Среди читателей наверняка найдутся такие, кто, прочитав по диагонали предыдущие разделы или даже внимательно ознакомившись с ними, пренебрежительно махнет рукой: да, конечно, каждый из нас боится трудной кончины и в то же время надеется избежать затянувшихся мучений, но что тут поделаешь? Ведь от судьбы не уйдешь.

Полагаю, люди рассуждали так же и сотни тысяч лет назад, чувствуя себя бессильными против саблезубых тигров. Зато другие пришли к иному выводу: стоит только объединиться, и перестаешь быть беспомощной жертвой.

Именно так удалось одолеть целый ряд смертельных недугов. И чуть ли не ежедневно принимаются новые законы, смысл которых сделать нашу жизнь более надежной, терпимой, избавленной от мучений. Мы голосуем за партию, от которой вправе ждать, к примеру, более совершенной организации системы обучения, которая поможет нашим детям лучше приспособиться к условиям нынешнего бурно меняющегося мира. Или, скажем, за партию, которая гарантирует доступность медицинских препаратов и дорогостоящего лечения больным, страдающим редкими заболеваниями. Никому и в голову не придет полагаться на депутатов-законодателей, которые не обещают, что сделают все от них зависящее ради дальнейшего развития здравоохранения, чтобы государство заботилось о человеке, попавшем в беду. Хотя все мы надеемся, что судьба не уготовит нам тяжелую болезнь.

Коль скоро мы так серьезно относимся к своему здоровью, то почему не требуем от будущих законодателей четкой и однозначной позиции в вопросе, который касается каждого из нас, а именно: признания за человеком права на определение своей судьбы вплоть до самой смерти? Элементарного права на благую кончину и гарантий осуществления этого права. Склонны ли общественные деятели принять законы и создать необходимые институты, которые гарантировали бы нам благую кончину подобно тому, как существующие лечебные учреждения стараются сделать все от них зависящее в интересах нашего здоровья?

Теперь, столетия спустя после эпохи Просвещения, в период бурного развития техники и открытий в самых разных сферах бытия, каковы шансы человека умереть легкой смертью, когда подойдет его срок?

 

Кто и как мог бы способствовать принятию закона об эвтелии-эвтаназии?

Кто мог бы способствовать созданию закона об эвтаназии, который удовлетворял бы нас всех? Ответ очень простой: мы сами. Никто не избежит встречи со Смертью, а посему не может уклониться от обсуждения этой проблемы, сославшись на свою некомпетентность в медицине и юриспруденции. Ведь поджидающей нас Смерти не скажешь: «Прошу прощения, сударыня, но сейчас умереть не могу, поскольку не знаю, как это делается!»

При обсуждении надежного, хорошо продуманного закона об эвтаназии опыт непрофессионала, которому довелось пережить мучительный конец родственника, друга, может оказаться важнее суждений профессиональных философов, теологов, социологов или психологов. В подобном диспуте никакая теоретическая подготовка не сравнится с личным опытом, эмоциональным осмыслением пережитого и должным отношением к эвтелии.

Цель моей книги заключается в том, чтобы помочь читателю задуматься о конце жизненного пути, о неизбежной смерти, о страхе перед нею и ее приятии. О перспективе продления предсмертных мук или возможности избежать оных. Мне хотелось бы убедить читателей высказать свои суждения и пожелания и оказаться более подготовленными к неизбежному обмену мнениями — на публичных форумах либо в рамках частных дискуссий. И разумеется, хотелось бы доказать законодателям, что бессмысленно прикидываться глухонемыми в столь важном вопросе и делать вид, будто бы они не отдают себе отчета в абсурдности нынешнего положения.

Однако гораздо важнее, чем вынудить депутатов к действию, воспрепятствовать составлению ущербных, допускающих неоднозначное толкование законов, подобных тем, что приняты в ряде западных стран: вместо того, чтобы обеспечить людям возможность легкой смерти, законы эти путем легализации эвтаназии открыли простор дурной практике, которая до сих пор осуществлялась в обход закона. Мы должны извлечь урок из этих отрицательных примеров, только так мы сумеем значительно расширить круг своих возможностей и помимо законного признания необходимости эвтаназии, выступить зачинателями нового дела в мировом масштабе, создав законы об эвтелии, учитывающие природу человека — двуединство души и тела.

Как явствует из всего сказанного, эвтелия, обеспечивающая достойное завершение жизненного пути, выходит далеко за рамки акта помощи при переходе роковой черты, отделяющей жизнь от смерти. Эвтаназия же — широко распространенное понятие, позволяющее убедиться, насколько серьезным считает общество данный круг тем. В Венгрии он широко обсуждается и ему придается важное значение: по данным общественного опроса в декабре 2000 года 64 процента опрошенных высказались за легализацию эвтаназии, и лишь 31 процент — против. Однако никакой конкретной реакции законодателей не последовало.

Поскольку неясно, в какой форме был задан вопрос, нельзя судить, насколько полученные данные отражают мнение населения. Ведь если, к примеру, вопросы об эвтаназии задавались в связи с тяжелым материальным состоянием здравоохранения, кое-кто мог бы подумать: легализацией эвтаназии хотят сократить продолжительность жизни исключительно из соображений экономии средств.

Наверняка среди опрошенных были и врачи, возражавшие против эвтаназии лишь потому, что предположили: осуществлять этот акт придется именно им. Интернет-портал Orvos Net 8 ноября 2002 года выдвинул совершенно справедливое предположение: «Все ли аспекты этой весьма сложной проблемы были учтены опрашиваемыми?» Как раз поэтому я и рассматриваю подробно и всесторонне все аспекты, связанные с приготовлениями к смерти, смягчением страха смерти, облегчением агонии, отпущением уходящего с миром, а в случае необходимости и помощью в завершающий момент. Лишь широкое обсуждение круга этих вопросов может привести к общественному консенсусу, который заставит законодательные власти с должным вниманием отнестись к созданию институций эвтелии и легализации эвтаназии.

После десятилетней проволочки Конституционный суд Венгрии не так давно вынес «мудрое» решение, провозгласив, что медицинский закон, допускающий в определенных случаях отказ от лечения, отвечает осуществлению закрепленного Конституцией права человека на самоопределение. Вряд ли найдется судья, способный сделать из этого вывод, что пациент, страдающий костным раком в последней стадии (и не получающий лечения, от которого мог бы отказаться), обладает таким же правом на легкую смерть, как больной-сердечник, испытывающий не столь страшные мучения и имеющий возможность отказаться от медикаментозного лечения.

Таким образом, больной-сердечник может сократить свои предсмертные муки, отказавшись от лекарств, хотя и сознает, что за наступление ожидаемого быстрого конца его ждет страдание иного рода — панический страх. Конечно, если кто-то не сжалится над страдальцем и не прибегнет к испытанному способу. Скажем, к передозировке «болеутоляющего» наркотика, то есть к активной эвтаназии, замаскированной под пассивную; ведь не существует такого наркотика, который можно было бы ввести в организм больного пассивно.

Вообще нет смысла в разграничении эвтаназии на пассивную и активную: наше конституционное право на самоопределение либо признается судьями, либо нет. Если признается, то незачем говорить об активном или пассивном осуществлении этого права (как, к примеру, нелепо было бы говорить о пассивной и активной свободе слова).

Кстати, очень редко удается провести четкую границу между так называемой «активной» и «пассивной» эвтаназией. Известно, например, что в исцелении больного очень большую роль играет воля к жизни. На это обстоятельство часто ссылаются врачи, хотя оно и труднодоказуемо с научной точки зрения: ведь желание жить не поддается точному измерению. Но если признать роль этого фактора, то следует согласиться и с обратным утверждением, а именно: не-желание жить снижает шансы на выздоровление и сохранение жизни. Как расценивать помощь в уходе из жизни такому больному — как пассивную либо активную? Если воля к жизни в человеке иссякла настолько, что он не считает нужным встать с постели и принять лекарство, — это пассивный уход? А если лекарство под рукой и принять его не составило бы труда, но человек не делает этого, то смертельный исход выбран активно? Если лень подняться, чтобы дать лежащему без движения больному лекарство, это значит пассивно позволить ему умереть? Ну а если, встав среди ночи, у постели больного решить, что не стоит больше пичкать его лекарствами… означает ли это активно способствовать его смерти?

Какой из этих путей более приемлем с точки зрения нравственности? Ответ зависит не от самого поступка, а прежде всего от его мотивации. Допустим, подходишь к постели больного и видишь, что тот наконец-то забылся сном, а значит, боль ненадолго его отпустила, и не решаешься разбудить страдальца, — это морально приемлемо, хотя и сознаешь при этом, что каждый пропущенный прием лекарства сокращает пациенту жизнь.

А теперь представим себе, что сиделка застала больного не погруженным в блаженное забытье; умирающий, задыхаясь, молит дать лекарство, а она в надежде поскорее избавиться от капризного больного отказывает в просьбе. Или так же поступает родственник больного, например, в предвкушении наследства. При таком положении вещей и речи быть не может ни об активной, ни о пассивной эвтаназии. Перед нами типичное убийство, а с точки зрения больного — жестокая, злая смерть, «какотаназия». Мучительные последние часы, унизительная беспомощность, горькое разочарование в человеке, который прежде казался надежной опорой, самоотверженным помощником. Разумеется, и Конституционный суд под приемлемым способом пассивной эвтаназии понимает не такого рода произвольный или корыстный отказ в медицинской помощи.

Вообще отказ от лечения не приемлем в качестве единственного законного способа эвтаназии. Такой закон вступил бы в резкое противоречие с принципом равноправного пользования конституционными правами. Ведь в таком случае воспользоваться правом на смерть сможет лишь тот, кому судьба уготовила болезнь, приводящую к благому концу самим отказом от лечения. Если же врачи будут вынуждены, прекратив лечение, «активно» способствовать смерти пациента, то речь идет уже не о пассивной эвтаназии.

В этом вопросе каждый вправе иметь свое мнение, а последующие законодательные решения коснутся каждого из нас. Стало быть, ответ на вопрос, вынесенный в заголовок главы, звучит однозначно: всем нам необходимо принять участие в обсуждении закона о благом, легком (или мучительном) завершении жизни на любом доступном уровне — в дружеском кругу, в повседневных разговорах — хотя бы для того, чтобы уяснить для себя суть дела и утвердиться в собственном мнении. Вслед за рассмотрением биологического, психологического и морально-этического «фона» проблемы необходимо тщательнее изучить практические, прагматические вопросы танатологии, эвтелии и эвтаназии.

 

Ведет ли к легкой смерти узаконенный отказ от лечения?

В большинстве правовых государств принят закон об отказе от лечения, поддерживающего в человеке жизнь. Законодатели и Конституционные суды повсеместно считают его прямым следствием права на самоопределение, которым наделен каждый гражданин, однако в каждой стране по-разному регулируются возможности воспользоваться этим правом. На международном уровне вообще принято считать, что отказаться от дальнейшего лечения вправе пациенты на последней стадии болезни, которые, находясь у порога смерти, сохраняют ясный рассудок и способны принимать решения. Неизвестно, какой процент умирающих составляют эти люди, — уже хотя бы потому, что только лечащие врачи или больничные комиссии решают, на какой стадии болезни находится пациент и вменяем ли он. В свою очередь, комиссии эти — в зависимости от их ориентации, предвзятости, религиозных воззрений — могут высказать предположение: если, мол, у человека достало сил пройти все бюрократические процедуры, необходимые для отказа от дальнейшего лечения, значит, до последней стадии ему далеко. Ну а коль скоро больной все же ходатайствует об ускорении конца, он, скорее всего, в невменяемом состоянии.

Тем самым так называемое право на самоопределение в настоящий момент сводится к ходатайству о прекращении лечения. Врачей же и администраторов, для которых продолжение лечения часто напрямую связано с материальной заинтересованностью, ничто не обязывает удовлетворять эти ходатайства. Но даже если ходатайства удовлетворяются, то всевозможные бюрократические проволочки, предписанный срок ожидания (спрашивается, отчего бы и внезапной смерти заодно не предписать срок ожидания?!) фактически унизительно сводят на нет право человека на самоопределение. Ведь это все равно как если бы пришлось хлопотать о возможности воспользоваться правом свободы слова, а получив разрешение, ждать еще тридцать дней, прежде чем высказаться. Или если бы свобода вероисповедания заключалась в том, чтобы испрашивать на то особого разрешения, а ходатайство рассматривалось бы закоренелыми атеистами.

Однако многие больные не знают даже того, что в большинстве стран, где эвтаназия запрещена, человек имеет право отказаться от лечения. Но пусть пациент и знает об этом своем праве, все равно за отсутствием профессиональной осведомленности ему трудно представить, к какой смерти приведет это его законное решение. Впрочем, как правило, люди догадываются, что смерть вряд ли будет легкой. Конечно, если находишься в надежных руках, за избавительным препаратом дело не станет. У врача или медсестры, которые и слышать не желают об активной эвтаназии, все же наверняка достанет сострадания, чтобы (прежде чем остановить прибор, поддерживающий жизнедеятельность) шепнуть больному: «Не бойтесь, мы избавим вас от мучений!» — а тем временем набрать в шприц смертельную дозу морфина. С нравственной точки зрения — если законы позволяют — эту процедуру можно было бы проделать и без остановки прибора обеспечения жизнедеятельности или прекращения медикаментозного лечения, что куда более гуманно.

Я не утверждаю, будто бы отказ от лечения никак не может считаться одной из форм эвтаназии, хотя сам по себе он не отвечает принципам эвтелии. Больного при смерти порой поддерживают такими медикаментозными средствами, одно лишь воздержание от которых ведет к быстрой и безболезненной кончине. Если же отказ от лечения может вызвать мучительную агонию, так что облегчить состояние больного способны лишь очень высокие (смертельные) дозы обезболивающих средств, то ходатайство о законно дозволенном отказе от лечения превращается в завуалированное прошение о запрещенной законом активной эвтаназии.

Но даже если бы смертельно больные и знали о своем праве отказаться от дальнейшего лечения и догадывались, что врач под этим предлогом поможет им умереть с помощью передозировки «болеутоляющих» наркотиков, в любом случае эта «пассивная» эвтаназия отнюдь не равнозначна легкой смерти. Ведь в нынешних условиях у врачей вряд ли найдется время подготовить пациента и его близких к последнему прощанию или совершить ритуалы эвтелии, ведущие к легкой смерти. Да это и не входит в их обязанности. Долг врачей — исцелять, всеми доступными средствами поддерживать жизнь, к тому же на достойном человека уровне. Если сохранять этот уровень больше не удается, следует уступить место людям другой профессии, которые в силу своей подготовки сумеют помочь умирающему избавиться от затянувшихся мучений. Однако профессиональное вспоможение подобного рода в настоящее время нигде открыто не практикуется.

 

О чем свидетельствует опыт европейских стран?

Стоит ознакомиться с международной практикой, и тотчас бросаются в глаза глубокие расхождения по существу интересующего нас вопроса, разногласия даже между такими странами, где прочие важные законы приведены в соответствие (к примеру, внутри Европейского союза). В государствах-членах ЕС повсеместно запрещена смертная казнь, практически согласованы законы, направленные на защиту жизни человека и охрану собственности, а также меры наказания за нарушение оных. При этом в Голландии принят закон о вспоможении в смерти в случае крайней необходимости, а в соседней Германии дело до этого дойдет, по всей вероятности, очень не скоро: в недавнем трагическом прошлом само понятие эвтаназии было слишком скомпрометировано, и можно предположить, что при легализации оно будет заменено каким-нибудь синонимом. Во Франции проект закона о «пассивной эвтаназии», к сожалению, лишен сути; к моменту написания этих строк он был принят нижней палатой и, по-видимому, в нынешнем году будет вынесен на голосование в сенате.

Этот лицемерный закон послужил поводом сказать, будто власти старались хоть что-то сделать в интересах несчастного Винсента Юмбера, судьба которого взволновала людей повсюду в мире. Этот молодой человек, изувеченный в результате катастрофы, парализованный и ослепший, оказался физически не в состоянии совершить самоубийство. Он обратился с душераздирающим посланием даже к президенту Шираку, умоляя дать ему право умереть и тем самым положить конец бессмысленным мучениям. В конце концов мать была вынуждена дать Винсенту смертельную (по ее представлениям) дозу снотворного, после чего молодой человек всего лишь впал в кому: по всей видимости, организм уже привык к большим дозам обезболивающих и снотворных препаратов. Точку в этой трагедии поставил один из врачей, не побоявшийся законного наказания и способствовавший кончине страдальца.

Согласно французскому законопроекту, тяжело больной человек вправе отказаться от дальнейшего лечения и искусственного поддержания жизни (что, в сущности, и прежде осуществлялось на практике). Кроме того, врачи освобождаются от судебной ответственности, если сочтут нужным облегчить невыносимые страдания больного столь высокой дозой обезболивающего (наркотических или других препаратов), что со временем это приведет к смерти пациента от побочного воздействия лекарств. Иными словами, закон допускает медленное, постепенное (хотя бы тянущееся неделями) умерщвление больного, запрещая один-единственный укол или таблетку, которые могут сразу положить конец мучениям. Если этот проект будет одобрен сенатом, тогда окажется узаконенной одна из наиболее фарисейских разновидностей так называемой «пассивной» эвтаназии. Ведь врач, дающий или назначающий повышенную дозу «болеутоляющего», совершает этот поступок активно, сознавая при этом, что сокращает больному жизнь. На какой срок он ее сокращает? Это зависит от состояния больного и величины дозы, что, впрочем, ничуть не меняет характера намерения.

В Швейцарии не существует закона, который бы категорически запрещал оказание помощи при самоубийстве. Наказуема лишь помощь в корыстных интересах или подстрекательство к самоубийству. Организация «Дигнитас» в Цюрихе открыто оказывает помощь людям, жаждущим умереть. Клиентами ее являются в основном жители тех стран Европы, где на избавление от мук не приходится рассчитывать, а друзья и родные, вздумай они помочь умирающему, рискуют попасть под суд. Сотрудники «Дигнитаса» трудятся добровольно и безвозмездно. Клиент обязан подписать заявление, недвусмысленно подтверждающее его стремление к самоубийству. «Дигнитас» предлагает напиток — смесь барбитуратов и снотворного, — приняв который пациент через минуту-другую погружается в глубокий сон и вскоре умирает.

Пожалуй, в данном случае можно было бы говорить о легкой смерти, но только для тех, кто может воспользоваться услугами швейцарской организации. Для этого большинству страждущих придется покинуть родину, семью, друзей и предпринять тяжелое для больного человека путешествие, чтобы добраться в Цюрих, допустим, из Англии. Правда, в подобных случаях свершился бы обряд прощания в духе эвтелии, но это отнюдь не то же самое, что распрощаться с жизнью в привычной обстановке, среди родных и друзей. И многие ли могут позволить себе дорогостоящие расходы по транспортировке лежачего больного?

Новый закон об эвтаназии, составленный по образцу голландского, принят в Бельгии в апреле 2002 года. Он дает определение эвтаназии как сознательного причинения смерти человеку, который сам просит об этом. Совершение акта позволено только врачу и лишь в том случае, если просителем является совершеннолетний человек (или законно приравненный к совершеннолетним), находящийся на последней стадии болезни, испытывающий физические страдания и на момент составления ходатайства пребывающий в здравом уме и трезвой памяти, то есть способный принимать решения. Ходатайство должно быть добровольным, хорошо продуманным и подтвержденным вторично. Кроме того, существует, разумеется, еще целый ряд параграфов, оговаривающих процедуру.

Этот закон предусматривает как основной критерий невыносимость физических страданий, будто полнейшая беспомощность и утрата человеческого достоинства не могут причинять нестерпимой боли, которую не смягчить никакими лекарствами! Как будто умирающий, не способный контролировать свои физиологические отправления, не испытывает душевных мук, избавить от которых может лишь смерть…

Однако самое поразительное в этом законе то, что он предписывает по меньшей мере месячный необходимый срок ожидания (даже если телесные и душевные страдания превышают предел человеческой выносливости!) с момента подачи письменного ходатайства и до совершения акта эвтаназии. Можно лишь удивляться бессердечности тех, кто писал этот закон. Или же законодателей удерживал иррациональный страх, как бы не применили эвтаназию в тех случаях, когда больной принял необдуманное решение?

Но разве не иррационально предположение, что срок ожидания сам по себе гарантирует продуманность решения? Неужели добровольность и искренность принятого больным решения вызовут большее доверие, если умирающий промучится еще тридцать дней? При этом закон не заботится о подготовке специалистов, которые выявляли бы ходатайства, составленные необдуманно, по неведению или под давлением со стороны, а возлагает эту задачу на любого человека с дипломом врача. Неважно, занимался ли этот врач косметической дерматологией или исследованием дислексии в детском возрасте. Хотя закон отнюдь не способствует легкой смерти тех, кто выстрадал на нее право (не предусматривая даже обеспечение душевной поддержки), все же с сентября 2002 года уже более четырехсот граждан Бельгии избавились от страданий при помощи эвтаназии.

Теперь в Бельгии для обсуждения в парламенте готовится новый законопроект, согласно которому детям, достигшим двенадцатилетнего возраста, будет разрешено с согласия родителей просить об эвтаназии. Похоже, что и в этом случае законом не предусмотрена психологическая помощь или духовная поддержка ни детям, ни родителям.

Многие ставят в пример Голландию с ее законом об эвтаназии и уступчивыми судьями, долгие годы закрывавшими глаза на фактическое положение вещей. На практике применение эвтаназии в этой стране восходит к 50-м годам прошлого столетия. В 1952 году был осужден врач, который по просьбе своего брата помог ему умереть, но приговор уже тогда был мягким: год тюремного заключения условно. В 1973 году по той же причине осудили еще одного врача, а условный срок на этот раз сводился всего к неделе заключения. При этом по стране прокатилась волна всеобщего возмущения приговором: подавляющее большинство населения требовало предоставить врачам право осуществлять эвтаназию. В духе общественных настроений была создана голландская ассоциация «За добровольную эвтаназию». В конце концов 11 апреля 2001 года голландский сенат принял закон «Об эвтаназии и содействии самоубийству», легализовавший давно существующую практику.

Именно в том и беда, что закон в основном лишь подтвердил то, что прежде совершалось нелегально и безнаказанно. Для облегчения последних часов тем, кто жаждет смерти, но слишком слаб, чтобы достичь ее самостоятельно, либеральные голландцы не создали специальных институтов, которые, кстати, сумели бы и воспрепятствовать злоупотреблениям. Ведь закон в конечном счете оставляет возможность любому дипломированному врачу, даже не располагающему специальной подготовкой или практикой, отправить на тот свет любого, якобы желая избавить от страданий. Я намеренно заостряю формулировку, поскольку закон наделяет медика правом решать вопросы жизни и смерти лишь на том основании, что тот обладает дипломом врача. При этом попирается элементарное право человека на жизнь и определение собственной участи. Бывали случаи, когда врач способствовал смерти больного, хотя тот твердо заявлял, что желает прожить отпущенный ему срок. При этом ситуация была столь очевидной, что впоследствии никто из персонала даже не утверждал обратного. И все же врача не осудили ни за намеренное убийство, ни за грубое нарушение права на самоопределение. На каком основании он был оправдан, так и не удалось установить, но ведь всем нам известно, насколько глубоко укоренилось в западной цивилизации убеждение, будто бы «врач лучше знает, что для больного хорошо».

Разумеется, и до принятия нового закона больным точно так же «помогали» (или принуждали их) умереть в Голландии, да и во всем мире. А между тем даже при самой тщательной разработке закона об эвтаназии или эвтелии конец злоупотреблениям можно положить лишь в том случае, если нарушивших право человека распоряжаться своей участью постигнет строжайшее наказание. И после легализации эвтаназии беспощадная строгость закона по отношению к добровольным вспоможителям становится абсолютно обоснованной: ведь нельзя уже будет ссылаться на то, что больной просил о чем-то незаконном и не гуманно было ему отказать. Ну а обладание обычным врачебным дипломом и вовсе никого не облекает высшей властью. Подобно тому как в цивилизованных странах без соответствующей профессиональной подготовки и необходимой практики никому не доверят оперировать мозг или даже удалить аппендикс, точно так же неприемлем закон, не предусматривающий специальную подготовку вспоможителей, наличие у них официального диплома или удостоверения и обеспечение должного контроля над их деятельностью.

Закон об эвтаназии, принятый в Голландии в 2001 году, ясно показывает, каких подводных камней следует остерегаться и какие пробелы должно восполнить, чтобы сделать доступной легкую смерть: защитить человека от чужих корыстных поползновений и давления со стороны, дать ему возможность свободно высказать свою волю и беспрепятственно воспользоваться правом на самоопределение. Сознание доступности и гарантированности этих возможностей способно скрасить нам последние годы жизни.

 

О чем свидетельствует опыт Америки?

В США еще в 1930-е годы возникло Американское общество эвтаназии. Однако после того как просочились слухи о том, что в нацистской Германии под видом эвтаназии происходит истребление увечных, умалишенных, гомосексуалистов, социал-демократов и других «нежелательных» граждан (о судьбе евреев тогда еще мало что было известно, но депортацию и массовое уничтожение еврейского населения даже нацисты не рискнули назвать эвтаназией), американской организации не удалось должным образом настроить общественное мнение. Созданное в 1980 году и вскоре объединившее десять тысяч членов общество «Болиголов» стремилось — помимо права на самоубийство — добиться принятия закона об эвтаназии, реабилитировать изначальное значение этого слова и провозгласить право на самоопределение. Возможно, именно благодаря деятельности этого общества, по неофициальным данным, все большее число больных просит (открыто или в завуалированной форме) помощи в смерти, а врачи все чаще удовлетворяют эти просьбы. Разумеется, тайно. Или же с ведома родственника, который обращается с просьбой к врачу от имени самого пациента, уже не способного самостоятельно принять решение или сознательно изъявить свою волю. О количестве злоупотреблений, естественно, нет никаких достоверных данных. В Америке, как и в других странах, достоянием гласности становятся лишь деяния «черных ангелов».

Однако «доктор Смерть» пострашнее «черных ангелов». Эта кличка закрепилась за доктором Кеворкяном, который сконструировал аппарат, помогавший безнадежно больным совершать самоубийство. Посредством этого аппарата в кровеносную систему пациента один за другим вводятся три раствора: сначала физиологический раствор (в больницах его обычно используют при кровопотере или обезвоживании организма), затем усыпляющее средство — тиопентал (применяется при не слишком тяжелых операциях и приводит к полной потере сознания) и, наконец, раствор хлорида калия — он-то и вызывает смерть, парализуя сердечную мышцу. Доктор Кеворкян всего лишь подготавливал прибор, заливал растворы и запускал процесс внутривенного вливания физиологического раствора — как врач он вполне имеет на это право, — а затем пациент нажимал кнопку, и в кровеносную систему поступали раствор усыпляющего воздействия и вслед за ним — смертоносный. В результате больной кончал жизнь самоубийством, а доктор Смерть всего лишь ассистировал ему.

Своей деятельностью Кеворкян хотел обратить внимание общественности на отчаянную решимость страдальцев, жаждущих смерти, и на необходимость цивилизованных форм эвтаназии. Поэтому более чем в ста случаях подготовленных им «самоубийств» он скрывал свою вспомогательную роль лишь до момента свершения; в целях конспирации процедура свершалась всякий раз в другом месте и в самых невероятных обстоятельствах, например, в салоне микроавтобуса, «забытого» где-нибудь в парке.

Для того чтобы заставить власти и прессу обратить внимание на проблему, доктор Кеворкян снимал на видео и предъявлял общественности наиболее характерные случаи самоубийств, в которых он выступал пособником. Например, в случае с восьмидесятидевятилетней женщиной, страдающей болезнью Альцгеймера; врачи сулили ей еще два-три года жизни, однако в минуту просветления она твердо решила не взваливать на семью бремя по уходу за неуклонно угасающей дряхлой старухой. На видеопленке запечатлен момент в микроавтобусе, когда пациентка сама нажимает кнопку и, обращаясь к доктору Кеворкяну, шепчет: «Благодарю, благодарю вас!» — «В добрый путь», — отвечает доктор, за это свое деяние обвиненный в убийстве по закону штата Мичиган. Однако впоследствии суд не дал хода делу. На выборах 1988 года в том же Мичигане голосующих агитировали выступить за легализацию самоубийства, но идея не нашла должной поддержки. Ментальный распад какой-то там старухи не вызвал сочувствия, которое побудило бы к активным действиям. Жалкая беспомощность мужчины, который предпочитает унижению смерть, вероятно, вызвала бы больший отклик. Тогда разве что стали бы строить досужие предположения, отчего тот не застрелился из охотничьего ружья, как подобает мужчине. Тем более, что тогда самоубийство можно было бы представить как несчастный случай.

Жители штата Мичиган (очевидно, исходя из опыта швейцарцев) опасались также, что если они первыми в Америке проголосуют за введение закона об эвтаназии, на них обрушится лавина «туристов-самоубийц».

На сегодняшний день в США лишь в штате Орегон разрешена одна из разновидностей эвтаназии, которую тоже можно рассматривать как самоубийство при участии помощника. Очень надеюсь, что этот одобренный в 1997 году «Закон о принятой с достоинством смерти» приблизит возможность достижения легкой кончины. Ведь если врач на законном основании сможет способствовать самоубийству, он станет проделывать это в более достойной обстановке, чем доктор Кеворкян. Скажем, в присутствии близких — родных и друзей.

Однако достоянием гласности стал случай, свидетельствующий о серьезных недоработках и в этом законе. Китти Н., страдавшая раком горла с метастазами, договорилась со своим врачом, чтобы та помогла ей покончить с жизнью дома, когда муки станут невыносимыми. Через несколько месяцев Китти попросила дочерей вызвать доктора, но поскольку дело шло к ночи, процедуру решили отложить до утра. На следующий день, когда врач высыпала в стакан с фруктовым соком нужный порошок и размешала смертоносный напиток, оказалось, что умирающая уже лишилась способности глотать. А избавительный укол запрещается законом даже в тех случаях, когда болезнь достигла крайней стадии, муки умирающего нестерпимы, и сам человек давно простился с жизнью и с близкими.

Закон лицемерно делает различие между смертоносным питьем, которое больной выпивает сам, и уколом, который делает врач. Поэтому многие безнадежные больные стараются не доходить до крайней черты, когда и глоток уже сделать не сможешь. Один мужчина из Луизианы, страдавший синдромом Лу Герига, жаловался, что, поскольку у них в штате нет закона, подобного орегонскому, ему самому придется покончить с жизнью, покуда он в состоянии это сделать. По всей вероятности, он имел в виду ружье: в тех краях принято иметь дома охотничьи ружья. Когда больной делал это заявление, он находился в довольно сносном состоянии (мог есть, пить, разговаривать), но вскоре у него вдруг парализовало обе руки. Поэтому он избрал способ самоубийства, потребовавший огромной силы воли и мужества: отказался от пищи и воды. Целую неделю больной провел в страшных мучениях, пока не опочил на руках любящей супруги. Жена, правда, хотела избавить его от страданий иным, более гуманным способом, но муж не позволил, справедливо опасаясь неприятных для нее последствий.

В настоящее время федеральный закон США требует исполнения так называемого living will, то есть воли живущего. Любой гражданин в любой момент вправе распорядиться своей дальнейшей жизнью, оговорив, при каких обстоятельствах и какими способами следует сохранять ему жизнь на ее последней стадии. При этом он может указать, какие средства искусственного вмешательства отвергает и как требует поступить с ним в случае клинической смерти: при каких условиях возвращать к жизни, а при каких необратимых процессах — нет.

Теоретически действие закона распространяется на все штаты, а вот на деле… Разумеется, пациенту не возбраняется пользоваться правом на самоопределение, но это еще не гарантирует, что в больнице учтут его пожелания.

Больницы, получающие финансовую поддержку из федерального бюджета, обязаны считаться с волей пациента, но если «скорая помощь» доставит больного в медицинское учреждение, не пользующееся федеральной поддержкой (например, в церковный лазарет), его непременно подвергнут реанимации, какие бы условия он ни оговаривал в своем завещании. Конечно, и в больницах, входящих в сферу федеральной поддержки, возможны подтасовки; если у пациента медицинская страховка на крупную сумму, врачи всегда найдут способ продлить ему видимость жизни до тех пор, пока деньги не будут полностью израсходованы.

Однако главная беда состоит в том, что законы, в основе которых лежит право на самоопределение, не включают в себя право на активную помощь в смерти. Многим людям это надолго отравляет жизнь. Ведь будь эвтаназия легализована, гораздо меньшее число людей заранее отказывалось бы от реанимации, а завещательное распоряжение могло бы звучать и так: «В случае если есть хоть малейший шанс на сохранение жизни в приемлемом состоянии, прошу вернуть меня к жизни, и я сам решу, стоит ли жить дальше». Основной принцип эвтелии (включающий в себя и возможность эвтаназии) заключается как раз в том, чтобы прожить долгую, счастливую жизнь, свободную от страха перед затянувшейся агонией и мучительной смертью, сознавая, что в любой момент сможешь прекратить страдания при должной профессиональной помощи.

В Венгрии с 1 июля 1998 года вступило в действие распоряжение Министерства народного благосостояния, согласно которому любой гражданин вправе выразить свою последнюю волю и затем каждые пять лет вновь заверять завещание у нотариуса. Но эта процедура связана с такими материальными затратами и сложностями, которые не каждый может себе позволить, тем более человек, прикованный к постели. Впрочем, все эти бюрократические издержки совершенно лишены смысла: это распоряжение не обязывает врачей и больничный персонал следовать изложенным в завещании требованиям пациента. Более того, врачи вообще не обязаны знать об их существовании. Какие же надо приложить усилия, чтобы врачи захотели вникнуть в подробности различных законных форм отказа от лечения!

На открытых диспутах в Америке, в выступлениях во время политических собраний о смерти речь заходит лишь в связи с многолетними спорами о том, вводить ли снова смертную казнь или нет. И конечно, при опросах общественного мнения часто задается вопрос: «Вы за или против смертной казни?» — за которым следуют уточнения:

а) для серийных убийц;

б) в случае любого убийства человека;

в) за любое насильственное вооруженное преступление.

Большинство опрашиваемых, пожалуй, даже не задумывается над тем, что речь идет о смерти и почему смерть считается наказанием.

Поразительно даже не то, что в той или иной цивилизованной западной стране иногда обсуждается возможность возврата к смертному приговору, но ведь при этом без запинки произносят: «смертная казнь»! То есть многие до сих пор считают смерть вполне естественным «наказанием». Однако в спорах выясняется, что сторонники смертной казни в большинстве своем исходят не из философских или моральных соображений, а из чисто практических соображений, что покойник не сбежит из тюрьмы, не заделается рецидивистом и уж наверняка больше никого не убьет. Но есть и такие, кто высказывается за смертную казнь как меру устрашения: убить одного, чтобы другие боялись.

Некоторые считают смертную казнь справедливым общественным возмездием, что в моем понимании противоречит не только смыслу смерти, но и смыслу наказания. Под наказанием (как я усвоил с детства и полагаю до сих пор) подразумевается воспитательный метод, которым удерживают человека от поступков, наносящих вред ему самому или другим либо запрещенных с идеологической или религиозной точки зрения. Его прямая цель — направить оступившегося на путь истинный. Исполнение же смертного приговора лишает преступника возможности исправиться.

В США и в этом вопросе, естественно, не стоит ждать единодушия в принятии постановлений и законов. В большинстве штатов упразднено применение электрического стула или смертоносной инъекции, в то время как в остальных (южных) штатах смертная казнь не только разрешена, но нередко и применяется в качестве устрашения. Однако приговор никогда не приводится в исполнение сразу же после его вынесения. Вероятно, потому, что прокуроры отдают себе отчет в возможной невиновности осужденного. А возможно и такое подспудное соображение: в случае приведения в исполнение приговора преступник умрет всего лишь единожды: ведь бывали случаи, когда осужденный десяток раз подходил к смертному порогу и получал отсрочку лишь в самый последний момент. Люди, считающие себя современными, просвещенными, поддерживают легитимность подобной практики конвейера дурной смерти и в то же время запрещают оказание помощи в легкой смерти, ссылаясь на святость дара жизни.

 

Каковы возможности медицинских учреждений, облегчающих кончину, но не берущих на себя роль вспоможителей в смерти?

Если бы, например, служба хоспис, действующая и в Венгрии, смогла ухаживать на дому за каждым пациентом на последней стадии неизлечимой болезни (как бы долго ни продолжалось затянувшееся благодаря добросовестному уходу умирание), вероятно, больным и не понадобилось бы сознание, что в любой момент им помогут уйти из жизни, что эвтаназия доступна. Но поскольку эти организации берут на себя лишь обязанности по сохранению и поддержанию жизни, но не помощи в смерти, то вряд ли сыщется на свете столь богатая страна или частный фонд, чтобы обеспечить круглосуточное обслуживание одиноких больных, которые не могут рассчитывать на помощь семьи.

Изначально хоспис представлял собой временный приют, пристанище для усталых, изнуренных дорожными тяготами или больных путников. Для обозначения учреждения по уходу за смертельно больными это слово впервые использовали в Англии в 1967 году. Через несколько лет движение хоспис — по инициативе и поддержке англичанки Сисели Саундерс — обосновалось и в Америке, где ставило своей целью главным образом уход на дому за умирающими. Довольно быстро сеть организаций этого движения распространилась по всем штатам, а с 1983 года (наряду с пожертвованиями различных фондов) хоспис пользуется поддержкой в рамках федеральной программы здравоохранения. Однако из бесед с заинтересованными лицами выясняется, что этого недостаточно: потребности этой службы намного превышают средства, которые система здравоохранения могла выделить даже в годы расцвета экономики, и отдельные частные пожертвования тоже не спасают положения.

Создание в 1991 году фонда «Венгерский хоспис» связано с именем Ален Польц. Теперь эта служба разрослась, и двадцать восемь ее групп действуют не только в Будапеште, но и по всей стране. Расширились и ее функции — скажем, проводится необходимое медицинское обучение родственников, которые осуществляют постоянный уход за больным, но основное внимание, конечно, уделяется пациентам на последней стадии болезни, когда паллиативные методы лечения уже лишены смысла. Однако из-за финансовых трудностей эта служба в состоянии обеспечить посещение больных на дому лишь два-три раза в неделю и всего на несколько часов, а значит, повседневный уход за больным должен взять на себя кто-то другой — как правило, член семьи. Одиноким людям хоспис может предоставить помощь лишь в том случае, если больной способен хоть в какой-то степени обслуживать себя сам. Услуги подобного рода частично финансирует Общевенгерское управление медицинского страхования из расчета максимум сто пятьдесят дней на одного больного.

В результате за прошлый год, например, из тридцати четырех тысяч скончавшихся от рака всего лишь за несколькими тысячами осуществлялся соответствующий уход на дому.

Вопреки всему сказанному никоим образом не хочу, чтобы у кого-то сложилось впечатление, будто я недооцениваю роль и значимость хосписа. Напротив, готов повсюду ратовать за более действенную поддержку этого совершенно необходимого института. Ведь наше право на самоопределение по-настоящему может быть реализовано лишь в том случае, если существует подобная альтернатива. Однако не следует забывать, что гораздо большее число людей сумеет получить домашний уход, если всем, кто находится в конце своего жизненного пути (на данный момент они составляют более одного процента населения), будет предоставлено право и на избавление от страданий по собственной воле, право не сносить затянувшуюся агонию столько времени, сколько современной медицине со всей ее технической оснащенностью под силу ее продлевать.

Институты эвтелии и хосписа представляются мне действующими в одном направлении, хотя и с возможными переходами от одной службы к другой. Обратившийся к вспоможителям вовсе не обязательно прибегнет к эвтаназии: если больной все же решит естественно пройти все стадии умирания, он вправе просить о паллиативном уходе в хосписе. С другой стороны, тот, кто, пользуясь помощью хосписа, вступил в ту стадию умирания, когда физические страдания или унизительные бытовые условия становятся нестерпимыми, всегда может воспользоваться своим правом на определение собственной участи. В сущности, хоспис ведь занимается не только умирающими или дряхлыми стариками, но и паллиативным уходом за неизлечимыми больными — зачастую людьми молодыми. В идеале деятельность служб эвтелии должна распространяться на тех лиц, кто уже в молодые годы хотел бы избавиться от страха смерти, но практически распространяется лишь на больных и стариков, доживающих свои последние дни.

По сути говоря, между обеими службами должно быть тесное сотрудничество, хотя их полное слияние было бы нежелательным, так как ограничивало бы осуществление права на самоопределение: противнику эвтаназии необходимо сознавать, что, покуда о нем заботится хоспис, никто не станет споспешествовать его кончине. Зато тому, в чьи намерения не входит выстрадать до конца все стадии умирания, кому хочется уйти из жизни, сохранив человеческое достоинство, необходимо знать, что вспоможители готовят его не к длительной агонии, а к принятию смерти.

Утверждению эвтелии препятствует отнюдь не «конкуренция» службы хоспис. Обеим институциям мешает развиваться то, что кардинальное решение проблемы положено под сукно — и власти, и общественность молчаливо мирятся с нынешним положением вне закона. Пока законодатели делают вид, будто все в порядке — ведь так или иначе все равно каждый умрет, — до тех пор не стоит рассчитывать ни на долгожданную поддержку хосписа из бюджетных средств, выделенных на здравоохранение, ни на законное осуществление целей сторонников эвтелии.

Принцип «так или иначе» абсолютно не приемлем для нас, европейцев двадцать первого века, в чем мы и должны убедить законодателей. Нам следует объединить усилия и поднять свой голос в защиту собственных прав, покуда нас не услышат даже эмоционально и душевно глухие: ни нам, ни нашим близким небезразлично, что ожидает нас в конце жизни. Нам не все равно, умирать ли в семейном кругу, среди друзей, когда нам сочувствуют и понимают значимость события, или же одному в отделении для обреченных, в холодной постели, среди нечистот, где неизвестно когда обнаружат твой остылый труп. Не все равно, простятся ли родственники с бесчувственным телом, с одурманенным наркотиками и обезболивающими средствами больным или же с человеком, находящимся в здравом уме и трезвой памяти, мужественно преодолевшим страх смерти. Нам не все равно, сами ли мы решим, когда нам умирать (конечно, если внезапная смерть не избавит от необходимости принимать такое решение), или за нас будет решать кто-то другой, кому неведомы наши мысли, чувства и желания.

Редко выявляемые, но вызывающие шумный отклик деяния «черных ангелов» вряд ли способны навести на мысль о самовольном — не по просьбе больного — акте эвтаназии. Но если у врачей и медперсонала хватило бы смелости приоткрыть завесу над закулисной стороной больничной жизни, это, вне сомнения, заставило бы законодателей призадуматься. Тогда, возможно, и родились бы законы, учитывающие неудачный зарубежный опыт, предусматривающие создание институтов эвтелии и закрепляющие право каждого на благую смерть.

Конечно, и в этих, возмущающих общественность разоблачениях, не было бы нужды, сумей мы сплотиться и подтолкнуть власти предержащие к активным действиям. Ведь все меньше приходится рассчитывать на естественную смерть, которая прежде была уделом многих, когда престарелого человека мигом сводила в могилу любая хворь (то же воспаление легких), губительная для слабого организма, когда умирали в своей постели, в семейном кругу, простясь с родными и близкими. Ну и, надеюсь, все меньшее число людей будет мечтать о другом «легком» исходе (с пьянящим выбросом адреналина): о мученичестве и героической смерти.

В наше время не приходится рассчитывать и на помощь тех, кто прежде обязательно находился у смертного одра: домашнего врача и священника. Больничный священник, как правило, впервые видит умирающего, который и говорить-то не в силах. А духовник, даже если верующий регулярно посещает церковь, не ведает, куда увезла «скорая помощь» его подопечного. Зачастую священник и вовсе не знает, что тот угодил в больницу. Домашний врач, который некогда был другом дома и чуть ли не членом семьи, давно «сошел со сцены», а в ведении нынешнего врача огромный участок, компьютерная база данных или картотека. Как же быть человеку, лишенному этих традиционных вспоможителей? Не решаться же самому в отчаянии и бессилии положить конец нестерпимо мучительной жизни?

 

Считать ли морально приемлемым самоубийство при посторонней помощи?

Мне нелегко говорить о самоубийстве, поскольку деяние это противоречит всему, что я думаю о жизни и благой кончине. Суть учения об эвтелии — надеюсь, это ясно из содержания книги — заключается в том, что по завершении жизненного пути человек имеет моральное право выбрать смерть и вправе ждать от близких понимания и помощи в этом вопросе. Самоубийца же, в расхожем понимании этого слова, предпочитает смерть потому, что не видит более смысла жить или боится пройти жизненный путь до конца.

Законы и правила, связанные с эвтелией, то есть с последним периодом жизни, с покоем и умиротворением перед наступающей кончиной, никоим образом не должны распространяться на отказ прожить отпущенный человеку срок и совершение самоубийства. Напротив, законы следует сформулировать так, чтобы доживающий свои дни человек не был вынужден сам покончить с собой. Подчеркиваю — «не был вынужден», поскольку у человека должно быть право не только избрать своим уделом скорейшую смерть, но и выбрать вид помощи в этом акте, и способ его совершения, и ритуал последнего прощания, и степень собственного в нем участия на завершающем этапе. Если умирающий пожелает собственноручно поднести к губам напиток, дарующий вечный сон, это может послужить возвышенным символом торжества человеческого духа. Но и в данном случае смерть нельзя счесть самоубийством, поскольку сокращена не жизнь, а умирание.

Мне не по душе даже выражение «ассистировать при самоубийстве», так как оно наводит на мысль об активном «собственноручном» деянии и вообще о поступке трусливом. И уж коль скоро речь зашла о трусости, я считаю трусливым орегонский закон о самоубийстве при врачебном содействии и надеюсь, что на долю моих соотечественников выпадет больше сочувствия и помощи. Ведь Китти Н. общество бросило в беде, когда несчастная не сумела проглотить избавляющее от неслыханных мучений средство. Безжалостный юридический вердикт проводит слишком узкие границы: если подошел к порогу смерти не слишком близко — помочь нельзя, если подступил вплотную — все равно нельзя; последний шаг страдалец непременно должен совершить сам, поскольку мы боимся ответственности. Этакая фарисейская казуистика! Ведь это все равно что довести слепого до середины оживленной магистрали и бросить на том основании, что движение, мол, чересчур интенсивное, пусть перебирается сам. Так или иначе, «другой стороны» ему все равно не миновать.

Общество посредством своих институций обязано взять на себя вспоможение в смерти — причем в полной мере сознавая свою ответственность, — если умирающий сам не способен или не желает лично реализовать свое намерение.

Припомним не столь уж отдаленные времена, когда кое-где процветала кровная месть: до того, как сформировались соответствующие институты правосудия, родственникам приходилось самим сводить счеты с недругами, нанесшими оскорбление семье или лишившими жизни кого-то из ее членов. Затем общество вынуждено было признать: чтобы положить конец беспредельному самоуправству, придется брать на себя функции разбирательства, вынесения приговора и его исполнения. Я убежден, что подобно тому, как теперь кровная месть кажется нам крайним варварством, так и потомки наши лет через пятьдесят или сто сочтут непостижимой жестокостью с нашей стороны отказ ближним в праве расстаться с жизнью достойным образом. Похлеще любого триллера покажутся им документальные свидетельства нашей эпохи, когда людей оставляли умирать долгой, мучительной смертью или же близкие вынуждены были положить конец мучениям матери, жены, мужа…

 

Вправе ли мы ждать от близких помощи в смерти?

Я уже упоминал о несчастной матери, которая была вынуждена дать собственному сыну, Винсенту Юмберу, смертельную (по ее мнению) дозу снотворного. В конечном счете впавшему в кому юноше помог умереть врач, тем самым избавив и без того исстрадавшуюся женщину от угрозы уголовной ответственности. Ее венгерской товарке по несчастью выпал более жестокий жребий.

Дёрди Биндер, которая в 1993 году удачно (хотя и более драматическим способом) оборвала жизнь своей неизлечимо больной дочери, суд приговорил к двум годам тюремного заключения. Приговорил условно, поскольку не вызывало сомнения, что речь идет не о заранее обдуманном хладнокровном убийстве, а об акте милосердия. В ответ на апелляцию прокуратуры Верховный суд, явно лишенный эмоциональной чуткости, предписал безусловное исполнение приговора, и только личное вмешательство президента республики спасло несчастную женщину от дальнейших тяжких и унизительных испытаний.

Разумеется, в подобных случаях молодые пациенты вправе рассчитывать на сострадание ближних в такой же степени, как и жаждущие смерти девяностолетние старцы. Есть ли у нас основания отказывать людям в последней помощи, если современная медицина бессильна создать для них достойные человека условия? Да и перед страждущей матерью общество остается в долгу: именно оно обязано взять на себя это тяжкое бремя. Ну а если умирающее дитя предпочтет получить из материнских рук средство, избавляющее от мучений, значит, к несчастной матери следует относиться не как к преступнице, а как к великой страстотерпице.

И вне всякого сомнения, нельзя допускать, чтобы вспоможение в смерти возлагалось на мать или других родственников молодых неизлечимо больных пациентов, решивших положить конец своим страданиям.

Подготовка молодых людей к смерти (если при их состоянии для этого вообще есть возможность и необходимость) требует совсем иного подхода, чем к старикам, завершающим свой жизненный путь. Прощальный обряд воспоминаний о богатом событиями прошлом способен доставить последнюю радость старцу, но вряд ли уместен для тех, кому и вспомнить нечего, кроме перенесенных за недолгую жизнь бессмысленных мук.

Стало быть, понадобятся профессионалы, специализирующиеся на помощи молодым, уходящим из жизни, хотя, с моей точки зрения, лучше, если бы это не входило в задачи эвтелии — во всяком случае, на первых порах. Ведь применительно к молодым право распорядиться своей судьбой (основной моральный и юридический принцип эвтелии) может быть поставлено под вопрос или, по крайней мере, стать темой для обсуждения. Легко представить себе, в какой ситуации окажется милосердный вспоможитель, если несовершеннолетний, но способный принять подобное решение ребенок предпочтет смерть, а родители будут против (допустим, из религиозных убеждений), пусть даже и понимая, что у их чада нет ни малейшего шанса на приемлемое существование и речь идет не о продлении жизни, а о затягивании невыносимых страданий.

Если решение об уходе из жизни принимает лицо несовершеннолетнее, проблема выбора весьма осложняется, в особенности если это выбор не между хорошей и плохой кончиной, а между жизнью и смертью. Сколь бы близко ни находился к роковому порогу человек десяти с лишним лет, двадцатилетний или разменявший пятый десяток, все равно он не прожил свой век. К тому же известно: чудеса исцеления бывают, называй их чудом медицины, даром небес или поразительной способностью природы к регенерации; в биологии столь большую роль играют исключения, что их можно счесть правилом. Существуют лишь две абсолютные, подтвержденные в ходе миллионов лет биологические закономерности: все, кто рождается, умирают, и каждый прожитый день приближает нас к смерти.

Институты эвтелии способны избавить близких умирающего от необходимости брать на себя помощь во вспоможении в смерти. Это важно не только потому, что таким образом с людей снимается непосильно тяжкое бремя, но это снимает с ближайших любящих родственников подозрение, что они действительно руководствовались только состраданием, а не преследовали какие бы то ни было личные интересы, будь то корысть или стремление избавиться от обременительного ухода за безнадежно больным. К тому же у одра умирающего собираются не только любящие родственники! Если войдет в силу принцип внутрисемейной эвтаназии, потенциальное число злоупотреблений резко возрастет. Между тем, например, уже орегонский закон допускает приобретение в аптеках выписанного врачом смертоносного средства кем-либо из членов семьи, с тем чтобы собственноручно дать его умирающему. Именно этому способу эвтаназии следовало бы положить конец прежде всего (а если потребуется, то и карать строжайшим образом за такого рода «семейственность»), но лишь после создания соответствующих институтов, основанных на праве человека определять свою судьбу и способных максимально исключить возможность злоупотреблений.

 

Можно ли ждать от врачей и медперсонала помощи в смерти неизлечимых больных?

Призвание медиков, их профессиональная и психологическая обязанность — лечить, исцелять людей. Законам, противоречащим этому постулату, просто не должно быть места.

В особенности недопустимо разрешение больничному медперсоналу совмещать эту роль с «активной» эвтаназией в тех странах, где помимо обычных больниц действуют и лазареты при церковных общинах. Некоторые конфессии или отцы церкви проповедуют искупительную силу страдания и вряд ли станут закрывать глаза на действия врачей, стремящихся как раз избавить человека от мучений.

Независимо от религиозных убеждений, я не вижу ни моральных оснований, ни смысла, да и необходимости в том, чтобы навязывать практикующим врачам не свойственную им роль. В идеале система законов и институтов эвтелии, снимая с врача подобную обязанность, ничуть не лишает его возможности проявлять к пациенту естественное сострадание. С надеждой взирая в будущее, я бы всем нам пожелал, чтобы врачей в большей мере ориентировали на профилактику заболеваний, на превентивную медицину. А смерть, ожидающая каждого из нас в конце жизненного пути, вообще не входит в сферу куда более важной вышеупомянутой специализации.

Стоит упомянуть об эвтаназии, и большинство врачей тотчас автоматически ссылаются на клятву Гиппократа. Может возникнуть вопрос, уж не потому ли я столь настоятельно ратую за разделение этих двух медицинских профессий, дабы не входить в противоречие с врачебной присягой? Нет, речь идет о более существенном моменте: взаимоотношения пациента и врача, которые в идеале должны строиться на полной искренности и доверии, могут быть омрачены подозрениями больного, что его целитель время от времени помогает кое-кому отправиться на тот свет. Да и врач будет с опаской относиться к тяжелобольным, иной раз предполагая, что пациент ждет от него именно этой услуги.

Многие ссылаются на клятву Гиппократа, однако, судя по всему, мало кто ознакомился с ней по-настоящему. А между тем лишь из полного ее текста становится ясно, что распространяется она не на всех врачей, а лишь на последователей Гиппократа, и притом не на хирургов.

Достаточно привести несколько фраз из этой клятвы. Начнем со слов, упоминаемых чаще всего: «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла…» Их воспринимают как абсолютный запрет эвтаназии, хотя они лишь подтверждают мою основную мысль: помощь в смерти не должна стать задачей врачей, давших клятву лечить больных. В античных Афинах у Гиппократа и его учеников не было необходимости самолично пользовать всех больных или помогать умирающим — на то были другие специалисты, как это явствует из последующего текста клятвы: «Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом». Выражаясь современным языком, все, что не входит в профессиональную компетенцию врачей Гиппократова круга (скажем, все не относящееся к терапии), следует предоставить другим специалистам. Наверняка и помощь в смерти не входила в сферу обязанностей учеников Гиппократа, если судить по запрету давать яд, даже если человек попросит.

Эвтелия и ждет от врачей лишь того, что, кстати, является их долгом: поставить точный диагноз и откровенно сообщить о нем больному, всесторонне проинформировать его о дальнейшем ходе заболевания, включая и возможные последствия лечебных мер. Но в наши дни врачи, как правило, не делятся с больными (в особенности безнадежными) теми сведениями о предполагаемом течении болезни, которые пациенту необходимо знать. И не обязательно потому, что трудно выкроить для этого время или нет желания обременять пациента малоприятными подробностями. Пожалуй, истинная подоплека такова: чем меньше известно больному, тем больше гарантия, что он сам захочет решить, на какое лечение соглашаться, а какое отвергать. Только ведь подобное сокрытие информации, необходимой для принятия решения, следовало бы считать нарушением права человека на самоопределение и должно расцениваться как подпадающее под санкции.

Зато если врачи хотят подстраховаться, они берут с пациента подписку о том, что тот информирован о своем состоянии и о возможных негативных последствиях предполагаемого лечения. Без такой подписки в большинстве больниц теперь и не проводят хирургических операций, дабы избежать возможных судебных санкций. Стало быть, больной собственноручной подписью подтверждает, что на основе полученной информации он дает согласие на хирургическое вмешательство и осведомлен о грозящем ему риске. Конечно, он даст подписку даже в том случае, если не располагает соответствующей информацией, но применительно к неизлечимо больному, которому не требуется хирургическое вмешательство, в подобной видимости нет нужды. Пожалуй, и впрямь это было бы лишено смысла: вздумай больной просить о сокращении агонии, законного способа для этого нет. Врачу же легче помочь больному уйти, когда он сам сочтет это своевременным, если они с больным не обсуждали возможности такого нарушения закона.

При условии осуществления эвтелии и легализации эвтаназии от врача потребуется лишь откровенно сказать больному, что он сделал все от него зависящее, но в данной ситуации медицина бессильна. Подобно тому, как терапевт сообщает о необходимости обратиться к хирургу, а там уж больному решать, согласится ли он на операцию. Если врач видит, что на выздоровление надежды нет, дело идет к концу и можно разве что затянуть процесс умирания, он обязан сообщить об этом больному или ответственному за него лицу. А дальнейший выбор — за пациентом: долгое, мучительное угасание, требующее круглосуточного ухода, или же услуги специалиста, который поможет уйти в мир иной.

 

Кому доверить опеку над близкими, когда медицина уже бессильна?

Для лечения тысячи заболеваний (в том числе и редких) существуют профессионалы-врачи, специализированные отделения больниц и институты. Однако требуется формирование определенного штата профессионалов (назовем их «перевозчиками» — по аналогии с Хароном, — или вспоможителями), на которых можно было бы положиться, если умирающий решился прибегнуть к благой кончине. Ведь эвтелия и ее институты способны предоставить подобную возможность даже в том случае, если судьба прибережет под конец такую хворь, уход от которой в смерть немыслим без посторонней помощи. Милосердие их не должно сводиться лишь к самой помощи в смерти, то есть к эвтаназии в самом узком ее нынешнем понимании. Как бы ни жаждал человек уйти из невыносимо тяжкой жизни, это не значит, что он не боится смерти. Более того, без должной подготовки к последнему часу, без ощущения, что находишься в надежных, опытных руках, страх смерти, скорее всего, возобладает над всеми помыслами и чувствами.

Ну чем не абсурдная дискриминация, когда закон здравоохранения провозглашает право на утоление боли (что признается даже Ватиканом), совершенно умалчивая о смягчении, о снятии страха! И как быть, если терзаешься не болью, а страхом? Выходит, избавиться от него мы не имеем права. Не возбраняется применять для обезболивания наркотические, дурманящие средства хоть в смертельно опасных дозах; стало рутиной при подготовке к хирургическим операциям давать больному препараты, снимающие страх. Спрашивается, отчего бы не использовать эти средства (под наблюдением особых специалистов, способных оказать и психологическую поддержку) для смягчения страха, когда смерть уже неизбежна? Это не только не воспрепятствовало бы прощанию с близкими, но облегчило бы расставание и сделало бы кончину благой даже для того, кто духовно не совсем готов к принятию смерти.

Поэтому нельзя считать здравой идею создания таких законов (как, например, в Бельгии и Голландии), которые всего лишь легализуют подпольно практикуемую ныне «пассивную» или замаскированно активную эвтаназию и, разумеется, без участия специально подготовленных вспоможителей. Наш долг — требовать обучения таких специалистов, в центре внимания которых будут все аспекты завершающего этапа жизни, включая подготовку к уходу самого больного, а также его родственников и близких друзей. Да отпустят его с миром… В некоторых случаях эта помощь должна распространяться и на решение целого ряда административных, правовых и практических вопросов, связанных со смертью человека, вплоть до организации погребения или кремации. Поэтому я и упоминал о штате специалистов, способных профессионально решать все проблемы.

Меня могут спросить, какое отношение это имеет к хорошей смерти. В одних случаях — незначительное, в других — огромное. Ведь иногда напоследок терзают именно эти мысли: каково будет близким справиться со всей массой свалившихся на них печальных забот! Следовательно, необходим институт эвтелии, полномочный оказывать помощь по всем вопросам пеританатологии, то есть проблемам, сопутствующим акту смерти.

Как видим, для врачей, давших клятву лечить людей, не только морально неприемлемым оказалось бы помогать больному уйти из жизни — профессиональная подготовка делает их непригодными для этой работы. Что, однако, не означает, будто врачи — уже в силу своей профессии подверженные фрустрации (весьма распространенное производственное явление среди медиков, в особенности онкологов) — не сумели бы переквалифицироваться во вспоможителей. Мне представляется также допустимым, что с легализацией эвтелии те, кто прежде тайно осуществлял эвтаназию из милосердия к обреченным, охотно посвятят себя новой профессии. В случаях подобной переквалификации желательно было бы принятие новой клятвы, отвечающей другим целям служения.

Наверняка сыщутся врачи, кто из личных убеждений будет против законного признания эвтаназии в любой ее форме, даже при условии, что по закону на них никоим образом не будут возлагаться какие бы то ни было обязанности в исполнении последней воли умирающего. Они вправе воздействовать на законодателей своим мнением так же, как любой другой гражданин общества. Однако профессиональным объединениям, коллегиям врачей (если они искренне осуждают нынешнюю, подпольную практику эвтаназии) следует настаивать на узаконивании эвтелии и формировании ее институтов. Тогда милосердному целителю не придется нарушать клятву Гиппократа.

 

Засилье фармакологии и биотехнологий

Современная практически лоббированная лекарственная индустрия набирает все большую силу и власть. Нетрудно предположить, что в дальнейшем она станет усиливать свой нажим, чтобы продавать как можно больше антибиотиков, средств, повышающих и понижающих давление, транквилизаторов и стимулирующих препаратов, обезболивающих и снотворных, шприцев и катетеров и т. п. Ничто не могло бы способствовать расширению этого рынка в большей степени, чем попытки поддержать жизнь в умирающем, продлить, затянуть его агонию до неслыханных прежде сроков.

Не только фармацевтические предприятия и концерны будут заинтересованы в продлении существования умирающих (а стало быть, и проголосуют против неугодных им законов). Вполне реальной представляется опасность, что за отсутствием соответствующих законов об эвтелии «поддержание жизни» больных в последней стадии неизлечимого заболевания или находящихся в коме станет в ближайшие десятилетия одной из выгоднейших «сфер бизнеса», особенно для частных больниц и страховых компаний. Думается, что эта статья дохода окажется более перспективной, чем военная промышленность: если можно вообразить, что рано или поздно нам надоест истреблять себе подобных, то уж умирающих, которых искусственными средствами можно «держать и не отпускать», никогда не убудет.

Напротив, с бурным развитием биотехнологий число их станет возрастать, даже если статистика смерти сохранится неизменной. Конечно, для фармацевтической промышленности не составит труда шагать в ногу с требованиями времени: за несколько лет она способна будет удвоить свою производительность, в результате чего и прибыли возрастут вчетверо, если не вдесятеро. (А вот на подобный прогресс в области здравоохранения рассчитывать не приходится: вряд ли число врачей и среднего медперсонала возрастет вчетверо или еще того больше.) Выходит, рост числа умирающих, уход из жизни которых искусственно затягивается, будет осуществляться исключительно за счет людей помоложе, нуждающихся в лечении и уходе.

К концу прошлого столетия все мы всерьез надеялись, что бурное развитие новых технологий и в первую очередь биотехнологий (в основном благодаря компьютерам) облегчит процесс лечения, высвободит время врачей, позволив им уделять больше внимания больному. Однако время, на которое вправе претендовать пациент, не возросло, а сократилось и продолжает сокращаться — в основном благодаря информационному взрыву и как раз в результате технологического прогресса.

Сегодня каждый врач располагает гораздо большей информацией о механизме действия медикаментов и их побочных воздействиях, чем та (приобретенная эмпирическим или случайным путем), которой располагали наши предки. Поток информации, регулярно поступающей с фармацевтических предприятий и фирм, все чаще ставит врача перед выбором одного из множества средств аналогичного воздействия, но вроде бы с разными побочными эффектами, того единственного препарата, наиболее подходящего больному.

Конечно, само по себе все это хорошо, но усвоение сведений о лекарственных средствах и правильное их применение ложатся на врачей все более непосильной ношей, отнимая у них время. И эта перегруженность информацией — предположительно — будет лишь возрастать. К примеру, в США некоторые заинтересованные круги лоббируют инициативу, согласно которой подробная научная документация, необходимая для разрешения того или иного препарата, должна содержать описание действия и побочных эффектов в зависимости от возраста и пола больного. Врачи же обязаны осваивать на курсах повышения квалификации все эти знания и с учетом оных (а не только под нажимом фармацевтических предприятий) прописывать новые лекарства больному.

И без того с шестидесятых годов прошлого века объем знаний, необходимых для врачебной практики, увеличился по крайней мере десятикратно, и процесс идет по нарастающей. Рост числа химических и физических методов диагностирования и их применение ведут к непрерывному увеличению базы данных, хотя врач, как правило, уже сейчас не в силах переработать уйму информации по каждому больному и параметры десятков лечебных препаратов, какими надлежит его пользовать.

Не стоит надеяться, что в обозримом будущем у загруженных до предела врачей будет больше времени для тех больных, особое внимание к которым способствовало бы их физическому и душевному исцелению. Где уж тут мечтать о том, чтобы выкроить лишнее время на неизлечимо больных, подготовить их к благой кончине, совершить необходимые ритуалы и помочь уйти из жизни. Я даже не упоминаю об одной из труднейших задач врача, которую он некогда выполнял лишь в полевых лазаретах: отборе, «сортировке» на основании диагноза болезни и прогнозов ее развития. То есть определении, в каких случаях — с учетом принципов врачебной этики и экономии средств — имеет смысл применять к больным те или иные лечебные меры. Скажем, лечение хронических заболеваний, которое обходится все дороже, или хирургическое вмешательство, влекущее за собой протезирование, пересадка органов, требующая пожизненного медикаментозного лечения, блокирующего иммунные реакции организма.

 

Этично ли оказывать медицинские услуги в соответствии с материальными возможностями больных?

В наши дни становится все более необходимым при уходе за больными руководствоваться принципами экономии. В Венгрии, да и во всем мире, население «стареет», поэтому невозможно в равной степени гарантировать всем больным — независимо от возраста — полное обеспечение медикаментами и должным уходом. Стало быть, в дальнейшем в каждом конкретном случае придется решать, желательно ли с медицинской точки зрения лечение или оно лишено смысла, а также принимать во внимание иные аспекты: каким образом соотносится продление жизни (и ее психофизиологический уровень) с материальными затратами и допустимы ли эти расходы за счет других нуждающихся во врачебной помощи. Эти вопросы затрагиваются и в недавно разосланном гражданам Венгрии Послании венгерского епископата: «Точно так же следует избегать заведомо бесполезного лечения, которое ведет лишь к усилению болей пациента и к непропорциональным затратам, а в результате не приносит ожидаемого эффекта». Разумеется, трудно сказать, когда именно лечение заведомо бесперспективно, что понимать под «непропорциональными затратами» и до каких пор следует ожидать, чтобы убедиться, результативно ли проводимое лечение. И наконец, окажет ли положительное психологическое воздействие тот лечебный курс, который не влияет на исход болезни.

К сожалению, однако, никак нельзя игнорировать экономическую проблему эффективности медицинского обслуживания. И поскольку все большие суммы расходуются на поддержание последних недель или месяцев жизни (которую и жизнью-то не назовешь), а применительно ко многим людям такие суммы не были затрачены на охрану их здоровья за все прожитые годы, трудно определить, что с общественно-экономической точки зрения пропорционально, а что — нет.

В Америке дело дошло до того, что больные, заключившие страховое соглашение через НМО (Health Maintainance Organization — Организацию сохранения здоровья), могут рассчитывать на определенные виды лечения, дорогостоящие методы диагностики и хирургическое вмешательство лишь в том случае, если врач получит разрешение от сотрудника НМО (как правило, не имеющего медицинского образования). Решение, единодушно принятое опытным врачом-профессионалом мирового уровня и авторитетнейшим хирургом в результате тщательного обследования пациента, может быть перечеркнуто по административному произволу молодого чиновника. Подобный вердикт выносится по большей части на основании прилагаемых к истории болезни таблиц, где, естественно, указывается и возраст больного — именно этот критерий зачастую служит определяющим.

Бывает, что система подобных ограничений действует в рамках государственного страхования, и тогда врач вынужден решать, стоит ли планировать определенные виды лечения в интересах того или иного пациента. Конечно, это напрямую зависит от уровня оснащения больницы и рамок бюджета.

Применительно к необходимым институтам эвтелии также встает вопрос о финансировании в условиях, когда система здравоохранения во всем мире близка к кризису. А между тем, если задать вопрос, чем обязано общество своему уходящему из жизни собрату, то с морально-этической точки зрения ответ должен быть таков: всем! Всем, что способно сделать последний этап его жизни более содержательным, достойным, эмоционально-богатым и счастливым. На практике же приходится взвешивать, в какой пропорции следует распределять бюджет здравоохранения между уходящими из жизни, остающимися в живых и вступающими в жизнь.

Я не экономист, поэтому не берусь считать филлеры и форинты, и все же подчеркну одну мысль. Неприятно, что при решении вопросов жизни и смерти приходится говорить о материальных аспектах, но тем не менее общественное обсуждение их необходимо. Ведь сколько бы ни стоила помощь человеку в том, чтобы переступить роковой порог, затраты эти, по всей вероятности, явятся лишь малой толикой тех средств, какие требуются для продления агонии и соответствующего паллиативного лечения даже в самых непритязательных больничных условиях.

 

Вправе ли врачи брать на себя роль властителей жизни и смерти?

Врачей издавна считали властителями жизни и смерти, и многие из них брали на себя эту роль. Более того, можно предположить (хотя сам я ни разу не слышал тому подтверждения из уст практикующих врачей), что некоторые протестуют против легализации эвтаназии именно из боязни ущемления своей неограниченной власти. Ведь ныне существующие законы об эвтаназии, например, в Бельгии и Голландии превращают врача из властелина смерти в исполнителя воли умирающего. Уже хотя бы ради того, чтобы избежать подобного «разжалования», врачам следует поддержать инициативы эвтелии, которая сняла бы с них обязанность помочь больному умереть — даже в тех случаях, когда, по мнению врача, это единственный выход. А одна из важнейших задач вспоможителей заключается как раз в том, чтобы с должным профессионализмом помочь готовящемуся к смерти человеку решить, когда и каким образом, с участием каких служб — эвтелии или хосписа — тот предпочел бы уйти из жизни. Стало быть, их роль выходит далеко за рамки исполнителей самого акта ухода больного из жизни.

Большинству из нас понадобится квалифицированная помощь в выборе пути ухода из жизни: ведь каждому дано пройти его лишь единожды. Зачастую мы пользуемся советами профессионалов даже перед длительным путешествием за границу, хотя, если поездка окажется неудачной, можно раньше срока вернуться домой или, учтя полученный опыт, в следующий раз подготовиться лучше. Декларация «права на самоопределение» очень правильна и необходима, но для его практического осуществления — как и любого другого права — необходимы должная юридическая поддержка и взвешенный совет.

В силу всех этих обстоятельств я и считаю одной из основных задач эвтелии создание штата квалифицированных специалистов-вспоможителей. Ведь тайна легкой смерти заключена не в стакане с лекарством или шприце, а в должной подготовке больного.

Отрасль медицины, посвященная старческому возрасту, так называемая гериатрия лишь в наше время получает во многих странах самостоятельный статус, хотя число престарелых возрастает во всем мире. Специалисты в данной области обязаны считаться с тем фактом, что их подопечные находятся на грани жизни и смерти, и соответственно обращаться с ними. Однако помощь в уходе из жизни нельзя возложить на врачей-гериатров; они, как и любые врачи, давали клятву лечить больных. Более того, именно им прежде всего следует воздерживаться от роли вспоможителя в смерти: у престарелых пациентов не должно возникать даже мысли, будто врач по собственному решению может применить эвтаназию.

 

Не приведет ли легализация эвтаназии к росту злоупотреблений?

Пока эвтаназия не узаконена, даже самое строжайшее наказание доказуемых случаев самовольной помощи в смерти не пресечет этой распространенной практики, поскольку, в сущности, невозможно установить, кто дал больному смертельную дозу. Подозрительные случаи почти никогда не расследуются, а значит, злоупотребления продолжаются и число их множится. Радикально изменить положение дел может лишь создание системы специальной службы и находящихся под ее контролем вспоможителей. Тогда любой неправомочный помощник больше не сумеет оправдаться сердобольными побуждениями. Да и коллеги не станут закрывать глаза на подобные случаи, как это было до сих пор.

Но есть ли какие-либо гарантии того, что вспоможители всегда будут выполнять волю умирающего? Что их не увлечет роль этакого царя и бога над беззащитными людьми? И не поддадутся ли они на подкуп со стороны родственника, корыстные интересы которого идут вразрез с желанием умирающего?

В деятельности институтов, учрежденных людьми, всегда следует считаться с возможностью коррупции. Поэтому речь может идти лишь о том, в какой степени эти институты, прочно защищенные умело сформулированными юридическими установлениями, способны ее потеснить. Приведем в качестве хорошо известного примера легализацию аборта, который, несомненно, вытеснил подпольные методы изгнания плода, спас жизнь тысячам женщин, а сотням тысяч сохранил физическое здоровье. Кроме того, эта законная мера сократила до минимума возможность прерывания беременности против воли женщины.

Легализация абортов практически положила конец подпольной деятельности абортмахеров, однако не стоит надеяться, будто легализация эвтаназии автоматически упразднит деятельность «черных ангелов». Если в первом случае это была оказываемая за деньги услуга, то действия «черных ангелов» надо бы рассматривать как проявление психопатологии. Однако из признаний «черных ангелов», на совести которых целая серия сокращений сроков агонии, явствует, что в первый раз они действительно уступали просьбам больного и «делали только то, что и другие в отделении». Значит, если бы в рамках эвтелии удалось просветить медицинский персонал относительно специальных институтов вспоможения умирающим, это не только снизило бы число случаев «скрытой эвтаназии», совершаемой из милосердия, но и у других отбило бы охоту выступать в роли «черных ангелов».

Однако злоупотреблять своим положением могут не только сиделки, но и сами умирающие: находятся ведь и такие, кто соглашается на адовы муки отнюдь не во имя какой-либо возвышенной цели (например, очищения души в преддверии вечного блаженства), а из желания причинить страдания близким. Хорошо подготовленные вспоможители сумеют распознать истинную подоплеку подобных решений, но лечение выходит за пределы их компетенции. Возможно, соответствующие институты эвтелии в таких случаях должны будут прибегать к помощи психологов или психиатров.

Я весьма осторожно высказываюсь о сотрудничестве институтов эвтелии с психологами, поскольку иногда высказываются опасения, как бы психологи не стали уговаривать больных прибегнуть к эвтаназии, дабы не обременять близких. Не знаю, как добиться, чтобы ни один психолог не использовал свое влияние на ослабленного муками умирающего. Поэтому на первых порах я бы не стал привлекать психологов к работе в институтах эвтелии. Мне с трудом верится, что даже самый тонкий знаток человеческих душ сумел бы разрешить душевные проблемы больного старика, вздумавшего отомстить окружающим за подлинные или мнимые обиды или воспылавшего завистливой ненавистью к здоровым людям. Я предпочитаю надеяться, что с течением времени мы сумеем изменить свои представления о смерти, смиримся с мыслью о неизбежном конце и о достойной кончине как о возвышенном примере. Тогда и число людей, стремящихся спекулировать на своих предсмертных страданиях, значительно уменьшится.

Злоупотребления, которые выдвигают в качестве аргумента противники эвтаназии, касаются не собственно эвтаназии, а возможностей совершения связанных с ней преступлений, например попыток уговорить престарелого родственника отправиться на тот свет с целью завладеть наследством. Такие ситуации, безусловно, могут возникнуть, хотя и не столь часто, как прежде, когда люди стремились любой ценой заполучить, например, жилье. Конечно, и в будущем возможны случаи, когда кто-то попытается из корыстных побуждений сократить жизнь умирающего (если легализованная система подвергнется коррупции). Но вполне допустимо и обратное предположение: в интересах родственника окажется как раз продление жизни умирающего — во что бы то ни стало и неважно, в каком состоянии, лишь бы тот официально, юридически считался живым.

В Америке мне пришлось столкнуться с таким фактом: бабушку моего сокурсника по университету много лет держали в частной клинике. Состояние старухи даже нельзя было назвать коматозным — живой труп, высохшая мумия. Зато родственники — в обход закона о налоге на наследство — таким образом получали возможность ежегодно изымать максимальную сумму из многомиллионного состояния. Мой приятель, любивший бабушку, единственный из всей семьи время от времени наведывался взглянуть на нее — слово «проведать» он попросту не мог выговорить. Сложившуюся ситуацию он переносил очень тяжело и впоследствии — правда, причиной послужили и другие аналогичные махинации родственников по кончил с собой. Существуй в то время институт эвтелии, мой друг мог бы обратиться с протестом против гнусного надругательства над безжизненным в сущности телом.

Бессовестные родственники, ставящие своекорыстные интересы превыше воли и достоинства умирающего, всегда были и останутся. И в данный период расцвета подпольной эвтаназии некому вскрыть подобные манипуляции и положить им конец. У врачей и прочего медперсонала нет для этого ни специальной подготовки, ни времени. Однако опытному вспоможителю не составит труда распознать такие ситуации и истинное намерение умирающего, даже если тот заранее и не зафиксировал свою последнюю волю. Но безусловно всегда будут возникать спорные случаи, а посему понадобятся и вспоможители, сведущие в юриспруденции.

В настоящее время из-за множества привходящих обстоятельств почти невозможно установить, произошла ли кончина больного, поддерживаемого высокими дозами обезболивающих, в результате умышленного вмешательства, и если да, то кто из медперсонала ответствен за это. При ином положении вещей каждым больным, по всей вероятности, станет заниматься один вспоможитель и совершит акт милосердия не при помощи наркотика, и без того назначенного пациенту, а микстуры эвтаназии, легко выявляемой в организме умершего. Кроме того, если какому-нибудь вспоможителю захочется внести изменения или добавления в рецепт этого напитка, это также несложно будет установить при вскрытии. Стало быть, вспоможитель заведомо должен считаться с фактом, что в случае умерщвления пациента вопреки его воле вину скрыть не удастся.

Помимо того, я считаю допустимым, чтобы институтами эвтелии, деятельностью вспоможителей и проблемами умирающих, включая гарантию максимального уважения к конституционному праву человека на самоопределение, занимался омбудсмен. В любом случае организованная эвтелия способна обеспечить куда более эффективную защиту от злоупотреблений, чем нынешний запрет эвтаназии, проводимой нелегально, или же открытый произвол, к которому может привести легализация ныне действующей практики.

Однако следует опасаться и другого. Если закон об эвтаназии, направленный на ограничение злоупотреблений, будет принят прежде, чем произойдут изменения в общественном сознании в духе идей эвтелии и будут подготовлены кадры профессионалов, это неизбежно приведет к излишне строгим бюрократическим процедурам как для врачей, так и для пациентов, вынудив к действиям в обход закона, то есть по сути ничего не изменится. Я имею в виду прикованных к постели больных. В этом случае необходимо будет составить прошение в присутствии нотариуса (который не всегда способен квалифицированно разобраться в специфической ситуации), проверить обоснованность ходатайства, провести всякого рода консультации и… ждать, возможно, целый месяц. А страждущему, как известно, даже месяц ожидания кажется целой вечностью.

Не поможет легализация эвтаназии и в случае, если старикам и больным будут угрожать бюрократические хождения по мукам, опостылевшие за всю жизнь: заполнение анкет и бланков трясущейся рукой, да еще со слабым зрением. В особенности если некому помочь. Может ли рассчитывать на врачей и сиделок тот, у кого нет родных? Гораздо вероятнее, что сыщутся врачи, которые во избежание длительных административных процедур, по-прежнему отдадут предпочтение какому-то иному, не связанному с бюрократической волокитой способу негласно спровадить больного на тот свет. Более того, если общественное примирение с эвтаназией ослабит внутренние запреты, то не исключено, что практика скрытой эвтаназии обретет еще более широкое распространение.

Не сомневаюсь, что в ближайшие годы будет вынесено на обсуждение множество законопроектов, пытающихся скорректировать нынешнюю ситуацию, когда медицина в своем развитии намного опережает юриспруденцию. Поразительно, однако, что занимающиеся этим вопросом лица часто ссылаются на пример Бельгии или Голландии, притом не как на предостерегающий пример недоработок закона. Велика опасность, что создаваемые в нынешней атмосфере страхов и предрассудков законы лишь увеличат возможность злоупотреблений (и бюрократических барьеров с целью воспрепятствовать оным) в ущерб и без того оттесняемым на задний план принципам сострадания, гуманного мышления и возвышенных ритуалов.

Разумеется, можно ввести законы, которые превратят помощь в смерти в обезличенный акт, ужаснее практикуемой ныне «пассивной» эвтаназии, и придадут злоупотреблениям еще более общий характер. Ну а в целях избежания последних — воздвигнуть столь унизительные бюрократические препятствия, которые не преодолеть даже человеку в расцвете сил. Можно учредить комиссии по вопросам эвтаназии, где ходатайства больных станут удовлетворять или отклонять лишь на основании прилагаемых анализов, ни разу не увидев просителя и не побеседовав с ним. Можно создать приборы с дистанционным управлением, и тогда достаточно будет простого нажатия кнопки, чтобы реализовать решение комиссии. Нетрудно представить себе подобные фантасмагорические ситуации, но книга моя о другом: я пытаюсь найти такой путь ухода из жизни, при котором сохранится наше человеческое достоинство и станут глубже чувства не только уходящих, но и остающихся жить.

Если закон об эвтаназии будет введен в нынешней обстановке пренебрежительного отношения к проблеме и многовековых предрассудков по отношению к смерти, он разве что обеспечит декриминализацию подпольной деятельности медиков по ускорению смерти. Иными словами, такой закон не способен привести к существенным изменениям и сделать нашу жизнь более приемлемой, умиротворенной, а то и более счастливой.

Стало быть, легализация эвтаназии может служить поставленным целям — и прежде всего пресечению самоуправства — лишь совокупно с учреждением эвтелии. Ведь с моральной точки зрения разница между эвтаназией и убийством заключается не в том, что разрешено и что запрещено законом. Важно другое: помогаем ли мы больному умереть в соответствии с его волей или же помогаем уйти из жизни против его желания.

 

Задачи институтов эвтелии

Все вышесказанное подтверждает, что эвтелию я противопоставляю эвтаназии. Суть эвтелии — уважение права человека на самоопределение и создание условий для его ответственного осуществления вплоть до последнего момента жизни. Для этого необходимо не только принятие соответствующих законов, но и широкие просветительские меры — можно сказать, изменение мышления, — и в особенности устранение предрассудков по поводу старения, умирания и смерти.

Когда же должен начаться этот процесс просвещения и перевоспитания? Ясно одно: ни в коем случае не на смертном одре.

Я бы предложил смолоду, но многим это покажется шокирующе бессмысленным: с какой стати заводить с юнцами речь о смерти? Пожалуй, в этом действительно нет необходимости, но если все же разговор коснется этой темы, попытаемся не отмахиваться от смерти, как от непостижимого, неизбежного зла. Именно с молодежью следует говорить о кончине как о достойном завершении долгого, трудного, но в общей сложности удивительного и прекрасного пути. Надо усвоить самим и как можно скорее внушить молодому поколению, что со смертью мы не перестаем существовать, а продолжаем жить во всем, что оставляем после себя. Пусть отпрыскам нашим даже в голову не приходит мысль, омрачающая жизнь многих: «Какой смысл жить, если рано или поздно все равно придется со всем этим расставаться!»

Эвтелия воспитывает как раз противоположный образ мышления. Каждое мгновение жизни должно быть прожито в полную силу: необходимо учиться, работать, строить, рождать и воспитывать детей, согревать других людей своей любовью, дабы потом, когда придет время, нам было что оставить на земле. Не стоит подчеркивать расхожую истину, что, мол, с собой ничего не унесешь; гораздо важнее другая истина: мы все оставляем здесь, смерти ничего у нас не отнять. Старухе с косой не скосить все посеянное нами: мысли, которыми мы делились с другими людьми, порождают новые мысли — подобно тому, как рожденные нами дети, в свою очередь, производят на свет детей. Даже мельчайшие частицы плоти, молекулы, атомы возвращаются в вечный (с точки зрения нашей концепции времени) круговорот природы.

Институты эвтелии должны будут играть ведущую роль в просветительской деятельности подобного рода: раскрепостить людей, избавить от исконного страха перед неведомым миром и сформировать новое мировоззрение, базирующееся на бурном росте современных знаний и включающее в себя новые представления о жизни и смерти.

Я имею в виду организацию лекций, публикацию книг, журналов и статей, награждение призами художественных произведений, наиболее удачно отразивших тему. Естественно, я не предполагаю, будто бы эвтелия сама по себе способна изменить мир, но вкупе с другими (гражданскими) институтами, с религиями, обращенными не к прошлому, а в будущее, с системой обучения, стремящейся обогащать новые поколения не только в интеллектуальном, но и в эмоциональном отношении, она могла бы положить начало определенному процессу. Процессу приближения человечества к мечте, которая маячит перед ним по крайней мере вот уже две тысячи лет, но до сих пор не могла быть воплощена за неимением соответствующих знаний и технологий.

Зато эвтелия могла бы уже сейчас сделать более приемлемой жизнь тех, кто готовится ее завершить, смягчить для них страх смерти и тревогу за близких, на плечи которых ложится тяжкое бремя; она могла бы всесторонне заняться проблемами старого возраста и подготовкой людей к надвигающейся старости. Например, я считаю серьезной проблемой (особенно у нас, в Венгрии) страх стариков оказаться в доме престарелых, когда они будут не в состоянии сами себя обслуживать. Я не стал бы включать в задачи эвтелии содержание подобных приютов, но бороться за поддержание благоприятных условий и уровня обеспечения вполне соответствовало бы ее назначению.

Похоже, впрочем, что эта боязнь стариков (возможно, восходящая к временам богаделен для неизлечимо больных) переросла в иррациональную фобию и распространилась на современные, вполне комфортабельные дома для престарелых, обитателям которых гарантирована куда более полноценная коллективная жизнь, чем одиночество в своем углу.

Негативное отношение к домам престарелых, возможно, объясняется подспудным убеждением общества в том, что, мол, любящие родственники обязаны заботиться о немощных стариках, а преданные дети не станут «избавляться» от родителей. То есть родитель возражает против определения в дом престарелых только потому, что сам этот факт воспринимается как доказательство равнодушия к ним со стороны детей. Нежелание переехать в дом престарелых может быть вызвано опасением, как бы знакомые, друзья (а значит, общество) не истолковали этот факт точно так же. Да и дети, вероятно, именно из таких побуждений не решаются уговорить овдовевшего отца или одинокую мать переменить условия жизни, хотя в глубине души уверены, что это — наилучший вариант.

Не исключено, что отрицательную реакцию вызывают даже названия подобных заведений: «богадельня», «приют для стариков», «дом престарелых», «интернат». Следовало бы подыскать им подходящее название, не связанное ни с какими неприятными ассоциациями.

Институтам эвтелии предстоит развеять все эти предрассудки, поскольку при современных возможностях передвижения по странам и континентам все большее число стариков оказывается оторванными от своих детей. Ощущение одиночества в старости, горечь заброшенности можно скрасить, скажем, пригласив «новоиспеченных» пенсионеров на добровольных началах несколько раз в неделю наведываться в дома престарелых — поиграть с их обитателями в карты или просто поговорить. Если у кого-то из добровольцев есть дружелюбная, ласковая собака, лучшего «визитера» не найти: люди, прикованные к постели или инвалидному креслу, всегда рады четвероногому другу, который норовит лизнуть в лицо, ткнуться в руку.

Многое можно придумать, чтобы доставить радость обитателям приюта, скрасив сочувствием и приязнью их последние дни. Эта программа могла бы обернуться двойной пользой: посещая дома престарелых, гости имели бы возможность поближе познакомиться с внутренним распорядком, свыкнуться с новой для них формой жизни и даже «примерить ее на себя».

Трудно переоценить значение такой практики, ведь она помогла бы многим освободиться от одного из мучительнейших кошмаров надвигающейся старости — страха зависимости от посторонней помощи. Случается и такое, что мать троих детей уже с шестидесяти лет начинает терзаться этой мыслью, когда последняя оставшаяся при ней дочка дает понять, что вынуждена будет окончательно переселиться к мужу, который вот уже два года живет и работает в другом городе, а то и вовсе за границей. Сознание того, что за неимением родственников или помощников есть возможность устроиться в доме, где за тобой будут ухаживать, способно доставить шестидесяти-семидесятилетнему человеку не меньшее облегчение, чем восьмидесятилетнему — мысль о доступности легкой смерти.

Поэтому деятельность институтов эвтелии должна быть нацелена на отдаленную перспективу, чтобы не в последний момент, а в течение жизни постепенно приучать людей к факту бренности нашего существования и готовить к неизбежному концу. Дабы заблаговременно решить, какой смерти человек для себя желает, и если он изберет путь эвтелии, то готовиться к концу надо будет не у рокового порога, а годами раньше: помириться с близкими, простить им обиды, если таковые действительно были нанесены, выяснить недоразумения.

Многим мои предложения, возможно, покажутся невыполнимыми, однако не стоит забывать, что предвзятое отношение к смерти как Божьему проклятию, каре Господней не наследуется нами генетически и не впитывается с молоком матери — оно порождено цивилизацией и религией. Стало быть, негативные воздействия этого предубеждения постепенно могут быть ослаблены и даже обращены во благо.

 

Религия, церковь, эвтелия

Необходимо убедить церковных иерархов, что мы намереваемся ввести такие законы и институции, основная цель которых — полная реализация права человека на самоопределение, то есть признаваемая ими свобода воли. Что же касается легализации эвтаназии, то уместно было бы подчеркнуть, что отцы церкви являются представителями законов высшего порядка и мирские законы — не их сфера действия. А главное, нет смысла протестовать против государственных законов, которые не принуждают верующих исповедовать чуждые им убеждения. Это применимо и в том случае, если некоторые служители церкви не согласятся с доводом, что помочь человеку, желающему умереть, и есть проявление любви к ближнему, а сочувственная помощь в этом важнейшем деле — главное тому подтверждение.

Церковь рано или поздно должна будет признать, что даже если она и запрещает верующим добровольно принимать смерть и помощь ближних в этом, то в наше время, когда вера основывается на знании, вряд ли удастся воспрепятствовать другим людям, неверующим, законное осуществление их права на самоопределение. Включая право на смерть для тех, кто выше биологического фактора ставит сохранение человеческого достоинства, поднимающего наш род над прочим тварным миром. Подобно тому, как мы не отрицаем учение о загробном мире и соответствующие ритуалы (это облегчает верующим примирение с мыслью о кончине) или веру в искупительную силу страдания для тех, кто видит в этом путь к спасению души.

Ныне — благодаря достижениям теории эволюции и биологии — человечеству становится доступно мировоззрение, согласно которому всем достигнутым, сутью своей мы обязаны извечной борьбе за существование. Медицина же подвела нас к осознанию истины: бренность бытия — не кара Господня, а причина и час смерти определяются все более глубоко осваиваемыми физиологическими, биохимическими и психологическими процессами, ускорять или замедлять которые человечество уже научилось. В свете всего этого нелегко будет внушить верующим, будто бы Создатель является властителем смерти. Будто бы Он — явление трансцендентное, непостижимое разумом — сохранил за собой исключительное право устанавливать, когда и как человек умрет.

Думается, в наше время большинство людей все труднее заставить верить в искупительную силу страдания. Должно быть, дело обстояло проще во времена Иисуса Христа или в Средневековье, когда люди были почти бессильны против боли и немощи, вызванными болезнями. Отсюда и вера (возможно, порожденная чувством справедливости), что страдания от боли при жизни и муки, тяготы предсмертной агонии будут вознаграждены блаженством в Царстве Небесном.

Даже унижение, для многих еще более тяжелое, чем предсмертные муки, теперь воспринимается не столь безропотно, как в сравнительно недавние времена. Поколениям новой эпохи трудно даже вообразить себе унижения, которым подвергались крепостные при феодализме. Людям нового, современного склада ума и чувств трудно будет смириться с искусственно затянутой агонией, когда человек неизбежно утрачивает контроль над своими физиологическими отправлениями и страдает от собственной беспомощности.

Церкви, некогда сковывавшей духовное развитие человечества и упорно устремленной в прошлое, тоже коснутся новые веяния — это всего лишь вопрос времени. Можно предположить, что иерархи основных религий уже в недалеком будущем предоставят верующим возможность достижения легкой или, по крайней мере, максимально лишенной страданий смерти. Которая из конфессий первой осуществит этот поворот? В принципе может любая. И не обязательно первопроходцем окажется протестантская, решениям которой, кстати, до сих пор во многом следовал Ватикан, например, в переводе Библии на национальные языки, дабы не знающие латыни массы католиков могли слушать и читать священные тексты на родном языке.

Впрочем, можно встретить и более близкие нашей теме примеры, когда Католическая церковь не только под влиянием других конфессий, но и под давлением общества оказалась способна совершить поворот на сто восемьдесят градусов. Столетиями католицизм строго придерживался догмы, согласно которой останки верующего человека, жаждущего посмертной благодати, должны быть преданы земле в полной нетронутости. Именно поэтому Ватиканом категорически запрещалось вскрытие, равно необходимое как с врачебно-анатомической точки зрения, так и для развития искусства. По слухам, даже Микеланджело изучал человеческое тело лишь тайно, под покровом ночи.

Не исключено, что Ватикан (для которого подобные случаи не могли оставаться тайною) попросту закрывал глаза на такого рода нарушения: в конце концов подробнейшие анатомические зарисовки Леонардо да Винчи оказались возможными лишь в результате тщательного изучения отдельных частей человеческого тела. Но еще долгое время спустя только трупы самоубийц или изгоев могли угодить под нож прозектора — ведь Церковь все равно не разрешила бы предать их останки освещенной земле. Суровый запрет Ватикана, несомненно, восходит к верованию, распространенному во времена Иисуса Христа среди фарисеев, что с приходом Мессии мертвые восстанут в телесной целости.

Всеобщая секуляризация привела к тому, что в прошлом столетии (главным образом из-за переполненности кладбищ) неверующие получили возможность выбрать для себя (на будущее, после кончины) или для своих близких кремацию. С этим вскоре согласились и христианские конфессии, допустив также более вольное обращение с «прахом земным»: по желанию родственников стало возможным замуровать урну в стену колумбария, хранить ее в семье или же развеять прах с самолета, корабля и т. п. Пределы возможностей ограничены лишь фантазией и толщиной кошелька.

Законам наступившего двадцать первого столетия следует идти в ногу с задачами и требованиями нового тысячелетия. Элементарное право на достойную жизнь должно быть распространено на все годы жизни человека. От первого вздоха до последнего. Мы нуждаемся в мудрых законах, регламентирующих не только основные моменты жизни, но и критерии достойной человеческой жизни и смерти. Протесты церковных иерархов тщетны — вопросы эти уже вне сферы религии и веры.

Несмотря на вышесказанное, следует быть готовым к тому, что Церковь, постепенно теряющая духовное воздействие на верующих и оттого тяготеющая к политической власти, в ближайшем будущем может выступить против осуществления эвтелии. Однако в отдаленной перспективе христианская церковь воспримет это гуманное воззрение на человеческую жизнь и усмотрит в нем близость Иисусову учению. Не станем забывать: всего лишь малости не хватило, чтобы устремления II Ватиканского Собора воплотились полностью и Католическая церковь сделалась не путеводной звездою гуманистического мышления, а его тормозом.

 

Кому и как в состоянии помочь институты эвтелии и легализация эвтаназии?

Разумеется, меня могут упрекнуть, что я без конца повторяю одно и то же. Но я считаю исключительно важным, что законы об эвтелии и эвтаназии призваны защищать не только интересы умирающих и их право на определение своей участи. С точки зрения общества гораздо важнее, чтобы закон об эвтаназии и все связанные с ним регламентации вели к лучшей, обогащенной эмоциями жизни всех людей. Эвтелия облегчит и духовно обогатит не только последние дни человека, когда старость и смерть стучатся у порога, но и всю его жизнь. Ведь посредством эвтелии мы в духе Христова человеколюбия можем увеличить свой потенциал гуманности — любви, понимания, братства, бескорыстной помощи.

Смысл и основная цель эвтелии — это эвдемония, то есть мирское счастье, и одной из предпосылок его является освобождение от врожденной и усвоенной не без помощи культуры танатофобии, то есть страха смерти. А потребность в этом очень велика; именно в страхе смерти кроется причина обращения многих к эзотерике, к обрядам, воспроизводящим ритуалы наших предков, к представлениям о посмертном бытии и различных формах реинкарнации. На Западе книги на эти темы расходятся миллионными тиражами, в особенности же они популярны среди тех, кто не способен уверовать в христианский облик заоблачного потустороннего мира, каким его изображали в храмах эпохи барокко.

Находятся, правда, и такие, кто описывает «места», проведенные душой в период между различными ее воплощениями, в виде визионерских фантасмагорий, полученных в состоянии ретроспективного гипноза. Людям, верящим в Царство Небесное или в переселение душ, эти видения наверняка помогают преодолеть страх смерти. В задачи эвтелии вовсе не входит лишение людей веры во что бы то ни было, ведь эта вера смягчает страх смерти; ее цель — воздействовать на тех, кто не способен утешиться верой.

Я не раз упоминал о введении ритуалов эвтелии, но прежде всего хотелось бы выделить те из них, которые укрепляют в нас уверенность, что со смертью мы не исчезаем бесследно, а продолжаем жить во всем, что оставляем после себя, и в памяти тех, с чьей жизнью соприкасались. Нужно, чтобы новые прощальные обычаи и традиции эвтелии воздавали должное всему доброму, что за долгие годы было содеяно уходящим человеком на благо живущим.

 

Ритуалы примирения со смертью и отпущения с миром

В давние времена служители дохристианских религий и верований — шаманы, колдуны, жрецы — помогали предкам нашим обрести легкую смерть, суля им на том свете вечное блаженство, недостижимое в этом мире: богатые дичью охотничьи угодья, танцующих в райских кущах гурий… Или же завлекая мечтой о возврате в этот, земной мир — пусть даже в ином обличье — бесплотным призраком, в облике совсем другого человека, а то и животного. Проводы в последний путь сопровождались ритуалами: принесением искупительных жертв, соборованием, подобно тому, как и появление человека на свет, заключение завета с Богом, вступление в какое-либо коллективное сообщество или посвящение отрока в мужчины. Подобные ритуалы придавали торжественный характер решающим моментам жизни, а отголоски их в символической форме сохранились и поныне.

Обряды и обычаи каждой эпохи отражают своеобразие представлений общества о Боге и человеке, его миропонимания, мечтаний и устремлений. В условиях нынешней, невероятно сложной социальной жизни масса ритуалов, обычаев и жестов вежливости смягчают, сглаживают неизбежные трения в повседневных семейных и дружеских отношениях, в контактах с коллегами, в общественной иерархии и способствуют заживлению душевных ран. Большинство их них мы теперь вообще воспринимаем не как ритуалы, а как неотъемлемый элемент этикета.

Еще до появления на свет вокруг человека свершаются события ритуального, церемониального характера, невообразимые в былые времена. Ну разве не ритуал, к примеру, когда родители с волнением и радостью смотрят на спроецированное на монитор изображение внутриутробного плода? Нового человека при появлении на свет принимает целая бригада родовспомогателей в белых халатах, со стерильно чистыми после ритуального омовения руками и при иерархически строгом распределении обязанностей. Теперь нередко в этом событии принимает участие и отец младенца. Дома новорожденного ожидает празднично украшенная комната или детский уголок. На смотрины младенца собираются родственники, друзья и знакомые с подарками, иной раз богаче, нежели дары, принесенные младенцу Иисусу волхвами. Взрослые люди сюсюкают, воркуют, склоняясь над малышом, который, естественно, мало что понимает в происходящем. Это ли не ритуалы современной жизни?!

Почему то же самое общество, которое обставляет появление человека на свет столь пышными церемониями (и правильно делает!), допускает, чтобы многие из нас покидали сей мир в одиночестве, сломленными морально и физически, лишенными человеческого достоинства?

Эвтелия учит не только тому, как расставаться с жизнью, — это сфера действия эвтаназии, если последняя помощь оказывается необходимой, — она готовит нас к уходу, подсказывает, как проститься с жизнью, с близкими. А остающимся внушает отпустить уходящего с миром. О необходимости отпущения написано немало книг, и всем известно, сколь благотворно воздействует на умирающего сознание, что близкие примирились с его уходом и не ропщут, словно покинутые и обездоленные.

Вспоможителям надо будет обставить этот акт как катарсис, не только дающий умиротворение уходящему, но и смягчающий скорбящим боль утраты. Сам ритуал отпущения видится мне возвышенной церемонией последнего прощания, со светлыми воспоминаниями о совместно прожитых годах, с выражением взаимной боли расставания, с оплакиванием и очистительными слезами, с таким накалом чувств, при котором тоска и благость сливаются воедино.

Вероятно, не каждый отнесется одобрительно к моим словам о смягчении скорби, о катарсисном расслаблении чувств. Ведь принято скорбеть и горевать об ушедшем, дабы тем самым изжить в себе горечь утраты. Однако многие из тех, кто не отпустил умирающего в последние дни жизни, и после кончины не в состоянии примириться с его уходом. Пока же этого не произойдет, об истинном трауре не может быть и речи: скорбящие в действительности жалеют самих себя, несправедливо покинутых, обреченных на сиротство. Конечно, траур — процесс болезненный, подобный родовым мукам, но как последние прекращаются с рождением младенца, так изживается и скорбь об ушедшем.

«Жена овдовела, дети осиротели…» — тяжелые, горькие слова, ибо напитаны болью. А между тем смысл траура заключается как раз в том, чтобы преодолеть боль, избавиться от нее. Освободиться от всех тягостно мучительных переживаний, связанных с усопшим, чтобы затем вспоминать о нем лишь с нежностью и теплотой, перенося эти чувства на ближних. Чтобы память о нем обогащала эмоциональный мир других, некогда любимых им людей. Чтобы жизнь его, возрождаясь в более совершенной форме, тем самым продолжалась в благодарной памяти окружающих. Ведь и наша потребность в трансцендентном, несомненно, основывается на убеждении, что мир существовал до нашего рождения и не перестанет существовать после нашей смерти. Иначе говоря, тот мир, что при жизни гнездится в разуме и душе человека, не уйдет в небытие с его кончиной.

Возможно, именно это понимание отразилось в вере наших предков в посмертное, небесное существование. В близость к Богу, которая достижима при нравственной жизни, исполненной любви к ближнему.

Известно, что каждая религия проповедует благую жизнь, которая сделает возможной благую смерть и блаженное посмертное бытие. Однако мы почти не задумываемся над тем, что надежда на достойное завершение жизни способствует лучшему выполнению своего земного предназначения.

Поэтому важнейшим ритуалом эвтелии должна стать благая смерть, которая ослабит в остающихся страх перед кончиной и тем самым скрасит, обогатит их собственную жизнь. Да, смерть можно и должно пережить: с уходом близкого человека что-то умирает и в нас самих, но так, чтобы затем память о нем стала бессмертной.

Каким мне мыслится идеал благой кончины?

Если собравшиеся у смертного одра участники прощального ритуала после того, как человек испустил дух, вздохнув, подумают про себя: «Мне хотелось бы умереть так же!» Победа над страхом смерти и есть победа над самой смертью.