Засуха, как злоба, накапливалась исподволь, еще во время праздников урожая. Невмоготу, наверно, было стихиям смотреть на ликование людей и на устало-счастливую удовлетворенность отдыхавшей после трудных родов земли — и, точно сговорившись меж собой, решили напомнить, кто в степи хозяин. Осенью не выдали ни капли дождя, зимой едва-едва прикрыли поля снегом, но самое страшное оставили на лето: еще с весны нарядили на Заволжье рожденный в прикаспийских сыпучих песках ветер. И вот она, засуха в полную силу. Шипящее дыхание суховея, если прислушаться, выводит злорадное: «Смерть, смерть…» Нежно-зеленые ростки пшеницы побурели, повыветрились, земля покрылась глубокими трещинами — словно крики немые исторгает степь.

Грунтовая дорога — по-местному «путь» — продолжает оставаться узкой лентой, точно ее подпирают с обеих сторон буйные, звенящие на веселом ветру хлеба. И хотя дорога сплошь в ухабах и местами истолчена едва ли не в цементную пыль, ни один шофер не позарится на сглаженную, будто приутюженную горячим катком, пашню, — терпеливо держится полосы. Никто не заставляет его так поступать: посевы давно списаны, мог бы вывести свою машину на открытое поле и мчать напропалую, — никто б не остановил его, не осудил, разве что собственная боль…

Бывает, конечно, по ночам какой-нибудь пьяный (мало ли всяких) вырвется из пыльной колеи на простор, вцепится нестойким мутным взглядом в далекие, на горизонте, огоньки селения и мчит — все ближе, все ближе к тем огонькам, пока его путь не преградит внезапно, как огромная трещина, русло высохшей речки. Визг тормозов, но уже поздно. И на твердом, пластинчатом, похожем на древние черепки иле вскоре обнаруживаются останки горе-водителя и его скоростной первоклассной техники. Но это все исключения из правил…

Закончив очередные дела в конторе, прораб заволжской ПМК (передвижной механизированной колонны) Сельэлектростроя Виктор Якушев спешит на один из своих дальних объектов. Но, чтобы не так чувствовать унылость полей, он выбрал дорогу хоть и самую пыльную, зато не одинокую: рядом с ней, по левую руку, шагает высоковольтная линия, которую он когда-то сам, лично сам строил. И действительно легче ехать тут, спокойней, вот только надо заботиться о старом, износившемся в постоянных командировках газике.

Дорога все дальше на юго-восток, откуда дует и дует ветер. Все больше блекнет, выцветает степь, линяет небо — оно теперь белое. Машина упорно, изо всех сил борется с седыми километрами, но с каждой минутой в ее моторе все явственней слышатся перебои. Из горловины радиатора выхлестывает пар.

Давно бы надо набрать воды, напоить исстрадавшегося «козлика», но уже третью речку переезжает Якушев, и везде на дне их — блестящий, полопавшийся, похожий на черепки ил. Одна надежда теперь на Сухой Караман, который, несмотря на свое название, еще ни разу не пересыхал сплошь, всегда хранил возле мостка округлую, тинистую бочажину.

Караман лежит на полпути к Узенску, куда едет прораб. Еще немного — и мотор будет остужен, и сам Виктор плеснет в свое лицо пригоршню-другую зеленой прохлады…

Август месяц, страдная пора. Но навстречу лишь горько погромыхивают порожние пыльные грузовики. Их путь теперь мимо элеваторов. Машины бегут к Волге за подмогой: хлебом-продовольствием для людей, фуражом для скота. Одна за другой, одна за другой… Несколько машин, груженных тюками соломы и сена, осторожно, будто боясь вспыхнуть, ползут назад к себе в совхозы и колхозы. Якушев обгоняет эту колонну, успевая разглядеть опухшие, красные от усталости глаза шоферов. Засуха коснулась и правобережья, и за кормом пришлось ездить далеко, может, даже и в соседнюю область…

Да, если б не высоковольтная линия по левую руку, совсем унылой казалась бы дорога. Но П-образные, из легкого железобетона опоры радуют глаз. Будто стройные сквозные ворота в степь, они шагают и шагают к горизонту, придерживая на своих плечах-коромыслах сверкающие на солнце провода.

Минут через двадцать, у Карамана, линия уткнется в анкерную опору и разбросает ветви — в одну сторону, в другую. А там — и новые отпайки. Это целое дерево, если представить энергосхему от Заволжска и до самых дальних степных сел.

Линия шагает и шагает, и обнаженность полей не так заметна. А если вглядеться в горизонт, то увидишь и рыжие облачка , и тогда еще легче становится на душе: это вгрызаются в окаменелый суглинок невидимые глазу бульдозеры и экскаваторы, роют канал Волга — Узень.

Строители спешат. Осенью намечено открытие канала, и уже с будущей весны, какой бы она ни оказалась, Узень, Караман и другие речки понесут в своих крутых берегах никогда не умирающее половодье. Над полями взметнутся веселые радуги, поднятые дождевальными машинами, — и это будет лучшим ответом на удар суховея. Хотя и теперь — где его полное торжество? Выгорели поля, но голода нет, в любом степном поселке можно купить хлеб и другие продукты. Никто даже не запасается едой, когда выезжает далеко в степь. Вот и он, Виктор, не взял ничего, кроме нескольких яблок, да и те жена с дочкой тайком насовали в багажничек кабины…

Вспомнив родных, он еще крепче сжимает дрожащую, отполированную ладонями баранку машины и улыбается тихо. Глаза его, большие, неморгающие, заметно влажнеют, углубляясь, возле них собираются щепотки морщин.

Воет газик, выкладываясь до последнего. Вот и Караман, но где же вода? Под мостом лоснится черный ил с глубокими следами мальчишеских ног. А вон, на той стороне, и сами мальчишки — сидят над обрывом, помахивают вымазанными грязью ногами. Будто в лаковых сапожках. Сидят, выхваляются: у кого красивей…

Перед спуском на мост Якушев выходит убедиться: не ошибся ли он? Нет. Там, где еще неделю назад было «глыбко» и куда с моста, как лягушата, прыгали ребятишки, теперь мазутно выблескивает грязь. И глубокие следы желавших обуться в «сапожки» мальцов.

В прошлом году в эту пору возле обрыва, где сидит сейчас ребятня, можно было видеть пионерский пост — те же пацанята, только чистые, строгие, с красными повязками на руках. Пост еще издали высоко поднимал фанерный транспарантик: «Осторожно! Яма!» — предупреждал спешащие к элеватору, доверху груженные зерном машины. И те, сбавив скорость насколько возможно, плавно съезжали на мост и, только выбравшись на другой берег, мчались вперед.

Сегодня мальчишки собрались просто так, может быть, по старой своей привычке, и по той же привычке — Виктор вгляделся — самые маленькие из них были с повязками. Еще ему показалось, что на земле лежит тот старый транспарант с предупреждением.

Заметив, что Якушев на них вопросительно смотрит, ребята вскакивают на ноги, отчего высохшие «сапожки» их тотчас лопаются и, наверно, больно щиплют пушок на икрах — Виктор тут же вспомнил свое детство. Хоть и не в деревне рос, в областном большом городе, но в низине, на улице Овражной, где всегда была грязь…

Мальцы сбиваются в кучку и, посовещавшись, высоко вскидывают транспарант: «Товарищи шоферы! У нас вода».

— Где у вас вода? — кричит им Якушев. Он готов принять их странную игру.

Они призывно машут руками и показывают на что-то, похожее на копну грязной осоки. Виктор мысленно просит своего «козлика» осилить скособоченный подъем и, невольно напрягаясь, упираясь руками в баранку, взбирается на другой берег. Снова вылезает из машины, подходит к ребятам. Те, поздоровавшись первыми (тут так, в степи, принято здороваться даже с незнакомыми), не спеша и даже как бы торжественно раздвигают копну, распахивают сырую мешковину, и перед глазами притихшего прораба предстает деревянная, чистая, посаженная на маленькие колеса, бочка. Один влажный вид ее уже вызывает в груди томительно-сладкий холодок и радостное, близкое предчувствие утоления жажды.

Якушев подшагивает к бочке, заглядывает в ее раскрытое творильце и видит — почти у самых глаз — свои зеленоватые глаза и лицо — темное, худое — и слышит запах родниковой воды, от которой загодя поламывает зубы.

Зачерпнув помятой, алюминиевой, какой-то особенно уместной для такого дела кружкой кристально чистую, играющую солнцем, будто льдинками, воду, Виктор медленно пьет, чувствуя, как проходят по всему телу тугие, освежающие кровь, токи.

— Хороша-а… — выдыхает он, опорожнив кружку и ставя ее вверх донышком на бочку.

— Может, еще? — предлагают мальцы, уважительно глядя на прораба (прочитали небось на дверце газика слово величественное «Сельэлектрострой»).

— Спасибо, спасибо, — поспешно говорит Виктор, потому что эту лишнюю кружку, может, еще придется ему просить для машины. И улыбаясь он расспрашивает ребят, где они добыли такую чудесную воду.

Самый старший из мальцов и самый измазанный, с выгоревшей, словно бы седой головой, не спеша, но с явным удовольствием, объясняет. Мол, добыли из глубины, аж из самого глубокого оврага, который и называется Глубоким и в котором бьет маленький-маленький родничок. И куда даже на лошади не подъехать: круто больно, а они, пацаньё, подкатят «колёску», подсунут камни, чтоб не съехала вниз, и, выстроившись в длинную цепочку, передают ведро один другому.

— Один другому… Только не надо ничего, — предупреждает на всякий случай старшой. — Мы не какие-нибудь.

Виктор понимающе кивает. И снова вспомнив про свой исстрадавшийся газик, спрашивает неловко:

— А для «козлика» у вас тут не найдется хотя бы немного? — И озирается по сторонам, как бы заранее подразумевая не эту, не такую драгоценную, а какую-нибудь похуже, воду.

— А как же! Для того и стоим, — галдят разом мальцы. — Ни в ту сторону, ни в ту, — они машут руками, — воды долго не будет, вот и стоим. Подливаем.

И тут обнаруживается ведро, такое же помятое, как кружка. И не успевает Якушев моргнуть, как ребятишки бросаются под берег, выстраиваются в цепь, и самый старший, тот, белоголовый, лезет через топкую грязь в осоку, где у них, оказывается, вкопана дырявая, обмотанная тряпками кадушка. Вода помаленьку набирается с боков, и хоть не такая она светлая, как из дальнего Глубокого оврага, но для заправки машин вполне годится.

С радостью встав над самым обрывом, Виктор опускается на колени, принимает ведро у ближнего мальца и, заодно вытянув на берег всю ватагу, несет воду заглохшему «козлу».

Наклонив ведро над горловиной радиатора, боясь пролить хоть каплю воды, он смутно замечает, как с другой, встречной стороны дороги подкатывает еще одна машина — вернее, вытянутый, как для стремительного полета, лимузин необыкновенно сверкающего, хоть и черного, цвета. Лишь опорожнив ведро, Виктор взглядывает внимательней: «Чайка».

На месте водителя сидит, удобно откинувшись, широколицый грузный гражданин в зеркальных круглых очках. Его белая с короткими рукавами рубаха полностью расстегнута, обнажая разделенные ручейками пота крутые полушария грудных мускулов и еще более крутой, перехваченный жировым валиком, живот.

Виктор поспешно, словно заметил что-то срамное, переводит взгляд к глазам толстяка, но сферы очков у того непроницаемы. В них Якушев видит только себя, неожиданно крохотного, с букашку. «Надо бы еще проверить мотор», — рассеянно думает он о своей машине и, отвернувшись, обжигая руки, поднимает капот.

Между тем ребята обступают «Чайку», завороженно разглядывают ее и с готовностью отвечают на какие-то вопросы гражданина. Потом подносят ему кружку воды. Слышно, как он пьет — большими глотками. Пьет одну, другую, третью кружку и наконец блаженно-обессиленно откидывается на спинку сиденья.

Виктор снова уходит с головой в заботы о своем газике, как неожиданно слышит ропот ребят: это тот толстяк предложил им деньги.

— Что вы, дядя! — отступают мальцы к своей «колёске».

— Ну-ну… — с непонятным вздохом бормочет толстяк, не особенно, однако, обращая внимание на ребятишек. Зеркала очков его устремлены на прораба, задумчиво стоящего над газиком. — Алё! — неожиданно резко обращается он. — Далеко ли путь держишь?

— В Узенск, — не очень-то охотно отзывается Виктор и распрямляет спину.

Толстяк, снова вздохнув, удовлетворенно кивает и медленно выбирается из автомобиля. И вот он на ногах — широкоплечий, кряжистый, как гиревик, хотя и несколько рыхловатый. Сквозь светлые волосы, гладко зачесанные, просвечивает кожа головы — розовая, словно только что вымытая в бане. И в такой же банной, мелкой испарине. Глаз за очками не видать, но чувствуется, что смотрят они на тебя настороженно, что-то узнавая в тебе или опасаясь узнать.

И Якушев, в свою очередь, узнаёт или вот-вот узнает в этом человеке что-то утопленное в памяти, до времени скрываемое. Ощущает неясную тревогу.

— Разве мы встречались? — первым не выдерживает он.

— И еще как! — недобро, криво усмехается здоровяк и медленно снимает свои очки.

— Серега?!. Седов? — Виктор удивленно округляет глаза, округляет и рот и, поймав себя на этом, сразу хмурится, опирается рукой о раскаленный на солнце капот машины. И стоит так напрягшись.

Да, перед ним Серега Седов, бывший друг, а потом — недруг. Лет пятнадцать не виделись. С тех пор, как произошел между ними разрыв — тяжелое, яростное столкновение. Виктор — тогда еще просто Витька — даже ударил Серегу кулаком в лицо. До сих пор побаливает рука и в груди неприятно, едва вспомнишь о том давнем случае.

Седов снова надевает очки, утверждает их прочно на своем квадратном лице и подшагивает совсем близко, ослепляя прораба глухими, как бельма, зеркалами.

— Значит, узнал? — торжествующе-зло произносит он и кривит удлинившиеся губы. — Я с тобой давно, давно мечтал встретиться вот так, в поле открытом. Помнишь прошлое?

— Я ничего не забыл, — отвечает как можно спокойней Якушев. И снимает руку с капота, прячет ее за спину, сжимает в кулак. И чувствует, как жалок этот кулачок по сравнению с Серегиным, стиснутым до белизны козонков, кулачищем. — Я ничего, ничего не забыл, — медленно, как во сне, повторяет он, боясь лишь одного: вот сейчас ребятишки станут свидетелями отвратительной драки двух взрослых мужчин. — Может, отойдем подальше? Дети ведь тут, — хмуро замечает он Седову.

— Ничего, пускай привыкают, — усмехается тот. — Жизнь — помнишь, я тебе всегда втолковывал? — жестокая, безжалостная штука. Пускай… Чтобы потом не были такими… — оглядывает Якушева с головы до ног, — такими, как ты. Ну что ж, мужик, надо рассчитываться. Иначе, по-твоему же, будет нечестно. Помнишь, ты посмел на меня руку поднять?

— Конечно, помню. — Виктор весь стискивается, а сам, помимо своей воли, мгновенно и ярко, как в последний миг утопающий, видит всю свою прошлую жизнь, вернее, юность, нет — почти отрочество, когда он впервые увидел заволжскую степь. В тот год он был просто Витька, Витька Якушев, смешной и нескладный, неопытный мастер Сельэлектростроя. И если не спешить, растянуть во времени то, что пронеслось у него как вспышка молнии, то получится примерно такая история…

Степь, когда он впервые ее увидал, была вся в волнах только что остановившегося в своем буйном движении снега. Ревущая за окнами вагонов метель, будто замышлявшая припугнуть комсомольцев-целинников, за ночь источила все свои силы, и, когда поезд прибыл на конечную станцию Узенск, вокруг лежали розовые и голубые, сочащиеся солнцем и безоблачным небом сугробы. Снег сверкал, подтаивая и оседая, и казалось, зима уже кончается, хотя она еще только-только начиналась — это была ее первая боевая пристрелка.

Кроме покорителей целинных земель поездом прибыли и сельские электрификаторы, которые считались командировочными и, как это иногда принято у командировочных, вели себя в дороге несколько вольно. Они вели бы себя еще бесшабашней, если б не контроль со стороны двух мастеров, вернее, одного — Сергея Седова. С Витькой Якушевым они почти не считались: уж больно он был наивным и смешным.

Электрификаторы с полдня просидели на станции, пока к их «объектам» не пробили дорогу бульдозеры и пока не прибыл за Сергеем Седовым старый колхозный грузовичок. Посовещавшись, они решили больше ничего не ждать, а скорей грузиться всем вместе и ехать дальше, а там, может, встретится в пути и машина из второго, Витькиного, объекта…

Итак, стоял яркий, аж больно было смотреть на блескучие снега, полдень. По глубокой, как коридор, дороге ковыляла старая полуторка, которую сам же парнишка-шофер называл не иначе как «катафалка». В скрипящем, громыхающем кузове, сбившись в кучу, раскачивались монтеры-сельэлектровцы и пели охрипшими голосами какую-то странную, монотонную, совсем не похожую на те, что пели в поезде новоселы-целинники, песню:

Самый старший из монтеров — долгоносый, в распахнутой, без единой пуговицы, телогрейке — сидел, поддерживаемый десятком рук, и вел с надрывом, с душевным клокотанием, для пущей силы размахивая кулаком:

Грохот разбросанных «когтей», цепей, буравов, поясов, топоров, чемоданов, скрип бортов и уханье машины — все это заглушало песню, но буйный голос Подгороднева Семы вырывался далеко в степь и пугал там мышкующих лисиц.

В стороне от подвыпивших монтеров, рискуя потерять велюровую шляпу, свешивался за борт мастер Витька. Он был не пьяный — просто слабый, и потому его быстро закачало. Худой, с прозрачным мальчишеским лицом, он протяжно икал и время от времени подымал к небу огромные взмокшие глаза.

— Начальник! — оборвал песню Сема, протягивая четвертинку водки. — На-ка, подлечись!

Ядовитого цвета бутылочка с косо наляпанной наклейкой вызвала новый прилив тошноты. Витька широко разинул рот и снова перекинулся за борт.

— Уо как! — квакнул от притворного сочувствия Сема и, приподнявшись, будто дирижер, взмахнул бутылкой:

Пятеро молоденьких ребят жадным оком проводили четвертинку и подтянули, стараясь не отстать. Малорослые, в бушлатах техучилища, они сидели вокруг Семы, как цыплята, и с восхищением смотрели на него — распашного, взрослого бездомка…

Когда скинуло с души, стало вроде немного полегче. Витька выправил шляпу, чудом державшуюся на голове, затиснул шарф, выползший из-под кошачьего воротника, поднялся. Обхватил фанерную кабину и долго ехал, согнувшись буквой «Г». Тощие ноги его тряслись, колыхались в огромных валенках, полученных на складе Сельэлектро. Все остальное было напряжено: и узкая спина, и руки, и вытянутая, как у гусака в полете, шея.

На тридцатом километре тошнота прошла, и Витька снова стал смотреть вокруг с интересом. Степь была помечена рыжими пятнами камышистых лиманов. Четко рисовался горизонт. Синело небо, расчерченное, как мелом, маленькими быстрыми самолетами. Ветер нашептывал в уши, оглаживал лицо, и было сладко от его прикосновений. Не верилось, что впереди еще зима с ее морозами, снегами и метелями.

Сбоку колдобистой дороги, обгоняя полуторку, шагали телефонные столбы. Делаясь все тоньше и короче, они терялись-таяли в степи, так и не дойдя до горизонта.

Неожиданно совсем недалеко через темную полосу дороги проскочило что-то, будто искра. Вытянув пушистый факел-хвост, пронеслась огнёвая лисица. Пролетела по розовым снегам, как по облакам, — легко и плавно — и нырнула в заросли лимана.

Стали попадаться куропатки. Они почти не боялись машины и косяком бежали впереди, на ходу высматривая корм.

— Эх, нету ружья! — простонал Витька, приседая к широким голенищам.

— А ты их — валенком, — подсказал Сема Подгороднев.

Витька весело сорвал с ноги валенок и, не помня себя от озорства, заметнул в испуганную стаю. Птицы дружно брызнули пометом и, увернувшись из-под черного чудовища, полетели без оглядки в степь.

— Го-го-го! — громко заржал Сема, обнажая стальную челюсть. И, словно жеребята, ему усердно завторили монтеры.

Машина резко остановилась. Витька ойкнул и ринулся за борт, поджимая ногу в ярком носке. Проскакал до валенка, вынул его из-под колеса и вдруг смутился, пунцово покраснел: вспомнил, что он мастер, да еще в шляпе…

— Ну как, не убил? — высунулся маленький чумазый шоферок.

Сидевший в кабине Серега Седов с добродушным укором покачивал головой. Лицо у него широкое, волевое, глаза с прищуром, и весь он кряжистый, крепкий, как степной, обстуканный ветрами дуб. На нем были строгий солдатский бушлат и шапка с эмалевой звездой.

Виновато, жалко улыбаясь, Якушев взобрался в кузов и притих.

— А вы, оказывается, веселый! — объявил один из пареньков.

Витька сделал вид, что не расслышал, и пристально, как капитан, вгляделся вдаль. Но краем глаза чуял пацанов — пухлощеких, дружных и задорных. Они смотрели на него с усмешкой, без малейшего даже уважения. Среди них наседкой возвышался Сема. Он с выражением почесывал висок и сверкал железными зубами…

По синему, не по-зимнему чистому небу катилось солнце, щедро расплескиваясь направо и налево. Огненные брызги заливали степь, слепили глаза, выжимали слезу. Витька сидел, согнувшись в три погибели, ненавидя даже собственную тень, уродливо бегущую по сугробам. «Опять сорвался, в восемнадцать лет скакал на ножке. А что будет в двадцать или, скажем, в пятьдесят?» — насмешливо-грустно думал он о будущем…

Витька ехал на объект впервые. А до этого сидел в конторе за большим обшарпанным столом, проверяя процентовки и наряды, подшивая пухлую документацию. За окном кипела жизнь: гудели машины, стучали поезда, а здесь было тихо до угнетения.

Время от времени в контору заходили обветренные прорабы и мастера, шумно влетали бойкие монтеры, и тогда он распрямлял спину и смотрел на них с тоскливой завистью…

Однажды вошел Серега Седов — товарищ по техникуму, друг — и с достоинством, не спеша положил на стол папку с документацией. Витька радостно вскочил, обеими руками сжал его широкую ладонь:

— Молодец, Серега! Поздравляю! Со сдачей первого объекта… — Выдержал паузу, потоптался на месте и, боязливо озираясь, зашептал: — Но и я, Серега, — слушай! — тоже думаю проситься в «поле».

Седов сел, вынув из кармана коробку папирос, закурил, посмотрел на друга снизу вверх своим долгим ироничным взглядом.

— Тебе ж лечиться надо. Принимать процедуры.

— А это видал? — Витька вырвал из его пальцев папиросу, затянулся до самого дна своих легких, согнулся дугой, но не закашлялся, выдержал. Выдохнул: — Понял?

— Ну и глупо, — констатировал Седов, доставая вторую папиросину. — Хочешь в Могилевскую губернию?

— Плевал я на нее! — с отчаянной веселостью выпалил Витька. В его зеленых вместительных глазах стояли радость и — одновременно — испуг. — Понятно? Плевал! И на все там процедуры и микстуры! — Уселся тоже, облокотился на стол, подпер костлявыми кулаками голову, покрытую темной — вразброс — шевелюрой. Уставил глазищи на Серегу.

Тот снял шапку, расчесал свои светлые, словно полегшая пшеница, волосы, посмотрелся в стеклянную дверцу шкафа.

— Плевал, говоришь?.. А что, тут есть какая-то идея. Я тебе книжку дам почитать. Такую черненькую.

— Библию? — Витька скривил губы.

— Не глупи. О’Генри называется, рассказы. Один там есть исключительной силы. Про боксера с больными легкими.

— Я знаю! — воспламенился Витька, снова вскакивая. — «Санаторий в степи», так как будто… Там еще этот боксер гостил у фермера. Стонал все, охал, а потом объявил, что умирает! Помнишь? А фермер испугался, вызвал знаменитого профессора, тот проверил и говорит: «Зря вызывали, здоровый ваш парень, притворяется». Помнишь, как хозяин рассердился? Посадил того боксера на коня: «Паси, — говорит, — теперь мою скотину за то, что ты меня мучил!» А сам уехал куда-то на курорт лечить свои расстроенные нервы… Погоди, погоди! — Витька замахал руками. — Помнишь, как заплакал тот боксер, как схватился за грудь, харкнул кровью и ударил шпорами коня?

— Плетью, — поправил Седов улыбаясь.

— Что?.. Плетью! А помнишь, как носился он по прериям, спал на голой земле, жарил на костре кусищи мяса, пил, как воду, парное молоко?.. Потом, аж только к осени, разобрались, что доктор осматривал не того. Перепутал гостей. Что было! Ринулся хозяин в степь, думает: все, пропал теперь парень. А навстречу ему паренек едет: круглолицый такой, румяный, и улыбка такая, до ушей. Здравствуйте, говорит, папаша! Спасибо вам за ваш санаторий!..

Витька помолчал, немного отдышался. Наклонился к другу:

— Только ты, Серега, пожалуйста, не думай. Я не по этой причине хочу на объект. По другой. — И засмеялся краснея. — Боюсь, вы скоро всё осветите и на мою долю ничего не оставите, жадюги…

Седов смотрел на него с жалостным вниманием, улыбаясь и кивая.

— Не веришь? — Витька сдвинул брови, окончательно смешавшись. — Ты же знаешь, что мне скоро в армию! И я вот хочу… до армии успеть…

Серега продолжал смотреть с насмешливой любовью, как на ребенка. Засмеялся:

— Думаешь, возьмут?

— Возьмут! — Витька обозлился. — Чем я хуже других? Ну чем?!

Серега что-то вспомнил и поднялся. Еще раз оглядел себя и медленно прошел в другой конец конторы, улыбаясь молодому инженеру — девушке по имени Новелла. Положил перед ней кулечек из газеты. Витька знал, что там была розочка — настоящая, живая, неподдельная. Серега каждый месяц приносил цветы. Он мог бы доставать цветы всю зиму, деньги у него на то имелись: отличная зарплата, полевые, квартирные и ежемесячно премии за перевыполнение плана.

Что он там рассказывал, Якушев не слушал. Ждал его для дальнейшего разговора. Переживал.

Кроме Седова, не было у него других приятелей. А он и не хотел других, потому что лучше Сереги никого себе не представлял. Отвык представлять еще в техникуме, в большом разноголосом коллективе. Там он научился сторониться ребят, потому что замечал, как они испуганно задерживали дыхание, едва он к ним близко подходил, а если он с ними заговаривал, растерянно оглядывались по сторонам. Дело в том, что он часто кашлял, лицо его было худое и бледное, а это, по мнению многих, был верный признак туберкулеза. Один Серега, то ли надеясь на свое могучее здоровье, то ли попросту веря товарищу, что тот совсем не заразный, разговаривал с ним по-хорошему — обстоятельно и не торопясь, не отворачиваясь и не рассматривая стены. Седов любил смотреть прямо в глаза собеседникам, и редко кто выдерживал его прищуренный взгляд. Витька выдерживал, потому что верил его глазам, как своим…

Общежития техникум пока не имел, и первое время Седов жил у Якушева на Овражной улице. Там, в маленьком домишке, в закутке, друзья сидели за столом перед грудой учебников и конспектов, и Витька объяснял Сереге смысл сухих и непонятных формул. Серега терпеливо слушал. После армии он многое забыл и теперь наверстывал упущенное.

Когда распределяли места, Седов попросился в Заволжск, на самый тяжелый участок Сельэлектростроя. Туда же последовал и Якушев… И вот теперь он дожидается друга, явно заболтавшегося с девушкой. От глубоких затяжек кружилась голова, гулко тукало слабое сердце. Якушев не выдержал, подбежал, схватил Седова за руку:

— На одну минутку…

Тот, извиняясь, улыбнулся Новелле и не спеша, с достоинством вышел в коридор.

— Пойдем к Викентию, Серега, — шепнул Витька. — Я буду требовать объект, а ты сбоку постоишь. Для моральной поддержки.

— Ну уж нет, — посуровел друг. — Если ты решился на такое, — дуй один. А в колхозе кто будет стоять сбоку? А?.. — Помолчал, испытывая взглядом, и неожиданно рассмеялся: — Ну ладно, так и быть. Проси только Алексеевку. Есть такое дальнее село… А мне Таловку дают. Будем рядом работать, каких-нибудь тридцать километров. Помогу.

— Вот спасибо! — обрадовался Витька, обеими руками сжимая его руку. — Спасибо… — И напролом, минуя секретаршу, ринулся в кабинет к начальству.

Пожилой, усталого вида начальник курил, покусывал костяной мундштучок, писал что-то размашистым почерком и одновременно выслушивал торопливые, сбивчивые слова о том, что Витька не бухгалтер, а техник-электрик, и что его учили иметь дело со столбами, проводами, трансформаторами, и что… Тут выступил вперед Серега, загородил дружка своей спиной и продолжил спокойно:

— Якушев немного пошутил. На объекте мастер — и бухгалтер, и строитель, и электрик, а главное — организатор. Мне кажется, Викентий Поликарпыч, он уже для этого созрел. Я за него ручаюсь.

Викентий Поликарпыч мотнул головой. Конец года, с планом отвратительно, и лишние тысячи рублей и лишние десятки километров линий сейчас необходимы просто — вот! И начальник сделал невольное движение ладони к горлу… Одним словом, Витька получил объект — село Алексеевку, рядом с Серегиной Таловкой, и выскочил из кабинета с ликованием. Наскоро собрался, заглянул в замерзшее окно — и захватил валенки. Эти самые, проклятые…

— Я, конечно, извиняюсь…

Витька вздрогнул и обернулся. К нему подсаживался Сема. Изящно этак запахнулся в телогрейку, пробежался пальцами по несуществующим пуговицам, вежливо спросил про самочувствие.

— Отличное… — пробурчал Якушев.

— Уо! — гоготнул Подгороднев, но тут же сделался серьезным. И нос его стал жалостным, унылым, а на кончике под краснотцой шевельнулась-дрогнула капля. — Давай поговорим, начальник. А то вон скоро хутор.

— Какой еще хутор? — Витька передернул плечами. На карте никакого хутора не значилось.

— Шалман такой стоит на перекрестке. Как в той сказке про Илью Разбойника. Может, проходил в школе? Я в колонии проходил. Стоит, мол, камень, а от него дорога на все четыре стороны.

— Ну и что?

— А то. Захочу — пойду к тебе, захочу — к Седову. Рыба ищет, где глубже. Так? — Посмотрел своими мутными глазами. — Интересуюсь, как ты мне будешь рисовать.

— Начислять, что ли? — догадался мастер. И, еще больше насупясь, отрезал: — Как и всем. В зависимости от работы.

— Уо как! — Сема сплюнул. — Разбили бригаду, лишили бригадирских и — «как всем». За что же такая уравниловка?

— За систематическую пьянку.

— Уо. За систематическую, — передразнил Сема, шевеля непослушной челюстью. — Кто тебе такое набрехал? Неуж Седов Сергей Трофимыч?

— Вы сами брешете! — оскорбился Витька. — Понятно? И вообще: если пойдете со мной, то пить вам больше не придется!

— А есть? — осклабился монтер. И насмешливо-грустно покачал головой. — Трудно тебе будет с народом, начальник!

Впереди действительно что-то завиднелось: камень не камень, скирда не скирда. Подъехали. Оказалось — плоскокрышая саманная изба, по самые окна ушедшая в сугробы. Сбоку притулился хлев. Его слабые кривые стояки изнемогали под тяжестью копны, шевелившей тонкими былинками. Наверху вместо прижимины лежала дряхлая лохматая собака. Двор был обнесен сухим и серым, как старая обветренная кость, жердяником.

Машина остановилась и заглохла. И сразу стало тихо до звона в ушах. Из кабины вылез Серега, скомандовал:

— Вы-грру-жайсь!

Кому выгружаться, монтеры не знали. Замерли в ожидании судьбы.

— Выгружаемся все, — подсказал Подгороднев. — У Кадыра посидим и подзакусим. И договоримся, кто куда.

— Ура! — загалдели ребята, прыгая на землю.

Разбившись — впереди Сема, за ним монтеры, за монтерами мастера, а позади всех маленький шершавенький шофер, — подошли к избе. На пороге, приглашая гостей, стоял усохший, как мумия, казах с седой в три-четыре волоса бородкой.

— Салям! — почтительно приветствовал его Сема, поклонясь. И старик тоже закивал: «Салям, салям…»

Он сказал еще какие-то слова и, распахнув дверь, отшагнул в сторону. Все поснимали обувь и в носках, минуя душную кухню с огромным, вмазанным в печь казаном, прошли в чистую половину избы. Витька с любопытством осмотрелся. Мебели тут не было никакой, лишь просторная кошма на полу, сундук да по стенам неяркие ковры.

Торжественно уселись на кошме вокруг расстеленной скатерти-клеенки, поджали ноги калачом — из уважения к обычаю хозяев, — замерли. Тихая, как тень, старуха подоткнула каждому под бок подушку; можно было удобно облокотиться.

Старуха принесла чашки, налила крепкого, до черноты, чаю. Подбелила молоком, и он стал отдавать медовым духом. Хотелось выдуть чашку сразу, но неторопливый разговор о том о сем запивался тихими глоточками.

Сперва заговорили о погоде. Витька восторженно цокнул языком.

— Плохой погода, — возразил казах. — Дурной.

Было удивительно: как же так? Тепло. И солнце…

Старик сидел лицом к Сереге и потому, наверно, смотрел на него больше, чем на Витьку. Пытался вроде бы что-то вспомнить, прищипывая веками глаза.

Разговор между тем коснулся электричества, и старик стал выспрашивать подробности: как пройдут линии, сколько надо столбов и указан ли на плане его хутор? На Серегиной «синьке» хутора не значилось, на Витькиной — тоже. Кадыр — так звали старика — взял план Алексеевки и долго разглядывал прямоугольнички-дома, фермы, бригады, связанные линиями. Вздыхал.

— Переселяйтесь в колхоз, — предложил Витька, и Сема незаметно толкнул его локтем.

Старик нахмурился, покачал головой и что-то приказал своей медлительной хозяйке.

Старуха притащила бешбармак — блюдо нарубленного мяса вперемешку с широкой, в три пальца, лапшой. Сема украдкой, из-под полы, как это часто делают в столовых, налил себе и старику из четвертинки. Тот сразу оживился, снова крикнул старухе. Она покорно принесла еще пол-литра.

Сема на глазок, но очень точно, будто вымерил мензуркой, налил всем поровну. Якушев испуганно глянул на Серегу.

— Одну — можно, — разрешил Седов, вроде бы с неохотой берясь за чашку.

— Чтоб не последнюю! — воскликнул Подгороднев.

Поднялись и сошлись в середине, звонко стукнулись фарфоровые чашки. Витька затаил дыхание, зажмурился и торопливо, давясь, проглотил обжигающий комок. Передергиваясь, обшарил вокруг себя рукой, отыскивая вилку или ложку, не спуская глаз с дымящейся горы. Приспособлений для еды не оказалось. Тогда он засучил рукав, как это сделали ребята, и придвинулся к блюду.

Гору ели горстями, словно ковшами экскаваторов. Каждый брал, сколько ему надо, и сочно жевал мягкое, нежное месиво. Никогда еще Витька не пробовал такой вкусной еды, думал: это лучшая баранина, которой сроду не увидишь в городе. Лишь потом, когда старуха принесла сурпу — жирный душистый бульон, когда каждый выпил по огромной миске — сурпа пилась удивительно легко — и когда встали, распрощались с хозяевами и пошли к машине, Подгороднев сказал, что съели верблюда. Никогда еще Витька не ел верблюжатины. Было жарко, хорошо и весело, будто после маленького подвига.

— Подкинуть бы надо старику, — тихо намекнул Серега. Засмеялся: — Он уже весь скот свой перевел, собака вон только и осталась.

— Уо, это можно! — обрадовался Сема. Сорвал с головы облезлую шапчонку, обошел всех по кругу и кинулся назад в избу.

Вернулся скоро — красный и сконфуженный. Сунул каждому измятые бумажки, восторженно-яростно воскликнул:

— Послал меня по-своему знаете куда? — И застонал, вываливая челюсть: — Уу-оо!..

Седов нахмурился, и пацаны притихли. Никто из них в кузов не полез, хотя шофер уже завел «катафалку». Все тревожно косились на Седова.

Тот не спеша, как на смотру, обошел строй, внимательно всматриваясь в каждого монтера. Приблизился к Витьке, прошептал:

— Тебе даю ребят поопытней. — И громко, беспрекословным голосом сказал: — В Алексеевку пойдут Подгороднев и Васькины.

Среди галдежа-прощания Витька с чувством сжал Сереге руку, отвернулся.

— Ну-ну… — Друг похлопал его по плечу: — Держись. Буду к тебе наезжать в случае чего. Пока…

Машина взревела и, откуда взялась сила, легко понеслась по разбитой дороге. На развилке рядом с кучей вещей и инструментов остались Витька Якушев, Сема Подгороднев да курносые братья-близнецы Васькины.

— Пошли, ребята, — вздохнул Якушев, поднимая свой потертый чемоданишко.

— Да ты что? — огрызнулся Сема. — Это пешком-то? Смешно.

— Все пешком. Я тоже.

— Вот и шуруй, выбивай для нас транспорт. А мы переждем у Кадыра. — И пошел, не слушая, к избе.

Васькины — туда-сюда, схватились за руки, подцепили вещички и — тоже за Семой.

Витька постоял-постоял, плюнул, отвернулся и зло, по лужам, двинул к Алексеевке.

Примерно через час он умерил шаг и невольно подумал, что лучше бы сидеть в избе казаха и, потягивая вкусный чаек, дожидаться какой-нибудь попутки. Промокшие валенки раскисли и чавкали, а до Алексеевки еще было далеко. Но едва он подумал о попутках, как снова обозлился и прибавил шаг. Разве позволительно сидеть и ждать, когда до конца года надо наготовить опоры для высоковольтной и низковольтной ЛЭП, развезти по трассам и установить? План на декабрь был огромный. В конторе исходили из того, что лесоматериала у заказчика много и дело лишь за малым: нажимать.

— Нажимайте, нажимайте, друзья, — говорил на прощание Викентий Поликарпыч. И добавлял, озабоченно хмурясь: — Выручайте…

Со своей стороны он обещал любую помощь, механизмы:

— Автобур! Телескопичку! Следом пущу, готовьте только опоры. Опоры, опоры… Вот где они у меня сидят! — И ребром ладони стучал по седому, заросшему от вечного «некогда» загривку.

Собирались как на пожар. Даже не подбирали монтеров, а взяли тех, кто оказался под рукой, и — на поезд.

Веселый вагон, говор и песни и нетерпеливое заглядывание в окна. И вот она, степь, — настоящая, чистая, просторная для ветра и Витькиной жизни…

Справа пашня с черными крапинами пластов, слева нетронутая целина с редкими метелками полыни, посреди тяжелая дорога. Красное солнце проваливалось за горизонт, цеплялось лучами за высохшие камыши лиманов, и они горели тихим угасающим пламенем. Все, что выступало из равнины, отбрасывало синие хвосты и словно бы стремилось к солнцу. А оно, как слепое, торопко ощупало степь и ушло, утонуло, бросая из глубины ровное остуженное зарево.

Сделалось заметно холодней. Под ногами стал похрупывать ледок, да и сами валенки затвердели и гремели теперь, как колодки. Глубоко затягиваясь воздухом Витька пялился глазами в синеву. Она густела, обволакивала землю, сжимая пространство, по которому он шел. И вот он весь в синеве, даже руки и плечи. А впереди над головой воронела, вызвездывалась ночь.

Дорога темна и немного таинственна. Скоро бы должно показаться село, а его все почему-то не видно. Нету света в Алексеевке, нету: его должен дать мастер Якушев. Он поставит много светоточек. Все дома осветит и все улицы. По проекту на улицах сорок фонарей, а он повесит все сто — не жалко. Пусть засветит Алексеевка вовсю! Чтобы звезды не только на небе…

Позади послышалось тарахтение, лязганье гусениц. И еще что-то чудилось — протяжное, очень знакомое. Витька затаил дыхание:

Якушев счастливо засмеялся и пошел еще быстрей, чтобы первым достигнуть Алексеевки.

Неподалеку от села его догнали. Трактор высветил дорогу фарами, и Витька заметался, словно заяц. Но с дороги не сиганул, прижался у обочины. И руки не поднял: пусть, мол, проезжают мимо.

На широких санях, на белых мешках кучно сидел народ. Говор, и смех, и песня монтеров соревновались с тракторным тарахтением. Ребята явно добавили у Кадыра: они орали, размахивали руками, обнимались с такими же веселыми колхозниками.

— Эй, садись! — хором закричали на возу.

— Это наш начальник! — радостно узнали Васькины.

— Инженер, инженер, садись! — запредлагали колхозники.

Витька подбежал, ухватился за протянутые руки и завалился на шумную кучу-малу.

— Хо-хо-хо! Хи-хи-хи! — Молодые и старые голоса сливались в веселый путаный клубок. — Со светом будем! И с блинами!..

— Пашеничку, понимаешь ли, мололи, — лез Витьке в ухо мокрой бородой какой-то старикан. — Потому и задержались.

— А мы уж и знакомства завели! — лезли в другое ухо братья Васькины. — И насчет квартир договорились!

— Подженимся мы скоро! — гоготнул Подгороднев, шутливо обнимая толстую молодку.

«Инженер»… — не выходило из головы приятное название.

Витька дождался, пока и справа и слева не забелели крайние дома, привстал:

— Завтра, ребята, жду вас в правлении. Ровно в восемь! — И спрыгнул с саней.

— Начальник! — не то с уважением, не то с усмешкой отозвался Подгороднев, и молодуха громко всхохотнула, будто ее тронуло щекоткой.

Улица была широкая, сквозная. Трактор погромыхивал, как в поле, и звуки растекались по земле, не нарушая вечерней дремоты. С конца — новые светлые дома, ближе к центру — ниже, приземленней. Попадались саманные, как у Кадыра, с такими же плоскими глинобитными крышами. Видно было, что село разрасталось годами. По домам, как по кольцам древесного среза, можно было прочитать и хорошие для роста годы, и тяжелые.

Слабоосвещенные, наполовину уснувшие, похожие на зимние приникшие ометы избы вызывали в Витькиной душе грустноватое, но теплое, как воспоминание детства, настроение. Витька шел по Алексеевке, волнуясь, смутно чувствуя что-то родное, свое, хотя сроду не жил в деревнях, кроме как на практике в совхозе да раз в одном колхозе на уборке картошки.

Посередке улицы навстречу ему брели подгнившие столбы с узловатыми спутанными проводами. Якушев заметил, что линия эта далеко не уходила. Как вышла из кирпичных стен электростанции, дотянулась до первой новой избы да так и остановилась, словно не могла угнаться за строительством.

Неподалеку от здания электростанции Витька разглядел саманный дом с заметной вывеской: «Правление колхоза». Одно окно желтовато светилось. В коридоре стояла тишина. Только слышно было, как из дальней комнаты кто-то прострочил костяшками счетов. Прокашлял хрипло, глухо проворчал и опять дал очередь костяшками. Витька постучался в дверь с табличкой «Пред. колхоза», вошел.

В узкой, жарко натопленной каморке было чисто, уютно.

За небольшим столом с пузатой, как самоварчик, керосиновой лампой сидел приземистый, с круглым лицом и рыжей мальчишеской челкой мужик. Маленькие, тесные глаза его смотрели на мастера с явным любопытством.

— Хорошо-о, — продохнул председатель простуженным голосом, взглянув на Витькино командировочное удостоверение. — Значит, будем нынче с электром!

Он предложил сесть, спросил, как доехали со станции. Якушев замялся:

— Да как вам сказать…

— Само собой, трактор — не та скорость, — улыбнулся председатель. — Однако, думал, с народом вам будет веселей.

Он достал из стола печать, дыхнул на нее и с силой влепил в листок командировки. Потом снова прочитал — внимательно и строго, наклоняя красную, будто намочаленную, шею.

— Значит, Виктор Львович? Хорошо!.. — засмеялся чему-то председатель и, отметив день прибытия, расписался крупно: Ситников.

И тут только Витька обнаружил, что написал он левой рукой. С правого плеча спадал пустой рукав, пришпиленный к карману полушубка.

Ситников откинулся назад, достал кисет, вынул из него газетку и щепоть махры и, помогая языком, свернул цигарку. Сунул меж колен коробок, чиркнул, поднял горящую спичку. Прикурил, улыбнулся сквозь дымную завесу:

— Когда думаешь начинать?

— Прямо с завтрашнего утра! — заулыбался Витька, радуясь теплу, порядку и особенно Ситникову. — Вот только надо поглядеть на бревна, какие у вас есть. И на оборудование электростанции.

Председатель вскочил, схватил со стола шапку:

— Айда!

Лесосклад был тут же, возле правления. За углом темнели из-под снега огромные штабеля бревен. Председатель лазил по сугробам, похлопывал ладонью по длинным, ровным, бронзовеющим даже в ночи сосновым спинам, тяжело пыхтя, приминал ногами снег, ощупывал торцы, предлагая потрогать их шершавые, еле ощущаемые пальцами кольца. Спрашивал:

— Ну как? Ну как? — В его голосе звучало торжество.

Витька ползал вслед за председателем, обшаривал каждое бревно, молчал. Вместо глаз все больше действовали руки, и они честно сообщали: «Лес что надо».

— Первый сорт, — промолвил он, устало отдуваясь.

Председатель улыбался. Лицо его под шапкой чуть светилось. Потом оно померкло, посерьезнело:

— Этот лес для нас дороже золота. Береги его, руби с обдумкой. Что еще надо с нашей стороны?

— Человек бы десять в мое распоряжение, с топорами. На недельку. Ну, там транспортом кое-когда поможете, у нас сейчас свой распылен по разным объектам.

— Десять мужиков… — Ситников задумался. Вздохнул. — Самому нужны не знаю как, ну да ладно. Лишь бы побыстрей наладить свет. Будут завтра люди, обещаю. Чего еще?

— Электростанцию надо поглядеть.

— Прямо сейчас? Ну, давай! — согласился председатель. Зашел в правление и вернулся с той, похожей на маленький самовар, лампой.

При тусклом свете, в холодной тишине, как в огромном, покрытом инеем погребе, Витька стоял перед черно лоснящейся, поставленной на высокий фундамент дизельной электростанцией.

— Перед ней и шапку можно снять, — промолвил глухо Ситников. — Все это… — он приблизил лампу к установке, потом направил свет на распределительный щит, стоявший чуть в стороне, и сделал световой широкий круг: — Все это в копеечку нам влетело… — Вздохнул тяжело.

— Ничего, — пообещал Витька. — Сделаем — все быстро окупится.

— Поглядим, поглядим, — как бы сомневался председатель.

Вышли снова к правлению.

— Да, вот еще что… — Витька затоптался. — Жилье бы мне.

— А что, — ахнул Ситников, — еще не устроился? А ребяты что? Уже устроились? — И показал через дорогу: — Вон в той избе живет завхоз, он тебе разом отыщет квартиру. А то и у себя устроит: изба у них просторная… Мне бы тебя к себе, да у меня, — он смущенно усмехнулся, — куча, извини, ребятишек.

…Изба завхоза была, и верно, большая, недавно построенная. Внизу, в палисаде, бедными родственниками горбились будылья подсолнухов. Наверху, под крышей, высверкивали звездами сосульки.

Витька торкнулся в ворота, и они со скрипом распахнулись. И сейчас же из-под ног, чуть не сбив испуганного мастера, ринулась на улицу черная овца. За ней прошмыгнули другие, белые.

— Бяша, бяша, — тихонько позвал он, но овцы радостно неслись по улице, не обращая внимания на призыв.

Витька в нерешительности остановился. Постучал в раскрытые ворота, и через минуту-две из избы вышла длинная прямая баба. Подошла, уставилась кошачьими глазами.

— Я из Сельэлектро, — неловко представился он. — Вот… К вам, насчет жилья.

Баба как-то сразу потеряла к нему интерес и, позевывая, сказала:

— Ступайте в десятую отсель землянку. К бабке Пионерке. У ней завсегда останавливаются, которые насчет чего.

Витька сухо поблагодарил и повернулся искать Пионерку. Но через три шага не выдержал и честно сообщил насчет овец.

— Ах вы, стервы! — пронзительно закричала завхозиха. — Пашка, паразит, беги за ярками!

Рядом в сарае захрюкали свиньи. Захлопали крыльями встревоженные куры. Из избы выбежал здоровенный мужик в белой рубахе и, покрутившись у ворот, загремел сапогами по улице.

Витька насчитал десятую избу, и настроение у него, упало. Изба была, и впрямь, похожа на землянку. Ни ворот, ни забора, ни даже собаки… В тесных, низеньких сенцах он нашарил скобу и отворил дверь. И тотчас шибануло в нос едким аммиачным запахом. Якушев чихнул и остановился.

Около печи на соломе дремал поросенок, а над ним, склонившись, стояла маленькая, в сером халате старушка.

— Будьте здоровы! — бодро сказала она, выпрямляясь.

Витька объяснил ей, кто он и откуда, и украдкой осмотрелся. Изба была квадратная, без перегородок. У окна стол. На столе под черной электрической лампочкой потрескивала керосиновая лампа. На стенах ни икон, ни фотографий.

— Дождалися! — воскликнула бабка, шмыгая глубокими галошами. Подбежала, посмотрела на него поближе, и он разглядел ее — шуструю, радостную, суетную, с серыми короткими лохмами. Она была похожа на девчонку.

— Да вы раздевайтесь, а чемоданчик давайте сюда… Да вы знаете, что такое для нас свет! Да вы знаете! — Она вихрем металась по избе, расшвыривая ногами подстилку. Поросенок открыл глаза и недовольно хрюкнул. — Спи, спи, Кудесник… Свет для нас как для этого рахитика. Все, кажись, есть: и молоко даю цельное, парное, у соседки беру, и рыбным жиром пичкаю из ложечки, а все не помогает. На свету не бывает, известное дело. Темно тут у меня, как… не знаю у кого, а на улицу нельзя, простынет…

Витька сидел за скрипучим столом, пил чай, заваренный неведомой травицей, и устало кивал. Изба Пионерки казалась ему очень неуютной. Жить здесь, питаться жиденьким чаем, лежать на раскладушке около какого-то поросенка и по утрам просыпаться от холода совсем не улыбалось. И он сидел, прихлебывал чаек, невольно вспоминал о бешбармаке.

Пионерка шаркала ногами, беспрестанно курила, размахивала красным угольком и все разговаривала, разговаривала. «Ничего, — успокаивал себя Витька, — завтра утром скажу завхозу и устроюсь по-настоящему». Клонило ко сну. Поезд, машина и прогулка пешком — этого было слишком много. Старуха заметила Витькину усталость и, примолкнув, принялась стелить постель.

Раскладушка была узкая, продавленная. Совсем близко посапывал Кудесник, но Витька этого не замечал, проваливаясь, как в: зыбун, в теплый успокаивающий сон…

Он проснулся от мысли, что на дворе уже день. Вскочил, взглянул в окошко — оно светилось — и стал торопливо одеваться, застегивая пуговицы через одну. Впопыхах наступил на поросенка. Тот пронзительно завизжал и поднялся на кривые сабельки. Старухи в избе не оказалось.

Витька быстро отыскал валенки — они стояли на печи — и, чувствуя ногами приятную сухоту, вышел из избы.

Прислушиваясь к рокоту громкоговорителя, он с тревогой отметил, что уже не меньше девяти часов. Ребята, наверно, заждались, и Подгороднев сердито выражается. «Проспал… Вот так инженер!» — укорял себя Витька, двигая напрямки по улице, покрытой ледяной хрустящей коркой.

Направо и налево из хлевов надсадно орали петухи, блеяли овцы. Возле беленькой чистенькой школы бродил одинокий, видно выгнанный с урока, пацаненок и, обернувшись, дерзко показал Витьке язык. У колодца посреди дороги стоял мосластый, с завалившимися горбами верблюд и горделиво этак, свысока разглядывал Якушева, будто сроду таких и не видал. Витька сам в первый раз; встретил живого верблюда, но не остановился, прошагал дальше.

Дверь в правлении была открыта настежь. Из проема выветривался сумрак. Якушев вошел в контору, боясь взглянуть в глаза людям: и своим троим и десяти колхозникам, которых обещал Ситников. Но в коридоре было пусто. Только в кабинетах поскрипывали стулья, пощелкивали счеты, а в бухгалтерии скрежетал арифмометр.

Сделалось спокойней на душе, но только на одну минуту. Появилось новое чувство — злость. Десятый час, а ни своих, ни чужих не видно. Но и злость прошла скоро, потому что Витька догадался: ребята сильно устали с дороги, и, если уж на то пошло, сегодняшний день им надо бы отдать на отдых. Что же касается колхозников… Он постучался и, не дожидаясь приглашения, смело вошел в кабинет к председателю.

На столе, словно скатерть, лежала карта. Над ней склонились с одной стороны председатель, а с другой — чернявый интеллигентного вида парень. Оба водили пальцами по карте и о чем-то спорили.

— У Мундгалиева за этой балкой не семь, а девять ометов! — доказывал Ситников, напрягая лицо до красноты. — А тут вот, — он тыкал пальцем чуть в сторону, — пятнадцать!

— А я вам говорю: там семь, а тут шестнадцать, — спокойно возражал чернявый.

Витька разглядел, что на карте обозначено пространство ниже извилистой полоски Узеня, а это уже казахстанские земли. Оба как-то разом попритихли.

— Знакомьтесь, — сказал Ситников улыбаясь.

Чернявый оказался парторгом. Он сдвинул карту, постучал по алексеевской земле:

— Все как на ладони. Километровка. На таких вот картах когда-то обсуждались предстоящие сражения.

У Витьки была своя карта, еще более просторная, как простыня. На ней Алексеевка обозначена с птичьего полета. Все было на Витькином плане, даже самый последний сарай. Поэтому он не удивился.

— Я насчет людей, — обратился он к председателю. — Где они? Вы обещали.

— Айда! — Ситников надел шапку, набросил на себя полушубок и, выйдя в коридор, прошептал: — А где твои? Чтой-то не вижу.

— Спят, наверно. — Якушев почувствовал, что краснеет. — Устали они с дороги, сами понимаете.

— Устали? Они вчера в клубе устроили мордобой.

— Да ну-у!

— Вот тебе и ну, — проворчал председатель. — Не хотелось говорить такое при парторге… А мои тут. Наверно, сидят, дожидаются на солнышке. — Заглянул за угол конторы. Никого. — Они где-нибудь тут. Ребяты хорошие. Сам вчера бегал по дворам, договаривался.

Из двери с ведром в руке выскочила бабка Пионерка. Плеснула в снег грязную воду и — назад.

— Погоди, Андревна, — остановил ее Ситников. — Где ребяты? Те, что с топорами.

— Молодые-то? — Бабка засмеялась. — Да они на Узень побежали! Рыбку ловить, которая сонная!

Ситников хлопнул себя по щеке, поморщился и, мельком оглядевшись, погрозил бабке пальцем:

— Об этом никому!

Сорвался, отбежал немного от конторы и закричал в далекое пространство:

— Ереме-ей! Запрягай Любимчика-а! — Прислушался, вгляделся в тишину и заругался хрипло: — Ах ты, старый… И тебя туда же понесло! — И, бормоча проклятия, зашагал к конюшне запрягать любимого конька.

Витька молча шел за председателем, сердцем чуя, что монтеры тоже там, на Узене…

Он стоял на подаче, неумело выбирая из сбруи то хомут с черной скользкой от дегтя шлеей, то пропахшую потом седелку, то тонкую вихлястую дугу, помогая запрягать каурого Любимчика. Работали молча. Председатель пыхтел, наливался кровью, затягивая супонь, подымая чересседельником оглобли. При этом было видно, как шевелилось его правое плечо, словно очень хотело помочь здоровой, но такой одинокой мужичьей руке. Потом он зло перетряхнул солому, прокисшую от сырости и тепла, и уселся в крякнувшие санки. Витька робко примостился рядом.

Перед тем как повернуть Любимчика в сторону реки, Ситников подъехал к своей избе и вынес оттуда двуствольное ружье. «Вот это да-а…» — похолодел Витька, представляя, как потрясающий двустволкой председатель выгоняет с речки парней. Те шумят, отбиваются удочками. А вместе с ними Подгороднев, братья Васькины…

— Волки тут шастают, — хмуро объяснил Ситников, закладывая ружье себе под руку. — Бобика бы взять, да с головой у него чтой-то.

— Волки?!

— Бывают… В лиманах, говорят, скрываются. А то — на Узене.

Свернули в степь, навстречу южному ветру. Снега были взрыхлены копытами, изрезаны полозьями саней, истоптаны мужскими сапогами. Санки, такие раскатистые на дороге, теперь дергались при каждом шаге лошади.

Ситников косо смотрел на следы, бормотал сквозь зубы:

— Вот оно так и получается. Ты тут пыжишься, думаешь за всех, а они вон — рыбку… А дела столько, что не переделать. Свет поставлен на повестку дня… О кормах, опять же, думать надо, не иначе будет гололедица… Сено пережрали, где-то надо доставать, впору снаряжаться в Казахстан…

— И у меня так же, — не удержался Витька. — План такой дали, каждая минута на счету. Автобур уже идет, чтобы ставить опоры. Трассы надо разбивать, столбы вязать… с помощью ваших колхозников.

Внезапно взъехали на земляную насыпь и так, что колыхнулось сердце, ухнули вниз. И тотчас показался Узень с пологим заросшим берегом. На другом, высоком, берегу начинали разбег казахстанские степи.

Тонкие, прямые тростники с покореженными ржавыми листьями стояли плотно, приглушая голоса людей. Ситников ловко вырулил на узкую просечку, обогнул тростниковую заросль и тихо сказал:

— Приехали…

Река темнела от скопления народа. Ребятишки, парни и даже человек десять мужиков, возбужденные, с горящими глазами, сновали по льду и, держа наготове сачки, черпаки, заглядывали в проруби. Удочек не было ни у кого.

В руках у Подгороднева и Васькиных — Витька это ясно разглядел — были длинные крючки из толстой проволоки. Монтеры зябко жались у просторной проруби и время от времени, отталкивая друг друга, пытались подцепить большую рыбину.

Витька подошел к ближайшей лунке и поразился обилию молоди. Теснясь, голова к голове, она выпирала на поверхность и жадно глотала маленькими ртами тонкую пленку воды и воздуха. Рыба покрупней оттискивала мелочь, и та уходила под лед.

Медленно из черной глубины проявилась вытянутая морда щуки. Карасики, линьки не испугались. Щука не бросилась на них, а только сонно взглянула на Витьку и шевельнула перламутровыми жабрами. Витька машинально протянул руку, и морда тихо, как поплавок, ушла в глубину.

Витька поднял голову, отыскивая глазами председателя. Ситников неспешно приближался к мужикам, и те, притихнув и ссутулясь, слушали спиной его медвежье сопение. Парни тоже попригнули спины. Ребятишки стали разбегаться.

— Спасаете рыбку? Молодцы! — неожиданно ласково воскликнул Ситников. Мужики и парни распрямились.

— Кислородное голодание у ей, Иван Семеныч, — с готовностью встрял щупленький, мокрый, замерзший мужичонка, притопывая резиновыми сапогами.

— Правильно. Щучку берете, а карасиков — жалеете. Сознательно… Эй, завхоз, ты чего?! — крикнул председатель рукастому мужику, задом-задом пятившемуся в заросли. — А ну-ка, вылазь из камыша!

— Мне до ветру! — засмеялся, потупясь, заведующий хозяйством, для верности расстегивая штаны. И уплелся в тростник, приседая все ниже и ниже.

— Ну-ка, дай-кось! — Иван Семеныч отнял у щуплого сачок и, наклонясь, глубоко черпанул из проруби. В сачке, вытаращив глаза, разевала пасть большая щука. — Кто больше всех поймал таких вот хищниц, — крикнул он, обращаясь к столпившимся людям, — тому премию пришью от имени колхоза!

— Пашке надо! — засмеялись вокруг, указывая на смутно серевшего заведующего. — У него их штук десять!

— Он получит, — пообещал председатель и поднял сачок. — Ребяты! За проявленную инициативу, за спасение молоди и истребление хищниц выношу вам большую благодарность!

Кто-то недоверчиво хихикнул. Ситников нахмурился:

— А теперь поговорим начистоту. Вот мы тут гуляем, отдыхаем, а дела нас прижимают — дальше некуда. Электро вот надо, как для этой рыбы воздух. Не то сами скоро начнем задыхаться… И над отарами овец висит такая же грозная беда. А может, и еще похлеще! Вот ударят морозы, закуют землю льдом, чем тогда будем, кормить поголовье?!

— На тебенёвку надежа плохая, — завздыхали мужики.

— Потому и говорю, — продолжал председатель. — Давай-ка оставайся тут один, — он кивнул на щуплого. — Возьми-ка лом да наделай как можно больше прорубей. Это будет твоя работа. А остальные — айда по местам!

Воспрянув духом, мужики и парни мигом похватали трофеи, сачки, черпаки и — кто пешком, кто на санях — ринулись на берег к Алексеевке. С треском ломая камыши, выскочил, застегиваясь, все слышавший завхоз и, погрузив свой богатый улов, принялся нахлестывать лошадь. На льду остались электрики да щуплый мужик, который взялся за дело рьяно, согреваясь.

Витька подошел к ребятам, поздоровался. После Ситникова уже не хотелось их ругать, хотя всю дорогу был зол на них до смерти. Только грустно покачал головой:

— А я вас ждал, как последний дурак… — И напустил на себя черную хмурость.

— Да ты не сомневайся, начальник, — бодро ответил, Подгороднев, стуча зубами от пронизывающей сырости. Под глазом у него темнел синяк. — Мы завтра вколем так, что будь спокоен!

«А надо сегодня», — в мыслях возразил Витька, с любопытством разглядывая «фонарь».

— Уо навесили! — похвалился Сема и загоготал. — Девушка, оказывается, замужем!

«Надо сегодня, — думал Витька. — Надо прямо сейчас. Но что сделать, чтобы загорелись у них глаза? Как тогда, когда стояли над прорубью… Ну ладно, этот Сема, его, наверно, ничем не проймешь, он прошел по десяткам колхозов и совхозов. Но вот эти пацаны? У них Алексеевка всего лишь второй объект. Как зажечь их, чем?» Этого Якушев не знал.

— Как устроились, ребята? — обратился он к братьям. Уж очень они были одинаковые: курносые, маленькие, с белым пушком на пухлых щеках.

— А что, ничего! — привольно улыбнулись Васькины. — Хозяева хорошие, кормят — во! За квартиру, стирку и еду берут совсем немного.

— Ты мне сразу говори, — хмуро обратился Сема. — Председатель сам заключал договор или на него сверху поднажали?

— Этого я не знаю, — признался Витька, озадаченно покашливая в кулак. — Наверно, сам.

— Наверно… Если под нажимом заключал, считай, что зря сюда приехали. Только будем резину тянуть и ни хрена не заработаем… Что-то, гляжу, не больно он нас привечает. Народ еще ничего, обходительный, — он потрогал синяк, — а председатель, вишь, забыл про нас. Умахал со своими «ребятыми».

— Тяжелое положение у него. — Витька вздохнул. — Угроза бескормицы…

Сема долго, без отрыва смотрел на мастера, однако промолчал. Присел, стал нанизывать на проволоку вялопузых, но твердых, круглых спинами щук. Самую большую взвесил в руке, протянул:

— Держи на жарево. Небось, не ел еще со вчерашнего.

«Как в воду глядел», — подумал Витька, немного обижаясь. Но все же щуку взял, поблагодарив. Спохватился, нахмурился, жестко сказал:

— Надо начинать сегодня, сразу же после обеда. Пока я организовываю насчет столбов, вы будете трассу разбивать. Под низковольтную линию.

— Уо, это можно, — улыбнулся Сема. — Ты, главное, организовывай. А уж мы и сами знаем, что и как.

— Помнишь, Сема, как на том объекте? — обрадовались Васькины.

«Наконец-то!» — вздохнул с облегчением Якушев и строго, как Ситников своим, приказал:

— Айда на обед и — за дело!..

Царапая снег загрубевшими хвостами щук, поднялись на серую проталину — макушку какого-то кургана. Витька вынул из кармана «синьку», развернул. Ребята держали ее за углы, чтобы она не колыхалась ветром.

Степь просматривалась далеко, слева виднелась Алексеевка, справа — деревенька Годыри, бригада колхоза. Между ними десять километров. Витька вглядывался в бригадные дома, то и дело сверяясь с картой-планом.

— Во-он, — показал он рукой на маленький домик возле коровников, — там будет понизительная подстанция…

Повернулся лицом к Алексеевке, пояснил:

— А повысительная — возле электростанции. — Поглядел еще и, широко обведя рукой, заключил с восторгом — И мимо вот этого древнего кургана побежит высоковольтная линия! Аж ЛЭП-10 — десять тыщ вольт!..

Сема Подгороднев скептически хмыкнул, на своем веку он видал и не такие линии. Но братья Васькины смотрели с восхищением, представляя эту будущую ЛЭП, опоры которой Т-образные. Такую они еще не строили.

Витька приподнялся на носках, надеясь увидеть на горизонте и Таловку — Серегин объект. Но Таловки не было видно. «Как он там?» — подумал Витька о друге и тут же заранее ему позавидовал. У Сереги — это уж точно — никакой задержки не происходит. Работает Серега в полную силу…

Якушев вздохнул и обратился к ребятам, давая им задание на оставшийся день:

— Вот вам, Подгороднев, этот план. Разобьете в Алексеевке низковольтную трассу. А я пока буду организовывать…

После сытного обеда монтеры смастерили сажень, вытесали две ровненькие вешки. («Ты только записывай, записывай, — напомнил Сема не успевшему пообедать мастеру. — Все, что ни делаем, — работа».) Потом пошли в кузню и выпросили ворох бракованных зубьев от борон. Заодно «приласкали» кувалдочку. («Записывай, записывай…»)

Подошли с топорами колхозники — молодые, веселые парни. Якушев отвел их к лесоскладу, дал работу — ошкуривать бревна, потом вдруг вспомнил, что монтерам потребуется транспорт, побежал в конюшню.

Насупленный, резкий в движениях дед-бормотун вывел из станка облезлого верблюда, показал ногой на розвальни, прошамкал сердито:

— Жапрягай.

— Я таких не умею, — попятился Витька, с испугом косясь на жующее жвачку животное. Он где-то слыхал, что верблюды плюются. Нажуют вот так, нажуют да и харкнут в лицо, что потом не отмоешься.

Старик обнажил воспаленные десны, повертел удивленно головой и ловко, точно напоказ, запряг скотину.

— Но, но! — Витька размахнулся вожжами, но верблюд будто и не слышал.

— Чок! — неожиданно чисто прикрикнул старик, и верблюд медленно, как по зыбким пескам, стал перебирать своими длинными ногами.

Ребята встретили верблюда с ликованием. Быстро нагрузили свои приспособления, воткнули в сугроб возле электростанции вешку — тут будет концевая опора низковольтной линии, сели в сани и поплыли на дальний конец села, чтобы оттуда начинать разбивку трассы. Витька проследил, как они сгрузились у крайнего дома, и снова побежал к колхозникам.

Звонкий стук топоров, потом передышка, тихий говор любителя россказней, смех, снова перестук, шуршащее потрескивание коры — под эти звуки было легко и радостно лазить по штабелям, слышать слабый, чуть тревожный запах смолки, деловито разглядывать бревна, вымерять их длину, сортировать, куда какие: эти вот, потолще, — на подстанции, эти — на высоковольтные опоры, а те, покороче и потоньше, — на низковольтные «свечки».

Подошел председатель, пошутил, посмеялся с парнями и взобрался к Витьке на вершину штабеля. Отсюда хорошо была видна улица.

— Что это твои ребяты делают? — Председатель кивнул на копошившихся вдали монтеров.

Витька объяснил. Иван Семеныч как-то сразу потускнел:

— Значит, старую линию будем ломать… А жалко, — признался он, горько усмехаясь. — Денег ведь стоила, стерва. Из-за нее сколько генераторов пожгли. Сами чуть не погорели.

— Кто ее делал — колхоз? — полюбопытствовал Витька.

— Нет. Самим нам было несподручно. Калымщики. — Иван Семеныч смущенно заморгал рыжими короткими ресничками. — Что и говорить, сплоховали мы в ту пору. Я самолично сплоховал, чего там… Думал Сельэлектро приглашать, как другие добрые люди, ведь электростанцию-то мы построили по государственному проекту. Но как узнал, во сколько обойдутся работы, решил чуток повременить. А тут, на грех, калымщики явились: за половинную цену, говорят, отгрохаем! И отгрохали… Навтыкали столбов, проволоку натянули, проводку внутри — все как надо. Свет получился такой, аж слепило глаза, особенно тут, в этой самой конторе… Рассчитывались с шабашниками мелкими, крупных у нас в ту пору не имелось, так что свет этот здорово помог. Не обсчитались. — Он помолчал, пососал цигарку, усмехнулся горько — Зато, как укатили эти проходимцы, как вышел я проверить по домам, и что ты думаешь? Здесь вот было невозможно смотреть, а дальше, на концах, — сплошная темень. Еле волоски краснелись в лампочках.

— Ничего, скоро будет как в городе! — заверил Витька. — И тогда начнется для вас новая эра!

— Давай-давай, — поощрил Ситников. — Действуй. — Крепко пожал руку и пошел назад, к себе в правление.

Лесу было много, на полную электрификацию. Тут же, у стены конторы, чернели из-под снега тяжелые бухты катаной проволоки (колхоз привез ее из Сельэлектро сразу же после заключения договора). Витька развязал одну из бухт и попробовал черный, слегка вороненый конец на изгиб. Толстая проволока пошла в кольцо легко, потом все туже, туже и на крутом развороте чуть слышно затрещала, заколола руки тонкой пленкой окалины. Катанка была мягкая, хоть вяжи узлы, — конечно, не с Витькиной силой. Для привязки деревянных стоек к железобетонным «пасынкам» — ногам, которым век стоять в земле и держать опоры с проводами, — лучшего материала не найти.

Витька оглядел площадку, надеясь посмотреть еще и пасынки, но их здесь почему-то не было. «Наверно, в другом месте», — подумал он и пошел сказать Ситникову, чтобы их приволокли поближе к бревнам.

Иван Семеныч поднялся из-за стола, прикрыл за Витькой дверь, снова сел на расшатанный стул и виновато заморгал:

— Тут такое, Львович, положение… Пасынки-то мы не вывозили. Нету их пока, на заводе задержка… До Нового года, говорят, придется потерпеть.

— Да вы что? — растерялся Витька. — Чего же сразу не предупредили?! Мы считали, у вас все подготовлено, а то бы не спешили сюда ехать!

— Во-во, — грустно закивал Ситников. — Не спешили бы, точно. А время бы шло, а электро нам — вот так, позарез…

Витька смотрел на него не моргая, сдерживаясь, чтобы не взорваться.

— Да вы понимаете, что без пасынков — это все равно, что без столбов! Что будем делать-то?!

— Я тут все обдумал, — сказал Ситников ободряющим тоном. — Вы как всегда работаете: сперва столбы устанавливаете, линию тянете, а потом проводку в избах да на фермах. Верно? А мы давай с другого конца — с внутренней проводки на фермах!.. Какая разница? От перестановки мест… это самое… дело не меняется. А будут пасынки — начнем сначала.

— Да вы представляете: у меня план! — Витька вынул из нагрудного кармана бумажку и зло потряс ею перед носом председателя. — Видите, на сколько тыщ надо наделать в этом месяце?

— Через месяц можно столько же наделать. Хотя я понимаю: план, конец года… — Ситников сокрушенно закачал головой и еще пуще заморгал глазами.

Якушев стоял, не зная что и предпринять. Отступать, возвращаться уже поздно. Да и не хотелось.

— Проводка, проводка… — бормотал он, будто передразнивая Ситникова. — Все это мелочь. Главное — строительные работы. Или хотя бы крупный монтаж… Что еще завезли кроме катанки?

— Еще провод для ферм, — ответил Ситников. — Ролики, ленту. А другого ничего не дали. Сказали, как приедет мастер, как составит заявку — тогда.

Витька хотел тут же составить заявку на основной материал и оборудование, однако спросил на всякий случай:

— А деньги на наш счет перевели? За материал-то?

— Нету пока. Сено вот надо где-то добывать… Зима-то, гляди, месяц лишку у нас отхватила. Нету денег, потерпите маленько. — Ситников скорбно покачивал головой.

Витька с изумлением смотрел на председателя:

— И того, и другого, и третьего у вас нету! На что же вы рассчитываете?

— На доброту… — обезоруживающе улыбался Иван Семеныч.

Витька сердито махнул рукой и подскочил к телефону, чтобы звонить скорей Сереге Седову, спрашивать совета: как быть, что делать?

Пятью звонками вызывалась Таловка, и она вскоре отозвалась. Витька попросил мастера Седова. Слышно было, как кричали: «Сергей Трофимы-ыч!» Видно, он тоже находился в правлении. Минут через пять послышалось его ровное дыхание и неторопливое «Алё». Витька взял себя в руки и как можно спокойней рассказал о своих делах. «Приеду», — коротко ответил друг.

Ситников настороженно слушал разговор, напрягая скорбно-плутоватое лицо.

— Ктой-то? — спросил он тоном, будто ничего не произошло.

Витька промолчал, пряча в кулак подступающий кашель. Угрюмо повернулся к выходу.

— Ты погоди, — остановил его Ситников, вытаскивая из ящика стола книжечку накладных. — Тебе питаться надо получше. Чего выписать?

«Задабриваешь!» — зло подумал Якушев. И решил ошеломить:

— Баранью тушу и центнер молока!

— Вот так и надо в нашем положении, — одобрил председатель и, нагнув свою крепкую шею, стал прилежно выводить каракульки. Заодно подсказывал открывшему рот мастеру: — Пока работай тем, что у тебя есть. А средства мы найдем, и все будет нормально. Только работай, Львович. И поправляйся…

…Уже спустились сумерки, когда, согнувшись под тяжестью мешка, Витька вышел из продуктовой кладовой. Встречные вежливо здоровались и задавали одинаковый вопрос. Насчет электрического света.

— Скоро, скоро, — не очень-то весело отвечал Якушев. — Очень скоро…

На полпути его остановила женщина — пожилая, в темной бахромчатой шали до пят. Глядя снизу вверх угрюмыми глазами, усмехнулась устало:

— Что ж это такое, товарищ инженер? Ставлю вашим ребятам четвертинку — мало. Поллитровкой, говорят, не обойтись.

— Простите, я что-то не пойму…

— Да ваши, которые подчиненные. Столб, сказали, будет супротив моих ворот. Ни вперед, говорят, его двинуть нельзя, ни назад. Так, мол, по чертежу указано. А я в чертежу не понимаю. Поставила им маленькую, а они говорят — давай большую. Так и вбили кол под самые ворота!

— Разберемся, гражданка, разберемся, — тихо пообещал Витька, опуская мешок.

Вдоль тропы чернели земляные лунки с железными колышками в центре. Витька прицелился глазом, свизировал по лункам трассу, однако ничего подозрительного не заметил.

— На другом я порядке живу, на другом! — подсказала женщина.

Витька пересек улицу, глянул вперед — и до боли прикусил кулак. Трасса, сперва прямая, как стрела, становилась все кривей и неуверенней. И где-то вдали завихляла, как пьяная. «Вот это да-а…»

— Сиреневый тума-а-ан над нами проплыва-а-ает… — послышалось издалека. — Чок, чок!

Показался верблюд. Гордо, как и днем, тащил развалистые сани. В санях, разметавшись, лежал Подгороднев. Пел. Братья косолапо шли, держались за натянутые вожжи. Никто из них Витьку будто не заметил, хотя стоял он совсем близко — насупленный, прямой, со сжатыми от гнева кулаками…

Он втащил в избу заметно потяжелевший мешок и побито посмотрел на Пионерку. У старухи на лице было такое выражение, точно она хотела сказать: «Вот ты приволок баранью тушу, и в кармане у тебя бумажка на сто литров молока… Обжираться приехали или делать свет?» Наверно, она уже узнала, как монтеры «разбивали» трассу.

Бабка сидела и курила тонкую, как гвоздик, папироску. Молчала. Потом спросила, словно бы в насмешку:

— По килу вам варить или по два?

— Лучше по два, — ответил Якушев, не зная, куда прятать глаза. — Чтобы и на вашу долю…

Бабка вежливо кивнула.

— Благодарствую. Только мяса я не ем, все больше налегаю на чаек.

Витька снял пальто, шляпу и подсел к столу. Чтобы бабка не спрашивала про дела, сам стал задавать вопросы:

— А поросенка тогда зачем держите?

— Так ведь он хворый! — удивилась Пионерка. — Я его в яме подобрала. Выкинули его, как дохлого, а он еще глазенки не закрыл. Ма-ахонький… — Она склонилась над рахитиком, почесала ему розовый живот. Кудесник: откинул ножку и захрюкал.

— А вот он поправится, тогда как? — заинтересовался Витька.

— Не знаю. — Старуха задумалась. — Наверно, в свинарник отнесу. Пускай в другой раз глядят получше.

Она потянулась к ламповому стеклу и стала раскуривать погасшую папироску. Тонкий дрожащий язычок пламени вытягивался при каждом ее засосе. Она будто пила) из трубочки огонь, как пьют в городских кафе разные там тонкие напитки.

— А почему у председателя рука? — задал Якушев новый вопрос.

— Почему… А война-то! — И вопрос показался глупым-глупым.

Якушев вздохнул, достал сметы, проект и принялся читать, пытаясь вникнуть в содержание. Но не читалось…

Старуха между тем приготовила поесть. Ужин был богатый. Кроме щучьей ухи большая, с решето, сковорода поджаренной в сале баранины. Якушев убрал бумаги и принялся работать ложкой.

— А бешбармак умеете? — минут через десять спросил он, вычищая корочкой сковороду.

— Да мы все должны уметь. Народ-то у нас со всех сторон. Русские, известное дело… С Украины, с Белоруссии… Казахи, известно. Друг у друга учимся…

Бабка говорить говорила, а сама что-то вытворяла над своим лицом, сидя перед зеркалом у краешка стола. Вроде делала массаж. Навела горячий румянец. Пышно взбила серые лохмы. Не стесняясь, подкрасила губы, подбелила обветренный нос.

Витька наклонился над столом. Старуха встала, открыла сундучок, порылась в нем, наполнив избу нафталинным запахом, и шмыгнула, как мышь, в запечье. Пошуршала там, поохала и вышла, будто выплыла, в расписном широком сарафане. И в легком узорчатом платке.

Витька удивленно хлопал глазами. Старуха стала видом как матрешка: плавная такая, симпатичная. И голос у нее вроде изменился: стал певучим, с лукавинкой:

— В клуб не жалаете? На пару… — И засмеялась звонким колокольцем.

Покрутилась, погляделась в зеркало и, накинув на себя плюшевый жакет, выскочила в галошах за порог. Вернулась тут же. Снова — к сундучку, схватила красные, в шнурках, полусапожки и пошла, как уточка, поплыла, слегка притопывая неснятыми галошами…

Якушев долго сидел за столом, подпирая голову рудами, чувствуя тяжесть в животе и большую бесприютность в сердце. Думал о прожитом дне. «О прожратом!» — скривился он в горькой усмешке.

В избе дремотно зевала тишина. Она будто выглядывала из темных, не выскобленных светом углов — густая, тяжелая, как на дне глубокого пруда. Если бы не вздохи поросенка и если бы… Якушев прислушался. За окном не спеша проходила песня. Нет, не Семина — совсем другая, девичья. Нежная такая, грустноватая.

Витька слушал затаив дыхание. Песня приближалась, разделяла голоса, будто расплетала красивую косу. А когда удалилась, вновь заплелась в один ручьистый протяжный напев. Захотелось пойти за ней следом: она в клуб — и Витька бы тоже… Он уныло посмотрел на валенки: для клуба они явно не годились. Для клуба лучше остроносые ботинки, но он их оставил в Заволжске, в общежитии.

А песня уходила, уходила… Якушев не выдержал, загнул голенища — вроде показалось красивей.

Изба почему-то не запиралась. Не было даже петель для замка. Витька отыскал впотьмах дрючок, подпер им на всякий случай дверь и направился за песней… А она становилась все тише, пугливей. И вот она замолчала совсем, должно быть, вошла в клуб.

Витька сам оробел, когда приблизился к белеющему в темноте второму в колхозе кирпичному зданию. У входа было тихо и пустынно, а немного в стороне, вокруг непонятного предмета, толпились юркие горластые мальчишки.

— Дай-ка я, — нетерпеливо пробасил самый старший из них, прочеркивая темноту угольком папиросы.

Говор сразу прекратился, все напряглись в ожидании, — словно через минуту должен произойти взрыв.

«Чих, чих, чих!..». — ворвалось в тишину громкое чиханье движка. И снова тишина, но на мгновение.

— Подогреть надо! — знающе крикнул один из пацанят.

— Чего-о? — зловеще протянул тот, кто заводил. — Подогрей сопли.

Дружный смех и снова предложения:

— Дай-ка я! Я, я!..

Каждому хотелось завести движок, а он только чихал и отплевывался.

«Я бы завел», — подумал Витька, останавливаясь. Но пересилил себя и вошел в клуб.

В сизом полумраке, точно волны, качались ряды шапок, платков и таких же, как у Якушева, шляп. Несмотря на оттепель, в клубе было довольно холодно.

— Садись сюда! — позвал кто-то из первого ряда голосом Ситникова. И тотчас ряд раскололся, и Витька втиснулся в узкое ущелье.

Председателя было не узнать. Только вздернутый нос да маленькие тесные глаза выдавали обладателя ворсистого пальто и строгой шляпы.

Сцена была задернута легкой занавеской. Внизу, в просвете, виднелись мелькающие ноги, словно на помостях была маленькая паника. Позади нетерпеливо хлопали, вызывали артистов.

Занавес сильно колыхнулся, приоткрылся и тотчас стыдливо задернулся, выпустив шального паренька в черном отутюженном костюме. Паренек откинул взлохмаченную голову и испуганно крикнул в зал:

— «Утушка луговая»! Музыка народная! Исполнители — люди все известные!

Над широко открывшейся сценой светили три керосиновые лампы. Они висели под потолком рядом с электрическими, и электрические отбрасывали тени. Витька перевел взгляд на исполнителей и замер. Три молоденькие девушки сидели с мандолинами в руках и тихо на-пинали знакомую мелодию. Но дело не в мелодии, а в — том, что две девчонки были обыкновенные, простые, а третья поражала красотой и чем-то таким, отчего захолонуло сердце. Она была не русская — казашка, и ее волосы, гладкие, перехваченные на затылке белой лентой, будто оттягивали брови и глаза, делая их еще длиннее и разлетней. Чистое в смуглости лицо подсвечивалось каким-то внутренним теплом.

Время от времени ее глаза распахивались до бровей, юна быстро взглядывала в зал, и Витька вздрагивал при каждом ее взгляде. Как будто она смотрела только на него, улыбаясь тихой, чуть смущенной улыбкой. Губы были сочные, как вишни, и с такой же тонкой гладкой кожицей. Казалось: подойди вот, поцелуй — и раздавишь их до крови…

— Это наша лучшая доярка, — потянулся к уху председатель.

— Сопия , — шепнул в другое ухо сидевший слева молодой казах, словно отвечая на вопрос.

Витька посмотрел на ее руки. Они были по-мальчишески грубыми, темными. Пригляделся внимательней: в трещинках. И все же она ловко играла на мандолине: пальцы так и ходили ходуном, словно отдыхали от тугих коровьих сосков. «У-туш-каа луу-гоо-вая, айя-айя-айяя-яя…» — запелось в душе Якушева.

Музыка набрала силу, и тут с двух сторон на сцену выплыли в русских расписных сарафанах двенадцать улыбчивых девчонок, и среди них, отличаясь от них совсем немногим, — бабка Пионерка. Вот так да-а! Якушев смотрел огромными глазами, даже приоткрыл рот и закрыл его лишь тогда, когда в зал снова взглянула Сопия…

Потом были следующие номера. Одних исполнителей сменяли другие, и каждый раз это были девушки. И ни одного парня, если не считать ведущего.

Витька еще находился под впечатлением первого номера, когда закончился последний и ведущий с облегчением сказал:

— А теперь поглядим кинокартину!

Но едва он это произнес, как на весь зал раздался отчаянный мальчишеский вопль:

— Кина не будет! Движок никак не наладим!

— У-у-у… — недовольно загудело пацанье.

Клуб начал помаленьку освобождаться.

Когда поток уходящих иссяк и в зале остались девчата и парни, широко распахнулась дверь и неожиданно вошел Серега Седов. За ним, как оруженосец, следовал маленький шоферок.

Витька бросился навстречу другу, несказанно радуясь его прибытию. Затряс его руку, расчувствовался.

С улыбкой оглядывая накуренный зал, Серега вынул непочатую коробку «Казбека», раскрыл, предложил шоферу.

— Метр курим, два бросаем! — засмеялся тот, стискивая зубами папиросину, и направился к толпе ребят, делая издали ручкой.

Витька тоже потянулся было закурить, но Седов его остановил:

— Тебе еще рано. — И Витька вспомнил про свои дела. — Поговорим потом, — предупредил Серега.

В шапке, надетой слегка набекрень, плечистый и крепкий, он медленно прошелся по залу, держась непринужденно, как всегда. Девчата, сбившись в табунок, передергиваясь от холода и волнения, шушукались: видно было, что Серега приглянулся. А он, казалось, не замечал этого, шел, разглядывая старые плакаты, поворачиваясь направо и налево, точно демонстрируя солдатский бушлат, ловко облегающий фигуру.

По-медвежьи грубо рявкнула гармошка, но тут же взяла себя в руки и заиграла медленно и хорошо. Серега круто повернулся к девушкам, и те, как по команде, потупили глаза. Но он никого не пригласил, спокойно обошел другую стену и снова очутился возле Витьки. Кивнул на табунок:

— Видал букетик?

— Ты вон на ту, на ту посмотри! — показал глазами Витька на сидевшую в сторонке Сопию. И аж задохнулся от сильного волнения. — Смотри какая!.. С такой бы шагать и шагать. По степи…

— Не стыдно и по городу пройтись, — согласился Серега. И, положив на лавку папиросу, не спеша с улыбкой направился к казашке.

Она подняла голову, и у Витьки застучало сердце. Как будто это он подошел к ней, вежливым поклоном приглашая на танец. Ее глаза удивленно порхнули, всплеснули неспокойной чернотой и тихо, робко засветились. Она поднялась, одернула розовую кофточку и, слегка сутулясь, стала рядом с Седовым.

Якушев сидел на лавке, машинально курил Серегину папиросу, не чувствуя ни дыма, ни запаха…

Серега вел Сопию бережно и плавно. Ее рука лежала у него на плече, а другая покоилась в его ладони. Серега держал ладонь корытцем, будто нес воду, боясь расплескать. У Витьки закружилась голова.

Потом Седов что-то сказал девушке, и она застенчиво улыбнулась, окидывая сидящих длинным взглядом. Наверно, заметила и Витьку, потому что при втором заходе посмотрела на него и засмеялась.

«Вот гады!» — подумал он про свои валенки. Засунул их под лавку. Взглянув на папиросу, с отвращением бросил ее к печке.

А они танцевали еще и еще. Сопия словно тронулась в рост: она уже не гнулась, не сутулилась. И все смелей улыбалась Сереге Седову.

Гармошка снова заревела зверем и громко испустила дух: танцы кончились. Серега помог Сопии надеть нарядное, с серебристым воротником, пальто и она опять застеснялась, с радостной боязнью косясь на подруг. «Да-а, — подумал, опуская голову, Витька, — с такой хоть по степи, хоть по городу. Куда хошь…»

И вдруг он почувствовал ее рядом. Вот она стоит, придерживаемая за локоток Серегой, и улыбается тихой, готовой спрятаться в кончики губ улыбкой. Витька с хрустом, как деревянный складной метр, распрямился и, слегка приседая, представился:

— Витя…

Она что-то сказала своим грудным, протяжным голосом, а он, волнуясь, ничего не расслышал. Стоял перед ней вопросительным знаком, кривил в улыбке пересохшие губы.

— Он только с вами такой пуганый, — засмеялся Седов. Серега, видно, был доволен, что приехал в Алексеевку…

— Мы вас проводим, разрешите? — набравшись духу, прошептал Витька.

Сопия кивнула — просто, не ломаясь.

— А может, подвезти в автомобиле? — весело предложил Серега, показав на кособокий грузовик. — Ты сиди, сиди, — бросил он шоферку, предупредительно отворившему дверцу кабины. — Я скоро…

Сопия сказала, что ночь такая хорошая. И действительно: звезды были крупные и чистые. Они отражались на дороге, покрытой легким хрустким ледком. Воздух свежий-свежий, немного подмороженный. Дышалось глубоко, чуть-чуть тревожно, словно воздух доставал до сердца.

— Скажите, — обратилась к Витьке Сопия, — а на МТФ проведете электричество?

Витька загорелся:

— А как же! И свет будет и сила. Запарник можно установить, такой чан с электродами. Включил — и пожалуйста!.. И электродойка!.. И… Много чего будет…

Сопия шла, чуть запрокинув голову, слегка прикрыв ресницами глаза. Улыбалась тихо.

— Хотите, достану вам звездочку? — снова засмеялся Серега. — На память.

— Не достанете, — ответила она.

Серега снял перчатку, поплевал — чтобы «не обжечься» — в ладонь, присел, напрягся, прицелился в самую яркую звезду и, сказав с протяжным нарастанием: «У-у-у-оп!», подскочил так, что подпрыгнула шапка. Словно корябнул небо пятерней и, по-рыцарски поклонившись, протянул Сопии отсвечивающую кровью пятиконечную звездочку.

Она удивленно посмотрела на подарок, потом — в глаза Сереги и без улыбки промолвила:

— Спасибо.

Оба стали задумчивыми, тихими, как будто между ними уже существовала тайна. Было неприятно, что у них она есть, и Витька без одобрения взглянул на друга. На шапке у Седова темнела пятиконечная вмятина.

— А теперь я пойду. До свидания, — сказала девушка, протягивая руку. Рука была точно такая, какой ее Витька и представлял: теплая, шершавая…

Легкие быстрые шаги Сопии будто поднимались по ступенькам — все выше и выше. И слабей. И вот она словно вступила на воздух и пошла беззвучно, как во сне. Ее белый платок голубел, синел, превращался в кусочек ночи. Ребята стояли не шевелясь, смотрели вкось на чернеющие избы и смутно угадывали Сопию, как можно угадать боковым зрением далекий-далекий, невидимый впрямую огонек…

Первым опомнился Серега. Вынул из кармана папироску, закурил. Усмехнулся:

— Ну так как же твои дела?

— Плохо, — пожаловался Витька. — Пасынков, оказывается, нету. Их еще только думают готовить. И деньги не перечислили за материалы.

— Знаю, — спокойно ответил Седов. — У меня такое же положение.

— Так что же нам делать, что?!

Серега засмеялся:

— Не знаю, как тебе, а мне сегодня пришлось поработать. И в райисполком звонил, и в райком. Такой хай поднял, что только держись. И знаешь, что я разнюхал? В одном месте, оказывается, лежат пасынки, как раз хватит на оба объекта. Лежат уже давно, а их никто не трогает.

— Где, где? — Витька затаил дыхание.

— В лесхозе. Далеко, но пасынки наши, сельэлектровские. Я тут же позвонил Викентию, объяснил ему свою идею, и он даже похвалил: не пропадать же нашему дубку!

— Дерево… — Витька снова поник головой. — А я-то думал…

— Ну да, деревянные. Может, даже и кривые. Может, даже с ними надо повозиться, чтобы хорошо припасынковать. Зато мы убиваем сразу трех зайцев. Планы выполняем за декабрь — раз. Освобождаем контору от неликвида — два. А главное — колхозы экономят немалые деньги.

Витька почесал затылок:

— А если они не согласятся? Ну, мало ли что…

— Нажимай на экономию, — нахмурился Серега. — А если председатель не поймет, пригрози, что он ввел нас в заблуждение. Обманул, попросту говоря.

Витька представил себе опоры с дубовыми пасынками. Такие уже редко где ставят: переходят на самый долговечный материал — железобетон. Поделился сомнениями с Серегой.

— Ерунда, — отмахнулся тот. — Даже если через десять лет придется подвязывать железобетон, все равно будет выгодно. К тому времени он будет дешевым. Так и объясни заказчику. Ведь сейчас колхозу каждая копейка дорога, я знаю. Сено вон надо доставать, спасать скот. А нам — план выполнять, выручать контору…

— Ты прав, Серега! — закивал Витька. — Надо думать сразу о всех, ты прав. Спасибо, что приехал, чтобы помочь… Да, вот еще что… — вспомнил он. И торопясь, захлебываясь от возмущения, рассказал о проделках монтеров. — Как их наказывать, чем? Докладную писать неохота.

Серега громко выплюнул окурок.

— Докладная, конечно, глупость. Ты же и будешь виноват: не умеешь руководить, и все такое… А ты их бей рублем. Испытанное средство.

Помолчали. Серега тронул Витьку за плечо. Легонько, шутливо встряхнул:

— Главное, Витя, не тушуйся. Смелей гляди на жизнь.

— Я и так…

— Мы вот что. — Серега сделался суровым. — Завтра утром идем к председателям и объясняем все по-человечески. А в случае чего — берем за горло. Костьми ляжем, а добьемся срочной вывозки дуба. И сами поедем, а то наберут не того. Договорились? Ну, бывай. До встречи в лесу.

Он крепко, обхватно пожал Витьке руку и, круто повернувшись, зашагал назад к поджидавшей его автомашине. А Витька еще долго бродил по улице. Обдумывая завтрашний разговор с Ситниковым, он то и дело видел Сопию, как она идет, чуть запрокинув голову. И не хотелось брать за горло председателя. Но тут же вспоминались Серегины слова и сам Серега — сильный и уверенный. И вспоминался план — такая цифра, поставленная твердо и прочно, как памятник…

Проходя мимо председателевой избы, Витька невольно задержался. В незанавешенном светящемся окошке увидел Ситникова. Тот сидел на табуретке и что есть силы стучал кулаком по колену, словно пытался отшибить его напрочь. Поколотил, поколотил и поставил на стол что-то: это оказался ружейный патрон. Вынул из гильзы железную трамбовочку, вставил свинцовую пулю «жакан» и, взвесив в руке внушительный заряд, удовлетворенно мотнул головой.

«Как же он стреляет?» — удивился Витька. Но, подумав хорошенько, понял: Ситников сможет и одной рукой. Уж больно крепкий он мужик. Такого брать за горло затруднительно…

За воротами гавкнула и заскулила собака. Витька оторвался от штакетника и отправился спать.

Когда он проснулся, в окошко только-только пробивался рассвет. На столе потрескивала лампа, и огонек мигал, точно хотел оторваться. Возле печи суетилась старуха, готовила что-то, может быть даже бешбармак. Витька торопливо плеснул водой в лицо, оделся и, не дожидаясь завтрака, побежал в правление.

Подстерегая Ситникова, он долго бродил по темному пустому коридору, время от времени прислушиваясь к громкоговорителю. Просигналили московские часы, было ровно восемь по местному времени.

Молча гуськом вошли монтеры. Лицо у Семы было желтое, измятое.

— Ты, начальник… работу нашу вчерашнюю… не примай, — задвигал он тяжелой челюстью, пряча глаза по углам коридора. — Промашка вышла, косоглазие…

Витька не желал с ним разговаривать.

— А сегодня мы вколем по-настоящему! — заторопились выказаться Васькины.

— Поговорим попозже, — сухо пообещал им мастер. — Ответите… Как монтеры и как комсомольцы… — И Васькины понуро уселись на скамейку у окна.

Время шло, за окном играла музыка, передавали утреннюю гимнастику, а председатель все не появлялся. Вскоре контора заполнилась колхозниками, а его все не было и не было.

— И не будет, — сообщила Пионерка, успевшая прибежать и прибрать в кабинетах. — Уехал Семеныч с парторгом насчет сена. Еще вчерась об этом рассуждали.

— А когда вернется? — испугался Якушев.

— Да кто его знает. Колхозы казахстанские далекие. К одному надо подъехать, к другому. И везде поговорить надо, без спеху, по-хорошему…

Витька заметался. Побежал в бухгалтерию, а там его отослали к завхозу; нашел завхоза, а тот широко развел руками:

— Без самого ничего не могу…

Якушев бросился к телефону, но и он дал нерадостный ответ: Седов уже отправился в лесхоз.

Витька вяло, как больной, подбрел к ребятам и тоже опустился на скамью.

— Уо как, — посочувствовал Сема. — Поразъехались все, едри иху за ногу.

Подступала злоба.

— Вы уж лучше помалкивайте, — тихо посоветовал Якушев. И вдруг вскочил, сорвался — И не материтесь, понятно?! Совесть совсем порастеряли! У старой женщины требовали взятку!..

Ребята молчали. Сема угрюмо покуривал, зачем-то пряча папироску в рукав своей рваной телогрейки. Васькины сопели, шмыгали носами, разглядывали пол.

— Срамотища! — возмущался Якушев. Походил взад-вперед, немного успокоился. Предупредил, обращаясь к братьям Васькиным: — Еще одна пьянка — в контору напишу. И в комитет комсомола!.. А вас, — повернулся к Подгородневу, — ударю рублем! И здорово ударю.

— Ладно… Чего делать-то будем? — пробурчал Сема.

— Пойдете на разбивку трассы.

Ребята оживились.

— Под высоковольтную линию на Годыри, — уточнил мастер, и они опять поникли: в степи особенно не разгуляешься. — Сам буду визировать, лично! А ту, низковольтную, завтра перебьете.

— Делаем не по-людиному, — скривился Подгороднев. — Еще и опор нету, и может, и не будет, а уже трассы разбиваем. Смешно…

Но смеяться не хотелось никому. Особенно Витьке. Хорошо размечать линии, когда тебя подгоняют опоры, когда их много накопилось на площадке, когда их все готовят и готовят и надо срочно развозить. Тогда, конечно, другое настроение… И все же лучше сегодня в степь… в степь…

Примерно через час, набрав на целый день еды, электрики уселись в сани и вяло сказали: «Чок». Верблюд шел вперевалку, не спеша, высоко задирая горбоносую голову, будто что-то высматривал впереди. А впереди была белая равнина.

Остановились неподалеку от села, где будет повысительная подстанция, раскидали ногами снег и вбили в землю первый колышек. Один из Васькиных распотрошил подобранную в конюшне старую метлу и воткнул в сугроб хворостину — на всякий случай, если заметет пикет.

Сема взял вешку и с неохотой отбрел в сторону смутно темнеющих на горизонте Годырей. За ним, с трудом размахивая саженью, засеменил второй из братьев Васькиных.

Витька встал над пикетом и пристально вгляделся в полевой бинокль. Отыскал крышу бригадного домика, нацелился, выбросил в сторону правую руку. Сема не спеша поставил вешку. Витька шевельнул левой рукой, и Подгороднев пододвинул вешку чуть к себе. Витька ладонью показал направо, опять — совсем легко — налево, помедлил и резко, обеими руками опустил бинокль.

Ровно, негромко застучала кувалдочка. Звук слегка запаздывал, и удар казался мягким, чуть пружинистым.

Так и шли: не спеша, с перекурами, с длинной остановкой на обед. Обедали в санях, расстелив газету вместо скатерти. На ней — холодное мясо вперемешку с фабричной лапшой, куски хлеба, порядочный шматок сала и десяток яиц. Рядом, по шейку в соломе, стояли две бутылки молока. Было ветрено, но все-таки тепло, и на душе спокойней, как будто невзгоды только снились и теперь вот сны забываются, заедаются, запиваются сладким молоком.

Брали кто что хотел. Сема — тот все напирал на яйца. Он с них ловко снимал скорлупу: прижмет большим корявым пальцем, проведет раз-другой, как скребком, — и она мигом отстает, с легким хрупом падает на газету.

Васькины ели аккуратно, по-мужичьи, подбирая крошки, хотя всего было — есть не переесть. Между прочим, только тут, за едой, Витька начал их немного различать. У Жени лицо понежней, как у девочки, а у Миши — погрубей. Приметки были слабыми, пугливыми, но Витька все-таки запомнил.

После обеда пошли дальше. Уже не хотелось смотреть в тяжелый бинокль, тем более, что домик можно было разглядеть невооруженным глазом: такой выступ серенький, зубок.

Подошли к Узеню, постояли на древнем кургане. Витька окинул биноклем казахстанскую землю, которая ничем не отличалась от остальной. Где-то по этой земле мчится на санках Ситников, а рядом сидит чернявый парторг. Мчатся, почмокивают на Любимчика, подсчитывают предстоящие расходы. Сено они, конечно, купят у более удачливых хозяев: его в Казахстане много. Во-он омет. А вон и еще…

Витька перевел бинокль на Годыри и вдруг обнаружил, что вместо домишки возле коровника — бригадного красного уголка — он, понадеявшись на глаз, уже больше часа метился на стоявшую чуть в стороне скирду соломы.

— Вот это да-а… — зачесал он затылок.

— Чего заснул? — крикнул Подгороднев.

Витька молчал. Если снова метить на домишко, то не линия будет, а змея. Значит, надо назад, к первым пикетам, и почти все начинать сначала…

Подбежали монтеры:

— Что случилось?

— Промашка вышла, косоглазие, — как можно бодрей улыбнулся Витька, вспоминая Семины слова.

Узнав причину, Сема не без ехидства спросил:

— Вот мы сызнова начнем, то как? Сколько запишешь-километров?

— Сколько по проекту: десять. Больше не могу.

— Не можешь, тогда исправляй сам! — рассердился Подгороднев и бросил в снег свою тонкую вешку.

— Ах, так? — прошептал Якушев. — Так? — И, рванув на груди пальто, пиджачок, сунул руку во внутренний карман. Вынул сколько-то денег. — На! Это тебе за лишние километры!

Сема боком-боком посмотрел на него, словно измеряя его рост. Ухмыльнулся криво:

— Бьешь рублями? — Протянул руку и двумя пальцами — указательным и средним, — как защепкой для белья, стиснул деньги. Повертел их перед носом, понюхал и, распахнув, как крыло, телогрейку, плавным жестом направил к пришитому белыми нитками карману. Но или слабой оказалась воровская хватка, или еще что, только Сема вдруг выронил бумажки, и они, подхваченные ветром, понеслись в степь.

— Унесет! — закричал Миша. — Чего же вы стоите?! Женька, беги!

Женя удивленно смотрел то на мастера, то на Сему, вертел головой, а они стояли друг перед другом, оба напряженные, худые, и не двигались.

— Ой! — не выдержал Миша и, словно его тоже подхватило ветром, помчался за слабо темнеющими бумажками. Догнал, принес, задыхаясь, не зная, кому и отдавать. Подумал, отдал Подгородневу.

Витька отвернулся.

— Вот спасибо, — сказал Сема неизвестно кому. — А-то мне до получки не дожить.

Поднял вешку, буркнул примирительно:

— Ладно… Поворачивай оглобли…

Повернули. Подгороднев хмуро, одним ударом кувалды выбивал зубья и бросал их в розвальни. Женя Васькин вытаскивал прутики. Миша торопил голодного верблюда.

Снова начали — рьяно, пытаясь нагнать время. И только-только успели разбить трассу — спустились сумерки.

Бегло, боясь и желая встретить Сопию, Витька обследовал коровники, осмотрел скотные дворы. Надо бы еще и Годыри обойти, но пора возвращаться: Васькины (Сема сам не мог свистеть сквозь зубы) пронзительным свистом звали мастера. И он прибежал.

Все сбились в санях, обложились соломой и поехали домой молча, убродившись за день по мокрому снегу. Женя Васькин дремал, привалившись к Витькиной спине. Доверчивое детское дыхание теплило кожу, легким током подбиралось к сердцу. Якушев сидел не шевелясь, впервые отчетливо почувствовав себя ответственным и за Женю, и за его чуть грубоватого братишку, и за видавшего виды Подгороднева. Почувствовал и даже растерялся: раньше все казалось проще, как в игре…

Подъехали к Алексеевке. Еще издали со стороны лесосклада доносился запах соснового луба. Широким мостом светились в темноте ошкуренные за день бревна. Витька соскочил с саней и, ломая новорожденный ледок, побежал в правление договариваться насчет дубовых пасынков. Но, кроме измученного бухгалтера, потеющего над каким-то там балансом, никого не застал. Тем более Ситникова: тот, оказывается, еще не возвращался.

«Казахстанские колхозы и совхозы далекие. Может, он и завтра не вернется…» — вспомнил Витька бабкины слова. И загорюнился.

Домой шел задумчиво, сутуло. Провалился в лужу, чертыхнулся и прямым ходом двинул в магазин, благо тот еще был открыт.

На полках по соседству с мылом, водкой и горой рыбных консервов лежали брюки, книги, резинка для трусов и обувь. Хотелось купить сапоги или ботинки, но ни тех, ни других не оказалось. Зато имелись огромные, пахнущие свежестью галоши. Якушев напялил их на валенки, притопнул так, что с полок посыпался иней, прошелся, — проскрипел по магазину и, неожиданно для себя, купил.

Покупка не радовала, а только стесняла размером и тяжестью, и он перешел на середину улицы под старую уродливую линию. Кто-то окликнул его. Витька пригляделся: Сопия! Шла наперерез, несла на плече лыжи и улыбалась.

— Здравствуй, Витя, — сказала она, протягивая руку. — А я видела, как вы мерили степь. Мы еще на ферме смеялись: разве можно ее измерить!

— Степь и на самом деле огромная, — согласился он, тоже улыбаясь. — Вот еле добираюсь до дому…

Было хорошо оттого, что она говорила на ты. Легко как-то, тепло.

Сопия стояла в лыжном костюме, но платок был вчерашний — белоснежный, пуховый. Витька помолчал, озабоченно глянул на небо — оно обволакивалось тучами, — потом опять на девушку и, пересиливая робость, спросил:

— Ты сегодня будешь в клубе?

Она чуть прихмурилась.

— По субботам я туда не хожу… — Протянула руку — До свидания, Витя, до понедельника… — Встала на лыжи, пристегнула их к ботинкам и заскользила через переулок куда-то в сторону Узенска.

Было непонятно: почему она не ходит в клуб по субботам? И куда побежала на ночь глядя? Но, значит, так нужно. Витька проводил ее взглядом, прислушался к замирающим шорохам и отправился дальше, к бабкиной избе, уже не чуя под собою ног. Сегодня, оказывается, суббота, завтра тоже пропащий день. И все же хорошо жить на свете. Хорошо!..

Уже ночью, в полудреме-полусне Витька расслышал легкое дребезжание. Оно приближалось, назойливо бередило слух. По стене избы поползло белое пятно и остановилось на печи, словно хотело отогреться. На мгновение отключились звуки и пронзительно громко вторгнулись опять, забибикав частыми гудками. «Серега!» — мелькнуло в голове. Витька вскочил, оделся кое-как и выбежал на улицу.

— Ну и здоров ты спать, — встретил его ворчанием Седов. — Почему не приезжал в лесхоз?

Видно, что с дальней дороги: лицо усталое, чуть похудевшее, глаза холодные и вроде бы голодноватые. Он стоял у машины, слушал Витькино объяснение, а сам разминался, рывком раскидывая руки. Сделал несколько глубоких приседаний, боксанул сильно и опять проворчал:

— Проспал, значит. Ну-ну…

— Да я вставал аж на самом рассвете! — обиделся Витька. — Прибежал в правление, а председатель еще раньше уехал куда-то! Насчет сена.

— Сачок ты, оказывается, — продолжал Серега. — А я еще ручался за тебя: не подведет, мол, выполнит задание. — Сделал шаг, глянул в Витькины глаза, прошептал со значением — Тут каждая минута на счету. Прозеваешь — пеняй на себя…

Добавил, вспомнив, с усмешкой:

— Вот в армии есть такая поговорка: солдат спит, а служба идет. Сачки безголовые придумали… Ты слушай, слушай, — он предупредительно поднял руку. — Не перебивай. Тебе это знать даже очень полезно. Так вот: пока сачки хитрили, хоронились в кусты, я — первый лез на самую тяжелую работу, хотя в стройбате, между прочим, не малина. Но ничего, не расклеился, даже лычку получил, потом другую. Стал командовать сам. А сачок — он как был ишаком, так и остался им до самого конца. Ему и наряды вне очереди, и гальюны чистить, а увольнительные — фиг. Дошло?

— В другой раз я буду караулить Ситникова с вечера, — отшутился Витька.

— А много у тебя других разов? А?

Якушев нахмурился.

Серега вынул из кармана папироску, чиркнул спичкой, осветил часы и, прикуривая, улыбнулся сквозь дым:

— Ладно, не переживай. Еще не все потеряно… Поехали в клуб.

Витька кашлянул в кулак, предупредил:

— Сопия сегодня не придет.

— Да-а? — Серега засмеялся и сразу же досадливо поморщился. — А я-то думал…

— Что ты думал, что? — вспыхнул Витька.

— Да так. Едем, а по полю девушка бежит на лыжах. Значит, она.

Серега задумался, покуривая. Шофер копался в моторе, то и дело пересекая мертвые, даже не похожие на электрические, полосы света.

— Вывезли пасынки? — спросил Якушев.

— Ты как ребенок. Это ведь не шутка — пасынки… В общем, завтра вывезем, а в понедельник начнем вязать. Ну как я прижал председателя?

— Здорово, — Витька понурился. Ему так сроду никого не прижать.

— И ты не робей, — подбодрил его друг, — Как вернется этот твой Ситник, скажи ему: пасынки лежат и дожидаются. Я там договорился с лесхозовским начальством.

Он отбросил окурок, опять раскинул руки и простонал:

— Эх, и выпил бы я нынче!.. А? Колюн! — Это было обращение к шоферу.

Тот сильно громыхнул капотом и подошел на цыпочках. Прошептал таинственно:

— Это можно. — И, протягивая руку, выразительно пощелкал пальцами.

Сложились на три «белоголовки». Витька знал, что водка для него хуже всякого яда, но какой-то отчаянный вихрь подхватил его, закружил, усадил в кабину «катафалки».

Тесно сжавшись в фанерной кабине, прогремели по улице села. Магазин был, конечно, на замке, но Колюн-шоферок, парень бойкий, подрулил прямо к дому продавщицы, тихо-тихо, как котенок лапкой, постучал в окно и затаенным голосом позвал:

— Алевтина Тимофе-евна… — И долго он ее так звал.

— Чаво тебе? — женским басом донеслось на улицу. Видно, продавщице надоело молчать.

— Бел-енькой…

С шумом, будто выбитая кулаком, распахнулась форточка.

— Иди отсель подобру-поздорову!

— Ну, Алевти-ина Тимофе-евна…

Друзья давились тихим хохотом, и это еще пуще подбивало шоферка. Он рыдал, просил, вымаливал, не скупился на любые обещания. А за окошком раздавался возмущенный бас:

— Да господи! Да проклятуща моя работа! Да ни дня мне покою, ни ноченьки… — И, наконец, последнее отчаянное слово: — Подавись!..

Колюн радостно протянул деньги, и через минуту из форточки одна за другой, как ракеты, высунулись три бутылки.

Тут только Витька ужаснулся предстоящему «мероприятию», однако смело привел друзей к себе, не побоялся разбудить старуху.

Пионерка лихо скатилась с печи, разожгла наготовленный на утро кизяк. Она явно радовалась гостям. Колюна она сразу признала и стала расспрашивать про таловских сельчан, а сама все суетилась у печи, готовила закуску. Время от времени поглядывала на Седова. Взгляд ее останавливался в задумчивости, словно она пыталась что-то припомнить и никак не могла. И хоть не щурила глаз, как это делал недавно Кадыр, но что-то общее было в их робком внимании. Это Витька заметил хорошо.

Вскоре бабка поставила на стол сковороду нажаренного мяса, соленую капусту, огурцы — за ними она бегала к соседям. Не забыла про красную свекличку, выжала сок для закраски бесцветной жидкости:

— Белую противно пить.

Выпили красную за успехи в труде. Витька еле осилил рюмку, кривясь и словно бы завязываясь в узел. И потом он пил немного, больше символически. Никто его за это не шпынял, только шоферок все порывался, да и тот скоро отступил, запьянев до полного безмолвия.

Серегу водка совершенно не брала, только нагревала, побуждая к разговору, задушевной беседе. Старуха тоже пила много, по-мужски и, загрустившись, говорила о себе. Она была очень одинока. На целом свете не осталось у нее родных, последнего сына отняла война.

— Чтоб ее… Чтоб ее!.. — с трудом продохнула Пионерка и, схватив стакан, налила до краев ничем не прикрашенную водку. Громко выпила.

Потом она оделась и пошла, пошатываясь, по соседям, будить их, подбивать на горькое веселье…

Витька очнулся на полу, смутно вспоминая, что кого-то целовал, кому-то плакался, клялся в бесконечной дружбе. Что-то теплое, ласковое было под рукой, он повернулся — поросенок! Пригрелись оба, а наверху на раскладушке похрапывал Седов.

Витька встал, навеки зарекаясь пить. Растолкал Серегу, и они начали искать Колюна. Нашли его закоченевшего в своей кабинке. Он, видимо, куда-то порывался ехать, может быть даже за новыми пол-литрами. Ключ зажигания был воткнут, все было приготовлено для старта.

— Ступай, отлежись в тепле, — приказал ему Серега. Помог войти в избу и взобраться на печь. Потом, скучая, сквозь зевоту, предложил Витьке — Пошли, прогуляемся по воздуху.

— Может, на Узень? — обрадовался Витька. И торопливо рассказал о недавно виденной «рыбалке». — Прямо в руки лезут. Щуки — во-о!..

Воскресенье было пасмурным, мокредным. Небо — в низких сплошных облаках, окрестности — в плотном тумане. Погода была явно не для дальних прогулок; по это для тех, у кого чистая голова. Друзья прошли по улице и свернули к Узеню, постепенно приходя в себя от тишины, спокойствия и словно бы весеннего запаха воздуха. Хотелось молчать, а если и говорить, то только о хорошем.

— Интересно, куда это она… вчера на лыжах? — тихо спросил Витька.

— Домой, куда же, — понял, о ком речь, Серега.

— А где ее дом?

Серега шел задумчиво, молчал, рассеянно поглядывая под ноги. Потом ответил:

— Кадыра помнишь? Вот там… — И неожиданно засмеялся.

— Ты чего? — взглянул на него Якушев.

— Да так. Жизнь их вспомнил. Сплошной анекдот.

— А что ты знаешь, что? — Было боязно услышать неприятное.

— Ладно, расскажу… Был когда-то Кадыр чабаном, хорошим чабаном, известным. Зарабатывал законно — видал ковры? А жил в Алексеевке, вернее, в Годырях. И вот в это время случа ем поймали городских охотников на машине. За сайгаками гнались и прихватили по пути пяток овец.

— Ну и что?

— Раскололись охотнички, сознались. У казаха, заявляют, за ящик водки променяли. А старик никогда и не пил… Ну, сам понимаешь: стали таскать его, допрашивать. А Кадыр — он чудной оказался, с гонором — взяли запил назло, по-настоящему. И когда разобрались, он уже хлебал вовсю — только дым коромыслом. И чабанить бросил, как его там ни уговаривали…

Серега выдержал паузу и продолжал:

— Не трогать бы его, и все вошло бы в норму, но тут кто-то возьми и пошути: «Не будешь работать — вышлем из колхоза, как тунеядца». Ну, тут и вовсе взбеленился старик: разорил свою избу, собрал вещички и водво рился на том развилке. На границе колхозов. Вроде на нейтральной полосе. А какая там нейтральность, когда его землянка всеми стенами упирается в колхозы… Хитрит старик, ждет, когда придут к нему поклониться, попросить прощения.

— А что Сопия?

— Она тоже оказалась с характером. Разлад на этой почве у нее вышел с родителями. Не захотела уходить из Годырей. И живет теперь там на частной квартире…

Серега замолчал. Надолго.

Витька тоже не хотел говорить, ему виделась Сопия, бегущая ночью к своим старикам. Он очень ее понимал. Даже догадывался, что она чувствовала, когда бежала одна по степи…

Узень открылся неожиданно, как и тогда, в первый раз. Но теперь он был безлюдным, тихим. Рыба, видно, или вся подохла, или вдоволь надышалась кислородом, благо прорубей на речке было множество. Темная, как по-казахски заваренный чай, вода до краев наполняла проруби и лунки, местами заливала лед — такая же гладкая, неподвижная.

Витька виновато наблюдал, как Серега нехотя бродил по льду, ногой отшвыривая проволоку, обломки черенков. Вот он нагнулся, поднял лопату, продолбил на льду прямой глубокий желоб, сомкнул им две проруби и с силой гребанул воду. Тугая темная волна с глохтом устремилась из одной проруби в другую, увлекая за собой новую порцию воды. Серега все греб и греб, словно хотел вычерпать первую прорубь, и со стороны это казалось непонятным.

Но вот по желобу сверкнула чешуя; ее словно подняло со дна: вода взмутилась, почернела еще больше. Стоп! Седов лопатой перекрыл движение и ловко выплеснул к Витькиным ногам красноглазую тонкую плотвичку. Она еле-еле трепыхнула телом и вскоре замерла.

А Серега снова греб, войдя в азарт, раскрасневшись. Запястья рук его тоже были красными и мелькали, как раскаленные головни.

Витьке хотелось попробовать тоже, но, когда Серега устал и, отдуваясь, передал ему лопату, у него ничего не получилось. Слабые гребки не отсасывали воду, и она лишь булькала, бормотала, будто насмехалась над его бессилием.

— Бросай, — сказал Серега. — Мне пора домой… Подготовиться надо к завтрашнему дню.

Витька бросил лопату и удивленно огляделся. Вокруг еле просматривались казахстанский обрывистый берег, высокий тростник на другом берегу и тонкие розги краснотала. А дальше ничего не было видно. Ползучий туман обволакивал землю, сливался со снегом, и пятачок казался одиноким-одиноким островком. И было тихо как-то по-особому: тревожно так, бесконечно заброшенно…

Шли назад, почти не разговаривая. Туман плотнел, и голоса звучали глуховато, как в лесу. Невольно старались не шуметь.

Шли, пытливо вглядываясь в короткую, какую-то муравьиную, даль. С непривычки путались масштабы. Притоптанный, примятый шар курая Витька сперва принял за верблюда и долго удивлялся такому искажению.

— Правильно идем? — спросил он робко.

Серега молча кивнул.

Друзья шагали почти рядом, но время от времени Серега пропадал, круто сворачивая в сторону. Витька испуганно замирал и только потом догадывался, что это не Серега сбился, а он сам, и спешил побыстрей к товарищу. Седов шел размеренно, спокойно. Куканчик с рыбой болтался у него под рукой, как маятник.

А туман все густел. Он уже ощущался лицом. Тонкая невидимая морось ощупывала щеки, шуршала в ушах — тихо, вкрадчиво…

По времени уже должны бы войти в Алексеевку, а ее все не было. Наткнулись на свои следы в снегу. Серега подумал, резко повернул налево.

И еще прошли, наверное, столько же. И снова наткнулись на следы. Серега закурил, подмигнул:

— Главное — не робей. — Но руки у него слегка дрожали.

Витьке тоже захотелось закурить, однако попросить постеснялся. Он стоял с растерянной улыбкой, которая казалась ему беззаботной и смелой. И вдруг ему послышалось, что его позвали. Далекий-далекий голос произнес его имя тоскливо, как вопль…

— Слыхал, Серега, слыхал?!

Седов ничего не слышал, жадно затягивался папиросой. И снова кто-то вскрикнул: «Ви-итя!» Или: «Помоги-ите!» Быстро так, отчаянно. Серега перестал курить, напрягся.

— Оттуда! Оттуда! — показал Витька. — Слышишь? «Помогите!» — И побежал на голос, испуганно всматриваясь в каждое пятно.

Седов со своим болтающимся куканчиком бежал позади.

Остановились, затаили дыхание. И опять: «Помоги-ите!» Но уже отчетливей и чуть правей. Побежали в ту сторону.

— Может, кто умирает!.. Может, Сопия… Возвращалась, а тут… Может, волки напали! — шептал, задыхаясь, Витька.

— Ерунда, — размеренно дышал Серега. — Она не будет кричать по-русски… Каждый умирает на своем языке.

Витька чуть не завяз в снегу. Дико посмотрел на друга:

— Чихать мне на твои языки, понял?! А если там — просто человек?! — И рванул дальше, сжимая заржавелый гвоздь, которым проверял когда-то бревна.

И вдруг он услышал, как позади громко захохотали. Смех был каким-то неестественным. Смеялся Серега.

— Вот дураки… — Седов держался за живот, и куканчик болтался у него промеж ног. — Да это же зайцы! Они кричат иногда от теплыни. Думают — весна.

— А если все же человек?!

— Погоди. — Серега стал догонять его. — Я же тебе точно говорю…

Выбежали на дорогу и чуть не стукнулись о телефонный столб. Серега внимательно осмотрелся, узнал дорогу, повеселел:

— Нет худа без добра.

Голос позвал дальше.

— Скорей, Серега, скорей!..

Тот остался стоять на дороге. Властно загремел:

— Вернись! Не будь дураком!

Серегин голос долго доносился из тумана, мешая вслушиваться в степь. Витька метался, задыхаясь, сжимая гвоздь, лихорадочно вышаривая глазами в серых непроглядных сумерках.

Искал он долго, но никого не нашел. Выгнал из лежки беляка, но не остановился. Только в голове мелькнула мысль, что, может быть, Серега прав. Насчет зайцев.

Голова все чаще соглашалась с Серегой, находила все новые доказательства его правоты, но в глубине, возле сердца не было похожего согласия…

Вскоре стало темно, и таинственный голос пропал. И Якушев брел по степи наугад, лишь бы не стоять Снег был неглубокий, но плотный, трудный для ходьбы, хотелось сесть, а еще лучше — повалиться спиной, раскинуть руки и вытянуть ноги. Но что-то мешало это сделать. И он брел, через силу двигая ногами, стараясь правую ставить подальше, чтобы не уйти далеко от дороги. И чтобы — честное слово! — не уйти от умершего голоса. Голос, может, умер, а человек еще жив…

Очнулся он от радостного возгласа:

— Витя!..

Уже был рассвет — густой, как молоко. И из этого рассвета вышла, проявилась тонкая, в голубом костюме Сопия. Бесшумно, как сон, подбежала на лыжах, и Витька, протягивая руки, остановил ее — живую. Уткнулся лицом в ее мокрый пуховый платок и задышал сквозь него — горячо и прерывисто:

— Я так и знал, что это ты! Так и знал… — И притих, затаил дыхание. Сквозь холодную росную влагу ему почудился давным-давно знакомый запах матери.

Сопия легонько отстранилась, сняла лыжи и теперь стояла на снегу — прямая, с чуть запрокинутой головой — и смотрела на него.

— На тебя волки нападали, волки? — тихо спросил Витька, чувствуя, как по спине пробегают мурашки.

Сопия с удивлением вскинула брови:

— Это почему ты так решил? — И зачем-то оглядела свой костюм.

— Но ведь это ты звала на помощь!

— Пойдем, Витя, — сказала она ласково, взяв его за руку. — Пойдем, а то все давно очень беспокоятся…

Он еще с минуту стоял, не в силах шевельнуться. Сопия потянула его за собой. Он подхватил ее лыжи и пошел немного боком, увлекаемый сильной и теплой рукой казашки. Сопия шла уверенно, легко, словно видела сквозь белую завесу.

Послышался слабый дребезжащий звон.

— Погоди, Сопия, погоди…

— В рельсу бьют! — объяснила она весело. — Радио не выдержало, сгорело, так навесили рельсу и бьют…

Вошли в село. Ноги, выбравшись из снега, стали заплетаться и подкашиваться. Витька остановился, придержал ее руку в своей.

— Погоди… — Посмотрел близко-близко, будто окунулся, в чистую черноту ее глаз и… оробел.

Отвернулся и побрел к правлению, вытирая глаза ладонью.

Около электростанции, окружив столб с молчащим громкоговорителем, стояла толпа людей. Среди толпы Витька разглядел и монтеров. Все смотрели на черный лоснящийся обломок рельса, который висел на столбе и громко стонал, раскачиваясь. По обломку, согнувшись, что есть силы лупил кувалдой Подгороднев Сема. Иногда с ударом высекалась искра, и тогда он менял руку и бил в другую сторону.

Якушев медленно приблизился. Люди оглянулись и оживленно задвигались. Навстречу выскочила бабка Пионерка и заругалась сквозь радостный смех:

— Вот взять ремень да по святому-то месту!..

Сема оглянулся тоже. На мгновение его носастое лицо будто озарилось изнутри, но тут же поблекло и грозно нахмурилось. Он смачно плюнул через плечо и застучал с еще большим ожесточением. Тут только Витька обнаружил, что спина у Подгороднева мокрая. Никогда еще он не видел, чтобы телогрейка пропитывалась потом. Рубаху видел, а телогрейку — нет.

Сема еще раз, так, что хряпнула кувалда, саданул по рельсу и зверем набросился на Витьку:

— Гуляешь, едри твою за ногу?! А люди из-за тебя всю ночь не спали!

— Ты не ругайся, Сема… — слабо улыбнулся Витька. — Я нечаянно…

Подгороднев отбросил кувалду, опустился на корточки под столб. Покурил этак злобко, с плевками, и, вскочив, торопливо ушел в туман.

— Он спать пошел, — перебивая друг друга, объяснили Васькины. — И мы пойдем, а завтра вколем… А тут такое было! Мы и костер жгли, и кричали. А председатель стрелял из ружья!

— Идите, ребята, отдыхайте, — сказал Витька и сам было двинулся тоже. Но пересилил себя и пошел к Ситникову.

Из приоткрытой двери радиоузла слышался горелый запах изоляции. Видно, радист добавил на ночь батарею и все спалил. «Из-за меня сгорел приемник», — догадался Якушев и прошмыгнул к председателю.

Иван Семеныч встретил его радостным возгласом, обращаясь к стоявшему у окна парторгу:

— Вида-ал? — И к Витьке, смеясь — Ну как, охотник, где же твои зайцы?

Будто облил кипятком.

— Какие зайцы?!. Кто вам наболтал?!

— Ладно, ладно, садись. А тут твой друг о тебе все справляется… Вот опять!

Задребезжал телефон. Витька поднял трубку.

— Ну как ты там? — с облегчением выкрикивал Серега. — Нормально? Я же говорил. — Он вдоволь насмеялся и весело крикнул) — Слышишь? Прислушайся: стучат топоры, звенят пилы! Это у меня тут на площадке! — Помолчал и посоветовал решительно — Ты вот иди к кому надо и — за горло. Действуй.

Витька резко повернулся к Ситникову и сел на стул, чувствуя, как подкатывает тошнота. Когда очнулся, перед ним стоял Иван Семеныч со стаканом воды, а парторг держал графин с большой позвякивающей пробкой.

Витька смущенно улыбнулся:

— Это просто так, уходился по снегу… — И озабоченно стал просить сделать доброе дело: срочно вывезти дубовые пасынки. Объяснил про экономию и про все, что узнал от Седова.

Ситников выпил из стакана воду и, усевшись за стол, подпер кулаком розовую щеку. Глаза его сделались грустными.

— А я хотел за сеном посылать. Может, повременишь?

— Да вы что? — Витька вскочил. — Каждая минута дорога!

— Пошлем все-таки за пасынками, — осторожно подал голос парторг, хмуря молодое, синещекое — от частого-бритья — лицо. — Пусть люди начинают работу сначала. Кому не хочется самое тяжелое сделать сразу!

— Тем более — у меня такой план, — напомнил Якушев.

— Тем больше — я перед тобой виноватый, — улыбнулся, разводя рукой, Ситников. — Ладно, так и быть. Завтра посылаю транспорт и людей… Тем больше — будет экономия… А еще честней сказать, — он посерьезнел, — таловцы нас перегоняют. Неохота быть последними.

На другое утро около правления фыркал новый грузовой автомобиль. У раскрытой кабины стояли Витька и большой, рукастый, в толстых ватных штанах и телогрейке завхоз.

— Прошу, товарищ инженер, — вежливо проокал он, придерживая дверцу.

Витька застеснялся:

— Да спасибо. Да я…

Завхоз не дослушал, влез в кабину сам и хлопнул себя дверцей по боку. Охая от ломоты в ногах, Якушев взобрался в кузов. Тронулись.

Туман заметно поредел, и было видно, как из черной мастерской выходили другие машины — тоже за дубом. На улице работали монтеры — перебивали забракованную трассу. Подгороднев стоял на визировке и пристально пялился вдоль изб.

На этот раз почему-то не закачивало, хотя дорога была хуже некуда. Уже давно отстала Алексеевка, потом Годыри, и встречались новые селения. Вокруг туманилась огромная равнина с редкими-редкими деревьями, да и те все больше жались к селам, словно очень боялись одиночества. Не верилось, что где-то есть леса.

Через несколько часов подъехали к заросшей кустарником балке. Кусты росли, подступали к дороге, громко царапали кузов длинными шипами. Потом замелькали осокори. Деревьев становилось все больше. Незаметно оказались в лесу среди дубов с неопавшими бурыми листьями, среди редких кривых сосенок. Шум мотора стал густым, объемным. Слышалось, как он отражался деревьями, догонял машину.

Потом все смолкло, и Витька удивился необычной тишине. В лесу, оказывается, намного тише, чем в безветренной зимней степи.

За высокой разлапистой елкой стоял и смотрел на приезжих аккуратный двухоконный домик лесника. Завхоз отправился к дому, а Витька бродил по лесосеке, спотыкаясь о разбросанные дубовые кряжи.

Все было изрыто, исхлестано следами машин и тракторов. Видно, таловцы здесь поработали на славу, выбирая дуб, какой получше.

Якушев склонялся к бревнам, пробуя содрать толстую плотную кору. Она не поддавалась. Снаружи все было красиво, хорошо, но внутри, в торцах…

Витька ковырнул сердцевину комля, и гвоздь легко подался в мертвое, растресканное тело. У некоторых бревен ядро зияло пустотой, и хотелось дунуть, как в трубу, чтобы убедиться, что дыра сквозная. Вот так пасынки!

Витька заметался по поляне, проверяя каждое бревно, и, когда распрямил спину, в глазах поплыли черные пятна. Всего лишь с десяток дубов можно было без опаски ставить в линию, но десять — это почти ничего. Значит, Серега все выбрал себе, оставив другу чуть ли не дрова!

Витька ошарашенно сел на бревно, невидящим взглядом уставясь на свалку. Подошел завхоз.

— Все, что осталось, можем забирать! — весело сказал он Витьке.

— Для опор нужен первый сорт! — протестующе воскликнул Якушев. — Понимаете, первый!

— Берем, что есть, — отмахнулся завхоз. — Какие тут сорта? Дуб он завсегда дуб.

— Но этот на пасынки не годится!

— А у вашего дружка годится, — ответил завхоз, удивленно разводя руками. — Не пойму.

— А чего понимать, чего? — подался к нему Витька, краснея и не зная, что и говорить. Если сказать, что Седов выбирал, то какие они после этого друзья? А если молчать, то завхоз еще подумает, что Серега нагружал все подряд, без разбору… И он промычал что-то невразумительное, длинное.

Надо разобраться. Хорошо, вот приехал Седов и видит груду дубовых бревен. Значит, видит он дуб и отбирает для себя, какой получше. А что было делать? Брать свою половину без сортировки? На калду какую, на кошару бы — можно, а тут электрическая линия!.. И все же так нельзя. Хотя бы признался. Хотя бы сказал, ведь друзья же. Из одной, в конце концов, организации!..

— Не возьму я этот дуб, — тихо сказал Витька, снова опускаясь на бревно. — Придется возвращаться.

— Да мы что, только зря машины срывали? И людей?! — начал заводиться завхоз.

— Вы не шумите. Бесполезно…

— Видать, без свету будем с этим верхохватом! — еще пуще разошелся, обращаясь к шоферу, завхоз. — А у таловских — вот то инженер! О колхозе думает! Старается! Чтобы как можно побыстрей и подешевше!

— Да тот товарищ родом-то из Таловки! — воскликнул длинный жилистый шофер, удивляясь завхозовой наивности. — Потому и старается!

Витька поднял голову, с недоверием глянул на шофера. Неужто правда, что Серега таловский? Всегда считал его заволжским, городским. Заволжск хоть и некрупный город, зато квартира Серегина в самом центре. Витька даже бывал у него, вернее, Серега раз приглашал, когда приехали по направлению в выходной день и в общежитие Витьку никто не устраивал. Отдельная секция. Балкон. На балконе сгорбленный старик разводил игрушку-огород. Инструмент для работы был тоже игрушечный, из магазина «Детский мир». Тут и грабельки, и лопаточка, и — чуть побольше деревенской кружки — леечка… Серега, помнится, впервые покраснел — густо-густо, до жаркой испарины. Объяснил, страдая за отца, что у того «немного не хватает». И засмеялся деланно. Но Якушев сквозь щель в двери заметил, что обнимал он отца с любовью.

Сейчас вот, вспомнив про детский огородик, Витька понял, что отец Серегин не чудил, а просто сильно тосковал человек по земле, которую когда-то бросил… Значит, это правда, что Серега деревенский. Тогда зачем молчал, что Таловка — родина?! Или, может, стеснялся? Есть — Витька знает — такие пацаны, которые стесняются идти по городу рядом с некрасивой, смешно одетой матерью-колхозницей. Гады… И Серега тогда… гад, хоть и любит свою родину-мать наедине. Вон для нее выбрал лучший дубок. А ему вот, Витьке, говорит: забирай остальное, да поскорей, шевелись…

Но зачем же так! Сказал бы прямо. Витька, может, сам бы предложил свою долю хороших пасынков. Все равно делить тут невозможно…

Подошла еще одна машина. Потом еще и еще. Вокруг Витьки и шумевшего завхоза сгрудилась толпа колхозников.

— Поворачивай, ребята, назад, — закончил завхоз увядшим голосом, чувствуя, что ни крики ни угрозы не помогут. С жалостью взглянул на бревна: — Эх, сколько добра остается! Какую экономию могли бы совершить! Поворачивай…

Вспомнив о чем-то, он зырко огляделся и, согнувшись, украдкой юркнул в лес. Вернулся скоро, в открытую неся каким-то образом срубленную елочку. Бросил ее в кузов, втиснулся в кабину и яростно хлопнул дверцей. Витька примостился рядом с елочкой. С болью подумал, что скоро Новый год…

Машина то и дело останавливалась. Завхоз высовывался из кабины и кричал встречному транспорту, чтобы поворачивали назад. И, сжимая руку в тугой кулак, — большим пальцем показывал за плечо:

— Этот приверед раздумал брать! Не понравились ему дубки! Золотые, говорит, надо!..

Витька сумрачно молчал. Думал все о Сереге Седове: вот какой оказался друг!.. А сам он тоже хорош. Тряпка. Надо было с самого начала позвонить в Заволжск, а не доверяться всяким… Вот так. А теперь, спустя неделю, попробуй позвони! И о чем говорить? Что председатель обманул? Во-первых, это не обман. Совсем другое. Во-вторых, Иван Семеныч честно объяснился, и жаловаться на него рука не подымется. К тому же, по его — Витькиной — вине колхоз несет убытки: одних машин прогоняли штук десять… Вина?.. Разве можно было поступить иначе?!

Ночью он лежал на раскладушке и затаив дыхание слушал, как за окном проходили машины, завершая порожний рейс. Не спалось. Все думалось: вот скоро развиднеется, и надо будет вставать, одеваться, что-то делать. А что именно, и не представлял…

Ровно в восемь он пришел к строительной площадке. Колхозные парни сидели рядком на ошкуренных бревнах, дымили папиросами. Ждали новой работы. Все они были сильные, кряжистые, за исключением одного, Рудика, — какого-то сплюснутого, хлипкого.

— Садись, Витюня, отдохни, — сказал он, напрягая маленькое, тусклое, еле заметное под шапкой личико.

Парни привычно хохотнули и тут же дружно понахмурились.

Вообще-то они были беззлобные ребята, и Витька среди них всегда чувствовал себя не хуже, чем среди своих монтеров. Но сегодня все переменилось. В глазах парней он заметил враждебность.

На площадке были аккуратно расстелены лежни, раскатаны одно к одному золотистые голые бревна. Парни подготовили рабочие места, притащили катанку, изогнутые ломики и ждали только пасынков, чтобы вместе с монтерами включиться в дело. И вдруг — задержка.

Едва они услышали об этом из Витькиных уст, как встали стенкой и зашумели, особенно Рудик:

— Мы токо-токо тут вработались, токо-токо разошлись, а ты нам палку втыкаешь в колесо?!

— Погоди, ребята, — пытался утихомирить их Витька. — Рудик, Гриша, Иван! Погодите…

— Ты нам прямо говори! Вон в Таловке и здесь — «почему такая разновидность? — требовал Рудик, играя топориком и наступая. Шапка падала ему на глаза, и он отбрасывал ее рывком головы.

— Да я…

— Заинтересованность у тебя в работе нижесредняя. — Вот! — догадался Рудик. И остановился, удовлетворенный. — И знаниев тоже не то, что у таловского. Потому и кобенишься, — он завихлял своим тощим задком, — я это плохо и то… Понятно, — сказал он значительным тоном и запрыгал по бревнам к правлению. За ним потянулись остальные.

Якушев поскреб затылок. Приближались монтеры, и надо было им срочно придумывать работу.

— Что делать-то? — еще издали спросили братья Васькины.

— Посидите, ребята, я подумаю.

— Чего сидеть, чего думать! — нахохлился Сема. — У тебя тут и так ни хрена не заработаешь.

— В общем, ни пасынков, ни оборудования у нас пока нету. Придется идти на внутреннюю проводку, — сказал хмуро Витька.

Васькины уронили головы, а Сема так громко харкнул за плечо, будто выплевывал челюсть. Каждый понимал, что внутрянка — это не то. И размах не тот и вообще — заработок. Поэтому, наверно, ее и оставляют на самый последний момент. Или на самую паршивую погоду.

Ребята ушли, возмущенно-громко разговаривая.

Из-за угла конторы не спеша показался Ситников. — Подал Витьке руку:

— Не понравились дубовые?

— Не годятся… — Витька тяжело вздохнул и затаил дыхание. Сейчас вот председатель спросит: „А как же у твоего дружка?“ И надо будет что-то сказать. Но председатель только посмотрел в глаза своими маленькими грустными глазами, вздохнул, как Витька, — глубоко — и медленно двинулся назад.

Витька проводил его взглядом и побрел в другую сторону, чувствуя себя несчастным человеком…

Всю неделю с утра до вечера стоял он у монтеров за спиной, угрюмо наблюдая, как они сдирают в избах старую проводку и вешают новую — по правилам. Пытался помогать, но все валилось у него из рук, так что Подгороднев не стерпел и заругался:

— Пошел бы ты, знаешь куда?.. Уо, в это самое. В правление колхоза. Организовывать.

Якушев не уходил. С ребятами все-таки было легче. Тем более, что организовывать пока нечего, а лишний раз встречаться с колхозниками не было особого желания.

Каким-то образом стало всем известно, что он не инженер, а техник. И многие удивились этому известию, особенно старухи. Они сходились где-нибудь на улице и громко обсуждали эту новость, покачивая головами. Завидев Витьку, сходились еще ближе и кричали друг дружке, как глухие:

— Помрем мы, девоньки, так и не дождамшись свету! Опять на проходимца нарвались!

Ребятишки тоже не молчали. При встрече с Витькой: задирали носы и насмешливо смотрели на него, придерживая шапки. А потом кричали в спину:

— Заячий охотник!

Их отцы и матери в глаза не насмехались, но это было еще хуже. Идешь по улице, а тебя как будто бы не видят. Даже не кивают, ждут, когда поклонишься первый. Поклонишься, пройдешь и услышишь за спиной такие примерно разговоры:

— Тот для своих старается. Для родины. А этот — вишь, бежит, как по чужой земле…

Потому и не хотелось уходить. Да, с монтерами было куда легче. К тому же хозяева теперь не донимали насчет света; они без всякого восторга следили за работой, подметали полы и только грустно сообщали, кивая в таловскую сторону: „А там уже столбы развозят“. И ворчали тихонько: „И в домах не ломают“. Они явно завидовали таловцам.

— Мы тоже идем правильно! Только с другой стороны! — утверждал Витька, хватая провод, гвозди, молоток и пытаясь забыться в работе.

— Да иди ты на самом-то деле!! — взвопил Сема, когда Витька сорвался с табуретки и упал вместе с проводом, гвоздями, молотком и огромным куском штукатурки на пол.

Якушев поднялся, потер поясницу и пошел домой, чтобы хоть по смете определить, какое будет выполнение плана к концу месяца.

Но дома — тоже хоть не приходи. Бабка Пионерка принялась допрашивать — тонко, будто следователь:

— Ты что же, с другом своим, с Сергеем, поругался?

— Не…

— Он тебя, что же, объегорил?

— Да вы, бабушка, смеетесь! — вспыхнул Витька в смятении. — Да он же друг мне! Вот… — Быстро оделся, схватил шляпу и вновь — на улицу.

Было ветрено, хмуро. Витька шел вдоль старой линии, и над ним, тоскливо посвистывая, мотались обрывки проводов. Он шел против ветра, хотя мог бы идти и в другую сторону. Какая разница, куда идти, когда нет определенной цели? Но что-то влекло именно сюда, и Витька понял: его снова тянет к монтерам.

Улица жила обычной жизнью. Из избы в избу через дорогу перебегали румяные — только что от печи — бабы. Кто за солью, кто за противнем, а кто и просто перекинуться словами. Слева звонко выстрелила дверь. Из почты выскочил радостный Сема Подгороднев и — тоже через дорогу — помчался к магазину. Увидел мастера, резко тормознул, громыхнув разбитыми сапогами. Объяснился с легким замешательством:

— Перевод подбросили, авансик! Не знаю только, что получим в подрасчет.

— Ну и что? — строго спросил Якушев. — Почему оставил рабочее место?

— Да вот, — Сема нервно гоготнул, — бежал к тебе. Отдать должок. — Важно, не спеша распахнул телогрейку, двумя пальцами ловко, в один миг вынул из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек. — Держи, начальник. Спасибочки!

Якушев непонимающе уставился на Сему.

— Да ты что? — осерчал Подгороднев, и нос его мгновенно покраснел. — Ты на самом деле думал, что я сука? Когда брал у тебя эти деньжата… Ну там, в степи!

— А-а! — вспомнил Витька. — Ну хорошо, спасибо, Сема.

Помолчали. Подгороднев грустно посмотрел на магазин и отвернулся, чувствуя, что Витька пристально разглядывает его худое, с морщинками у глаз и трагическими складками у рта, лицо.

— Вот мы. Сема, вместе уже больше недели, — начал Витька осторожно, — а я не знаю о тебе ничего. Ну, хоть, где ты родился?

Подгороднев показал искусственные зубы:

— Могу соврать, как нацарапано в паспорте. Хошь?

— Нет. Я с тобой как человек с человеком.

— Тогда хрен его знает. Может, в поезде, в дороге, а может, даже и тут, в Алексеевке… Не помню. Пришел в сознательность аж только в детколонии.

— А если и на самом деле здесь? — спросил Витька с еще большей осторожностью, уставясь в его тусклые глаза.

— Все может быть. — Сема лихо вскинул голову. — Вот как подзаложу за воротник, любое место кажется своим. Готов все обнимать и целовать!

— А в трезвом виде — все чужое? В трезвости — на все можно плевать?

— Ты это о чем?

Витька сдвинул брови:

— Я все о той пожилой женщине, у которой ты требовал пол-литра. Забыл? Ты еще вбил кол напротив ее ворот. Может, она твоя мать!

— Да ты что? — вздрогнул Подгороднев. — Ты что…

— А ты вот сходи узнай ее биографию! — сурово продолжал Якушев. — Одинокая, больная, в войну растеряла детей. Может, один из них — ты? Сходи узнай. Сема.

— Слушай, начальник. Такие шутки лучше брось!

— Вот так, Сема, — тихо сказал Витька. — Давай и в трезвости любить все кругом. А то — кто знает… — Вздохнул, обошел Подгороднева и, пересиливая ветер, зашагал по улице.

Теперь он твердо знал, куда идти. Туда, откуда ушел Подгороднев. Он встанет рядом с Васькиными и будет работать несмотря ни на что. И метаться больше не будет, Хватит.

Краем глаза посмотрел назад. Сема шел следом. Его телогрейка, распахнутая ветром, казалась крыльями большой серой птицы. И весь облик Семы был какой-то птичий — беркутиный, пронзительный.

Серега Седов всю неделю звонил, вызывал к телефону, а Витька не шел, чтобы не взорваться при свидетелях. И тогда Серега приехал сам.

„Катафалка“ глянула в окно белыми холодными глазами и забибикала призывно. В избе было тихо, тепло, пол свежевымыт. Пионерка отправилась в клуб, и Витька грустил в полумраке один, если не считать Кудесника. Сидел, не торопился выходить, ждал чего-то, упивался местью. А когда, не выдержав, оделся и выбежал на вызов, „катафалка“ неслась уже по улице, уменьшаясь белым, с траурной каймой, пятном.

Якушев стоял на дороге, тревожно представляя, как Серега подъезжает к клубу, открывает дверь, осматривается, видит Сопию и подходит к ней улыбаясь, может быть, даже с живыми цветами.

Кто-то шумно и жарко дыхнул в затылок. Витька оглянулся и отпрянул в сторону: перед ним, выскаливая пасть, стоял на дыбках Любимчик. Мерин напоролся на удила и храпел, разбрызгивая пену.

На санках, натягивая вожжи, полулежал председатель колхоза.

— Ты что, уснул?! — взгаркнул, отходя от испуга, Ситников. — Ты что, Львович? Аль задумался?

Вылез из санок, подошел, заглянул в глаза.

— Эх, да как ты убиваешься! — поразился он. — И все из-за этих проклятых дубков? — И предложил решительно — Брось, Львович! Нынче банька. Айда! Попаримся, освежимся морально и физически, а там, глядишь, и поговорим, обсудим положение. Ум хорошо, а два еще лучше…

„Сегодня суббота, — вспомнил Витька. — Сегодня в клубе Сопии не будет“. И вроде стало на душе спокойней. Послушал: не возвращается ли Серега? „Катафалки“ не было слышно.

— Банька — она лечит человека, — продолжал Ситников с улыбкой. — Вот так попаришься вдосыть, обхлещешься веничком, выпьешь холодненькой бражки — и будто внове родился: легко так станет, хорошо.

Якушев вздохнул.

— Вам можно говорить, Иван Семеныч. У вас дела идут как полагается. А вот меня, — он снизил голос до сбивчивого шепота, — кое-кто начинает презирать. Будто я тряпка и ничего не умею, будто для колхоза я чужак.

— Это у тебя от настроения, — предположил Ситников. И опять заулыбался — еще шире, чем прежде: — Веселей гляди! Дела твои только начинаются!.. Вот искупаемся, напялим свежие рубахи, за стол усядемся и — поговорим. Твои дела для меня не чужие. Кровные.

— Мне ваши — тоже…

— Вот и обсудим вдвоем, как друзья. Садись!

Витька сел в санки с одной стороны, Ситников ухнул с другой, и Любимчик за минуту доставил их к председателевой избе. Иван Семеныч обмотал вокруг лучка вожжи, разгреб солому, вынул ружье и, строго приказав-Любимчику: „Домой!“, спокойно направился к воротам. Мерин радостно фыркнул и, громыхая порожним» санками, затрусил по направлению к конюшне.

У ворот председатель задержался, оглядел улицу, приглушенно крикнул:

— Бобик! Бобик!.. — Подождал немного, послушал, засмеялся: — Вот штиляга! Опять застрял у какой-нибудь сучки.

Вошли в избу — серую снаружи, приземистую, старую. Внутри она оказалась высокой, чистой и уютной. Из прикрытой горницы слышалось детское повизгивание, смешки. Кто-то ныл протяжно:

— Ма-амка, да чего они меня за пя-атку…

— Спите, ироды! — Отворилась дверь, и на кухню вышла председательша — вялая, распаренная, с мокрыми длинными волосами.

— Как она, банька, Мотя? — весело спросил Иван Семеныч.

— Остыла, пока тебя черти носят…

Ситников довольно улыбался, кивая в сторону Матрены: мол, это она так, любя… Председательша вынесла ему свежие подштанники, рубаху, достала из печурки мыло и мочалку, из запечья — исхлестанный веник и снова ушла в горницу.

— И мне надо сменку, — вспомнил Витька. — Я сейчас, Иван Семеныч, мигом!

Председатель объяснил, что баня на задах, взял под мышку банное хозяйство и ушел, а Витька побежал к себе за сменкой и вернулся скоро, торопясь. Отыскал землянку с тонкой, похожей на кол, трубой и, согнувшись в три погибели, влез в холодный, сырой предбанник.

Темнота была полная, хоть выколи глаз. Люди будто смеялись над собой: ни удобств никаких, ни свету, будто это мелочь, ерунда, о которой не стоит беспокоиться. Якушев содрал с себя одежду, сложил ее в кучу и, радуясь предстоящему теплу, дернул разбухшую дверь.

Густой, настоянный веником жар сбил с ног, пригнул к прохладе пола, и Витька вполз в черную от копоти каменку. В седом тумане маячила белая глыба.

— Ктой-то? Ай!.. — завизжала она женским голосом, словно села на живую мышь. И ринулась в угол, к полку, закрываясь широким тазом. Из тумана таращились круглые бабьи глаза. — Ай! Карау-ул!..

Витька бросился к выходу, царапнул руками одежду и валенки и, в чем мать родила, помчался по снегу в пространство. Сердце колотилось где-то возле горла. Впереди была еще одна землянка, как две капли похожая на первую. Ориентируясь на ходу, он влетел в эту новую баню, предварительно постучав в дверь, как в кабинет к высокому начальству. «Заходи!» — привычно гаркнул председатель.

— Ты чего такой? — разглядел он Витьку сквозь густые сизые облака.

Иван Семеныч лежал на полке, в самом пекле, между каменной горой и потолком, и блаженно обхлестывался веником.

— Да так, ничего, — буркнул Витька, обливаясь горячей водой.

— Плесни-ка на камушки, — попросил Ситников.

Якушев плеснул. Камни будто взорвались острым пронзительным паром. Иван Семеныч сладко крякнул, хлестнул себя по багровым шрамам.

— Хорошо-о… Поддай-кось еще!

Якушев мылся на полу, плескался в камни…

Одевались молча, не спеша, насквозь пронизанные теплом и благодатью. Витька долго не мог разобраться в белье, ощупывал и не признавал. Трусы были огромной величины. Он подошел к тускло светящемуся выходу и, к ужасу своему, вдруг обнаружил, что это не трусы, а панталоны желтого, в полоску, цвета. Быстро ощупав остальное, учуял платье, толстые чулки… Валенки оказались своими. Он сунул ноги в знакомый уют и уныло согнулся на скамейке.

— Ты чего?

Витька рассказал о происшествии. Председатель опустился на карачки и зашелся частым кряхтением. Потом не выдержал, выбежал наружу и огласил зады здоровым мужицким хохотом.

— Что делать, Иван Семеныч? — простонал из предбанника Якушев.

Ситников немного отдышался, собрал под руку женскую одежду и пошел к соседней бане. Выручать. Витька, чтобы не простыть, сидел в каменке, с нетерпением дожидаясь исхода.

Минуты шли гнетуще медленно, и наконец Иван Семеныч прогудел:

— Вылазь…

По пути к избе он успокаивал:

— Все будет между нами троими, не бойся.

Тихонько, на цыпочках, вошли в избу. Ситников прихватил из сеней молочную флягу, которая тут же, на глазах стала покрываться испариной. Откинул защелку. Из горловины, вырывая крышку, выметнулась буйная хмельная пена. И потом она долго потрескивала лопающимися пузырьками. В тишине казалось, что где-то далеко идет мелкий ровный дождь.

Брага была вкусная, душистая, не хуже городского пива. Витька высадил большую кружку и сидел за столом разомлевший, с довольной улыбкой.

— Завтра ты, Львович, отдыхай, — посоветовал Иван Семеныч, тоже улыбаясь, медленно потягивая брагу. — На охоту сходи, на зайцев… Набирайся бодрости, а в понедельник звони к себе в контору. — Плутоватое лицо его сделалось скорбным. — Да, звони, говори все, как есть. Чего уж тут… Пусть знают… Насчет того, что я тебя подвел. — Похлопал ресничками, — Авось, твои поднажмут на завод, и еще успеешь до Нового года…

Витька преданно смотрел ему в глаза:

— Спасибо, Иван Семеныч…

Ситников снял с гвоздя и протянул ружье с обглоданным, искусанным прикладом.

— Могу завтра подвезти к Большому лиману. Мне так и так надо будет в ту сторону.

— В ту сторону? — обрадовался Витька, сжимая ружье. Оно приятно холодило руки, делало их тяжелее и крепче. — Загляните, пожалуйста, к Кадыру, поговорите с ним по-человечески! Как со мной. Пусть старик вернется в колхоз!.. А я… спасибо… Я пешком, чего там.

— Сходи пешком, — кивнул Иван Семеныч. — Вижу настоящего охотника.

Он подошел к вешалке и выгреб из кармана полушубка с десяток патронов. Среди них и парочку с «жаканами».

— Это на всякий случай. А вдруг — волк, — сказал председатель.

У Якушева знобко колыхнулось сердце. Он еще ни разу не стрелял из охотничьих ружей — все больше из детских, духовых, ненастоящих, сбивающих маленькими глупыми пульками близкие — достать рукой — мишеньки. А тут вот сразу тяжелая двустволка, десять патронов, и среди них — заряженные здоровенными пулями…

Успокоенный, сильный, приятно хмельной, Витька шел по улице к бабкиной избе. Ночной ветер оглаживал лицо, насвистывал в стволы ружья, как будто за плечом стоял невидимый судья по волейболу и давал судейские свистки. И припомнилось: техникум, спортивная площадка и куча зрителей, среди которых он, Витька Якушев. Он стоял впереди и кричал громче всех, размахивал руками, а у сетки метался взопревший Серега и с силой посылал удары. Еще, еще один! Се-ре-га!..

И закрутились, как в кино, воспоминания: Овражная улица, домишко, мать родная, пьяница-отчим, потом — техникум, Серега-друг, потом — Заволжск, контора Сельэлектростроя, и вот — эти дни, вторая неделя. Завтра еще один день холостой, а послезавтра — начнется, начнется, начнется…

Позади знакомо громыхнуло, высветило блеклыми лучами дорогу, залило Витьку будто известкой и резко накрыло теменью. Из кабинки вылез Серега Седов, подошел, обхватил, как клещами, руку:

— Я тебя ищу. Поговорить надо. — Отвел Витьку подальше от машины, словно боясь, что их подслушают, строго глянул в глаза: — Почему отказываешься от пасынков? — И торжественным шепотом: — Бурмашина пришла! Я уже завтра ставлю опоры.

— Причину знаешь, — зло ответил Витька, уставясь в его обветренное лицо. Оно казалось отчужденно-новым. Незнакомо бегали глаза. И весь он будто похудел и посутулел. Но шапка по-прежнему сидела набекрень, чернея четкой вмятиной от звездочки.

— С ружьишком ходишь, а дела забросил. Та-ак… — соображал Серега. — Это какая же причина?

— Не притворяйся. В понедельник я звоню в Заволжск и все рассказываю.

— Что «все»? — Седов насторожился.

— Всю правду. Что приехал на объект, а строить нельзя, пасынков нету. Что на твою помощь понадеялся, а ты…

— Ну-ну, — подталкивал Седов. — Что я?

— Что ты выбрал самый лучший дуб, а мне оставил одно барахло! — бросил прямо в лицо ему Витька. — Чего смотришь?

— Хорошо. — Серега усмехнулся. — Еще заяви, что ты дурак. Что в мастера ты не годишься и что твое дело — подшивать бумажки… — Вот что, Витя, — он вновь понизил голос. — Тебе, я вижу, не нравится работать, так и скажи. А мне тут раздолье: сам себе хозяин, отличный оклад, полевые, премии, квартирные…

— Квартирные! — подскочил Витька и зашептал в лицо, стараясь уязвить: — Ты что же, боялся лишиться квартирных, когда скрывал, что Таловка — твой дом родной?!

Серега хрипло засмеялся:

— Угадал… Ну прямо точка в точку.

— Тогда зачем же скрывал? И это от меня! — простонал Якушев. — Говори, Серега!

Седов закурил, пригляделся к часам. Крикнул, обернувшись в темноту:

— Погодите, я скоро! — Затянулся, раздаваясь вширь, и шумно выдохнул: — Ты, Витя, врешь. Я это не скрывал. Я просто об этом не распространялся. А зачем? Во-первых, там не дом мой, а место рождения. Разница. Ну, жил немного, а потом мы переехали в Заволжск. Тебе известно. Во-вторых, — он сдвинул брови и голос его посуровел, — нас не в гости прислали. На объекты. Вкалывать. На полную железку!..

— Не надо, Серега, — попросил Витька. — Для чего ты притворяешься бесчувственным? У тебя ведь тоже сердце есть, я знаю. Лучше скажи прямо, что Таловка — твоя родина и что ты хотел для нее, как для матери… Сказал бы сразу, Серега! Я сам с великой радостью предложил бы тебе свою долю хорошего дуба! Не в орлянку же нам с тобой бросаться…

— Говорю тебе прямо: я не выбирал, — раздельно, будто диктуя, сказал Седов. — Это чтобы я тебя подвел? Нет. Своих я никогда не продаю, запомни…

Витька все смотрел на Серегу, будто выискивал на его лице прежние, дорогие признаки. Не находил. Все было действительно чужое, как будто Серега подменил лицо. Особенно глаза. Они блестели под светлыми бровями маслено и лживо.

— Ну чего уставил зенки? Честно говорю. Я только глянул на тот дуб — и назад. А нагружали колхозники. И как они там брали — знать не знаю.

Витька смотрел на него, напрягаясь, чтобы не моргнуть.

— Может, и выбирали, — с неохотой выдавил Седов. — По праву первых…

— Нет! — вскричал Витька. И стал объяснять: — Они бы втихаря не выбирали! Они бы по-хорошему, по-человечески договорились, кому достанется нормальный дуб! В орлянку, что ли, бросили б, и то… — Помолчал и добавил грустно: — Нет, Серега, не ври. У тебя не выходит. Глаза выдают. Глаза выдают, — понятно?

Седов отвернулся, засосал папиросу.

— Ладно, — Витька вздохнул. — Пускай… За то, что ты поступил со мной так ради своих, я тебя прощаю. Чего уж тут… Только вот что… разреши сказать начальнику всю правду. Ну, про то, что пасынков там была половина, а остальное — дерьмо. Что пасынки взял ты… с моего согласия, и я вот остался без работы.

— Нет, — с непонятным спокойствием ответил Серега. — Это будет неправда. А правда такая: ты не хочешь работать. Колхозники сами набиваются на тот дуб, просят, а ты… Ты думал — что? — Он приблизился так, что было видно, как дрожат его чуть вспухшие от усталости веки. — Ты думал, на объекте санаторий? Тут жизнь — суровая, без жалости! И она, как в цирке, говорит: слабовольных прошу удалиться… Ну, беги тогда, просись снова в контору. Не хочешь?.. Тогда действуй, пока тебя не выгнали. Забирай свою долю и вяжи. Пасынки нормальные. Для сельской местности сойдут.

— Те, что остались, — гнилье.

— Гнилье-е? — протянул Серега. И угрожающе зашептал: — Да ты что об этом трезвонишь на каждом перекрестке?! Сельэлектро позоришь! Своих! — И предложил, усмехаясь: — А ты возьми шило и проткни, как тебя учили в техникуме. Покажи мне степень загнивания.

— Внутренняя гниль…

— О такой не знаю. Не проходил. И тебе об этом не известно. А может, пасынки от этого прочней! Вспомни сопромат. Сопротивление трубки на изгиб.

— Вот как! — хмыкнул Витька. — Между прочим, у тебя по сопромату была тройка… Да и у меня. Самый тяжелый предмет… А мы лучше — вот что! — давай отволокем дубок в Заволжск на экспертизу!

Серега засмеялся:

— Ну и предложи-ил… Тут каждая минута на счету, а он — волокиту устраивать… Бери что лежит, не хлопай ушами. И не настраивай против себя колхозников. Докажешь, что ты сильный и способный мастер — и дорога для тебя открыта. Столбовая!

Помолчал немного и продолжил:

— Не будь только трусом-перестраховщиком. Внутренняя прелость — это прелесть, можно сказать. — И снова засмеялся.

Витька тронул его за руку:

— Тогда давай проверим так. Вот скажи мне, как другу, Серега, скажи: взял бы ты для Таловки, для родины своей, такой дуб или не взял бы?

Седов хмуро смотрел в сторону. Молчал.

— Вот видишь, Серега. — Витька вздохнул с каким-то облегчением. — У тебя тут родина, а у меня что? Тыл врага?!

— Сравнил… — Седов кинул под ноги окурок, пристукнул сапогом так, что выметнулись искры.

Стояла тишина. В отдалении чуть слышно бормотал, будто всхлипывал, дряхлый грузовик. А еще дальше, может на том конце села, смутно угадывалась девичья песня.

Седов угрюмо глянул вдоль улицы, с неподдельной завистью заметил:

— А у тебя тут такие условия! Линия вон стоит, ломать ее можно и процентовать, как вынужденный демонтаж.

Витька вдруг представил, как легко сломать старые, «по всем правилам» подгнившие столбы. Упереть рогачами повыше да поднажать — за час можно управиться. А потом составить акт и запроцентовать как демонтаж низковольтной линии. Демонтаж равнозначен половине монтажа, и колхоз перечислит конторе немалые деньги… Спрашивается — за что, за какую такую работу? Тут что-то не так. Очень легко. А раз легко, значит, и нечестно…

— Ты, Серега, лучше уезжай. Тебе завтра рано подыматься.

— Вот ты, оказывается, какой друг, — тихо и грустно промолвил Седов. И еще тише, как бы для себя — А я еще за него ручался головой… — И, резко отвернувшись, пошел к поджидавшей его «катафалке».

— Зачем тебе нужно, чтобы я был гадом?! — давно вертелся на языке этот вопрос.

Седов не ответил.

Грузовик включил фары, ослепил Витьку и шумно проскочил мимо. В кабинке — Витька успел разглядеть — сидела Сопия…

Воскресенье просыпалось медленно, тягуче, как до смерти заработавшийся человек. Витька лежал на раскладушке, дожидаясь утра, чтобы уйти куда-нибудь подальше в степь, развеяться. После разговора с Серегой он никак не мог уснуть, чувствовал себя хуже, чем до бани…

Едва дождавшись рассвета, он оделся, взял ружье и осторожно, чтобы не разбудить старуху, вышел из избы.

Пройдя по безлюдной сумрачной улице, он свернул в степь и побрел по какому-то уже припорошенному, может быть старому, заячьему следу. Попадались и другие следы, более свежие, но он решил не сходить с этого первого, так и двигался, время от времени погружаясь в глубокие, все еще ночные, раздумья.

Всякий раз, когда он выходил из забытья, степь становилась все светлей и раздольней. И вот она распахнулась во все стороны, сверкающая, чистая.

Строчки следов смутно темнели то там, то тут; изредка совсем неожиданно выскакивали из своих только что выкопанных лёжек зайцы. И, загораясь охотничьим азартом, Витька пристально оглядывал снежные волны, чтобы приметить затаившегося беляка. Чувствовал: вот-вот кончится след, и, значит, где-то тут, близко, прячется «его» заяц.

Впереди, метрах в пятидесяти, снег был тронут легкой желтизной и несколько взбугрен. Витька осторожно взвел курки. И вот ему показалось: шелохнулось и приподнялось чуткое заячье ухо, высунулся из-за снежного комка, глянул черный, выпуклый — скорее любопытный, чем испуганный, — заячий глаз.

«Стреляй!» — приказал себе Якушев. И снова услыхал, вернее, вспомнил тот, короткий, неизвестно с какой стороны, вскрик, похожий на человеческое «Помогите!..»

Но вспомнился и Серега, его полупрезрительный взгляд. Руки у Якушева враз окрепли, ружье перестало трепетать, однако душа продолжала спорить: как же можно убивать неподвижного зайца?!.

— Эй! — гаркнул Витька на ушастого, и тот, с шумом выметнувшись из укрытия, помчался, подпрыгивая, в степь.

Витька весело бабахнул ему вдогонку, потом еще раз, из второго ствола, но это уже было что-то вроде салюта. Заяц уходил живым и невредимым, петляя вдали, запутывая след для новой лежки.

Назад к Алексеевке Витька шел возбужденный, почти довольный собой — редко с ним так бывало. Что бы ни сказал Серега про его «охоту», какие бы слова ни применил — это для него теперь не имело значения. Он верил себе, своим поступкам. И только войдя в село с ружьем за спиной, но с голыми руками, почувствовал некоторое стеснение. Пацанята, завидев его, кричали пуще прежнего:

— Заячий охотник! — Однако это уже не казалось ему обидным.

Он увидел ехавшего на санках председателя и пошел ему навстречу. Иван Семеныч смотрел улыбаясь. Его Бобик — крупный серый пес — заметался вокруг Витьки, обнюхивая грубо, будто кусая.

Ситников остановил лошадь.

— Что так рано, Львович?

— Наохотился досыта. — Хотел Витька соврать, что убил огромного зайца, вот только не нашел его в камышах, — но не соврал. Признался во всем.

— Правильно, — вдруг одобрил Ситников. И, улыбнувшись, тоже признался: — Я и сам не любитель убивать. Ружьишко больше так — чтобы волки боялись.

Витька горячо поблагодарил, передал ему ружье, патроны и стреляные гильзы и бодрым шагом двинул к себе на квартиру.

На следующий день был заказан разговор с Заволжском. Сказали «посидеть», и Якушев стоял у телефона, чтобы тут же схватить трубку и, не теряя ни секунды, поведать начальнику о своих делах.

Народу в это утро было больше обычного. Люди приносили в председательский закуток запахи солярки, шерсти, молока, занимали все свободное пространство от двери до окна, сидели и на корточках на полу, усиленно окуриваясь дымом. Нагустили так, что дальше некуда. Посмеивались, перекидывались шутками.

Рукастый завхоз подчеркнуто громко стал обсуждать дела в соседней Таловке. Серега для него был чуть не героем.

А один щуплый мужичонка, вроде бы тот, что долбил когда-то проруби, перехватил у него тему и стал рассказывать, крича на всю контору:

— Еду вчерась к шуряку, гляжу: еще только на задах копаются! Три столба поставили, сам видел! Потом выпили мы с шуряком, поговорили, еду назад — батюшки-светы! — аж на три линии, ко всем бригадам навтыкали огромных крестов! Кра-асиво!

«Выпил, небось, много», — хотел съязвить Витька, но сдержался. Мужики, наверно, только и ждут, как бы сцепиться с ним, полаяться. На фоне Серегиных дел его дела были очень уж мелкими…

Зазвонил телефон, Витька вздрогнул. Незаметно вынул из кармана приготовленную загодя шпаргалку и, упрятав ее в ладонь, закричал что есть духу:

— Алё, алё! Викентий Поликарпыч!

И не стало жаркого закутка, ни людей, которые умолкли, ни председателя, который на цыпочках подкрался с тылу и пристально вслушивался в разговор. Не было никого, только Витька да его начальник, связанные трехсоткилометровым проводом. Горячие Витькины слова превращались в электрические токи и в тысячную долю секунды достигали Заволжска. Обратно токи проходили хуже. Слова начальника были еле слышимы.

— Ты потише, — бормотал начальник.

— А вы, пожалуйста, погромче! — кричал Витька. — Помогите, говорю, насчет пасынков!.. А? Тут такое у меня положение… — И, забыв про шпаргалку, стал говорить издалека, чтобы потом логично перейти к истории с дубом.

Но логики не получилось. Начальник за нехваткой времени заторопил:

— Ты конкретней. Как у тебя с планом?

Якушев печально рассказал: за десять рабочих дней план выполнен процента только на три.

— Но желание у заказчика огромное! — кричал он, косясь на председателя. — И почти всё у него теперь есть, кроме этих проклятых пасынков!

Викентий Поликарпыч будто отключился, и телефонистки на станциях забеспокоились: «Говорите? Говорите?»

— Говорим! — рявкнул Витька, и они притихли.

Он видел думающего начальника, обросшего от вечных забот и неприятностей, беспрерывно курящего сигарету, воткнутую в желтый мундштучок.

Наконец послышался хруст, будто там, на том конце провода, глодали что-то твердое, как кость.

— Поразил ты меня, Якушев, поразил. Как же так? У Седова дуб хороший, у тебя плохой. В одном месте лежали, в одной куче!

Якушев молчал.

— Тебе Седов помогает?

— А то как же, — нахмурился Витька. — Советами. Только я его не слушаю, потому что у меня тоже есть голова. — Помедлил и добавил тихо: — И сердце…

— Седов способный, сильный, умный мастер. Ты к нему прислушивайся. Как у него дела?.. Уже ставит опоры?! Вот видишь! — Викентий Поликарпыч громко, так, что было слышно за триста километров, вздохнул: — Что же мне с тобой делать, Якушев?

— Помогите…

— Ты вот что, — от окрепшего, решительного голоса начальника зазвенела мембрана, — срочно поезжай в Узенск, в райисполком. Там дадут тебе бумажку на завод ЖБИ. Слышишь?.. У них там заготовлены пасынки для собственных нужд. Но с их договором придется подождать: людей нет, людей. Вот где они у меня сидят! Так что забирай, что там успели наготовить, и давай, давай, нажимай!..

Разговор был окончен. Витька весело крутнулся на ноге и, столкнувшись с Ситниковым, чуть не упал. Семеныч ловко подхватил его рукой и радостно крикнул в коридор:

— Машину!

И сразу загудела колхозная контора, захлопали двери, кто-то крикнул дальше, по цепочке. Прошла минута-две, и к окну, по-звериному фыркая мотором, подлетел грузовой автомобиль.

— Дуйте! — оживленно сказал председатель завхозу. — Куйте железо, пока горячо! Сегодня же вывезем, а завтра с утра начнем делать столбы. Начнем, Львович? — Он заглянул в Витькины глаза.

— Начнем! — засмеялся Якушев счастливо…

И опять была дорога, такая, как и неделю тому назад. Но в другую сторону. И ехали стремительней, как пожарники.

Уже скрылась за спиной Кадырова изба, а до Узенска было еще километров сорок. Вокруг расстилалась пестрая равнина с черными пятнами вылезших из-под снега пластов пахоты. Машина с треском припечатывала рытвины. Снеговая мутная каша выплескивалась из-под колес, как от взрыва подложенных мин. Скорей бы, скорей!

В одном месте на полном ходу ухнули в большую водоямину. От удара соскочила шляпа и, взметнувшись, полетела в степь. Витька только проводил ее глазами, отвернулся и поднял воротник. В райцентре магазинов много…

Окраины Узенска состояли большей частью из саманных домишек. Зато в центре, вокруг площади возвышались дома из красного, обитого еще в гражданскую войну, кирпича. Сердцевина Узенска называлась «городом», и народ здесь ходил толпами.

По узкому тротуару не спеша прогуливалась молодежь. Около будки с вывеской «Шашлычная» стояли кучкой молодые люди с открытыми ветру головами. Один из модных лохматых парней, видно, принял Витьку за своего и радостно окликнул:

— Альбе р!

Витька оскорбился и нахмурился.

Около райисполкома остановились. Из кабины выбрался завхоз, посмотрел на Витьку с теплотой:

— Может, прямо на завод?

— Бумажку надо, — напомнил Витька.

— Волокита, — отмахнулся завхоз и, втягивая голову, двинулся к зданию напротив, в «Гастроном».

Витька тоже пошел, из любопытства.

Завхоз любовно покосил глазами на высокую, стройную, нарядную, в синей пластмассовой косыночке бутылку, прошептал очарованно:

— Сильнее зверя нету. Куда твоя бумажка! — Это оказался «КВ» — «Коньяк выдержанный». — Конский возбудитель! — хохотнул рукастый, доставая деньги. — Добавляй…

Купил, спрятал бутылку за пазуху и побежал к машине. Потом обернулся, словно чего позабыл, удивленно спросил про шляпу. Не дослушав объяснений, предложил свое место в кабине.

— Спасибо… Мне не холодно, — улыбнулся Витька. — Вот получим пасынки, я тогда новую шляпу куплю. И ботинки…

Завод железобетонных изделий оказался заводишком с громыхающей мешалкой на высоком шатком постаменте. Машина осторожно пробралась сквозь горы песка, щебенки, арматурного железа и остановилась возле длинного сарая.

— Ты посиди, я сам договорюсь, — шепнул завхоз, заговорщицки подмигивая. И скрылся в широких темных воротах.

Время шло. Витька с интересом наблюдал, как два здоровых, в робах, мужика подогнали под бункер вагонетку, дождались затишья наверху и отвернули забрызганные лица. И тотчас с ворчливым бормотанием ухнула вниз тяжелая серо-зеленая лава и, поколыхавшись в вагонетке, запенилась цементным молочком.

Еще не увезли приготовленный замес, а уже по наклонному подъему со скрипом-скрежетом взобрался ковш и опрокинул в мешалку новую порцию щебня, песка и цемента. И снова загромыхало наверху, и опять задрожали стояки нервной прерывистой трясучкой.

Якушев спрыгнул с машины и осторожно заглянул в сарай. В полусумрачной пустоте летали воробьи, словно здесь был склад зерна. Но, кроме бетонных балок, перемычек и плит, уложенных в аккуратные штабеля, тут ничего не хранилось. В другом конце сарая Витька разглядел высокий штабель пасынков и направился к ним с замиранием сердца. Вдоль пути с одной стороны валялись грязные доски, рифленка, катанка, а с другой — спокойно вызревала в опалубках, похожих на длинные кормушки для скота, темно-серая мокрая масса. Она твердела, срасталась с арматурой, светлела, превращалась в железобетон. Наступит день, и пасынки созреют. И если кто захочет их испытать, ударит, скажем, чем-нибудь железным, они ответят звоном и искрой. И не согнуть их, не переломить. Железные невидимые жилы будут стоном стонать под бетонной рубашкой, но не порвутся, не подведут…

В цехе было тихо и безлюдно. Народ куда-то подевался, побросав молотки и лопаты. Даже не работала мешалка, словно отключилось электричество. Витька подошел к готовым пасынкам, потрогал их гладкие бока. Оглядел торцы. Чуть скошенные для прочности и красоты, они сливались в отвесную узорчатую стену.

Каждый пасынок был обложен соломой, словно хрупкая ценная вещь. Витька подсчитал и обрадовался: двести штук! Даже больше, чем надо! Полюбовался красивой укладкой и пошел к другому выходу с маленькой бытовкой около ворот.

Как раз в это время из бытовки вышли те два измазанных мужика и еще два — чуть почище. За ними семенил молоденький бойкий паренек, жующий что-то на ходу, и, наконец, завхоз. Все были уже навеселе.

— Голова — что пушок, а в ногах будто гири! — восхищенно объяснялись первые.

Вторая парочка приплясывала и норовила запеть. А паренек, в такой же робе, только очень чистой, и при галстуке, оживленно размахивал рукой. Он подбежал к Витьке и развязно, как со старым знакомым, поздоровался:

— Привет, корешок! — Пояснил завхозу: — Люблю сельхозэлектровцев. Наши. Строители! — Повернулся к Витьке, обдал его духом коньяка: — И колхозы люблю, особенно эту… Александровку!

Витька заикнулся насчет пасынков, и паренек, который, видно, был тут главный, не дал ему договорить:

— Бери! — Казалось, поднеси ему еще, и он подарит собственную душу.

Всей группой подошли к укладке. Завхоз тоже залюбовался пасынками, а Витька, вспомнив вдруг про технологию стройматериалов, решил повыпытать некоторые сведения.

— Из какой они марки цемента? — спросил он у парнишки.

— Делаем на совесть. Из портланда аж пятьсот!

Завхоз с уважением прислушивался к разговору, ласково поглаживая пасынки. Лицо его пылало, улыбалось. Так и было написано от щеки до щеки: «С бутылкой — оно проще и надежней. Давно проверенная в жизни вещь…»

— Сам идет! — крикнул кто-то приглушенным голосом. И сразу послышался грохот бетономешалки, застучали молотки, затрещали огни электросварки, и вообще — наступила работа.

С того конца, откуда пришел Витька, приближался суровый старикан в очках на тонком блестящем носу и в длиннополом пальто с болтающимися пуговицами. Развязный паренек куда-то испарился.

— Кто такие? — хмуро поинтересовался старикан и, узнав, кто они и зачем приехали, отрезал: — Ничего не знаю. Приезжайте после Нового года.

Оказывается, он был наиглавнейшим, а тот парнишка — только бригадиром. Может быть, тоже только из техникума…

Завхоз помрачнел и отошел в сторонку. Витька выступил вперед и передал свой разговор с Викентием Поликарпычем. Очки у старикана поползли наверх. И весь он выпрямился.

— Как так задерживается наш договор?! Не слыхал.

— На немного, на какой-нибудь месяц, — успокоил его Витька. — Вот закончим в Алексеевке и в Таловке и — сразу к вам.

Старик мотнул головой в сторону мешалки:

— Слышите, как воют моторы? Току не хватает, провода плохие, линии — сопля на сопле… Иначе говоря: нет-нет, ничего не знаю. Несите письменное распоряжение.

Витька с выражением взглянул на завхоза и двинулся к выходу…

Он вернулся через час, вспотев от близкого знакомства с местной властью, которая тоже, как и старикан, сперва ничего не хотела знать, а потом узнала и дала распоряжение на вывозку. Около завода, теснясь, уже стояли все колхозные машины. Витька радостно вбежал в сарай и победно замахал бумажкой. Старик как-то нехотя взглянул на документ и затравленно махнул рукой:

— Забирайте все к чертовой матери! — И хотел уходить. Но Витька загородил ему дорогу и попросил дать точные сведения о пасынках.

— Неделю, как вынули из опалубки, — сухо сообщил старик и удалился.

Витька минуту стоял, не в силах шевельнуться.

— Ты чего? — испугался завхоз, подбегая.

Шепотом, как большую тайну, Витька рассказал ему о производстве пасынков. В опалубке они должны лежать пять суток. А полный срок твердения — 28 дней.

— Они еще не дошли. Понимаете?

— Дома дойдут, — спокойно ответил завхоз. И крикнул, обращаясь к колхозникам: — Налетай, ребята, нагружай!

Якушев раскинул руки, уперся в штабель узкой спиной.

— Не дам!

Лицо у завхоза сделалось бледным. Потом оно вновь загорелось — кроваво и яростно:

— Да ты что — измываться?!.

— Тревожить не дам, хоть убейте.

— Ах, ты… — взгремел рукастый матом, растерянно оглядывая колхозников. И зловеще протянул: — Ла-ад-но… Поворачивай, ребята, назад. Будете свидетелями. — На его лице было написано: «Все, паразит. Теперь лучше не вертайся в Алексеевку».

Нервно, надрывно загудели машины, одна за другой выбираясь с территории завода. Витька попросил шофера сделать остановку возле почты. Надо было срочно позвонить в Заволжск, рассказать о таком положении.

На этот раз соединили быстро. Якушев стоял в переговорной будке и что есть силы кричал, закрывая глаза от напряжения:

— Не могу я их трогать раньше времени! Можно нарушить их внутреннюю силу!

Викентий Поликарпыч долго молчал, хрустел мундштуком.

— Мы вот что, — наконец произнес он гробовым голосом. — Мы тут подумали и решили увеличить нагрузку на мастеров. Объект твой небольшой. Передай-ка его Седову, а сам возвращайся в Заволжск.

Будто кто дернул за сердце, да так и повис на нем. Было больно и жутко, как ночью, когда снится, что ты умираешь. Якушев рванулся, заорал:

— Да вы что, Викентий Поликарпыч?! Да как я могу?.. — И прижался губами к трубке. — Я лучше — слышите? — я лучше в монтеры уйду, чем назад.

— Это твое личное дело…

К машине возвращался сутуло и медленно. Молчаливый жилистый шофер пожалел его и тихо, как больному, предложил:

— Сел бы ты лучше в кабинку-то.

Завхоз промолчал, только зло вскосился на шофера. Витька вспомнил про шляпу, оглядел тоскливыми глазами улицу и пошел в промтоварный магазин. Но шляпы он там не купил, а выбрал шапку, телогрейку и рабочие рукавицы.

Шапка была грубая, с длинной тесьмой. Машина шла с превышением скорости, и тесемки мотались на ветру, хлопали, как маленькие кнутики…

Когда приехали в Алексеевку, уже стемнело. Около правления чернела «катафалка». За окном в коридоре угадывался Серега Седов. Он стоял перед сидевшими на лавочке монтерами и что-то говорил, кулаком отбивая слова.

Протопал, врываясь в правление, завхоз. Витька двинулся тоже, стараясь держаться как можно уверенней. Трудно было войти как ни в чем не бывало, положить на лавочку рабочую одежду и посмотреть в Серегины глаза…

— Витя!

Он оглянулся и замер: со стороны лесосклада бежала Сопия, укутанная в платок и телогрейку. Остановилась близко:

— Ты почему от всего отказываешься? Почему боишься?!

Она уже знала. Наверно, ей сказал Серега. А тому, наверно, позвонил начальник.

— Тут такое, понимаешь, положение… — начал Витька и запнулся. — Трудно это как-то объяснять…

Ее черные волосы выбивались ветром из-под платка и хлестали по глазам, но она смотрела не моргая:

— А мы еще радовались: сегодня будем столбы делать. Много-много столбов. Даже мой отец приехал на подмогу!

Витька вздрогнул, понимая, как ей важно про отца. Вгляделся туда, откуда она выбежала. У штабеля бревен стоял старик Кадыр, держал в руке маленький топорик.

— Эх, ты-ы… — протянула она отрешенно. Рванулась и побежала, пронизывая ветер, к «катафалке».

Витька постоял еще, посмотрел и побрел, сутулясь, в правление колхоза.

В коридоре, как и утром, толпились колхозники, слушали надсадный крик за председательской дверью. Надрывался завхоз. Стараясь быть спокойным, Якушев приблизился к монтерам. Они уступили ему краешек скамейки. Он аккуратно положил одежду и, резко повернувшись, взглянул на Седова.

— Мне все известно, — сказал Серега, делая нажим на слове «все». Его белесые брови были насуплены. — Я говорил, что так получится. Предупреждал. Теперь ты и себя уделал и других.

— Никого я не уделывал…

Конечно, — Седов усмехнулся, — работягой спокойней. Отработал свое — и посапывай. А про других ты подумал?

— А что я тебе сделал? — тихо спросил Витька, стискивая недоразвитые кулаки.

Седов метнул глазами в сторону колхозников и посмотрел на ребят:

— Он еще спрашивает! Напоганил тут, а мне все начинать сначала. И план мой теперь может погореть. Ну, и премия, конечно. Все мы люди.

Якушев молчал, стараясь не взорваться. Так и хотелось крикнуть: «Не ври! Чего притворяешься! Теперь ты без трех минут прораб! Вон глаза-то — выдают, играют!»

— Но ничего, — Серега вздохнул. — Теперь хоть ребята заработают. — Он пригнулся, заглянул им в глаза: — Ну как, постараемся к Новому году?

— Давай команду, а там видно будет, — пробурчал Подгороднев.

— Смотря какую команду, — поправил Витька.

Серега сделал шаг вперед, и его брови еще больше просветлели. Он с минуту испытывал Витьку, глядя на него пронзительно и злобно, сквозь прищур. Витька смотрел тоже с напряжением. В коридоре стояла тишина.

Седов не выдержал и рассмеялся:

— Ну и фру-укт… — И наставительно: — Команда будет такая. Завтра вывозим железобетон, а послезавтра вяжем опоры. Дошло? — Он с торжеством посмотрел на ребят, но они молчали, будто разговор их вовсе не касался. Подгороднев по привычке прятал папироску в рукаве. Из черного дрожащего отверстия, как из дымаря, вытряхивался дым. Васькины разглядывали половицу.

— Во-первых, — твердо сказал Витька, — эти пасынки будем брать после Нового года. Когда они окрепнут, понял? И никого ты не заставишь тронуть их раньше времени!

Седов подошел еще ближе — лицом к лицу — и громко выдохнул:

— Перестраховщик!.. Наболтал тут людям всякой глупости!

Быстро оглянулся на колхозников, вынул из кармана папироску — она оказалась сломанной. Вынул еще одну, стал прикуривать у Семы. Папироса дрожала, долго не попадала в уголек.

— Ты, Витя, теперь мой подчиненный, — напомнил он минуты через три, когда покурил и успокоился. — И если будешь вредова ть, то, честно говорю, — выгоню.

— А я не уйду, понял?

— Это мы еще посмотрим, — сказал Седов, выплевывая окурок. — Ну ладно, хватит рассусоливать. Я иду выбивать железобетон. — И четким шагом двинулся в кабинет к Ситникову.

Из двери выбежал завхоз. Радостно потряс Сереге руку:

— Заждалися мы тебя, Сергей Трофимыч! Намучались… Теперь со светом будем. Обязательно.

Серега промолчал, холодно мотнул головой и вошел в кабинет.

Витька резко, будто кто его дернул, подскочил к ребятам:

— Пошли и мы!.. И вы пойдемте! — крикнул он колхозникам. — И вы, бабушка! Пойдемте и обсудим все вместе! Общее дело, серьезное!

Завхоз широко растянулся в улыбке и побежал на двор, на ходу расстегивая пуговицы.

К председателю для храбрости ввалились скопом, заняли все стулья и углы. Серегин голос раздавался в тесном кабинете веско, громко. Иван Семеныч сидел красный, хмурый, глядя исподлобья и слушая, как видно, через силу. Так и думалось: сейчас трахнет по столу кулаком и гаркнет на Витьку: «Убирайся! Надоел ты мне хуже горькой редьки!»

Витька подошел к нему ближе и торопливо, перебив Седова, стал доказывать, что с железобетоном поступил правильно. И технологию объяснил, крутя головой, ища поддержки у Подгороднева и Васькиных. Потом вдруг обратился к Седову:

— Скажи, Серега, только так вот, честно, положа руку на сердце. Почему в Таловке ты делаешь как надо, а здесь пытаешься построить на соплях?.. Или здесь для тебя все чужое? Или план для тебя дороже совести?! Пасынки-то эти еще слабые!

Серега смотрел на председателя.

— Вы не слушайте его, перестраховщика. Он и дубовые боялся брать, и железобетонные — тоже. Но ничего… С завтрашнего дня начнем работать по-новому: и дело делать и планы выполнять…

— Конечно, — добавил он, улыбнувшись, — мы пасынки эти вывезем аккуратно, привяжем осторожно и установим, как будто они из стекла. А дозреют они в линии. Какая разница?

— Надорвутся! — убежденно сказал Витька. — Вот тебя бы пацаненком заставить держать столб. И что тогда будет?

— Грыжа, — гыкнул Сема.

Никто не засмеялся. Все ждали, что скажет Седов. Тот молчал, укоризненно покачивая головой, продолжая смотреть на председателя.

Иван Семеныч хмуро разглядывал Витьку. Прогудел:

— Я верю тебе, Львович, больше. Прямо говорю. У тебя больше этого самого… сердца. Вот… В общем, немного подождем. А пока будем продолжать с другого конца — с внутренней проводки в домах и на фермах.

Люди согласно закивали.

— Бурмашина уйдет! — предупредил Седов. — Руками будете рыть!

Ситников тут же набросал на счетах и возразил:

— Если выйдем дружно, всем колхозом, то выроем за два дня. Не развалимся.

— Кто за предложение моего постояльца? — вскочила Пионерка, хотя Витька, собственно, ничего не предлагал. И высоко подняла руку. Колхозники, в том числе и Витька, подняли тоже. — Кто против?

Седов неохотно поднял кулак. Подгороднев и Васькины воздержались.

— С-собака… — прошипел Серега, подымаясь. — Разложил тут людей, попробуй теперь поработай… — И пообещал: — Но и ты теперь спину погнешь! Рработяга…

Иван Семеныч посмотрел на Витьку, подошел, подал руку — от сердца:

— Поздравляю тебя, Львович, с переходом в рабочие… Это я без шуток говорю! — повысил он голос на завхоза, который громко всхохотнул, стоя в дверях и застегиваясь. — Поздравляю. Так-то тебе лучше начинать. С народом познакомишься поближе. И закалку получишь.

— Перед армией — надо, — улыбнулся Витька.

— Вот! А инженером ты еще вырастешь. — Ситников глянул на Седова. — Настоящим зато вырастешь! Нашим! Которому, что Таловка, что Алексеевка — везде родина.

Седов повернулся и, отпихнув завхоза, торопливо вышел из конторы.

В руках не было ни ловкости, ни силы, и Витька обливался потом, пока просверливал стену — хорошо, если только саманную. Было много домов из настоящего кирпича, и тогда отверстия приходилось долбить шлямбуром, попадая молотком по руке.

Плоский непослушный провод надо было укладывать четко, по правилам, соединения делать в тесноватых пластмассовых коробочках. От них же шли спуски к выключателям и розеткам для будущих утюгов, холодильников, плиток, приемников и — чем черт не шутит — телевизоров.

Некоторые хозяева были избалованы и хотели выключатель непременно около кровати. И это тоже разрешалось — идти навстречу пожеланиям колхозников.

Стены, особенно саманные, сильно осыпались и совсем не держали гвоздей. И тогда приходилось забивать деревянные пробки, а это в свою очередь увеличивало осыпь. Крутился и этак и так, чтобы люди были довольны.

Закончив работу, собирал инструмент и остатки провода, смущаясь, отказывался от приглашения посидеть за столом и шел дальше, в соседнюю избу. Домой возвращался усталый и взмыленный и сразу же падал на раскладушку. Но не спал. Лежал с открытыми глазами, ждал минуты, когда прогремит по улице разбитый грузовик. «Катафалка» шумела два раза на дню: утром забирала Подгороднева и Васькиных и отвозила в Таловку на помощь (там уже тянули самое дорогое — высоковольтные линии), а вечером честно возвращала. Ребята приезжали замерзшие, усталые, но спокойные, как хорошо потрудившиеся мужики. Теперь они работали на полную силу.

— Ох, и даем! — хвалились братья Васькины. — На сани ставим сразу по три барабана и раскатываем провод на последней скорости!

Раскатывали провод трактором, легко, а подымали на высокие Т-образные опоры вручную, не дожидаясь «телескопички», которая застряла где-то в пути. Подымали на плечах, медленно взбираясь к траверсе. Провод тяжелый, стальной, многожильный, тянет вниз, пытается сбросить со столба, а монтеры осторожно впиваются «когтями» в дерево и лезут. Все выше и выше. И вот она, траверса, — такая перекладина, крест. Надо лечь на нее, распластаться над землей, как птица, и, чувствуя резь в животе, трясущимися от напряжения руками перекинуть провод за торец.

Работа очень тяжелая. Но Серега не брал Витьку не из жалости.

— Посмотрим, что ты заработаешь на внутренней проводке…

Прогремела машина. Якушев представил в ней Серегу, сидевшего в кабине удобно, развалясь, и ребят в сером ящике кузова. Вот она подъехала к избе, где живут-столуются ребята, постояла с минуту и пошла. Дальше, дальше… В сторону Годырей…

А время вылистывало из календаря последние числа. Оставалось лишь несколько листков. И небо хмурилось, готовясь разразиться непогодой.

Ребятам на столбах теперь, наверное, и совсем несладко. Витька представлял, как их треплет на высоте. Руки на ветру не слушаются, деревенеют, глаза слезятся, а внизу стоит Серега Седов и подгоняет: «Скорей, скорей!»

А Витьке было жарко. Ни присесть, ни отдохнуть. Он только часто просил у хозяев воды и пил большими громкими глотками…

Настал день, когда с линиями в Таловке покончили. Ребята вернулись еще засветло, обошли дома, оценивающе осмотрели Витькину работу. Но помалкивали. Только Сема все «уокал», пробуя крепления проводов и щелкая выключателями. Сделано было немало, но все же он с жалостью взглянул на Витьку и признался:

— А там мы здорово подзаработали… — Помолчал и, не стесняясь Васькиных — они стояли рядом, — тихо попросил: — Ты, начальник, у женщины той… ну, ты знаешь… не делай. Я сам. — Похмурился, признался с грустноватой откровенностью: — Возмутил ты меня, как не знаю кто. Подранил… Она хорошая баба, добрая.

— Ктой-то? — не понял Женя Васькин. А Миша — тот заранее засмеялся, хоть и тоже ничего не понял. Но тут же сделался серьезным.

— Вот и у меня хозяйка тоже одна, — вздохнул Витька, и оба брата как-то сразу съежились. — Много их, оказывается… Много… Ладно, Сема, я ту избу оставлю для тебя…

Зашел Седов. Спросил, не глядя, сколько установлено светоточек, сколько ушло материала, небрежно записал все это в блокнот. Усмехнулся.

— Не знаю, что и процентовать. Там у меня все нормально, план идет с большим перевыполнением, а тут… — Посмотрел на Витьку, погонях на скулах желваки и распорядился: — Завтра — все на демонтаж старой линии! Как закончите, берите гуппер, якоря и — на внутрянку в кошарах… Хотя нет, — решил он, — лучше-сперва в Годыри, на молочную ферму.

Дал работу и умчался. В те же Годыри… Витька вздохнул, попрощался с ребятами и пошел домой обедать и ужинать одновременно.

Торопливо похлебав наваристых щей, он вытащил из миски увесистый, обросший мясом мосол, завернул в газету и отправился к Ситникову.

В сенях злобно зарычал кобель и враз осекся, наткнувшись на сладкую кость. Витька постучал.

— Входи! — весело встретил его председатель, едва он отворил дверь. — Да флягу, флягу не забудь! — Он сидел за столом среди шумливых, рыжих, как опята, ребятишек, ужинал.

Витька потоптался у порога и, робко косясь на хозяйку, тихо попросил Семеныча сделать доброе дело: срочно, к завтрашнему утру, убрать старую линию.

Иван Семеныч подошел, посмотрел на него близко и тоже негромко сказал:

— Нынче же свалим. Не беспокойся, Львович…

Наутро улица выглядела празднично и чисто, хотя до праздника оставалось еще пять дней. Не было уродливых столбов, их собрали за ночь и отволокли к лесоскладу. Подгороднев и Васькины не огорчились и отправились в конюшню запрягать верблюда. Витька выписал у кладовщика провод, якоря с маленькими, как желуди, изоляторами, фонари с колпаками, стаскал все это в розвальни, уселся сам, и вся бригада двинулась на МТФ.

Подгороднев запел про туман, Васькины нестройно поддержали, а Якушев помалкивал, почему-то волнуясь от возможной встречи с Сопией. В последние дни он ее видел только издали, да и то редко…

От фермы несло бражным запахом силоса. В сумрачных и теплых помещениях фиолетово светились коровьи глаза.

Ребята работали быстро, легко. Сема вроде отвлекался, глазами ощупывал доярок, но рукам своим воли не давал. Руками он ловко вворачивал якоря, красиво подвешивал арматуру. С Витькой разговаривал по-прежнему развязно, но смотрел на него с каким-то тайным уважением. И продолжал называть начальником.

«Начальник» старался изо всех сил, то и дело обнаруживая, что если разобраться, то не только там пятого, как у Семы, а и третьего, как у Васькиных, разряда он не заслужил. По теории вроде бы все так, а на практике выходит по-другому. Но приглядывался, прислушивался, постепенно обретал уверенность.

Сопию он по-прежнему близко не видел. Она теперь закутывала голову в платок так сильно, что только выделялись глаза. Высверкнет вот так смоляным светом и исчезнет…

А на дворе гудело, сыпало моросью. Ребята были рады, что работают в тепле. Они завели в помещение верблюда, натаскали ему со всех сторон корму, и он спокойно жевал, горделиво оглядываясь на коров. Вечером он бежал в Алексеевку ходко, но осторожно, мягко опуская на дорогу круглые, как огромные печатки, лапы, и отворачивал от колючего дождя маленькую мокрую голову.

Гололедило. И дорога, и снег, и кривые телефонные столбы светились тусклыми серыми бликами. Монтеры сидели в санях не шевелясь и тоже покрывались наледью.

На следующий день еле добрались до Годырей. Сильный ветер сбивал верблюда с ног, и он передвигался как-то боком, враскоряку. Все вокруг заплыло толстой ледяной корой. Лед сверкал и на верблюжьем боку и даже на кончике хвоста. Когда Миша Васькин выкрикивал «Чок!» и поднимал палку, верблюд нервно отмахивался хвостом, и на Мишино лицо падали острые льдинки.

Непогода бушевала целый день. Коровники дрожали и поскрипывали. Ребята даже не делали перерыва на обед, решив закончить в этот день пораньше.

Время только-только перевалило за полдень, когда Витьку позвали к телефону. Из Алексеевки звонила Пионерка. Торопясь, она кричала в трубку:

— Из Таловки только что звонили!.. С другом твоим, с Сергеем… какая-то беда!

— А что, что случилось?! — Якушев побледнел.

— Плохо было слыхать! Шумит в телефоне-то, трешшит!..

Витька выскочил из бригадной конторы, вбежал в коровник, палкой развернул верблюда к воротам и завалился в сани. Ребята еле успели догнать и тоже повалились на солому, спрашивая громко: что произошло? Витька повторил слова Пионерки.

— Чок! — заорали Васькины.

Верблюд, храпя и разбрызгивая белую слюну, бежал мимо потолстевших телефонных столбов с обледенелыми, провислыми проводами. Его заносило на обочину, и он ломал серые сугробы, словно проваливался в замерзшие волны.

Срезав угол, повернули на другую дорогу — на Таловку, и опять неслись мимо залитых льдом низкорослых столбов. Никто ничего не говорил, все только орали на верблюда, а потом, когда он обессилел и стал спотыкаться, слезли с саней и побежали, осклизаясь, рядом. Дождя больше не было, только мокрый ветер гнал низкие всклокоченные облака куда-то в сторону Казахстана. Степь была цвета облаков — сумрачная, тусклая, свинцовая.

— Скорей, скорей! — торопил Витька.

Темнело, когда показалась Серегина деревня, такая же серая и раскидистая, как и Алексеевка. На ее улице стояла низковольтная линия с обвислыми, тянучими алюминиевыми проводами. Под проводами на земле валялись ледяные длинные обломыши.

Вдали, на другом конце села, ребята увидали Серегиных монтеров, которые подымали тяжелую жердь и сбивали с проводов остатки наледи. Рядом с ними стоял мастер.

Ухх!..

Верблюд остановился сам собой, и все: люди и животное — облегченно задышали, хватая губами тугой солоноватый ветер.

Вдруг Подгороднев громко лязгнул челюстью и замер, показывая пальцем в широкий прогал между избами. Там, на задах, возле подстанции, высилась огромная концевая опора. Она стояла как-то натужно, завалившись набок. С ее вершины на три стороны, как струи водопада, свисали толстенные провода. А дальше, насколько хватало глаз, лежали в снегу, головой под ветер, все три, предназначенные дальним бригадам, линии.

Витька резко повернул верблюда, и все помчались к рухнувшим опорам.

Комли первых Т-образок были приподняты над землей и чудом держались на волокнах обломанных пасынков. Траверсы вышибло ударом, и они висели на проводах, облитые льдом, обросшие сосульками. Дальше опоры лежали плашмя, поодаль от дубовых оснований, черневших в изломе больной сердцевиной.

Подгороднев опомнился первый и пробормотал:

— А еще доказывал: дуб нормальный… Клялся.

— Мы ведь тоже могли навернуться! — удивленно воскликнул Миша Васькин, знобко передергиваясь.

Якушев молчал, пораженный не столько катастрофой, сколько мыслью, что Серега тогда его не обманывал. Действительно, пасынки он не выбирал!..

— Ну что, ребятки?

Монтеры вздрогнули и обернулись. К ним размеренно, не спеша подходил Седов. Лицо спокойное, в улыбке, но в прищуренных глазах тревожились льдистые отблески. Ребята молчали, приоткрыв пересохшие рты.

— Насчет этого, — Серега махнул рукой вдоль опрокинутых линий, — не беспокойтесь. Работа ваша не пропадет. Свое получите… И даже больше. Завтра будем все это демонтировать.

Крепко-крепко стиснул вялую Витькину руку, близко глянул в глаза.

— Я же говорил тебе, что никогда не обманываю. Я ведь не сука… Правда, Подгороднев? — Он повернулся к Семе. — Как у вас их там называли? Ну тех, которые…

— Этими самыми, — буркнул Подгороднев.

— А насчет оплаты — не беспокойтесь, — снова начал Серега. — Все вы получите хорошо, еще и премии. И ты, Витя… Работы запроцентованы — и знаете, на сколько? — Он обвел всех торжествующим взглядом. — На 203 процента!.. И если два объекта считать за один, то все равно будет перевыполнение. Что и требовалось доказать.

— Да как же?.. — протянул самый нежный из Васькиных — Женя. И в испуге глянул на пеньки.

Седов полюбовался его наивным, как воздушный шарик, лицом, пояснил, улыбаясь:

— Всё, что сделали, запроцентовано. А на это, — мотнул головой, — уже составлен акт. На стихийное бедствие… Демонтируем — и опять запроцентуем.

— Что? — вздрогнул Витька, выходя из какого-то оцепенения. — На стихии хочешь отыграться? На природе?! Ты… — его затрясло. — Ты…

— Тише, тише, — хмуро улыбался Серега, слегка отступая. — Успокойся.

Витька напирал — бледный, с вытаращенными глазами.

Седов придержал его рукой и тихо-ласково спросил:

— Ты что же, выходит, радоваться приехал? Радоваться?.. — И вдруг рывком притянул его к себе, прошипел: — Ну, радуйся, пес!

Он был так близко, что Якушев откинул голову, уставясь в бледно-серое лицо с остатками загара на носу и около висков. В глазах метались беспокойство, ненависть, словно у Седова отнимали самое дорогое.

— Убирайся отсюда. Ну!

— Он на помощь приехал, не радоваться! — испуганно воскликнул Женя.

— Он? На помощь? Мне-е?! — Седов захохотал — раскатисто и громко, как тогда, в тумане. Будто бил по перепонкам молотком. — Ухходи! — крикнул он, отталкивая Витьку.

Тот снова подскочил.

— Пока не поздно!! — заорал Седов, брызгая слюной. — И Сопию свою теперь можешь забрать! Между прочим, имя у нее русское — Софья! И всё у нее такое, как у наших! Той же пробы…

Витька охнул, черпанул откуда-то звериной силы и с размаху ударил кулаком по квадратному серому пятну.

Удар был такой остервенелый, что Витьку отбросило назад и из глаз его посыпались искры. Будто не Серегу ударил — сам себя. А Седов лишь качнулся, поправил на голове сбившуюся шапку и — бледный-бледный — стал сымать перчатку с правой руки.

— Хорошо-о… — продохнул он с какой-то яростной радостью. — Вы, ребята, свидетели… Он первый… А теперь — моя очередь! — И шагнул к Витьке с огромным, приподнятым, белым на сгибах, кулаком.

Но в это мгновение ему под ноги бросился-катнулся кто-то из братьев. Седов пошатнулся, и кулак его просвистел мимо лица Якушева. Витька с запозданием отпрянул, упал на спину.

— Наших бьешь?! — может, не понял, а может, и воспользовался предлогом Подгороднев, до этого стоявший в стороне. Подскочил к Седову — худой, носастый. — Наших бьешь, гад?!

И другие ребята подступили, даже малознакомые Витьке Серегины монтеры.

Седов оторопело огляделся, сделал шаг назад:

— Что ты, Сема?.. Ребятки… — И словно вдавливался все глубже во мрак — отступал.

И вот он уже почти скрылся, повернувшись спиной, а вслед ему, уходящему, понеслось со скрежетом:

— Крроши из нашей Сельэлектры! Дешовка…

Сема потом долго успокаивался, выплевывал тягучую слюну. В углах его побелевших губ застыла пенная накипь.

— Я ж его, гада, порешу… — стонал он, чуть не плача. И покрутившись, побив ногами лед, громко, в последний раз пригрозил в темноту: — Тюрягу понюхаешь! Один! А нам хорошо и на свободе.

— Все вы — мразь, — как-то спокойно отозвался Седов. — С такими работать — лучше не работать… — И загремел из мрака: — А с тобой, щенок, я еще встречусь! Еще рассчитаюсь!..

Это были его последние слова. Он уехал в ту же ночь — успел к поезду. Но перед этим не забыл собрать процентовки и наряды и приложить к ним акт на стихийное бедствие…

С тех пор ни слуху о нем не было ни духу. И вот она, встреча спустя много лет…

Давно взрослые солидные мужчины, они стоят лицом к лицу напряженно-настороженно, один — в ожидании удара и в намерении тут же ответить на удар, другой — как бы в суровом раздумье: бить сейчас или чуть погодя? — и усмешливо-яростно смотрит на Якушева сквозь свои зеркальные очки.

— Ну давай, давай! — выкрикивает, не выдерживая, Виктор.

Седов шумно выдыхает набранный в грудь воздух и вдруг как-то удивленно разводит руками:

— А зачем? Разве я держу на тебя зло?.. — Снимает очки, вытирает залитые потом глаза и еще более удивленно мотает головой. — Это зачем мне на тебя злиться? Разве ты не помог мне убраться из этого паршивого Сельэлектра? Не уволился бы, — смеется, глядя прямо в глаза своими торжествующими, хоть и дрожащими какими-то, глазами, — если б не уволился тогда — до сих пор, может, мотался бы по командировкам. Как ты. — Оглядывает Якушева с каким-то обновленным презрением. И на газик его глянул вдобавок. — Все вот так и мотаешься? — спрашивает.

— Да, все так, — хмуро, забыв разжать кулаки, отвечает Виктор.

Седов с минуту молчит, потом мельком взглядывает на высоковольтную линию, спрашивает, улыбаясь:

— Твоя воздушка?

— Моя.

— Слыхал я о тебе, слыхал… — сочувственно вздыхает Седов, снова косо взглянув на висящие над головой провода. — Хорошо, давай рассказывай дальше. Здоровье, вижу, у тебя теперь ничего?

— Ничего.

— Степь, — кивает Серега, смеясь, — воздух. Чего-чего, а этого тут хватает. — Серьезнеет. — Ну а я — чего же не спросишь? — живу с тех пор в областном центре. На набережной. Прямо под окнами — Волга. Глянешь иной раз на тот берег, а берега не видать, все голубое. Но у меня глаз острый, все различаю на том берегу, и даже степь вроде бы вижу — притягивает она меня. Родина все ж таки… Вот, — кивает на свой ослепительный автомобиль, — не утерпел, съездил на выходной на Узень. Порыбачил. — Снова смеется: — Во живу! От Волги рыбачить ездил в сухую степь! — Озабоченно взглядывает на часы. — Полный багажник рыбы, как бы не протухла… Понимаешь? — поясняет, — Таловское водохранилище почти сплошь пересохло, омуток лишь остался, будто блюдце, зато рыбы-то в нем, рыбы! Так и кишит. Прямо сачком можно было черпать… Одним словом, провел время отлично.

— А земляки… Как они тебя принимают? — хмуро спрашивает Якушев.

Седов смотрит на него, словно пытаясь понять: о чем это ты?

— А-а! — всхохатывает. — Ты все о тех гнилых дубках и прочем!.. Все такой же ты, я вижу, не изменился. А на вид вроде давно взрослый мужик, и я с тобой разговариваю на равных… Ну а как же, Витя! — будто маленькому по складам внушает Седов. — Как же еще должны меня принимать? Неужто та мелочь, ерунда для степняков что-нибудь значит?! Степняки — натуры широкие, сильные, они глобально мыслят. И действуют так же. Вон, со стихиями борются, а ты… — усмехается, покачивая головой, Серега. — Слыхал я о тебе, слыхал. Выше прораба ты так и не поднялся. Это за столько-то лет!.. Мелко, Витя. Хотя, впрочем, так и должно было произойти. Ты вечно принюхивался к мелочам. И вот — итог. Кто — на драндулетах, на «козлах», а кто — на персональных лимузинах. Эх, жаль, личного шофера я не захватил с собой, а то еще чудней была бы встреча!.. Конечно, не министр, но кое-кем числюсь. Тузом немалым, руководителем.

— Руководителем чего? — кривясь, спрашивает Виктор. — Не слыхал я что-то о тебе. Ты вот обо мне хоть о таком, а слышал, а я о тебе — ну ничегошеньки. Где хоть работаешь?

— Почтовый ящик, — значительно, коротко отвечает Седов и, снова надев очки, обеими руками поглаживает свой круглый живот. — Вишь, какую нажил трудовую мозоль?

— Мозоль… — все так же угрюмо усмехается Якушев. И больше не может ничего сказать — лучше бы он получил от Седова в лицо кулаком, чем эти «подведения итогов».

Серега, видно, чувствует, как растерян Якушев, и потому продолжает о себе с каким-то торжествующим наслаждением:

— Как сыр в масле катаюсь, тебе и не снится такая жизнь! А почему? Разные у нас с тобой были — да и есть, чую, — взгляды на действительность. У тебя — книжные какие-то, донкихотские, у меня — трезвые, как и подобает в наш суровый ракетно-ядерный век. Хоть попробовать ее, настоящую-то жизнь, потом, может, и никакой не будет… И вот, — кивает на свою роскошную «Чайку», — вкушаю. Рыбачить в засушливую степь ездим! — смеется.

— Значит, используешь ее для своих личных нужд? — зло спрашивает Якушев, имея в виду степь.

Серега же, видно, думает о машине и потому отвечает наставительно:

— Мне — можно. Как большому начальнику. — И восклицает досадливо: — Эх, зря шофера Ваньку не взял, а то бы прямо вы лопнули от зависти!

— Разве тебе кто-нибудь завидует? — вот-вот сорвется в яростный крик Якушев. — Нет, гражданин, зря ты так думаешь.

— Не-ет, всю жизнь теперь будешь терзаться! — хохочет, слегка отступая, Седов. Еще раз взглядывает на часы и, как видно, заканчивает: — Одним словом, спасибо тебе за то давнее столкновение и за то, что вот так, просто, без всяких формальностей вы избавили меня от своего «эбщества». За то, что не «исправили» меня, не «воспитали» — иначе кем бы я стал?.. Ладно, Витя. У меня тут в заначке бутылка многозвездного коньяку — давай выпьем за сегодняшнюю встречу! Хоть и жарко, конечно, сейчас пить, но ради такого редкого случая…

— С тобой я пить не буду, и не потому, что жарко.

— Это отчего же? — напрягается Седов, невольно стискивая свой правый кулак. — А-а! — смеется. — Боишься на гаишников нарваться? — Пренебрежительно отмахивается: — Какие тут, Витя, инспектора! Вон, — кивает на стоявших в сторонке и о чем-то спорящих ребятишек, — инспектора какие у нас тут! Да если тебя и развезет — сворачивай на поле и дуй напрямик! Как по бетонке какой аэродромной промчишься. Один во всем мире…

— Нет, пить я с тобой не буду, — твердо, удивляясь, откуда такая твердость, повторяет Якушев.

— Да-а… — испытующе смотрит на него Седов. — Ну ладно. Бывай. — Резко отвернувшись, он подшагивает к своему автомобилю и грузно заваливается на сиденье.

Снимается с места, как вспархивает, «Чайка» и, мягко приседая, спускается на мост. И вот она уже на том берегу, убегает от серой, своими же колесами поднятой, пыли. Вся в световых бликах, как пылающая головня, ей, наверно, тесно на этой дороге, и она останавливается, точно в раздумье; стоит минуту, другую и вдруг резко сворачивает на огромное поле. И мчит, как бескрылый самолет, по направлению к областному городу…

Якушев угрюмо отворачивается, захлопывает капот своей машины. Не сразу, но все-таки заводит мотор и, прощально махнув рукой ребятишкам, трогается в путь. Он почти не замечает перед собой неровностей дороги — глаза расплывчаты, точно в слезах. И на душе тоскливая опустошенность — да, это действительно был удар. В самое сердце попал Серега Седов, хотя ничего необычного, казалось бы, он о себе не поведал. К чему стремился, того и достиг. Только вот как же он сумел обмануть всех, неужто не видать было его волчьей натуры?.. «Это он тут, передо мной так изгалялся, — кивает, соглашаясь со своими мыслями, Якушев, — Тут… А там, перед всеми — добропорядочный, энергичный, растущий товарищ…»

— Ну, гад, — вышептывает Виктор, терзаясь. — Зря не узнал я хотя бы номер твоего «почтового ящика»!..

Неприятней всего слова Седова, что ты сам помог ему сделаться таким, каким он предстал сегодня. Удар тот дурацкий по лицу, изгнание Седова из рядов сельэлектровцев — разве это помогло ему как человеку? Выпустили волка…

Для Виктора все померкло вокруг, так он растерян. Даже линия-отпайка на Т-образных опорах — точно ряд огромных могильных крестов, и вся степь — огромное мертвое поле.

Баранка в руках колотится, вырываясь; на одной из колдобин газик взвиливает в сторону. Виктор невольно вспоминает родных и их спрятанные в багажничек кабины яблоки. Яблоки… И снова ему делается горько: эта встреча с Седовым все перепутала, даже вот забыл угостить ребятишек…

Но возвращаться уже поздно. Впереди проявляется из мглы узенский, самый большой в заволжской степи, элеватор. Бегут минуты, и у подножия степного небоскреба начинают различаться серые и бурые постройки и дома, но прежде всего и четче — старинный вокзал из красного камня.

Грунтовая дорога подходит к железной и бежит с ней рядом, чтобы вдали, за вокзалом, снова остаться одной: железный путь в Узенске обрывается (дальше он лишь намечен перспективными планами). Сразу перед вокзалом — переезд. От переезда к элеватору и дальше, к «городу», берет начало асфальтовая полоса. В прошлом году в эту пору она была сплошь завалена высокими, как горы, буртами зерна — элеватор не вмещал весь урожай. А сегодня асфальт уныл и пустынен. И стены элеватора отзываются пустотой, когда рядом лязгает буферами прибывший из-за Волги товарный поезд.

Надо сворачивать на переезд, но Виктор проскакивает мимо. Вокзал, пакгаузы, дальше — кирпичный завод, легкие вагончики изыскателей, и дорога снова остается одинокой. Совсем одинокой…

Сухие прошлогодние камыши, вернее, их остатки, дымятся в лиманах — сами ли вспыхнули или кто их поджег?.. Это та старая дорога, по которой когда-то в звонкую оттепель ехал Витька на первый свой объект. До Алексеевки километров пятьдесят, совсем немного по степным масштабам, а все никак не мог выбраться проведать ее. Теперь же он решил (вернее, что-то его заставляет) обязательно заехать в Алексеевку, а там — и в Таловку, на Серегину родину, и уже потом вернуться в Узенск, на свой прорабский участок, в один из вагончиков, где ночуют усталые, «с поля», монтеры и где для него отгорожен угол с койкой и столиком, заваленным проектами, сметами и ценниками.

Потребность что-то срочно узнать, в чем-то разобраться гонит его по этой дороге. Машина громыхает и подпрыгивает, а он, вцепившись в баранку, смотрит в недвижную замутненную даль. Круг по совхозной земле (Алексеевка и Таловка когда-то объединились в один колхоз, а потом преобразовались в совхоз «Таловский») нужен ему сегодня как воздух…

Пашня и вековая целина почти одинакового цвета. Лишь тонкие прутики прошлогодней полыни, да истлевшие шары перекати-поля, да еще дымящиеся камыши в лиманах связывают степь с призраками жизни. Птиц и тех не видать: откочевали куда-то.

Впереди — охватило сердце болью и радостью — темнеют развалины Кадыровой избы. Да, так и есть — останки, следы, затоптанные, исхлестанные временем. Значит, уехал старый казах, вернулся к людям…

Развилок. Якушев сворачивает направо и вскоре видит вдали, вернее, угадывает размытую маревом и пыльной мглой Алексеевку. Потом видит: столбы, много столбов, которые хоть и не такие красивые, как когда-то, — расшатанные, серые, но все-таки те самые столбы…

Он впитывает зрением и сердцем врастающие в землю столбы, дома, хозяйственные постройки, и через несколько минут въезжает на знакомую своим простором площадь. Останавливается, смотрит по сторонам.

Одно лишь пространство и знакомо. Да еще ряды низковольтных столбов. Да кое-какие избы, особенно саманные «землянки». Да работающая почти вхолостую закопченная электростанция. Где она, прежняя Алексеевка?..

Вокруг белеют сборные дома — особенность новых совхозных поселков. И эти дома, и тоже светлая и легкая контора на месте бывшей правленческой избы, и слишком раскидистая застройка — все говорит о совхозном отделении, которых Виктор повидал немало. А он ехал к старой Алексеевке, к ее людям, которые знали его и до сих пор, наверно, еще помнят…

Но вон вроде бабки Пионерки землянка. Смотрит подслеповатыми окошками. Жива ли старуха? Ведь прошло столько лет…

Из конторы выходит на крыльцо какой-то здоровенный мужик, закуривает. Уж не завхоз ли рукастый?..

Малолюдно на улице. Только ребятишки выбегают, обжигая пятки о раскаленную пыль, и снова отступают в тень задворок. Впрочем, вон и взрослый народ — за углом большого магазина. С ведрами и баками возле автоцистерны стоит толпа женщин. «За водой», — определяет Якушев. Обычная картина в этом году. Даже в Узенске, мало того — даже в ближайших к Волге селениях замерли колонки, повысохли колодцы; люди, скот и редкие деревья зависят теперь от привозной воды.

Неподалеку посреди улицы стоит старый колодец. Но и подходить не надо, чтобы почувствовать — сухой. Сколько раз в это лето Виктор заглядывал в колодцы, и всегда оттуда вместо прохлады отзывалось какой-то пыльной затхлостью.

Мужик с крыльца конторы смотрит в сторону Виктора, даже ладонь приставил к бровям, хотя сам стоит в тени под козырьком крыши. Якушев трогает с места, подъезжает к конторе. И точно: он узнаёт в мужике бывшего колхозного завхоза. Почти седой, но по-прежнему крепкий «рукастый» настороженно и как бы через силу кивает ему в ответ на приветствие. Не узнаёт, наверно, хотя Виктор вылез из машины и стоит, неловко улыбаясь.

— Пить, что ль, хотите? Вода вон, в баке, — кивает мужик в распахнутую дверь.

Наполнив кружку мутноватой водой, Якушев послушно пьет, хотя чувствует, что не напьется: теплая вода. Спрашивает зачем-то:

— У себя управляющий?

— Гдей-то в разъездах, — неопределенно машет рукой мужик.

Виктор помнит, как часто ругался с этим рукастым, и все-таки не выдерживает, называет себя. И вдобавок, улыбаясь, показывает на ближайший к дороге столб, на железобетонный, обитый пьяными машинами и телегами пасынок.

— А-а! — громко восклицает, узнавая, мужик и выплевывает окурок. И щерится, лучась щетиной щек: — Мучитель вы были и приверед. А теперь вас и не узнать: начальник и начальник. — Интересуется: — Опять, что ль, к нам?

— Скоро опять, — обещает прораб, хотя не уверен: совхоз не торопится заключать договор на вторую очередь электрификации. И угрожает шутливо: — Вот как свяжем Алексеевку и Таловку в единую линию, да как подсоединим к государственной энергосистеме — и наступит у вас новая эра!

— Вы и тогда эту «еру» обещали, — кривится горько рукастый.

— А что, разве не улучшилась жизнь? — с некоторым вызовом спрашивает Якушев, глядя в его мутноватые глаза.

— Лично мне, — с хмельной, какой-то злой откровенностью отвечает завхоз, — ваше электро только помеха. Лишняя путаница в жизни — провода эти. Столбы, линии… — Вздыхает. — В простоте оно было лучше, потому как сам я простой и мог себя показать. И показывал, да.

Он задумывается, потом встряхивается всем телом, отчего в кармане его грязных штанов взвякивает что-то, может, связка ключей. Так оно и есть:

— А теперь, как кроме кладовщиком, я не достоин, — усмехается. — Был завхозом при лампе керосиновой, а при электре стал просто Пашка-ключник. — Он сипло смеется.

«Кем бы ты был при лучине?» — так и хочется его поддеть. Но вслух Виктор сочувствует:

— Да-а… — Помолчав, спрашивает осторожно: — А как другие? Ситников как — жив-здоров? А бабка Пионерка? А…

О ком ни спрашивает, все, слава богу, живы-здоровы.

— Ну вот и хорошо, — улыбается Виктор, чувствуя, как начинает оттаивать у него на душе. — Вот и хорошо. Может, электричество в этом помогает.

— Вы погодите радоваться, — останавливает его кладовщик. — Парнишку у нас тут года три тому… током убило. Это как по-вашему? — Ошеломляет.

Виктор долго молчит, потом, как во сне, выдавливает из себя:

— Это, может, как раз и подтверждает, что электричество — вещь очень серьезная… — И озирается тоскливо. Зачем он приехал сюда, что искать, когда и так все понятно: жизнь страшно сложна…

Растерянно и безучастно смотрит он на дома и саманные избенки, на высоковольтную линию, бегущую мимо кургана к Годырям, и не знает, что делать дальше. Спрашивает зачем-то:

— Кто у вас управляющий? Знаю я его?

— Должны, — не сомневается рукастый. — Когдай-то он у вас на электрика колхозного подучивался. За вами все бегал, а вы ему все на ходу: так-то, мол, и так. Генка его звали. Теперь — Геннадий Степаныч, на другое не отзывается. — Мужик зло покряхтывает, а может, и смеется.

— Заехать, что ли, к Пионерке? — после нового напряженного молчания говорит Виктор. — Как она живет?

— Поскрипывает, — отмахивается «ключник».

Якушев садится в машину и подъезжает к глядящим будто бы из-под земли окошкам избенки. На мгновение ему почудилось: к одному такому оконцу прильнуло старое-старое лицо. «Зачем я иду?» — думает Виктор, а сам уже находит в темных сенцах и приоткрывает дверь:

— Можно, что ли?

— А, входи, сынок, входи! — слабый, но по-своему бодрый голос отзывается из-за перегородки.

Маленькая, нестойкая старушонка, седая-седая и морщинистая, с глазами блеклыми, близоруко-улыбчивыми, выходит навстречу. Смотрит, явно не узнаёт, и улыбка ее — общая, для всякого гостя. Но вот что-то дрогнуло на ее лице, глаза омокнулись в глубину, и вот она — бабка Пионерка, смеющаяся и плачущая одновременно:

— Никак ты, сынок?.. Ну как же — помню, помню… Сколько постояльцев перебыло, а тебя все вижу. Свет ты еще сделал нам.

Над столом и отдельно над печью, как повесил Виктор в далеком прошлом светлые — специально для бабки выбирал — электрические патроны, как установил на стенах и даже на печи голубые выключатели, так до сих пор они красуются в избе. Правда, потрескались от времени.

Он протягивает к стене руку, щелкает выключателем — свет ярко вспыхивает.

— Помирать неохота, — смеется бабка беззубо.

— Как живете? — громко спрашивает Виктор, как будто она стала глуховатой.

— Я же говорю! — Пионерка делает шаг в сторону, шаркает опорками валенок, что, наверно, означает у нее озорной перепляс. — Садись, сынок, к столу. Как звать-то тебя — вот это только из памяти и выветрилось.

— Витькой всё кликали! — отвечает он тоже подчеркнуто бодро.

— С дороги небось дальней? Надолго ли? — спрашивает бабка, нашарив где-то на полке и ставя на стол блеклую, как и ее глаза, чекушечку водки. — Вот только с закуской у меня простовато.

Якушев объясняет, что заехал по пути. Что все собирался да все было некогда…

— Погодите, бабушка, я проведаю еще кое-кого и приду! — говорит он ей, суетливо хлопочущей у столика.

Выйдя на улицу, он снова осматривается. Солнце отодвинулось к небосклону, и дорога заметно оживилась. Однако оживляют ее пока что одни ребятишки.

Магазин стоит на месте прежнего, жалкого, в котором Витька когда-то покупал галоши к своим валенкам. Теперь магазин во много крат больше, с двумя отделами. Подумав, Виктор заходит сперва в «промтовары» и из всех платков, какие там были, выбирает самый нарядный и легкий. Пионерка в его воспоминаниях виделась все больше в хороводе, в ярком, взлетающем платке — вот почему захотелось подарить ей точно такой же.

В соседнем отделе он набирает то, чем богат и город, — рыбные консервы, мятные пряники, печенье, конфеты — ну и, разумеется, вино. Нагрузившись, выходит из магазина. Из продавщиц он никого не узнал и из покупателей тоже никого. Мало он все-таки жил в Алексеевке, мало и торопливо. Большинство лиц, может быть, «выветрилось» из памяти, как у бабки его имя. Только несколько человек он узнал бы без особого труда, и среди них — Виктор в этом уверен — бывшего председателя колхоза.

Окна избы Ситникова, тоже низкие, смотрят сквозь редкие, изнывающие от зноя цветы. Не понять, какие это цветы. Головки их прячутся от солнца, а оно будто бы пышит и снизу, с земли палисадника. Окна занавешены одеялами, и в доме, наверно, темно и сонно. Во дворе тоже тихо и беззвучно, — а когда-то было весело от играющей ребятни.

Громыхнул разбуженно мотоцикл, почихал с полминуты и снова умолк. Какой-то парень, лет двадцати пяти, белесый, в выгоревшей майке, держит его, как барана за рога, и, невидяще глянув на остановившегося Виктора, с силой нажимает ногой на рычаг. И опять короткое чихание.

Парень непременно Ситников-сын — курносый, с тесноватыми глазами. Приподняв мотоцикл, он с такой силой бьет им о землю, что тот подпрыгивает высоко, однако не заводится. Парень выкатывает его за ворота, видимо, чтобы завести с разгона, и чуть не сбивает стоявшего, как столб, прораба.

— Иван Семеныч дома? — спрашивает Якушев.

— А вы инженер из Сельэлектро? — останавливается, удивляя осведомленностью, парень. И лишь потом отвечает: — Вот еду искать его, куда-то запропал. — С силой вбуривает мотоцикл в дорожную пыль, пробегает, пригнувшись, выблескивая мускулами плеч, и садится на ожившую машину — прямой, торжествующий.

«Откуда он знает обо мне?» — все еще удивляется Якушев, провожая его взглядом. Впрочем, можно догадаться: на столбах, ниже электрических, подвешены телефонные провода — высота опор это позволяет, и кто-кто, а изба Ситниковых связью с конторой обеспечена.

А может, лучше всякого телефона — бабка Пионерка? Вон — семенит через дорогу с большой сковородкой в руках, как с мандолиной какой. Виктор догоняет старуху:

— Эх и скорая вы, бабушка!

— А как же… — улыбается она. — Звание свое должна поддерживать.

Она совсем слабая, и видно, как трудно ей поддерживать «звание», однако в этом и сила ее — в отчаянной бодрости. Тем, может, и жива.

Получив в подарок платок, она тут же повязалась им, повертелась у зеркала, походила по избе, потом бережно положила подарок в сундук. Якушев успел заметить, что таких ярких платков у нее чуть ли не половина сундука… За перегородкой у стены стоит всегда готовая принять постояльцев заправленная свежим постельным бельем раскладушка.

— А может, переночуешь, завтра поедешь? — спрашивает бабка. — Круг-то свой так и так не успеешь сделать, совхоз наш громадный.

— Нельзя, работа торопит. Вот подведем к вам линию, — обещает Виктор, — тогда поживу. Специально отпуск возьму, и с дочкой, с женой — к вам сюда. Отдохнуть.

— А что — у нас тут красиво, — кивает Пионерка. Вроде бы голо все вокруг, а глянуть получше-то — красота…

На столе разложены вино и закуска, но бабка не торопится садиться. И Виктор тоже чего-то ждет. Этот стол, хоть и маленький, но явно не для двоих, — кто-то еще должен сидеть за ним. Обязательно…

— Может, пока просто так перекусишь? С дороги ведь дальней.

— Пока подожду…

В окошко видно, как проходят люди. Оглядывают газик, кое-кто приостанавливается, но лишь на мгновение. Тихо в избе. Тикают ходики…

Но вот в сенцах что-то громыхнуло, и с шутливой угрозой: «А ну, где он тут?» — входит боком, держа в руке мокрый белый бидон, Ситников.

— Иван Семеныч!

— Ты погоди… — Ситников с виду все такой же плотный, только не рыжий, а совсем седой. Ставит на стол бидон и освобождает руку. Жмет Виктору ладонь, привлекает его к обрубку плеча: — Ну здорово, здорово, Львович,!

Сквозь серую, пропыленную рубаху Ивана Семеныча прощупываются шрамы и рубцы. И это останавливает Якушева, а то бы на радостях стиснул до боли и заодно показал бы приобретенное за годы здоровье. Но Ситникову и без того видна перемена:

— Гляди, Андревна, какой стал молодец! А ведь шкелет был, на чем душа держалась.

— Помните баню? — Виктор засмеялся.

Ситников, вспомнив, захохотал.

— Ну вот и хорошо… — Бабка погнала их обоих к столу: — Садитесь, садитесь, тут оно лучше, вспоминать-то.

Она наливает мужчинам «белой», себе — «красненькой, сладкой».

Виктор чокается со стариками, но отпивает от рюмки самую малость:

— Нельзя. За рулем…

— Тогда дай-ка, Андревна, вон тот черпачок! Налей-ка ему из этой посудины!.. Не бойся, не бойся — квас! — смеется Ситников, когда Виктор подносит ко рту холодный, покалывающий взрывчатыми пузырьками, напиток.

Такого кваса Виктор еще не пробовал. С наслаждением высаживает целый черпак. Отдышавшись, просит еще — повторить.

— Какой-то градус, а все-таки есть, — сомневается он: квас ли это? Но Ситников не станет обманывать. Знает, что такое сидеть за рулем…

И тут ему снова вспоминаются слова кладовщика, те, что потрясли его, уже потрясенного, своей неожиданностью.

— Тут у вас… — не знает он как выговорить. Но и молчать больше нельзя, невмоготу. — Говорят, несчастный случай у вас был тут… С электричеством связанный…

Ситников растерянно смотрит в глаза, улыбка застывает на его лице, делается жалкой. И весь он никнет, как-то зябко сжимается.

— Был. С моим внучонком. С Сергунькой…

В избе наступает тишина — какая-то страшная, оглушительная. Якушев сидит ни жив ни мертв.

— Три года тому, — продолжает Иван Семеныч глухо. — Уже большой был парнишка… Котенка пожалел. Забрался котенок на трансформатор со страху: собака загнала, а спрыгнуть еще больше боится: высоко. А он, Сергунька, не поглядел, что плакат висит страшный, полез, протянул руку — и… вот. — Ситников снова наливает водки. — Помянем… — шепчет он и, подержав возле рта рюмку, осушает ее одним глотком. Отодвинув тарелку, ставит локоть на стол и сидит понуро и неподвижно.

Виктор опускает на стол свою, тоже опорожненную, рюмку, боится дышать.

— Ты, Львович, все правильно делал, ты ни при чем, — наконец поднимает голову Ситников.

И старуха тоже начинает шевелиться:

— Вот-вот. Не думай ни о чем таком.

— Не надо… — просит Якушев, — не надо. Ведь это я проводил электричество. Электричество… Вроде смысл твоей жизни, а случись такое — и сам будто причастен. Где-то что-то не учел.

— Главное ты учел. Быть человеком. — Ситников пытается смотреть ободряюще. — А электричество — оно, конечно, опасное. Зато скольких спасло — вот что надо не забывать!.. Возьми нынешний год. Не было б электра — слабей мы были б. Другого чего — еще слабей. — И, обратившись к Пионерке, напоминает: — Помнишь, Андревна, двадцать первый год?

— Господи… — Старуха, давно позабыв креститься, невольно сотворяет на груди крест.

— А ведь нынешняя засуха — куда сильней той, — продолжает утверждать Ситников. — Узень — я хоть и пацаненком был, но помню — так не пересыхал. В колодце вот в этом, — он кивает за окно, — какая-никакая, а вода держалась. Но мёрли как! Голод. Страшный голод…

Из рассказов старых степняков Виктор может представить, как тянулись к Волге вереницы людей, как падали на ржавой глухой однопутке.

— Так что электро и все другое — спасение наше… — помолчав, тихо, но твердо повторяет Иван Семеныч.

— Я тогда сына потеряла. Первого, — подает голос Пионерка. — Давай-ка, Ваня, помянем еще тех…

Она снова наполняет рюмки. Старики придерживают их над столом, ждут Виктора. И он тоже приподнимает свою, хочет выпить до дна, но сам разговор, тема эта, заставляет его думать о дороге. И он только делает глоток.

— А второго-то сына — того ровно через двадцать годков. В сорок первом, — говорит через минуту старуха — маленькая, тонкая, будто подросток.

И опять Якушев пьет до самого дна. Войну он хоть и смутно, но помнит лично. Уже нет тоскливой осторожности, и потому, когда предлагают помянуть всех убитых в войну, он отчаянно пьет за родного отца, которого, однако, не может зримо представить.

Потом он склоняется к тарелке, постукивает вилкой о фарфор, а бабка с Ситниковым, так и не притронувшись к еде, закуривают папиросы.

В окно заглядывает чья-то озабоченная, вроде бы знакомая Виктору физиономия.

— Заходи, заходи! — кричит Пионерка, махая рукой. И Виктору: — Управляющий наш! Гена! Геннадий, то есть теперь, Степаныч.

Неужто это тот парнишка-десятиклассник, который бегал вместе с Витькой перед пуском объекта, стажируясь на колхозного электрика?.. В избу входит рослый, дочерна загорелый мужчина. И только резкие складки на лбу, приподнятые выгоревшие брови — выражение крайней озабоченности, делают его похожим на прежнего Генку.

— Ну, здорово! — до хруста жмет он руку Якушеву. — А мне еще на центральной сказали: из Сельэлектро опять прибыл тот инженер… Помнят тебя.

— Я только проведать. По пути, — говорит Виктор.

— Проведать… По пути… — разочаровывается управляющий. — А я-то думал — по делу, насчет новых работ.

— Насчет новых — это вы первые должны побеспокоиться, — с хмуроватой улыбкой возражает прораб. — А то получается, мы их вам навязываем. — Выждав паузу, спрашивает строго: — Почему не приезжаете заключать договор?

Геннадий грустно пожимает плечами, дескать: время-то какое, сам понимаешь. А может, хочет сказать: не по адресу обращаешься, с директором надо говорить.

— А мы что — посторонние? — вдруг вмешивается Ситников. И заявляет твердо: — Надо. Надо подключаться к государственной линии. Энергия будет куда дешевле, постоянней и… Что еще, Львович?

— Ну, например, лишние заботы отпадут: за высоковольтной стороной будет следить специальная эксплуатационная служба Сельэлектро… Ну, еще…

— Хватит и того, — останавливает Ситников. — Самое главное — еще крепче станем… — И неожиданно просит: — Заедешь, Львович, к директору — ты его знаешь, это бывший таловский председатель, — скажи: пусть не мешкает с договором. Как ни трудно в нынешнем году, а все ж легче, чем когда мы начинали. Намекни, что последним останется совхоз, это для Седова нож вострый.

У Виктора опять стоит перед глазами Серега Седов. Кто он директору — однофамилец, родня? Хочется спросить, но как-то неловко.

В избу заходят еще несколько мужиков, совсем незнакомые Якушеву. Они его, однако, помнят, здороваются так, словно вчера только виделись. Насквозь пропыленные, они внесли запах горячей степи, и хотя на улице уже вечер, здесь, в тесноте, продолжается день. Полеводы, они подсаживаются к столу и заводят разговор о делах своих, о полях, которые пожгло, о предстоящей вспашке зяби, о привозной соломе, которую надо сторожить от огня, о коровах и овцах, которым сейчас трудно…

Выпив «горькой», мужики выщипывают для «занюху» корочку хлеба и, шумно втянув воздух, выдыхают с неловкой виноватостью:

— Иждивенцы мы в нонешнем году. Не мы государству хлебушек, а оно нам. Непривычно как-то. И нехорошо…

Объяснив Виктору такое свое сложное состояние, они предпочитают о хлебе больше не упоминать, о полях своих тоже, — полностью переключаются на разговор о животноводстве. Управляющий Геннадий будто ждал этой минуты: чуть отодвигается от стола, чтобы было свободней, и просит у «собрания» слова. Он явно не привык еще к роли руководителя, немного рисуется, и Ситников — его предшественник, а теперь пенсионер — недовольно морщится, покряхтывает. К разговору, однако, поощряет:

— Говори, Геннадий. Где теперь будем пасти скот? Лиманы вон тоже пересохли. Послушаем.

Управляющий моложе всех в этой избе, но по тому, как его внимательно Слушают, видно: парень толковый. Днем он успел побывать где-то аж в низовье Узеня, в казахстанских болотистых лиманах, и вот теперь в избе бабки Пионерки вроде летучего совещания: не гнать ли гурты к этим болотам, и если гнать, то как уберечь скотину от коварных трясин?

Геннадий высказывает свои соображения, без карты, по памяти объясняя, где лучше пасти коров. Впрочем, карты и не помогли бы. В сплошных болотах нет ориентиров — ни речек, ни оврагов, ни жилья. Одни расплывчатые, с каждой весной новые, буро-зеленые камыши. А в памяти Геннадия и людей, которые его слушают, приметы, признаки всегда найдутся: кабанья тропа, вилюжина воды, а то и звук болотной мезги под сапогами.

— Вот оно еще — электричество-то, — с ревнивой усмешкой гудит в ухо Виктору Ситников, — Другого вместо меня не нашли, кроме как Генку-электрика. Я сам подсказал. Говорю: электро развивает мозги. И разве нет? Послушай, как тонко комбинирует. Будто шахматы двигает.

— Канал вот из Волги скоро подведут! — шумит в другое ухо бабка, прислушиваясь больше к Ситникову, чем к Генке-управляющему. — Тогда тоже еще легче будет! Узень хоть оживет, а то прямо невозможно. Высох весь. В хранилище только, в самой середке маленько осталось. Рыбы там прямо как в котле…

И опять видится Серега Седов и его черная «Чайка» в набитым рыбой багажником.

— Канал — большое дело, — подтверждает Семеныч. — Вместе с электром — огромная сила… Ты представляешь? Насосы по берегам! И не какие-нибудь дизеля, а электрические, чтоб воду не мазутить. И чистую, свежую — хоть на поля, хоть на фермы, хоть сюда в дома — всем хватит… А там, говорят, еще и другой замышляют канал — от Волги и аж до Урала-реки. Вот она, сила, против силы стихии! Против ее зла и безобразия! — восклицает он, грузно опуская на стол кулак.

Посуда звенит — сигнал повторить выпить, но бутылки пусты. Кто-то убирает их со стола, ставит еще, нераспечатанные.

Перед Якушевым близко то лицо бабки, то — Ивана Семеныча, то — управляющего и других людей. Всё близко не только расстоянием — родственностью, простотой. Крепкие, сильные люди окружают Виктора, даже бабка Пионерка уже не кажется ему особенно старой.

— И все же я с вами не согласен, Иван Семеныч, — хмельно и заискивающе-нежно склоняется он к Ситникову. — Не техника сама по себе, не электричество, не каналы делают жизнь, а прежде всего — люди. Такие, как вы. И как ваши товарищи.

— О себе не забывай, Львович, — хмуровато-смущенно ворчит Ситников. — А насчет нас… — расплывается в улыбке, — это ты верно. Тоже не дремали. — И советует с гордостью: — Поедешь на центральную, прежде загляни на Годыри — вот где понастроили! Дома все новые. А фермы!.. Современный животноводческий комплекс, — с удовольствием произносит он трудное слово.

— Я рад, — кивает Виктор. — Я это новое заметил еще знаете когда? Когда проезжал мимо развалин Кадыровой избы. Там, у развилка… Я рад, что старик вернулся к вам. Жив ли он?

— Кадыр? — переспрашивает бабка, в то время как Ситников снова мрачнеет и даже вроде бы отворачивается. — Уехал Кадыр, — вздыхает Пионерка. — Еще тогда уехал, как светло у нас стало. Но не к нам подался, а еще дальше куда-то. За Узень… И дочку свою забрал.

— Почему?! — вскрикивает Виктор.

— Не знаю, не знаю, — хмурится старуха, — дело это темное. Дружок, говорят, твой бывший натворил что-то. Да ты и сам небось понимаешь…

— Вон оно что… — Якушев долго молчит, уставясь в незанавешенное, темное, как глубокий колодец, окно. На улице загораются фонари; окно светлеет, но все равно кажется иссохшим колодцем. Аж глазам больно от этой сухоты, и они влажнеют.

— Да чего убиваться, Витя! — трогает кто-то его за плечо. — Выпьем давай лучше!

— Хватит. Ехать ведь. Работа…

— Нет, Львович, мы еще посидим с тобой, поговорим! — это наклоняется к нему Ситников.

— Потом, Иван Семеныч, потом. Специально скоро приеду сюда, наговоримся. Мне только вот что хотелось бы узнать… Неужели и правда он теперь начальник какой-то большой, руководитель?

— Это ты о дружке бывшем своем, о нашем то есть, землячке? — спрашивает старуха. И отчего-то досадливо машет рукой.

Мужики смущенно пересмеиваются. Кто-то вспоминает, как «Пузырь» — это он так о Сереге Седове — приглашал его выпить.

— А я не пожелал! — с немалой гордостью объявляет рассказчик. — Не захотел, хоть и дорогую посудину он ставил на стол! С кучей звезд!.. А я лучше с Витей — нашу, простую… Выпьем, Витя!

— Потом, потом… Почему же вы отказались с ним выпить? — спрашивает Якушев.

— А зачем он приезжал сюда, к нам в совхоз, в самую трудную пору? — вопросом на вопрос отвечает мужик. — Для чего? Себя показать? Машину свою? — И смеется зло — Пеной, видали его, торговал в Сарове, пивом, а ты — «начальник»! Плюнь тому в глаза, кто его так вежливо величает. Для латрыги какого, может, он и начальник, а для нас… Пузырь он, с тем и уехал.

— Действительно так? — поворачивается Виктор к Пионерке.

Старуха, посмеявшись невесело, ворчит:

— Каких только не бывает…

Известие это лишь на мгновение радует Якушева. «Чему я радуюсь?» — тут же обрывает он себя, снова и снова вспоминая, что Серега благодарил его за то «освобождение» от Сельэлектро. Искренне, истово благодарил… Только вот зачем ему надо было врать насчет своей служебной карьеры?..

Голова у Виктора кружится, он невольно встает:

— Пора…

Притихшей какой-то, смущенной толпой все выходят вслед за ним на улицу. Ситников неожиданно обнимает его, просит не торопиться.

— Надо, Иван Семеныч, надо. С утра завтра ответственная работа, — говорит Виктор, оглядывая свет в окнах и на столбах. И близко смотрит в глаза Семеныча, бабки Пионерки и всех остальных.

— Спасибо вам…

— За что же? — грустно отвечают.

— Может, отвезти тебя? Я Петюшке своему скажу, он отвезет, у него есть права, — тихо, снова обнимая его, говорит Ситников.

— Не надо, я пешком… Хочу пройтись, прогуляться. А машину… Пусть ее ваши к утру завтра подгонят, я буду идти потихоньку, идти и идти.

— Да ведь полсотни же верст! — поражается кто-то, но тут же получает напоминание: «Упрямый он, с характером». И никто уже Виктора не отговаривает.

Только Пионерка жалостно всхлипывает:

— Увидимся ли еще, сынок?

Он наклоняется, целует ее:

— Обязательно, бабушка, обязательно… До свидания!

Он переходит светлую полосу улицы и ступает в густую синеву между домами. Черное поле рядом с дорогой встречает его шуршащей тишиной. Виктор ориентируется по звездам, чтобы идти вот так, идти и выйти утром к Узенску, и чтобы можно было не спеша обдумать прошедший, такой сложный, день. И чтобы всё прояснилось.

Но уже сейчас, идя по выжженному, смутно освещенному звездами полю и вспоминая Серегу Седова, он видит его до ничтожности жалким и одновременно — вызывающим к себе жалость, словно тот выпил весь остаток своего коньяку, рванул напрямик через поля к областному центру и в тоске-задумчивости врезался в овраг или в русло сухой, невидимой даже вблизи, речки. И может, лежит теперь где-то, стиснутый искореженной сверкающей коробкой «Чайки», и вороны слетаются к нему… Не от хорошей жизни, видать, приезжал он в степь. На что же он рассчитывал?