Так во вторник с самого утра, в неизбежном избытке времени, я оказалась рядом с Джеймсом Фицджеральдом во время часового перелета между городами Куича и Беланга.

Самолет был маленький и потрепанный; взлет в солнечный горный ландшафт был долог и труден. Но узкие кресла и близость мистера Фицджеральда тревожили меня гораздо больше.

Наши места выбрал мистер Фицджеральд. Чарагвайцы, как и все их латиноамериканские собратья, летают, как лондонцы ездят в автобусе. Лезут в салон с багажом, корзинами и даже клетками с домашней птицей.

Мистер Фицджеральд наклонился, чтобы застегнуть мой пояс. Его лицо почти так же приблизилось к моему, как лицо дона Рамона во время моего первого полета в Чарагвай. Мистер Фицджеральд показал, как регулировать воздушный поток, заказал охлажденный лимонад, спросил, не хочу ли я журнал. Его спокойная уверенность заставила меня чувствовать себя неоперившейся путешественницей, какой несколько недель назад, полагаю, я и была. Его мужественность заставила меня чувствовать себя женственной и слабой.

Но хуже всего было то, что под его скрупулезной заботой проглядывал намеренный нейтралитет. Он просто выполнял все необходимые обязанности или оказывал услуги, но без всяких личных чувств.

Я не винила его, потому что делала то же самое. Я приняла совет миссис Малленпорт насчет одежды просто потому, что не могла рисковать повторением визита к мадам Одетт. Поэтому на мне был хорошо скроенный брючный костюм из оленьей кожи с темно-синей шелковой рубашкой. Вчера вечером я вымыла волосы, и Бианка протерла меня лосьоном из горных трав, который прямо-таки творил чудеса. Я открыла особый флакон французских духов, купленный мне отчимом на прошлое Рождество. Я чувствовала себя вооруженной — не знаю, против кого.

К счастью, усилия были приложены для себя, а не для воздействия на моего товарища по путешествию, потому что он, конечно, их не замечал. Исключая момент, когда в салоне стало невыносимо жарко и я стала стаскивать жакет.

— Позвольте мне, — сказал Джеймс Фицджеральд, убийственно вежливо помогая снять его с моих плеч. Он с неудовольствием посмотрел на мою красивую синюю блузку. — Она достаточно теплая? — спросил он.

— Это шелк. Должен быть.

— На горном склоне очень холодно, особенно на обратном пути. Ева обычно брала с собой шерстяную вещь — топ танк, вы их называете.

— Я не люблю топы, — сказала я по-детски. — Они мне не идут.

Он ностальгически улыбнулся, словно подумал, хотя и не вслух: «Зато они идут Еве».

В ожесточенном и злом ответе на его невысказанные слова я воскликнула:

— Наверное, хорошо быть абсолютным совершенством!

Он пристально посмотрел на мое лицо, которое медленно заливала краска.

— Кого вы имеете в виду?

— Еву, конечно.

Он улыбнулся. Это была задумчивая, ускользающая улыбка.

— Нет абсолютно совершенных людей, — ответил он после длительного размышления. — Люди не драгоценные камни. Все допускают ошибки — именно это делает их людьми. Но и любят людей за ошибки не меньше, чем за достоинства.

Мимолетная улыбка пробежала по суровому лицу первого секретаря — бесконечно раскрывающая, бесконечно нежная. Я молча тянула восхитительный холодный напиток. Внезапно его вкус стал горьким, как злоба.

Если бы я любила биться об Заклад, то знаю, на кого поставила бы деньги в любовной игре, так заинтриговавшей Мораг. На отсутствующую соперницу, красивую, несравненную Еву Трент.

Собственно, Ева Трент, казалось, путешествует с нами. За время, пока мистер Фицджеральд посвящал меня в систему предупреждения землетрясений в Беланге, ее имя возникало неожиданно часто. В папке, которую мистер Фицджеральд показал мне, имелись листы с ее ровным четким почерком.

И когда мы приземлились на летном поле Беланги (которое и в самом деле было небольшим полем с двумя хижинами и контрольно-диспетчерским пунктом), я увидела трех горных пони, пользовавшихся скромными удобствами аэропорта и щипавших траву у единственной взлетно-посадочной полосы около разбитого автобуса, который должен был доставить остальных пассажиров в город. Мне пришла в голову забавная мысль, что третье животное не просто вьючная лошадь для запасов, но предназначается для невидимой неотвязной Евы, пребывающей с нами незримой тенью.

При всем том это была невероятно красивая горная поездка. Единственная тропа змеилась по каменистой осыпи через небольшие пенистые потоки, по диким тропическим лесам с цветами и разноцветными птицами, под гигантскими каучуковыми деревьями и эвкалиптами, затем поднималась выше и выше в прохладный темный ельник. Каждые несколько минут показывались внизу, в долине, старый инкский серебряный шахтерский город и зеленая змея широкой реки.

Солнце стояло в зените, горячее и сверкающее, но в тени ельника было прохладно, пахло сосновыми иглами и влажной землей. Хорошо обученные пони пробирались по тропе, иногда фыркая. Они успокаивающе пахли животным теплом, — а я сейчас ощущала странную потребность в комфорте.

Джеймс Фицджеральд ехал впереди, я за ним — совсем как индейцы. Вьючная лошадь с невидимой и неукротимой Евой замыкала колонну. Я вообразила, что, когда она ездила на инспекционное посещение, воздух звенел ее остроумной беседой и веселым смехом. Возможно, мистер Фицджеральд или даже его превосходительство позволяли ей собирать цветы — орхидеи, которые росли в изобилии, как лютики, или бледные восковые цветы, похожие на гигантские магнолии.

Передо мной на фоне меняющегося горного пейзажа маячил могучий, но тревожащий вид широких плеч мистера Фицджеральда, его твердой шеи, высокомерной посадки его головы. Этот вид притягивал мои глаза и занимал все внимание, исключая из него все остальное. Мой пони трусил в неловкой близости к его пони. Когда позволяла тропа, он ехал рядом. Но мистер Фицджеральд оставался погруженным в свои мысли, пока на гребне горы за последним поворотом тропы не открылся сверкающий купол.

— Вот вам, — заметил он, — памятник щедрости британской публики, металлоконструкциям и терпению вьючной лошади. — Он улыбнулся через плечо третьему животному, словно оно действительно несло на себе несравненную Еву.

Я посмотрела в направлении пальца мистера Фицджеральда и увидела современную одноэтажную постройку с куполообразной алюминиевой крышей, широкими окнами и белым балконом. Две фигуры на балконе приветственно махали нам руками.

— Для них наш визит — событие месяца, — сказал мне Джеймс Фицджеральд. — Они облачились в лучшую воскресную одежду, ожидая возможности поговорить с другими людьми. Ева обычно… — Он остановился.

— Конечно, — вяло пробормотала я, — они ждут Еву. Они будут разочарованы.

— О, не обращайте внимания. Вы — новое лицо, перед которым можно похвастаться своими игрушками.

Слабое утешение, и для них и для меня.

В истинно чарагвайском стиле эти двое, Луис и Санчес, максимально использовали утешительный приз. И я тоже. Пока их помощник-индеец сгружал запасы с вьючной лошади, мне показывали огромный современный сейсмограф, гигантские барометры, астрономические диаграммы. Сейсмологи с гордостью продемонстрировали электрическое устройство, на котором чувствительные участки земной коры при первом признаке сотрясений почвы загорались красным светом, показали карту станций раннего предупреждения, позволяющих объявить красную тревогу в опасных областях. Я выразила восхищение генератором, отполированным и смазанным, как двигатель «роллс-ройса». После холодного завтрака на балконе, пока мистер Фицджеральд обсуждал с этими двумя жалобы и предложения, я скопировала ежедневный дневник (список из семидесяти трех незначительных толчков за прошлый месяц), занесла в журнал, что требует ремонта и исправлений, какие необходимы запасы, и увязла в поправках к научным руководствам.

Когда мы отправились в обратный путь, было три тридцать, солнце стояло почти точно под углом в сорок пять градусов, и до шестичасового самолета в Куичу оставалось еще предостаточно времени. Теплый полдень был полон ароматом горных цветов. Сытые, напоенные и отдохнувшие, наши кони шли быстро. Вьючная лошадь, освобожденная от груза, своенравно бежала за мной.

На изгибе тропы мы натянули поводья и обернулись. Хозяева все еще с энтузиазмом махали нам с балкона.

— Они явно вас полюбили, — улыбнулся через плечо мистер Фицджеральд.

Я вспыхнула от удовольствия. Почему-то меня дернуло спросить такого честного человека:

— Как Еву?

Сначала мне показалось, что он не расслышал.

Когда дорожка стала достаточно широка, он придержал своего пони, чтобы мы поравнялись. Потом сказал:

— Ну, симпатия — это чувство. Чувство нельзя измерить, верно?

Ясно, что он дипломатично выкрутился, и ответ отрицательный.

— Кроме того, — продолжал он, — в симпатии между мужчинами и женщинами, — Джеймс Фицджеральд хмурился, подбирая слова так же осторожно, как наши пони пробирались среди ненадежных корней деревьев, — всегда есть дополнительный элемент.

— Какой?

— Ну, вы не ребенок. Физическая привлекательность.

— Только не говорите, — попросила я, бросая взгляд через плечо на теперь невидимую сейсмо-станцию, — что эти двое тоже влюблены в нее?

Дорожка сужалась в темноту соснового леса. Мистер Фицджеральд сжал коленями бока пони и выехал вперед. Но сначала бросил на меня взгляд умеренного порицания.

— Не Луис, нет, конечно же нет. У него большая семья. Но Санчес, да, возможно. Или, по обычаю чарагвайцев, ему нравится воображать, что он влюблен.

— Но он скоро совладает со своим чувством, без сомнения, — ответила я, поднимаясь в седле, чтобы мой голос прозвучал громче — впрочем, напрасно, так как в лесу стояла полная тишина.

Но меня уязвило его безапелляционное отрицание чувств скромного конкурента своим замечанием о чарагвайцах, которые забавляются, воображая, что они влюблены. Я знала, это намек на дона Рамона и меня. И что-то еще, не поддававшееся определению, придало моему гневу еще большее ожесточение.

— Без всякого сомнения, — так же громко и ясно ответил мистер Фицджеральд.

И словно придавая вес его словам, земля под нашими ногами заколебалась. Я услышала внезапный скрип и треск сосновых ветвей, а затем все происходило одновременно, как в суматошном фильме.

Что-то сильно ударило в круп моего пони. Мелькнуло на миг лицо мистера Фицджеральда, он оборачивается, его рука хватает мой повод, затем перед глазами завертелись кроны деревьев и — ощущение полета. Калейдоскоп разноцветных осколков. А затем полная абсолютная темнота.

Когда я снова открыла глаза, не могла понять сразу, где нахожусь. Воспоминания возвращались медленно. Я решила, что сплю, потому что происходившее было как сон — восхитительный сон. Я снова в темноте сада гасиенды с доном Районом. Снова он поцеловал меня, очень нежно, на сей раз в лоб. Вокруг полутьма, солнечный свет пробивался сквозь гигантские деревья подобно миниатюрным звездам. Воздух полон ароматом фонтана, как той ночью. Надо мной склонился мужчина, его голова и плечи выделялись на фоне мягкого сумрака, лицо скрывалось в темноте. Я попыталась сфокусировать зрение, отделить сон от яви.

— Дон Рамон?

Мужчина ответил не сразу. Затем медленно произнес знакомым, но все же каким-то другим голосом Джеймса Фицджеральда:

— Нет. Извините, что разочаровал вас. — Его тон стал безжалостно саркастическим. — Вы недостаточно долго пролежали без сознания, чтобы вызвать дона Рамона. — Он протянул руку и положил мне на лоб, словно намеревался стереть и безопасный поцелуй из сна.

— Мы все еще в сосновом лесу?

Я подняла голову, и сразу стало больно. Что-то неясное пощекотало мой подбородок. Серое, большое, успокаивающее и наконец опознанное как свитер мистера Фицджеральда. Я лежала на сосновых иглах. На них было мягко и они приятно пахли. Деревья остановили свой внезапный ужасный хоровод. Пони как ни в чем не бывало безмятежно паслись на расстоянии нескольких ярдов. Мистер Фицджеральд стал на колени, наклонился надо мной и заглянул в лицо. Случайному наблюдателю, не знавшему обстоятельств, картина могла показаться весьма романтической.

— Долго я была без сознания?

— Пятьдесят две секунды.

— О, — вздохнула я.

Достойней было бы оставаться в обмороке подольше. Возможно, если бы я хорошенько поработала над этим, как Ева.

— Пони испугались землетрясения. Вьючная лошадь налетела на вашу.

Ева постаралась, подумала я, и немедленно устыдилась своей вопиющей несправедливости.

— И вы не были готовы.

Он осуждающе покачал головой. Но потом поднял мою руку так нежно, словно хотел показать, что в этих обстоятельствах не хочет делать выговор. Мое горло перехватило от этой необъяснимой и нежданной нежности. Но дело оказалось в другом. Он увидел на моей руке незамеченную мной сгоряча царапину, которую теперь начало саднить. Джеймс Фицджеральд бережно снял с кожи приставшие сосновые иголки и песчинки.

— Теперь ваша голова. Наклонитесь вперед. — Он довольно мило улыбнулся. — Давайте осмотрим место, которое не знает, как управлять сердцем. — Его пальцы осторожно исследовали мою голову. — М-м-м… не больше голубиного яйца. Не думаю, что у вас реальные повреждения, но следует удостовериться. Ноги в порядке?

Я кивнула и подняла сначала одну, затем другую.

— Хорошо. — Он улыбнулся мне, как ребенку. — Мы не хотим, чтобы вы стали еще одной Евой. — И как ребенку, начал неторопливо и без затруднения расстегивать блузку. Я крепко зажмурилась. Интересно, чувствовал ли он при клиническом исследовании моей грудной клетки лихорадочное биение сердца.

Я снова открыла глаза, когда первый секретарь бодро произнес:

— На ощупь вроде ничего не сломано. Но лучше завтра зайти к врачу, потому что у нашей медицины выживания в джунглях нет рентгеновских глаз.

Он выпрямился и улыбнулся.

— Теперь наденьте мой свитер. Я приложу кое-что к ссадине, а потом вам останется лишь пережить возвращение домой.

Покорно я натянула огромный теплый свитер. Потом смотрела, как он опустил руку в карман брюк и извлек маслянистый шелковый конверт комплекта скорой помощи, который, из-за риска инфекции, мы всюду носили с собой. Он сломал печать.

— Не думаю, что вы прихватили свой, не так ли?

Я отрицательно покачала головой. Комплект не влезает в сумочку и будет выпирать из кармана костюма. Это казалось таким дурацким тщеславием — словно Джеймс Фицджеральд заметит. Он слегка улыбнулся, с порицанием и нежностью, потому что жалел меня не только за страдания, но и по другим причинам.

— Если обещаете не кричать, — сказал он, умышленно обращаясь ко мне, как к ребенку или младшей сестре, — я куплю вам дополнительный напиток в самолете.

Затем он помазал уродливую ссадину на моей руке желтой жидкостью из крошечной пластмассовой баночки. Вдруг он замер, озадаченный слабыми глупыми слезами на моих глазах.

— Так сильно болит? — мягко спросил мистер Фицджеральд.

Я отрицательно покачала головой. Просто внезапно у меня открылась другая рана, глубже и неизлечимей. И она адски болела.