1

— Чёрт бы нас всех побрал! Нет! Чёрт бы их всех побрал!

Подполковник Иоффе метался по своему захламлённому кабинету, и это были первые слова, которые услышал от него Саблин.

Вчерашний вечер и ночь поручик провёл в лазарете. Как и кто доставил его в больничную палату, в памяти не сохранилось. Смутно помнил, что в руку ему воткнули иглу и по резиновой трубке капали прозрачную жидкость из флакона на стойке. Сознание то появлялось, то пропадало, и поручик то видел смутные силуэты и слышал невнятные звуки, то проваливался в чёрную бездну. Потом чьи-то руки напоили его невыносимо горьким лекарством, и он впал в забытьё окончательно.

Когда очнулся, смог оглядеться. Сил хватило только на то, чтобы повернуть голову. Руки-ноги не слушались, тело было ватным. Но огляделся — типичная больничная палата. Голые беленые стены, койка, на которой он лежал, рядом вторая, пустая и застеленная. Между ними тумбочка. За окном вечерело, оконного стекла касалась ветка клёна с начинающими желтеть листьями.

Тут скрипнула дверь, некто приблизился лёгкой походкой, и Саблина вновь напоили. Теперь уже чем-то кисло-сладким. Но эффект оказался прежним, он вновь провалился в глубокий сон.

Зато утром проснулся с ясной головой и послушным телом. Только в горле пересохло и страшно хотелось пить. Саблин сел в кровати и тупо уставился на дверь, словно кто-то обязательно должен был из-за неё появиться. И угадал. Появилась замотанная бинтами башка. Под бинтами сияла идиотской ухмылкой усатая, заросшая щетиной, вся в синяках, но такая родная физиономия Урядникова.

— Что, ваш-бродь, живы будем — не помрём?

— Ммм… — попытался ответить поручик.

— Ага, — согласился прапорщик, — сам такой был. Щас сестричка придёт, всё сделает как надо.

— Наши живы? — наконец вытолкнул слова через пересохшее горло Саблин.

— Живы-живы! Ой, идёт, звиняйте, ваш-бродь… — и скрылся.

Дверь распахнулась, вошла медицинская сестра в строгом белом халате, со строгим лицом и в высокой шапочке с красным крестом. Тоже строгой. В одной руке сестра милосердия несла стакан с водой, в другой поднос, накрытый салфеткой. Подала воду:

— Пейте.

Саблин выпил стакан в три глотка. Сразу стало легче. Сестра тем временем сняла салфетку, на подносе оказался шприц и вата.

— Поворачивайтесь мягким местом ко мне, господин офицер, — скомандовала она тоном, не терпящим возражений.

После укола голова окончательно встала на место. Через час вымытый, выбритый, в форме с иголочки Саблин с аппетитом поглощал гречневую кашу с мясом. Галифе и гимнастёрка были выстираны и выглажены, и даже сапоги начищены до блеска. Поручик запивал кашу квасом и от души радовался, что подали эту простую русскую пищу, а не какие-нибудь польские или украинские разносолы. И, что остался жив, тоже радовался. Но медики!..

А ещё через полчаса услышал вот это — «чёрт бы нас всех подрал!»

Сегодня подполковник контрразведки напоминал не мудрого филина, а скорее тигра в клетке. Метался между столом и стеной, кружил по кабинету, извергая проклятия, притулился на стульчике в уголке, помалкивал.

— Никогда себе этого не прощу! — восклицал Иоффе. — Хоть бы и сто раз Москва позвонила, а не миндальничать нужно было, не во всенародный праздник играть, а хватать этих эскулапов в охапку — и прямым ходом, под усиленным конвоем тащить в клинику! За толстые стены, чтоб никакая гнида со своими адскими придумками близко не подобралась! И тогда все остались бы живы, работали, лечили людей. А теперь? Сорок один человек из прибывших, восемнадцать встречающих, десять моих сотрудников… нет, восемь, двое в тяжёлом состоянии в лазарете, но живы. Пока. Так вот, получается шестьдесят семь трупов. Это уже не говоря о том, что среди убиенных были известные люди…

— Что это было? — глухо спросил Саблин.

— Генератор шумов. Или шумовая пушка, если угодно. Можно и так назвать. То, что вы принимали за чашу, служило отражателем. Змея — системой подачи взрывчатой смеси на основе метана и кислорода. Ваш прапорщик слишком метко бросает гранаты. К счастью, этим он спас всех, кто к тому времени ещё оставался в живых, но, к сожалению, уничтожил улики. Граната попала прямо в центр чаши, и взрыв разнёс её на куски. Дело завершил подрыв метана с кислородом в системе. Но это не всё, был ещё один взрыв, незамеченный на фоне кошмарного грохота. Сработал самоликвидатор. Словом, теперь всё всмятку. Клубок оплавленных, перекрученных трубок и проводов. Сохранилась только голова змеи…

Саблин невольно вспомнил эту голову: круглый удивлённый глаз и круглый рот, так похожий на форсунку.

— А ведь я был около установки буквально за десять минут до случившегося, — задумчиво проговорил он. — И даже разговаривал с техниками, которые соорудили чашу и собирались устроить что-то вроде фейерверка. Так они, во всяком случае, заявили.

— Ну-ка, ну-ка, — сделали стойку особисты. — Отсюда как можно подробнее, Иван Ильич.

Саблин рассказал почти дословно, память у него была хорошая. Тренированная.

— М-да… — протянул Иоффе, выслушав, — жаль, что в этот момент там не было сотрудника контрразведки. Русский и поляк в нежном единении, при этом поляк, как я понял, отменно чешет по-русски. Как он сказал? Не извольте беспокоиться? Так ляхи не выражаются. И тут же «пламень жизни и свет знаний». Смех! Наш он, из Нижегородской губернии. Нахватался по верхам, потёрся среди медиков. А может, заставили выучить. — Пётр Соломонович схватился за любимую сигару, но тут же бросил её обратно в пепельницу. — И русский, молчавший, словно в рот воды набравший. Который, между прочим, подходит под описание одного очень опасного украинца. Наш это просчёт, Андрей Викторович, — повернулся он к Станкевичу. — Мы проворонили. Медперсонал прошерстили по волоску, сторожей, обслугу, а мастерскую эту… по ремонту оборудования…

— Так там и штата постоянного нет, Павел Соломонович, — подал голос подпоручик. — Накопится сломавшийся инструмент, койки, ещё что, они и подряжают человека на ремонт. Сделал работу — получи деньги. Долго никто не задерживался. Кто ж знал?..

— Да-да, — махнул рукой подполковник, — всё это я знаю. А Стефан задержался. И появился, кстати, тоже в самый нужный момент, когда все разбежались. Рукастый, говорят, исполнительный. Уходить не собирался, за него и держались. С идеей сделать сюрприз русским врачам носился давно, всем уши прожужжал. По вечерам засиживался в мастерской, работал. Вот все и привыкли.

Так и ускользнул от нашего внимания. — Иоффе задумчиво прошёлся вдоль стола. — Понятно, акцию задумали и готовили давно. А вот где были наши глаза и уши, Андрей Викторович? — Подполковник посмотрел на Станкевича и досадливо махнул рукой. — Но загадки остались. Наши специалисты обследовали осколки чаши. Отражающая поверхность отшлифована так, что сделать это можно только в заводских или лабораторных условиях, при наличии дорогой и сложной аппаратуры. Кривизна поверхности тоже просчитана не на глазок, а выверена точнейшими приборами. Ничего этого Стефан в своей примитивной мастерской сделать не мог, а вечерами мастерил грубый муляж: чаши. Он так и стоит в углу его каморки, прикрытый рогожкой. Рабочую установку техник получил в виде готовых узлов и блоков, только собрал и установил. И сделал это ночью, накануне приезда миссии. Никто подмены и не заметил. Никто раньше в эту чашу пристально и не вглядывался. И помощник появился в самый последний момент. В самый подходящий момент, когда всё внимание было отвлечено на приезд гостей, подготовку и прочее…

— Николай Соломонович, — Саблин собрался с силами и задал вопрос, мучивший его с самого начала: — В этой мясорубке мог кто-то уцелеть?

Иоффе пожевал губами.

— Ну что ж, для справки. Информация секретная, но вам скажу. Так вот, в тридцать седьмом году в поле нашего зрения попал некто Ричард Валлаушек, учёный-неудачник из научно-исследовательского института акустики в Тироле. Валлаушек носился с идеей воздействия шумовых волн особой частоты на организм человека и утверждал, что эффект этот можно использовать в военных целях. Всерьёз его никто не воспринимал, идею считали завиральной. Энтузиаст открыл было небольшую лабораторию в стенах института, но шумы, генерируемые его приборами, так мешали другим учёным, что всё это дело быстренько прикрыли. Потом пропал и сам Валлаушек. Не удивлюсь, если сейчас он работает в какой-нибудь закрытой лаборатории Рейха.

Наши теоретики прикинули эффект шумовой пушки. В зоне пятидесяти метров при кратковременном воздействии человек теряет сознание. При более длительном — умирает. Точнее никто не знает, у нас подобные эксперименты не проводились. Но врачи, находившиеся примерно в двадцати метрах от пушки, погибли все. Мои сотрудники — в тридцати — сорока метрах, лишь двое отошли к границе пятидесятиметровой зоны и потому пока живы. Гренадеры оказались за шестидесятиметровой зоной. Точнее — бойцы, и они не пострадали. А вот вы и ваш Урядников вылезли за этот рубеж:. К счастью, отделались контузией, а прапорщик ваш верно заговорённый. Пробежать десять метров в смертельной зоне, точно метнуть гранату и остаться живу — это просто чудо! Или высочайшая живучесть, помноженная на тренированность.

— Выходит, ты нас спас, Андрей, — повернулся Саблин к подпоручику. — Не отойди мы в дальний круг охранения, все ребята полегли бы.

— Так не умышленно ж, Иван, — невесело усмехнулся Станкевич. Офицеры как-то незаметно и естественно перешли на «ты». — Сам чудом уцелел. Чёрт меня дёрнул или Бог повёл, но решил осмотреть холл главного корпуса. Оставил за себя Карпинского, сотрудника опытного и надёжного, пусть земля ему будет пухом… Только вошёл в дверь — первый хлопок. А потом как пошло! Все оконные стёкла вылетели вмиг, и все вовнутрь! Представляешь?! Кинулся было обратно, да грохнулся в обморок. Видно, стены смягчили удар, рассеяли волны…

— Ладно, господа, — прервал беседу офицеров подполковник, — подробный разбор отложим на потом. Сейчас давайте думать, что делать дальше. За всеми новинками противника нам, как видно, не угнаться. Мы опасаемся гранатомётов, он навязывает нам ночной бой в невыгодных условиях. Мы берём на заметку первое и второе, он преподносит нам новый сюрприз. Поэтому гадать, что за оружие применит враг в следующий раз, не вижу смысла. Нужно воевать с людьми. Этих мы знаем, с ними мы можем потягаться. Напоминаю, до съезда независимых партий Галиции осталось меньше недели. К моменту открытия город должен быть чист от всяких нелюдей, готовых убивать невинных горожан десятками.

Иоффе неожиданно остановил свой бег по кабинету и подтянулся. Саблин со Станкевичем вскочили и стали по стойке смирно.

— Господа офицеры! — произнёс подполковник новым, сухим и властным голосом. — Довожу до вас приказ командующего Западным округом генерал-лейтенанта Тухачевского. С сегодняшнего дня считать военные организации, ведущие подрывную и террористическую деятельность, врагом номер один и применять самые решительные меры к пресечению их деятельности. Вплоть до физического уничтожения по результатам оперативных разработок. То есть, — Иоффе сделал паузу, — нам дают право даже не доводить дело до трибунала, а действовать сообразно обстановке. Приказ поступил сегодня утром, к исполнению приступить немедленно.

Контрразведчик вновь привычно пробежался от стола к окну и обратно.

— Вольно, господа, присядьте, — вернулся Пётр Соломонович к своему обычному тону. Сейчас, в своём видавшим виды костюме-тройке и старомодном галстуке, он выглядел статским чиновником средней руки. — Вы понимаете, что это значит? Нам дают карт-бланш, но и спрашивать за промахи будут строго. У нас есть адреса, явки. У нас есть подготовленные люди и оружие. Обычное оружие, но в умелых руках — и это немало. Будем брать извергов. По возможности тихо, без лишней помпы, вязать, пеленать, тащить в казематы. Где не получится тихо, стреляйте на поражение без лишних слов. Но город нужно очистить. — Подполковник посмотрел поочерёдно на Саблина и Станкевича, в глаза заглянул, будто проверяя, дошло ли до подчинённых сказанное. — Конечно, приказ не стоит понимать как «режь всех подряд, имя не спросив». Мы в городе меньше месяца, ни агентуры, ни связей, работать очень трудно. Поляки ничего не оставили, все архивы Дефензивы либо вывезены, либо уничтожены. Поэтому нам до зарезу нужны живые «языки». Постарайтесь, братцы. Но в случае сомнений вопрос должен решаться в пользу ликвидации. Так надёжнее. Наверху настаивают: съезд должен состояться в положенное время и пройти в нормальной рабочей обстановке. Без взрывов, поджогов, шумовых либо каких других пушек. Иначе… Кто не знает характера Тухачевского?

Итак, приступайте, господа, — заключил Пётр Соломонович. — Списки у Андрея Владимировича. Агентурная поддержка на нём же. Разработка захватов на вас, Иван Ильич. Ступайте, к обеду жду первые планы операций.

Гренадер и особист отдали честь.

Отпущенное время пролетело незаметно за изучением оперативных данных. Для Саблина это было делом новым, необычным. Станкевич же легко называл на память десятки имён и кличек, адреса, даты. Вытаскивал карты города, рисовал схемы, где кружками и стрелками показывал изумлённому гренадеру связи людей и групп, партий и организаций. Иван Ильич, не сведущий в контрразведке, был поражён тем, какой гигантский пласт информации собрали особисты. Пётр Соломонович явно поскромничал, утверждая, что работать приходится на пустом месте.

Однако вывод напрашивался сам собой. Ловить поодиночке — да хоть и небольшими группами — всех подозрительных, когда-то замеченных в связях, состоящих в группировках, и прочих тёмных личностей, так или иначе причастных к движению националистов, не хватит ни сил, ни времени. Брать нужно головку, центр движения, а через вожаков уже выходить на рядовых членов и исполнителей.

— Человек, которого ты видел вчера у клиники… — задумчиво проговорил Андрей Владимирович.

— Помню, лысый, высокий, сутулый. Взгляд неприятный.

— Вот-вот, по твоему описанию он очень похож на Степана Тиртого, резидента бандеровских боевиков. Лично знаком с самим Степаном Бандерой. У нас есть данные, что это его люди участвовали в уничтожении польской патриотической ячейки, безопасной и бесполезной. Но ляхи вышли с оуновцами на связь. Убедившись, что толку от них не будет, их просто уничтожили. И наших бойцов на Фридриховке убивали те же бандиты. Пустили дезу про ювелирку — сам ювелир сбежал из Львова за три дня до этого — и устроили простейшую ловушку. Будто отрабатывают на нас последние свои разработки. Во Франции «пе-бе-эсами» не пользовались. И «глазом вампира» тоже. А теперь ты видел его около шумовой пушки, причём он сам представился «техником» этой адской машинки. Хотел лично убедиться в успешно выполненной акции? Похоже…

— Значит, нужно начинать с него.

— Точно. Группа базируется в районе Погулянки. — Подпоручик развернул карту и принялся водить по ней карандашом. — Улица длинная и извитая, начинается от Кочановского и доходит до Веглинской рощи. Рощей она только называется, на самом деле это солидный лесной массив, выходящий за пределы города. Погулянка петляет по зелёнке, потом заворачивает и вливается в улицу Зелёную. Собственно, Зелёной район и ограничен, хотя можно сюда же отнести отрезок улицы 22 Января, но отрезок этот невелик, и домов там мало. Между Погулянкой и Зелёной пустыри, а за Погулянкой, на севере, почти сразу начинается Лычаковское кладбище, площадь его огромна. Так что есть место и порезвиться, и спрятаться.

— М-да, — выдохнул гренадер. — Без более точных ориентиров можно ползать по этой твоей По-гулянке до морковкина заговенья.

— Тиртый очень осторожен, два раза в одном месте не ночует. Внедрить агента в его ближнее окружение нам не удаётся, чужих они близко не подпускают. И всё-таки у нас есть информация. На днях во Львов прибывает батька из Станислава, Богдан Захарченко. С ним около двух десятков боевиков. Факт сам по себе примечательный. Зачем Тиртому во Львове ещё оуновцы? Своих мало? Или готовят какую-то крупную акцию? И аккурат к съезду независимых партий? Но для нас сейчас важнее то, что между ними обязательно должна произойти встреча. Есть источник, обещавший сообщить час, дату и место переговоров. Но на подготовку времени может не остаться. Как, Иван Ильич, сможем взять их с ходу?

— Сможем, — уверенно ответил Саблин. — Если хотя бы пара часов на рекогносцировку будет, хотя бы час, сделаем. И не таких брали.

С этим они и отправились к подполковнику. Тот план одобрил, но велел и рутинной работой не пренебрегать. Продолжать следить за известными уже фигурантами и при малейшем подозрении брать их под стражу и допрашивать. Но это уже будет заботой контрразведки. Захват же главарей с сообщниками ляжет на плечи гренадеров.

До вечера просидели офицеры в Цитадели, обсуждая возможные сценарии предстоящих событий. Прикидывая варианты, набрасывая примерный план действий в той или иной ситуации. Наконец разошлись, договорившись, что Саблин тщательно изучит местность, где предстоит проводить операцию, а Станкевич бросит все силы на работу с агентурой.

Уже стемнело, когда Иван Ильич добрался до особнячка пани Каминьской. Неожиданно от стены отделилась женская фигура и направилась к поручику. Саблин узнал Хелену и немало удивился:

— Мадемуазель? В такое время? Почему вы не зашли в дом?

— Пан офицер, я ждала вас. — Девушка запнулась, но после паузы тихо добавила: — Я за вас волновалась.

— Вы? За меня? — Саблин не смог бы объяснить, почему услышанное оказалось для него столь приятным, но это было так. — У вас ко мне дело?

— Город полнится слухами об этом ужасном происшествии у клиники, — с испугом в голосе произнесла студентка. — Называют чудовищное количество трупов: кто сто, кто двести. Не знаешь кому верить… Газеты молчат. А вы не ночуете дома. Тётя Ядзя сказала, как ушли вчера ранним утром, так второй день не появляетесь.

— Служба, — пожал плечами Саблин. Он не знал, как вести беседу. Что больше пугает девушку: его судьба или страшные события в городе?

— Болтают, у клиники какие-то маньяки привели в действие ужасное устройство, что может убивать людей тысячами. И ещё говорят, что всё это подстроили русские, чтобы не проводить съезда галицких партий, не допустить свободного волеизъявления народа…

— Это уже полная чушь! — негодующе воскликнул поручик. — Как вы могли в такое поверить?! Мы охраняли колонну, сопровождали от станции до самой больницы. А потом…

— Что — потом? Что там случилось?! — Девушка схватила Саблина за рукав, но тотчас отдёрнула руку.

— Противник применил оружие большой разрушительной силы. Жертв много. Не сто, как болтают, но много. Я уверен, в завтрашних газетах появится обращение военного комиссара генерал-майора Стукалова. Люди получат правдивую информацию. К сожалению, мы не смогли противостоять удару. Но его нанёс тот, кто действительно хочет сорвать съезд.

— Господь праведный, вы не пострадали? Я почему-то сразу подумала, что вы будете там. Я так боялась…

Саблину показалось, девушка сейчас заплачет. Он сделал безотчётное движение к ней. Хотел… Обнять? Спрятать её лицо у себя на груди, успокоить? А примет ли гордая полячка подобные вольности?

Поручик так и остался стоять столбом.

— Вы зря волновались, пани Кравчикувна, — сказал он суше, чем хотелось бы. — Со мной всё в порядке.

— Зовите меня просто Хеленой, — нервно ответила девушка.

— Как прикажете, — светски ответил Саблин. Нет, объятий здесь точно не ждали. Тогда чего?

— Кто это сделал, известно? Вы нашли их?

— Ведётся следствие, мадемуазель. Уверяю вас, виновные будут найдены и справедливо наказаны.

— Хорошо, — вздохнула Хелена. — Хорошо, что вы живы и с вами всё в порядке.

С этими словами она повернулась и быстро пошла темноту, не попрощавшись, лишь цокот каблучков отчётливо раздавался в вечерней тишине.

— Пани Хелена! — крикнул Саблин вслед. — Давайте я хоть провожу вас!

Девушка лишь отмахнулась и скоро свернула за угол. Стук каблучков стих.

Саблин задумчиво сдвинул фуражку на затылок. Вот и пойми этих женщин. Зачем приходила? То ли действительно за него волновалась, то ли хотела узнать больше о происшествии у клиники. И если второе, то для чего?

Пока одни вопросы…

 

2

Если свернуть с широкой и длинной Городецкой улицы, которую поляки называют Грудецка, а русские Городецкая, после свернуть на улицу Королевы Ядвиги и дойти до Немцевича, то где-то в этом районе старинной застройки можно найти пивную пана Радзинского.

Посетителей в дневное время здесь бывает мало, и сейчас в небольшом сумеречном зале, за столом, накрытым несвежей скатертью, сидели двое. Один помоложе, русоволосый и сероглазый, жевал солёную баранку, не притрагиваясь к кружке. Кепку он положил рядом с собой на стол, одет был в потёртую кожаную куртку, какие носят летчики, польские армейские галифе и армейские же ботинки с обмоткой. Второй был темноволос, имел вороватые черные глаза навыкате, неприлично яркие для мужчины губы и трёхдневную щетину на подбородке. Под распахнутыми полами его пиджака виднелась атласная, до крайности заношенная рубаха навыпуск. Мягкая шляпа с широкими полями была сдвинута на затылок. Он жадно, большими глотками пил пиво.

— Марек, ты слишком много пьёшь в последнее время, — проговорил первый, неодобрительно поглядывая на быстро пустеющую кружку.

— Жизнь столь отвратная штука, пан Янек, — отвечал тот, отставляя опустевший сосуд, — что без хорошей дозы спиртного сносить её нет никакой возможности.

— И всё же давай к делу. — Русоволосый положил на блюдце недоеденную баранку. — Что тебе удалось узнать?

— Сказывали варьяты, таки бардзий фунясты паняга приехав.

— Давай нормальным языком, — поморщился русоволосый. — Мне этот батярский жаргон ни к чему. Да и тебе не к лицу. Всё же в университете учился, хоть и недолго. Кто приехал, когда, где остановился?

— Ха, вспоминай молодость, пан Янек, — усмехнулся Марек, но жаргона поубавил. — Вчера приехал очень важный господин со Станислава. С ним компания. Гошцюньо такие, что лучше не связываться. С вопросами полезешь, тут же без языка останешься.

— Дальше что? — терпеливо спросил пан Янек.

— Приехали типы не просто так, а чтоб встретиться с местным паханом.

— Когда и где?

— Того варьяты не знают, но Ося Шифман вчера фест кирус… совсем пьяный приплёлся. Говорит, обмывал с братом задаток…

— По делу давай, — оборвал пан Янек.

— Я ж и байтлёваю, Ося под киром хвастал, что должен завтра фунястым панягам к вечеру авто подогнать. И что, мол, за это ему хороший куш отпадёт, а он, мол, всех варьятов харой напоит.

— К вечеру? А у этого Оси машина есть? — поинтересовался собеседник.

— Не, своей нету. Но Ося Шифман всегда колёса добудет. Спецуалист. — Марек осклабился, его цыганские, шальные глаза блеснули. — Пан Янек, будь ласка, закажи ещё кружечку пенного…

Русоволосый со вздохом подвинул к нему свою нетронутую кружку.

Марек был не единственным контактом прапорщика Коваленко, сотрудника русской контрразведки. Когда-то, в далёкой молодости, он приезжал во Львов к своей тётке, водился с местными босяками, называвшими себя бацярами, и сейчас ему удалось приблизиться к одной из ватаг этих проходимцев и хулиганов. Выдавал себя Коваленко за авторитетного вора, мол, бежал от полиции из Киева и, дескать, ищет крупное дело. А жирный кусок можно взять только с серьёзными людьми.

Недоучившегося студента Марека, прибившегося к бацярам и мечтавшего стать настоящим хайраком, он зацепил на мелкой краже. Прихватил с чужим чемоданом на вокзале, но не милиционеров свистнул, а пообещал взять на стоящее дело. Только вот связей у него здесь нет, наводка нужна. Под это и доил на информацию. Независимый источник донёс, что Тиртый собирается устроить обед важному гостю, с которым что-то затевает. Получалось, некоего Шифмана подрядили добыть машину. Для чего-то им понадобился автомобиль. В любом случае, Тиртый с Захарченко должны оказаться в одном месте. И в определённое время.

— Куда велели подать авто? — спросил Коваленко столь резко, что Марек чуть не подавился пивом.

— Так на Зелёную. Там, за Январём, коттеджи понастроены, паны жили. Не магнаты, конечно, но при деньгах. Многие сбежали, кое-кто остался. А среди коттеджей дом двухэтажный, жёлтый, для панов сержантов. Военные в августе первыми драпанули, дом заселили украинцы, что в лачугах на Погулянке бедовали. Вот туда Ося и подъедет. К восьми вечера, так он байтлёвал. А пан Янек желает с теми панягами зазнаться?

— Да. Думаю, это те, кто мне нужен.

— Ой-ля! — поразился Марек. — Я слышал, паняги те сечевые…

— Вот и разберёмся. Увижу их, дальше сам решу.

Он не успел закончить мысль — боковым зрением уловил, как тень легла от двери к столу. На рассуждения времени не оставалось, отточенные рефлексы, распознающие любую неожиданность как опасность, вмиг превратили тело в сжатую пружину. Рука сама сбила кепку, под которой лежал маузер, и в следующую секунду прапорщик уже падал назад вместе с лёгким плетёным стульчиком, направляя оружие в сторону двери.

В тот же миг от двери затараторил пистолет-пулемёт. Коваленко крутанулся вбок и сам нажал на спуск. Негромкие хлопки маузера утонули в автоматном перестуке… Очередь прошлась по столу, с грохотом сметая кружки и блюдца, сбила со стула Марека, рубанула по стене, выбивая штукатурку. Но и прапорщик, лёжа на полу, не наугад уже, а прицельно выстрелил в здоровенного детину, лупившего с порога из МП, — раз! и другой! и третий!

У детины подкосились ноги. Он начал заваливаться на бок, но палец намертво зажало на спуске, и свинцовая плеть стегнула по стойке, по бутылкам с польской водкой. Пальба стихла с коротким щелчком затвора. Бандит упал.

Ещё раскатывались по паркету стреляные гильзы, за стойкой сыпались осколки битого стекла, а на месте упавшего громилы уже появился второй, небольшого росточка, в тужурке гимназиста. Гимназист замахнулся, и у прапорщика не было ни малейших сомнений — что последует за этим. Он выстрелил, в отчаянной надежде опередить бросок, но рука уже начала движение, и от неё, от руки этой, отделился тёмный продолговатый предмет, полетевший, как показалось Коваленко, точно в него. Особист перекатился, опрокинув стоявший рядом столик, и тут же оглушительно лопнул взрыв. Противно завизжали осколки.

На миг Коваленко ослеп, оглох, задохнулся, нажал на спуск, уже не целясь, но выстрела не последовало, магазин был пуст. Навалилась тишина.

Несколько секунда он лежал, ожидая выстрелов, взрывов, ещё чёрт знает чего, что могли припасти для него нападающие. Но ничего не происходило, только тонко звенело в ушах и удушливо воняло сгоревшей взрывчаткой. Тогда он попытался встать, и тут обнаружил, что левой руки он не чувствует, а бок залит кровью.

Со второй попытки Коваленко поднялся. Добрёл, шатаясь, среди обломков мебели, мимо дыры в полу, мимо трупа Марека с широко открытыми, мёртвыми глазами навыкате, до посечённой осколками стойки. За ней лежал ещё один труп — сам пан Радзинский. Пуля угодила бедняге в голову, он умер на месте. «Не повезло», — подумал Коваленко и потянулся к телефону.

К счастью, аппарат не пострадал. Прапорщик отложил ненужный уже пистолет и набрал номер. Когда телефонная барышня откликнулась, произнёс три цифры добавочного номера.

— Слушаю, — коротко прозвучало в трубке.

— Двухэтажный дом на Зелёной и Двадцать Второго Января, — немеющими губами проговорил Коваленко. — Среди коттеджей, бывший сержантский, в восемь вечера уже уйдут… И рухнул под стойку.

Саблин сидел в кабинете Станкевича, когда того вызвали к телефону. Вчера они с Урядниковым и Сыроватко весь день бродили в районе Погулянки. Оделись в цивильное, хоть подпоручик и смеялся, мол, вас во что ни наряди, военная выправка всё равно так и прёт. Обошли сначала Погулянку, потом Торосевича и прилегающие проулки, часть Веглинской рощи, что обращена к пустырям между Погулянкой и Зелёной, сами пустыри и, наконец, Зелёную с улицей 22 Января в районах застроек.

Сейчас поручик всё это ещё раз прикидывал на карте-трёхвёрстке, восстанавливая в памяти увиденное, представляя возможные пути перемещения. Подпоручик не вернулся, а ворвался в кабинет.

— Звонил наш человек, — выпалил он взволнованно. — Встреча состоится. Коттеджи на углу Зелёной и 22 Января, среди них жёлтая двухэтажка, бывшая сержантская. Знаешь?

— Да, — быстро ответил Саблин. — Видел этот дом, помню.

— Туда к восьми подгонят машину. То ли собрались наши клиенты куда, то ли что перевезти нужно. Нам необходимо успеть раньше и взять их тёпленькими. У тебя, Иван Ильич, три часа на всё, от силы четыре. Успеешь?

— Высылай «летучку» к Дому инвалидов. У ребят твоя уоки-токи, я им сейчас же объявлю готовность. Через двадцать минут они будут здесь.

— Работаем.

Через сорок минут первый взвод, силами первого и второго отделений, оцеплял жёлтый многоквартирный дом на Зелёной. Третье отделение блокировало выход на пустырь, со стороны Веглинской рощи.

Такие здания поляки строили в предместьях Львова последние двадцать лет. Функциональный стиль, ни лепнины, ни эркеров, ничего лишнего. Обыкновенные балконы на втором этаже, сквозные подъезды. Крыша высокая, наверняка есть чердак. Перед домом небольшой двор с беседкой. Раньше в ней, наверное, паны польские сержанты курили по вечерам, обсуждая политические новости. Или собственных жён. К дальнему торцу дома прилепилось крошечное ветхое строеньице, скорее всего заброшенный сарай. На перекосившейся двери висел могучий замок.

«Сержантский» дом стоял у пересечения Зелёной и 22 Января, фасадом на Зелёную. Вторая улица — её для краткости все звали Январём — загибалась вокруг коттеджей и заканчивалась тупиком. Обе они походили более на степные дороги, чем на городские улицы. С задней стороны к зданию прижимались коттеджи, как называли здесь одноэтажные деревянные домики на двух владельцев.

Место встречи выбрано с умом, не мог не отметить поручик. В случае опасности можно уйти: по Зелёной — хоть вверх, хоть вниз, а можно рвануть по Январю. Между коттеджами легко просочиться к роще, а если повернуть севернее, окажешься на пустыре, через который легко попасть в районы застроек Торосевича и Погулянки. Все эти направления придётся контролировать. Однако около дороги, напротив жёлтого дома, стояла заколоченная будка сапожника. Отличный пункт для наблюдения и за домом, и за дорогами.

В четыре часа пополудни около будки тормознула запылённая полуторка. Стала так, чтобы будка прикрывала кузов от дома. Шофёр вылез из кабины и принялся озабоченно ковыряться в моторе. В то же время старший унтер Филонов ловко выбрался через люк в днище кузова и за считаные секунды справился с простеньким замком. Еще через минуту в будке обосновались бойцы его тройки, Потёмкин и Никаноров, притом Никаноров тащил ручной пулемёт «Сапсан» с запасом лент.

Гренадеры быстро оборудовали себе позиции, чтобы контролировать передвижения на перекрёстке и по дорогам. Приготовили оружие.

В это же время две тройки, ведомые Саблиным, и ещё две, руководимые Урядниковым, охватывали сержантский дом со стороны коттеджей. Домишки стояли притихшие, занавесив окна. Обитателей то ли не было дома, то ли сидели они тише воды ниже травы, чувствуя: вокруг творится нечто опасное. Но Саблин не верил, что у бандитов нет внешнего круга охранения.

Скоро между домов обнаружился пьяный мужик, сидевший у забора. Его без лишних слов скрутили и утащили в кусты. При мужике обнаружился парабеллум, и на поверку оказался он трезвёхоньким.

Следующим на подозрении оказался дворник, подметавший первые жёлтые листья во дворе дома.

Не столько мёл, сколько покуривал да поглядывал по сторонам. Однако его трогать пока не стали: махнёт особым образом своей метлой — и объекты тотчас начнут уходить. Рано. Неподалёку от дворника оставили унтера Мазепу из второго отделения, в случае чего тот должен был присмотреть за трудолюбивым метельщиком.

В беседке курили двое. Тут уже сомневаться не приходилось — приглядывают за обстановкой. Ладно, пусть пока сидят.

Отделения охватывали дом с обеих сторон, брали в клещи, но штурмовать разом двухподъездный дом глупо. Необходимо узнать квартиру, где сидят Тиртый с Захарченко. Возможно, в смежных хавирах, как здесь называли жильё, обосновались группы поддержки. Неизвестно, сколько соратников захватили с собой на встречу паханы.

Единственное, чего не боялся Саблин, так это применения всяческих диковинок, на которые были так горазды оуновцы. Из гранатомёта не пальнёшь, прямую видимость закрывают всё те же коттеджи, а со стороны дороги или пустыря стрелки сами окажутся как на ладони. Там их перестрелять недолго, дёрнуться не успеют. А о трёхметровом блюдце и речи нет, его сюда незаметно ну никак не протащишь.

Значит, остаётся старое доброе стрелковое оружие и ножи, а в этом гренадеры потягаются с кем угодно. Можно ещё побоксировать, неожиданно подумал поручик. Мысль немного развеселила.

Но вот вопрос — который из подъездов? — волновал его куда больше. Попытки выяснить фамилии жильцов дома ни к чему не привели, нашлись старые польские списки, бесполезные и неполные. После бегства сержантов дом заселили бездомные с Погулянки, о них никаких данных не имелось. А кров Тиртому предоставит любой.

Саблин думал: «Попытаться прощупать дом? Кого послать? Почтальона? Телефониста? Не то. Газеты и письма здесь разносит человек, которого наверняка все знаю в лицо. Телефон? — Он вообще не знал, есть ли в доме телефон. — Коммунальные службы? Не пойдёт… Коммивояжеры! Этакие коробейники на польский манер». Он видел их в центре города, разбитные молодые люди с небольшими котомками товара. Ходят, пристают к прохожим, подсаживаются за столики в кафе. Во всяком случае, привычное явление. В пригороде чаще встречаются продавцы водки. Хара обычно ворованная, потому дешёвая. Берут её хорошо.

— Урядников! — позвал Саблин схоронившегося невдалеке прапорщика.

— Туточки, ваш-бродь, — откликнулся верный помощник.

— У нас унтер Эдельман откуда родом?

— Та с Житомирщины, ваш-бродь. Бывает, пойдёт вечерком в увольнение, обязательно у местных что-нибудь выменяет. Колбаски там, сальца, ещё чего…

— А водка у тебя есть?

— А как же. В машине три бутылки казённой, выдали для поднятия боевого духа. Только нашим парням поднимать нечего, и так всё на уровне. Так что водка целёхонька.

Пиджак и штаны сняли с арестованного мужика, игравшего роль пьяницы.

Израиль Эдельман действительно родился и вырос в еврейском районе Житомира. С детства, сколько он себя помнил, все вокруг торговали. Поношенными вещами, примусами, мылом, папиросами, хромовыми сапогами — чем угодно, лишь бы вещь имела хоть какую-то продажную стоимость.

Только отец Изи трудился сапожником, за что жена, Мария, называла благоверного дураком косматым. Батя был человеком тихим, жены побаивался и большую часть времени проводил в мастерской, постукивая сапожным молоточком. Изя такой судьбы не хотел. Но и выбиться в удачливые коммерсанты, как мечтало большинство сверстников, он тоже не стремился. Изя стал военным. И не просто военным, а гренадером, славой и гордостью российской армии.

Но продавать младший унтер-офицер Эдельман умел на генетическом уровне. И сейчас, чуть вихляющейся походочкой, засунув за пояс бутылку хорошей русской водки с двуглавым орлом на этикетке, он смело пошёл к беседке, не обращая внимания на напрягшегося дворника.

Встретили его недружелюбно:

— Это що за затилипанны жид притарабанил?

Угрюмый небритый мужик в пиджаке недоверчиво прищурился на Изю. Оба они были небритыми, с хмурыми, неприветливыми рожами. И в пиджаках. И пиджаки слева оттопыривались, а Изя очень хорошо понимал почему. Но за оружие хвататься бандиты не спешили, не видели опасности в плюгавом еврее.

— А не угодно будет панове отпробовать отличной москальской хары, — произнёс унтер тем самым голосом, которым в далёком детстве умели говорить все его знакомые. Было что-то магическое в этих интонациях, доверительных и вкрадчивых, с привораживающей загадкой, будто не водку жид продаёт, а воду святую или ещё что похлеще.

Не поверить этому голосу было нельзя, и мужик смягчился:

— Хара точно москальска? Или местна самогонка? Ты гляди, сивуху сторгуешь, голову срежу.

— Как можно, вельможный пан, всё без обману! — воскликнул Изя. — Вот, не изволите? — и протянул бутылку боевику.

Тот придирчиво осмотрел этикетку.

— Та вы спробуйте, панове!

— Нам нельзя, — отозвался второй на чистом русском. — Слышь, Назар, командир такую водку любит. Надо Михасю показать, может, пригодится. У тебя много, пархатый?

— Три ящика, пан!

— Откуда? — подозрительно прищурился боевик.

— Брат с Киеву привёз. Коммерция…

— Сиди здесь. Назар, если что, глотку ему перережь, — без эмоций пробубнил дозорный и потопал к левому подъезду.

Лишь только он скрылся за дверью, Эдельман вытащил папироску.

— Дозвольте прикурить, вельможный пан, — и потянулся к боевику с папиросой в руке.

Боевик машинально протянул окурок, и в тот миг, когда папироса унтера коснулась уголька, под печень бандита вонзился нож. Удар отработанный годами. Боевик выдал то ли вздох, то ли всхлип и откинулся на спинку беседки.

Тотчас исчез и дворник, только что подметавший двор, а к нужному подъезду метнулись быстрые тени. Гренадеры бесшумно заскочили внутрь, блокировали оба выхода. Расчёт оправдался, дозорный сам не посмел мешать беседе паханов, вызвал кого-то из подручных. На втором этаже слышался неразборчивый бубнёж: один голос убеждал, второй сомневался. Наконец переговоры закончились. Один из бандитов зашаркал вниз, наверху хлопнула дверь.

Правая, показал Саблин притаившимся на первом этаже гренадерам.

В тот миг, когда оуновец спустился на первый этаж:, где освещение было заметно хуже, чем на лестничной площадке второго, и глаза его не успели привыкнуть к полумраку, из-за угла выступила тёмная фигура. Сильнейший удар в челюсть послал бандита в глубокий нокаут. Для верности его спеленали и оттащили к стене.

Второй этаж:. На правой двери, куда обращался бандит, намалёвана цифра «5». Левая, под номером «4», закрыта, за ней ни звука.

— Григорий, — одними губами позвал Саблин.

Унтер Георгадзе вытащил из-за пазухи трубку, какими пользуются врачи, и приложил к филёнке.

— Несколько голосов, — тихо сообщил он. — Спорят, обсуждают.

Ясно, кивнул Саблин и указал на противоположную дверь. Георгадзе перешёл, приложил трубку.

— Есть люди, сидят тихо, но один кашлянул. И шаги слышно.

Кто? Группа поддержки или простые обыватели.

Вожаков приказано брать живыми, с теми, кто схватится за оружие, можно не церемониться. Саблин прикинул свои возможности. Строгову и Иванченко показал наверх, дуйте, мол, на чердак. Две тройки заняли места под окнами с обеих сторон здания. На площадке сейчас шесть бойцов, считая и его самого. Двоим он указал на «четвёрку»: блокируйте. Урядников и ещё двое за спиной. Остальные у коттеджей, контролируют обстановку, готовые вмешаться в любой миг.

Саблин глубоко вздохнул и постучал в правую дверь.

 

3

Какое-то время стояла тишина, потом послышались тяжёлые шаги.

— Ты, Ефим, что ли? — послышалось из-за двери. — Сказал же, иди на пост. Надо будет, позову.

— Да я это… забыл сказать… — пробурчал поручик невнятно, от души надеясь, что приглушенный дверью голос опознать не так просто. Ошибся.

Из-за двери грохнул выстрел.

Гренадеры стояли по бокам проёма, пуля никого не задела, но эффект неожиданности был утерян.

А в следующий миг из квартиры № 4 полоснула автоматная очередь, сверху вниз и наискось. Вот и сняты все вопросы. Но порадоваться Саблин не успел, с двух сторон началась отчаянная стрельба. По площадке запели, завизжали рикошеты.

Гренадеры вжались в стены. По поводу «четвёрки» у Иванченко были инструкции. Саблин ждал. И вот за левой дверью гулко ухнуло, потом ещё раз. Стены вздрогнули, посыпалась штукатурка, но стрельба прекратилась. Искусство забрасывания гранаты с крыш и чердаков в верхние этажи зданий гренадеры изучали досконально.

В тот же миг бойцы Саблина открыли шквальный огонь из автоматов по двери квартиры № 5. А следом унтер Соколов, обладавший недюжинной силой, ударом плеча вышиб изрешечённую пулями дверь и провалился вместе с ней в прихожую, уходя в угол, с перекатом. Следом, разжавшейся пружиной рванул Урядников, поливая пространство перед собой из автомата…

Саблин мельком заметил, что «четвёрку» тоже взломали, и гренадеры уже внутри. Ничего, не маленькие, сами справятся. Он нырнул в муть порохового дыма и пыли, шаря стволом автомата. Чуть не споткнулся о мёртвого боевика, лежащего прямо у порога. В комнате, у стола с перебитой посудой, ещё двое. У окна четвёртый. Но никого похожего на высокого лысого мужчину, который запомнился ему у клиники, не наблюдалось.

— Ваш-бродь! — позвал Урядников.

Саблин кинулся на зов во вторую комнату, почти пустую — только застланная кровать и шкаф у стены…

— Гляньте!

Прапорщик указывал за сдвинутый шкаф, там, в стене виднелась потайная дверь. Вести она могла только в соседнюю квартиру, в ту, что выходит в следующий подъезд. Поручик пнул — закрыта! «Значит, — лихорадочно соображал он, — через эту, соседнюю хавиру выскочат они на чердак, на крышу, больше некуда! Понимают же, что внизу их будут ждать».

Будто в подтверждение его мыслей наверху защёлкали выстрелы, и сразу ухнула граната. На голову посыпалась штукатурка и какая-то труха, но потолок выдержал. Крепко поляки строили…

— Наверх, — крикнул Саблин и сам бросился к лестнице. На чердаке сплошная муть поднятой многолетней пыли и пороховая гарь. И густой сумрак — только через отверстия, что проделали в крыше осколки и пули, лезут лучики закатного солнца. А на крыше беспорядочная стрельба. На полу чердака кто-то стонал. Саблин наклонился, рассмотрел вблизи — Строгов. Вся грудь залита кровью.

— Держись, Павел, — прошептал поручик и кинулся к люку на крышу. Тот был прикрыт, но легко поддался. Поручик осторожно выглянул.

Иванченко, залёгши у водостока и пользуясь им как укрытием, бил короткими прицельными очередями. По замыслу архитектора кровля у торцов здания имела резкие уступы, за одним из которых, словно в окопе, засели боевики. Стреляли они беспрестанно, не жалея патронов. Пули так и свистели над головой. Левый рукав гимнастёрки Иванченко был в крови, но гренадер не сдавался.

— Фёдор! — крикнул Саблин. — Прижимай их огнём, но не подстрели! Эти нам нужны живыми!

В следующий миг с Зелёной во двор влетела полуторка, лихо кренясь на крутом вираже и поднимая тучу пыли. На её появление сразу откликнулась сапожная будка. Застучал «Сапсан», застрекотали «шестёрки», дорожка из фонтанчиков от пуль пробежала по грунту до колёс полуторки. Автомобиль, вильнув, просел на один бок и встал. Из кузова часто ударили автоматы. Ветхое строение на глазах превращалось в решето, но «Сапсан» не замолкал.

Тогда от полуторки в сторону будки с шипением рванулась дымная полоса. Саблин уже догадался, чем это могло быть, но сверху, с крыши, ничего не мог поделать. Будка лопнула яркой вспышкой, полетели во все стороны обломки разбитого дерева.

В это время тройки, оставленные под окнами и в подъезде и до этого в перестрелке не участвовавшие, обогнули дом и сосредоточили огонь на стоящем посреди двора обездвиженном грузовике. В полуторку полетела граната, за ней вторая. Машина окуталась дымом, стрельба прекратилась.

Неожиданно затихли и в торце крыши, но Саблин, не силах совладать с собой, всё нажимал на спуск, пока затвор браунинга не застыл в заднем положении.

— Эй, не стреляйте! — послышался голос, и следом на крышу полетел МП. — Мы сдаёмся, слышите?! Не стреляйте!

По кровле загремело оружие, из ниши выбрасывали автоматы. Затем показались поднятые руки, начали медленно всплывать головы. Лиц было пока не разобрать.

Саблин перевёл дух. Не такие уж крепкие они на излом, эти националисты. Прижали хорошенько, и вот — лапки к верху.

— Поднимайтесь по одному! — крикнул он, выбираясь на крышу. Отошёл к печной трубе, поводя перезаряженным браунингом. — Руки держать на виду! Будете баловаться, стреляем на поражение!

Следом появился Урядников, за ним другие бойцы. Гренадеры рассредоточились, грамотно используя малейшее укрытие, навели стволы на торец дома. Из ниши начал карабкаться первый пленённый. Саблин утёр пот с лица и ненароком посмотрел вниз: бойцы, сосредоточившиеся с одной стороны, держали под прицелом верхние этажи и крышу. Все смотрели вверх…

А позади них, у противоположного конца дома, беззвучно, как во сне, разваливалось то самое хлипкое строение, которое Саблин принял за старый сарай. Гнилые доски соскальзывали и без стука валились в заросший газон. Крыша съезжала назад и вниз, и тоже без скрипа, без звука ломающегося дерева, и из растущей на глазах кучи обломков, чуть пофыркивая двигателем, выкатился «опель кадет». Точь-в-точь такой же, как у подпоручика.

В эту же минуту из крайнего окна первого этажа, рядом с подъездом, где они только что вели бой, выпрыгнули люди. Саблин чётко различил высокого сутулого человека, блеснула лысина в лучах заходящего солнца. Рядом двухметровый громила и ещё человек, бородатый, кряжистый, чуть постарше остальных. Троица припустила к «опелю» бодрой рысью, а тот уже гостеприимно распахнул дверцы, рыкнул мотором…

— Эй! — крикнул Саблин. Слова почему-то в этот миг кончились, и он только отчаянно размахивал руками, показывая бойцам внизу туда, где у них из-под носа уходили главные злодеи. Те самые, ради кого затевался захват.

Его поняли не сразу, а когда поняли, развернулись, начали наводить оружие, беглецы уже влезли в салон автомобиля, и тот с места резко рванул к выезду из двора. Удобного двора: хочешь, чеши вверх, по Зелёной к городу, а можно и вниз, из города. Или на 22 Января, в её извивы и крутые повороты.

Саблин вскинул браунинг, понимая, что на такой дистанции даже этот отличный пистолет бесполезен. Но выстрелить не успел.

Из-за поворота, там, где улица 22 Января огибала коттеджи и заканчивалась тупиком, выскочила «летучка» мобильного резерва, прямо наперерез легковушке.

«Кадет» попытался притормозить, объехать неожиданное препятствие, но водитель полуторки подработал рулём, и «опель», со скрежетом сминаемого металла, врезался в бок грузовика. Скорости были небольшими, с седоками, скорее всего, ничего не случилось, но капот легкового автомобиля смяло в гармошку. На такой машине уже не поездишь. Водитель «летучки», приданный из комендантской роты, воинственно выставил в окно полуторки «говоруна».

Гренадеры, быстро окружая сцепившиеся машины, держали под прицелом пассажиров «опеля». Саблин вприпрыжку спускался по лестнице, бежал к месту аварии. Он едва выскочил из дома, когда дверка германской машинки распахнулась. Из салона выбрался высокий сутулый человек в пиджаке. Посмотрел на гренадеров неприятным, царапающим взглядом.

— Что ж, на этот раз ваша взяла! — крикнул он. — Не стреляйте, у нас нет оружия.

И тут всеобщее внимание привлёк странный звук: мерное тарахтение мотора и лязг металла. Звук нарастал быстро, никто не успел понять, что происходит, а из-за поворота, того, откуда совсем недавно выскочила «летучка», появился странный самоходный механизм.

Больше всего он напоминал танкетку, только уменьшенную раз в десять по сравнению с боевой машиной. Всё остальное было таким же: приплюснутый корпус без башни, гусеницы, защитная окраска. Казалось, какой-то сумасшедший моделист взял и скопировал размерами метр на полтора образец настоящей бронетехники. Людей в танкетке явно не было, никакого оружия тоже не наблюдалось. Может, это сбило с толку гренадеров, карикатурная танкетка не имела никаких видимых признаков опасности.

Тем временем машинка бойко пылила по дороге, на повороте исправно совершила манёвр и направилась точнёхонько к стоявшим автомобилям. Бойцы смотрели на всё это, нервно теребя оружие, оглядываясь на командира. Подпрапорщик Карамзин выжидал, оценивая обстановку, готовый в любой миг дать команду стрелять. Но танкетка катилась, на подъезде она ещё поддала скорости и со всего хода врезалась в сцепленные мёртвой хваткой «летучку» и «опеля».

Саблина спасло расстояние и то, что он непроизвольно пригнулся, организм на автомате реагировал не непонятную обстановку.

Взрывная волна подбросила его и перевернула в воздухе. Приземление выбило дух из лёгких. Сверху пронёсся раскалённый смерч, просвистели осколки, из окон «сержантского» дома градом посыпались стёкла. Следом рванули бензобаки автомобилей, пламя вмиг объяло сцепленные машины, и они заполыхали чадным факелом. Вокруг распростёрлись тела гренадеров мобильного резерва.

Саблин лежал навзничь, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, и невидящим взором глядел в небо. Быть может, виделись ему сейчас отлетающие души его бойцов, а может, просто рябило в глазах…

К действительности его вернул Урядников, трясущий за плечи:

— Ваш-бродь, ваш-бродь! Живой?!

Саблин промычал что-то неразборчивое, а верный Анисим несказанно обрадовался:

— Слава тебе, Хосподи, слава, Хосподи. Живой!

Невдалеке перепуганный насмерть Ося Шифман жал на газ старенького «форда», улепётывая подальше от «сержантского» дома. Он выполнил поручение в точности, угнал и привёл машину ко времени, но на стрельбу и взрывы не подписывался. Видит Бог, не подписывался!

— Что ж, по-тихому не получилось, — подполковник Иоффе прохаживался в узком пространстве между столом и верстаком.

Саблин, наскоро обмазанный зелёнкой, с забинтованной головой, сидел на табурете и сумрачно следил за начальником. Подпоручик Станкевич отделался легче, во время злополучного взрыва они с Урядниковым брали в плен боевиков, засевших на крыше. Во всяком случае, остались целы. Измятая, в ржавчине и пороховой гари форма не в счёт.

— Я потерял полвзвода, — убитым голосом произнёс Саблин. — Всех, кто был в засаде, в сапожной будочке. Потёмкин с Никоноровым погибли сразу, старший унтер Филонов едва жив, врачи борются за его жизнь.

— Это они из «офенрора» засветили. А может, из «панцершрека»… — вставил Станкевич виноватым голосом, будто всё произошедшее считал своим недосмотром. — А то, чем попотчевали танкистов под Золочёвым, — «Копьё Зигфрида». Это что с дистанционным наведением. Совершенная новинка…

Саблин продолжал, будто не слышал:

— Строгов умирает в лазарете от ран — грудь прострелена. И наконец, третье отделение в полном составе, от подпрапорщка Карамзина до младшего унтера Никитского. Они брали в кольцо автомобили, когда прикатила эта каракатица…

— Радиоуправляемая танкетка, начинённая взрывчаткой, — произнёс Пётр Соломонович. — Во Франции гитлеровцы уже начали их применять, а для нас это оказалось неожиданностью. Однако хватит скорбных речей, Иван Ильич. Войны без потерь не бывает. Ребята пали в бою, как настоящие солдаты.

— К сожалению, и задачу свою мы выполнили лишь наполовину, — добавил Станкевич. — Живыми удалось взять только шестерых, и все мелкая сошка, исполнители. Работать с ними, конечно, будем, но…

— Тем не менее ОУН во Львове лишилась предводителей. Да и в Станиславе тоже. Захарченко и Тиртый были самыми видными фигурами. Сейчас, без руководства, наверняка начнётся смута в рядах, борьба за власть. На какое-то время активность боевиков снизится, и нам это на руку. Вечером совещание у военного комиссара, уверен, директива останется прежней — провести съезд обязательно и в положенный срок. А срок послезавтра. Так что недаром положили свои жизни твои гренадеры, поручик. Времени у ОУН, что бы они ни замышляли, почти не остаётся. Но вот, господа, вопрос. Иван Ильич, вспомните-ка ещё разок последние мгновения перед взрывом.

Саблин прикрыл глаза — и будто вновь побежал по запылённому, просвеченному насквозь солнцем двору. И отворилась дверца «опеля»: «Сегодня ваша взяла!..»

— Ну да, так и крикнул Тиртый, — потрогал повязку Иван Ильич. — Мол, мы безоружны, не стреляйте…

— То есть он хотел сдаться? — подался вперёд Иоффе. — Готов был отдать себя в руки наших солдат?

— Получается, так, — задумчиво подтвердил Саблин.

— И его ликвидировали, — подытожил особист. — Кто-то издали, но очень внимательно следил за развитием событий и, как только те приняли невыгодный для наблюдателя оборот, уничтожил одним махом главных персон. Ваши мысли, господа?

— «Зигзаг»! — почти в унисон воскликнули офицеры.

— И я так думаю, — согласился Иоффе. — Вот кто будет теперь главным кукловодом. Подберут под себя остатки оуновцев, организуются, и будем мы иметь дело с Дефензивой, господа. Не скажу, что это приятнее. Сейчас всем участникам акции отдыхать. С завтрашнего дня начинаем усиленно готовиться к проведению съезда. И если уж там произойдёт нечто подобное, то и не знаю, где службу будем заканчивать.

Станкевич взялся подвезти Саблина на Злоту.

— В день съезда мобилизуем все силы, — говорил он, не отрывая глаз от дороги. — Заблокируем всё: не то что «шумовая пушка», никакие «Копья Зигфрида» им не помогут. Тотальный контроль, осмотр всех входящих. Помещения языками вылижем. К чёрту эту игру в доверие. Они кладут наших десятками. Заманивают в ловушки, применяют экспериментальное оружие… Ты в курсе, что по городу устойчиво ходят слухи, будто всё это наших рук дело? Мол, русские специально запугивают население, а потом — раз! — и объявят себя единственно возможным гарантом мира и спокойствия.

Саблин угрюмо молчал. Слушая злые, решительные слова подпоручика, невольно замечал, как изменился город за несколько дней. Ведь ещё недавно он гулял по этим улицам: прохожие на тротуарах вальяжно фланировали, у кафе бурлила своя, особая жизнь, кроме экипажей по брусчатке катили сияющие лаком легковые автомобили, «Витязей» и «летучек» почти не было, редкие патрули из местной милиции скорее придавали городу особый колорит, чем наблюдали за порядком.

Теперь же всё не так. Прохожих с наступлением вечера почти нет, если и идёт кто, так обязательно в мундире. Русские стрелки на перекрёстках. На выезде из Цитадели — «Держава», у Святого Юра — «Витязь» и «летучка», витрины магазинов и кафе, по большей, части темны.

Если Галиция превратится в оккупационную зону, никакие съезды не помогут. Всё обернётся марионеточным правлением угодных Москве лидеров. Не об этом ли говорила Хелена? Но он живой свидетель многих событий, приведших к тому, каким стал город сейчас. И ещё больше свидетелей неживых, преданных земле, отдавших жизни за то, чтобы этого не случилось.

Русские врачи, гренадеры и стрелки, расстрелянные в ловушке из безотказных немецких «штурмгевер», ребята его взвода… Это что, мы сами всё придумали?

Нет, господа. В какие бы политические игры не играло правительство, какие бы директивы не спускали из вельможных кабинетов, но теперь всё это отродье, что мешает построить в Галиции нормальную людскую жизнь, становится личным врагом поручика Саблина. И пятнадцать ребят своего взвода он им никогда не простит!

За размышлениями доехали. Станкевич крепко пожал Ивану руку на прощание.

Большие окна на веранду горели ярким светом, на втором этаже было темно. Саблин поднялся по ступеням, намереваясь воспользоваться собственной лестницей в мансарду, и в который раз ему этого не позволили сделать. На этот раз в дверях поджидала Хелена.

— Не пытайтесь бесплотной тенью проскользнуть в свою келью, пан офицер, — проговорила она, и неясно было, чего больше в её голосе, насмешки или тревоги.

Саблин прошёл в зал. Накрытого стола на этот раз не было, пани Ядвиги тоже не наблюдалось. Девушка обошла вокруг поручика, словно любуясь диковинным экспонатом в музее.

— О сражении на улице Зелёной — со взрывами, пожарами и прочим — говорит весь город. Я почему-то была уверена, что там без вас дело не обошлось.

— Служба, — привычно уже пожал плечами поручик.

— В задних комнатах ванна, Ирена нагрела воду. Там же мыло и чистые полотенца. Потом — сюда. Повязка пропиталась кровью, её нужно сменить.

Нам преподают курс медицинских сестёр, я сумею. Надеюсь, вы хотя бы не голодны? Имперская армия кормит своих солдат?

— Не голоден. А где же пани Ядвига?

— Ядзя сегодня у подруги детства, пани Эльжбеты Проньской. Традиция эта столь незыблема, что нарушить её не может ничто, хоть камни с неба повалятся. Так что вы предоставлены сегодня моим заботам…

В задних комнатах действительно оказалась ванна: огромная, чугунная, наполненная тёплой водой. Привыкший к войсковой бане Саблин с особым удовольствием погрузился в разогретую ёмкость. Рядом стояли ковши с горячей и холодной водой, подливая то одну, то другую, Саблин натурально изнемогал в парной влаге, не забывая натирать себя душистым мылом.

Очищенный и разомлевший, надевший свежее бельё и запасной китель, пан поручик явился в зал. Ссадины и синяки, полученные при падении, скрывала форма, но вот рассечение на лбу было не спрятать (размокшая повязка осталась в ванне).

— Ну вот, — улыбнулась Хелена, — настоящий боевой офицер. Могу это засвидетельствовать как дочь матёрого сечевого стрельца.

Она усадила Саблина в кресло, ловко наложила свежую повязку на лоб. Для этого лекарше пришлось пристроиться на подлокотнике.

От тонкого аромата девичьего тела у Саблина кружилась голова, от прикосновений тонких пальчиков перехватывало дух. Иногда Хелена наклонялась к нему, прядь стриженых волос касалась щеки, и тогда поручик вообще боялся дышать!

— Вы застыли как памятник, Иван Ильич, — вдруг произнесла Хелена. — Ну право же, не надо так напрягаться. Я вас не укушу.

— Просто я вас совсем не знаю… — пролепетал Иван.

— Подобное высказывание пристало робкой барышне, а не гренадеру! — рассмеялась девушка. — Всё, — чуть отодвинулась она, — перевязка окончена.

Ещё миг — она встанет и уйдёт. А без неё комнаты домика станут тоскливой пустыней, бесконечной дорогой ниоткуда в никуда, и на этом унылом, беспросветном пути он никогда уже не встретит Хелену. Если сейчас она уйдёт. Иван ощутил это всем своим естеством. И сомкнул руки на талии девушки.

Она ахнула, приникла к нему. Он задохнулся, растворился в её запахе. Она прошептала что-то, то ли протестующее, то ли поощрительное, он не понял, да и важно ли было, что там шепчет сейчас любимая женщина. В следующий миг губы их слились, и слова стали совершенно не нужны.

Саблин поднял девушку на руки и понёс к себе в мансарду. Быть может, в коттедже пани Каминьской были более уютные комнаты и кровати с перинами, но разве это так важно?..

Хелена ушла затемно. Поцеловала в щёку сонного Ивана и прошептала: «В эти дни у тебя будет много дел, мы вряд ли увидимся. Только прошу, береги себя!»

— Мы ещё встретимся? — прошептал Саблин в темноту, сам поражаясь глупости своего вопроса. Ответом ему был лишь серебристый смех. Как звон колокольчика или щебетание певчей птички на её броши.

Прошелестела ткань платья, тихо стукнула дверь. Саблин лежал без сил. События последних дней смешались, крутились перед глазами безумной каруселью. И только пьянил неповторимый вкус поцелуев на губах…

Тут за окном прогудел клаксон автомобиля.

 

4

Всеобщий партийный съезд решили проводить в знаменитой львовской Политехничке. Иоффе накануне вызывали в штаб, Стукалов зачитал приказ самого Тухачевского: провести съезд точно в назначенный срок и без сюрпризов. И это мнение сверху, из Кабинета министров, от Колчака, от его императорского величества, наконец. Здесь начиналась уже высокая политика. Россия должна доказать, что пришла на галицкую землю ради мира и дружбы между народами, равноправия ради…

Станкевич с утра нервничал. Казалось, учтено всё. Зал заседаний выбрали в глубине главного корпуса. Опытные снайперы облазили окрестности, все близлежащие строения, все сколько-нибудь подходящие возвышенности и не засекли ни одной точки, откуда можно было бы вести прицельный обстрел по прямой хотя бы из снайперской винтовки, не говоря уже о тяжёлом оружии. Ну, если только не подогнать среди бела дня к объекту пару дивизионов тяжёлых гаубиц и не снести здание с лица земли.

Кинологи контрразведки с собаками обследовали помещения корпуса, учебные классы, аудитории, подсобки. Ни один закуток, ни одна щёлочка не остались непроверенными. Большую часть кабинетов закрыли и опечатали. Все сколько-нибудь подозрительные места взяли на заметку, чтобы с вечера поставить караулы.

В учебной части университета группа сотрудников штаба дивизии изучала личные дела преподавателей, непосредственно участвующих в конференции. Студентов на съезд было велено вообще не допускать, пусть поприветствуют у входа, помашут флагами и транспарантами — и достаточно. И вообще, количество лишних людей в помещении следовало уменьшить до необходимого минимума.

Саблин во всей этой суете: осмотрах, опросах, сопровождении то и дело подъезжающего высокого начальства — не участвовал. А наведывались, как водится, и начальники штабов, и замы, и даже сам генерал-майор Стукалов появился ненадолго, обозрев строгим оком слаженную деловитость приготовлений. Его это всё не касалось. Переформирование взвода отложили до окончания съезда, при Саблине остались уцелевшие гренадеры. Сейчас, разбившись на привычные тройки, они действовали по собственной программе.

Возможные проходы с крыши, из подвала, со двора. Пожарные выходы, слуховые окна, вентиляционные ходы. Электрораспределительные щиты, канализация, водопровод. Все эти малозаметные снаружи, но очень важные связующие нити громадного здания бойцы осматривали на предмет прохода, пролаза, скрытного проникновения врага самым тщательным образом.

Саблин прихватил с собой слесаря. Все выходы из чердачных помещений и подвала были временно закрыты на замок. Команда пожарников принимала меры на случай возможного поджога.

К вечеру главный корпус Политехнички и прилегающая территория были исследованы досконально. На ночь к зданию зенитчики подогнали «летучки» с мощными прожекторами, осветив здание со всех сторон слепящим светом и создав феерическое зрелище, какого Львов не видел ещё никогда.

Выставили вокруг несколько зенитных батарей.

Саблин с помощниками весь день бегал, высунув язык, забывая поесть, но вот Хелену выкинуть из головы не мог. Девушка как бы присутствовала рядом, незримо, но постоянно. Это странным образом воодушевляло, придавало сил, будто теперь, в честь неё, он обязан выполнить свои обязанности не просто хорошо, а отлично.

День прошёл быстро, весь личный состав перевели на казарменное положение, а гренадеров разместили на ночлег здесь же, в здании Политехнички. В особнячок пани Каминьской Саблин в ту ночь не вернулся.

Утро первого межпартийного съезда будущий оплот дружбы и равноправия встретил во всеоружии. С обеих сторон аллеи, ведущей к центральному входу, стояли два тяжёлых танка «Держава». Боевые машины поставили скорее как символ готовности к отпору любой опасности, всерьёз возможность штурма здания никто не рассматривал.

Часть улицы Леона Сапеги перегородили, устроив въезд на площадку для автомобилей. По краям поставили по «Соколу». Стрелков одели в парадную форму, но всем поголовно выдали «говорунов» с полным боекомплектом.

Однако сразу за оцеплением, за «Соколами» и прочими мерами безопасности, собирался народ. Атмосфера была праздничная. Развевались флаги с орлами: двуглавыми российскими и белыми польскими, вышагивала по полотнищам галицкая галка, гордо вздымался трезубец на жёлто-голубом фоне, трепетала на лёгком ветерке звезда Давида. Осенние цветы, гирлянды, нарядные одежды, национальные костюмы. Улыбки на лицах.

Люди искренне верили, что сегодня если не начнётся сразу новая жизнь: справедливая, счастливая, без унижения, — то хотя бы будет сделан первый шаг к ней.

В холле же главного корпуса царила сугубо деловая обстановка. Полукругом расставили столы для регистрации делегатов. У стен, не бросаясь в глаза, но так, чтобы при необходимости сразу вступить в дело, стояли автоматчики. Среди похожих друг на друга клерков, призванных встречать делегатов, каждый второй был человеком из контрразведки. Просматривалось и простреливалось всё.

Такой же плотный контроль был организован и в зале заседаний. На сцене установили длинный стол президиума. Здесь собирались рассадить самых уважаемых представителей национальностей Галиции. Для партийных лидеров и их ближайших помощников непосредственно в зале, который располагался амфитеатром, выделили специальные ложи, украсив их партийными и национальными флагами.

Здесь тоже толкалось немало озабоченных деловитых людей. Эти будут встречать делегации, помогать рассаживаться, следить за порядком. Почти у каждого под пиджаком, Саблин был уверен, компактный браунинг или револьвер. Это тоже люди особого отдела, тут сомневаться не приходилось. И наконец, за сценой, опять автоматчики.

Все помещения, включая зал, были проверены с утра ещё раз. Во всех точках с малейшей возможностью проникновения расставили дозоры.

Саблин поделил зал на сектора, расставил людей так, чтобы каждый мог контролировать свой участок и не мешать соседу, а при необходимости и поддержать. Своим опытным гренадерам он доверял, поэтому каждому предоставил возможность выбрать позицию в пределах сектора самостоятельно. Сам же в это время вместе с Урядниковым отправился за сцену.

Пространство было тесным, но и здесь толпились участники. От советов самоуправления прибыли представители, собирающиеся сказать приветственное слово съезду. Несколько ведущих должны были зачитывать обращения от народа. Ещё какие-то члены массовки крутились тут же, и всё это не нравилось Саблину. Любой выступающий мог подняться на сцену из зала, здесь же они только мешали охране.

Но скоро внимание поручика привлекла удивительная картинка: группа девушек из восьми человек, загнанная в самый тёмный угол сцены распорядителями и представителями. Прижимаясь друг к другу, словно стайка цыплят, они топтались и испуганно поглядывали вокруг, явно испытывая неловкость. Все в серых простых платьях с белыми воротничками и брошами точно такими, как у Хелены, — певчая птичка в круге.

Саблин подошёл. Оказалось, девушки от педагогического факультета должны поздравить съезд и прочесть какую-то приличествующую речёвку. В руках они держали букеты хризантем. Рядом стоял, прислонённый к стене, длинный транспарант: натянутый на тонкие рейки кусок материи с призывом единения всех народов Галиции. Его девушки должны были вынести и установить перед собой во время выступления.

Поручик перебросился с артистками парой слов. Брошка? Это эмблема факультетского хора. Ходишь на занятия — получи брошь. Саблин спросил про Хелену Кравчик. Нет, никто её не знал и не смог припомнить, принимает ли такая студентка участие в поздравлении. Иван подосадовал. Хотелось бы увидеться хоть мельком, перекинуться парой слов. Он спросил про руководителя. Да, сказали девочки, где-то здесь пан доцент, он всё и организовал. Но на месте пан не стоит, всё время бегает, что-то утрясает.

Поручику хотелось ещё поболтать с симпатичными студентками, но прозвучал сигнал о начале сбора делегатов. Со вздохом пожелав девушкам успешного выступления, он направился в зал.

Тем временем амфитеатр заполнялся. Господа в костюмах занимали места в ложе Польской Народной Партии, прямо напротив президиума. Рядом Новая Украинская Партия Галиции, сплошь расшитые рубахи и шаровары, левее — Русская Галиция. Вот представители «Звезды Давида», все в круглых шляпах и с пейсами. Дальше — белорусы, чехи, этих куда меньше. Зал заполнялся довольно быстро.

Саблин видел, что больше всего здесь поляков, и места у них самые выгодные — напротив президиума. Но его это мало занимало. Вопросы политики пусть лежат тяжким грузом на плечах контрразведки и командования. Его дело маленькое: обеспечить безопасность и порядок в зале.

Он нашёл глазами своих бойцов, все на местах, как и предполагалось. Каждый знает свою задачу. Урядников держится рядом, всё пока спокойно.

Наконец действо началось. Заместитель штаба дивизии полковник Никитский сказал несколько приветственных слов. Потом слово взял председатель объединения штабов самоуправления, потом на трибуну поднялся ещё кто-то. Саблин перестал следить за речами, похожими, в сущности, одна на другую. Поручик внимательно оглядывал зал, находил глазами гренадеров, обменивался с ними условными сигналами. Пока всё было спокойно. Аудитория заполнилась до отказа, кто-то из делегатов просматривал программку съезда, кто-то жарко спорил или негромко обсуждал вопросы предстоящего заседания. Нормальная рабочая обстановка — ни подозрительных личностей, ни застывших лиц, ни напряжённых поз.

Саблин, конечно, понимал, что если злоумышленники всё-таки находятся в зале, то никакими особыми приметами они до поры отличаться не будут. Например, пока не достанут оружие. И всё же пристально вглядывался в многоликую, гомонящую, подвижную массу людей, в надежде усмотреть что-либо необычное в поведении того или иного визитёра.

И ещё, поручика не покидала надежда увидеть Хелену. Ведь если в зал всё-таки проникла какая-то часть студентов, то почему бы и ей не оказаться среди польских или украинских представителей? Он выискивал глазами серое платье и стройную фигуру девушки, страстно хотел хотя бы взглянуть на неё со стороны. А если удастся — подойти и немного поговорить.

Что бы он сказал? Эта девушка вошла в его жизнь сразу, вдруг и накрепко. Чувства, испытанные к ней, не шли в сравнение с московскими романами. Это вообще ни на что не походило. От одной мысли о Хелене у Ивана перехватывало дыхание и слегка кружилась голова.

Со вчерашнего утра он летал как на крыльях. Служба приносила истинное наслаждение: он с ходу и безошибочно определял все проблемные места в охране объекта, отдавал чёткие, точные распоряжения. Подчинённые же, коим, казалось, передавалось его настроение, понимали, схватывали приказы с полуслова и моментально выполняли их так, как хотелось командиру.

Это странное состояние не покидало поручика. Оно грело Ивана изнутри, придавало сил и уверенности. Уверенности, что это важное, нужное, но такое нудное и долгое сборище пройдёт гладко, закончится благополучно, и он наконец сможет увидеться с Хеленой. И скажет… Что скажет поручик Саблин любимой женщине, пока не придумалось, но обязательно придумается. Ведь есть же на свете слова, способные передать его чувства.

В это время зал взорвался аплодисментами. Саблин отвлёкся от сладких грёз. Причиной оживления оказались как раз те девушки-студентки, выпорхнувшие на сцену для поздравления участников съезда. Они стали шеренгой у края сцены, установили свой транспарант, который закрывал студенток почти по пояс.

Девушки приветственно помахали цветами и начали читать речёвку. Звонкие девичьи голоса произносили рифмованные строчки на польском, русском и украинском языках. Польского Саблин почти не знал, украинский понимал с пятого на десятое, но общий смысл ухватывал — о дружбе, о мире, о взаимном уважении и созидательном труде, что превратит Галицию в цветущий, радостный край благоденствия и свободы.

Продекламировав, девушки запели на украинском языке, притопывая и взмахивая руками, потом присели за свой транспарант, выставив лишь цветы, и колыхали ими, изображая, как видно, цветение родной земли. В зале захлопали.

Неожиданно перед глазами поручика будто мелькнула тень, словно солнце на миг закрыла тучка. Или он просто сморгнул, но под ложечкой появилось очень неприятное, сосущее чувство, мышцы вдруг одеревенели. Он ощутил, как рядом напрягся Урядников. Но ничего угрожающего вокруг не происходило… Вот только студентки… Они встали из-за своего транспаранта, но это были уже совсем другие девушки: вместо приветливых улыбок — звериный оскал и белые, остановившиеся глаза, вместо цветов — автоматы. Они отшагнули от транспаранта — все разом, словно заводные куклы, — упали на колено и открыли ураганный огонь по ложам делегатов.

Всё произошло в одно мгновение. Свинцовый град обрушился на людей. Представители польской, украинской, галицкой партий валились, не успевая вскочить со стульев. Пули рвали расшитые рубахи и пиджаки, кровь летела брызгами. В секунды расстреляв по магазину, чудовища — а только так теперь и можно было назвать тех, кто ещё недавно выглядел девушками-студентками, — перезарядили оружие и продолжили своё кровавое дело.

Застывший зал взорвался паникой. Люди вскакивали и тут же валились замертво под градом пуль. Кто-то пытался спрятаться, забираясь под кресла, но тонкая древесина легко пропускала свинец. Обезумевшие от ужаса участники с крайних мест бросились к выходу, началась давка. Перекрывая крики ужаса и предсмертные стоны, победно стучали немецкие надёжные автоматы.

Наконец опомнилась охрана. Защёлкали ответные выстрелы, однако пули с визгом рикошетили от тонкой, казалось бы, ткани транспаранта, защищавшей террористок. Сзади, со стороны кулис атаковать обезумевших студенток мешал президиум. Впавшие в ступор уважаемые горожане стали живой преградой между автоматчиками прикрытия и сценой. К тому же часть террористок развернулась и перенесла огонь назад, в закулисье.

Аудитория на глазах превращалась в поле боя. Из зала стреляли всё чаще, одна из девушек опрокинулась за транспарант, но остальные вновь сменили магазины и продолжили палить по залу. Потом направили стволы на тех, кто толкался у выхода в надежде вырваться из этого ада. Кучный огонь выкашивал толпу, словно серп умелого жнеца.

Саблин с первых секунд понял, что огонь убийц направлен, прежде всего, в ложи. Пригибаясь, он начал перемещаться ближе к сцене. Его манёвр повторяли остальные гренадеры. Когда стало понятным, что чёртов транспарант каким-то необъяснимым образом отражает пули, сформировалась и тактика. Поразить противника можно было только с флангов. Под грохот автоматов гренадеры пробрались к сцене. Выждав момент, когда фурии начали перезаряжаться, бойцы вмиг оказались у президиума и принялись в упор расстреливать девушек из пистолетов.

Саблин, нажимая на спуск своего браунинга, видел, как вздрагивают от ударов пуль девичьи тела в платьицах, так похожих на школьные…

Через минуту всё было кончено.

Солдаты охраны и особисты пытались навести хоть какой-то порядок. В зале стоял неумолчный гвалт, стоны и крики боли смешивались с предсмертными хрипами и проклятиями, истерическим визгом женщин, совершенно потерявших голову. Солдаты пытались оказывать помощь раненым. Другая часть выводила оставшихся в живых членов президиума. Оказать сопротивление попытался только полковник Никитский, он выхватил оружие, но тут же был убит. Остальные, спасаясь от пуль, просто попадали на пол.

Сновали санитары с носилками.

Саблин смотрел на восьмерых убитых девочек. Вот ту, светленькую, кажется, звали Магдой. А эта — высокая, красивая, смотрела дерзко в глаза русскому офицеру и улыбалась. Немножко похожа на Хелену… была. Пятна крови на сером сатине казались чёрными, восковые лица стали похожими друг на друга. Смерть всегда и всех делает похожими. Изломанные, изуродованные куклы. И — Боже! — какое счастье, что нет среди них Хелены!

Груды стреляных гильз, пустые магазины, а вот ещё и полные. Этой ж какой боезапас умудрились они сюда протащить?! И главное — как? Ну не под этими же нелепыми платьицами, которые и бельё-то еле прикрывают… И вообще, что здесь случилось? Он разговаривал с этими девчонками совсем недавно. Обычные девушки, немного взволнованные, немного смущённые. Смешливые. Что нужно было сделать, чтобы эти пигалицы взяли в руки оружие и начали безжалостно поливать свинцом зал, забитый до отказа людьми? Людьми, ничего плохого им не сделавшими.

Когда рассмотрел транспарант, впал в лёгкий шок. Между тканью и рейками обнаружилась бронированная плита толщиной в два дюйма. Так вот почему пули отскакивали! Но как? Как она могла здесь оказаться, эта чёртова плита? Он же сам видел этот транспарант перед началом съезда, даже, помнится, трогал рукой — лёгонькое сооружение, чтоб девчонки могли без затруднений вынести его на сцену. А теперь? Колдовство? Волшба?

Но в волшбу Саблин не верил, а броня — вот она.

Подошёл невесть откуда появившийся Станкевич, махнул рукой в сторону мёртвых тел:

— Знаешь кого-нибудь?

— Нет. — О том, что на Хелене в день знакомства было точно такое же платье, решил промолчать.

— Девочки были с педагогического факультета. Организатором выступал кто-то из доцентов, сейчас выясняют, кто именно. Все студентки посещали хор и кружок гипнологической педагогики профессора Штраубе. Из них и набрали группу для поздравления. Нужно будет познакомиться с учёным мужем.

Саблин подивился оперативности особиста. Только отгремели выстрелы, ещё воняет сгоревшим порохом, а у него уже есть некий минимум информации. Впрочем, на то они и контрразведка.

— Поехали, — сказал подпоручик. — Следователи разгребут тут всё до мелочей, найдут даже позавчерашние окурки. А нам здесь делать нечего, своих забот по уши…

На станине 122-миллиметрового зенитного орудия сидел зенитчик, курил самокрутку, поглядывал на суету у главного корпуса, мельтешение санитарных машин и начальственных «мерседесов». Курил спокойно, потому что небо над головой было чистым и совершенно пустым. Ни одной цели, а значит, нет ему работы, и ствол зенитки оставался холодным, как взгляд доступных красоток из бардака мамаши Райской с Крещатика.

Мужчина сплюнул крошку табаку, налипшую на верхней губе.

В тот же день Львов был объявлен городом на военном положении, а генерал-майор Стукалов — чрезвычайным полномочным военным комиссаром Галиции. С шести вечера он ввёл комендантский час, отряды милиционеров распустил, заменив их армейскими патрулями. Советы самоуправления были упразднены, город брали под контроль районные военные комендатуры. На перекрёстках главных улиц поставили «Соколов» и «Витязей».

А поздно ночью стало известно, что немецкие войска прорвали линию Мажино сразу в трёх местах. Танковые ударные группы стремительным броском прошлись по территории Франции. Уже пали Нанси, Дижон и Труа, гитлеровцы вот-вот будут в Париже.

Не лучше развивались события и в Бельгии, где части вермахта нещадно теснили англичан, изматывая их в упорных боях. Экспедиционный корпус последовательно сдал Льеж:, Намюр, Брюссель и неизбежно откатывался, неся тяжёлые потери, к побережью. Не прошло и двух дней с расстрела съезда партий Галиции, как истрёпанные, разрозненные группы английских войск погрузились на корабли и покинули континент. Франция объявила о капитуляции, и почти сразу Германия оккупировала Бельгию, Голландию и Данию.

Уже на следующий день после прекращения военных действий Финляндия объявила о создании Северного Альянса, куда вошли все страны Союза Прибалтийских Государств, а также традиционно нейтральные королевства Швеции и Норвегии. Швейцария зубами держалась за свой нейтралитет — пока ей это удавалось.

Саблин, как и все военнослужащие, перешёл на казарменное положение. Жил вместе с гренадерами на улице Ветеранов, близ Дома инвалидов. Все были на нервах, ждали приказа к наступлению. Армия не сомневалась — сейчас и мы влезем в драку!

Но приказа всё не было.

Иван собирался сходить в особняк пани Каминьской, забрать кое-какие мелочи в своей бывшей комнате, да всё как-то не складывалось…