Поэма из воды и камня

По давней традиции, чем острее сюжет, тем медлительнее, неспешнее должно быть начало. Первые строки желательно посвятить пейзажу или погоде. Ну что ж, не вижу причин отступать от традиции. Тем более что начало действительно было если не медлительным, то, во всяком случае, ничем — почти ничем — не омраченным и бурных событий вроде бы не предвещало.

Погода 1 сентября 1983 года стояла чудесная, ласково-золотая, что утром в Москве, что к вечеру в Венеции. Правда, на пересадке в Милане небо чуть прихмурилось, посерело, и минут пятнадцать покрапал мелкий ленивый дождик. Но он миновал, в небесной канцелярии вновь возобладало хорошее настроение, и вторая половина пути (половина — если считать по времени, а не по расстоянию) выдалась просто идеальной, безоблачной и нежаркой.

Это и впрямь было нелишним и даже удачным обстоятельством, поскольку из Милана в Венецию мы добирались поездом. Я-то мог бы позволить себе и самолет, необходимая сумма в лирах была мне отпущена. Однако мой попутчик, корреспондент из другой центральной газеты, упросил не бросать его одного, и я, признаться, пожалел его: робок, языков не знает, пересадки сложные — пропадет… Может, и не пропал бы, а только ведь как не спросить тех, кого осенило послать его в «одиночное плавание»: о чем думали? Куда смотрели — в анкету? Так и в анкете, надо полагать, в графе насчет языков — прочерк. Или вранье?

Полтора года спустя я не удержался, взял подшивку его газеты и нашел сочиненную им статью по итогам 40-го, юбилейного Венецианского кинофестиваля. И поразился: все так гладко, интеллигентно, информативно, и названия фильмов даны без ошибок, и содержание лент пересказано правильно. Нипочем не догадаешься, что на венецианских, да и на некоторых других «престижных» фестивалях русский синхронный перевод не предусмотрен, что статья писана с чужих слов и по рекламным проспектам, что ее можно бы без ущерба для смысла составить, не выезжая из Москвы. А автор к тому же принимает — и выдерживает! — позу очевидца. Тоже искусство своего рода…

Да что я прицепился к попутчику? Как образчик «выездной породы», будто специально выведенной в 70-е годы, он не самый типичный и тем паче не худший, а как человек — даже не лишен обаяния. Согласитесь, робость куда симпатичнее, чем настырность и бравада. И за совместное путешествие поездом могу лишь благодарить: по крайней мере, видел Верону и Падую хоть из окна вагона. А в самом вагоне — ожившие кадры неореалистического кино. Вот провинциальная матрона — сто килограммов живого веса, сто слов в минуту — с многочисленным сопливым семейством. Вот компания франтоватых молодых солдат, небрежно жующих жвачку и явно не возражающих задрать штатского, коль подвернется. И монахиня в элегантной рясе, с тяжелым серебряным распятием на груди и очень, очень грешными глазами. В самолете вся эта публика, может, и полетела бы одним рейсом, но неизбежно потерялась бы в нивелирующем пространстве салона, за высокими спинками кресел.

Последний короткий перегон от Венеции-Местре до вокзала Санта-Лючия. Местре — промышленный пригород Венеции, где живет сегодня народу побольше, чем в островной, исторической ее части. Если бы все знаменитые города мира имели возможность отселить фабрики и новостройки, радиомачты и автомашины «на материк»! И вот все это уплывает за рамку окна, уходит в небытие, разбегаются в стороны полчища уродливых, аляповато раскрашенных нефтехранилищ. Поезд вкатывается на дамбу. Открывается залив не ахти какой красоты, с бурыми космами водорослей, рассыпанными там и сям парусами и легкой радужной рябью, живо напоминающей прописные истины об охране окружающей среды. Но впереди уже маячат контуры и высвечивают купола…

Замечательно точно сказал Борис Пастернак: «Итак, и меня коснулось это счастье. И мне посчастливилось узнать, что можно день за днем ходить на свиданья с куском застроенного пространства, как с живою личностью». Цитата из повести «Охранная грамота». Бесспорно, что читал я повесть до кинофестиваля, но полагаю, что этих слов тогда не запомнил или не осмыслил. Зато в Венеции сразу же воскликнул про себя: «Пастернак!..» И когда вернулся, целую вечность спустя, то знал без колебаний, что цитату надо найти, и знал, где искать.

Что же там так завораживает? Что высекает в душе искру, похожую на любовь с первого взгляда? Святой Марк, Дворец дожей, Мост вздохов? Именно этот «кусок застроенного пространства» славит Пастернак, но фокус в том, что со ступенек вокзала Санта-Лючия ничего этого не видно. Первое свидание с Венецией по необходимости кратко: от вокзала до пристани на Большом Канале — сто шагов, не более. А все-таки и их довольно, чтобы личность неповторимого города взяла над тобою власть, просочилась в кровь, как сладкая отрава, чтобы искра внезапной, неодолимой любви полыхнула ошеломляюще и уже не гасла.

Я ленинградец, а Ленинград, как известно, нередко сравнивают с Венецией. По-моему, это несправедливо по отношению к обоим городам. Пусть себе киношники снимают с успехом венецианскую натуру на Мойке. Кино воздействует лишь на зрение и слух, и два чувства обмануть проще, чем все пять разом. Аромат у каждого из городов неповторимо свой: Ленинград — город северный, Венеция — южный. Оба — поэмы из воды и камня, но написанные в разной манере и на разных языках.

Прежде всего Ленинград просторен, а Венеция тесна. Знаменитая пьяцца, площадь Святого Марка, в Ленинграде показалась бы скромным двориком. Глянцевые виды на Кампаниллу (с голубями) или на Лагуну (с гондолами), на мой вкус, лишь визитные карточки, представляющие имя и звание, но не характер того, кому посвящены. И суета торговых рядов на мосту Риальто и рядом с ним характерна не в большей мере, чем любое людское торжище. Чтобы ощутить чары венецианской поэмы, надо дать заманить себя в сторону, в какую угодно сторону, в переулочки и проулочки, проходики и проходные дворы (где двор, где улица — не поймешь, да и несущественно это). Постоять или посидеть, если скамейка сыщется, у какого-нибудь канала или канальчика, желательно безымянного, не только не судоходного, а и не «гондолоходного» даже. Нырнуть наобум во мрак узкого-преузкого лаза меж облупившихся, а то и заплесневелых стен — и снова вынырнуть в пятне света над тинистой стоялой водой, и снова увидеть тугие или провисшие веревки с бельем, флагами расцвечивания перечеркнувшие квадратик неба. (Считается, что это неаполитанский колорит, но и венецианский в не меньшей степени.) Короче, надо позволить себе заблудиться, благо заблудиться в Венеции никак нельзя: она, повторяю, тесна, и в тот самый миг, когда почудится, что заблудился, хитросплетение улочек и канальчиков обязательно выведет на бесспорный, всемирно известный ориентир.

У Лукино Висконти есть фильм «Смерть в Венеции». Возможно, его включали в программы кинофестивалей, но если да, то задолго до 1983 года. Основное действие там происходит на острове Лидо. Но когда герою становится плохо, совсем плохо, камера переносит его и нас в лабиринты исторической части города. Дует знобкий осенний ветер (забыл название), арки и щели дворов-улиц наваливаются справа и слева, спереди и сзади, кренятся, давят, душат, падают, и смерть приходит как избавление.

Ну а при чем тут чары? — спросите вы. Во что влюбляться? Что это за поэма, которая норовит обернуться кошмаром? Погодите, не выносите поспешных приговоров. В первых числах сентября не было стылых осенних ветров, а был легкий ласковый бриз. Ничто ниоткуда не наваливалось, кроме извечной, независимой от страны пребывания, беды — нехватки времени. И запах водорослей и свежей рыбы — запах моря — смешивался с запахами кофе и специй — запахами юга, и вся эта гамма дробилась и множилась в плавильне прогретых солнцем стен, а поверх коктейля ароматов, как терпкая вишенка, лежал специфический венецианский дух. Может, это и не запах или не только запах, но за неимением более точных слов я определил бы его как запах тления.

Это же, увы, неоспоримая истина: Венеция разрушается, приходит в упадок. Разные силы тому причиной, природные и рукотворные, климатические и социальные, не стану их перечислять. В Соединенных Штатах мне рассказывали, что среди проектов спасения города сокровищ встретился и трагикомический: некий миллиардер-меценат пожелал завещать венецианцам все свое состояние при условии, что… Венеция будет разобрана по кирпичику и перенесена за океан, к берегам Флориды: там, мол, и климат вполне подходящий, и туристов не убавится, и вообще американские инженеры подведут под Дворец дожей железобетонный фундамент, рассчитанный самое малое еще на тысячу лет. К счастью, сие предложение никто пока серьезно не рассматривал, но все же: как добиться, чтобы чудо не утонуло, как его уберечь?

Вот та мысль, до конца не додумываемая и даже отгоняемая, которая делает пребывание в Венеции пронзительно памятным, а обаяние ее неотразимым: завтра или послезавтра всей этой красоты может уже не быть. Не требуется ни гидротехнических, ни архитектурных и искусствоведческих знаний, чтобы углядеть на стенах и потолках патину сырости, ощутить усталость и рыхлость разъедаемой влагой кладки. Не нужно ни путеводителей, ни гидов, чтобы посетовать, как небрежно, спустя рукава сберегается то, что еще вполне можно было бы сберечь: каналы не чистятся, фасады не штукатурятся, под замшелыми причалами у некогда гордых палаццо качаются, пованивая, вороха разноплеменного мусора. «Плавучая галерея на клоаке» — это тоже о Венеции, и это тоже Пастернак. Да простится мне дерзость, но я подытожу его впечатления по-своему: многие, кто с весны до осени зачарованно бродит по этому невозможному городу, не столько встречаются, сколько прощаются с красотой.

В самом первом из одноименных своих репортажей в «Литгазете» я, помнится, как бы переложил на Венецию часть вины за то, что приключилось со мной потом: слишком-де заворожила, заставила потерять бдительность. И я-де в ослеплении забыл то, о чем следовало бы помнить: что именно мировые туристские центры с их многолюдьем привлекают пристальное внимание специальных служб Запада и создают особо благоприятные условия для их, с позволения сказать, деятельности. Насчет пристального внимания спорить не приходится, и тем не менее тезис нуждается, как считаю теперь, в уточнении.

Во-первых, сама-то Венеция, дело ясное, ни в чем не виновата. Ни в том, что ее выбирали и выбирают местом действия разных «шпионских» фильмов (в том числе джеймсбондовского «Из России с любовью»), ни в том, что на белом свете, и без того обремененном множеством тяжких забот, джеймсы бонды обретаются не только на экране, но и во плоти. И во-вторых, независимое от «во-первых», но примыкающее к нему: забыть можно лишь то, что знаешь, а я до Венеции и с экранным-то вариантом темы был знаком еле-еле.

Ну а в-третьих, и это главное: что, собственно, понимать под бдительностью? Шараханье от собственной тени, безвылазное сидение в четырех стенах гостиничного номера? Кое-кто так и делает, покидая добровольное заточение лишь ради пресловутого «отоваривания». Но с журналистской миссией такое сверхосторожное поведение просто несовместимо, а кроме того, я органически не понимаю людей, которые — при любом характере поездки — не нашли в Софии двух часов подняться на Витошу или в Кёльне посетить собор во время торжественной службы. И есть немало городов — Прага и Будапешт, Вена и Париж и наверняка другие, в которых не был, — где двумя часами не обойдешься, где обязательно надо побродить с планом в руке и, пусть за счет отдыха, за счет сна, остаться с историей наедине. А то вернешься из дальних странствий, сдашь положенные документы — и что в итоге? Новые штаны?..

На просмотрах и около

Кинофестиваль по традиции проводился на курортном острове Лидо, длиннющем наносном бугре, отделяющем Лагуну от Адриатики, в трех расположенных по соседству зданиях — Дворце кино, казино и отеле «Эксельсиор». Вот почему наша первая прогулка по Венеции была столь недолгой — от вокзала до пристани, где швартуются пароходики — «вапоретто», к которым как нельзя лучше применим стародавний термин «речной трамвай». До сих пор помню номера пароходных маршрутов: от вокзала Санта-Лючия — второй, от Святого Марка — шестой. Пристань назначения называется пышно: Санта-Мария-Элизабетта. Хотя «двойка» затем еще и заплывает в глубь Лидо, к самому порогу казино.

Но нам на первый раз туда было не надо. Прежде всего следовало отыскать свои отели: до «Эксельсиора» мы ни по рангу, ни по командировочной смете не доросли. Это мы выяснили еще по дороге: моему спутнику — в отель «Кристалло», мне — в «Бьязутти» на виа Энрико Дандоло. Еще одного коллегу поселили в «Вилле Отелло». Отели, правда, недалеко друг от друга, но всех советских, кроме официальной делегации и одной именитой супружеской кинопары, разделили по разным гостиницам. Зачем? Казалось бы, разделение, противное всякой логике. Неорганизованность — или?.. Хотелось бы думать, что все-таки без «или», что никакого заговора, тем более с участием дирекции фестиваля, еще не существовало.

От тенистой виа Дандоло до Дворца кино и «Эксельсиора» — немногим более километра. Можно идти по виа Лепанто, как бы копирующей историческую Венецию, по набережной тихого внутреннего канала с тусклой водой под горбатыми мостиками. А можно и иначе — выйти на море. Тогда налево расстелется Адриатика, белый ухоженный пляж и на нем шеренги разноцветных кабинок, островерхих, как рыцарские шатры, словно выбежавших из реквизита какой-нибудь киноленты по Вальтеру Скотту. Ну а направо — колоннада отеля «Де бен», где Висконти поселил героев «Смерти в Венеции». Такие вот, будто нарочно подобранные, киноподступы к кинопразднику.

Вообще-то фестиваль ощущается в Венеции слабо. Ни афиш на каждом углу, ни парадов-алле, ни билетного ажиотажа (хотя перед отдельными премьерами очереди во Дворец кино все же выстраивались). Фестивалями, вернисажами, громкими именами этот город не удивишь. А Лидо — и подавно. Лидо — аристократ, и не дряхлеющий, как фасады на Большом канале, а вполне современный, играющий в теннис и уделяющий главное свое внимание банковским счетам. Лидо — это прежде всего особняки и виллы, раскинувшиеся не по-венециански просторно, утопающие в зелени, а в сентябре нередко уже пустующие: купальный сезон, по мнению владельцев, миновал, а кинофестиваль их интересует мало.

Но вот и «Эксельсиор». Пресс-центр. Огромные окна, устремленные в адриатические дали, заливают зал солнечным светом — хоть начинай тут же съемку, и не надо юпитеров. Любезнейшая Марина Мартинетти, сотрудница пресс-центра, вручила нам под небольшой денежный залог ключи от журналистских боксов, раздала фестивальные карточки-пропуска. Ее заботами всем советским корреспондентам достались карточки высшей категории— «адзурра» (голубые), дающие самые широкие права, вплоть до посещения конкурсных просмотров и премьер. Формально почти никто из нас на подобную честь претендовать не мог, она предусматривалась лишь для ежедневных газет, но что тут скажешь? Одно-единственное: спасибо за внимание…

Тем не менее на фестивальных премьерах, кроме, кажется, одного-двух случаев, я не бывал. Твердо помню один. Шел фильм Алена Рене «Жизнь — это роман». Яблоку негде было упасть, с трудом отыскал местечко на галерке. А стоил того фильм? Сомнительно. Салонная, путаная история о том, как некий светский лев задумал, а его потомки осуществили постройку «храма счастья» — не то религиозно-гипнотического центра, не то фешенебельного дома терпимости. Сюжет петляет и дробится, актерам, в сущности, нечего играть. Странный фильм, тем более странный, что поставлен автором знаменитой, вошедшей в современную киноклассику картины «Хиросима, любовь моя»…

В том-то, однако, и соль, что публике, набившейся во Дворец кино, фильм в принципе понравился. Многим «престижным» фестивалям, особенно на премьерах, свойственна специфичная, довольно искусственная атмосфера, когда самое смелое платье привлекает интерес гораздо больший, чем лучший фильм. В каком-то смысле получается даже, что чем хуже, тем лучше: ленты подлинно новаторские, напряженные, сложные требуют от зрителя определенных душевных усилий, сопереживания, встречной отдачи. А если сопереживать нечем и отдавать нечего? Понимание праздника, интеллектуально, социально и нравственно, может быть очень, очень различным, и мне почему-то кажется, что я понимаю его неодинаково с иными завсегдатаями премьер.

Первый просмотр для прессы (а мы предпочитали просмотры именно этой категории — обстановка попроще) тоже разочаровал. Разочаровал художественно, хотя и навел на раздумья. Вне конкурса был показан американский фильм «Возвращение Джедай» — очередная и вроде бы заключительная серия из отшумевшего к тому времени цикла «Звездные войны». Головокружительные трюки, высочайшая техника комбинированных съемок, истинно голливудский размах — и что еще? А еще проповедь насилия, внушаемое зрителю исподволь убеждение, что оно, насилие, было, есть и пребудет с человечеством во веки веков, обретая все новые, все более совершенные технические обличья, пока не достигнет звезд. Тогда, в 1983 году, мало кому приходило в голову, что недалек день, когда термин «звездные войны» перекочует с киноафиш на газетные полосы, обретет высоких покровителей в вашингтонской администрации, станет камнем преткновения в мировой политике. Но надо полагать, что в затененной тиши лабораторий такие планы уже вынашивались. И если «Макдоннелл — Дуглас», «Рокуэлл» и прочие военно-космические «киты» не принимали участие в финансировании «Джедай» и предшествующих серий цикла, то по справедливости им бы следовало это сделать. Почву для затяжной риторики вокруг СОИ эти космические боевики унавозили усердно.

Несчастье наше, что в беспощадном XX веке фантастические пророчества — и в первую очередь, увы, «черные» пророчества — сбываются скорее, чем мы в состоянии их переварить, психологически к ним подготовиться. Если бы Герберту Уэллсу в 1914 году, когда он впервые описал ядерный взрыв, сообщили, что до реального воплощения его фантастической идеи осталось каких-то три десятилетия, он бы просто не поверил. А ведь ему довелось дожить до Аламогордо и Хиросимы. То же, к примеру, и Алексей Толстой: скажи вы ему в конце 20-х годов, что гиперболоид — штука совершенно реальная, хотя конструктивные принципы должны отличаться от его чертежика, — он взглянул бы на вас, как на выходца из третьего тысячелетия, если не из сумасшедшего дома. А лазер был открыт в начале 60-х…

Но ни Уэллсу, ни фантастам следующих поколений не хватило бы цинизма, чтобы составить сценарий разведывательно-политической интриги, связанной с самолетом рейса 007 Нью-Йорк — Анкоридж — Сеул. В то самое утро 1 сентября, когда мы вылетели из Москвы в Милан, он уже был сбит над Сахалином. В те самые часы, когда ехали поездом из Милана в Венецию, плыли на «вапоретто» на Лидо, устраивались по отелям, знакомились с пресс-центром, в военно-политических штабах Запада уже созрело решение перевалить вину за происшедшее целиком и полностью на нашу страну. Вы, вероятно, помните, как было дело: самолет злостно нарушил воздушное пространство Советского Союза, углубившись в него на 500 с лишним километров. На запросы он не отвечал, приказам приземлиться на советский аэродром не подчинился. Не сомневаюсь: если бы наше командование хоть на секунду заподозрило, что до подобной наглости может дойти рейсовый самолет с пассажирами на борту, трагедии не случилось бы. Вскоре выяснилось, что наглость была куплена на деньги ЦРУ: самолет был оснащен не только точнейшим навигационным оборудованием, исключавшим всякую возможность нечаянной ошибки, но и хитроумной «специальной аппаратурой».

Тем не менее в обстановке кинофестиваля на острове Лидо, обстановке суматошной и слегка искусственной, где отрыв от текущих политических событий как бы входит в программу, а вопрос «Что новенького в мире?», обращенный к сотрудникам пресс-центра, показался бы, подозреваю, просто неприличным, — в этой обстановке мы ничего не знали ни о рейсе 007, ни о шумихе вокруг него. Узнал я об этом лишь 6 сентября в Риме, а мои коллеги — еще на два дня позже от меня. В Венеции ведь нет ни одного советского учреждения, и «Правда» в отеле «Эксельсиор» не продается.

Что же запомнилось из фестивального репертуара со знаком «плюс»? «Ханна К.», фильм мастера политического кино Коста-Гавраса, рассматривающий с прогрессивных позиций сложный узел ближневосточных проблем. «Завтрак пахаря» английского режиссера Ричарда Айера — о молодом сотруднике Би-би-си, поставившем себе целью сделать карьеру любой ценой. «Дезертир» итальянки Джулианы Берлингуэр — очень скупой по выразительным средствам и очень сильный фильм о неприятии войны и фашизма. Наконец, «Зелиг» американца Вуди Аллена, уморительная комедия в стиле ретро.

По поводу фильма Аллена можно бы сделать несколько оговорок, но стоит ли? Все эти ленты, и «Зелиг» в том числе, давно разобраны по косточкам киноведами, а я поневоле отстал. К тому же это давний и нелегкий спор: стоит ли подвергать разбору кинокартины, книги, пьесы, если известно заведомо, что читатель их и в глаза не видел? Да, меня послали в Венецию именно ради такого разбора (были и другие задания, о них в следующей главе). И все же считаю, что у спора есть единственное достойное завершение: больше доверять читателю-зрителю, больше издавать и показывать — а уж вслед за тем и поспорить можно, если возникнет охота. Хорошо, очень хорошо, что развитие нашей духовной жизни в таком направлении и идет.

На том я, пожалуй, и прерву рассказ о кинофестивале без кавычек и перейду к другим событиям, тем более что они не заставили себя ждать.