оживился. — Подожди, что значит авантюрист? Все мы авантюристы, однако…

— Авантюрист в прямом смысле, как в твоих романах. Он даже в тюрьме сидел…

— Захватывающе! — писатель хлопнул в ладоши. — Теперь я ни за что не уеду, хоть прогоняй… А как же барон ухитрился пуститься во все тяжкие? Полагаю, он не беден? Нимандштайн выглядит не блестяще, но все же замок — это замок. У меня вот нет замка.

— Тут какая-то странная история…

— Еще одна странная история? Ты щедр на них сегодня.

— Так рассказать или пощадить?

— Рассказывай, не томи.

Ланге уселся в кресло и снова взял свой полный бокал.

— Имей в виду, то, что ты услышишь, я бы под присягой не подтвердил… Мне кое-что известно на уровне светских сплетен, но почти ничего — от самого Владимира Кордина.

— Так зовут барона-авантюриста?

— Да.

— Он очень скрытен?

— Думаю, он избегал подобных разговоров не из скрытности. Я могу его понять… Но вернемся к Нимандштайну. Ты видел где-нибудь в России похожую архитектуру?

Налив себе еще вина, Горский пожал плечами.

— Вблизи я замок не осматривал… Но издали… Он бы естественнее смотрелся в средневековой Германии, чем здесь.

— Вот, вот. Это копия старинного немецкого замка… Или имитация — не знаю, существует ли именно такой замок в Германии. Строил его, как уверяют, немецкий архитектор…. А первого владельца никто не видел.

— Как это — никто не видел? — удивился писатель.

— Да нет, кто-то его видел, конечно… Но в Нимандштайне он не жил, а если и приезжал сюда, то редко и словно бы тайком. Потом он продал Нимандштайн вместе с баронским титулом коммерсанту Андрею Кордину, отцу Владимира и его сестры.

— Получается, твой авантюрист — не такой уж и барон?

— Во втором поколении. Но самое занятное впереди… По завещанию старого Кордина, все деньги отходили дочери. Владимир получал только Нимандштайн, но прежде чем вступить в права наследства, он должен был подписать бумагу.

— Какую бумагу?

— Согласно ей, он не имеет права продать замок, заложить его или сдать в аренду.

— Вот так бумага! — воскликнул Горский. — Но, Александр, разве может быть такое завещание? Если Владимир Кордин получил замок, что помешает ему…

— За выполнением обязательства строго следит юридическая фирма, душеприказчики старого Кордина. Все документы у них, и Владимир бессилен что-либо предпринять, если бы он и вознамерился нарушить волю отца.

— Значит, у нового барона Кордина нет ни гроша?

— Сомневаюсь, что у него нет ни гроша, но от отца ему ни гроша не досталось. Он владелец замка, но… Как бы на правах пожизненного нанимателя. И знаешь что, Аркадий… Утверждают, что такое завещание было составлено Андреем Кординым по настоянию прежнего владельца Нимандштайна. Только на этом условии Кордин купил и замок, и титул за баснословно низкую цену.

— Но содержание такого замка, как Нимандштайн, должно стоить недешево?

— Насколько мне известно, учрежден особый фонд, из которого оплачивается содержание замка, жалованье слуг и прочее. Им управляет та же юридическая фирма, и эти деньги проходят мимо Владимира. Размеры же состояния, доставшегося его сестре… Очень значительны. Не берусь оценить, но едва ли ошибусь, если скажу, что по сравнению с Еленой Кординой я выгляжу бедняком.

— Не очень-то справедливое завещание по отношению к Владимиру! Но почему?

— Тут много «почему». Если и впрямь было такое условие приобретения замка, почему старик согласился? Почему он вообще решил купить Нимандштайн? И почему завещание не было изменено впоследствии?

— Да, почему же?

— Обьяснений можно придумать десятки. Ты беллетрист… Давай, придумывай.

— Так… — Горский упал в кресло и приложил палец ко лбу, карикатурно изображая напряженную работу мысли. — Может быть, он попал в какую-то зависимость от владельца Нимандштайна? Допустимо?

— И снимает все вопросы. Кроме одного: зачем самому владельцу понадобилось такое завещание?

— Оттолкнуться не от чего…

— Да, это придется оставить. Ну, а если не было зависимости?

Горский снова принял позу размышляющего романного сыщика.

— Тогда три варианта. Первый: скуповатый старик искал возможность приобрести поместье и титул подешевле. Подвернулся Нимандштайн, и он на радостях согласился на все условия. Изменить же завещание позже помешали или какие-нибудь крючкотворские параграфы, или понятия о чести… Второй: никаких условий не было, просто старик не ладил с сыном. Третий — он рассчитывал, что сын всего добьется в жизни сам, тем более что титул введет его в общество… А вот дочь, как менее приспособленную к жизненной борьбе, решил обеспечить. Пожалуй, есть еще и четвертый вариант…

— Какой же?

— Условие было, и старик принял его, потому что посчитал пустой формальностью. Полагал, что дети сами разделят и деньги, и замок… А как на самом деле, Александр? Сестра, по-видимому, не слишком щедра к брату, коль скоро ему приходится….

— Людей толкает на поиски приключений не только бедность… Но об их взаимоотношениях я мало знаю, особенно о теперешних. Мы давно не встречались. Я учился в Санкт-Петербурге, а Владимир…

— Это поистине странная история, — сказал писатель, поигрывая своим знаменитым золотым карандашиком. — Я бы не прочь взяться за расследование. Это, пожалуй, куда как забавнее лиджонга…

— Прошу тебя, никаких расследований, Аркадий! Владимир Кордин — мой друг, во всяком случае, он был им раньше. Надеюсь, останется им и теперь, и я не хочу ворошить эту историю. Никто ведь не знает, как все это может откликнуться.

Золотой карандаш исчез в кармане Горского — это был демонстративный жест.

— Обещаю… Но с прекрасной миллионершей ты меня познакомишь?

Граф Ланге не успел ответить, потому что на пороге появился садовник.

— Орхидеи прибыли, ваше сиятельство.

— Наконец-то… — Ланге допил вино и встал. — Идем, Аркадий. По пути мне нужно еще переговорить с инженером. Установка электрического освещения затягивается, будет ли готово к приезду брата?

 

12.

В Нимандштайне электричество даже и не думали проводить. Граф Александр Ланге и барон Кордин сидели в малой гостиной при свечах, наслаждаясь превосходным бургундским из погребов графа (четыре ящика были доставлены в Нимандштайн в подарок еще в день прибытия Кордина и Елены). Горский не приехал в этот вечер. Против своего ожидания, он быстро сблизился с отцом Павлом. Личность и суждения священника-ученого притягивали его, как магнит, отчасти потому, что были полной противоположностью его собственным. Вот и сегодня священник и писатель увлеклись острейшим теологическим спором.

Елене Кординой нездоровилось. Она отправилась в свою спальню, оставив мужчин вдвоем. Среди прочего они беседовали и о санкт-петербургском предприятии Кордина. Ранее Кордин поведал о нем графу лишь в общих чертах, теперь коснулся и некоторых подробностей.

— Ну вот, — продолжал он, — после того, как сто тридцать тысяч из денег Елены я поместил в банк, у меня оставалось еще двадцать тысяч. Вполне достаточно, чтобы в течение двух недель играть роль щедрого лорда Фитцроя… Этот спектакль доставил мне немалое удовольствие! Правда, пришлось потрудиться над банковским чеком. Полночи я размывал печать и обводил подпись, стараясь, чтобы чек выглядел как можно подозрительнее! И выйдя из магазина Зака, я вел себя тоже как можно подозрительнее…

— Однако, — заметил Ланге, с тонкой улыбкой слушавший друга, — могло и не сработать. Представь, что они все же не вызвали бы полицию! Тогда бы ты проиграл.

— Ничуть, — возразил Кордин. — Ведь у меня осталось бы колье. Я бы продал его и попробовал в другом месте. Но нет, не могло не получиться — и как видишь, получилось! Я отлично знаю эту публику…

— И сто пятьдесят тысяч — неплохой куш, да? — Ланге засмеялся. — Но ты не стесняешь себя в расходах. Что ты станешь делать, когда эти деньги закончатся?

Кордин беспечно махнул рукой.

— Придумаю еще что-нибудь… Вряд ли похожее, не люблю повторяться. Это искусство, а я — художник…

— А стартовый капитал? Ведь теперь тебе не приходится рассчитывать на деньги Елены.

— Почему? — насторожился Кордин.

— Как почему? Ты ничего не знаешь?

— А что я должен знать?

— Елена тебе ничего не рассказывала?

— О чем?

Граф Ланге прикусил губу.

— Вот как, — пробормотал он. — Я думал, ты знаешь… Я узнал от брата… Но так как Елена тебе ничего не говорила, имею ли я право… Нет. Она сама все расскажет тебе, когда сочтет нужным.

— Что происходит, Александр? — спросил Кордин в недоумении. — Ты должен, ты обязан все рассказать мне… Как друг!

Ланге вздохнул.

— Что ж, ты все равно рано или поздно узнаешь… Елена собирается принять постриг.

— Принять постриг ?!

— Да, уйти в обитель… И передать все деньги церкви.

Потрясенный, Кордин сидел неподвижно, глядя в пол. Ланге спрашивал его о чем-то, но он не слышал. Он был оглушен и ослеплен внезапно обрушившимся на него ударом. Ланге провел рукой перед его глазами. Никакой реакции.

— Отнесись к этому проще, — сочувственно проговорил граф. — Ты действительно художник своего искусства… Ты выкрутишься.

Кордин продолжал молчать.

— Напрасно я тебе сказал, — с искренним сожалением промолвил Ланге. — Елена сумела бы тебя подготовить… Мне лучше уйти сейчас.

— Да, — Кордин поднял на друга невидящий взгляд. — Мне надо остаться одному… Осмыслить это. Прости. Я приеду, как только…

— Ты прости меня, — коротко сказал Ланге и вышел.

Еще несколько минут Кордин сидел в оцепенении, потом вскочил, схватил канделябр с тремя свечами и помчался в спальню сестры. Он распахнул дверь с таким грохотом, что перепуганная Елена (она не спала, а читала в постели) уронила книгу на одеяло. Тут же Кордин подхватил пухлый том, захлопнул, посмотрел на обложку.

— А, наставления преподобных святош! Я знаю, кто подсунул тебе эту дрянь…. — он швырнул книгу в угол. — Лена… Это правда?

— Что… Правда?

— Что ты собираешься стать монахиней! — заорал Кордин, припечатывая канделябр к столу. — И отдать им все свое состояние!

— Тебе Ланге рассказал?

— Какая разница, кто мне рассказал! Это правда?

Опомнившаяся уже Елена твердо встретила бешеный взгляд брата.

— А если правда, тогда что?

Кордин весь как-то обмяк, словно воздушный шар, из которого выпустили воздух. Он без сил опустился на стул возле кровати.

— Тогда… Тогда ты сумасшедшая, вот что.

— Почему? По-твоему, все те, кто посвятил жизнь Богу — сумасшедшие?

— По-моему, да.

— А по-моему, ты сокрушаешься больше о том, что тебе негде будет брать деньги для твоих афер!

— Я знаю, знаю, знаю, — повторял Кордин, раскачиваясь на стуле, — я знаю, кто сбил тебя с толку… Вот эта его афера будет поразмашистей моих… Я убью этого негодяя!

Елена презрительно усмехнулась.

— Убьешь? Ну, так убей… Бери пистолет и иди убивать, чего же ты ждешь?! Немало мучеников положили жизни за святую церковь, создай еще одного… Но имей в виду — мученическая смерть отца Павла лишь укрепит меня в моем решении. Подумай об этом в камере, прежде чем тебя поволокут на виселицу!

— Лена, — Кордин умоляюще протянул к ней руки. — Лена, не делай этого. Ты попала в сети ловкого проходимца и его своры. Пойми, им дела нет до спасения твоей души. Им нужны твои капиталы!

— Владимир, чем скорее мы прекратим этот разговор, тем лучше для нас обоих.

Закрыв лицо руками, Кордин заплакал.

— Я люблю тебя, Лена… Я не хочу терять тебя навсегда…

— Уходи, — спокойно сказала она.

Когда он медленно брел к двери, а она смотрела на его согнутую спину и опущенные плечи, сердце ее замирало от жалости. Но она не остановила, не окликнула его.

 

13.

Ланге проваливался в небытие, в изначальную пустоту.

Ему было страшно, потому что здесь он был не один. Пустота — не как область пространства, где ничего нет, а пустота агрессивная, разнимающая сознание, дробящая его на бесчисленные элементы самой себя. Пустота, подменяющая разум и память, ибо здесь еще нечего осмысливать и нечего помнить…

Но здесь был еще кто-то.

Невидимый, могущественный.

Сквозь пелену, застилавшую его глаза, Ланге неясно видел колеблющееся пламя свечи, многократно отраженное в зеркалах. Одурманенный магическими снадобьями, он падал в бесконечный тоннель, в бездну. Свеча погасла; беспросветный мрак окружил его.

Потом он увидел звезды. Они мчались ему навстречу, снизу вверх, их было много, они сливались в головокружительные огненные спирали в темноте. Стремительность его падения соперничала со стремительностью восхождения звезд.

И все они погасли, как раньше свеча.

Он был в городе… И не был в нем. Какая-то часть его, разделенного, сознавала, что он находится невообразимо далеко от этого города, представшего перед ним смутными громадами домов-исполинов в туманном мареве. Но другая часть, отрешенная, была объята тоскливым ужасом необратимости происходящего. Он не вернется назад, отсюда нет дороги. Он обречен остаться в этом чуждом городе, которого не может быть.

Туман отступал. Ланге видел странные экипажи, плоские и быстрые, похожие на глубоководных рыб с ярко горящими глазами. Перед ним

/перед его внутренним взором? Нет, это было что-то другое/

торопливо проходили кричаще одетые люди. Но при всем этом разноцветье самодвижущихся экипажей, витрин и одеяний отнюдь не карнавальная атмосфера ощущалась в городе. Здесь царил страх. И в абсолютном безмолвии (Ланге не слышал звуков, он мог только смотреть) зловещая эманация страха становилась почти физически осязаемой.

Совсем рядом бесшумно вспыхнуло огненное облако взрыва. Люди падали, истекали кровью. Кто-то поднимался, пытался отбежать подальше, падал снова. В маленькую нишу в стене дома, возле которого полыхнул взрыв, забилась кошка. Рот ее раскрывался в неслышном крике, на белой шерсти расплывалось кровавое пятно.

Боль этих людей, и этой кошки, боль, разлитая над городом, переполняла Александра Ланге. Неодолимая сила выталкивала его прочь, снова в черную пустоту…

Которая стала горящей свечой, и зеркалами, и комнатой.

Он вернулся. Боль стучала в висках.

Над ним склонилась Зоя, нежно прижимая ладони к его голове.

— Что это было? — выдохнул он.

— Будущее.

— Я не хочу. Ты обманула меня. Ты обещала силу и власть… Там нет ни силы, ни власти. Там — только страх… Освободи меня. Не дай мне пропасть в этом ужасе. Я не хочу туда снова.

— Выпей, — Зоя поднесла ему стаканчик с какой-то золотистой жидкостью. — Я знаю, это больно. Тебе нужно отдохнуть.

Он отвел ее руку, но затем все же взял стаканчик и выпил.

— А то… Черное, пустое… И звезды?

— Тоже будущее, но самое близкое. Там, за черной завесой — то, что случится с нами самими. Завтра, через месяц, через год или годы. Никто не может увидеть этого.

— Почему?

— Потому что этого еще нет.

— Я не понимаю…

— Ты поймешь.

 

14.

Он видел.

Закрыв глаза, он грезил о Будущем — но это были не грезы, не порождение магических фантазий. Он видел Будущее таким, каким оно наступит, каким оно уже наступило, если смотреть издалека, из надмирной дали всеохватывающей протяженности Времени.

Уроки Зои давались ему нелегко. Он, граф Ланге, утонченный интеллектуал, образованнейший человек, порой мог с трудом усвоить то, что пыталась открыть ему девушка, выросшая в лесу. Они говорили на слишком разных языках. Он долго не мог понять, почему близкое тонет во мраке, а доступно лишь далекое, почему нельзя увидеть свою судьбу и судьбы его современников. Чтобы понять это, ему предстояло осознать самую сущность Времени, принять сложную концепцию многовариантности и единства Будущего. Ему было бы много легче, если бы Зоя могла изложить все это языком университетского профессора. Тут Ланге оказался бы в своей стихии. Но она не могла, ее уроки шли больше от сердца, чем от ума. Она сердилась, когда он жаловался на трудность очевидных, по ее мнению, вещей. Она не умела учить, но она учила его, и он продвигался упорно, как ползущий по травинке жук. Для нее это была просто магия. Он же поначалу старался найти объяснения, приемлемые для систематического ума… Но позже он смог уловить главное — то, что чистый рационализм беспомощен здесь, истина лежит ближе к глубинным пластам интуиции. И он перестал сопротивляться.

 

15.

— Мне нечему больше тебя учить, — сказала Зоя. — Теперь ты владеешь древним знанием.

— Владею древним знанием, — мечтательно повторил он.

— Частью его.

Ланге глубоко поразили и уязвили ее слова. Разве она не говорила, что отдала ему все?

— Всего лишь частью? — ревниво спросил он. — Значит ли это, что ты владеешь целым, в отличие от меня?

— Никто не владеет целым. Целое — это весь мир. Мне дано больше, чем тебе, потому что я потомок ламаджи, а ты — нет.

Приподнявшись на подушках (он лежал на кровати в охотничьем домике), Ланге погрузил руку в шелковый поток ее густых волос.

— Почему ты не хочешь рассказать мне о ламаджи?

— Потому что одно ведет за собой другое.

Зоя мягко отстранила его руку, поднялась, присела перед очагом и начала разводить огонь.

— Я очень устала сегодня, — пожаловалась она. — И ты устал. Я сделаю бодрящий чай. Такого ты не пробовал.

— Я многого не пробовал, пока не встретился с тобой, — заметил Ланге, вставая. — Но я могу не только получать, но и дарить.

Она обернулась. Огонек радостного предвкушения засветился в ее глазах.

— Ты хочешь подарить мне что-то?

— Отвернись, — сказал он, и Зоя с готовностью подчинилась. — Теперь смотри!

На его ладони лежала раскрытая коробочка, и в ней сверкало тремя бриллиантами золотое кольцо.

— О, Александр… — только и смогла вымолвить Зоя.

Очарованная и счастливая, она надела кольцо на палец.

— Тебе нравится? — улыбнулся Ланге.

— Нравится ли мне?! О, любимый мой… Как жаль, что бедной девушке нечего подарить тебе в ответ!

— Твои подарки гораздо ценнее, — произнес он, целуя ее.

— Нет, нет… Я говорила о какой-то вещице, которая осталась бы у тебя, как залог нашей помолвки…

— Помолвки?

— Да, конечно… Я знаю, что это значит, когда мужчина дарит девушке кольцо… Ты просишь меня стать твоей женой, и я… Я согласна…

Безмерно удивленный, Ланге смотрел на Зою, точно не понимая смысла ее слов. Он и в самом деле не понимал, как ей могла прийти в голову подобная нелепая мысль. Лишь постепенно он осознал, что эта мысль действительно была высказана, и не в шутку, а совершенно серьезно. Отступив на шаг, он громко расхохотался.

Растерянная девушка не сводила с него глаз.

— Почему ты смеешься?

— Почему? Ха-ха-ха-ха-ха… Потому что… Ха-ха! Послушай девочка, что с тобой? Я бы решил, что ты начиталась бульварных романов, но пристрастие к чтению — вряд ли свойственный тебе порок…

— Александр…

— Что «Александр»? Нет, как ты могла даже подумать, что граф Александр Ланге способен жениться на дочери своего лесничего? Помилуй! Аристократы не женятся на дочерях своих слуг. Люди с университетским образованием не женятся на девушках, не закончивших и церковно-приходской школы… Дитя леса! Да что бы я делал с тобой в обществе, милая?! Графиня Ланге, ха-ха-ха…

Зоя медленно опустилась на скамью возле окна. За плывущей завесой слез она видела размытую фигуру Ланге, и эта фигура вдруг представилась ей невероятно далекой и чуждой. Полубог из высшего мира милостиво снизошел до нее, а она вознамерилась с ним сравняться… И этим не сумела даже прогневить его. Только рассмешила.

Но она знала, что все было не так. Она сама никогда не осмелилась бы и намекнуть ему, он никогда не узнал бы о ее потаенной, сокровенной мечте. Но он подарил ей кольцо, мечта соприкоснулась с реальностью… И Зоя раскрылась ему навстречу. Она жестоко ошиблась.

В свою очередь Ланге уже жалел о том, что не сдержался, обо всем, что он ей говорил. То же самое можно было выразить и тактичнее. В конце концов, в чем виновата эта безгранично наивная девушка, кроме самой наивности?

Он сел рядом с ней.

— Прости меня, Зоя. Я не должен был… Это просто… От неожиданности. Пойми, я не мог предугадать, что ты так воспримешь мой подарок! Я всего лишь хотел тебя порадовать. Ну… Не плачь. Носи это колечко, и пусть все между нами остается по-прежнему. Чтобы любить друг друга, не обязательно быть мужем и женой. Очень многие люди обходятся без этого, и не потому, что кто-то ниже, а кто-то выше. Ну, успокойся. У тебя будет еще много подарков, много красивых вещей. А хочешь, поедем в Санкт-Петербург? У меня там большой дом. Ты увидишь столицу…

Зоя оттолкнула его и встала. Грозные молнии блеснули в глубине ее темных глаз.

— Граф Александр Ланге! Отвечать тебе — зачем? Для тебя ничего особенного не случилось. Но я отвечу, и это будет моим последним уроком. Я любила тебя… Теперь я знаю, кто ты есть. Я могла бы убить тебя, вышвырнуть из пространства и времени, и ты это знаешь. Но ты не отделаешься так легко. Нет, ты будешь страдать, граф Ланге. Мы не увидимся больше, но в минуты, когда будут рушиться стены дворцов твоей гордыни, ты вспомнишь бедную девушку, дитя леса, ты вспомнишь ее слезы. Прощай.

Она сорвала кольцо с пальца и бросила к ногам Ланге. Он с ужасом увидел, как вслед за кольцом метнулось с ее руки голубое пламя. Он смотрел на кольцо и не мог оторваться от сверкающего бриллиантового треугольника на полу… А когда он поднял взгляд, Зои уже не было в доме.

 

16.

Поздно вечером, в одиночестве, в своей богатейшей библиотеке, граф Александр Ланге пил коньяк. Его брат и Аркадий Горский уехали в Нимандштайн; Ланге остался, ссылаясь на плохое самочувствие.

В Нимандштайне между Кординым и его сестрой воцарился мир. Кордину понадобилось всего несколько дней, чтобы прийти в себя и успокоиться после того, как Ланге сообщил ему ошеломляющую новость о Елене. Казалось, он смирился. Более того, он как будто нашел общий язык с отцом Павлом, они стали если не приятелями, то частыми собеседниками. Графа Ланге радовало такое развитие событий, но сейчас, конечно, он думал не об этом. Он не мог думать ни о каких других событиях, кроме произошедших утром в охотничьем домике.

В дверь негромко постучали. Ланге пьяно откликнулся, и в библиотеку шагнул камердинер.

— Ваше сиятельство… Здесь лесничий, Иван Савельевич… Он просит его принять.

Граф Ланге молча воззрился на камердинера. Отец Зои здесь… Зачем? Он колебался, а камердинер истолковал его молчание по-своему и добавил.

— Я сказал ему, что вы нездоровы, ваше сиятельство, но он настаивает на встрече с вами. Говорит, что-то очень важное…

— Вот черт! Что у него может быть важного, лес горит? Ну хорошо, проси…

Иван Савельевич вошел в библиотеку робко, бочком, он не привык бывать в господском доме.

— Что случилось? — осведомился Ланге весьма нелюбезно.

— Ваше сиятельство… Тысяча извинений…

— Девятьсот девяносто девять оставьте себе, но чтобы я принял последнее, ваше дело должно быть действительно очень важным. Мне не до вас, друг мой.

— Еще раз простите, ваше сиятельство… Осмелюсь ли я спросить вас…

— Ну, ну! Смелее. Не отнимайте время.

Набравшись храбрости, Иван Савельевич выпалил.

— Вы видели сегодня мою дочь?

В ответ Ланге сделал неопределенный жест.

— Видел, не видел… Я что, должен перед вами отчитываться?

— Она пропала, ваше сиятельство.

— Как это пропала? — Ланге отставил бутылку и стакан. — Куда пропала?

Лесничий вынул из кармана серую бумажку, сложенную квадратиком.

— Оставила вот эту записку.

— Ах, она еще и писать умеет? Похвально… Дайте сюда.

Выхватив записку из пальцев Ивана Савельевича, Ланге развернул ее и вслух прочел карандашные строки, нацарапанные трогательным, крупным детским почерком.

— «Отец, не ищи меня. Найти меня нельзя. Я нигде. Прости. Зоя», — он осоловело уставился на бумагу. — Что это за бред?

— Я везде искал, ваше сиятельство. И в охотничьем домике… И в беседке у истоков ручья… И на озере… И в других ее любимых местах… Ее нигде нет.

— Гм… Вот так история… Но чего же вы от меня хотите? Я ее не прячу.

— Ваше сиятельство, я осмелился подумать… Если вы виделись, и может быть, поссорились… Она могла…

— Что могла? Ну, договаривайте! Наложить на себя руки, да? Вы обвиняете меня в том, что я довел вашу дочь до самоубийства?

— Ваше сиятельство! Я бы никогда…

Ланге остановил его движением руки.

— Помолчите, — поморщился он. — А этот ее урод… Карлик?

— Он тоже исчез.

— Вот видите… Не могли же они оба покончить с собой, обидевшись на графа Ланге!

Иван Савельевич, которому это соображение показалось убедительным, вздохнул с облегчением.

— Но где же они тогда?

— Не знаю, друг мой, не знаю…. Да, мы виделись утром, в охотничьем домике. Но никаких ссор не было… Она была весела, приветлива…

Он погрузился в глубокую задумчивость. Иван Савельевич, стоявший у стены, боялся и дышать.

А Ланге все смотрел на записку. «Найти меня нельзя, я нигде…». Это могло означать «я мертва». Но могло означать и другое… «Ты будешь страдать, граф Ланге». Что она хотела этим сказать? Имела ли она в виду — страдать от угрызений совести, вызванных ее самоубийством? Тогда сейчас, возможно, она на дне озера, с камнем на шее… А карлик? Трудно поверить, что он ничего не знает, хранитель сокровищницы Лейе. Он прячется, и он будет мстить…

Но она сказала еще — «когда будут рушиться стены дворцов твоей гордыни». Неплохая фраза для дочки лесничего! Что скрывалось за этой странной угрозой? Зоя, как и Ланге теперь, могла видеть будущее, могла вмешиваться в будущее — но отдаленное, а не ближайшее. Ланге просто не доживет до тех времен, в которых она могла бы увидеть крушение его гордыни, даже если он умрет дряхлым стариком. Или… «Мне дано больше, чем тебе». Насколько больше?

Ничего не понятно… Кроме одного: Ланге совершил роковую ошибку, быть может, самую страшную ошибку в жизни. Зоя опасна для него, живая или мертвая, и Лейе опасен. Их необходимо найти, а что дальше — будет видно…

Сокровищница! Они могут быть там, по крайней мере карлик, если девушки уже нет в живых. Ланге побывал в сокровищнице один-единственный раз, но… Это к западу от охотничьего домика, все время на запад. Только вот… Идти туда одному, ночью? А если взять с собой людей, и они обнаружат сокровищницу… Ну, и что тогда? Разве он дал обязательство охранять эту тайну или ее раскрытие чем-то угрожает ему?

Ланге залпом выпил полный бокал коньяка.

— Проклятая ведьма, — прошипел он.

— Ваше сиятельство?

Он вскинул голову. Иван Савельевич… Ланге совсем забыл о нем.

— Я не расслышал, что вы сказали, ваше сиятельство.

— Ничего… Теперь я догадываюсь… Да нет, знаю, что произошло… Матвей! — заорал он в открытую дверь.

На его зов тотчас явился камердинер.

— Поднять всех на ноги… Немедленно, всех! Зоя, дочь Ивана Савельевича, пропала. Мы отправляемся на поиски. Зажгите электрический свет вокруг дома. Протяните провода к лесу, насколько их хватит. Готовьте факелы, седлайте лошадей. Отрядите людей к озеру с баграми и сетями…

— Ваше сиятельство, озеро слишком велико и глубоко. Мы не сможем…

— Делайте, что можете! Не скрою, у меня мало надежды найти девушку живой… Ищите карлика! Уверен, это он расправился с ней! Когда найдете… Заковать его в цепи, бросить в подвал! При малейшем сопротивлении… Не церемониться!

Камердинер осклабился. Горбатый уродец не вызывал симпатий ни у кого. А попытки к сопротивлению можно широко толковать…

— Будет исполнено, ваше сиятельство.

— Так что ж ты стоишь? Исполнять!

В считанные минуты огромный дом засиял всеми огнями, наполнился криками и топотом множества людей. Граф Ланге сам возглавил один из поисковых отрядов. С ружьями и факелами, на лучших лошадях его отряд продвигался к охотничьему домику, чтобы устремиться оттуда дальше на запад. Ивану Савельевичу Ланге поручил вести другой отряд к озеру. Остальные, разделившись на группы по три-четыре человека, рыскали в лесу.

Ланге нещадно пришпоривал свою лошадь. Один за другим его люди отставали — чья-то лошадь застряла в зарослях, чья-то провалилась в болото. Факелы помогали плохо — за пределами небольших освещенных кругов сгущалась чернильно-беспросветная тьма.

В пылу безумной скачки Ланге вдруг обнаружил, что с ним никого нет. Ни справа, ни слева, ни позади он не видел ни единого факела, не слышал и голосов. А впереди, в кромешном мраке, злобно зарычал какой-то зверь…

Лошадь вздыбилась. Ланге с трудом укротил ее, наугад выстрелил в темноту с одной руки, спешился. Размахивая факелом, он зашагал туда, где услышал рычание. Если зверь не ранен и не убит, все равно: вряд ли дикое животное осмелится броситься на человека с факелом.

Рык больше не повторялся, но Ланге не стал возвращаться к лошади. Нужно идти к сокровищнице, хоть бы и одному… И дальше, без дороги, среди кустарников и подлесков можно было пробираться только пешком.

Ветви наотмашь хлестали его по лицу. Несколько раз он спотыкался и падал, однажды чуть не уронил факел в воду крошечного, затянутого ряской озерца. Когда он поднимался в очередной раз, ему послышался тихий женский смех в темноте…

— Зоя! — крикнул он что было сил.

Лес ответил молчанием, только шелестели на ветру листья да перекликались ночные птицы. Ланге выстрелил в воздух.

Это бессмысленно, подумал он. Ему не найти сокровищницы в ночной тьме, и днем не найти, никогда. А если бы нашел, не смог бы туда проникнуть. Но если бы и смог…

— Это бессмысленно, — вслух повторил он.

Повернувшись, он побрел обратно. Ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что он заблудился — эта истина легко преодолела заслоны опьянения и возбуждения. Он весь исцарапался, угодив в колючие заросли и продираясь сквозь них, его лицо и руки были в крови, однажды изорвана. Факел едва светил, готовый вот-вот погаснуть. Но самое худшее, он снова слышал негромкий издевательский смех, и не мог ответить себе: реальность это или галлюцинация?

Лишь через час он случайно наткнулся на одну из поисковых групп, которая и вывела его к дому.

Люди возвращались ни с чем; вернулся в дом и лесничий.

— Что? — хрипло спросил его Ланге.

— Поиски на озере продолжаются, ваше сиятельство. Но…

— Понятно. А у холма?

— У какого холма?

— К западу от охотничьего домика. Холм с каменистой осыпью на восточном склоне.

— Ваше сиятельство, там нет такого холма. Никакого нет. В той стороне сплошной лес до самой деревни, а за ней…

— В деревню людей послали? Может быть, кто-то что-то видел, слышал…

— Я послал туда людей, ваше сиятельство. Они еще не вернулись. С вашего позволения, я продолжу поиски. Я только хотел сказать вам, как я бесконечно благодарен…

Ланге раздраженно махнул рукой.

— Идите.

— Ваше сиятельство…

— Что еще?

— Вы действительно думаете, что карлик…

— Да, я так думаю.

— Он был предан ей, как собака.

— Это он вам сказал?

— Но…

— И собака может сбеситься. Идите же!

Когда лесничий покинул дом, Ланге возвратился в библиотеку и жадно глотнул коньяка прямо из бутылки. Держа ее в руке, он свалился в кресло. Бессмысленно, повторял он, бессмысленно. Их никогда не найдут.

Еще несколько глотков частично вернули ему утраченное душевное равновесие. Не найдут, думал он, ну и что же… Почему он, граф Ланге, должен бояться какой-то полуграмотной девчонки и полоумного урода? Потому что она угрожала ему? Чепуха, она просто вспылила. Не все угрозы непременно приводятся в исполнение. Но если все-таки она или карлик… Или оба… Да пусть попробуют! У Ланге есть что им противопоставить…

С бутылкой в руке, он уснул в кресле.

После этой ночи поиски продолжались, все более вяло, еще около недели. Об исчезновении Зои сообщили в полицию. Вместе с приметами девушки было указано, что ее может сопровождать карлик. Ланге сомневался, что полиция станет заниматься этим делом всерьез, хотя за сведения о Зое он назначил награду — уж очень безнадежным оно выглядело, никаких следов.

Жизнь в имении Ланге входила в прежнюю колею.

 

17.

Владимир Андреевич Кордин стоял у окна в малой гостиной замка Нимандштайн. Была глухая ночь, в комнате горела только одна свеча, и Кордин не видел ничего, кроме своего отражения в оконном стекле. Он отвернулся от окна, достал из коробки сигару, но не закурил и швырнул сигару обратно. После этого он вновь уставился на свое отражение.

Несмотря на внешнее спокойствие, с каким он вел себя в последнее время, и показное дружелюбие к отцу Павлу, Кордин отнюдь не смирился. Он мучительно искал выход из тупика. Два дня назад он попробовал снова поговорить с сестрой, но она остановила его на таких дальних подступах к теме, что продолжать он не решился. Никто бы не смог отговорить Елену от ее намерения… Кроме одного человека — самого отца Павла. Беда была в том, что отец Павел не собирался этого делать.

С глубоким вздохом Кордин перевел взгляд на большие напольные часы, мерно стучащие с размахами тяжелого маятника, потом на огонек свечи…

Он замер, ледяные иголочки впились в его спину.

В кресле возле стола неподвижно сидела молодая темноволосая женщина. Ее огромные карие глаза пристально смотрели на Кордина. Она сидела в напряженной позе, выпрямившись, не касаясь спинки кресла. Она была очень красива, какой-то экзотической, нездешней красотой, и красота ее таила угрозу.

Кордин инстинктивно метнулся к секретеру, где в нижнем ящике лежал заряженный револьвер, предназначенный для защиты от возможных грабителей.

— Оружие вам не понадобится, — сказала ночная гостья обворожительным хрипловатым голосом. — Успокойтесь, я не причиню вам зла.

Медленно задвинув наполовину выдвинутый ящик, Кордин даже нашел в себе силы для ироничной интонации.

— Откуда вы явились, прекрасный призрак?

— Я не призрак, — невозмутимо сказала незнакомка. — Я пришла, чтобы помочь вам. Сядьте и выслушайте меня.

Повинуясь ее повелительному жесту, Кордин опустился на низкую оттоманку вблизи секретера — ему все же хотелось, чтобы револьвер оставался под рукой.

— Кто вы? — тихо спросил он.

— Совершенно неважно, кто я, — ответила она. — Важно то, что я вам нужна.

— Да? — растерянно вымолвил Кордин.

— Да. Успокойтесь же! Скоро вы все поймете. Ваше затруднение стоит в том, что ваша сестра богата, а вы — нет. Но и ей недолго остается быть богатой. Она примет постриг, все ее состояние будет передано церкви. Этот вопрос решен. Сейчас решаются только детали — какая обитель, как будет происходить ликвидация имущества и передача капиталов… Правильно?

— Да, правильно, — кивнул Кордин. — Но откуда вы все это…

— За этим стоит один человек, — прервала его незнакомка, — священник отец Павел. Это ваш враг. Его влияние на вашу сестру безгранично, и вы ничего не можете поделать. Что бы вы ни предприняли, любое ваше действие против отца Павла лишь укрепит решимость вашей сестры.

— Все это так, — сокрушенно подтвердил он. — И я не вижу, каким образом вы… Или кто-то еще мог бы мне помочь. Вы сами только что сказали…

— Выход есть. Взгляните на эту книгу.

Кордин посмотрел в ту сторону, куда указывала его странная гостья. На ломберном столике лежала толстая книга. Он подошел и взял книгу в руки, чтобы лучше разглядеть ее при тусклом свете.

Вид этой книги словно воплощал дух и достоинство минувших столетий. На кожаном переплете еще сохранились следы золотого тиснения, но прочесть название можно было только по теням рельефных букв: «Зерцало магистериума». Переплет был застегнут тремя золотыми замками. Кордин попытался отомкнуть один из них.

— Не надо, — сказала женщина.

— Почему? Нужен ключ?

— Нет, это просто застежки. Но не открывайте их. Эта книга предназначена не для вас.

— А для кого?

— Для отца Павла. Он ведь ученый, верно?

— Да.

— Тогда ему, без сомнения, будет интересно прочесть эту старинную книгу. Передайте ее отцу Павлу, но ничего не говорите о ней ни его брату, графу Ланге, ни вашей сестре. И ни в коем случае, никогда и нигде не упоминайте о том, что встречались со мной! Если вы нарушите эти условия, вы все погубите. Безвозвратно.

— Но отец Павел может и сам сказать о книге брату, или Елене, или обоим…

Тень холодной улыбки тронула губы незнакомки.

— Пусть он начнет читать при вас. А дальше — будьте спокойны. Он ничего никому не скажет.

Бросив на незнакомку тревожный взгляд, Кордин взвесил книгу в руках.

— Что эта за книга? Почему мне нельзя ее прочесть?

— Разве я сказала, что нельзя? Я просто не хотела, чтобы вы тратили время на чтение. Вам нужно очень, очень спешить.

— И что же, — недоверчиво спросил Кордин, — когда отец Павел прочтет эту книгу, он сам отговорит мою сестру от ее планов?

Незнакомка снова улыбнулась, еще холоднее.

— Отговорит или нет — этого я не знаю. Но знаю, что тогда этим планам сбыться не суждено.

Кордин положил книгу обратно на ломберный столик и подошел ближе к своей гостье.

— А откуда я знаю, что вы меня не обманываете?

Она с полнейшим безразличием передернула плечами.

— Попробуйте. Что вам терять?

— Гм… Действительно. Но как же я отдам книгу отцу Павлу? Если не упоминать о вас, как я объясню, откуда она у меня?

— Это я должна за вас придумывать? Нет уж, придумайте что-нибудь сами… Скажите, например, что нашли ее в каком-нибудь тайнике, в подвале Нимандштайна… И прежде чем прочесть и составить собственное о ней суждение, вам хочется узнать мнение ученого. Разве это не естественно?

— Пожалуй, не слишком. Но я придумаю более убедительное объяснение.

— Придумайте. Ведь это ваша профессия — убеждать людей?

Устремив на незнакомку жесткий взгляд, Кордин процедил.

— Вам слишком многое обо мне известно.

— Мне известно все, — сказала она.

— Вот как?

— Да. Но мне пора уходить. Нам с вами больше не о чем разговаривать. Вы поняли, что нужно делать. Теперь все зависит от вас. Прощайте. Не провожайте меня, я знаю дорогу.

Она встала и направилась к двери.

— Подождите, — окликнул ее Кордин.

— Что? — бросила она не останавливаясь, с полуоборота через плечо.

— Почему вы мне помогаете?

Она только усмехнулась. Массивная дверь закрылась за ней.

 

18.

Партию в бридж в доме Ланге составили Владимир Кордин, его сестра, Аркадий Горский и хозяин дома. Елена с каждым днем все дальше отходила от светских развлечений. Они становились ей безразличны, но ей не хотелось огорчать мужчин, которым не хватало четвертого партнера. В особенности ей не хотелось огорчать брата. Она была признательна и благодарна ему за то, что он, как ей казалось, понимал ее теперь. Конечно, он едва ли стал ее горячим сторонником, но сумел понять и принять ее намерение, и что не менее важно, установил добрые отношения с отцом Павлом.

Что же касается самого отца Павла, в последние три дня он почти не покидал своей комнаты, был угрюм и немногословен. Ланге отчасти удивляло такое поведение брата, но он полагал, что священник занят углубленными богословскими штудиями. Истинная причина была известна лишь Кордину — три дня назад он передал отцу Павлу «Зерцало магистериума».

Кордин и Елена играли против Ланге и Горского. За окнами стемнело, партия подходила к концу при электрическом свете; все игроки оставались почти при своих. Когда Елена сдавала карты в очередной раз, произошло событие, подобного которому никогда еще не случалось в доме графа Ланге.

Высокая двойная дверь распахнулась настежь от сильного удара снаружи. На пороге возник мальчишка лет пятнадцати, помощник садовника — до того Ланге ни разу с ним не разговаривал и даже не помнил, как его зовут. Ухватившись за косяк, он тяжело и часто дышал, глаза его дико блуждали. Все четверо игроков смотрели на него в изумлении. Больше всех был поражен Ланге. Что это значит?! Лишь нечто чрезвычайное могло заставить мальчишку бесцеремонно ворваться сюда.

— Ваше сиятельство… Ваше сиятельство…

— Что такое?!

— Там… В старом каретном сарае… Скорее!

На лице мальчика был написан такой неподдельный ужас, что четверо переглянулись, вскочили и вслед за ним бросились к выходу. На бегу мальчик неразборчиво бормотал, срываясь на крик и рыдания.

— Я на двор вышел… Смотрю, в старом каретном сарае ворота приоткрыты… И свет!.. Кто же это там, думаю… А ну как недобрый человек забрался… Дай, думаю, посмотрю… Подошел… А там… Там!!!

Ланге оказался у ворот сарая первым и широко открыл обе створки. Остальные молча стояли за его спиной.

В сарае ярко горели два каретных фонаря, пламя гудело и билось в их черных цилиндрических корпусах. Жестяные рефлекторы отбрасывали конусы света к дальней стене. К ней был наклонно прислонен крест, грубо сколоченный из шершавых досок. Нижний конец креста был врыт в земляной пол. С обратной стороны перекладины в оба конца и в центр были вколочены огромные ржавые гвозди, их острия торчали наружу дюймов на шесть.

На кресте висел отец Павел. Кровь сплошь заливала его обнаженный торс, его спину — он был распят лицом к кресту. Окровавленные гвозди пронзили его ладони, выходя с тыльной стороны. Центральный гвоздь насквозь пробил его шею. Очевидно, сонная артерия была разорвана. Голова священника была повернута набок, даже волосы окрасились кровью. Это было распятие наоборот, чудовищная карикатура на распятого Христа.

Под крестом валялся нож, также весь в крови. Крест стоял в простенке между двумя окошками с грязными, с незапамятных времен не мывшимися стеклами. На стекле правого окошка кровью была выведена короткая надпись.

БОГ ЕСТЬ ЛОЖЬ

 

19.

Елена сдавленно вскрикнула и лишилась чувств. Кордин успел подхватить ее, не дать ей упасть на землю.

— Помогите перенести ее в мой экипаж, — выдавил он, обращаясь к Горскому.

Писатель кивнул — до экипажа Кордина было много ближе, чем до дома. Вдвоем они перенесли Елену в экипаж, устроили на мягком сиденье. Кордин остался с ней, а Горский бегом возвратился к Ланге, в каретный сарай.

Елена дышала ровно, похоже было, что обморок не слишком глубок. Кордин смочил платок коньяком из фляги, которую всегда возил с собой, отер ее лоб и виски. Мысли его путались, он был недалек от паники. Что это — кошмарное убийство или не менее кошмарное самоубийство? Возможно и первое, и второе. Во втором случае священник должен был сколотить крест, вбить эти гвозди остриями наружу, а потом броситься на них… Какая страшная смерть, какая кощунственная для священнослужителя! Так или иначе, это связано с книгой, не может не быть связано с ней… Да, «после этого» не обязательно означает «вследствие этого», но… Начнется расследование. А если как-то выяснится, что отец Павел покончил с собой из-за этой книги или его убили из-за нее? Могут установить через Ланге, что прежде у отца Павла этой книги не было. Кто мог ее принести? Кто-то из тех, с кем общался здесь отец Павел. Круг подозреваемых очень ограничен. Конечно, доказать тут ничего нельзя, со стороны закона Кордину вряд ли есть чего опасаться. Но Ланге! Он вполне способен сделать правильные выводы, и формальные доказательства ему не понадобятся, вот что страшно… Кордин в опасности… Книгу необходимо изъять.

Кордин осторожно выглянул из экипажа. Скорее всего, из каретного сарая его не увидят… Надо действовать сейчас, потом будет поздно.

Крадучись, он подобрался к дому и вошел в открытую дверь. Только бы не наткнуться на кого-нибудь из слуг… Быстро и бесшумно, ступая на носках, он зашагал по коридору к двери комнаты отца Павла. К его счастью, она оказалась незапертой.

Войдя в комнату, Кордин сразу увидел книгу — она лежала на столе среди разбросанных в беспорядке бумаг. Он схватил ее и тут же ретировался, даже не взглянув на бумаги. Не нервничай он так, будь у него побольше времени, он не допустил бы этой ошибки. Но каждая секунда промедления грозила ему непредсказуемыми последствиями. Поэтому он очень спешил покинуть дом.

Озираясь, он прокрался в потемках обратно к своему экипажу, сунул книгу под сиденье и облегченно вздохнул.

Елена еще не очнулась; Кордин услышал шаги. К экипажу приближались Ланге и Горский.

— Как Елена Андреевна? — спросил писатель.

— Думаю, с ней все будет в порядке, — ответил Кордин машинально. — А что…

— Ничего не ясно, — отрывисто бросил Горский. — Сейчас мы намерены осмотреть его комнату. Если это самоубийство, он мог оставить записку.

«Он мог оставить записку, — пронеслось в мыслях Кордина, — черт возьми, как же я не подумал об этом… Но медлить нельзя было…»

— Я включу свет, — сказал Ланге. — Мальчишка присматривает там в сарае, чтобы никто ничего ни трогал, если кто-нибудь зайдет сюда. Смотри и ты.

— Хорошо, — кивнул Кордин.

— Лучше никого не подпускай к сараю. Тут такое начнется…

— Да, да…

Ланге и Горский направились к дому. Через минуту двор был залит ярким электрическим светом четырех фонарей на столбах. Елена тихонько застонала. Кордин влил немного коньяка в полуоткрытые губы сестры. Она постепенно приходила в себя. Открыв глаза, она посмотрела на брата.

— Что… Там? Как это произошло?..

— Пока мы не знаем, — коротко ответил он.

Вернулись Ланге и Горский.

— Это самоубийство, — сказал писатель.

— Самоубийство, — потрясенно прошептала Елена.

— Он действительно оставил записку. Мы нашли ее на столе среди его бумаг. Александр уверен, что это его почерк.

Кордин похолодел.

— Какая записка?

— Текст, боюсь, не слишком понятен. Вот она, — Горский прочел вслух. — «Свет истины в зеркале. Меня убила не книга, меня испепелил беспощадный свет истины. Вот книга; уходя, я мог бы бросить ее в огонь, но я не сделал этого. Мир принадлежит тем, у кого хватит мужества смотреть в ужасное зеркало магистериума. Мои глаза сожжены».

У Кордина отлегло от сердца. Какая удача, что он успел забрать книгу! Эта записка и книга, вместе они могли бы составить для Ланге сокрушительную улику против него. Но книги у них нет, а без нее записка — просто бессмыслица.

— О какой книге идет речь? — спросил он почти небрежно.

— Неизвестно, — сказал Ланге. — Поблизости там не было никакой книги. Но он привез с собой много книг. Я успел с ними только бегло ознакомиться раньше, нужно будет потом внимательно просмотреть их все…

— Поверить невозможно, — проговорил Горский, — что из-за какой бы там ни было книги… Самоубийство священника — вообще вещь немыслимая, а уж такое самоубийство… Прости, Александр, но мне тут видится некий вызов силам небесным, оскорбление даже… Владимир, вы помните тот нож, на полу в сарае? Он вскрыл себе вены этим ножом, прежде чем броситься на крест, на острия гвоздей. Вы можете себе это представить? Священник вскрывает вены ножом, пишет кровью на стекле вот такое — «Бог есть ложь» — и распинает себя лицом вниз, как анти-Христос…

— Аркадий, — предупреждающе произнес Ланге, — стоит ли говорить такие вещи в присутствии Елены Андреевны…

— Бог есть ложь, — вдруг громко сказала Елена, будто отливая эти слова из металла. — Бог есть ложь!

Оттолкнув Кордина, она выбралась из экипажа и шагнула к воротам каретного сарая.

— Нет! — крикнул он, устремляясь за ней. — Не входи туда!

Но она уже стояла внутри, совсем близко от распятого.

— Это и есть твоя вера, святой отец? Вот куда ты меня звал? — она пронзительно, звонко расхохоталась. — Что же ты не отвечаешь, учитель? Ты обманул меня! И будь ты проклят вместе со своим фальшивым богом!

Она резко повернулась, прошла мимо ошеломленных Ланге и Горского и села в экипаж.

— Мы уезжаем отсюда, Владимир, — эта ее фраза прозвучала, как приказ.

Вот и решение, подумал Кордин. Ночная гостья выполнила свое обещание.

 

20.

Елена пила в своей спальне коньяк, приводя себя в состояние полной невменяемости, а Кордин сидел за столом в кабинете. Перед ним лежала книга, замки переплета были застегнуты. Он курил уже не первую сигару, смотрел на книгу и размышлял.

Итак, данное ему обещание исполнено. Но каким страшным образом!.. А ночная гостья? Знала ли она, что все обернется именно так? И что за сила заключена в этой книге? Неужели книга убивает каждого, кто прочтет ее? Но ведь незнакомка обещала Кордину не смерть отца Павла, а лишь перемену намерений сестры! И если она знала, что отец Павел умрет, могла ли она знать, как он умрет? К тому же она сказала, что Кордину вовсе не возбраняется прочесть книгу, и что делать этого не следует только из-за того, что нужно торопиться… Из-за того ли?

Кто же эта женщина — тайный друг или тайный враг? И в том и в другом случае — каков ее дальний умысел?

На эти вопросы у него не было ответа.

Вернется ли она за книгой?

Снова ответа нет.

Как поступить с книгой сейчас?

А вот на это он отвечал. Книгу необходимо надежно спрятать до того времени, когда развитие событий само укажет ему путь. Ибо в том, что события на этом не заканчиваются, а только начинаются, он нимало не сомневался… Хотела того незнакомка или нет, но эта книга убила человека. Можно ли овладеть силой книги, обратить ее к своей пользе?

Кордин надеялся, что ему удастся выяснить это — а пока книга должна быть спрятана.

 

21.

Полицейское дознание длилось недолго. Было констатировано очевидное самоубийство в состоянии внезапного обострения постепенно развивавшейся душевной болезни. Это подтверждалось обстоятельствами трагедии, странной запиской, а также показаниями свидетелей о поведении отца Павла в последние дни. Смысл записки так и остался непроясненным — она не могла иметь отношения ни к одной из книг, находившихся в комнате священника. Записка стала лишь дополнительным свидетельством помрачения рассудка, приведшего к трагическому исходу.

Вскоре после того Аркадий Горский уехал заканчивать свой роман и вести переговоры с издателями. Он вернулся в имение Ланге в начале октября, а еще через день Ланге получил письмо.

Тем утром унылые осенние дожди уступили место теплой и солнечной погоде, прощальному привету лета. Граф Ланге пил чай на открытой веранде. Горский еще не встал, обычно он просыпался поздно.

Около одиннадцати часов появился камердинер с конвертом в руках.

— Ваше сиятельство, я нашел это письмо…

— Что значит «нашел»?

— Оно лежало на верхней ступеньке парадного крыльца. Придавленное камнем, чтобы ветер не снес. Адресовано вам.

— Дай сюда.

Вручив графу письмо, камердинер с поклоном удалился.

Конверт был запечатан сургучом. Наискосок тянулась размашистая надпись: «Его Сиятельству графу Александру Ланге». Почерк не принадлежал ни одному из постоянных корреспондентов графа, да никто из них и не стал бы прибегать к подобному способу доставки почты.

Ланге вскрыл конверт. Письмо было написано тем же почерком.

«Ваше Сиятельство!

Примите нижайшее почтение от Вашего незнакомого друга. Вам, я полагаю, нужно знать, что Ваш брат не покончил с собой. Он был убит. Имя убийцы — Владимир Андреевич Кордин».

Не веря глазам, Ланге вновь перечитал начало письма. Владимир Андреевич Кордин… Что за нелепость?! Что там дальше…

«Преступление было совершено так. Отец Павел получил от Кордина книгу, было это за три дня до его гибели. Она называлась „Зерцало магистериума“. Это нечестивая, отравляющая книга. Это книга смерти. Она помутила разум отца Павла и заставила его сделать то, что он сделал. Кордин виновен в смерти отца Павла точно так же, как если бы убил его своими руками.

Ваш друг».

Опустив письмо на колени, Ланге долго сидел в отрешенной задумчивости. Его вернул к действительности веселый голос Аркадия Горского.

— А, вот ты где! Авэ, Цезарь! Чай? Отлично! И я угощусь… Александр! Что это с тобой?

Ланге молча протянул Горскому письмо. Тот взял его, быстро прочел и удивленно посмотрел на друга.

— Откуда это?

— Матвей нашел на крыльце.

— Когда?

— Сейчас.

— Сейчас… Значит отправитель еще недалеко отсюда… Вернее, курьер, потому что вряд ли наш аноним принес письмо сам.

— Хочешь организовать погоню? — откликнулся Ланге без воодушевления. — И как ты себе это представляешь? Задерживать и допрашивать всех на дорогах?

— М-да, — смутился Горский. — Ну, хорошо… Почерк ты, конечно, не узнаешь?

— Конечно, нет, а впрочем… Кажется… Да нет, бесполезно. Если бы это писал кто-то, чей почерк я знаю, то изменил бы его, так?

— Так… И что ты думаешь об этом письме?

— А ты?

Писатель перевернул лист бумаги, внимательно его осмотрел, взял со стола конверт, осмотрел и его с обеих сторон.

— Бумага обычная, почтовая, без вензелей и водяных знаков… Она нам не поможет установить автора… Конверт… Тоже самый обычный. На сургучной печати — ничего, вдавлена каким-то круглым гладким предметом. Текст… Судя по тому, как спотыкалось перо и сколько раз его обмакивали в чернильницу, письмо писалось второпях, в неудобных условиях. Может быть, на почте или в вестибюле дешевой гостиницы. Мужчина или женщина? Трудно судить. Текст слишком короток, и у почерка как будто нет ярко выраженных особенностей, свойственных мужской или женской руке…

— А содержание письма?

— Не вижу причин, почему бы это не могло быть правдой.

— Ты веришь в проклятие заколдованных книг?

— Во-первых, я верю во все, кроме здравого смысла. Во-вторых, убить при помощи книги можно и без колдовства. Обработать, скажем, страницы каким-нибудь ядовитым снадобьем, испарения которого способны привести к безумию и самоубийству… В-третьих, согласно предсмертной записке отца Павла, книга существовала. «Зерцало магистериума»! Тогда записка проясняется, но мы не нашли книги. Кто мог взять ее? Мы с тобой были вместе. Елена без чувств лежала в экипаже. Теоретически у Кордина было время, чтобы успеть зайти в дом, взять книгу в комнате отца Павла и вернуться к Елене.

— Взять книгу мог и кто-то из слуг… Да и посторонний человек мог без труда попасть в дом.

— Конечно, но ведь сейчас мы обсуждаем версию Кордина, потому что на него указывает автор письма. Говоря языком криминалистов, у Кордина имелись возможность, средства — если называть так книгу — и мотив.

Вновь просматривая письмо, Ланге покачал головой.

— Возможность у него была. Допустим, и средства, какая-то книга, отравленная, заколдованная или какая там еще… Словом, книга, способная свести человека с ума и заставить покончить с собой. Но мотив! Зачем Кордину убивать моего брата?

— Из-за денег Елены. С ее уходом в обитель он становился не только формально, но и фактически нищим.

— Но разве смерть брата обязательно должна была заставить ее передумать?

— Не просто смерть, а самоубийство священника, ее духовного пастыря. Такое может отвратить от веры.

— Сомнительно все это, — скептически сказал Ланге.

— Но Кордин вполне мог рассматривать это как последний шанс. И рассчитывая на безнаказанность, почему не попытаться? В случае неудачи, он ничего не терял. В случае же успеха, получал все.

— Не все, — возразил Ланге. — Он получил бы все, если бы избавился от Елены и унаследовал ее деньги.

— Тогда, Александр, его мотив был бы слишком явным… Но я думаю, дело не только и не столько в этом… Или совсем не в этом. Мы не знаем, какое она составила завещание, если составила. Не в пользу ли церкви? И потом, это же его сестра! Деньги деньгами, но предположим, он любит ее… И хочет уберечь от неверного шага…

— Если и было завещание в пользу церкви, — заметил Ланге, — его больше нет. Судя по образу жизни Елены в последнее время… Знаешь, как ее теперь называют? Мессалина! Говорят, на каждую из своих оргий в Нимандштайне она тратит столько, что…

— И Кордин не обижен, правильно? — подхватил Горский. — Что ж, если он и неповинен в гибели отца Павла, нельзя не признать, что гибель эта пришлась ему весьма на руку…

С раздражением Ланге бросил письмо на стол.

— Аркадий, что ты сейчас делаешь?

— А что я делаю?

— Ты всячески пытаешься убедить меня в том, что мой друг убил моего брата.

— Не я. Так написано в письме. Я же пытаюсь непредвзято разобраться, что говорит против Кордина, а что в его пользу…

— В его пользу ты нашел не много!

— Я нашел то, что мог найти, — пожал плечами Горский. — Ты знаешь Кордина лучше, чем я. И если ты веришь в его невиновность…

— При чем тут верю, не верю! Нужны доказательства.

— Обратись в полицию с просьбой провести дополнительное следствие. Письмо о колдовской книге придаст твоей просьбе вес.

— Да… — Ланге вздохнул. — Если бы мы могли узнать, кто написал письмо…

— Мы этого не узнаем, Александр. Письмо написано человеком осведомленным, правда это или ложь. Может быть, подлинным виновником! Тогда его цель — оклеветать Кордина, отвлекая внимание от себя…

— В этом случае, виновник предполагает, что мы могли бы до него добраться, и хочет опередить события?

— Видимо, так.

— А если письмо правдиво, кто мог его написать? Какой-то сообщник Кордина? Допустим, терзаемый угрызениями совести… Или чтобы за что-то Кордину отомстить… Но ведь тогда и сам сообщник под угрозой разоблачения!

— Так или иначе, этот человек не заинтересован в том, чтобы его нашли и задавали ему вопросы.

— А если… Елена?

— У меня мелькала такая мысль… Но это маловероятно. Ясно же, что она никак не могла быть сообщницей в подготовке убийства твоего брата, и знать об этом не могла! А если узнала правду позже — или приняла за правду чью-то клевету — то уже не стала бы доносить, коль скоро теперь она Мессалина.

— Кто знает, что творится в душе Мессалины…

— Но тебе писать она вряд ли стала бы. С Кординым она могла бы разобраться и по-другому.

— Или посторонний человек… Узнавший как-то эту правду или клевету?

— А зачем бы ему скрываться?

— Хотя бы из боязни мести Кордина.

— Тут все возможно, Александр…

— Получается, что у нас нет и не будет ничего, кроме подозрений…

— Записка отца Павла, прямо указывающая на книгу — вот единственный факт.

— Да, но связан ли он с Кординым?

— Пожалуй, мы можем кое-что предпринять.

— Что именно? — встрепенулся Ланге.

— Небольшое частное расследование. Опросим домашних слуг. Видел ли кто-нибудь из них, как Кордин входил в комнату отца Павла той ночью, или как он выходил оттуда?

— Если нет, то это ничего не доказывает.

— Но если да, то это доказывает все.

— Почему, если кто-то из моих слуг видел, до сих пор не сказал мне?

— А зачем, Александр? Ведь и мы с тобой были там после… Каретного сарая… Пусть был и Кордин, ну и что? Предполагается, что с нашего ведома, о чем тут докладывать? А специально ведь ты не спрашивал.

— Да, ты прав… Начнем немедленно!

Горский засмеялся.

— Э, нет… Не раньше, чем я позавтракаю!

 

22.

Для опроса слуг выбрали библиотеку. Первые пятеро опрошенных ничего сообщить не могли, так как находились тогда в других частях дома. Шестым по счету был вызван лакей по имени Яков.

— Да, ваше сиятельство, — сразу сказал он, — видел я в ту ночь Владимира Андреевича.

— Подробнее, — хмуро бросил Ланге.

— Так что ж… Господа в карты играть изволили, а мне надо поблизости быть, ну как понадоблюсь… Только не люблю я без дела сидеть. И стал я, значит, полировать то зеркало, дальнее в восточном коридоре. Тут и услышу, когда позовут, и при деле…

— Понятно, понятно, — кивнул Ланге нетерпеливо, — продолжай.

— Там ведь еще зеркала на другой стороне, значит, и в углу коридора. Вот в этих зеркалах я все и видел. Удивился, когда мальчишка прибежал… Потом господа убежали… Прошу прощения… Господа ушли, а я…

— Постой, друг любезный, — перебил его Горский. — Так ты все время видел в этих зеркалах дверь комнаты отца Павла?

— Так я ж то и говорю.

— И ты видел, как отец Павел вышел из комнаты?

— А, нет. Чего не видел, того не видел. Наверно, это до меня было. А вот потом, когда ушли господа… Вернулся Владимир Андреевич, один. Огляделся, значит, в коридоре…

— Огляделся, — повторил Ланге. — Он озирался? Может быть, проверял, нет ли в коридоре кого-нибудь?

— Может, и так.

— Он нервничал? Был беспокоен?

— А то, ваше сиятельство. Как смерть бледный, прости Господи. Я только потом понял, когда узнал… Ну, про отца Павла…

— Что было дальше?

— Владимир Андреевич вошел в комнату отца Павла… И вышел почти сразу, минуты не прошло.

— Когда он входил в комнату, в руках у него что-нибудь было?

— Нет, не было. Это точно, не было.

— А когда выходил?

Яков наморщил в задумчивости лоб.

— Вот не могу сказать, ваше сиятельство. Когда он выходил, я его со спины видел, и потом немножко сбоку. Недолго, в этих зеркалах… Как будто он нес что-то… Но точно не скажу, нет.

— Может быть, он нес книгу?

— Может, и книгу… Но может, и показалось мне.

— Ладно… Иди, — сказал Ланге. — Я тобой доволен, твое жалованье повышено на пять рублей.

— Благодарствую премного, ваше сиятельство!

— Но ты должен молчать о том, о чем мы сейчас говорили. Если хоть одной живой душе проболтаешься, ты уволен без рекомендаций.

— А то я не понимаю, ваше сиятельство… В лучшем виде, ваше сиятельство…

— Иди.

После ухода лакея ни Ланге, ни Горский долгое время не произносили ни слова. Ланге достал коньяк, наполнил два бокала. Они выпили молча, не салютуя, как на похоронах.

— Кордин, — промолвил Ланге, отстраненно глядя в окно. — Владимир Андреевич, мой друг…

— Да, Кордин, — подтвердил писатель. — И главный вопрос теперь — как ты поступишь?

— А как бы ты поступил на моем месте?

— Я? Александр… Пожалуй, впервые я не знаю, что и сказать.

— Убит мой брат, я обманут негодяем, задета моя честь, я…

— Вызовешь его на дуэль? — иронично предположил Горский.

— Преступников не вызывают на дуэль! Их казнят…

— Не горячись, Александр.

— Что?!

— Я не имею в виду — оставь все как есть. Но я не хочу, чтобы тебя повесили за убийство. Хладнокровие еще никому не повредило. Да и месть — это блюдо, которое намного вкусней, когда его подают холодным…

— О, тут ты прав… Не беспокойся, я не намерен сей же момент командовать осаду Нимандштайна или подкарауливать Кордина в кустах с ружьем. Да и просто убить его — разве это месть? А прежде всего, я хочу досконально разобраться в этой истории.

— Правильно, — писатель утвердительно наклонил голову. — Но с чего ты начнешь?

— С тех неясностей, что еще остаются. Они кажутся незначительными, но именно мелочи могут дать ключ…

— Например?

— Например, почему Кордин, взяв книгу, не забрал также и записку моего брата.

Горский развел руками.

— Ответить на этот вопрос мог бы только сам Кордин… Но можно предположить, что он либо не заметил ее в спешке, либо…

— Либо?

— Либо напротив, заметил, прочел и оставил там, где она была.

— Зачем?

— В отсутствие книги такая записка ничем ему не угрожала, более того, была ему полезна. Она доказывала, что отец Павел покончил с собой, а не был убит. Ведь если бы самоубийство не было доказано, Елена едва ли отреклась бы от своих замыслов, скорее наоборот.

— Вот, вот, — сказал Ланге, вновь разливая коньяк. — Как раз тут что-то не сходится.

— Что не сходится?

— Все поведение Кордина… Он отдает книгу моему брату… Если верить письму, за три дня до его самоубийства. Как он мог быть спокоен все это время, как мог быть уверен, что брат не расскажет мне о книге, не сообщит, откуда она у него?

— Тут автор письма мог и ошибиться, — заметил Горский, — насчет трех дней.

— Пусть так, неважно… Чтобы рассказать, три дня не нужны, достаточно и нескольких минут.

— Вероятно, он как-то сумел убедить отца Павла сохранить это в секрете. Или дело в содержании книги. Или… В чем-то другом, чего мы не знаем.

— Да, но это еще не все. Передавая книгу, Кордин знал или по меньшей мере рассчитывал, что знакомство с ней приведет к безумию, к самоубийству… Но он не мог знать, как именно это произойдет. Не мог знать, что у него будет время забрать книгу, единственную улику. И тем не менее… Разве это не странно?

— Это выглядит странно, — согласился Горский с ударением на слове «выглядит». — Он действовал так, будто случившееся оказалось для него не меньшей неожиданностью, чем для нас. Но я снова повторю, мы мало знаем. Связать все воедино можно, только заполнив белые пятна. Тогда и странностей не останется.

— И наконец, — продолжил Ланге, — эта книга. Откуда она взялась, как попала к Кордину, как он узнал о ее свойствах? Хорошо, допустим, сама книга тут ни при чем, а было применено какое-то ядовитое вещество. Но по сути, какая разница?

— Все это вместе наводит на мысль… Что за Кординым кто-то стоял?

— Кто за кем стоял, судить не берусь. Пока очевидно, что смерть моего брата была выгодна самому Кордину. Но сообщник у него был, это мне представляется несомненным.

— И кто же этот сообщник?

— Может быть, все-таки человек, написавший письмо.

С этими словами Ланге достал письмо из кармана и принялся в который раз внимательно его изучать. Почерк… Не похож ли он на почерк Зои в той записке, показанной Иваном Савельевичем? Как будто нет… Но откуда такое неотвязное ощущение, что почерк знаком? Может быть, дело не в почерке, а в стиле, оборотах речи? «Это нечестивая, отравляющая книга… Это книга смерти…» Могла ли так писать Зоя, не слишком ли пышно для нее? А «стены дворцов твоей гордыни»? Ведь это ее подлинные слова.

И еще Лейе. Неграмотный, немой карлик-горбун, невесть откуда появившийся и невесть куда пропавший. Или — только притворявшийся немым и неграмотным? Хранитель сокровищницы… В недрах несуществующего холма. Лейе, о котором совсем ничего не известно.

Ланге свернул письмо, положил в конверт и снова спрятал в карман.

— Что теперь? — спросил Горский.

— Я ни словом, ни намеком не дам понять Кордину, что знаю или догадываюсь. Напротив, я должен стать ему еще большим другом, чем раньше. Ближайшим другом, его вторым «я». Постоянно быть рядом с ним. И настанет день… Я узнаю все, неважно, как и когда. Пусть мне потребуется год или два… И вот когда все нити будут в моих руках, придет время…

— Будь осторожен, Александр.

— Я буду очень осторожен. Мне есть ради чего стараться.

— А первый шаг?

— После смерти брата я редко виделся с Кординым, это естественно, из-за траура в моем доме… Но траур окончен. Через неделю очередной костюмированный бал в Нимандштайне, тема — «Ночь Калигулы». Я приглашен, и обязательно приму приглашение.

— «Ночь Калигулы»? Звучит заманчиво!

— Съезжаются все сливки светской молодежи, да и не только молодежи, из Санкт-Петербурга и Москвы в том числе.

— К барону-арестанту с сомнительной репутацией?

— Деньги говорят громко, Аркадий, а очень большие деньги говорят достаточно громко, чтобы заглушить все прочие голоса… Разумеется, гости прибывают инкогнито, но это, ты сам понимаешь, весьма условно…

— Жаль, что я не приглашен!

— Приглашен, конечно.

— О! Ночь Калигулы — это как раз для меня… Да и вдруг всплывет что-то для нас интересное…

— Ни одного лишнего слова, Аркадий.

— Кстати, я мог бы пока поездить по окрестным гостиницам и постоялым дворам… Если письмо было написано в гостинице, не отыщутся ли свидетели?

— Нет, это слишком опасно. Дойдет еще до Кордина…

— Да, ты прав. К тому же, если автор письма увидит, что ты никак не реагируешь, может проявить себя снова…

— И не исключено, что мы получим дополнительные сведения.

— Верно… Но остается еще один вопрос.

— Какой?

— Как ты думаешь, для ночи Калигулы подойдет костюм Марка Антония? Шкура льва, убитого Гераклом — или обязательно соблюдать историческую достоверность?

— Подойдет, — без улыбки сказал Ланге. — В моем лесу, правда, львы не водятся, а среди моих егерей нет Гераклов, но мы придумаем что-нибудь.

 

23.

Октябрь есть октябрь; осенний холод вступал в свои права. Шел мелкий дождь. За его блеклой пеленой замок Нимандштайн сверкал, как гигантская драгоценность. Все окна были освещены, каждое переливалось своей, отличной от других, гаммой оттенков. Это достигалось за счет цветных портьер из тончайшего шелка. Когда все портьеры были задернуты, а в каждой комнате и в каждом зале зажжены свечи, Нимандштайн потрясал подъезжавших гостей щедрой фантасмагорией света.

Вокруг замка был выкопан глубокий ров, заполненный водой, через него перекинут подъемный мост. Прежде здесь ни рва, ни моста не было. Они возникли по приказу Елены, которую забавлял проект придания Нимандштайну облика настоящего рыцарского замка средневековья. Все работы были выполнены в небывало короткий срок — капризная сестра владельца замка не скупилась на расходы. Десятки инженеров и тысячи рабочих трудились, не покладая рук, а в Нимандштайне не прекращались балы. Так как одновременно продолжалась и внутренняя отделка замка, Елена вынуждена была ограничиваться для этих балов несколькими свободными залами, переходя из одних в другие по мере завершения работ… Но теперь все было готово. «Ночь Калигулы» должна была стать праздником открытия нового Нимандштайна, дворца наслаждений.

Несмотря на объявленную тему бала, Елена вовсе не собиралась копировать двор безумного римского императора. Имя Калигулы всего лишь символизировало свободу от унылых рамок благопристойности.

Чудеса начинались уже в парке, за мостом. Слуги, одетые римскими стражниками, проверяли приглашения гостей (из-за соблюдения инкогнито в приглашениях стояли не имена, а девизы), помогали выйти из экипажей и сопровождали мужчин по восточной аллее, а женщин — по западной. В начале каждой аллеи были устроены изысканно иллюминированные фонтаны. Для защиты от дождя там и здесь над аллеями были натянуты пологи из гобеленов, изображающих сцены из индийской «Камасутры» и самые невинные (для начала) развлечения Калигулы и Нерона. Гости могли тут же отведать любого вина из серебряных кубков. Далее аллеи различались. Восточная утопала в розах, орхидеях, лотосах, мальвах, гиацинтах. Все эти цветы могли зацвести вместе только при условии особого ухода в оранжереях, откуда они и были пересажены ровно на одну ночь. Чтобы они не увяли, их корни обогревались трубами с горячей водой, проложенными под верхним слоем почвы. Среди цветов на роскошных ложах, увитых шелковыми лентами, возлежали прекрасные обнаженные девушки, наяды и дриады Нимандштайна. Их тела были расписаны фантастическими узорами, но использовались при этом не краски, а шоколад, желе, сливочные кремы и прочие кондитерские изыски. Чтобы пройти дальше к замку, гости должны были слизывать эти узоры, иначе бдительные стражники их не пропускали. Впрочем, никто не протестовал против таких условий. В западной аллее, украшенной полевыми и лесными цветами, женщин встречали так же расписанные обнаженные юноши-фавны.

В девяти бальных залах Нимандштайна играли девять оркестров, улыбающиеся девушки в прозрачных накидках разносили чаши с кокаином. В комнатах восточного стиля гостей ждали заправленные лучшим гашишем и опиумом кальяны и трубки. Сверкающие прохладные ручьи ниспадали беспрерывными потоками вдоль стен залов, превращенных в живописные каскады, струились между декоративными озерцами с красными и белыми винами. Волшебные фонари отбрасывали на другие стены и на потолки быстро меняющиеся картины, где женщины, мужчины, собаки, пони и другие живые существа совокуплялись всеми возможными и невозможными способами.

В залах второго этажа, куда вели хрустальные лестницы, разместились рулетки, ломберные и бильярдные столы. Оттуда можно было попасть и в притемненные апартаменты, где по стенам вокруг огромных кроватей под балдахинами были развешены плетки, цепи, ошейники с шипами — все, что требовалось для садомазохистских игр, а обслуживать гостей могли как юноши, так и девушки по их выбору. Стены этих комнат украшали соответствующие фрески, написанные по указаниям Елены и под ее присмотром.

Столы с угощениями ломились от экзотических блюд, многие из которых были доставлены по заказу из европейских и восточных столиц, над другими колдовали двадцать поваров баронессы Кординой. На столах находились и подносы с павлиньими перьями, предназначенными для того, чтобы по примеру римских патрициев можно было вызывать рвоту и есть снова. Примечательными были плоские сосуды, подаваемые по сигналу для этой цели. Дно сосудов устилали разрезанные на куски холсты, полотна старых и современных мастеров. Глумление над произведениями искусства было одним из утонченнейших наслаждений, придуманных Еленой.

В подвалах Нимандштайна были вырыты и вымощены грубым камнем глубокие и широкие колодцы, наподобие тех, в какие в древнем Риме бросали провинившихся гладиаторов. Туда можно было спуститься по железным лестницам. В каждом колодце демонстрировали мускулы семь-восемь молодых мужчин атлетического сложения. Их набрали на ярмарках, где они добывали средства к существованию кулачными боями. Здесь же любая гостья Нимандштайна могла сойти вниз по лестнице и отдаться всем сразу или по очереди. Не все из этих дам высшего света сохранили молодость и красоту, а колодцы пользовались такой популярностью, что кулачным бойцам приходилось давать возбуждающие средства. Наверху вокруг колодцев толпились хохочущие, орущие и визжащие зрители и зрительницы, заключавшие пари на ту или иную позу или очередность. Нередко зрительницы и участницы представления менялись местами. В подвалах вспыхивали и всеобщие оргии, выплескивавшиеся в бальные залы.

Устраивались и гладиаторские бои во внутреннем дворе замка, но повышенного внимания они не привлекали, потому что велись не до смерти. Убийств даже Елена не могла себе позволить, что весьма огорчало как ее саму, так и гостей.

Игры в рулетку и карты проходили необычно, потому что любой из гостей давно пресытился играми в Монте-Карло, а от Нимандштайна ждали большего. Например, фишки в рулетке означали не деньги, а количество и способы совокуплений выигравшего с женами проигравших. Так как играли и женщины, допускалось множество вариантов, строго в соответствии с правилами. Женщины разыгрывались и в карты, что доставляло им огромное удовольствие и сопровождалось немалым оживлением. За выполнением условий следили крупье; если выигравший оказывался бессилен получить все, что ему причиталось, на него налагался какой-нибудь забавный штраф — к примеру, исполнение импровизированного дикарского танца на столе. На бильярде нужно было не забивать шар в лузу, а добиться того, чтобы шар проскочил между ног обнаженной рабыни, столы были приспособлены к такой игре.

Веселье кипело и вне стен замка. Весь парк был изрыт сетью каналов, где плавали венецианские гондолы, корабли викингов и пиратов, древнерусские ладьи. То и дело затевались сражения флотов, причем топоры и абордажные крючья не были бутафорскими, и победители порой отправляли корабли побежденных прямиком на дно. Играли в захват добычи, повешение пиратских капитанов, насилие над пассажирками. Разумеется, повешения были условными, зато насилия — настоящими, к восторгу самих пассажирок. Гондольеры оглашали парк неаполитанскими песнями, с ними перекликались с берегов французские менестрели. Пламенели тысячи факелов, взлетали китайские фейерверочные ракеты, крутились в темном небе огненные колеса. Дождь не ослабевал, а парк и каналы были залиты разноцветными огнями. Гобелены часто загорались, несмотря на дождь — так сильно все вокруг полыхало. Их никто не тушил — иногда они сами гасли под дождем, а иногда под деревьями и у стен замка вспыхивали восхитительные пожары. В их оранжевых отсветах викинги в рогатых шлемах врывались в палатки со сладостями и напитками, все крушили и жгли, с ревом набрасывались на девушек в этих палатках. Конечно, слуги — римские стражники были наготове и серьезного пожара не допустили бы. Это все было только игрой.

Чудеса и фантазии Нимандштайна не исчерпывались перечисленным. В одном из залов на мозаичном полу развели большой костер, на котором сжигали книги. Елена специально заказала роскошные издания философов, мыслителей, ученых всех времен и самых разных направлений, плоды мучительных трудов и раздумий золотого фонда человечества. Гости плясали вокруг костра. По замыслу Елены, это символизировало освобождение от вульгарных оков разума и возвращение к чистым, подлинным изначальным инстинктам.

В янтарном зале женщины устраивали с размахом лесбийские игрища. Их стонам аккомпанировал струнный квартет профессоров Московской консерватории; за сегодняшнюю ночь каждый профессор должен был получить больше, чем в консерватории за пять лет. Долетали сюда и отголоски другой музыки. Шопен смешивался с Чайковским, итальянские арии с французскими серенадами. Не было только цыган. Ни Елена, ни Владимир их терпеть не могли.

Далеко за полночь пламенеющий ад в Нимандштайне и вокруг него разбушевался так, что никакие силы не смогли бы его утихомирить. Действительные статские советники и степенные матроны, знаменитые писатели и отпрыски великокняжеских фамилий, светские хлыщи и генералы, совсем юные девушки и престарелые развратницы слились в обезумевшее стадо. Под надрывный плач оркестров, содрогаясь в бесчисленных оргазмах, Нимандштайн, как Летучий Голландец, по огненному морю плыл в ночь Калигулы.

 

24.

Раскинувшись на атласной оттоманке, Елена лежала навзничь у подножия одного из каскадов, где бурлил кристальный ручей, возле озерца красного вина, похожего на кровь. Холодные брызги сыпалась на ее приоткрытые губы, на почти обнаженное тело; всю ее одежду составляли невесомые газовые ленточки, золотые цепочки, нити жемчуга. Пол вокруг оттоманки был сплошь был залит вином, спермой, мочой среди багровых рвотных пятен. К правой груди Елены приникла губами молоденькая девушка необыкновенной красоты, к левой — белокурый Адонис. Девушка была княгиней, студенткой института благородных девиц, юноша — известным в свете альфонсом и бонвиваном (менее известным как фальшивомонетчик, шулер и сутенер). Пышущее лоно королевы бала поочередно ласкали длинными розовыми язычками три темнокожие красавицы, купленные в гареме персидского шаха. Елена постанывала; тонкими нервными пальцами, унизанными бесценными перстнями, она гладила то одну, то другую девушку… А вокруг безумствовал, хохотал, гремел музыкой пылающий ад.

Ланге, Кордин и Горский стояли поодаль. Если Горский и не раздобыл шкуру льва, то какая-то шкура на нем была, хотя возможно, не столь грозного зверя. Кордин драпировался в красную с золотом тунику, Ланге выглядел скромнее в костюме испанского гранда и черной полумаске.

— Разве она не прекрасна, — пробормотал Кордин, пожирая сестру глазами. В ликующем громе музыки его никто не услышал.

Великолепным жестом оттолкнув девушек и Адониса, Елена изогнулась как грациозная пантера и встала, широко расставив ноги.

— Как мне жаль, — прокричала она звонко, перекрывая неистовствующий оркестр, — что у всех вас не одна голова, чтобы я могла отсечь ее взмахом меча!

Эти слова (приписываемые Калигуле, который якобы обращал их к народу Рима) были встречены единым воплем восторга. Сотни рук взметнулись в римском приветствии. Елена обвела своих верноподданных долгим, исполненным презрения взглядом и протянула руку к брату.

— Идем, — сказала она.

Даже не оглянувшись на Горского и Ланге, Кордин шагнул к ней. Вдвоем, рука об руку они поднимались по хрустальной лестнице, подсвеченной сотнями огней — Оберон и Титания, владыки подземного царства.

Елена вела брата в северную башню, полностью перестроенную по ее эскизам и под ее неусыпным надзором. Кордин еще ни разу не побывал наверху после окончания работ, сестра запрещала ему. Теперь она раскрыла перед ним двери.

Это было мрачнейшее из помещений, какие только способно представить самое расстроенное воображение. Два цвета господствовали здесь: багрово-красный и аспидно-черный. В громадном очаге пылал огонь, но он не согревал и не оживлял этот жуткий фантастический каземат, скорее делал его еще мрачнее. Призрачный танец пламени словно заставлял шевелиться красные и черные покровы огромного ложа — так, будто холодные и омерзительные щупальца спрута извивались под ними. Ни звука не проникало сюда извне.

— Что это? — Владимир сильнее сжал руку сестры.

— Обитель нашей любви. Я хочу, чтобы ты взял меня здесь… И чтобы ты не был осторожным.

Она обняла его за шею, приблизила губы к его губам.

— Возьми меня, — прошептала она, — не жалей, растерзай, измучай до исступления. Я хочу тебя. Не смей сдерживаться. Я хочу, чтобы твоя жизнь кипела везде внутри меня. Я хочу твоего ребенка, Владимир…

Кордин отшатнулся.

— Это невозможно! Наш ребенок будет чудовищем!

— Не бойся, — она прижалась к нему, ее руки скользнули под его тунику. — Дитя любви будет править миром.

Она опрокинулась на ложе, увлекая брата за собой. Его красно-золотая туника взметнулась, как распростертые крылья. Королева ночи Калигулы, Мессалина, Титания ощутила в себе тугую трепещущую плоть. Весь ее мир медленно погружался в океан вожделенной боли. Это было ее последним откровением, и ничто другое уже не могло существовать для нее.

 

25.

Снег падал весь день, большими мягкими хлопьями. К вечеру город оделся в искристую белую шубу, долгожданный подарок небес к новому, 1895 году. Сугробы весело сверкали в электрическом свете витрин и уличных реклам, тоже по новой моде подсвеченных электричеством. В праздничной суматохе даже полупьяные городовые не слишком придирались к извозчикам, закутанным в тулупы. Деловой центр города будто вымер, зато отлично шли дела в кварталах красных фонарей, трактиров и ресторанов с канканом.

В девятом часу Владимир Кордин подкатил в санях к дому сестры. Сбрасывая пальто на руки подоспевшему лакею, он задал вопрос, получил ответ и прошел в розовую гостиную. Там Елена пила вино и флиртовала с какой-то из своих гаремных девушек, привезенных из Нимандштайна. Кордину показалось, что она еще не пьяна — редкий случай, а впрочем, ей ведь нужно встречать гостей новогоднего бала…

— Приветствую тебя, царица Египта, — возгласил Кордин с улыбкой и поставил на пол свой маленький саквояж.

Елена радостно улыбнулась в ответ, запахнула восточный халат, под которым ничего не было, подбежала к брату и поцеловала его.

— Владимир! — обернувшись к девушке, она махнула рукой. — Иди пока, одевайся… На балу у тебя много работы.

Та упорхнула, а Елена усадила брата в кресло, налила ему вина.

— Ты прямо из Нимандштайна?

— Почти прямо.

— Я ждала тебя так долго… Чем ты там занимался?

— Так… Переделывал и украшал кое-что. Тебе понравится.

— Ну, а что еще делать там зимой…

— Утопать в смертной скуке. Горский давно уехал, и Ланге укатил в Санкт-Петербург… Правда, эти художники, которых я нанял, оказались весьма занятными собеседниками…

— Тебе понадобились художники?

— Для мозаичной фрески в моей спальне. Смальта, цветное стекло. Да какие художники — скорее, подмастерья, а художником был я сам… Ну, и архитектором немножко. Поистратился, кстати…

— Не беда, — Елена снова нежно поцеловала брата. — Сколько тебе нужно?

— Откуда я знаю? Сколько нужно человеку, чтобы не очень скучно провести остаток зимы…

— Тысяч триста, четыреста?

— Для ровного счета пусть будет полмиллиона.

— Пусть будет, — равнодушно согласилась Елена. — Ты в любой момент сможешь взять еще.

Кордин кивнул, поднялся, взял саквояж и поставил его на стол. Расстегнув замок, он интригующе посмотрел на сестру.

— Что там? — заинтересовалась она.

— Подарок.

Он открыл саквояж и достал оттуда красивую резную шкатулку с четырьмя рубинами по углам крышки. Восхищенная Елена тихо ахнула.

— Это мне?!

Не отвечая, Кордин развел в стороны полы ее халата и погладил сестру по животу. Потом он поцеловал сосок ее обнажившейся груди, набухший, словно бутон розы, и лишь после этого сказал.

— Тебе. Но я надеюсь, что когда-нибудь эта шкатулка будет принадлежать нашему сыну.

— А если будет дочь? — кокетливо спросила Елена.

— Будет сын, — убежденно ответил Кордин. — Открой шкатулку.

— Там что-то есть?

— Просто открой ее.

Елена откинула крышку шкатулки. На внутренней стороне была укреплена прямоугольная золотая пластина с гравированным на ней четверостишием. Елена прочла вслух.

— «Свет истины в полуденном огне

От глаз людских второй бедой сокрыт.

Он запылает над мечом в окне,

Его шершавый камень отразит».

Она захлопнула шкатулку.

— Какие странные стихи, — сказала она, разглядывая изящную вещицу снаружи. — Они что-нибудь означают?

— Для тебя ничего. Но могут означать для нашего сына.

— Владимир! Ты говоришь загадками.

— Я не могу сказать иначе.

— Это какой-то шифр, да? Ты спрятал что-то, предназначенное для сына, и хочешь, чтобы он это нашел? Но ты сам мог бы отдать ему это… Когда придет время.

— О! Memento homo quia pulvis est… Помни, человек, что ты есть прах. Все мы смертны. Доживу ли я?

— Так или иначе наш сын будет нашим наследником.

— Боюсь… То, о чем идет речь, нельзя указать в обычном завещании.

— Тогда, — произнесла Елена, — оставил бы хоть более ясные указания.

— Более ясные? Нет, нет…

— Но почему?

— Он должен быть готов получить это свое наследство. Может быть, шкатулка и не понадобится. Может быть, я доживу и сам узнаю, готов ли он. Ну, а если не доживу, не узнаю? Но я почти уверен, что если он сумеет разгадать эту надпись… Когда сумеет… Это и будет значить, что он готов.

— Ты все продумал.

— Конечно, — улыбнулся Кордин. — Все продумывать — это в некотором роде мой особый дар, нет?

Резким движением она затянула пояс халата.

— Но ты забыл кое о чем. О ком, вернее!

— О чем же? — он продолжал улыбаться. — Или о ком?

— Обо мне! Я хочу знать… Или ты мне больше не доверяешь?

Подойдя к сестре, Кордин крепко обнял ее.

— Лена… Если есть на свете человек, которому я доверяю как себе, так это только ты. Но я не могу… Ради тебя самой.

Она хмурилась, думая о том, что все это ей не нравится, и в конце концов, она и сама могла бы попытаться разгадать… Но с другой стороны, и она безгранично доверяла брату. Пусть все идет, как идет. Время покажет.

 

26.

Боль от инъекции не была еще настоящей болью. Магический эликсир из шприца струился в жилах Александра Ланге (теперь он умел готовить этот эликсир), сливаясь с той зазеркальной частью его существа, что навеки была изменена ледяным пламенем зелья лиджонга. Зелье, обжегшее его однажды и навсегда, и эликсир из лесных трав, который готовился каждый раз заново, превращали его в живую машину времени. Это превращение причиняло страдания, но настоящая боль начиналась ни здесь. Она лежала за пределами звездного тоннеля, полета через несбывшееся туда, где Будущее обретало зримые формы в бурлящих столкновениях бесчисленных потоков многовариантного Прошлого.

И были зеркала, и горела свеча, и разлеталось на миллионы осколков его сознание в ослепительной вспышке бесшумного взрыва.

Тьма, опустошение… Боль.

Боль, как единственная реальность.

Перед ним простирался большой светлый зал. Стены были выстроены из какого-то неизвестного ему материала (или покрыты этим материалом)… Гладким, как стекло, при этом казавшимся теплым и мягким, излучавшим ровный белый свет. Круто изогнутые пандусы из похожего материала, но не белого, а голубого, взлетали над залом по головокружительным траекториям. Здесь было много людей, одетых ярко и броско. Они пересекали зал, сворачивали в освещенные переходы, поднимались и спускались по движущимся лестницам, проходили в сами собой распахивающиеся перед ними двери. В руках у некоторых были продолговатые коробочки разных цветов. Эти люди подносили их к лицу, бормотали что-то. Другие стояли перед плоскими стеклянными панелями, напоминавшими не то слепые окна, не то маленькие экраны синематографа. Какие-то знаки, символы, геометрические фигуры, а иногда и цветные картины то появлялись, то исчезали на этих панелях-экранах.

Ланге учился слышать. Да, теперь будущее не представало перед ним сплошь безмолвным театром теней. Он мог слышать шумы и голоса, он различал даже отдельные фразы то там, то здесь. Но оттого, что он слышал, разбирал слова и предложения, будущее не становилось для него близким и понятным — напротив, более чуждым и пугающим.

«нет я не получила этого файла удалила с сервера с моим дайл апом он бы три часа грузился сбрось мне его на си ди я потом зайду»…

«а бобби фишер тогда так и сказал что бен ладен поделом устроил американцам девять один один они заслужили»…

«из москвы мы прилетели в аэропорт хитроу там нас встретил джон а дальше»…

«материал про кардеров перегони на принтер сразу как будет готово и позвони мне на мобильный»…

И все эти люди, машины, голоса и огни — все смешивалось, летело мимо слишком быстро, развертывалось бесконечной панорамой. Александр Ланге, путешественник по Времени, был потерян в Будущем. Он не смог бы стать Нострадамусом; он не смог бы похитить в грядущих лабораториях рецепты силы и власти, обещанных Зоей. Он был обманут; он мог быть лишь беспомощным созерцателем отдаленных времен среди не поддающихся разгадке ребусов.

И все же это было не так… Не совсем так, потому что…

Здесь был кто-то еще.

Сила столь же непостижимая, сколь и неодолимая, всегда отклоняла его в направлении некоего центра, это повторялось вновь и вновь, в каждом путешествии. Сейчас, пролетев сквозь стены зала, промчавшись над гигантскими сверкающими зданиями, он снова очутился на той улице, где бывал уже не раз. Все здесь было весьма обыкновенным для той эпохи, в которую он попал — люди, дома, самодвижущиеся экипажи. И все же именно здесь должно было что-то случиться. Он чувствовал это, он знал, что не напрасно, не каким-то всеобщим течением его влечет сюда. Здесь должно было произойти что-то, близко касающееся его, Александра Ланге. И в этом, быть может, крылась разгадка, ответ на его вопрос. Какая разгадка — он не знал, но это предчувствие мешало ему окончательно признать поражение. Нет, Зоя не солгала, он лишь неверно понял ее. Ответ скрывался где-то тут, совсем близко.

Ланге увидел человека. Конечно, по улице шли и другие люди, но этого человека он почему-то сразу увидел. Прохожий был еще далеко; Ланге смотрел на него сбоку и сверху, будто стоял у окна в доме на высоте нескольких этажей. Человек приближался… И вскоре Ланге уже мог рассмотреть черты его лица.

ЭТО БЫЛ КОРДИН.

Тот Ланге, что лежал неподвижно в трансе в своем доме, в Санкт-Петербурге девятнадцатого века, беспокойно заметался и застонал, сердце его застучало с перебоями. А тот Ланге, что был в ином времени, смотрел неотрывно вниз на улицу и не мог поверить тому, что он видел.

Это был Кордин, никаких сомнений. Это не мог быть просто очень похожий человек… Потому что Ланге разгадал тайну.

Или думал, что разгадал. Немногого стоило бы обретенное им Знание, если бы он получил только способность совершать прогулки по непонятным отдаленным временам. Зоя была искренна, она подарила ему не мишурную игрушку, а много больше. Она говорила об управлении, о власти, о вмешательстве в Будущее; он же пытался перевести ее слова на другой язык — и ошибался.

Здесь не было ничего рационального. Он, ведомый загадочной силой, устремлялся туда, где сгущались вихри событий — не любых, а жизненно важных для него, Александра Ланге. В этом и заключался ответ, бесценность обретенного дара. Он сможет вмешаться. Не везде, но там, где это для него важнее всего другого. Ибо везде тут означало — нигде, а если он получает власть над самым главным, какое значение может иметь что-то еще?

Самым же главным для него сейчас было одно — Кордин.

И Кордин здесь… В городе Будущего.

Но что это значит, как это вообще может быть?! Даже если предположить невероятное — что Кордин проживет более ста лет (чего Ланге не собирался ему позволить!) он должен выглядеть древней развалиной… А он выглядит таким, каким знает его Ланге. Только одет по обычаям другой эпохи…

Это была новая загадка и новый вызов.

 

27.

Серебряный свет полной луны превращал зимний лес в колдовское царство иллюзий. Искрящийся иней на тонких ветках расчерчивал черное небо сверкающей паутиной; а выше были только звезды, огромные и равнодушные.

По прямой как стрела лесной дороге летела санная рессорная карета, запряженная вороной тройкой. Кучер нещадно нахлестывал лошадей, и карета мчалась быстрее, как метеор в снежном безмолвии.

В карете, на атласных подушках роскошного дивана, полулежала молодая женщина, закутавшись в шубу из меха русского соболя. Головного убора на ней не было, и с легким покачиванием кареты колыхались ее прекрасные, изумительно густые черные волосы. Время от времени она поднимала голову, рассеянно смотрела в окно. Она была совершенно спокойна, несмотря на то, что карету не сопровождал никакой эскорт; а ведь по ночам, да и днем на этой дороге безобразничали порой лихие люди…

Но у смуглолицей красавицы в соболиной шубе была охрана. Немного поотстав, за каретой бесшумно, как призраки, неслись два белых полярных волка. Их зеленые глаза горели в потоках лунного света.

Кучер, очевидно, хорошо знал, где следует остановиться, потому что без всякого приказа карета пошла медленнее и наконец замерла на краю большой поляны, укрытой нетронутым снегом.

Женщина открыла дверцу и вышла. Волки подбежали к ней, что почему-то ничуть не испугало лошадей, которые даже не шелохнулись. Один из них лизнул ей руку, а она ласково потрепала его по загривку. Так она стояла молча, оберегаемая волками, ничего не говоря ни им, ни кучеру. Она всматривалась в темноту леса, похоже было, что она ждет… И ждать ей пришлось не очень долго.

К неподвижной карете приблизилось странное существо — небольшого роста, сгорбленное, в каком-то криво сидящем облезлом тулупчике.

— Рада видеть тебя, Хранитель Лейе, — сказала Зоя.

Волки приветствовали карлика высокими прыжками. Немой горбун залопотал что-то по-своему. Речь его, если это можно было назвать речью, состояла из повышающегося и понижающегося по тону мычания разной продолжительности, щелкающих звуков и причмокиваний, но Зоя отлично его понимала.

— Ты все сделал правильно, мой друг, — сказала она. — Теперь расскажи мне о Ланге.

Карлик снова залопотал и защелкал.

— Вот как, — Зоя кивнула, и видно было, что она довольна. — Значит, он продолжает свои путешествия в Будущее… Что ж, возлюбленный мой Александр, ты оказался хорошим учеником. Жаль, что тебе так многое предстоит постигать одному… Лейе, теперь о Кордине. Ты узнал, где он спрятал книгу?

Горбун ответил несколькими длинными фразами на своем причудливом языке.

— Вот она где, — задумчиво произнесла Зоя. — Это… Пожалуй, лучшее место, и я бы не придумала такого удачного тайника. Пусть книга там и остается. Мы знаем, где она, а Кордин…

Она умолкла. Лейе вопросительно смотрел на нее снизу вверх.

— Кордин, — продолжала Зоя, — пусть пока веселится. Но не упускай из вида ни его, ни Ланге. Я должна знать все. Полнолуние на исходе. Приближается ночь Унга, и я должна быть у Врат. Сон Хогорта глубок. Нам нужны все ключи, чтобы подготовить пробуждение.

Карлик что-то коротко промычал.

— Ах, когда ? Когда мы разбудим Хогорта? Может быть, еще не скоро, Лейе. Но мы разбудим его и выпустим в этот мир…

Она стояла недвижимо, как изваяние, глядя вдаль поверх головы Лейе. Крошечные голубые молнии струились с ее пальцев на загривок белого волка.

 

28.

— Уф! — выдохнул Горский, врываясь в кабинет графа Ланге. — Ну и погодка сегодня!

Александр Ланге сидел за столом и что-то писал. Увидев своего друга, энергичного и раскрасневшегося, явно в неплохом настроении, он улыбнулся, отложил перо и встал. Обойдя громадный письменный стол красного дерева, он обнял Горского. При этом писатель едва не выронил довольно толстую синюю папку, которую держал в руках.

— А что с ней такое, с погодой? — поинтересовался Ланге.

— Посмотри в окно! — писатель бросил папку на секретер. — Меня совершенно засыпало снегом, пока я к тебе добирался! Твой лакей меня не узнал! А посему, если ты сейчас же не прикажешь подать мне горячего чаю с ромом, ты есть самый безжалостный инквизитор…

Нажатием кнопки Ланге вызвал служанку и распорядился о чае.

— Как я слышал, твой роман имеет большой успех? Прости великодушно, не успел еще прочесть…

Писатель повалился в глубокое кресло, вытянул ноги к отделанному мрамором камину, где жарко пылал огонь.

— Да, успех, — небрежно обронил он. — В газетах поругивают, но к этому я привык… Пусть ругают, лишь бы не молчали! Главное — как продается, а продается отлично.

— Поздравляю.

— Пустяки, еще одна книжка Аркадия Горского… Расскажи-ка лучше, как идут твои дела с нашим общим другом.

— С Кординым? — Ланге помрачнел. — Пока никак.

— Прямо-таки совсем никак?

— Прошло еще слишком мало времени, Аркадий. Я ведь не могу задавать ему вопросы. Я стараюсь сблизиться с ним, хотя дальше уж, кажется, и некуда… Знаешь, мне не часто приходится общаться с убийцами. Но если бы на моей душе висел такой груз, я вряд ли смог бы вести себя так, как он.

— А как он себя ведет?

— В том-то и дело, что никак. Обыкновенно, будто ничего не случилось. Либо у него поистине дьявольское самообладание, либо он — чудовище, для которого жизнь человека — сущий пустяк.

— Есть и третья возможность, — сказал Горский.

— Какая?

— Ну, мы знаем… Или лучше скажем — уверенно предполагаем, что у него был сообщник. Обстоятельства преступления нам неизвестны. Можно допустить, что Кордин возлагает на сообщника всю вину.

— А… Может быть. Но, все равно… Рано или поздно он сделает ошибку. Любая оговорка, обмолвка… По неосторожности, в запальчивости или в пьяном угаре… И мне этого хватит, пусть только приоткроет дверь, а войти я сумею… Ведь ты мне поможешь?

— Конечно. Но что, если он не сделает такой ошибки?

— Тогда…

— Да, что тогда?

— Тогда я буду действовать по-другому.

Это прозвучало зловеще. Писатель собирался что-то сказать, но тут девушка принесла чай. Пока она разгружала поднос, Горский набивал трубку превосходным голландским табаком из коллекции Ланге. Девушка исчезла, сделав кокетливый книксен. Писатель раскурил трубку и произнес.

— А я сегодня не с пустыми руками, Александр.

— Твоя папка? Я думал, это что-то литературное.

— Помнишь, ты меня спрашивал? Лиджонг, ламаджи…

Весь подавшись вперед, Александр Ланге словно окаменел.

— Тебе удалось выяснить что-то об этом?

— Да, и я на тебя в обиде.

— Почему?

— Потому что ты не был откровенным со мной. Хотел иметь лиджонг в своей оранжерее, да?

— Почему бы и нет?

— В самом деле. Но разве не странно, что этот ряд имеет продолжение?

— Какое продолжение? Ради всего святого, Аркадий…

— Первое — это ламаджи. Второе — лиджонг. Третье…

— Третье?

— «Зерцало магистериума».

Ланге сел в кресло — там, где стоял, напротив Горского.

— Ради всего святого, Аркадий, — повторил он, — объясни, что это означает…

— Сначала ты мне объясни. Было это до смерти отца Павла. Значит, ты уже тогда о чем-то догадывался?

— Нет, клянусь тебе!

— Ну что же, — кивнул Горский, — клятвам я верю… Понимаю, случайное совпадение, и нет тут никакой связи. Напрасно я это все ворошил. Пожалуй, заберу свою папку, да и пойду…

Он сделал вид, что встает, и Ланге удержал его импульсивным движением руки.

— Хорошо, ты выиграл…

— Да? — Горский усмехнулся. — Есть все-таки связь?

— Не знаю. До того анонимного письма я слыхом не слыхивал ни о каком «Зерцале магистериума». Не считая предсмертной записки брата, но она… Неужели ты способен поверить, что я знал или догадывался о грозящей брату опасности и ничего не сделал?

— Нет, — сказал Горский серьезно, — в это я поверить не способен. А вот в то, что ты меня обманул…

— Я не обманывал тебя!

— Нет так нет, — вздохнул писатель. — Ты искал лиджонг для оранжереи.

— Не для оранжереи, но…

— Ага! Куда-то мы, во всяком случае, продвинулись.

Приложив руку ко лбу, Ланге просидел так с минуту.

— Аркадий, давай сделаем вот как. Ты расскажешь мне, что тебе удалось выяснить, а потом я расскажу, откуда взялся лиджонг.

— Почему не наоборот?

— Потому что твои сведения, возможно, помогут мне что-то правильнее понять…

— А если нет?

— Если нет, все равно расскажу.

— Идет, — Горский хлопнул себя ладонью по колену, дотянулся до папки и принялся развязывать тесемки.

 

29.

— Нелегко мне пришлось, — сказал Горский, поглаживая уже развязанную, но еще не раскрытую папку. — Где я только не искал, включая библиотеку Императорской Академии, кого только не расспрашивал… Собственно, поначалу я не слишком упирался. Просто хотел взглянуть, что это такое, моего и твоего интереса ради. Только когда убедился, что нигде ничего нет, вот тут меня заело… Что же это такое, думаю, неужели я… Но ладно, не в этом суть дела. А в том, что добрался я до одной частной библиотеки — владелец просил не упоминать его имени — и обнаружил в ней прелюбопытнейший документ…

— Ты что же, — перебил его Ланге, — так и листал все подряд, в поисках лиджонга или ламаджи?

— Нет, конечно. Это сам владелец вспомнил, когда я с ним разговорился.

— И что за документ?

— Рукопись, датированная 1732-м годом. Автор — Петр Семенович Корженевский, участник экспедиции Бажанова. Тебе о чем-нибудь говорят эти имена?

— И о Корженевском, и о Бажанове слышу впервые.

— А с историей освоения северных морей до открытия Аляски ты хорошо знаком?

— Неплохо! Кое-что читал, увлекался… — Ланге с улыбкой процитировал по памяти. — «Когда с помощью Божией в показанное место в вояж вступите и прибудете, старайтесь иметь договор, которые товары потребны в России, также какие в его областях товары из России надобно суть, и как можно трудитесь, чтобы между обеих сторон произвести к пользе благополучную коммерцию».

— Что это?

— Как раз одно из наставлений будущему открывателю Аляски… Витусу Берингу. Если не ошибаюсь, это открытие было сделано в 1741-м году, верно?

— Верно. Но до него, даже до его первых плаваний, еще при жизни Петра Великого, была снаряжена другая экспедиция. Петра интересовало, существует ли северо-восточный проход, можно ли плавать из Архангельска в Индию и Китай? Соединяются Азия и Америка или разделены проливом? Вот этот вопрос был поставлен перед экспедицией Бажанова. На двух пакетботах она вышла из Авачинской бухты летом 1720-го года…

— Об экспедиции Бажанова я ничего не читал.

— Неудивительно. Экспедиция потерпела полную неудачу, и вскоре о ней забыли.

— Кто был Бажанов?

— Капитан-командор, выпускник Морской Академии. Для нас это не так важно, Бажанов нас мало интересует. Куда важнее для нас другое имя в экспедиции — Федор Брагин…

— Не Корженевский?

— Он тоже, но главным образом Брагин. Кстати, это была личность и сама по себе интереснейшая. Самородный талант, наподобие Ломоносова. Учился в Москве, потом в Гейдельберге и Сорбонне. Полиглот, энциклопедист. Мечтал создать универсальную науку, где сошлись бы все области человеческого знания…

— Странно…

— Что странно?

— Такой человек должен быть известен не меньше, чем Ломоносов. А между тем…

— Ты все поймешь, когда мы дойдем до рукописи Корженевского. Вот это воистину странный документ!

— И он здесь… В твоей папке?

— Не совсем.

— Как это — не совсем? — удивился Ланге.

— Видишь ли, Александр… Рукопись очень сильно повреждена. Она пострадала и от скверных условий хранения до того, как попала в ту частную библиотеку, и от усилий доморощенных реставраторов. На многих страницах трудно что-нибудь разобрать. Прибавь к этому еще и манеру изложения, порой весьма туманную… В папке — моя реконструкция этого документа. Хорошо сохранившиеся фрагменты я переписал, а вот остальное пришлось восстанавливать по крупицам… И кое-что, уж прости, домысливать. Но эти места у меня отмечены особо. Ты сам прочтешь, или хочешь, чтобы я рассказал?

— Лучше расскажи, а потом я прочту.

Писатель кивнул и раскрыл папку.

— Я буду сверяться. Так вот, как тебе уже известно, экспедиция Бажанова вышла на двух кораблях — это были построенные в Охотске пакетботы «Добрая Надежда» и «Святой Николай». Федор Брагин сам настоял на участии в ней… А вот кандидатуру Корженевского, астронома и рудознатца, предложила адмиралтейств-коллегия по представлению Академии Наук. Корженевский был в экспедиции кем-то вроде адъюнкта, помощника Брагина. Бажанов шел почти тем же путем, что позже повторили Беринг и Чириков. Под пятидесятым градусом северной широты, в сильном тумане, корабли потеряли друг друга из вида. О судьбе «Святого Николая» ничего не известно — во всяком случае, Корженевскому. А «Добрая Надежда», на борту которой находились Бажанов, Брагин и сам Корженевский, продолжила плавание на северо-восток. В конце июля были замечены признаки близкой земли — ветки деревьев в море, береговые утки, тюлени. Вскоре «Добрая Надежда» оказалась в виду высокого берега. Сплошные утесы, и высадится было негде… В поисках удобного места Бажанов обошел этот остров кругом и обнаружил тесную бухту, но войти туда не сумел. Ночью разразилась страшная буря, и корабль разбился о скалы. Спаслись только Брагин, Корженевский, боцман и трое матросов. Каким-то чудом им удалось выбраться на берег.

— А координаты острова? — спросил Ланге.

— Увы… Не сохранились в рукописи. Прослеживая путь «Доброй Надежды», можно предположить, около пятьдесят первого или пятьдесят второго градуса широты. С долготой сложнее. Ближайшие известные острова там — Алеутские, но едва ли Бажанов мог так быстро достичь одного из них. Это остается загадкой, Александр… Но словом, они спаслись, и население острова встретило их гостеприимно и приветливо…

— Население?

— Да, племя ламаджи. Ты, конечно, догадывался об этом…

— Вот о ламаджи подробнее.

— Насколько смогу… Точнее, насколько я сумел разобраться. Итак, не имея возможности покинуть остров, русские мореплаватели остались жить у ламаджи. Брагину не составило особого труда выучить их язык, Корженевский тоже сносно им овладел. Воззрения ламаджи, в изложении Корженевского, выглядели совершенно необычно. Прежде всего, у них не было никаких богов. Ничего похожего на религию.

— Но ведь это невероятно! — воскликнул Ланге. — Это противоречит всему мировому опыту! Ни одна человеческая культура, тем более примитивная, не обходилась без религиозных представлений, хотя бы самых смутных… Нет, Корженевский, должно быть, ошибся… Или его не допускали в тайны их культов…

— Ну, тайных культов у них как раз хватало. Они широко практиковали магию.

— Так что же тогда…

— Но магию, — продолжал Горский, — понимаемую не в религиозном, а как бы мы сказали, естественнонаучном смысле. Магия как расширение границ познания мира и управление силами природы. Как раз в этих обрядах — вернее было бы назвать их опытами — использовалось растение лиджонг. Местная дикая флора. Корженевский описывает его как вьющееся растение с плотными треугольными листьями, имевшими множество отверстий…

— Да, верно.

— Ты видел лиджонг?

— О лиджонге потом, Аркадий.

— Да… Возвращаюсь к Брагину. Тут начинается романтическая история. Федор Брагин влюбился в дочь одного из шаманов, потрясающей красоты девушку по имени Джейя, и чувство это было взаимным. Он учил ее русскому языку и основам европейских наук, а она, посвященная в их магические тайны, вероятно, кое-что открывала и Брагину.

— Вероятно?

— Корженевский толком ничего об этом не знал. Вообще там, где он говорит о магии ламаджи, его слог становится особенно невразумительным. А может быть, просто взволнованным, что понятно, если учесть дальнейшее.

— А что случилось дальше?

— Русские прожили на острове около четырех лет. Они выстроили дом, где в одной половине поселились Брагин и Джейя, в другой — Корженевский. Боцман и матросы жили в стойбище, вместе с ламаджи. Ты увидишь, почему это важно… Настал день, когда шаманы провели некий обряд. Корженевский пишет, что среди белого дня потемнело небо, смерчи гуляли по острову… Потом он увидел, как над горизонтом появилось то, что он называет «черным туманом». Этот туман надвигался, он окутал весь остров, стало темно, как ночью, но в темноте блестели звезды… Это продолжалось всего несколько минут, затем черный туман схлынул, и вернулся день. Впечатляет, правда? Похоже, что магия ламаджи была не совсем уж бесплодной…

Ланге с сомнением пожал плечами.

— Это может быть приукрашенным суевериями описанием солнечного затмения.

— Пожалуй, если бы это писал невежда. Но не забывай, что Корженевский был ученым, а именно астрономом. Не думаю, что солнечное затмение могло сбить его с толку… Но так или иначе, на следующее утро племя ламаджи исчезло.

— Исчезло?

— Вместе с боцманом и матросами. Когда Корженевский, Брагин и Джейя вышли из дома, они не застали на острове никого. Все лодки ламаджи были на своих местах, так что уплыть на них люди не могли. Да и годились такие лодки только для прибрежной рыбалки в тихую погоду… Запасы еды в стойбище, их примитивное оружие, сани — все оставалось в порядке и неприкосновенности. Полярные песцы, которых ламаджи приручали для упряжек и охоты, были привязаны возле жилищ, как обычно. Но люди пропали, и никто из оставшихся троих так никогда и не узнал, что с ними стало, хотя они и обошли в поисках весь остров.

— А Джейя?

— Как утверждает Корженевский, она была потрясена и растеряна не меньше, чем они с Брагиным. Она ничего не могла объяснить. Так это виделось Корженевскому — а что она знала на самом деле или о чем догадывалась, то нам неведомо… Еще месяц они жили на острове. В конце августа 1724 года в бухте стал на якорь русский фрегат под командованием капитан-лейтенанта Миллера. Это была спасательная экспедиция, посланная адмиралтейств-коллегией на поиски Бажанова. На этом фрегате Брагин и Корженевский вернулись в Россию, с Брагиным в Россию отправилась и Джейя.

— Наверное, они вернулись не сразу? Экспедиция Миллера ведь не могла не исследовать столь загадочный остров?

— Этих страниц не разобрать, а дальше Корженевский ни разу не упоминает о Миллере и достигнутых его экспедицией результатах. Едва ли они были значительными, тогда об этом было бы известно из других источников… В Санкт-Петербурге Брагин и Корженевский возвратились к научной работе в Академии. Через год у Брагина и Джейи родилась дочь…

— Они были повенчаны? Джейя приняла христианство?

— Нет. Ей были глубоко чужды идеи о боге и богах любого рода. Ярым атеистом стал и Брагин. Об эволюции взглядов Брагина Корженевский пишет как-то уклончиво, но видимо, тут не обошлось без влияния Джейи. Оставив Академию, Брагин все свое время посвятил работе над книгой. Он закончил ее в 1729 году, и называлась она…

— «Зерцало магистериума»!

— Правильно.

— Что же это за книга?

Горский сделал неопределенно-разочарованный жест.

— Корженевский ее не читал, а Брагин, хотя и оставался его другом, ни разу не намекнул, о чем он пишет. Думаю, мало кто прочел эту книгу. Собственно, она не была издана, если иметь в виду выход в свет. В том же 1729 году по специальному заказу Брагина был напечатан и переплетен единственный экземпляр. Все черновики Брагин уничтожил. Корженевский сообщает, что к тому времени характер Брагина сильно изменился. Он стал замкнутым, мрачным, нелюдимым, поселился с Джейей и дочерью в уединенном доме на окраине и редко выходил оттуда, почти не виделся с людьми. В начале 1730 года его дом сгорел. Пожар бушевал так, что выжег все буквально дотла, даже металлические предметы оплавились. После этого пожара никто и нигде не видел на Брагина, ни Джейю, ни их маленькую дочь. Предполагалось, что все они погибли в огне. Хотя на пепелище и не было обнаружено останков, это адское пламя могло обратить их в прах… Так заканчивается история Федора Брагина — по меньшей мере та ее часть, что была известна Петру Семеновичу Корженевскому.

 

30.

Горский захлопнул папку и выжидательно посмотрел на Ланге. В ответном взгляде он прочел тревогу, но не заметил признаков того, что Ланге очень уж удивлен пересказанной им историей.

— Ты не пытался, — спросил Ланге, — проследить дальше судьбу Корженевского?

— Искал, конечно… Наиболее логичным было обратиться к анналам адмиралтейств-коллегии и Академии Наук, что я и сделал. Но там и Брагин, и Корженевский после их возвращения упоминаются лишь вскользь. Что касается Брагина, это понятно — его новые взгляды, пренебрежение общественными условностями, а потом и самим обществом, странные штудии, образ жизни… Отступник, еретик, в лучшем случае сумасшедший. А Корженевский… Не знаю. Он записал свои воспоминания в 1732 году, с тех пор о нем — ничего… Может быть, он попал в тень Брагина?

— Может быть… А остров?

— Координаты неизвестны… Но я думаю, больше никто не бывал там.

— Почему?

— Из-за лиджонга. Судя по описанию Корженевского, это растение — настоящая ботаническая сенсация. Я искал в справочниках, расспрашивал специалистов… Нет такого растения, как его ни называй! А разве могло так быть, если бы остров исследовал еще кто-то?

— Но экспедиция Миллера там побывала.

— Вот и об экспедиции Миллера я не нашел ничего, кроме общих упоминаний. И можно только строить догадки… Это ведь была спасательная экспедиция, перед ней стояла конкретная задача, и она была выполнена. Можно предположить, что после этого что-то помешало им изучить остров. Бури, штормы… Август-сентябрь в тех широтах — не самые спокойные месяцы. Образцы могли собрать раньше Корженевский и Брагин, но кто знает, что сталось с их коллекциями, если они и были…

— В любом случае, Миллер не мог не нанести остров на карту.

— Александр! Речь идет о картах тех времен, когда еще и Аляска не была открыта! Сколько на них наносилось островов, существование которых не подтвердилось впоследствии, сколько было ошибок, неточностей… Как можно полагаться на эти карты?

— Это было тогда, — сказал Ланге, раскуривая сигару. — А сейчас? Эпоха географических открытий давно миновала, неизвестных островов больше нет. А ведь это не просто остров, скала в океане. Это единственное место на земном шаре, где обитали никому более не ведомые ламаджи, единственное, где обнаружилось растение, которого нет ни в каких других местах!

— Ни в каких? — вопросительно повторил Горский. — Но ты видел лиджонг. Не на острове же?

— Нет, не на острове.

— Я жду.

— Я выполню обещание, Аркадий. Но этот остров… Да нет, вполне возможно, это какой-то из хорошо известных ныне островов, только лиджонга там теперь уже нет. А следы давно покинутых поселений, кому они интересны?

— Или он погрузился в океан, как Атлантида!

Ланге взял папку из рук Горского, открыл ее и принялся медленно перелистывать страницы. Писатель вновь разжег свою погасшую трубку, зажав щипцами уголек из камина, и с сожалением покосился на остывший чай. Он так и не прикоснулся к чашке. Ланге между тем неожиданно увлекся чтением, хотя поначалу хотел лишь бегло просмотреть содержимое папки. Ему становилось ясно, какая огромная работа проделана его другом. Это были не наброски, а оформленный по всем правилам, завершенный научный труд со сносками, дополнениями и комментариями. Текст, написанный рукой опытного беллетриста, читался захватывающе…

Внезапно Ланге издал удивленное восклицание.

— Что там? — полюбопытствовал писатель, отставляя в сторону кочергу, которой вздумал было поворошить в камине угли.

— Вот здесь, — Ланге отчеркнул строку ногтем. — Ты мне не рассказал об этом…

Горский подошел ближе и склонился над папкой.

— Ах, да… Опустил на первый раз ради связности.

— Получается, что потерпевшие крушение на «Доброй Надежде» были не первыми европейцами на острове?

— Не обязательно… Дай мне папку, там где-то ближе к концу подробно… Ну, ты уже прочел, что у ламаджи была своя письменность, но не фонетический алфавит, своеобразное идеографическое письмо… Где же это… Они резали по кости, по дереву, но в их надписях не встречалось ничего даже отдаленно похожего на символы латинского алфавита… Ага, вот, нашел!

— И вдруг встретилось, — проговорил Ланге.

— Да, вдруг встретилось. Корженевский подобрал кусок дерева с полустертой надписью. Какое-то слово латинскими буквами, он уверенно разобрал только «N» в начале, через пропуск «А» и подряд еще одно «N». Но это не означает непременно, что на острове побывали европейцы. Ни Джейя, ни другие ламаджи не подтвердили, что кто-то высаживался на острове, и в их преданиях не говорилось, чтобы это случалось когда-то прежде…

— Или не захотели подтвердить.

— Или не захотели, — согласился писатель. — Но скорее, этот кусок дерева с разбившегося где-то корабля долго носило по волнам, прежде чем выбросить на берег острова. Это могла быть часть обшивки, штурвала, гарпуна, или на чем там еще вырезали названия…

— «N-АN». Как же мог называться этот корабль?

— Да как угодно. «Нормандия», «Нью-Холланд»… Сотни вариантов, на любом языке латинского алфавита. А какая разница?

— Никакой. Мне просто показалось занятным совпадение. В слове «Нимандштайн» тоже есть эти «N-АN».

— Александр, корабль не может называться «Нимандштайн». Корабль — это не замок.

— Разве мы точно знаем, что это было название корабля7

— Нет, но какая связь…

— Какая связь… — Ланге покрутил в пальцах сигару и вдруг швырнул ее в камин. — Какая связь! Ламаджи, лиджонг, магия, Джейя, Брагин, «Зерцало магистериума», Нимандштайн, Кордин! Не станешь же ты утверждать, что между всем этим нет никакой связи!

— Устанавливать эти связи, — сказал Горский с упреком, — нам было бы проще, если бы ты, наконец…

— Сейчас расскажу! Еще только одно…

— Всего одно? Это уже обнадеживает.

— Ты не делал попыток узнать что-нибудь о прежнем владельце Нимандштайна? О человеке, который продал замок старому Кордину?

— Вопреки твоему запрету?

— Делал ты попытки или не делал?

— Ох, — вздохнул писатель, — от тебя ничего не скроешь…

— Что ты узнал?

— Ничего.

— Аркадий!

— Да говорю же тебе, ничего! Это привидение какое-то. Никто его не знал, никто с ним не разговаривал. Даже с юридической фирмой, которая оформляла сделку, все переговоры велись через посредников.

— Но он должен был хотя бы подписать бумаги.

— Из этих стряпчих трудно что-то вытащить, профессиональная этика. Но я почти не сомневаюсь, что он и подписание документа сумел устроить, не показываясь им на глаза.

— Так я и думал, — произнес Ланге.

Он подошел к окну, долго стоял и следил за полетом кружащихся в сумерках снежинок.

— Метель утихает, — негромко сказал он, — эта ночь будет безмятежной…

Задернув портьеру, он обернулся к Горскому.

— Аркадий, ты помнишь ту девушку, Зою? Дочь моего лесничего?

— Ту, что сбежала непонятно почему?

— Я отлично знаю, почему она сбежала. Она была моей возлюбленной. Я… Обидел ее. Оскорбил ее чувства.

— О! Это… Безусловно, печально. Я уверен, что ты не хотел. Но…

— Она — потомок ламаджи, Аркадий. Она сама говорила мне об этом. И лиджонг показала мне тоже она. В подземелье… В пещере, которую я не смог потом найти.

— Значит, ты все знал с самого начала, — укоризненно констатировал Горский.

— В том-то и дело, что нет! Слово «ламаджи» было для меня пустым звуком. Она сказала, что так называлось племя… Связывала с лиджонгом и с магией. Она… Продемонстрировала мне магический обряд. И это все. Теперь ты видишь, что я не лгал тебе. Умолчал о том, о чем говорить и смысла не имело…

— Какой обряд? — спросил Горский с живым любопытством.

— Да это неважно… Намного важнее другое. Сейчас, после твоих изысканий, можно попытаться выстроить цепочку догадок. Джейя могла привезти семена лиджонга с острова. Я не знаю, погиб ли в огне Брагин, но Джейя спаслась и спасла свою дочь, и семена, и книгу. Либо все трое скрылись от преследований, а дом подожгли, чтобы замести следы. Отсюда и берет начало семейная линия Зои.

— Конечно, это возможно. И что из этого следует?

— Она угрожала мне. Убийство брата — это ее месть. Разве это не очевидно? Если книга передавалась по наследству, она должна была в конце концов оказаться у Зои.

— Но вот как раз с книгой далеко не все ясно. Ее написала не Джейя, не таинственная ламаджи. Ее написал русский ученый Федор Брагин. И что же он мог такого написать, что привело священника к самоубийству?

— Но мы не знаем, — возразил Ланге, — ни степени влияния Джейи на Брагина, ни обстоятельств создания книги. Может быть, рукой Брагина водила Джейя? Но к чему гадать… Вот найдем книгу, тогда посмотрим.

— Ты все-таки надеешься ее найти?

— Обязательно.

— А как ты привязываешь сюда Нимандштайн? Кусок дерева на острове? Прости великодушно, это…

— Нет, просто я считаю сомнительным, что две загадочные истории, так тесно переплетенные, никак не связаны одна с другой… Нимандштайн — замок Кордина…

— И ты по-прежнему жаждешь отомстить Кордину? Даже зная, что он был простым инструментом, слепым орудием в чужих руках?

— Не слепым орудием, — подчеркнул резко Ланге, — а сообщником убийства. Он знал, что делает. У Зои были свои мотивы, а у него свои. Они равно виновны, но если Зое можно даже сочувствовать, то Кордин — презренный негодяй!

Горский взял со стола изящные ножницы для сигар, щелкнул ими в воздухе, точно отсекая этим жестом какую-то мешающую часть своих размышлений.

— Не укладывается тут что-то, — сказал он.

— Что?

— Почему удар был направлен не против тебя, а против отца Павла? Он в чем виноват — только в том, что имел несчастье быть твоим братом? И кто написал анонимное письмо — Зоя? И если она, то зачем?

— Аркадий, тут можно придумывать более или менее убедительные ответы. Но стоит ли нам тратить на это время? Я уверен теперь, что письмо написала Зоя. И боюсь, что все это — книга, смерть моего брата, письмо, Кордин — лишь карты в какой-то дьявольски хитроумной игре.

— А игрок — Зоя?

— Может быть, тоже карта, — сказал Ланге.