Так, и только так!

— Ну вот, Дэвид, — сказал Уэстолл меланхолично, — вы опять прошлись босиком по раскаленной проволоке. Зачем вам это надо? Нервы пощекотать?

— Что вы имеете в виду? Танжер?

— Как раз нет. Танжер, если хотите знать, спас вас от больших неприятностей. Если бы не Танжер, мне бы вас, наверное, не защитить.

— Скажите на милость…

Тон у меня был, очевидно, довольно дерзкий. Уэстолл не то что обиделся, но от напускной меланхолии излечился.

— Сколько я вас, русских, перевидал, сколько лет с вами вожусь, а предугадывать ваши поступки не научился. Ну объясните, отчего вы тогда в Танжере не обратились к марокканским властям? Признайтесь, когда остались с ними наедине, был такой соблазн?

— Допустим, был, и что с того?

— Значит, был, но вы передумали. Почему?

А правда, почему? По тысяче причин, крупных и помельче, вплоть до облика дежурного, к которому меня привели. По сумме впечатлений и наблюдений, накопившихся за время пребывания в стране и слившихся в огромное, категорическое «нельзя». Нельзя, потому что бесцельно. Потому что связались бы не с посольством, а со своим начальством, которое обратилось бы в министерство иностранных дел, а уж оттуда последовал бы звонок в посольство, причем в британское. И Уэстолл, надо понимать, не сидел бы сложа руки, а тоже позвонил бы своему «кому-то» — резиденту «Интеллидженс сервис». Кашу я, конечно, заварил бы крутую и головомойку «опекуну» обеспечил бы. А дальше что? А дальше меня либо отправили бы в Лондон на сутки позже, либо повезли в Рабат, но на полпути, десять против одного, «обронили» бы. И появилась бы в барханах безымянная могила, от которой никому — ни семье моей, ни редакции, ни Родине — ни малейшей пользы.

С чем, в сущности, выпало мне столкнуться на Западе, в «свободном», как Уэстолл повторял без устали, мире? С модернизированной по последнему слову науки инквизицией, с выверенным механизмом психотропного и психологического воздействия, направленным на превращение человека в раба. С механизмом, преследующим глобальные цели и рассчитанным на дальнюю перспективу, но уже применяемым против моей страны и моего народа. Но если так, не было у меня права сгинуть ни в барханах, ни в неоновых джунглях столиц. Я должен был выжить, вырваться и рассказать обо всем, что волею случая узнал.

Просто выжить? Нет, этого мало. Узнать побольше, пройти по собственным следам, помочь расслоенной памяти восстановить все, что было. Выяснить как можно больше имен, адресов, подробностей. Изучить, уже на сознательном уровне, методы и уловки инквизиторов. И, вернувшись на Родину, разоблачить их перед всем миром. Так, и только так!

Так-то так, если бы не новый «подарок», какой приготовили мне Питер Джой и Харт-Дэвис. Если бы не серия статей в «Санди телеграф», напечатанных в мое отсутствие от моего имени. Ловко сработали: сплавили меня подальше и поставили перед фактом. Выходит, и звонок Сабову был ни к чему, запоздал звонок, сведения о нем поступили в Москву одновременно с номером «Телеграф», вышедшим ровнехонько на следующий день после моего отъезда. Где уж мне с ними тягаться, они не дилетанты и обдумывают свои комбинации на много ходов вперед…

А может, все-таки потягаемся?..

Не дождавшись ответа, Уэстолл решил меня подстегнуть:

— Чтобы вы знали, у меня в бумажнике лежало свидетельство, выданное одной из самых уважаемых лондонских клиник. За двумя солидными подписями. В нем сообщалось, что пациент Дэвид Лок страдает, увы, тяжелой формой шизофрении с симптомами раздвоения личности и навязчивого бреда. В настоящий момент больной не представляет опасности для окружающих и ему рекомендован отдых в теплых краях, однако в случае внезапного рецидива заболевания его надлежит немедленно вернуть в клинику, что и возлагается на сопровождающего Джеймса Уэстолла, а к властям просьба при необходимости оказывать сопровождающему всяческую помощь. Так что, дорогой мой, если бы вы задержались и не вышли ко мне в течение десяти минут, я бы предъявил свидетельство и вас доставили обратно в Лондон в смирительной рубашке. Сами понимаете, за сумасшедшего никто не вступится, что бы он ни болтал…

Вот это да! Вот это откровение — и к тому же крайне похожее на правду. Конкретную ситуацию они, конечно, предугадать не могли, но от случайностей такого рода застраховались в принципе. Я-то рассматривал «танжерскую проблему» лишь с одной стороны, а оказывается, была и вторая, ничуть не веселее первой.

— И после этого вы еще поднимаете шум о злоупотреблениях психиатрией, якобы практикуемых в Советском Союзе! Кричите во всю глотку «Держи вора!», чтобы мир не разобрался, кто, когда и кого украл?

— А что? — осклабился он. — Принцип давний и действенный. Или вы полагаете, что африканские власти стали бы запрашивать, выдавала клиника такое свидетельство или не выдавала?

— Самоуверенность наказуема, мистер Уэстолл.

— Пожалуйста, не впадайте в официальный тон. Я рассказал вам об этом не для того, чтобы вас унизить, а чтоб получить право на ответную откровенность. Мне действительно интересно: как вы догадались, что поднимать скандал бессмысленно? Вы что, прежде чем разбудить меня, рылись у меня в карманах?

— Очень жаль, но это мне в голову не пришло. Этому я еще не научился.

— Тогда что же вас удержало от самого, казалось бы, естественного шага? Интуиция? Или все-таки пришли к разумному выводу, что у нас здесь не так плохо? Что «Золотая газель» лучше, чем концлагерь в Сибири?..

Да, можно было бы опять полезть в драку. Можно было бы, как случалось десятки раз, снова вспениться, разъяриться, надерзить. Заявить Уэстоллу открытым текстом, что я думаю о нем и его коллегах по ремеслу. Попытаться, как в кино, перевоспитать его или на худой конец оскорбить. Он бы не перевоспитался и даже не оскорбился. Потому что, как удачно сказал в своей повести ленинградский писатель Виктор Конецкий, все это происходило, увы, не в кино.

Африка, спасибо ей, и впрямь изменила меня и вылечила. Вылечила не только от головокружений и обмороков, но и от скороспешных реакций, совершенно нормальных и совершенно бесплодных. От наивных прожектов и надежд. Серия статей в «Санди телеграф» оказалась, пожалуй, последней каплей: вызванная ею оторопь ужаса была на удивление кратковременной. Я понял, быстро понял, что это палка о двух концах, а вернее, бумеранг, который очень даже может ударить по тем, кто его запустил. Только бы суметь направить его полет по кривой — и чтобы вдогонку не надумали или не успели запустить целую эскадрилью.

Я мог бы вновь заявить — и это была бы святая правда, — что не боюсь Сибири. Мог бы произнести очередную речь, исполненную справедливого пафоса, уличающую «опекуна» во множестве смертных грехов: демагогии и бесчестности, невежестве и фанфаронстве. Мог бы обнаружить и развенчать в нынешнем его выступлении натяжки и противоречия супротив выступлений прежних. Мог бы, наконец, попросту напомнить о некоторых (вероятно, обоюдных) впечатлениях, какими обогатила нас «Золотая газель». Но ничего этого я не сделал, а пришибленно пожал плечами:

— Боюсь, что вы правы, Джим. Выбора у меня не осталось.

— Так какого же черта, — взорвался он, — какого дьявола вы звонили на континент?

Час от часу не легче. Я был готов к тому, что «тень отца Гамлета» никого не обманет, что, если не удалось подслушать на этом конце провода, подслушают на другом. Что разберутся, откуда пришел звонок, и вычислят, от кого. А вот что не постесняются нагло оповестить о подслушивании, притом на международной линии, — такого я не предвидел. Ну что ж, теперь и я вправе вспылить. Но поспешай медленно, сердись аккуратно. Не переиграй…

— Значит, подслушивать телефонные разговоры можно? Печатать всякую муть от моего имени тоже можно? А позвонить старому другу нельзя? Вы же хвалитесь своей свободой! Сколько раз твердили, что если я смирюсь со своей участью, то буду пользоваться ослепительной, неслыханной свободой! Где же она, ваша свобода, если без поводка шагу ступить нельзя?

Стоп, пока хватит. Послушаем, каков будет ответ.

— Я же сказал, что защищал вас. И защитил. В нашем западном обществе есть свои достоинства, есть и недостатки. Один из них — подозрительность. Лично я считаю, что ничего особенно тревожного в том разговоре не было. Разве что некоторый авантюризм. Это, повторяю, мое мнение. Но у нас есть и другие, не столь… — он замялся, выбирая слово, и выбрал явно неточное, — не столь великодушные. В этой стране людей не расстреливают. Посадить вас на электрический стул здесь тоже нельзя. А вот отшибить разум можно вполне. Свидетельством от психиатров мы, как вы теперь знаете, запаслись заранее. Да и не обязательно валить все на психиатров — есть еще такая полезная медицинская дисциплина, как онкология. Определим вас в больницу, где вы через недельку-другую благополучно умрете, например, от рака гортани. Похороним за счет фирмы…

У того же Виктора Конецкого в той же повести (она называется «Никто пути пройденного у нас не отберет») выражено недоверие к любым диалогам за рамками стопроцентно художественной прозы: «Во всех мемуарах диалог вообще всегда выглядит обыкновенной липой, если, конечно, у тебя за пазухой не было магнитофона». Магнитофон у меня был, но в действие я его в феврале еще не пускал. (Да и потом, когда стал им пользоваться, к прямой записи по понятным причинам не прибегал, а надиктовывал материал по памяти, хотя и свежей.) И тем не менее согласиться с мнением Конецкого при всем к нему уважении не могу.

Не поручусь за стерильную точность каждой реплики, но гарантирую, что ключевые моменты во всех словесных схватках идеально точны. Живодерские афоризмы Уэстолла звучат в ушах, как взрывы, и даже кажется иногда, что были произнесены по-русски: перевод произошел в подсознании, сам собой. К числу таких самозваных переводов относится и «в этой стране людей не расстреливают». «We do not shoot people in this country», — изрек Уэстолл. Попробуй, забудь такое, сопоставляя со всей обширнейшей программой «кинофестиваля» и с разъяснением по части похорон. «За счет фирмы» — «оп the company» — так и сказал…

Какая муха укусила его в тот день, отчего он разоткровенничался? Последовательной скрытностью он и прежде не отличался, ради эффекта в очередном монологе способен был «брякнуть» что-нибудь с претензией на искренность, однако служебная кухня оставалась за семью печатями. И вдруг… Если это была нарочитая смена тактики, то она сильно запоздала, я не испугался. А может быть — или не может? — он пугал меня потому, что испугался сам?

«Совещание у руководства» с обсуждением итогов африканского «турне» и разбором моего звонка в Париж, не сомневаюсь, было. И он вынужденно защищал меня, чтобы защитить себя. И сослаться на что-либо, кроме моего «героического поведения» в Танжере, было затруднительно. До сих пор все правильно. А дальше — извиняюсь. Избавляться от меня любым из перечисленных и не перечисленных Уэстоллом способов было уже не с руки. Ухлопали безумные тысячи, американским «старшим партнерам» наобещали черт-те что, да плюс еще свежеопубликованная от моего имени чепуха в «Санди телеграф». Положительно, ситуация для «онкологического исхода» складывалась неподходящая.

Тут, пожалуй, настало время сформулировать мое отношение к этим самым статьям в «Санди телеграф». Я назвал их чепухой, а еще выше мутью. Эмоционально оправданно, но неверно. Харт-Дэвис поработал куда старательнее и профессиональнее, чем составители «заявления Битова» в конце октября. Три статьи мало того что были крупно набраны и броско поданы, они и логически неплохо продолжали и дополняли друг друга. Были использованы не просто контуры моей биографии, а и отдельные «экзотические», с точки зрения англичан, детали, мои вполне реальные поездки по тайге, беломорской тундре и туркменским пескам. И боюсь, что я действительно рассказывал о них Харт-Дэвису, не представляя себе, что при помощи «классических» антисоветских приправ опытный повар сварит суп по вкусу заказчика даже из беломорского снега.

Двух вещей не учел автор-составитель этих статей. Во-первых, на что я и надеяться не смел, в Москве сразу же провели лингвистическую экспертизу, и эксперты дали заключение, что статьи не переведены, а написаны кем-то, для кого английский язык — родной. Как заметил незабвенный «человек, принимающий решения», «лингвистика — тоже оружие». Проницательно заметил, да подчиненным, видно, не внушил.

Во-вторых — и на это тоже обратили внимание, в том числе и англичане, — несмотря на все харт-дэвисовы старания, суп получился жидковат. Другие газеты, не «Телеграф», оценили статьи как «не слишком увлекательные», «необъяснимо длинные» и «банальные». «От журналиста такого уровня, — посетовал солидный журнал «Экономист», — можно было бы ждать серьезных разоблачений, а их не оказалось». Действительно, откуда бы им взяться — «разоблачения» сколько-нибудь предметные на обрывках пленок не построишь и из пальца не высосешь. Остается лишь добавить, что приведенные оценки прозвучали осенью, когда меня в Англии и след простыл. Так и подмывает спросить: а раньше-то где были ваши глаза, господа?

А раньше «уровень» просто-напросто никого не интересовал. Раньше полагали что «bу-line», то есть имя, вынесенное в шапку статьи, неизмеримо важнее, чем ее содержание. Никто из подписчиков «Санди телеграф» меня до этого не читал, а уж о лингвистических экспертизах и слыхом не слыхивал. Питер Джой и Харт-Дэвис рассчитывали на то, что «узнаваемые» детали снимут сомнения в авторстве даже у тех, кто мог бы усомниться, у моих друзей и коллег на Родине. И, как ни печально, расчеты могли бы и оправдаться, не прояви коллеги зоркости, в те недавние и вместе с тем давние времена беспримерной.

В июле 1987 года в «Правде» мне попался на глаза замечательный заголовок: «Борьба, как и истина, не бывает абстрактной…». С высоты нынешней эпохи, ломающей стереотипы дюжинами, к тому же глядя не из Лондона, а из Москвы, прямо диву даюсь: как же тяжело далась мне тактика конкретной борьбы в конкретных обстоятельствах! Понятно же было, что киноштампы надлежит сдать в архив за полной непригодностью, что какие бы то ни было рецидивы честности и порядочности по отношению к джеймсам бондам смешны и нелепы. Ан нет, спорил, урезонивал, метал политический бисер и метался сам… Слава богу, хоть после Африки отрезвел.

— Ладно, будь по-вашему, — сказал я. — Считайте, что вы меня сломали. Во всяком случае, позорно ославили статьями в «Санди телеграф», а на каторгу мне как-то не хочется…

Встрепенулся Уэстолл, разогнал мрак на челе. Чуть не физически ощутилось, как уходит, растворяется терзавшее его напряжение, как медленно и робко, а потом быстрее, ярче, пышнее расцветает в нем предвкушение победы. Одолел! После стольких мучений — одолел! Наконец-то!..

— Одно условие, — добавил я, — писать для газет не буду. Хочу написать большую, серьезную книгу.

— Такую, какую мы имеем в виду?

— Другую же вы не напечатаете…

Он улыбнулся. Во все тридцать два зуба.

— Это надо обсудить с Питером Джоем…

И я повторил то же самое «толстому Питеру» и его крестнику, литературному агенту мистеру Рубинстайну. И без хлопот, что называется, с доставкой на дом получил книжный контракт сроком до 31 марта 1985 года. Год с липшим — в тех условиях подобный срок казался фантастическим, лежащим где-то за гранью XXI века, а меньше-то и нельзя, книга серьезная… Ну как не вспомнить присказку Ходжи Насреддина, когда он, к ужасу сограждан, пообещал эмиру обучить ишака за двадцать лет грамоте и корану: «За эдакий срок либо ишак подохнет, либо эмир, либо я…»

Эмиссар из-за океана

Мудрость Ходжи Насреддина пришлась ко двору и ко времени. По-английски, с учетом околичностей языка и без ссылки на первоисточник, мудрость отчасти потускнела и выродилась в пакетик простеньких фраз, но до чего удобных! «Извините, благодарю за предложение, но вынужден его отклонить. Если хотите, позвоните мне снова месяцев через девять-десять. В настоящий момент занят серьезной работой, не хочу отвлекаться…»

Надо сказать, все это происходило уже не в позолоченной клетке, а на новой квартире в Ричмонде, куда меня препроводили сразу по возвращении из африканского далека. Новая квартира по адресу: 118, Шин-корт, Аппер-Ричмонд-роуд — была меньше, уютнее, да и дешевле. Она была предпочтительнее во всех отношениях, кроме одного. Если прежний телефон 244-9757 был известен лишь самим «опекунам», то новый 878-1781 довели до сведения более широкого круга «избранных». Телефон звонил. И приходилось отбрехиваться, прежде всего от репортеров.

Поступали и разнообразные письменные предложения, через «Телеграф» и через мистера Рубинстайна, от иностранных газет. Эти я сваливал, не отвечая, в нижний ящик стола. Там они и остались спецслужбам на память.

Вообще в конце февраля — в марте, как только я «поумнел», «опекуны» чуть ослабили хватку. Уэстолла от меня убрали, повысив в чине и дав ему какое-то свеженькое «трудное поручение», а меня «передали» Майклу Уилмонту, аккуратному вежливому старичку. Ни одной беседы с ним я не запомнил, нечего было запоминать, против прежних это была игра в бирюльки. Если Уэстолл вечно возвращался за трубкой, то Уилмонт — за зонтиком. Только, по-моему, без всякой задней мысли, просто склероз.

Квартиру мне, еще при Уэстолле, «дооборудовали». Сменили телефонные розетки по всем трем комнатам (зачем?), а самую маленькую комнату, по реестру «вторую спальню», приспособили под кабинет, вышвырнув тахту и водрузив вместо нее письменный стол. Против этого возражать не приходилось: ежели подрядился на книгу, то надобны и «условия для работы». Пожалуй, я даже полюбил эту комнатенку: когда меня оставляли в покое, я сидел там и смотрел в окно.

За окном не было никаких особых красот. Направо — железнодорожная линия, платформа Норт-Шин. Линия пригородная, дальних поездов нет, одни синие желтомордые электрички: на Виндзор, Шеппертон, а большей частью кольцевые, через Кингстон или Айлуорт и обратно на вокзал Ватерлоо. На «моей» платформе многие и не останавливались, проносились мимо. Левее платформы и прямо передо мной — пустырь, нарезанный на мелкие огородики — «элотменты». На окраинах Большого Лондона кварталы, как полые коробки, — внутренней застройки нет, вот муниципалитет и сдает эту землю в аренду пенсионерам, а те копошатся кто во что горазд. Одни растят на своих делянках клубнику, другие капусту.

Но предметом пристального моего внимания были не поезда и не пенсионеры, а самолеты. Оказалось, что в аккурат над домом лежит главная трасса захода на аэропорт Хитроу. Это почему-то упустили из виду: возможно, когда выбирали квартиру, ветер был нетипичным и трасса — иной. Потом Уилмонт спохватился, осведомился: не беспокоит ли? Я ответил отрицательно. В Москве, мол, жил тоже в зоне аэропорта, привык…

Я распознавал типы самолетов по звуку, еще когда они шли над крышей и были не видны. Самый мягкий, почти ласковый гул — аэробус европейского производства. Не громче, но с отчетливым присвистом — небольшой реактивный «частник», например «лир-джет». Эти, впрочем, на Хитроу допускаются редко. Далее, по мере нарастания грохота, — «каравеллы», «дугласы», «боинги». И наконец, когда гул переходит в громовой рев и начинают дребезжать стекла, — это «конкорд». Сверхзвуковая помесь муравьеда и птеродактиля. В Москву не летает.

В этой шумовой гамме, повторяющейся изо дня в день, я сознательно пропустил одну ноту. Чтобы вынести ее в отдельный абзац. Она звучала не ежедневно, иногда запаздывала. Но я ждал ее. Особенную. Намного тише «конкорда», но громче, мощнее всех остальных. Около полудня на посадку заходил аэрофлотовский ИЛ-62. С моего наблюдательного пункта красного флажка на хвосте было не разглядеть. Но «СССР» и цифры понизу плоскостей читались отчетливо.

Как же это исхитриться и попасть на борт? Хорошо, что я следил за посадкой, а не за взлетом — иначе было бы еще нестерпимее. Сто — двести метров отделяли меня по прямой от русских советских людей на борту. В джеймсбондовской ленте «Шаровая молния» задача решалась так: терпящий бедствие Шон Коннери запускал в поднебесье воздушный шар на канате, другим концом канат крепился к поясу. Самолет цеплял канат специальным захватом, и Шон взмывал ввысь в обнимку с очередной завоеванной и перевербованной красавицей.

Ладно, без красавицы перебьемся, но чем заменить канат? «Двуспального лёву» у меня, естественно, отобрали. Заявили: «Понадобится — вернем». Был там условный значок или не было, осталось невыясненным. Но даже если не было, с «лёвой» как таковым на борт ИЛа не пустят — нужен билет. А британцу Дэвиду Локу, родившемуся в Оксфорде, на въезд в Советский Союз необходима еще и виза. Визы дают в посольстве, посольство — на «полюсе недоступности», за аркой на Кенсингтон-Палас-гарденс. Круг замыкается. Значит, круг порочен, значит, нужно добыть другой документ, не на имя липового Дэвида Лока, а на мое собственное. Легко сказать — добыть, но как?

Ищите да обрящете. Искомый документ преподнес мне, разумеется непреднамеренно, направленный в Лондон американский эмиссар, заведующий европейским бюро журнала «Ридерс дайджест» и по совместительству полномочный представитель Центрального разведывательного управления Джон Дими Паница.

Встреча состоялась в первых числах марта в американизированном стеклобетонном отеле на Кадоган-плейс, угол Слоун-стрит. Не состояться она не могла: меня, что называется, не спросили. Это же не шестерка-репортер, от которого можно, так и быть, позволить мне увильнуть. Это же король, а может, и туз пик. Эмиссар из Лэнгли с чрезвычайными полномочиями…

Чего он от меня хочет, долго гадать не пришлось. Честно говоря, после лекций-проповедей-монологов Уэстолла нахрапистая прямота Джона Дими мне почти понравилась. Я был сыт по горло лицемерными хождениями вокруг да около, изящными манерами, строгими галстуками, белоснежными манжетами и ударами исподтишка. Тут, по крайней мере, противник выступал без грима.

Хотя неожиданностей встреча принесла мне немало. Чуть не с порога он спросил, хорошо ли я знаю болгарскую столицу Софию. Я ответил, что да, неплохо. А памятник царю-освободителю? Да, конечно. А улицу по соседству с памятником? Припоминаю. А особняк, самый красивый на всей улице, — сейчас в нем разместилось одно из посольств? Особняка я припомнить не сумел, в посольство это меня не приглашали.

— Жаль, что не приглашали, — отозвался Паница. — Я бы пригласил. Если б не коммунисты, это был бы мой особняк…

Неожиданность первая: эмиссар из Лэнгли по происхождению оказался болгарином. Он сбежал из родной страны в 1947 году, но, хоть и сколотил на Западе состояние, не простил народной власти утраченного особняка. И не только в особняке дело: такие, как он, даже самые удачливые из них, не прощают родине, которую предали, собственного предательства. И по мере сил пытаются свести с ней счеты, легко находя на этой почве общий язык с ЦРУ.

Не стоит упрощать. Не каждый, кто проповедует антикоммунизм с печатных страниц или с телеэкрана, находится на штатном содержании у спецслужб. Но «Ридерс дайджест» — это особый случай. Иные ведущие сотрудники издания даже не считают нужным скрывать, что «соподчинены» ЦРУ. Оно и неудивительно, исходя из самой идеи «дайджестирования», то есть подгонки любых идей и концепций под уровень «среднего читателя». В 1984 году журнал выходил общим тиражом 31 миллион экземпляров, похваляясь (из расчета, что каждый экземпляр прочтут, как минимум, трое) впечатляющей цифрой — сто миллионов читателей. Влиять одновременно на сто миллионов «средних» — такую лакомую возможность стратеги из Лэнгли никак не могли упустить.

Отсюда и роль, какая была отведена самому многотиражному журналу капиталистического мира в «отработке», «обосновании», а главное — распространении клеветнической «болгарской версии» покушения на папу римского Иоанна Павла II.

Преступление, придется напомнить, было совершено 13 мая 1981 года. Через два месяца преступник был приговорен к пожизненному заключению, и журналисты всех мастей, нахлынувшие в Рим, разъехались кто куда в поисках новых сенсаций. Но не специальный корреспондент «Ридерс дайджест» Клэр Стерлинг. «Мои усилия, — признавалась она впоследствии, — начались осенью 1981 года». И закончились (по первому кругу) девять месяцев спустя, когда сто миллионов поклонников «Ридерс» прочитали за ее подписью безапелляционный вердикт: пистолет Агджи направляла «рука Софии», то бишь еле-еле прикрытая «рука Москвы».

Пересказывать «концепцию» миссис Стерлинг, заново опровергать ее «аргументы» было бы сегодня растратой времени, явной и нелепой. И потому, что миссис фактически повторяла Пола Хенци, с которым мы сталкивались на этих страницах уже не раз (а может быть, не она его, а он ее в чем-то повторял, принципиальной разницы не ощущаю). И потому, что сочинениям Стерлинг и Хенци «Литгазета» уделила в ту пору более чем достаточное внимание. Я сам опубликовал 6 марта 1985 года большую статью «Выступаю свидетелем по «делу Антонова», где рассказывал об измышлениях миссис Стерлинг в подробностях. Статья, вероятно, слегка пожелтела в подшивках, но сохранилась — и я от нее никоим образом не отрекаюсь.

Однако тогда, в марте 84-го, в Лондоне, пожелтевшая ныне статья еще не была написана! И не могла быть написана, и вполне могла остаться ненаписанной. Тогда это было не давно прошедшее и пережитое, а сиюминутная действительность, живая и жестокая. Кто этот бывший болгарин не по должности, а по сути? Что я ему и зачем?

Допрос продолжался. Давно ли я ездил в Болгарию в последний раз? В феврале 1983 года. А позже? Нет, позже не ездил, да и зачем, если материал, собранный в февральской поездке, полностью не напечатал, не успел…

— Ну, положим, статейку о «деле Антонова» в газете «Литературен фронт» вы напечатали…

Ничего себе информированность! Что правда, то правда: по просьбе болгарских коллег я дал им короткую заметку по свежим следам событий, выразил свое возмущение произволом итальянских властей, попранием норм международного права и здравого смысла. Оказывается, и это скромное выступление было где-то кем-то подшито в досье…

— Издали, — пояснил Паница, — я слежу за вами довольно давно. Почему вы не откликнулись на обращение моего друга Пола Хенци? Почему не приняли предложение журнала «Сёрвей»?

Опять в точку! Я и забыл об этих разрозненных эпизодах, африканские страсти-мордасти и «Санди телеграф» начисто заслонили их. А в условиях «кинофестиваля», когда каждое мимолетное лыко в строку, нельзя забывать ничего, абсолютно ничего!

Обостренное внимание к мелочам — ведь сформулировал для себя такой принцип, давно сформулировал. И вот, выходит, нарушил. Полезный урок. Раз уж память вернулась, не позволять ей лениться и небрежничать. Теребить ее, выжимать досуха, требовать от нее полного накала. Сопоставлять, казалось бы, несопоставимое, сталкивать в анализе тысячи мелочей, искать логику в расхождениях и единство в случайностях. И тем более не зевать, если кто-то или что-то встречается последовательно и не впервые.

Значит, опять Хенци. Где же и когда я услышал эту фамилию впервые? Конечно, не услышал, а прочитал — у Ионы Андронова в репортажах «По волчьему следу». Летом 83-го этими репортажами зачитывалась вся страна, а в журналистике они представлялись эталоном профессионального мужества и мастерства. Не говоря о том, какое огромное значение они имели для доказательного опровержения «болгарской версии», поиска и обличения истинных вдохновителей покушения на площади Святого Петра. По сравнению с Андроновым скромненькая моя заметка в газете «Литературен фронт», хоть и опубликованная за три месяца до его репортажей, выглядела убогой и голословной.

Так какого же черта они прицепились ко мне со своим «болгарским следом»? Пожалуй, до Паницы я все еще не отдавал себе полного отчета в том, что это неспроста. И заказывают эту музыку, Андронов не ошибся, из-за океана. После предисловия, с которым меня знакомил «толстый Питер», мистер Хенци дважды обращался ко мне напрямую — через «Таймс» и помянутый Паницей журнальчик «Сёрвей». С редактором журнальчика меня даже познакомили, и он, егозливый такой старичок, подхалимистый, битых полтора часа уговаривал меня «откликнуться». Это было до Африки. Я отбоярился от старичка неопределенно-обещательным «подумаю» — и запамятовал. Напомнили. Вон какого гангстера международного класса прислали.

А в «Санди телеграф», как ни странно, эту тему не тронули, совсем не тронули. Ни о папе римском, ни об Агдже, ни об Антонове — ни звука. Могли бы, кажется, приписать мне все, что захотели бы, и почему-то не захотели. Парадокс? Терпеть не могу парадоксов, как говаривал кто-то из героев Оскара Уайльда. Не возникают такие парадоксы на пустом месте, непременно что-то обозначают — но что? Надо бы перечитать, вдумчиво и не торопясь, сочинения мистера Хенци. И сопоставить их с репортажами Андронова. Попросить, чтобы мне оттиснули и показали три-четыре номера «Литгазеты». Об этом-то можно и даже следует попросить…

И все-таки неизвестно, как повернулось бы и чем закончилось свидание с Паницей, если бы он удовольствовался теми ударами, что уже нанес, и не поторопился с новыми.

— Как вам понравилась «Золотая газель»? — спросил от без перехода. — Колоритное заведение, не правда ли? Цивилизация и экзотика в приятной пропорции. Между прочим, вы побывали там по моей рекомендации. Люблю такие комфортабельные уединенные местечки, удобные и для отдыха, и для работы. Не так уж много их осталось, в Штатах подобрать что-либо подобное нелегко. Но ничего, для вас что-нибудь придумаем…

Поток прямой и косвенной информации, обрушившийся на меня вместе с беглым болгарином, был огромен. Осмыслить ее всю мгновенно я, конечно же, не мог. Это теперь я пишу с уверенностью, что Паница представлял ЦРУ, но верительных грамот в Лэнгли не выдают. Однако если он рекомендовал отель в Марокко, рекомендовал для определенной цели, — кто он? «Ридерс дайджест», и только? Однозначно — нет. «Для вас что-нибудь придумаем» — явный намек на поездку в Штаты. И Уэстолл говорил, что без такой поездки не обойдется. Сходится… Но прилетел этот тип не прямо из Штатов, а из Парижа. Европейское бюро «Ридерс», которым он заправляет, — в Париже. И Сабов, которому я хоть единожды, а дозвонился и который, верю, поможет мне, как никто другой, — тоже в Париже. Тоже — сходится…

— «Золотая газель» выше всяких похвал, — отозвался я. — Если это ваш выбор, спасибо. А на предыдущий ваш вопрос, мистер Паница, ответить нетрудно. Что мне «Сёрвей»? Какой у него тираж, кто его читает? Два с половиной чудака? Вот если вы предложите мне выступить у вас в журнале, тогда другое дело. Пригласите меня в Париж, там и поговорим…

Он взглянул на меня и гулко расхохотался.

— В Париж, говорите? Меня предупреждали, что вы будете проситься в Париж…

Предыдущие удары шли вразброс, зато этот оказался прицельным: взаимная информация у них, как и следовало ожидать, налажена четко. У меня внутри захолонуло и оборвалось, но топтать меня он не стал, в его намерения это не входило.

— А я бы, представьте, не возражал, — продолжал он, оборвав смех. — Ваше выступление в «Ридерс» — идея перспективная. Я бы сам ее предложил, вы меня опередили. И это хорошо, что опередили. Хорошо, что знаете себе цену, значит, столкуемся. Только в Париж поедете потом, а сначала в Штаты…

— Почему?

— Мог бы не объяснять, но объясню. У нас в журнале особая специфика и сложный производственный цикл. Рукописи проходят многоступенчатую редактуру. Как бы вы ни старались, с первой попытки у вас ничего не получится. Дайджестирование — это искусство, лучшие наши редакторы овладевали им годами. И все-таки это процесс медленный. Статьи, которые я вчера выслал из Парижа как готовые, попадут в лучшем случае в сентябрьский номер. А если вы отправитесь сразу в Штаты, шесть месяцев могут сократиться до четырех.

— Любопытно.

Что я, по-вашему, мог и должен был ему сказать? Что Париж меня устраивает больше, потому что там Сабов? Что я действую по заветам Ходжи Насреддина, писать ничего не хочу и не буду, а потому прошу не поджимать сроки? Нет уж, снявши голову, по волосам не плачут. Иных ответов, кроме коротких осторожных реплик, мне было не дано.

— Послушайте, — вдруг перебил он сам себя, — а под каким именем вы ездили в «Золотую газель»? Под собственным?

Вот-те на! Выходит, взаимная информация не так уж и четка? Выходит, в ней случаются и прорехи?

— Жил под именем, какое мне тут придумали. Дэвид Лок, родился в Оксфорде. Паспорт выписан 25 января на десять лет. А почему вы спрашиваете?

— Потому что въезд в Соединенные Штаты под чужим именем расценивается как федеральное преступление. Вот упрямцы, сто раз им втолковывали, а они все свое!.. Ладно, забудьте об этом. В конце концов, это не ваша проблема…

А я не забыл. Я возвращался к свиданию с Паницей снова и снова, перебирал разговор по зернышку, взвешивал фразы, сортировал интонации. Идея перспективная… Производственный цикл — четыре месяца, а то и шесть… Федеральное преступление…

Рискованно? Да. Но и шансы просматриваются. Пятьдесят на пятьдесят. Или даже, допустим, один к трем не в мою пользу. Все равно это уже не нуль, далеко не нуль…

Но прежде чем продолжить рассказ о своих надеждах и расчетах, должен познакомить читателей еще с одним персонажем. Он возник в «фестивальной» программе почти синхронно с Джоном Дими Паницей, приотстав лишь на несколько дней. Случайно ли совпадение? Возможно, да, а возможно, и нет. Зато моя встреча с этим новым персонажем никак не случайна. С ним, единственным из всех, я был знаком и прежде. Правда, заочно.

Еще в 1980 году я посвятил ему статью в «Литгазете». Перечитав ее по возвращении на Родину, я не без удивления убедился, что статья почти не устарела. Разве что длинновата, но это не беда — подсокращу.