Специальный корреспондент

Гроссман так и не вернулся к роману «Степан Кольчугин». Актуализовались другие темы.

Как военнообязанный он числился в запасе РККА. Собственно военной подготовки не проходил, университетская же подразумевала только работу в качестве инженера-химика. Правда, к химии давно не имел отношения.

Его уже привлекали к выполнению задач армейских журналистов – специфика работы ССП. Так, в феврале – марте 1941 года был, вместе с А. Т. Твардовским, командирован в прибалтийские республики по заданию Политического управления Московского военного округа. Планировалось там опубликовать историю одной из дивизий, участвовавших в советско-финской войне.

В письмах отцу нет сведений о начале армейской службы Гроссмана. Но они содержатся в его автобиографии 1947 года. Там указано: «В июне 1941 года я был призван в кадры Красной Армии и назначен специальным корреспондентом военной газеты «Красная звезда». При военной аттестации мне было присвоено звание интенданта 2-го ранга…».

Как известно, газета «Красная звезда» – издание Наркомата обороны СССР. Официально именовалось его «центральным органом».

Что до «звания интенданта 2-го ранга», то в общевойсковой иерархии оно соответствовало майорскому. Знаки различия – по два прямоугольника или, как тогда говорили, «шпалы» на каждой петлице.

Разумеется, Гроссман не имел отношения к собственно интендантской службе. Но в РККА тогда не было системы званий, унифицированной применительно ко всем службам, потому еще до войны командование выбрало для беспартийных литераторов хоть что-то функционально сходное – по аналогии с иерархией «военно-хозяйственного и административного состава».

Несколько проще решена была задача применительно к литераторам-коммунистам. Им присваивались звания «военно-политического состава». Обязанности, впрочем, для всех определялись конкретной журналистской должностью в редакции газеты или иной организации.

Результаты «военной аттестации» литераторов зависели от статуса в ССП. Так что автора «Степана Кольчугина» признали весьма ценным сотрудником: майор – первое из званий старшего командного состава. На уровне политсостава, соответственно, батальонный комиссар.

Кстати, Д. И. Ортенберг, заместитель редактора «Красной звезды», возглавивший редакцию в июле 1941 года, был тогда лишь на два звания старше нового спецкора. А ведь службу начинал еще в гражданскую войну и считался весьма опытным военным журналистом.

Мобилизованных литераторов срочно распределяли по редакциям, но столичные вакансии достались немногим. Остальные работали, точнее, проходили службу в специализированных военных газетах, издававшихся при штабах фронтов, армий, корпусов и т. п.

Отметим, что в автобиографии Гроссман не вполне точен. Мобилизован, действительно, с началом войны, однако службу начал не в «Красной звезде». Первые корреспонденции публиковал в июльских номерах «Известий».

5 августа назначен собкором «Красной звезды». Тогда же, вместе с опытными военными журналистами П. И. Трояновским и О. Б. Кноррингом, командирован на Центральный фронт – под Гомель.

Там шли бои, разгромленные советские войска отступали на восток. Линия фронта приближалась к столице. 8 августа отправлено первое из сохранившихся письмо отцу с фронта. Гроссман сообщал: «Настроение хорошее – вокруг много хороших людей с несгибаемой волей».

О военном быте рассказывал мало. Подчеркнул: «Волнует меня все время мысль о судьбе мамы – где она, что? Если узнаешь, напиши мне немедленно».

Советские войска уже оставили Бердичев. Гроссман не знал еще, успела ли мать эвакуироваться. 9 сентября отцу сообщал: «Я здоров, чувствую себя хорошо, настроение тоже хорошо, только вот беспокоюсь дни и ночи о маме и Катюше, да хочется близких своих повидать. Возможно, что недельки через три на несколько дней удастся приехать в Москву. Тогда помоюсь хорошо и высплюсь без сапог – мечта о высшем комфорте».

Жена и ее сыновья были эвакуированы в Чистополь. Там оказались семьи многих писателей. Отец работал в Москве. Ему Гроссман отправил 14 сентября очередное письмо: «Изменений в моей жизни не произошло. Здоров. Настроение хорошее. Тянет на денек в Москву. Очень хочется знать, есть ли сведения о маме и Катюше».

Сентябрь уже заканчивался, когда Гроссман узнал, что дочь и бывшая жена эвакуированы в Ташкент. Судьба матери по-прежнему оставалось неизвестной. Отцу 1 октября сообщал, кроме прочего: «Очень хочу тебя видеть, но пока начальство не отзовет, и думать нечего».

Линия фронта проходила уже под Москвой. Отца эвакуировали в Ташкент. 17 ноября отправил письмо, где рассказывал о жизни семьи в эвакуации: жена работала в колхозе, «стала худой, как щепка. Она очень просила, чтобы я помирил вас, и хочет, чтобы ты был в Чистополе».

Гроссман тогда не «помирил» их, потому как не было ссоры. Надо полагать, жена знала, что отец мужа не одобрял его второй брак. Первый, впрочем, тоже.

Война стала повседневностью. Гроссман дошел с отступающими войсками до Сталинграда, оттуда слал корреспонденции в редакцию, а деньги – семье, отцу, дочери и бывшей жене. 31 декабря сообщал: «О себе писать нечего – так много мыслей, впечатлений, что все равно всего не упишешь. Вот увидимся с тобой, посидим вместе, сяду я в красное кресло и пустимся в разговоры».

С фронта его отзывали в редакцию. 2 января 1942 года отцу рассказывал: «Уезжаю с таким чувством, словно расстаюсь с близким человеком».

Под Сталинградом, как известно, наступление германских войск было остановлено. Ситуация там стабилизировалась. Гроссман подчеркивал, что «дела на фронте идут хорошо, и настроение от этого поднимается. Вот встретимся с тобой, расскажу тебе много всяких вещей, что пережил и видел».

Отец переехал в Самарканд. 1 февраля Гроссман сообщал: «Работы много и работа интересная. Настроение хорошее. Вот только беспокоюсь я о всех близких моему сердцу, рассеялись вы по свету. Снится мне часто мама, что с ней, жива ли?».

Еврейское население Бердичева уже было уничтожено. Мать Гроссмана расстреляна осенью 1941 года. Об этом он догадывался, однако не верил.

В Сталинград вернулся. По-прежнему отправлял корреспонденции в московскую редакцию, деньги – в Чистополь, Самарканд и Ташкент. 25 февраля сообщал отцу: «Живу я хорошо – работы много. Всю зиму проколесил по фронту. Помнишь, ты меня когда-то укорял (и вполне основательно), что я мало езжу, все сижу на месте. Теперь я компенсирован – моих поездок и впечатлений хватило бы на весь Союз писателей. Дни и ночи я в движении, езжу в бураны и морозы, на машинах, летаю на самолетах, езжу санями и однажды даже на танке ехал, когда наш автомобиль застрял в буран посреди степи».

Корреспондентов высокого ранга командование оберегало. Но Гроссман старался попасть именно на передовую. Отцу рассказывал: «Сколько здесь чудесных людей, какая скромность, простота и какая доброта, удивительно сочетающаяся с воинской суровостью».

Из Чистополя приехал Твардовский, он навещал свою семью. Доставил письмо от жены и шерстяные носки. Морозы там были, по его словам, за пятьдесят градусов.

Линия фронта у Сталинграда почти не двигалась. Правда, города уже не осталось – руины. Отцу Гроссман сообщал 1 марта: «Я работаю много, езжу, езжу. У нас здесь еще холода, но бывают дни, когда солнце светит совсем по-весеннему. Иногда мне кажется, что я всю жизнь ездил на грузовиках, спал в сараях и в полусожженных хатах, и что никакой у меня другой жизни не было. Снилась она мне, что ли?».

7 марта он в письме обсуждал с отцом перспективы жизни после войны. По обыкновению шутил: «Будем вместе цветники разводить и поливать их, греться на солнце. А мне очень хочется погреться на солнце, надоело хвататься то за нос, то за уши, не отвалились ли. Да, кстати, полегчал я на 16 килогр[аммов] – это очень хорошо. Помнишь мое толстое пузо? Приехал Гехт в Москву, получил письмишко от него. Так и нет вестей от дорогого друга моего Бобрышева. Видно, нет его в живых».

Речь идет о погибшем к тому времени писателе В. Т. Бобрышеве. Погибли и другие близкие друзья – А. С. Гайдар, А. И. Роскин.

Гроссмановские корреспонденции печатала «Красная звезда», он к весне 1942 года стал известным военным журналистом. Популярность росла. Но у писательского начальства были и более масштабные планы. Вновь актуализовалась тема советской эпопеи, соответственно, в апреле спецкор получил так называемый «творческий отпуск».

По военным меркам срок немалый – два месяца. За это время надлежало написать роман или повесть. 8 апреля Гроссман рассказывал отцу: «Приезд в Москву произвел на меня огромное впечатление – город, улицы, бульвары, все словно родные близкие лица. Ходил и радовался».

Через двое суток начинался отпуск. Гроссман планировал навестить жену: «В Чистополе буду работать над повестью, хочется написать что-нибудь хорошее, настоящее. Надеюсь, что удастся кое-что сделать. Чувствую я себя физически довольно посредственно, утомлен, кашляю сильно, застудил себе нутро при полетах по фронту на открытых самолетах. С сердцем – как будто неплохо, помогает мне, что сильно похудел (потерял 17 кило), теперь легко вхожу на 4-й и 5-й этаж».

Отношение к нему было особое. Не без гордости отметил в письме: «Между прочим, отпуск этот получил я единственный из всех военных журналистов, причем не просил его, и дан он мне по инициативе редакции».

Вряд ли Гроссман был единственным из журналистов, получивших «творческий отпуск» в 1942 году, но существенно, что на самом деле не просил. Если по его письмам судить, вообще не планировал такое. Редакция же действовала по согласованию с руководством ССП. Выполняла сталинский заказ – издание советской эпопеи.

15 мая Гроссман сообщал отцу из Чистополя, что повесть не допишет к сроку, хотя и прилагает все мыслимые усилия. Жену водил к врачу, тот удостоверил, что здорова, а исхудала по причине нервного истощения. Старший ее сын освоил профессию шофера, младший учился в школе.

Повесть должна была сразу же печататься, в редакции ждали рукопись. 31 мая Гроссман сообщал отцу: «Работаю я здесь много, и кажется, никогда в жизни так много не работал, как сейчас. Написал за эти полтора (неполных) месяца пять печатных листов. Вначале работа меня очень не удовлетворяла, новый материал не лезна страницу, сопротивлялся, и я явно делал не то, что нужно. Но в последнее время дело пошло лучше».

Главы из повести читал жившему в Чистополе Н. Н. Асееву. Сталинскому лауреату, как сказано в письме, «очень понравилось, расточал мне необычайные похвалы. К сожалению, срок мой подходит к концу, и устал я очень, “переписался”. Правда, получил совершенно неожиданно архилиберальную телеграмму от своего свирепого редактора – пишет, что не возражает против продления моего отпуска с тем, чтобы я смог закончить работу в Чистополе. Само собой разумеется, что я не заикался даже об этом продлении. Это его личная инициатива. Возможно, что в связи с этим разрешением пробуду здесь лишних 7 либо 10 дней. Надеюсь, что смогу работу вчерне закончить целиком. Пишу о войне, о лете и осени 1941 года».

В письмах он часто упоминал дочь, жалел, что отвыкла от него. Одной из причин считал влияние бывшей жены. Наводил справки о матери, но – безрезультатно. Получил лишь официальный ответ, согласно которому она не значилась в списках эвакуированных. Отцу сообщил: «Я и сам знал, что не удалось ей выехать, но сердце сжалось, когда прочел эти строки печатные».

Законченную рукопись Гроссман отвез в редакцию. 12 июля отцу рассказывал: «Дела мои с повестью как будто хороши. Редактор прочел ее вчера и горячо одобрил, вызвал меня ночью и облобызал, сказал кучу лестных вещей и обещал ее печатать всю, без сокращений в “Красной звезде”, а она ведь весьма и весьма большая, в ней 9 авторских листов, если не произойдет изменений, печатать начнут ее в ближайшее же воскресенье, печатанье займет около месяца, если будут печатать ежедневно. Я очень рад этому успеху, газета – огромная трибуна, ведь ее читают все фронты. Правда, успех пока только у редактора. Как-то встретят ее читатели, вопрос сей меня волнует. Одновременно с газетой хотят ее печатать в журнале и книжкой, возможно, что и в “Роман-газете” пойдет».

Гроссмана радовал и успех, и возможность решения финансовых проблем. Жизнь родственников в эвакуации была нелегкой, так что гонорары позволили бы существенно увеличить денежную помощь. 14 июля отцу сообщал: «Получил от тебя телеграмму, жду с нетерпением письма и телеграммы. Очень прошу тебя, телеграфируй мне почаще, т. к. волнуюсь все время за тебя – как переносишь зверскую эту жару. Сегодня начала “Кр. звезда” печатать мою повесть. Получаешь ли мои письма и телеграммы? Позавчера перевел тебе телеграфом 400 руб. Получил ли их? Я пробуду в Москве еще недели три-месяц, все время печатания моей книги в газете. Вскоре снова пошлю тебе денег. Материальные дела в связи с печатанием повести будут, очевидно, неплохи».

Вскоре планы реализовались. Издательские договоры были подписаны, о чем десять дней спустя извещал отца: «Литературный успех у повести – печатает “Красная звезда”, начала печатать 19 июля. Есть много хороших отзывов с фронта. Как только выйдет книжка, вышлю ее тебе бандеролью. Денег, очевидно, за печатанье получу много. Это меня радует – смогу подкормить всех дорогих моему сердцу».

По окончании публикации в «Красной звезде» Гроссман опять был командирован на фронт. В сентябре отправил письмо из Сталинграда: «Твое бы отцовское сердце порадовалось, если б узнал и поглядел, как встречали меня в Армии после печатания повести. Ей-богу, загордился я и растрогался. И все хорошо встречали – от самого верха до самого низа».

Радость удачи была все же омрачена. Гроссман в письме сообщал отцу, что «на душе тяжело, тяжело. Страстно хочется помочь всем близким, собрать всех вместе».

Из Бердичева вестей не было, да и не могло быть. И Гроссман вновь отметил: «Мучит меня мысль о маминой судьбе».

Он в письмах рассказывал, что мать часто снится. Вестей не было. По его словам, уже не верил, что жива.

Гроссман тогда еще не знал, что погиб старший сын жены. Как подлежащий вскоре мобилизации тот – вместе с другими ровесниками – проходил допризывную подготовку, и на занятиях случайно взорвался снаряд, который считали обезвреженным. Погибли еще несколько призывников.

Сыновей жены Гроссман воспитывал как своих. Он получил отпуск, приехал в Чистополь, но помочь жене вряд ли мог.

На фронт уехал вскоре. Под Сталинградом готовилось наступление. Отец получил работу по специальности в Ряжске. 13 ноября сын рассказывал в письме: «Я работаю много, устал порядком, мне еще не приходилось бывать в таких горячих местах, как сейчас. Писем сюда не получаю, лишь однажды привезли сразу пачку, среди них – от тебя письмо и открытку. Пишу тебе регулярно, но вряд ли ты получаешь мои письма, писал их на разные адреса. Здесь сейчас порядочный морозец и ветер. Будь здоров, дорогой мой, береги себя, мы обязательно увидимся».

Письма Гроссману приходили с опозданием, часто и вовсе пропадали. 22 ноября отцу сообщил, что жене совсем плохо и нет от нее вестей: «Не знаю, как она переносит горе и одиночество в этом распроклятом Чистополе».

В декабре Гроссмана-старшего перевели на работу в Москву. Прописку сначала получил временную, и сын в письмах обращался к знакомым, просил ускорить процедуру, чтобы отец прописался наконец постоянно.

Жена собиралась вернуться из Чистополя, но опять возникли трудности с пропиской. Время было военное, формальностей больше, чем в мирное.

11 декабря Гроссман в письме сообщал об этом отцу, просил его помочь жене, обратиться к руководству ССП. О себе рассказывал кратко: «Я предполагаю в январе быть в Москве, чувствую себя хорошо, но нервы, кажется, потрепал изрядно. Стал злым и раздражительным, кидаюсь на коллег, они меня уже бояться стали. Сейчас уехать отсюда не могу и не хочу, ты понимаешь, что, когда и нам улыбнулось счастье, не хочется покидать места, которые видел в самое тяжелое время».

Понятно, что «счастье» – наступление. Ждали его давно. Однако Гроссман так и не увидел победное завершение Сталинградской битвы, полный разгром и капитуляцию окруженной немецкой группировки. Спецкор «Красной звезды» был вновь отозван в Москву – для работы над циклом военных очерков.

 

Новый статус

К 1943 году автор повести «Народ бессмертен» – в числе самых популярных советских журналистов. По масштабам известности уступал разве что всемирно знаменитому тогда И. Г. Эренбургу.

На войне Гроссман встречал многих коллег, но воспоминаний о нем осталось крайне мало. Потому особенно интересны мемуары Липкина.

Стоит отметить: его рассказы о встречах с Гроссманом и Платоновым не ближе к фактам, чем рассмотренная выше история про сталинскую характеристику романа «Степан Кольчугин». Однако в каждом случае интересна прагматика вымысла.

Например, Липкин сообщил, что в октябре 1942 года встретился с Гроссманом. Теоретически это допустимо: мемуарист, прикомандированный тогда к Волжской флотилии, бывал в Сталинграде. Утверждал: «Свиделись мы не случайно. Он знал, что я близко от него».

Почему «знал» – не объяснено. Можно предположить, что Гроссман выяснил, где служит друг, и нашел его. Был, если верить мемуаристу, «худ, небрит, в грязной шинели, испытующие, исследующие его глаза блестели одушевлением».

Липкин жил в одной из кают военного корабля, предоставленной корреспонденту. Там и «выпили водки».

На войне и не только – обычное дело. А далее, согласно Липкину, «сошли на берег, чтобы поговорить по душам, без посторонних. Я к тому дню был на сталинградском фронте всего лишь две недели, а он успел уже пройти через все круги августовского и сентябрьского ада, уже был опален тем сталинградским пожаром, который он впоследствии так мощно описал в романе “За правое дело”».

Разговор шел о войне. Гроссман сказал: «Сталинград почти весь в руках немцев, но здесь будет начало нашей победы. Вы согласны со мной?»

Липкин, если верить мемуарам, к воодушевлению собеседника отнесся скептически. Гроссман же «не сомневался в том, что идет война между интернационализмом и фашизмом. Эта война, по его мнению, смывает всю сталинскую грязь с лица России. Святая кровь этой войны очистила нас от крови невинно раскулаченных, от крови 37-го года. Я не помню дальнейших его рассуждений, но приблизительно он говорил то, что написал в романе “За правое дело”: “Партия, ее Цека, комиссары дивизии и полков, политруки рот и взводов, рядовые коммунисты в этих боях организовали боевую и моральную силу Красной Армии”».

Однако не верится, что Гроссман все это мог сказать. Лексика не его, да и логики тут нет, что странно – для аналитика.

Начнем с «невинно раскулаченных». Оборот характерный, подразумевающий, что были и виновные, кого «раскулачивали» справедливо.

У Гроссмана таких иллюзий не было. Он – свидетель Голодомора на Украине, и впечатления рубежа 1920–1930-х годов отражены в повести «Все течет…».

Аналогично, «37-й» год не был для него символом беззаконий. Видел и осознавал их гораздо раньше. Например, понимал суть антисемитских кампаний, показательных расправ с «оппозиционерами», «вредителями» и т. п.

Да, подобного рода акции противоречили изначальным коммунистическим установкам, почему и могла оставаться надежда, что противоречия будут со временем устранены. Но до гипотетического устранения приходилось играть по советским правилам. Что и делал Гроссман, к примеру, в 1938 году, когда сумел освободить жену и уберечь ее детей от спецдетдома. Не случайно в письме наркому внутренних дел казуистически обосновывал необходимость освобождения, «по умолчанию» признавая обязательность ареста семей осужденных.

Потому нет оснований верить, что Гроссман сказал и про «сталинскую грязь»: он не отделял генсека от советской политики. Наконец, тут явное противоречие с «рассуждениями» о «партии и ее Цека», которые «организовали боевую и моральную силу Красной Армии».

В мемуаристике обычны подобного рода домыслы и вымыслы. Не только Липкин, почти все опубликовавшие воспоминания о Гроссмане вольно или невольно приписали ему то, что, по их мнению, он мог бы или должен был сказать.

Если же учитывать специфику источника, прагматика рассказа ясна. Обоснованы сразу несколько тезисов.

Во-первых, Гроссман, при всем его таланте, оставался и осенью 1942 года наивным оптимистом. Липкин же как до войны, так и на фронте – скептичен и прозорлив.

Ну а во-вторых, Гроссман осенью 1942 года был вполне искренним. Таким и оставался в послевоенное время, когда задумал и написал роман «За правое дело».

Липкин постоянно напоминал читателям о главной теме мемуаров. Она сформулирована в предисловии: «В этих записках я хочу, прежде всего, рассказать о некоторых событиях, связанных со сталинградской дилогией “За правое дело” и “Жизнь и судьба”».

Отсюда, конечно, не следует, что Липкин целиком выдумал тираду, которую якобы произнес Гроссман в октябре 1942 года. Источник несложно отыскать.

Например, Бочаров отметил, что в ЦГАЛИ СССР хранятся двенадцать вариантов романа «За правое дело». Рукописи эти отражают этапы борьбы автора с цензурой. Изменения «появлялись после обсуждений в 1949–1952 годах на заседаниях редколлегий, по замечаниям многочисленных редакторов и консультантов, редакторов и разнообразного литературного и иного начальства – истерзанный, измученный, латаный-перелатаный текст, чудом спасенный автором от разрушения под напором демагогии, зашоренности, перестраховки».

Бочаров приводит и характерный пример уступки цензурному диктату. По словам исследователя, чужеродна «тирада, прямо приклеенная к первой верстке в 53 главке:

“Партия и ее Центральный Комитет, комиссары дивизий и полков, политруки рот и взводов, рядовые коммунисты в этих боях ковали дисциплину, организовывали боевую и моральную силу Красной Армии”. Такой декларацией отделался автор от начальственных требований усилить показ руководящей роли партии».

Да, уступка. В терминологии Бочарова – «латка».

Подчеркнем: «латки» не было в исходном варианте романа. Фрагмент написан по требованию цензоров, и соответствующий листок вклеен в верстку. Потому и вошел в публикацию.

Липкин тоже заметил чужеродность тирады и почти дословно пересказал ее, но – в качестве услышанной, а не только прочитанной. Получился яркий пример гроссмановской наивности, еще заметной в Сталинграде. Вот и доказательство искренности автора романа «За правое дело».

К 1986 году критики уже традиционно противопоставляли первую и вторую части дилогии. Считалось, что роман «За правое дело» типичен для сталинской эпохи, тогда как «Жизнь и судьба» – прорыв, которого не ждали от вполне советского писателя. Потому Липкин и доказывал, что искренним Гроссман был всегда, менялся не он, а его мировоззрение – поэтапно.

Допустим, Липкин и в данном случае «хотел, как лучше». Только достоверность тут ни при чем.

Однако, независимо от тенденциозности мемуариста, весьма интересна общая характеристика публикаций, относящихся к 1941–1942 годам. Липкин утверждал: «Сталинградские очерки Василия Гроссмана, которые регулярно печатались в “Красной звезде”, самой читаемой газете военных лет, сделали его имя широко известным и в армии, и в тылу. Кажется, некоторые из этих очерков публиковались за рубежом. Особенно знаменит был очерк “Направление главного удара”, в котором слышался вопль воздуха, раскаленного авиабомбами, грохот, которым “можно было оглушить человечество”, горел огонь, которым “можно было сжечь и уничтожить государство”».

Отметим, что во фразе Липкина цитаты обозначены кавычками. Без них – та характеристика, что мемуарист сам дал очерку, где «слышался вопль воздуха, раскаленного авиабомбами».

Но и это – цитата. В очерке «Направление главного удара» сказано: «Тот, кто слышал вопль воздуха, раскаленного авиационной бомбой, тот, кто пережил напряжение стремительного десятиминутного налета немецкой авиации, тот поймет, что такое восемь часов интенсивной воздушной бомбежки пикирующих бомбардировщиков».

Мы привели два образца цитирования. Первый раз фраза из романа «За правое дело» интерпретируется как произнесенная его автором и адресованная другу-собеседнику, ну а затем мемуарист цитирует очерк, и созданный Гроссманом образ воспроизводит в качестве самостоятельно формулируемой оценки некогда прочитанного.

Возможно, что в последнем случае Липкин не поставил кавычки по забывчивости. Зато не забыл добавить: «Сталин приказал “Правде” перепечатать очерк из “Красной звезды”, несмотря на то, что не любил Гроссмана».

Про то, что именно «Сталин приказал», сообщается так, между прочим, словно речь идет о факте общеизвестном. Равным образом о неприязни генсека. Источник липкинской осведомленности, как водится, не обозначен. Прием обычный.

Гроссмановский очерк «Направление главного удара» действительно был «знаменит». В 1942–1944 годах его печатали издательства Москвы, Ленинграда, Куйбышева, Омска, Красноярска, Новосибирска, Еревана и т. д.

Но и другие гроссмановские публикации тоже неоднократно перепечатывались различными издательствами, так что дело не в сталинском приказе, если тот вообще был. Липкин же далее утверждал: «“Направление главного удара” привлекло к себе всю страну. Точность деталей, пылающая правда сражения рождали мысль о том, что “героизм сделался будничной, каждодневной привычкой”. “Вы теперь можете получить все, что попросите”, – сказал Гроссману Эренбург. Но Гроссман ни о чем не просил».

Сказал ли такое Эренбург – неизвестно. Однако существенно другое. На самом деле Гроссман не раз просил. За себя, отца, жену, друзей, что и видно по переписке. Иногда начальство помогало – насколько удавалось.

Неважно, знал ли о том Липкин. Если да, противоречил истине сознательно, нет – попросту сочинял. Важно, что он конструировал своего рода «биографический миф» Гроссмана, а писателю-нонконформисту не полагалось унижать себя просьбами.

Сообразно конструкции Липкин и рассуждал о статусе Гроссмана. В частности, отметил: «Известность его упрочила повесть “Народ бессмертен”, первая сравнительно большая вещь об Отечественной войне. Даже после опубликования за рубежом повести “Все течет” и романа “Жизнь и судьба” эта повесть, хотя и гораздо реже, чем прежде, упоминается в нашей печати в почетном перечислении. Написана она выразительно, но сердца моего не затронула».

Повесть не просто «упрочила известность». На самом деле – стала одним из важнейших литературных событий 1942 года.

Еще до того, как она вышла отдельным изданием, газета «Литература и искусство» поместила безоговорочно хвалебную рецензию. Речь шла о качественно новом подходе к описанию войны.

По словам рецензента, повесть была и стилистически удачна. А стиль обусловлен авторской позицией: «Не впадая нигде в отвлеченную патетику, В. Гроссман говорит о высоких идеалах освободительной войны языком простым, мужественным и потому особо впечатляющим».

Повесть, как подчеркивал рецензент, о периоде отступлений. Но тематика не умаляет достоинств: «Здесь речь идет о самом главном, коренном, что дает право народу быть бессмертным, о том, как куется победа, каковы источники победы, здесь дана своего рода алгебра победы, показана победа, как норма поведения советских людей, народа в целом».

Акцентирована была и пропагандистская эффективность. Не в перспективе, а как данность: «Повесть В. Гроссмана показывает условия победы человеческого над звериным, варварским. Она становится на вооружение великого народа, ведущего беспощадную борьбу с гитлеризмом».

Хвалебной была и рецензия в шестнадцатом номере журнала «Партийное строительство». Рецензент тоже акцентировал пропагандистскую эффективность повести.

В сентябре журналом «Спутник агитатора» опубликован еще один отзыв на гроссмановскую повесть. Фактически это пересказ рецензии «Партийного строительства», задавшей тон обсуждению в 1942 году.

Достоинства повести в аспекте собственно литературном признавались всеми безоговорочно. Идеологического характера претензии не формулировались.

Гроссмана фактически признали лучшим из прозаиков, обратившихся к теме Отечественной войны. По сути, это был триумф. Сталинская премия уже подразумевалась.

 

Вычеркнутый

Гроссман не стал лауреатом. Ныне считается доказанным, что его кандидатура была выдвинута на соискание премии за повесть «Народ бессмертен», однако Сталин лично вмешался, предотвратив награждение.

Первым такую версию предложил в печати Эренбург. В 1966 году вышла отдельным изданием книга его мемуаров «Люди, годы, жизнь.

Ситуация характеризуется там с грустью, но и не без иронии. Мемуарист утверждал: «Говорят, есть люди, которые рождаются под счастливой звездой. Таким баловнем судьбы можно, например, назвать Пабло Неруду. А вот звезда, под которой родился Гроссман, была звездой несчастья. Мне рассказывали, будто его повесть “Народ бессмертен” из списка представленных на премию вычеркнул Сталин».

Источник сведений не указан. Эренбург лишь отметил: «Не знаю, правда ли это, но Сталин должен был не любить Гроссмана, как не любил он Платонова…».

Версия тут же обосновывалась. Сталин «должен был не любить Гроссмана», прежде всего, «за любовь к Ленину, за подлинный интернационализм, да и за стремление не только описывать, но пытаться истолковать различные притчи жизни».

О вмешательстве генсека сообщила также Н. А. Роскина. В 1980 году парижским издательством выпущены ее мемуары «Четыре главы. Из литературных воспоминаний».

Роскина – дочь погибшего гроссмановского друга. Осведомленность в данном случае обосновывалась ссылкой на давнее знакомство. С Эренбургом она спорила: «Уж не знаю, за что Сталин не любил Гроссмана, за какие такие пристрастия; но что нелюбовь эта была взаимной, это я могу удостоверить. Отнюдь не любовь к Ленину была причиной всегда опального положения Гроссмана, а исключительно тот факт, что Гроссман никогда не искал любви Сталина. Да и ничьей любви он не искал».

Эренбург, значит, выдумал причину неприязни генсека. Далее мемуаристка заявила: «В начале войны Гроссман написал патриотическое сочинение, выдвинутое на соискание Сталинской премии – роман “Народ бессмертен”. Из списка лауреатов роман был вычеркнут Сталиным».

Вообще-то, «Народ бессмертен» – не «роман». И 1942 год, опять же, не совсем «начало войны». Но тут главное, что Сталин вмешался, проявив неприязнь.

Допустимо, что Липкин к 1986 году не прочел воспоминания Роскиной. Но мемуары Эренбурга не мог не прочесть. Они были необычайно популярны, обсуждались постоянно. Тем более речь шла о Гроссмане.

Вот почему может показаться странным, что история о вмешательства генсека в 1943 году не упомянута Липкиным. Она ведь корреспондирует с его версией относительно сталинской неприязни к автору романа «Степан Кольчугин». Но с учетом реального контекста умолчание закономерно.

Допустим, Сталин действительно назвал «меньшевистским» роман «Степан Кольчугин» и вычеркнул фамилию автора из лауреатского списка. Выразил личную неприязнь. Об этом, соответственно, должны были б знать функционеры ССП. Тогда повторное выдвижение на высшую литературную награду – дерзость. Ее нужно было бы объяснить читателям мемуаров, знакомым с контекстом эпохи.

Объяснения не требуются, если эренбурговская версия не упомянута. Липкин воспроизвел ее частично, перенеся на историю романа «Степан Кольчугин» и придумав другое обоснование сталинской неприязни. Что было целесообразно – в аспекте конструирования «биографического мифа». Новое свидетельство экстраполировалось на прежние, не подвергавшиеся сомнениям в силу аксиоматически подразумеваемой неангажированности Эренбурга и Роскиной как мемуаристов.

На исходе 1980-х годов липкинскую версию уже самостоятельно дополнили наиболее азартные критики – посредством своего рода контаминации с эренбурговско-роскинской. И получилась история о двух сталинских вмешательствах. Причем каждый раз – «в последний момент».

Такое осмысление вполне соответствовало уже сложившемуся тогда «биографическому мифу» Гроссмана. И Сталина тоже. Ему как хрестоматийному тирану полагалось невзлюбить писателя-нонконформиста.

Эта история воспроизведена и в книге Губера. Не указывая источник сведений, он сообщает, что «комиссия по присуждению сталинских премий за 1942 год единодушно решила присудить премию повести Василия Гроссмана “Народ бессмертен”, однако Сталин вычеркнул фамилию Гроссмана из списка лауреатов».

Вскоре дополненная история о сталинских вмешательствах стала привычной. А потому и вошла в научный оборот.

Но, оставив липкинскую версию как явно вымышленную, подчеркнем: свидетельства Эренбурга и Роскиной не расходятся в главном: Сталин вмешался, проявив личную неприязнь к Гроссману.

Допустим, так было. Значит, нужно выяснить, когда это могло бы случиться. Надлежит определить хронологические рамки – крайние даты.

Одна из крайних дат устанавливается ориентировочно. 19 ноября 1942 года «Правда» опубликовала заметку, где было сказано, что Комитеты по Сталинским премиям вновь «приступили к работе».

Если Сталин и вмешался, то не раньше 19 ноября 1942 года. Примерно тогда и началось обсуждение кандидатур будущих лауреатов.

Вторая дата определяется точно. 19 марта 1943 года СНК СССР принял соответствующее постановление, а на следующий день «Правда» опубликовала список, где нет Гроссмана.

Следовательно, не позже 19 марта 1943 года Сталин принял решение относительно Гроссмана. Если, конечно, такое случилось.

Коль скоро допущено, что случилось, то не позднее 20 марта 1943 года все, кому по должности полагалось, должны были бы узнать: Сталин «вычеркнул» Гроссмана из лауреатского списка, проявив личную неприязнь.

Функционерам следовало на такое реагировать. Ведь это приговор. Если не автору, так уж точно – повести.

Но рассказанная мемуаристами история противоречит библиографии. Повесть в 1943 году опубликована пять раз. В Москве, Ленинграде, Магадане и Хабаровске.

Четыре книги подписаны к печати до 20 марта 1943 года. Одна – 11 июня, хотя генсек уж три месяца, как проявил личную неприязнь к автору повести. Значит, функционеры дерзили Сталину.

Нет сведений о сталинской реакции. Словно генсек ничего и не заметил, а доложить было некому.

Характерно, что все издания поступили в библиотеки и розничную продажу. А в 1945 году гроссмановская повесть опубликована издательствами Москвы, Ленинграда, Воронежа, Сочи и Ростова-на-Дону.

Московские издательства в 1945 году дважды опубликовали гроссмановский сборник «Годы войны». Повесть туда вошла.

В 1946 году сборник опять напечатан теми же издательствами. Да еще и ставропольским.

Однако сведений о реакции генсека по-прежнему нет. Вот оно, проявление сталинской неприязни.

Нет оснований допускать, что дерзость литературных функционеров столько лет оставалась безнаказанной. Значит, не дерзило Сталину руководство ССП.

А если в целом, картина знакомая – по истории с романом «Степан Кольчугин». Есть и детальные совпадения. Роскинское свидетельство относительно того, что Гроссман «вычеркнут Сталиным», явно восходит к эренбурговскому, подобно тому как рассказы Таратуты и Губера о вмешательстве 1941 года соотносятся с мемуарами Липкина.

Когда Роскина готовила мемуары к изданию, немало лет прошло с публикации эренбурговской версии. Потому она воспринималась уже в качестве привычной. Ее и воспроизвела мемуаристка, но – частично. Придумала другое обоснование сталинской неприязни, соответствовавшее гроссмановскому «биографическому мифу» – в своей интерпретации.

Неизвестно, относился ли Сталин неприязненно к Гроссману, однако ясно, что неприязнь, если и была, не проявлялась в 1940-е годы.

Сам по себе спор о сталинском вмешательстве беспредметен. Прежде чем спорить, нужно бы доказать, что в лауреатском списке – хоть на каком-то этапе – был автор повести «Народ бессмертен».

 

Динамика осмысления

О повести Гроссмана печатались хвалебные рецензии с лета 1942 года. Соответственно, были основания полагать, что автор попадет в лауреатский список. И все же предположения – аргумент недостаточный.

История, рассказанная Эренбургом, тоже не доказательство. А другие вообще не приведены сторонниками версии сталинского вмешательства.

Доказательства – в РГАЛИ. По сохранившимся там документам вполне отчетливо прослеживаются некоторые этапы готовившегося награждения.

Подготовка к выдвижению кандидатуры Гроссмана велась, прежде всего, руководством ССП. Это видно по материалам личного дела.

Судя по ним, вопрос о Сталинской премии актуализовался осенью 1942 года. 2 декабря руководством ССП направлены в Управление агитации и пропаганды ЦК партии анкета Гроссмана, характеристика и список основных публикаций. Копии документов и сопроводительного письма оставлены в личном деле.

Характеристика, разумеется, положительная. Автор утверждал: «Василий Гроссман является одним из виднейших советских прозаиков. Уже первые рассказы В. Гроссмана привлекли к себе внимание критиков. Многотомный роман “Степан Кольчугин” единогласно был признан серьезнейшей работой о первой мировой войне 1914–1918 годов, появившейся в нашей печати в предвоенные годы. За время Отечественной войны В. Гроссман поднялся на новую, высшую ступень творчества. Его повесть “Народ бессмертен” – первая крупная вещь о войне с фашизмом, должна быть признана одной из лучших книг, появившихся в дни войны. Корреспонденции В. Гроссмана с фронта, печатавшиеся в центральной прессе, принадлежат к числу лучших корреспонденций и читаются всей страной. В течение всех последних месяцев В. Гроссман находится на Сталинградском фронте и принимает участие в начавшемся наступлении Красной Армии».

Примечательно, что роману «Степан Кольчугин» дана очень высокая оценка. Она вполне соответствовала официальной.

Далее гроссмановская кандидатура рассматривалась на заседаниях Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. Орфография и пунктуация источников приведены к современным нормам.

Наиболее последовательным гроссмановским сторонником был Асеев. Если верить стенограмме, утверждал: «О войне автор говорит, не оглядываясь на обязательство фронтового языка, на необходимость все время повторять известные по статьям прекрасные, важные вещи, которые известны всем, военным и штатским. Гроссман взял разрез внутренней жизни войны так, как он долго ее наблюдал. Он хитрый, внимательный, молчаливый человек, долго присматривающийся. Но увидевши, – долго не забывает. В этом смысле его роман производит большое впечатление. Сцена бронебойщиков – это одна из центральных. Замечательно описано, как стоят люди в окопах, перекликаются друг с другом. Дальше идут пулеметные гнезда, впереди дорога, на которой должны показаться танки. Эти люди – передовые перед всеми, за ними вся страна. Это ощущение “бездны на краю”. Убежден, что их сила и дух заключается в том, что вся страна за ними. Очень хорошо показано, как на них идут танки, как за танками идут мотоциклисты-истребители – самоуверенный, несправедливый бог войны, налезающая лавина. А в это время комсомольцы, бухгалтера, рядовые советские люди в жуткий момент в окопах связываются друг с другом, бросают друг другу кисеты. Все это здорово сделано. Пожар сделан здорово. Все сцены боя сделаны замечательно».

Характеристика повести однозначно положительная. В заключение Асеев подчеркнул, что «у Гроссмана война – страшная, тяжелая, необходимая, от нее уйти нельзя».

Асеев, как отмечалось выше, ознакомился с повестью еще в чистопольской эвакуации. Вероятно, тогда же и принял решение выдвинуть кандидатуру Гроссмана.

Сталинского лауреата поддержал А. Г. Мордвинов, весьма известный тогда архитектор. По его словам, автор «написал свою повесть очень правдиво, с большим мужеством. Это – мужественные русские люди, это – уверенность в победе. Надо принять во внимание еще, что вещь написана в пору нашего отступления…».

Акцентирована была и пропагандистская эффективность. Мордвинов утверждал: «Показана в повести русская природа, русские люди, немцы – и там нет шаржа, он даже не показывает зверств; а между тем возникает чувство ненависти к ним».

Итоговый вывод подразумевался. Однако Мордвинов счел нужным еще раз подчеркнуть: «На меня эта повесть произвела большое впечатление, и я думаю, что за нее можно дать Сталинскую премию».

Толстой был краток. Отметил, что «Гроссман растет с каждым месяцем. Эта его повесть – не случайная вещь, это закономерно для него».

Последним высказался А. С. Гурвич. Как литературовед и критик анализировал, прежде всего, жанровую проблематику: «Эмоциональная характеристика этой повести была дана достаточно. Я прочел несколько повестей, написанных о войне. Основной вид литературы был у нас – очерк о фронте; потом стали появляться первые повести. Время для романа о войне еще не созрело, это будет сделано, когда будет какая-то дистанция. А сейчас автор не может отойти в сторону и обрести спокойствие, которое нужно для такого романа. Можно считать, что от горячего очерка, который шел с фронта, когда-то сформируется роман. Очерковость в повести Гроссмана есть, но это художественный очерк и служит той ступенью, по которой литература перейдет к роману об этой войне. В жанре, который был только и возможен для отражения войны, Гроссман оказался первым и лучшим».

Оценка, стало быть, однозначная – «первый и лучший». Гурвич резюмировал доводы предшественников.

Акцентировал и актуальность. Так, утверждал: «В этой повести “Народ бессмертен” надо принять во внимание примечание, которое было в Совнаркоме, чтобы отдавать предпочтение произведениям, отражающим момент Отечественной войны. Я думаю, что это произведение звучит. Я не скажу, что через три-четыре года эта повесть будет читаться, но, тем не менее, это произведение в нашей прозе является самым сильным, и поэтому считаю возможным его выдвинуть».

Гурвич специально оговорил, что повесть актуальна, однако ситуация может измениться. Но пока не изменилась – «это произведение в нашей прозе является самым сильным». Осторожен был критик.

В первый список, предложенный для тайного голосования, Гроссман попал. И это был немалый успех. Кроме автора повести «Народ бессмертен» выдвинуты еще пять кандидатов.

Результаты первого тайного голосования оглашены 4 марта. Автор повести «Народ бессмертен» в списке остался. Зато была исключена В. Л. Василевская, добавлены же В. Я. Шишков и С. М. Муканов.

5 марта документы направлены в СНК СССР. Неизвестно, изменился ли там список. Затем документы шли в ЦК партии. Сколько было там инстанций, кто правку вносил – тоже неизвестно.

Кстати, в итоговый список не только Гроссман не попал. Муканов с Шишковым также. Зато Василевская опять включена.

А еще стали лауреатами А. С. Серафимович и В. В. Вересаев. В этих случаях причины объяснены «Правдой» в примечании к списку. Новая появилась номинация – «за многолетние выдающиеся достижения в области искусства и литературы».

Можно при желании поспорить о причинах сталинской неприязни к Шишкову и Муканову наряду с Гроссманом. А также – приязни к Василевской. Однако и то и другое нельзя доказать.

Но, пожалуй, наиболее убедительный аргумент – библиография. Всех трех «вычеркнутых» публиковали в дальнейшем без ограничений.

Причину же исключения Гроссмана из лауреатского списка можно выявить по отзывам в периодике. Там это отчетливо прослеживается.

С весны 1943 года тональность рассуждений критиков меняется. О повести они пишут без прежнего восторга, хотя и негативных отзывов нет.

Это объяснимо. В феврале советские войска, одержав победу под Сталинградом, перешли в наступление. Повесть об отступлениях и вере в скорую победу утратила актуальность.

Соответственно, автор статьи «Во славу родины», опубликованной журналом «Огонек» летом 1943 года, вынужден объяснять, почему советские войска отступали. Без объяснения оценка гроссмановской повести уже невозможна: «Мы принуждены были отступить с боями под натиском чудовищной военной машины, созданной немецко-фашистскими людоедами для своего страшного дела. Но все крепче и яростнее становились наши ответные удары. Красная армия, отступая, не только изматывала силы врага: она также приобретала в эти жестокие, страдные дни 1941 года боевую выучку, растила свой боевой опыт, училась бить врага, все с большим совершенством овладевала искусством современной войны».

Получилось, что Гроссман объяснял, почему наступления впереди. И был прав: «Повесть рассказывает о днях отступления, но в ней уже заложен тот великолепный, подъемный дух, который привел к столь памятным и столь славным победам Красной Армии».

Таким образом, повесть Гроссмана представлена как уже сыгравшая нужную роль. И – отошедшая на второй план.

В августе «Знаменем» опубликована статья, где повесть опять расхвалена. Автор утверждал, что «разгадка жизненности и силы книги В. Гроссмана лежит в той общей мысли, которой подчинено все рассказанное в повести, в той, говоря словами М. Горького, “исторической сознательности”, которой она пронизана».

Имелся в виду дар убеждения. Постулировалось, что «после Сталинграда и прорыва ленинградской блокады легко писать о великих преимуществах маневренной войны, о взаимодействии родов оружия, о творческом овладении военным делом, о дисциплине и военном профессионализме. Но повесть В. Гроссмана написана год назад».

Отсюда следовало, что повесть хороша, пусть и не по-прежнему актуальна. Таков был и заключительный вывод рецензента.

К весне 1943 года повесть сочли утратившей былую актуальность – пропагандистскую. Вот и причина, в силу которой Гроссман не стал лауреатом.

Сталин ли вмешался, принято ли решение на каком-то из предыдущих этапов – неизвестно. Однако в любом случае понятно: ни к повести, ни к автору не было претензий.

Уместно подчеркнуть: само по себе исключение Гроссмана или кого бы то ни было из лауреатского списка нельзя признать доказательством сталинской неприязни.

Кстати, в годы войны совокупный тираж книжных изданий повести значительно превысил сто тысяч экземпляров. И сумма гонораров оказалась гораздо больше, нежели Сталинская премия первой степени.

 

Мнимость опалы

Сам факт выдвижения кандидатуры Гроссмана на соискание премии был свидетельством официального признания заслуг. И конечно, высокого статуса.

Этот статус не подвергался сомнению. Никаких слухов о сталинской неприязни тогда не было. Так, в 1943 году издательство «Советский писатель» выпустило сборник фронтовых очерков Гроссмана – «Сталинград. Сентябрь 1942 – январь 1943».

Книга была замечена сразу. Отзывы не просто хвалебные – восторженные.

В апреле журнал «Знамя» опубликовал статью И. С. Эвентова «Душа солдата. (О Сталинградских очерках В. Гроссмана)». Заглавие статьи, кстати, корреспондировало с заглавием одного из рецензируемых очерков.

Статью Эвентов начал описанием истории гроссмановской книги. Затем перешел к исходным тезисам: «Прошел год со времени героической эпопеи, разыгравшейся на Волге, у Сталинграда. За этот год опубликованы статьи и письма, показан документальный фильм, составлено немало стихов. Об этом будут написаны тома. Но очерки В. Гроссмана уже сейчас выделяются среди всего остального одной особенностью, которую мы замечаем почти с первых страниц и которая неотступно следует за нами дальше по столбцам этого замечательного цикла».

Особенностью Эвентов объявил психологизм гроссмановских очерков. По мнению критика, не случайно заглавие одного из них – «Душа красноармейца»: «Так вот о какой душе говорит здесь писатель! Он говорит о великой силе, поднявшей на подвиг наших мирных людей, о той неизбывной любви к родной земле, о стремлении отомстить за ее жгучие раны, которое сделало солдатскую доблесть наших бойцов не случаем, не простым исполнением службы, а грозным повелением сердца, волей души».

Охарактеризовав героев очерков, приведя несколько пространных цитат, Эвентов подвел итог. По словам критика, «очерки В. Гроссмана – это самое сильного из всего, что до сих пор написано о Сталинграде».

14 августа газета «Литература и искусство» опубликовала статью М. М. Кузнецова «Школа мужества». Оценки сталинградских очерков там были тоже превосходными.

Критик рассказывал о собственных впечатлениях. О периоде сталинградской обороны, когда «в печати появились замечательные очерки Василия Гроссмана».

Выдающихся очеркистов было тогда не так уж мало. Но критик еще разподчеркивал: «Среди всех сталинградских корреспонденций очерки Гроссмана сразу выделялись; их искали; те, кто не сумел достать газету, требовали от товарищей – расскажи».

После окончания Сталинградской битвы, отмечал критик, ему казалось, что и восприятие гроссмановских очерков изменится. Не исключалось, что новая книга не так актуальна: «Признаться, с некоторой боязнью брали мы ее в руки – не потускнели ли краски, не является ли она сейчас лишь ценным историческим документом? Сомнения отлетают прочь, едва вы раскроете книгу. Уже зная развязку, уже пережив все эти события, вновь ощущаешь биение сердца, и только дойдя до последней страницы, переводишь дыхание, как после крутого подъема. Ибо педантично сохраняющая точность имен и событий, книга эта вместе с тем отрадное явление искусства».

Предсказуема была и аналогия. Критик настаивал, что она вполне обоснованна: «Да, конечно, это документ. Но ведь и “Севастопольские рассказы” тоже документ и вместе с тем одно из значительных созданий гения Толстого. Мы далеки от мысли сравнивать обе эти книги, но, упомянув о “Севастопольских рассказах”, надо сказать, что книга Гроссмана находится с ними в несомненном родстве, продиктованном общностью задач, стоящих перед писателями – оба описывают героические страницы жизни своего народа и оба ищут те глубокие черты национального характера, которые проявились в эти критические моменты истории».

Таким образом, книга Гроссмана снова оказалась «в несомненном родстве» с толстовской. Совпадение вряд ли случайное.

Примечательно, что в статье Кузнецова есть имплицитная ссылка на заглавие гроссмановской повести:

«Как же устояли наши люди в этом аду? Смертны ли они?

Да, они были смертны. Но это были настоящие люди, их нервы и сердца выдержали».

2 сентября газета «Труд» напечатала статью Л. А. Озерова «Сталинград». Речь шла о сборнике, выпущенном издательством «Советский писатель».

Озеров рассуждал о значении сборника в литературном процессе военного времени. Как поэт, разумеется, акцентировал специфику личного восприятия: «От книги прозы В. Гроссмана веет настоящей поэзией».

Гроссмановская книга, по словам Озерова, не только сборник документальных свидетельств, но и плод личного опыта. Результат именно собственных наблюдений: «Страницы книги обожжены сталинградским огнем. В этом ее неповторимое обаяние. А значение ее – в глубоком показе “человека с ружьем”, русского солдата-победителя…».

В заслугу Гроссману поставлены не только наблюдательность, писательское мастерство, личная храбрость. Речь шла об историософском толковании: «Эта книга о людях, выдержавших бешеный натиск бронированных дивизий Гитлера. Здесь решался вопрос вопросов. Василий Гроссман понял это».

Далее Озеров перешел к выводам. По его словам, Гроссман «нигде не говорит о победе. Очерки писались в труднейшие дни сталинградской эпопеи. Но автор приводит читателя к своей итоговой мысли: эти люди не могут не победить».

В данном случае важно, что и Озеров счел уместной аналогию с толстовской эпопеей. Акцентировал: «Подобно нашим документальным фильмам, эти очерки ведут к созданию большого эпоса войны».

Ни одного замечания критик тоже не сформулировал. По тональности аналогична и статья Б. И. Соловьева, «Русские воины», опубликованная 22 сентября газетой «Красный флот».

Рассуждал Соловьев преимущественно о героях очерков Гроссмана, что и заявлено в заглавии статьи. Оценка книги в целом задавалась изначально: «Среди литературы, посвященной отечественной войне с немецкими захватчиками, книга Гроссмана занимает особое место. Это очерки внимательного и пытливого свидетеля многих великих и славных событий, которые навсегда войдут в историю, как одни из самых замечательных ее страниц».

Герои очерков Гроссмана, по словам Соловьева – не выдуманные, а реальные участники Сталинградской битвы. Им свойственны не только храбрость, даже презрение к трусости, но и жестокость. И автор очерков, если верить критику, ничего скрывать не собирался: «Да, люди, о которых пишет Гроссман, не “прекраснодушны”, они не полны благостью всепрощения, они непримиримы, суровы, справедливы, сами не “вильнут” и другому не позволят “вильнуть”, и полной ценой заставят заплатить за измену долгу, родине, присяге».

Позиция Гроссмана, по Соловьеву, единственно возможная. Значит, утверждал критик, автор книги прав, «когда говорит, что в основе несокрушимого упорства нашего бойца – не только отличная воинская и политическая подготовка и суровая дисциплина, а и целомудренная мораль и крепкая взаимная любовь».

Сопоставление с романом «Война и мир» в таком контексте закономерно. Толстой, как утверждал Соловьев, «говорил: если произведение основано на лжи, то оно порошком рассыпается. А возьмите очерки Гроссмана, такие как “Направление главного удара”, “Власов”, “Сталинградская битва” – они словно отлиты из цельного куска металла, они полны силы и энергии. Пафос правды ощущается в книге и создает суровый стиль ее реализма, чуждый ложной патетике».

Таким образом, автор сборника вновь назван реалистом толстовского уровня. По советским меркам – едва ли не высшая оценка писателя. Гроссман, если верить Соловьеву, «не боится быть моралистом, – в этом он следует коренным традициям русской литературы, традициям, определившим мировое значение нашего искусства, являющегося совестью всего передового человечества».

Так что сказанное Роскиной относительно «всегда опального положения» Гроссмана следует отнести к области вымысла. Мемуаристка, вероятно, «хотела, как лучше», но к оценке достоверности свидетельства не имеют отношения подобного рода намерения.

Подчеркнем: гроссмановский триумф считался бесспорным. Автор повести «Народ бессмертен» не стал лауреатом, но это компенсировалось всесоюзной и даже мировой известностью – его очерки и рассказы переводились на европейские языки.

Сталинградское командование представило Гроссмана к ордену Красной Звезды. А с началом зимнего наступления – к медали «За оборону Сталинграда».

Кстати, в 1943 году введена унифицированная система званий начальствующего состава. Соответственно, военные корреспонденты прошли переаттестацию, что для многих подразумевало и понижение: интендантский статус был ниже командирского. Гроссман же сразу получил звание майора, эквивалентное прежнему. Вскоре стал и подполковником.

Однако проблемы статуса были для него второстепенными. Спецкор «Красной звезды» вновь уехал в действующую армию, 28 июля отправлено его очередное письмо: «Дорогой папа, вот уже 3 недели, как езжу подобно цыгану по множеству дорог. Ездить летом куда приятней, чем зимой – нет заботы о ночлеге, солнце светит, идут теплые дожди, огромные луга цветут так ярко, как, кажется, никогда не цвели. Только часто вместо запаха цветов стоит над ними другой, страшный запах. Настроение в связи с добрыми вестями и с наших фронтов, и из Сицилии хорошее».

В июле 1943 года войска союзников высадились на острове Сицилия. Как известно, это крупнейшая морская десантная операция Второй мировой войны. Италия в качестве германского союзника оказалась блокированной.

Советские газеты сообщали об успехах союзников, новость была обнадеживающей. И Гроссман известил отца: «Надеюсь все же вернуться в Москву к середине августа, если, конечно, ничего особого не произойдет».

Это были не столько гроссмановские планы, сколько руководства ССП. От автора повести «Народ бессмертен» и книги очерков ждали роман – «советскую эпопею».

Но времени было мало. Журналистская работа требовала постоянных разъездов.

 

Почти триумф

Вместе с войсками Гроссман в январе 1944 года дошел и до родного города. Отцу вскоре сообщил: «Сегодня еду в Бердичев. Говорят, что все еврейское население города убито, город почти весь разрушен и пуст».

Бердичев действительно был разрушен, и численность населения, по сравнению с довоенной, уменьшилась на три четверти. Похоже, Гроссман уже догадывался, о чем узнает. В постскриптуме отметил: «На душе у меня очень тяжело».

Родственники, не уехавшие из Бердичева, погибли все. Аналогично и оставшиеся в других украинских городах. Гроссман пытался описать истребление евреев на Украине, однако «еврейская тема» по-прежнему минимизировалась – в центральной прессе.

Для споров не оставалось ни времени, ни возможностей. Гроссман был военным корреспондентом, подчинялся армейской дисциплине.

Сведения о результатах его фронтовых командировок содержит автобиография, законченная 9 мая 1952 года. Гроссман там сообщил: «В начале августа я выехал на фронт в Гомель. Я был свидетелем того, как немецкая авиация сожгла Гомель. Вместе с войсками Красной армии я проделал путь отступления по Белоруссии, Украине. Пережитое, виденное, слышанное за это время явилось материалом для моей повести “Народ бессмертен”, опубликованной сначала на страницах “Красной звезды”, затем вышедшей книгой».

Гроссман не без гордости отметил, что книга не только многократно опубликована в СССР. Еще и «выдержала свыше 20 изданий за границей».

Отдельными изданиями за границей выходили и сборники о Сталинградской битве. Но особое внимание привлек очерк «Треблинский ад». Гроссман первым рассказал о нацистском лагере в Треблинке, где убиты сотни тысяч евреев.

Всего было около пятидесяти заграничных изданий. Это уже мировое признание.

О советских публикациях Гроссман в автобиографии не рассказывал подробно. Далее там сообщалось: «В 1942 г. я был свидетелем обороны Сталинграда от первых дней ее до начала нашего наступления. Очерки, посвященные обороне Сталинграда, печатались в “Красной звезде”, печатались отдельными изданиями, переводились на иностранные языки. Войну я закончил в Берлине. Я был свидетелем освобождения Киева, Одессы, в 1944 г., Варшавы, Люблина и ряда других польских городов. Был свидетелем битвы за Белоруссию, освобождения Минска. Все написанное мною за это время публиковалось главным образом в газете “Красная звезда”».

Его ценили. Как упоминалось выше, был в 1943 году награжден орденом Красной Звезды и медалью «За оборону Сталинграда». Позже – орденом Боевого Красного знамени, медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией».

Он никогда не говорил, что участвовал в боях. Сказано в автобиографиях вполне определенно – «был свидетелем». Ну а службу фронтового корреспондента характеризовал кратко: «работа».

Итогом работы стал второй сборник – «Годы войны». Вскоре он был переиздан.

Первым откликнулся Эренбург. 23 февраля 1946 года его статья «Глазами Василия Гроссмана» опубликована «Литературной газетой».

Читатели, разумеется, увидели в заглавии статьи аллюзию на один из гроссмановских очерков – «Глазами Чехова». Только речь там шла не о писателе. Герой – снайпер А. И. Чехов. Он стал, можно сказать, легендой Сталинграда.

Подразумевалась точность в изображении героев фронтовых очерков. Впрочем, Эренбург настаивал, что характеристика относится не только к ним, так как «Вас. Гроссман умно поступил, не отделив беллетристики от газетных корреспонденций: в его повести и рассказах много публицистики, связанной с пережитыми годами, а его газетные очерки часто достигают силы больших художественных корреспонденций».

Эренбург подчеркивал, что в прозе Гроссмана органично сочетаются художественность и документальность. Раскрылись новые стороны дарования: «По-разному сложилась судьба того или иного писателя. Для Вас. Гроссмана годы войны были фронтовыми годами: он не отмалчивался, не выжидал, не берег себя для “монументальных полотен”; с Красной Армией он встретился не на параде Победы, да и не под Берлином. Он разделил судьбу своих героев – учителей, шахтеров, агрономов; он не промчался по дорогам войны, он их исколесил, вязв их глине».

Согласно Эренбургу, на войне Гроссман исполнял свой долг, и это было важнейшей задачей. Все остальное – третьестепенно: «Он не написал так называемого “классического романа”, не мог написать хотя бы потому, что был занят другим; но он написал много замечательных страниц…».

Война, по словам Эренбурга, не помешала фронтовому корреспонденту остаться писателем. Он выполнил свой долг, и пришло время собственно литературных задач. Соответственно, рецензент утверждал, что вторая книга Гроссмана – «отчет о вчерашнем дне, и это материал для завтрашнего дня, для настоящего романа, посвященного Отечественной войне. Не знаю, кто напишет такой роман – Вас. Гроссман или другой, может быть, еще неведомый нам писатель, но знаю – каждый, кто возвратится к одному из самых потрясающих событий нашей истории, найдет в книге “Годы войны” ценнейшее: исповедь современника, правдивое изображение страстей, сделанное в ту самую минуту, когда страсти безраздельно владеют сердцем».

Эренбург доказывал, что метод истинного искусства – движение от частного к общему, и автор рецензируемого сборника именно так поступал. Значит, всякий, «кто возьмется за роман о пережитом, обязательно раскроет книгу “Годы войны” и посмотрит хотя бы разна мир глазами снайпера Чехова, глазами Вас. Гроссмана».

Претензий, по сути, не было. Эренбург отметил только, что очерки, написанные после 1943 года, не так ярки, как сталинградские. В итоге Гроссман был фактически признан первопроходцем современной военной литературы.

16 мая газета Военно-воздушных сил «Сталинский сокол» опубликовала рецензию П. Г. Антокольского на второй гроссмановский военный сборник. Она тоже была хвалебной – безвсяких оговорок.

Антокольский, в отличие от Эренбурга, уделил основное внимание повести «Народ бессмертен» и рассказам. Впрочем, тут же подчеркнул: «Но между художественной прозой В. Гроссмана и его очерками нет большого расстояния, принципиальной разницы. Книга проникнута творческим духом, и весь этот разнообразный материал воспринимаешь как нечто цельное и монолитное. Художник ни в чем не погрешил против правды, публицист в самом точном изложении событий остался вдохновенным поэтом».

Отзыв Антокольского необычен и в другом аспекте. Поэт рассуждал о «еврейской теме»: «Но одна из частей этого сборника заслуживает особого упоминания. Речь идет о рассказе “Старый учитель” и очерке “Треблинский ад”. Писатель касается здесь одного из самых страшных преступлений немецкого фашизма – преступления против еврейского народа. Немного найдется в мировой литературе страниц, которые дышали бы такой сосредоточенной силой горячего убеждения, такой большой любовью к человеку и таким состраданием к нему, как этот рассказ и очерк Гроссмана».

Рецензенты обычно не упоминали о «еврейской теме». Антокольский же подчеркивал: «Между тем как раз сегодня необходимо это сделать! Честь Василию Гроссману за то, что он сумел поведать миру простыми, строгими, точными словами о страшных злодеяниях гитлеровских выродков. Страницы эти, как и многие другие из написанных Гроссманом, останутся правдивым документом, по которому будущие поколения будут изучать историю великой войны и поймут, от какой смертельной опасности избавил советский народ человечество, сломав хребет фашистскому чудовищу».

25 июня «Вечерняя Москва» опубликовала рецензию Б. В. Яковлева. Там очерк «Треблинский ад» тоже рассматривался.

О евреях упоминаний нет. Был некий лагерь уничтожения, а кого уничтожали – читатели газеты могли только догадываться: «Поистине символическую картину этого организованного зверства нарисовал Гроссман в своем потрясающем очерке “Треблинский ад” – этом леденящем кровь рассказе о чудовищной фабрике смерти…»

Яковлев действовал в негласно предписанных рамках. Вроде бы и сказал о геноциде, а с другой стороны, ничего по существу. Характеристики приводились главным образом эмоциональные и количественные: «Три миллиона человеческих жизней уничтожили в Треблинке гитлеровские палачи, и правдивый рассказ об этом дьявольском злодеянии относится к числу самых страшных страниц мировой литературы».

Нашел Яковлев и погрешности. Утверждал, например: «Мастер диалога, Гроссман подчас в своих многочисленных публицистических отступлениях сбивается на штампованные, трафаретные фразы».

Когда и где «сбивается» – читатели могли разве что догадываться. Невразумительным было и другое замечание: «Образные картины войны он иногда подменяет беглыми, невыразительными перечнями имен и событий».

В двадцать четвертом номере «Огонька» была напечатана статья А. М. Лейтеса «Путь к победе». Краткая, хвалебная и ничего, кроме общих фраз, не содержавшая.

Зато немало претензий было предъявлено Левиным, давним гроссмановским оппонентом. Его пространную рецензию опубликовал в июньско-июльском номере критико-библиографический журнал «Советская книга».

Прежде всего, претензии относились к повести «Народ бессмертен». Левин утверждал, что один из героев – батальонный комиссар Богарев – наставляет и воспитывает исключительно командиров, тогда как рядовым бойцам доверяет полностью, словно они и не нуждаются в комиссарском внимании. Отсюда следовал вывод: «Нам думается, что в таком изображении кроется существенная ошибка».

Речь шла не только о писательской ошибке. Подразумевалась и политическая. Она была, по словам критика, не единственной. Но оставалось непонятным, почему критик не заметил их раньше.

Левин обошел подразумевавшийся вопрос. Доказывал: не в ошибках дело, плохо, что Гроссман их не заметил, тогда как «мог бы исправить это в новом издании».

Правда, о сборнике в целом Левин отзывался вполне благосклонно. Заявил даже, что Гроссман обязательно еще напишет «о нашей великой эпохе, о наших советских людях, о нашем народе, о партийных и непартийных большевиках, о величии и драматизме нашего времени».

Статья диссонировала с другими отзывами. Впрочем, осведомленные современники могли увидеть связь ее с довоенными нападками Левина. Он и ранее без видимых причин атаковал Гроссмана.

Очередную эскападу уместно было трактовать либо как проявление личного отношения, либо в качестве доказательства последовательности критика. Сама по себе левинская статья не играла существенной роли в осмыслении книги Гроссмана.

Гораздо более сложную тактику использовал А. Б. Дерман, тоже хваливший и одновременно дискредитировавший книгу. Его статья «Подвиг писателя» опубликована в августовско-сентябрьском номере журнала «Знамя».

Статья открывалась рассуждением о двух типах писателей. Одни находят в военной теме свое истинное призвание, другие пишут о войне лишь из чувства долга: «У кого, например, повернется язык назвать Гаршина любителем войны? А между тем на войну он пошел по первому зову, и война сделала его писателем».

Гроссман, если верить Дерману, о войне писал без восторга и особого интереса. Стало быть, относился ко второй категории писателей. Тех, кто «идут к войне диалектическим путем, путем гуманистическим. Погружаются они в тему войны порою гораздо глубже признанных баталистов».

Дерман утверждал, что повесть «Народ бессмертен» еще не рассматривалась критиками подробно, хотя она и считается попыткой художественного осмысления войны на уровне эпоса. Рассуждал критик о стиле Гроссмана, психологизме, а далее заявил, что есть «два главнейших фактора, обостривших художническое зрение писателя до способности видеть тенденцию развития исторических событий: полная мужества самоотдача в разрешении важнейшего для него вопроса о торжестве добра над злом и горячая, глубокая любовь к жизни».

Казалось бы, Дерман похвалил Гроссмана безоговорочно. Однако тут же отметил, что решение опубликовать под одной обложкой художественные и документальные произведения нельзя считать вполне удачным. Читатель, на документальность настроившись, рассказ воспринимает именно в качестве вымысла.

Если верить Дерману, главное у Гроссмана – документальность. Тут удачи очевидны: «В повести “Народ бессмертен” сюжета в строгом смысле слова – нет, а лишь местами – фрагменты сюжетного характера, и повесть – значительная, правдивая и широкая картина жизни».

Тенденция была ясна. На уровне вымысла много неудач, тогда как ряд очерков «даже не “картины” жизни, это – сама жизнь».

К основному выводу Дерман вел читателя неуклонно. Утверждал в итоге, что «градация возрастания изобразительной силы по мере убыли сюжетного элемента дает все же некоторое право на определенную критическую гипотезу: творческую способность писателя Гроссмана не так питает размах фантазии и воображения, как углубление в действительность».

Отсюда следовало, что автор книги был более убедителен как журналист, нежели писатель. Но и в журналистике, если верить Дерману, допускал серьезные политические ошибки. Так, «с точки зрения философии истории военные очерки Гроссмана представляются в известной степени односторонними, и притом характерно односторонними».

Развитие тезиса подразумевало достаточно серьезное политическое обвинение, потому Дерман несколько смягчил формулировки. Пояснил, что Гроссмана ослепила ненависть к фашизму.

Причину критик признал уважительной. Однако тут же акцентировал, что «ненависть писателя к силам тьмы и зла воспрепятствовала ему углубиться в их анализ – и он их, – как ни странно это звучит, – упростил и тем преуменьшил».

Это были все же обвинения, пусть и сформулированные с оговорками. Критик доказывал, что Гроссман недостаточно ясно характеризовал могущество нацистской Германии, а не учитывать такой фактор значит «в какой-то мере преуменьшить не только мрачную силу зла, но и светлую мощь добра, которое вышло победителем из жестокого поединка».

Политические инвективы несколько маскировались вполне благодушными финальными рассуждениями. Да и статья называлась «Подвиг писателя», что изначально выражало одобрение. По словам Дермана, книга воспринимается как «гимн добру, оправдание добра и человечности – в том и заключалась великая заслуга оптимиста и гуманиста Гроссмана».

Инвективы Дермана компенсировались другими отзывами. Причем гораздо более авторитетных рецензентов.

Можно отметить, что в целом оценка книги Гроссмана была очень высокой. Это почти триумф.

 

Постоянный кандидат

Из всех рецензентов только Дерман и Левин высказали сколько-нибудь серьезные упреки в адрес Гроссмана. Да и то – при общей высокой оценке.

Претензии к литературному уровню в данном случае малозначительны. Вопрос о степени их обоснованности – спорный. При любой аргументации понятно, что в области литературы мнения экспертов не обязательно должны совпадать. Дерман и Левин вовсе не обязаны были соглашаться, например, с Эренбургом и Антокольским.

Но Левин и Дерман явно лукавили. Сформулированные ими упреки политического характера не соответствовали установкам, актуальным в период, когда публиковались военные очерки, повесть и рассказы Гроссмана. В годы войны такие претензии были бы неуместны.

Левин и Дерман не могли не понимать, что оценивают гроссмановскую прозу военных лет по критериям послевоенным. Оба критика осознавали, насколько серьезны их претензии политического характера, какие последствия тут прогнозируются.

Соответственно, правомерен вопрос о прагматике инвектив. Ее позволяет выявить анализ литературно-политического контекста.

Гроссман опять стал картой в чужой игре. Не с ним спорили.

После окончания войны соперничество за статус автора «советской эпопеи» вновь обострилось. В писательских кругах известно было, что Гроссман уже начал роман о Сталинградской битве.

Гроссман лидировал. Это подтверждалось изданием второго сборника, куда была включена и повесть «Народ бессмертен», ранее выдвигавшаяся на соискание Сталинской премии.

Также лидерство Гроссмана подтверждалось общей тональностью отзывов на второй сборник. Но и в руководстве ССП, и в Агитпропе были другие кандидатуры.

Лоббисты соперничали, боролись за влияние. Орудиями их были, как водится, критики – из наиболее конформных. Вот и доказывали Левин с Дерманом, что Гроссману еще рано претендовать на высокий статус автора «военной эпопеи».

Разумеется, критикам не полагалось формулировать подобного рода суждения прямо. А потому настаивали, что Гроссман в художественной прозе допускает серьезные ошибки, да и не все его очерки безупречны с точки зрения политической.

До поры, однако, выигрывали сторонники Гроссмана. Что подтверждает и сохранившаяся в личном деле копия документа, подписанного Н. С. Тихоновым, который был тогда председателем правления ССП:

«В КОМИТЕТ ПО СТАЛИНСКИМ ПРЕМИЯМ В ОБЛАСТИ ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА

Президиум Союза Советских Писателей СССР представляет на соискание Сталинской премии книгу Василия Гроссмана “Годы войны”.

В книгу Василия Гроссмана “Годы войны” входят его известный роман “Народ бессмертен”, два рассказа – “Старый учитель” и “Жизнь”, ряд очерков, посвященных героической обороне Сталинграда, публицистическая статья “Треблинский ад”, а также фронтовые очерки, посвященные наступлению Красной Армии в 1943–1945 гг.

Составленная из различных по жанру и размеру произведений, книга Василия Гроссмана производит исключительно цельное впечатление – в живых образах красноармейцев, офицеров и генералов запечатлены основные этапы Великой Отечественной войны, высокий моральный пафос советского народа, нравственное величие героев Красной Армии, прошедшей славный путь от Волги до Берлина.

Сильное впечатление производит очерк “Треблинский ад”, написанный прекрасным, точным и скупым языком художника, преисполненный горячим патриотическим чувством и гневом против фашистских палачей.

Очерки 1945 года, объединенные в серию “Дорога на Берлин” и завершающие книгу, дают яркие и живые сцены освободительного похода Красной Армии на последнем этапе войны.

В книге Василия Гроссмана много волнующих сцен, замечательных художественных деталей, метких наблюдений и зарисовок походной жизни Красной Армии. Произведения, включенные в книгу “Годы войны”, пользуются широкой популярностью среди советских читателей. Образы, созданные Василием Гроссманом, имеют большое воспитательное значение. Книга «Годы войны» является ценным и значительным вкладом в художественную литературу, посвященную Великой Отечественной войне».

Неизвестно, был ли этот документ отправлен по адресу. Уже развернулась антигроссмановская кампания в периодике.

Формальная причина – пьеса «Если верить пифагорейцам», опубликованная в седьмом номере журнала «Знамя». Автор в предисловии сообщал, что она была написана до начала Великой Отечественной войны, постановка готовилась Театром имени Е. Б. Вахтангова, но так и не состоялась, почему и возможна публикация.

Антигроссмановская кампания тщательно готовилась. Организаторы не ограничились одним ударом. Цитированные выше рецензии Левина и, особенно, Дермана были только фоном наступления.

Первый сильный удар нанес И. Л. Альтман. 3 сентября «Литературная газета» опубликовала его статью «Если верить автору…». Критик утверждал, что гроссмановская пьеса «не только ныне устарела. Ее “идеи” и до войны были очень устаревшими и неверными».

Альтман настаивал, что Гроссман не сумел передать «атмосферу» предвоенных лет. Фактически не описал усилия, благодаря которым стала возможна победа в войне. Увлекся пифагорейством, вот и допустил серьезные ошибки. Это вполне корреспондировало с левинским отзывом.

На следующий день «Правда» опубликовала статью В. В. Ермилова «Вредная пьеса». Он и вовсе заявил, что журнал «Знамя» напечатал «злостный пасквиль».

Гроссману инкриминировалась антисоветская пропаганда. Согласно Ермилову, опубликована пьеса, где автор, «как будто бы пытаясь дать положительные типы советских людей, в действительности рисует карикатуру на советское общество. Выходит, что не большевистская партия, с ее передовой идеологией, философией диалектического материализма, руководит советским обществом».

Причины издания «вредной пьесы» тоже указывались. Речь шла о политических ошибках: «Кокетничанье с реакционной философией, отход от позиций социалистического реализма привели Вас. Гроссмана к извращенному изображению советской действительности. И только политической безответственностью редакции журнала “Знамя” можно объяснить появление на страницах журнала реакционной, упадочнической и антихудожественной пьесы Вас. Гроссмана».

Вахтанговцы, согласно Ермилову, совершили не слишком большую ошибку – пьесу собирались поставить. Но ведь не поставили. А журнал «Знамя» допустил публикацию, что гораздо хуже. Особенно же виноват Гроссман: ему «так понравилось это мистическое извращение действительного советского мира, которое он породил накануне войны, что он решился опубликовать свое ублюдочное произведение после Великой Отечественной войны».

Современникам контекст был понятен. Политическая ситуация резко изменилась, и это почти совпало с изданием пьесы «Если верить пифагорейцам».

14 августа 1946 года принято «Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”». Фрагмент его опубликован 20 августа газетой «Культура и жизнь», а на следующий день воспроизведен «Правдой». В данном случае не рассматриваются ни причины, обусловившие появление этого документа, ни последствия, радикально изменившие жизнь многих писателей, и прежде всего – М. М. Зощенко и А. А. Ахматовой. Существенно, что там формулировалась программная установка: не допускать в дальнейшем публикации, «культивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада».

Гроссмановские «пифагорейцы» неожиданно стали «реакционными», потому как были представителями «чуждой» культуры. Пусть и не «буржуазной», но уж точно – «Запада».

А тут еще выяснилось, что пьесы надлежит контролировать с особой строгостью. 26 августа Оргбюро ЦК ВКП(б) было принято «Постановление “О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению”», опубликованное затем журналом «Большевик». Театрам инкриминировалось «предоставление советской сцены для пропаганды реакционной буржуазной идеологии и морали, попытки отравить сознание советских людей мировоззрением, враждебным советскому обществу, оживить пережитки капитализма в сознании и быту».

Оба документа были решением одной задачи. Начиналась печально известная пропагандистская кампания – «борьба с низкопоклонством перед Западом».

Ермилов оперативно действовал. Как только опубликовали партийные документы – ответил статьей о Гроссмане. Там и про «реакционную философию», и про театр.

Связь ермиловской статьи с партийными документами очевидна не только на уровне тематики. Критик и стиль копировал.

Так, «Постановлением Оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”» постулировалось, что Зощенко «изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме». Соответственно, Ермилова в пьесе Гроссмана возмутила «карикатура на советскую действительность».

В том же документе рассказ Зощенко назван «пошлым пасквилем». У Ермилова гроссмановская пьеса – «злостный пасквиль».

Зощенко именовали «пошляком и подонком». Ермилов, не решившись лично оскорбить Гроссмана, характеризовал его пьесу как «ублюдочное произведение».

Речь шла не только о политической оценке. Ко всему прочему Ермилов назвал гроссмановскую пьесу «антихудожественной».

Отметим, что в аспекте пропагандистском ермиловские рассуждения об «антихудожественности» были, как минимум, нефункциональны. К тому же ни Ахматовой, ни Зощенко подобного рода обвинения не предъявлялись. Хватило и политических.

Но здесь Ермилов следовал другому образцу – «Постановлению “О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению”». Там постулировалось, что значительная часть постановок «антихудожественна».

Осведомленным современникам была очевидна прагматика ермиловских обвинений. Характерна в этом отношении дневниковая запись К. И. Чуковского: «В “Правде” вчера изничтожают Василия Гроссмана».

На публикации в «Правде» литературным функционерам полагалось реагировать. Соответственно, В. В. Вишневский, тогда возглавлявший редакцию «Знамени», отправил покаянное письмо в газету «Культура и жизнь», признав опубликованную пьесу «философски порочной».

Однако на том антигроссмановская кампания закончилась. Так называемых оргвыводов не было. Зато были другие. Автор «вредной пьесы» в 1946 году – по представлению руководства ССП – награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

В лауреатский список, даже исходный, автор «вредной пьесы» не попал. С этой точки зрения организаторы антигроссмановской кампании свою задачу решили. Но и ответный удар вскоре получили.

 

Асимметричный ответ

Функционеры Агитпропа многого добились. «Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”» подразумевало так называемые кадровые перестановки в руководстве ССП. В первую очередь надлежало заменить Тихонова – кем-либо более конформным.

Но тут агитпроповская интрига не удалась. 13 сентября постановлением Оргбюро ЦК ВКП (б) в должности генерального секретаря ССП утвержден Фадеев.

Он, как известно, не всегда считался с агитпроповским мнением. Что обусловливалось, разумеется, не всесоюзной известностью, а благоволением генсека. К Сталину на прием Фадеев попадал, минуя обычные этапы согласований с функционерами ЦК партии, особенно агитпроповскими. Ответной мерой нередко становились доносы, но до поры ситуация принципиально не менялась.

В отношении к Гроссману у Фадеева не было разногласий с Тихоновым. Оба решали сталинскую задачу – создание «военной эпопеи». Так что ответ на агитпроповскую интригу стал обязательным.

Непосредственным ответ не был. С Альтманом и Ермиловым о пьесе Гроссмана не спорили. Вопросы о выборе стратегии Фадеев решал даже не в ЦК партии.

Ответ руководства ССП был неожиданным. Так сказать, асимметричным: 20 ноября газета «Культура и жизнь» опубликовала статью К. Н. Озеровой «Ошибочная “теория” критика А. Дермана».

Формально все объяснимо. Статью Дермана, выступившего с критикой гроссмановской книги, опубликовал журнал «Знамя» в августовско-сентябрьском номере, а через два месяца статью Озеровой, взявшей Гроссмана под защиту, поместила «Культура и жизнь». Не слишком оперативный ответ, но и не вовсе запоздалый.

Если что и необычно – в политическом контексте 1946 года – так это игнорирование антигроссмановской кампании. Озерова рассуждала так, словно не было политических инвектив, сформулированных Альтманом и Ермиловым.

Полемизировала Озерова только с Дерманом. Буквально высмеивала: «Статья эта в своем роде уникальна. Давно уже в нашей литературе не было статей, с такой откровенностью повторяющих зады старой, либерально-просветительской, буржуазно-идеалистической критики».

Ответ был дан на языке, который маститый критик сам выбрал. Гроссману он инкриминировал ошибки историософского характера, а Озерова вернула обвинения: «А. Дерман ухитрился так написать статью, что при самом внимательном, даже повторном чтении нельзя нигде и ни в чем обнаружить, что речь идет именно об Отечественной войне…».

Дерман лукавил, рассуждая о гроссмановских ошибках. Озерова ему отвечала тоже лукаво: «Вполне конкретный смысл и содержание Великой Отечественной войны критик искусно растворяет в общем понятии извечной борьбы сил добра с силами зла; война для него “поединок между добром и злом” в их отвлеченном выражении».

Получалось, что ошибался вовсе не Гроссман. Виноват его критик: «Отрицание идейности творчества А. Дерман проводит с воинственной настойчивостью. Рассказав читателю, какие сцены из произведений В. Гроссмана его особенно обрадовали, критик возвещает, что удача достигнута “отнюдь не мудрствованием, не мотивированием, не “доказательствами” и выкладками, не “тысячами глаз” темной ночи, а “солнцем”, “всевидящим оком любви”».

Высмеяв Дермана, щеголявшего марксистской эстетической выучкой, Озерова развивала атаку. Понятно, что тут уместны были аргументы политического характера: «Редакция журнала “Знамя” печатает это “солнце любви” как последнее откровение критической мысли, по наивности не замечая, что здесь преподносится старая, осужденная партией, вредная делу советской литературы теория интуитивизма, безыдейности творчества».

Озерова точно выдерживала пропорцию замечаний и похвал. Тут же указала, что статья написана вовсе не ради защиты Гроссмана. Подчеркнула, что его критиковать можно и нужно. Однако критика должна соответствовать задачам государственным: «Читатель знает и ценит В. Гроссмана как автора повести “Народ бессмертен”, военных очерков и рассказов, в которых писатель дал правдивую картину жизни нашего общества, утверждал победную силу советских людей, советского строя жизни, а Дерман и редакция журнала “Знамя” занимаются захваливанием самых слабых сторон его творчества и тем самым оказывают вред и В. Гроссману, и нашей литературе в целом».

Дерман в итоге оказался кругом виноватым. Не только ругал необоснованно, хвалил тоже неправильно. И редакция журнала «Знамя» виновата. Ошиблась, приняв решение напечатать статью Дермана.

Подразумевалось, что редакция еще и дважды ошиблась. Читатели вряд ли забыли, что именно журнал «Знамя» опубликовал гроссмановскую пьесу в июльском номере 1946 года. Ту самую, которую Альтман и Ермилов объявили чуть ли не «идеологической диверсией».

Вопрос о пьесе не ставился, но памятно было, что Гроссман ее до войны написал. А позже официально признан мастером военной прозы.

Получалось, что редакция «Знамени» опубликовала и пьесу, более не соотносимую с мировоззрением автора, и статью Дермана, ухитрившегося обнаружить в гроссмановской книге о войне некие мнимые ошибки.

Отсюда следовало, что автор пьесы изжил былые ошибки, а вот журнал сначала опубликовал «вредную пьесу», а затем, словно искупая провинность, напечатал антигроссмановскую статью – политически и эстетически ущербную. В итоге редакция дважды провинилась.

Стоит подчеркнуть, что фадеевская интрига весьма сложна, ведь руководство ССП было отнюдь не монолитным. Правда, единства не было и в Агитпропе.

Фадеев умел находить контакты везде, но и противники его тоже искали и находили связи в руководстве ССП. Потому ход интриги далеко не всегда был очевиден.

В частности, журнал «Знамя», изначально специализировавшийся на военной тематике, был изданием ССП. Зато газету «Культура и жизнь», выпускавшуюся с июля 1946 года, контролировал Агитпроп. Ее направление, было, что называется, охранительным. Причем с явными интенциями антисемитского характера.

Ситуация, казалось бы, парадоксальная. Ведомственный журнал ССП атаковал Гроссмана, а в защиту выступила газета, издатель которой постоянно конфликтовал с гроссмановскими покровителями.

Более того, агитпроповская газета защищала Гроссмана через два месяца после начала антигроссмановской кампании, Агитпропом же инициированной. Казалось бы, парадокс.

Однако не было парадокса. Фадеев уже сумел остановить антигроссмановскую кампанию. Разумеется, не самостоятельно. Он был сталинской креатурой.

Рассуждения о масштабных проявлениях государственного антисемитизма, инициированных генсеком, вряд ли уместны в данном случае. Ко второй половине 1940-х годов Сталин все еще был прагматиком. Ценил тех, кто умел решать поставленные им задачи. Умелых и не слишком амбициозных. Благоволил, например, Эренбургу. И Гроссману тоже.

Литераторы, да и не только они, были для генсека инструментами. Ценность определялась эффективностью. Отсюда, разумеется, не следовало, что самый эффективный инструмент нельзя отложить или вообще заменить другим. И все же для этого требовались веские причины.

Обвинения, выдвинутые Ермиловым и Альтманом, подразумевали весьма серьезные последствия. В первую очередь – для руководства ССП. Но там уже были проведены так называемые кадровые перестановки. А Гроссман как прозаик считался весьма перспективным – именно в аспекте решения поставленной генсеком задачи. Так что прекращения кампании Фадеев добился быстро.

Был здесь и еще один тактический ход. После избрания Фадеева руководителем ССП один из его заместителей – Вишневский. Формально он подчиненный, реально же всегда ориентировался на Агитпроп. Вот и статью Дермана срочно опубликовал.

Конечно, поступок не вполне корректный. Вишневский и Гроссман были приятелями еще с войны. Оба – военные журналисты. Потому и пьеса в журнале «Знамя» печаталась.

К альтмановско-ермиловской интриге Вишневский не имел отношения. Но агитпроповский заказ – публикацию статьи Дермана – не выполнить не мог. Слишком многим был обязан своим покровителям, зависел от них.

Как отмечалось выше, Агитпроп нередко пытался использовать периодику ССП для атак на литературных функционеров. А с июля 1946 года располагал еще одним специализированным изданием – только что организованной газетой «Культура и жизнь».

Однако ее редакция к сентябрю не успела еще изучить все негласные правила и сложные механизмы управления литературным процессом. Идея противостояния руководству ССП была сразу воспринята, а вот приемы нападения освоены не в полной мере. Чем и воспользовался Фадеев – с помощью Озеровой.

Статья Озеровой, формально направленная против журнала ССП, была весьма кстати в агитпроповской газете. Она идеально совпадала с основными установками издателя. Показывала, что фадеевский заместитель допустил серьезные ошибки. Но в этом и заключалась интрига.

Формально атакован был журнал ССП. Критику Дерману, опубликовавшему там статью, предъявили обвинения политического характера. Стало быть, предъявили и Вишневскому.

Но Вишневский – не только редактор журнала. Он еще и заместитель генсека ССП. Значит, виноват и Фадеев, если рассуждать формально. Реально же он, что называется, одернул абмициозного заместителя. И защитил Гроссмана.

Фадееву заведомо прощалось то, за что Вишневского не раз упрекнули. Вот почему генсек ССП ответил агитпроповским функционерам посредством агипроповского же издания.

Таким образом, не только Дерману, но и Вишневскому объяснил Фадеев, почему надо считаться в первую очередь с ним как с руководителем ССП, а уж потом выполнять агитпроповские заказы. И для критика, и для редактора удар по самолюбию был ощутимый. Замеченный многими.

Почти двадцать лет спустя Эренбург, осмысляя нападки критиков на Гроссмана, заключил, что ругать его «было беспроигрышной лотереей». Сравнение хлесткое, запоминающееся.

Как отмечалось выше, Эренбург – один из создателей гроссмановского «биографического мифа». Можно сказать, автор базовой концепции. Его стараниями подготовлена эта конструкция.

Но если и пользоваться эренбурговским сравнением, так лотерея – не беспроигрышная. Ругали иногда, хвалили постоянно, ругавшие получали не только гонорары, но и публичную отповедь. И положение Гроссмана – не «всегда опальное», как утверждала Роскина. Очень долго он был под защитой руководства ССП. Да и лично Сталина, что гораздо важнее.

 

Золотая альтернатива

2 февраля 1947 года «Правда» опубликовала статью Фадеева «О литературно-художественных журналах». Пьеса Гроссмана и там характеризовалась как «вредная».

Но сколько-нибудь важной роли это не играло. С фадеевской санкции издательство «Советский писатель» уже публиковало роман «Степан Кольчугин» в «золотой серии» – «Библиотеке избранных произведений советской литературы. 1917–1947».

Издание было двухтомным. С одной стороны, это объяснимо: все же объем – 856 страниц. А с другой, акцентировалось, что статус автора очень высок. Даже и на уровне классиков советской литературы, чьи книги обычно публиковались одним томом.

Публикация гроссмановского двухтомника в престижнейшей серии – еще один ответ на агитпроповскую интригу. Фадеев не спорил, а просто демонстрировал, что у руководства ССП есть свое мнение.

Характерно, что и Ермилов не отступил. Включил статью «Вредная пьеса» в свою книгу «Самая демократическая литература мира. Статьи 1946–1947 гг.». Сборник был выпущен издательством «Литературная газета» в том же 1947 году, соответственно, акцентировалось, что и статья по-прежнему актуальна.

Однако ермиловская эскапада, возможная лишь при агитпроповской поддержке, опять никакой роли не сыграла. Что бы ни сказал критик о довоенной пьесе, Гроссман в 1947 году был официально признан классиком советской литературы.

В лауреатский список 1947 года, правда, не попал. Зато у премии была, можно сказать, золотая альтернатива – на уровнях престижа и гонорара.

Агитпроповские функционеры о Гроссмане спорить не стали. Удар Фадееву был нанесен с другой стороны. Тем более что продолжался давний конфликт в связи с «золотой серией».

В 1946 году она еще не была сформирована окончательно. У Агитпропа, разумеется, нашлись свои кандидатуры, но директор издательства подчинялся лишь руководству ССП. Борьба за влияние стала еще более ожесточенной, что и знаменовала новая интрига.

Началась она осенью 1948 года. Выпущенные одной книгой в той же «золотой серии» романы И. А. Ильфа и Е. П. Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» агитпроповские функционеры объявили антисоветскими, о чем официально известили не только руководство ССП, но и Сталина.

Поворот был неожиданный. Дилогия многократно издавалась, вошла и в собрание сочинений Ильфа и Петрова, опубликованное за три года до войны. Да и позже были издания. Наконец, ее официально признавали классикой советской сатирической литературы. Понятно, что и в 1947 году она прошла все цензурные инстанции.

Однако подобного рода обстоятельства уже не имели значения. По неукоснительно соблюдавшимся, пусть и неписаным функционерским правилам, отвечать надлежало, когда спросят, и тем, с кого спрашивают.

Тут была и своеобразная рифма с гроссмановской пьесой. Да, сатирическая дилогия написана до войны, а издателю отвечать после.

Фадеев ответил 15 ноября 1948 года. Специальным постановлением Секретариата ССП публикация дилогии была признана «грубой политической ошибкой».

Получила оценку и сама дилогия. Она признана «клеветой на советское общество».

Но ответ был дан не только Агитпропу. 17 ноября тот же документ отправлен в «Секретариат ЦК ВКП(б), товарищу И. В. Сталину, товарищу Г. М. Маленкову».

В постановлении отмечено, что писательское руководство проявило бдительность не по собственной воле. Агитпроповские сотрудники «указали на ошибочность издания».

Стало быть, они известили Секретариат ССП, что находящееся в его непосредственном подчинении издательство допустило непростительный промах. В связи с чем нужно искать виновных, давать объяснения и т. п.

Характеристика, данная романам в постановлении Секретариата ССП, была по сути приговором: «идеологической диверсией» такого масштаба далее надлежало бы заниматься следователям Министерства государственной безопасности. Однако в силу понятных обстоятельств вопрос об ответственности авторов дилогии не ставился: Ильф умер весной 1937 года, а Петров через пять лет погиб в авиакатастрофе.

Секретариат ССП мог обвинять только себя, потому как именно он принял решение публиковать романы в престижной серии. После чего книга и прошла все редакторские инстанции.

Значит, отвечать полагалось руководству ССП. Затем и непосредственным исполнителям, контролировавшим выпуск книги.

Причем всем надлежало ответить для начала перед Агитпропом, направившим руководству ССП официальное письмо. Ну а далее – по инстанциям.

Фадеев нашел и выход, и объяснения. В постановлении, отправленном Сталину, отмечалось, что руководство ССП слишком доверяло издательским сотрудникам. Поэтому романы не прочли в Секретариате. Ни до публикации в 1947 году, ни после. В издательстве же заведующий отделом советской литературы тоже дилогию не читал, а выпуск разрешил. За это наказан – выговор ему объявлен. Аналогично и редактору, готовившему тома к печати. Он тоже с книгой не ознакомился.

Получилось, что инцидент фактически исчерпан. Все, кроме Фадеева, наказаны. Но вопрос о наказании руководителя ССП не он и решал.

Разумеется, причины, названные Фадеевым, были явно нелепы. Абсурдны.

Руководство ССП, конечно же, было знакомо с дилогией Ильфа и Петрова задолго до ее включения в план «золотой серии». Дело не в популярности. Не прочитанная ни одним из функционеров книга в издательский план не попала бы. Понятно, что и редакторы читали романы, иначе бы оба тома не подписали к печати.

Мера же наказания, примененная Фадеевым, была попросту смехотворной. Выговор за публикацию «клеветнических» романов – удача.

Однако Сталин принял объяснение. Именно потому, что главное было там сказано.

Генсек ССП не стал объяснять, что агитпроповские функционеры давно знакомы с романами Ильфа и Петрова. Не ссылался на цензурные разрешения недавних лет. Фадеевская интрига сводилась к признанию безусловности исключительно сталинского права на окончательное решение.

Подразумевалось, что если агитпроповцы действовали сообразно плану ЦК партии, то Фадеев не заметил начало очередной пропагандистской кампании. Значит, виноват. Ему и отвечать. Лично – как генеральному секретарю ССП. Все остальные виновные уже наказаны, и только Сталину решать, соответствует ли наказание проступку.

Опять же с необходимостью подразумевалось, что если агипроповские функционеры начали кампанию по собственной инициативе, только Сталину решать, что делать в дальнейшем. Продолжать или прекратить.

В итоге Сталин и решил. Дал понять, что компромисс уместен. Агитпроповская интрига опять не вполне удалась. Сотрудники издательства отделались выговорами, строптивому директору новую должность нашли, а в периодике дилогию признали несколько устаревшей. На том скандал и кончился.

Романы Ильфа и Петрова были картами в чужой игре. Так же, как пьеса Гроссмана.

Правда, удар пришелся и по нему. В 1947 году опять началась подготовка выдвижения его кандидатуры на соискание премии. Вновь он предоставил Секретариату ССП автобиографию, заполнил анкету, подготовлены были и характеристики. Словом, как обычно. Постоянный кандидат. Изданием его романа в «золотой серии» обосновывалась и перспектива высшей писательской награды. Но агитпроповская интрига сделала такой аргумент неуместным.

Сам Гроссман был далек от административных интриг. Решал другие задачи. 23 декабря 1947 года указал в автобиографии, что пишет новый роман. Это и нужно было руководству ССП.

Планировалась именно эпопея, сравнимая по объему с толстовской. В автобиографии Гроссман подчеркнул: «Главной моей работой является книга о войне, которую я решил написать весной 1943 года – тогда были написаны мной первые главы. Но, конечно, во время войны работать систематически я не мог и вплотную подошел к этой работе лишь после демобилизации из армии. Почти все свое время в послевоенные годы я посвятил этой работе – она оказалась очень нелегкой».

Он был уверен в успехе. Книгу ждали. Соответственно, отметил: «Я затрудняюсь точно назвать срок окончания этой работы, да, пожалуй, в автобиографии, где речь идет об уже произошедшем, а не о предполагаемом, это и не полагается делать».

Характерно, что книга упомянута и в автобиографии 1952 года. Гроссман там подвел итоги: «Моей главной работой в последнее время было написание романа, посвященного Великой Отечественной войне. Работу эту я начал еще во время войны, посвятил ей восемь лет. В настоящее время первый том этой книги (объемом 40 печ[атных] листов) сдан мною редакции журнала “Новый мир”. Я продолжаю работу над вторым томом романа».

В обеих автобиографиях упомянуто, что его довоенную пьесу критиковали. Однако ни покаяний, ни какого-либо иного комментария нет. Так, был инцидент, а выводы делать вроде бы незачем. О выдвижении на соискание Сталинской премии тоже не сказано.