С 1441 г. серьезные исследования возобновились, и подлинные рассказы капитанов Генриха, сохраненные хроникой старого Азурары, приобретают живость и занимательность. С этого момента и до 1448 г., которым оканчивается хроника, повествование необычайно колоритно, так как записано по воспоминаниям очевидцев и участников экспедиций. И хотя современному читателю может докучать многословие эмоциональных и Ненаучных подробностей, эти рассказы нее же отличает изумительная свежесть и наглядность, и написаны они с той простодушной искренностью, которая почти неведома нынешней чопорной словесности.

«Представляется мне, — говорит наш автор (любимый способ Азурары упоминать самого себя), — что обнародование этой истории должно доставить радость, подобно всякому делу, коим мы можем удовлетворить желанию нашего принца; а желание это усиливалось по мере того, как он входил в рассмотрение предметов, ради которых он с давних пор трудился. Почему я и попытаюсь поведать нечто новое» о прогрессе «его кропотливых приготовлений».

«Случилось так, что в 1441 г., когда дела государственные позволили инфанту хоть ненадолго отвлечься, он сумел снарядить небольшое судно, которое доверил Антану Гонсалвесу, своему дворецкому, молодому капитану, приказав ему лишь наполнить трюм кожами и жиром. Ибо, снисходя к его незрелому возрасту и оттого неизбежному недостатку опыта, он решил возложить на него легчайшую для исполнения обязанность».

Но когда Антан Гонсалвес исполнил то, что ему было велено, он призвал Альфонсо Готерреса, тоже юношу из окружения инфанта, и всю команду своего корабля, состоявшую из двадцати одного человека, и сказал им: «Братья и друзья, я думаю, что стыдно нам возвращаться пред очи нашего господина, свершив так мало; если мы получили такие легкие повеления для того, чтобы сделать больше приказанного, то нам надлежит исполнить сие со всевозможным рвением. И как бы хорошо оно было, когда бы мы, посланные всего лишь за этим жалким товаром — морскими волками, когда бы мы, говорю я, первыми привезли туземного пленника пред очи нашего господина. Посему нам следует отправиться на поиски, ибо очевидно, что здесь обитают люди, что они ходят с верблюдами и другими животными, несущими их товары, и путь этих людей лежит главным образом к морю и обратно; и поелику они пока не знают о нас, то ходят свободно и без охранения, почему мы сможем захватить их врасплох; много тем доволен будет господин наш инфант, когда узнает, каковы и какого обличья люди обитают в земле сей. А какова будет наша награда, вы можете судить по тем великим расходам, какие понес наш принц, и трудам, какие он положил в минувшие годы ради этой цели».

Все в один голос закричали: «Поступай как знаешь, а мы с тобою»; и следующей ночью Антан Гонсалвес высадил девять человек, которым доверял больше других, и они удалились от берега на три мили, выйдя на тропу, где они надеялись встретить и захватить мужчину или женщину. И, пройдя еще девять миль, они напали на след, как им показалось, сорока или пятидесяти мужчин и детей. Стояла сильная жара, недоставало воды, и ввиду тягот, понесенных в длинном пешем переходе, Антан Гонсалвес рассудил, что его люди чрезмерно утомились. Что ж, воротимся назад и последуем за этими людьми, сказал он; и вот на обратном пути к морю они набрели на совершенно голого человека, шедшего за верблюдом с двумя дротиками в руке, и среди наших людей, бросившихся на него, не было ни одного, кто вспомнил бы о своей усталости. Что же до туземца, то, хотя он и был совсем один против такого множества нападавших, он приготовился защищаться, как бы желая показать, что может воспользоваться своим оружием, и имея более свирепый вид, чем это обеспечивалось его храбростью. Альфонсо Готеррес поразил его стрелой, и мавр, напуганный раной, опустил руки в знак покорности и был захвачен, к великой радости наших. Пройдя еще немного, они увидели на холме людей. которых проследовали. Нельзя сказать, что у них не было желания совершить еще одно нападение, но солнце уже почти зашло, и они весьма утомились и, рассудив, что новый риск сулит им скорее потери, чем добычу, положили вернуться на корабль.

Но по пути им встретилась арапка, рабыня тех, что стояли на холме, и иные полагали разумным не трогать ее — из опасения новой стычки, которая была бы неоправданна, так как то, что на холме, были близко и числом превосходили наших вдвое. Но другие, будучи но столь робки духом, думали иначе, и Антан Гонсалвес закричал неистово, чтобы они схватили ее. Когда взяли ее, люди на холме начали было спускаться на выручку, но, увидев, что наши вполне готовы встретить их. они сначала возвратились назад, а потом скрылись в противоположном направлении. Так Антан Гонсалвес добыл первых пленников.

И, как сказал мудрец, говорится в заключение этой главы хроники, начало — две трети целого, а посему великие хвалы должны быть возданы этому благородному дворянину, ставшему отныне рыцарем, о чем мы сейчас поведаем. Ибо теперь нам предстоит увидеть, как Нуньо Тристан, благородный рыцарь, отважный и ревностный, в. отрочестве своем привезенный ко двору инфанта, пришел на вооруженной каравелле в то место, где стоял Антан Гонсалвес, имея строгий приказ дойти до порта Галеры и сколько будет возможно дальше и любыми доступными ему средствами попытаться добыть нескольких пленных. Вообразите же радость двух капитанов, двух уроженцев одного края и воспитанников одного дома, встретившихся так далеко от него. И Нуньо Тристан сказал, что с ним есть араб, слуга инфанта, который будет говорить с пленниками Гонсалвеса, и тогда можно будет узнать, понимает ли он их наречие и если понимает, то тогда они смогут составить понятие о порядках и обычаях людей этой земли. Но язык араба весьма отличался от наречия невольников, и они не понимали друг друга.

Когда Нуньо Тристан понял, что ему не удастся добыть новых сведений об этой земле, он без сомнения мог идти дальше, но из зависти он желал совершить нечто достойное на глазах своих товарищей.

— Ты знаешь, — сказал он Антану Гонсалвесу, — что инфант пятнадцать лет тщетно стремился добыть сведения об этой земле и о ее народе, узнать, каким законом или чьим начальством он управляется. Возьмем же двадцать человек, по десяти от каждой команды, и пойдем в глубь страны на поиски тех, кого вы видели.

— Так не годится, — отвечал другой, — ибо те, кого мы обнаружили, могли предупредить других и мы, пытаясь захватить их, можем сами стать добычей. Незачем нам подвергать себя такой угрозе, раз мы и так уже немало преуспели.

Нуньо Тристан признал такое мнение основательным, но тут случились два дворянина, коих желание совершить подвиг превосходило все прочие. Один из них был Гонсало де Синтра, о доблести которого нам еще придется говорить в свое время; он предложил с наступлением ночи отправиться на поиски туземцев, что и было принято. Им сопутствовала удача: они сразу же нашли место, где эти люди отдыхали, разбившись на два отряда; расстояние между ними было весьма незначительно, и португальцы, разделившись на три отряда, принялись кричать во все горло: «Португалия», «Святой Иаков за Португалию», и этот вой привел неприятелей в такое смятение, что они бросились в беспорядочное бегство и были тотчас схвачены. Некоторые пытались было обороняться при помощи дротиков — особенно двое, дравшиеся с Нуньо Тристаном, — пока не нашли свою смерть. Еще трое были убиты, а десять захвачены — мужчины, женщины и дети. Но, без сомнения, убитых или пленных было бы куда больше, если бы нападавшие все вдруг ворвались в лагерь. Между теми, кто был захвачен в плен, находился один из их вождей, по имени Адаху, ужимками указывавший на свод особое положение среди остальных.

Потом, когда все было кончено, все приступили к Антану Гонсалвесу и просили его стать рыцарем, а он говорил, что за столь малую услугу нельзя удостоиться такой великой чести, и что этого не дозволяет его возраст, и что он должен прежде совершить нечто более значительное и многое другое в том же роде. Но в конце концов по неотступному всеобщему требованию Нуньо Тристан посвятил Антана Гонсалвеса, и с того времени это место стало называться порт Кавалера.

Когда отряд вернулся на корабли, араб Нуньо Тристана снова взялся за дело — с тем же успехом, «ибо язык пленников не был языком мавров, но азанегийским говором Сахары», наречием большой пустынной области Западной Африки — между узкой северной полосой плодородной земли около Феса и Марокко и началом богатого тропического района у Сенегала, где были обнаружены первые действительно черные люди. Португальцы отчаялись найти пленника, который смог бы «поведать господину инфанту о том, что он желал знать», но зато вождь, «объясняя руками, что он благороднее остальных пленных, дал понять, что он видел больше их, и, бывая в других землях, выучился языку мавров, и, таким образом, понимает нашего араба, и может отвечать на всякие вопросы».

И чтобы испытать людей этой страны и получить о них более ясное представление, они высадили араба на берег вместе с одной из плененных ими мавританок, велев им по возможности вступить с туземцами в переговоры о выкупе за тех, кто схвачен, и об обмене товарами.

И вот к концу второго дня к побережью вышли полторы сотни пеших мавров и тридцать пять верхом на верблюдах и лошадях; хотя считалось, что они принадлежат грубому, варварскому племени, им нельзя было отказать в известной сообразительности, благодаря которой они пытались перехитрить своих врагов: вначале на берегу появилось трое, а прочие устроили засаду, дожидаясь высадки португальцев, чтобы выскочить и захватить их врасплох, что они и исполнили бы с легкостью, превосходя противника числом, если бы европейцы уступали им в хитрости. Но коль скоро мавры увидели, что шлюпки не идут к берегу, а поворачивают назад, к кораблям, они обнаружили себя и высыпали всей гурьбой на берег, швыряя камни, делая воинственные жесты и показывая на араба, оставшегося их пленником.

Итак, десант возвратился на корабль; пленники были поделены по жребию. И Антан Гонсалвес повернул назад, потому что он наполнил трюмы своей каравеллы согласно повелению инфанта, а Нуньо Тристан отправился дальше, как ему и было приказано. Но судно его нуждалось в починке, и он пристал к берегу и, сколько мог, килевал и чинил его, ведя себя так, словно он был в порту Лиссабона, и этой его невозмутимости многие поражались. Потом он снова пустился в путь, миновал порт Галеры и подошел к мысу, названному им Белым (мыс Бланко), где высадил команду, чтобы поискать новых пленников. Но, обнаружив лишь следы людей и их неводы! они вернулись, смирившись с невозможностью предпринять что-либо еще сверх того, что уже было сделано.

Антан Гонсалвес вернулся первым со своей долей Добычи, а потом прибыл и Нуньо Тристан, «который был встречен и впоследствии награжден соответственно невзгодам, им понесенным, подобно тому как плодородная земля обильно воздает сеятелю».

Вождь, или, как его называли, «кавалер», привезенный Антаном Гонсалвесом, сумел «многое рассказать инфанту о состоянии страны, откуда он родом», хотя остальные оказались ни к чему не пригодны, кроме рабской службы, «ибо язык их был непонятен маврам, бывавшим в тех местах». Принц, однако, был настолько воодушевлен видом первых пленников, что тотчас принялся размышлять о том, «сколь необходимо послать в эти земли множество кораблей и хорошо вооруженные экипажи, которые вступили бы в сражение с неверными. Поэтому он решил немедленно снестись со святым отцом и просить от даров святой церкви для спасения душ тех, кто встретит свою смерть в этом походе».

Папа Евгений IV, в то время восседавший, если не правивший, на великом апостольском престоле Запада, отвечал на эту просьбу «с великой радостью» и со всей велеречивостью папского предписания: «Уведомил нас возлюбленный сын наш Генрих, герцог Визеу, магистр ордена Христа, твердо уповающий на господа, что, желая привести в смущение мавров и врагов Христа, обитающих в угнетенных ими землях, и во славу католической веры — рыцари и братья помянутого ордена Христа с божьего благословения идут войною на помянутых мавров и прочих врагов веры, под знаменем помянутого ордена, и ради того, чтобы могли они вести помянутую войну с вящей ревностью, даруем мы своею апостольскою властью и этим предписанием всем и всякому, кто участвует в сей войне, полное отпущение всех грехов, в козы они искрение раскаются в сердце своем или исповедуются устами своими. А кто воспрекословит или воспротиводействует написанному в сем указе, да будет лежать на том проклятие всемогущего господа и блаженных апостолов Петра и Павла».

Кроме того, прибавляет летописец, довольно наивно переходя к более тленным и вещественным дарам, инфант дон Педро, в то время регент королевства, пожаловал своему брату Генриху грамоту, дарующую ему пятую часть всей добычи, принадлежащей королю; приняв во внимание то обстоятельство, что все тяготы и расходы, связанные с открытиями, нес он один, Педро распорядился, чтобы впредь никто не мог плыть к этим землям без позволения и приказания дона Генриха.

Летописец, поведавший нам о том, как Антан Гонсалвес добыл первых невольников, рассказывает далее и о первом выкупе, полученном за них этим капитаном принца. Ибо пленный вождь, «тот кавалер, о котором мы говорили», первый живой трофей Генриха от земель за Бохадором, томился в Европе «и многократно просил Антана Гонсалвеса отвезти его на родину, где, говорил он, за него дадут пять или шесть арапов и, добавил он, за двух мальчиков, бывших среди прочих невольников, можно получить подобный же выкуп». Поэтому инфант отослал его с Гонсалвесом к его народу, «так как лучше спасти десять душ пленников, чем три, ибо хотя они и черны, но имеют души, как и все люди, тем более что, не принадлежа племени мавров, но, будучи язычниками, легче могут обрести путь к спасению. Сверх того, негры могут доставить сведения о землях, что лежат за пределами их обитания. Ибо инфант желал знать не только о стране негров, но и об Индиях и о земле пресвитера Иоанна».

Итак, Гонсалвес отправился за выкупом, и с ним на корабле, подобно Валларте Датчанину, с которым мы встретимся позже, плыл благородный чужеземец, один из тех, кого всегда привлекал двор Генриха. Это был австриец Бальтазар, дворянин из свиты императора, поступивший на службу к инфанту попытать счастья при Сеуте, где он стал рыцарем; «часто от него слышали, что самое большое его желание — увидеть шторм прежде, чем он покинет португальскую землю, чтобы он мог рассказать тем, кто не имеет о сем понятия.

И судьба была к нему благосклонна, ибо при первой же попытке они попали в такой шторм, что чудом избежали гибели».

Они снова вышли в море и на этот раз благополучно достигли Рио д’Юро, где высадили своего главного пленника, «облаченного в прекрасные одежды, которые инфант приказал выдать ему», взяв с него обещание в скором времени вернуться со своим племенем.

«Но как только он оказался в безопасности, он тотчас забыл свои обещания, которым поверил Антан Гонсалвес, полагая, что благородное происхождение заставит его держать свое слово и не позволит его нарушить, но после такого обмана все наши люди поняли, что ни одному из туземцев нельзя доверять, разве только под самое верное ручательство».

Корабли прошли затем двенадцать миль по Рио д’Оро, бросили якорь и провели семь дней в тщетном ожидании, но на восьмой появился мавр верхом на белом верблюде, с сотней своих соплеменников, пришедших выкупить двух юношей. В обмен на молодых вождей они дали десять человек, «и устроил этот обмечи некий Мартин Фернандес, личный выкупщик пленного инфанта, выказавший хорошее знание языка мавров, ибо его понимали и те, с которыми араб Нуньо Тристана, хотя и мавр по рождению, не мог иметь общения, исключая разве вождя, который теперь бежал».

В придачу к «арапам» Антан Гонсалвес получил еще более ценный выкуп — мелкий золотой песок, впервые доставленный европейцами прямо с побережья Гвинеи, который явился лучшим доводом в пользу принца на родине и привлек на его сторону больше прежних врагов, скептиков и равнодушных, чем какие бы то ни было открытия.

Туземный выкуп включал помимо прочего и «множество страусовых яиц, так что в один прекрасный день на столе инфанта появились три блюда, полные яиц, таких же свежих и вкусных, какие бывают от всякой другой домашней птицы». Должно быть, при дворе в Сагресе полагали, что страус — это что-то вроде большой курицы.

Принца больше занимали сообщения «этих самых мавров о том, что в этих местах бывают купцы, промышляющие золотом, которое они там находят», т. с. те именно купцы, чьи каравеллы у берегов Средиземноморья уже были в поле зрения Генриха, начинавшего нащупывать теперь их отправной пункт. Со времен первых халифов эта торговля в Сахаре велась под контролем ислама. Веками караваны пересекали долины и поля Марокко и продавали спои товары — пряности, рабов и золотой песок — в мусульманскую Сеуту и мусульманскую Андалузию; ныне, после семисот лет безраздельного мусульманского владения, эта коммерция подрывалась европейцами, которые в продолжение следующих пятидесяти лет прекратили еще более крупную монополию в индийских морях, когда да Гама отправился из Лиссабона в Малабар (1497–1499).

На другой год (1443) снова пришла очередь Нуньо Тристана. Люди теперь страстно желали плавать на службе инфанта, после того как в Португалии воочию увидели рабов и особенно золотой песок; «этот благородный кавалер», Нуньо Тристан, как и его товарищи, Мечтал развить свой первый успех по каждой из трех причин и по всем сразу: «послужить своему господину, добыть себе честь и прибавить себе богатства».

Командуя каравеллой, экипаж которой состоял в основном из придворных принца, он вышел прямо к мысу Бланко, белому выступу, у которого он был в первый раз в 1441 г. Пройдя дальше на двадцать пять лиг (семьдесят пять миль) до банки, или луки, Аргена, он заметил островок, от которого отделились и поплыли ему навстречу двадцать пять каноэ, выдолбленных из бревен, а в них было полно дикарей, «обнаженных не ради купания в воде, но в согласии с древним их обычаем». Туземцы сидели в лодках, свесив ноги за борт, и шлепали ими точно веслами, так что «наши люди, рассматривая их издалека и видя нечто вовсе необыкновенное, решили, что это птицы, плывущие таким способом по воде». Что же касается до величины этих птиц, то моряки рассчитывали увидеть куда более поразительные чудеса в краях, где, согласно любой карте или рассказам путешественников, море кишело чудовищами величиной с материк.

«Но как только они убедились, что это люди, сердца их исполнились новой радостью, ибо представилась возможность захватить пленников». Они тотчас спустили корабельную шлюпку, погнали туземцев к берегу и захватили четырнадцать человек; и если б лодка была крепче, длиннее был бы наш рассказ, потому что отрядом в семь человек они не могли поймать больше и остальные убежали.

С этим трофеем они поплыли к другому острову, «где нашли огромное множество цапель, которыми вдоволь полакомились, и Нуньо Тристан вернулся к принцу, будучи весьма доволен».

Последняя часть экспедиции имела куда более важное значение, чем думал Нуньо. Он находил, что это прекрасные места для охоты на рабов, но оказалось, что это отправной пункт торговли и сношений с негритянскими странами на реках Сенегал и Гамбия на юг и на восток. Здесь, в Аргенском заливе, где долгий, пустынный берег Сахары последний раз выгибается на пути к богатому южному краю, здесь в 1448 г. Генрих построил форт, который, как полагал Кадамосто, в следующее десятилетие стал центром большой европейской коммерции, учредившей и первые постоянные поселения христиан на новооткрытых землях, — то были первые шаги новой колонизации.

Отныне возникло целое движение добровольцев. Если вначале, говорит Азурара, предприятия принца возбуждали довольно громкий ропот, причем каждый ворчал так, как будто инфант тратил его деньги, то теперь, когда путь был расчищен и богатства дальних стран можно было в избытке видеть в Португалии, люди начали, сначала робко, похваливать то, что они некогда столь громко порицали. Все, от мала до велика, утверждали, что от этих экспедиций никогда не будет никакого проку, но когда стали прибывать корабли с рабами и золотом, они вынуждены были сменить упреки на лесть, называть инфанта вторым Александром Великим; и поскольку все видели, что дома иных наполнены новыми слугами из новооткрытых земель, а имущество их постоянно увеличивается, постольку мало было таких, кто не хотел бы попытать счастья в подобны) приключениях.

Первое широкое движение этого рода началось после возвращения Нуньо в конце 1443 г. Жители Лагоса, воспользовавшись близким соседством с резиденцией Генриха, просили его разрешить им на свои средства плыть к гвинейским берегам, принадлежавшим принцу, ибо никто не мог отправиться туда без его позволения.

От имени этих искателей меркантильных приключений говорил некий Лансарот, «дворянин из окружения инфанта, чиновник королевской таможни в Лагосе и человек большого разумения». Он очень легко получил согласие; «инфант весьма обрадовался этой просьбе и дозволил ему плыть под флагом ордена Христа», и, таким образом, весной 1444 г. шесть каравелл пустились в первое под флагом принца исследовательское плавание, которое мы можем назвать национальным.

Поэтому будучи началом всеобщего интереса к открытиям, к которым Генрих призывал соотечественников вот уже тридцать лет, началом карьеры главного капитана Генриха, руководившего его торговыми проектами, началом нового и блистательного периода — эта первая армада, посланная отыскать и завоевать мавров и чернокожих Неизвестного или едва Известного юга, заслуживает более пристального внимания.

И не оттого, что все это очень уж интересно или важно для ясной и незамысловатой истории открытий, но оттого, что это подтверждает выросшую популярность самих открытий и доказывает с очевидностью, что торговые дела и политические притязания переплелись с перспективами исследований. Возобновилось распространение европейских наций, расслабленных со времен крестовых походов. С сегодняшней точки зрения печальной стороной этого процесса стала торговля африканскими рабами как часть европейской коммерции, берущая начало тоже отсюда. Бессмысленно пытаться оправдывать ее.

Намерения самого Генриха отличались от целей рабовладельца; видимо, не приходится сомневаться в том, что с невольниками, привезенными в Испанию, обращались по его приказу милостиво; очевидно и то, что он желал воспользоваться плодами этой охоты на людей как средством христианизации и цивилизации туземных племен, хотел «просветить всех, воспитывая некоторых». Но его капитаны не всегда метили так высоко. На самом деле добыча пленных — мавров и негров — вдоль побережья Гвинеи велась тем же варварским и безжалостным способом, каким по большей части всегда ловили рабов. Едва ли хоть раз пленение обходилось без насилия и кровопролития; налет на деревню, поджог, грабеж и резня обыкновенно сопровождали подобное предприятие. И туземцы, что бы ни сулило им благополучное переселение в Европу, не оказывали чрезмерной готовности просвещаться; как правило, они отчаянно дрались и при первой возможности убивали своих доброжелателей.

Похищение людей, которое некоторые патриотические писатели считают, по-видимому, просто актом христианского благодеяния, «физическим проявлением милосердия», было в то время делом прибыльным и доходным. Негры хорошо продавались, разорять деревни негров было легко, и, как в XVI в., когда истреблению подвергались дикие ирландцы, люди принца считали охоту на мавров и негров лучшим развлечением. Едва ли морякам времен Кадамосто (1450–1460) было приятно обнаружить, что все побережье вооружилось против них: многие пали, сраженные отравленными стрелами жителей Сенегала и Гамбии. Каждый туземец твердо верил, как рассказывали они па переговорах с одним португальским капитаном, что пришельцы увозят их, чтобы варить и есть.

В большинстве речей, воспроизведенных в хрониках эпохи, командиры призывают своих людей к набегам, говоря им, во-первых, о славе, которую они стяжают в случае успеха; затем, о выгоде, которую обеспечивает хороший улов пленных;.наконец, о щедром вознаграждении, которое обещает принц за людей, способных рассказать ему об этих землях. Временами, после того как начались ответные действия туземцев, все сводилось к акту возмездия; и вот уже Лансарот в знаменитом походе 1445 г. хладнокровно предлагает повернуть назад у мыса Бланко, не пытаясь предпринять какие бы то ни было исследования, «так как цель плавания уже достигнута»: деревня сожжена, два десятка туземцев убито, вдвое больше захвачено. Мщение совершилось.

Лишь изредка вспоминали о намерении принца открыть Западный Нил, землю пресвитера Иоанна и путь в Индию вокруг Африки; большинство моряков, как матросов, так и офицеров, считали, что такова (или приблизительно такова) «воля их господина», но очень немногие пускались в плавание только ради открытий, и еще меньше было таких, которые шли прямо вперед, не сворачивая ни вправо, ни влево, пока не доберутся до отдаленнейшей по сравнению с предыдущими достижениями точки и не добавят новой крупицы знания к карте известного мира, уменьшив тем самым сферу неизвестного.

Место прежнего ужасающего невежества теперь заняла алчность, и это последнее препятствие оказалось едва ли не опаснее первого. Так может с раздражением воскликнуть кто-нибудь при виде больших расходов энергии, времени и жизней, потраченных на экспедиции в ту эпоху, особенно же между 1444 и 1448 гг. Более сорока судов вышло в море, более девятисот невольников было привезено в Португалию, а новые земли открывали три-четыре исследователя. Национальный интерес пробудился, по-видимому, ради весьма мелких целей. Но, объясняя этим слишком медленный прогресс исследований, мы тем самым признаем, что какой-то, пусть и медленный, прогресс все-таки осуществлялся независимо от личного участия Генриха. В отсутствие корыстных интересов, смерть принца означала бы и конец и крах его планов на многие годы.

Но благодаря надеждам на выгодные предприятия, прибыльные грабежи и твердое вознаграждение, благодаря, так сказать, очевидности известного дохода от тогдашних путешествий «общественное мнение» португальцев, видимо, не очень отличалось от прочих разновидностей этого института. В решении отвлеченной проблемы, которой принц посвятил свою жизнь, чернь Лиссабона или Лагоса, так же как и теперешняя чернь, едва ли могла подняться выше личной корысти. «К чему все эти толки об империи? Зачем это нам, трудящимся людям? Нам не нужна империя, нам нужно, чтобы нам больше платили». И поэтому, когда великий вождь умер и надо было исполнить его волю, оказалось, что его духовное предвидение великих научных открытий, его идеи обращения и цивилизации не способны приобщить обыкновенных людей к его планам и побудить их завершить его труд. И если они думали, говорили или трудились для того, чтобы найти путь в Индию, то это значит, что искали они золото, пряности и украшения земного рая.

Это не вымысел. Попросту невозможно вывести другое заключение из подлинных повествований об этих экспедиция), содержащихся в хронике Азурары, ведь сам Азурара, несмотря на то что был одним из первообращенных Генриха, человеком, отчасти понимавшим величее планов своего хозяина, не ограничивавшего себя сугубо коммерческим идеалом, стремившегося с помощью открытий образовать империю, все же сохраняет в словах и поступках капитанов и матросов достаточные доказательства вполне прозаических целей, которые преследовало большинство первооткрывателей.

С другой стороны, как это бывает, своей силой движение было обязано немногим исключениям. До тех пор пока все или почти все путешественники были «пиратами об одном глазу», видевшем только корысть, исследования не могли продвигаться вперед быстро и далеко. Покуда подлинный смысл жизни принца не одухотворит его ближайших последователей, всякие открытия, кроме случайных, были невозможны, хотя без этой материальной подоплеки вообще нельзя было бы привлечь внимание нации к делу исследования.

Настоящий прогресс обеспечивался постепенным расширением того кружка, в котором действительно разделяли притязания Генриха, умножением группы таких людей, которые пускались в путь не ради выгодных сделок и не для того, чтобы немного поубивать, но для того, чтобы пронести знамя Португалии и Христа дальше, чем когда-либо прежде, «сообразно воле господина инфанта». И когда эти люди вышли вперед, и только тогда, стало возможно быстрое продвижение. Если двое моряков, Диего Кан и Бартоломео Диас, сумели в течение четырех лет двумя экспедициями исследовать все юго-западное побережье Африки, от экватора до мыса Бурь, или Доброй Надежды! то разве не странно, что их предшественники уже после того, как был пройден однажды мыс Бохадор, долгие годы топтались у северо-западных берегов Сахары?

Даже иные из истинных открывателей, из самых верных людей принца вроде Жиля Эаииеса, впервые увидевшего берега за страшным Бохадором, или Диниса Диаса, или Антана Гонсалвеса, или Нуньо Тристана, проходящих пред нашим взором в хронике Азурары, больше похожи на своих матросов, чем на своего господина.

Он заботился о рабах, которых они привозили домой, «с неизъяснимой радостью, ради спасения их душ, каковые иначе, без его участия, были бы погублены навсегда». Моряки же куда больше хлопотали, подобно толпе, собравшейся на рынке рабов в Лагосе, о дележе невольников и о деньгах, которые они выручат за каждого из них. К этим торгам, столь живо описанным Азурарой, Генрих относился как человек, которого мало заботит награбленное добро и который, как всем было известно, постоянно отказывался от своей пятой доли добычи, «потому что для него прибыль заключалась главным образом в успехах его великих стремлений». Однако его приближенные, по-видимому, пользовались подобными благами с тою же готовностью, с какой их хозяин вознаграждал их труды.

Но вернемся к экспедиции Лансрота: «Так как инфанту было известно через некоторых мавров, доставленных Нуньо Тристаном, что на острове Наар, в заливе Аргена, и в окрестностях имеется более двухсот душ», то шесть каравелл направились прямо к этому острову. Было спущено тридцать человек на пяти шлюпках, отчаливших на закате. И, сообщают нам, гребя всю ночь, они на заре добрались до острова, который искали. И когда забрезжил день, они подошли к мавританской прибрежной деревне, где обитало все население острова. Заметив ее, гребцы остановились, и командиры стали совещаться: идти дальше или повернуть назад. Решили нападать. Тридцать «португалов» стоят пяти- или шестикратного числа туземцев; моряки высадились, ворвались в деревню и «увидели, как при появлении врага мавры со своими женщинами и детьми выбирались из хижин со всевозможной быстротой; и наши люди с криками «Святой Иаков, Святой Георгий, Португалия!» бросались на них, убивая и хватая всех, кто попадался. Тут можно было вздеть, как матери подхватывают своих детей, а мужья — жен, пытаясь взлететь, ибо ничего другого им не оставалось. Иные бросались в море, иные думали укрыться в углах своих лачуг, кто-то прятал детей в кустах, что росли кругом, где их и находили наши люди.

И в конце концов господь бог наш, воздающий каждому что следует, даровал нам в тот день победу над неприятелем в возмещение всех трудов наших на его службе, ибо мы взяли мужчин, женщин и детей — всего сто шестьдесят пять человек, не считая убитых».

Узнав затем от пленных, что неподалеку расположены другие многолюдные острова, португальцы совершили на них набеги в поисках новых пленников. Следующий десант не добавил им пленных мужчин, но они захватили семнадцать или восемнадцать женщин и маленьких мальчиков, еще не умевших бегать; вскоре после того им попались «дерзкие мавры», которые, обороняясь, стали теснить их со всех сторон; мощный отпор трехсот дикарей заставил отряд нападавших отступить к своим шлюпкам.

Вся эта экспедиция и не думала заниматься открытиями, что было вполне понятно уже потому, что Лансарот даже не пытался пройти Белый мыс (Бланко), мимо которого уже несколько раз ходили, а повернул назад сразу же после того, как увидел, что отъезжие поля опустели и десант вернулся без всякой добычи, не считая одной девушки, которая предпочла идти спать, когда все остальные бросились наутек при появлении лодок христиан.

Вояж был охотой на рабов от начала до конца, и 235 невольников стали трофеем этой охоты. Их прибытие и торги в Лагосе возбудили всеобщее волнение, и день 8 августа долго помнили. «Очень рано поутру по причине жары (в более позднее время) матросы начали высаживать своих пленников, которые, сгрудясь в одном месте на пристани, являли поистине удивительное зрелище, ибо среди них одни были почти белые, прекрасного сложения и вида, другие темнее, третьи черные, как кроты, и такие ужасные и лицом и телом, что всем, кто смотрел на них, казалось, что это призраки из нижнего полушария».

«Но чье сердце настолько зачерствело, — восклицает летописец, — чтобы его не тронуло это зрелище, ибо одни, уронив голову, жалобно плакали, другие скорбно переглядывались, третьи стенали в отчаянии, временами устремляя взоры ввысь, к небесам, и издавая горестные вопли, словно они взывали к отцу сущего; иные пресмыкались по земле, бия себя по голове, а некоторые выли по-своему, вроде погребальных плачей, и хотя нельзя было разобрать слов, но по ужасным мукам тех, кто произносил их, нетрудно было уразуметь их смысл.

Но всего мучительнее были их страдания, когда пришло время расставаться друг с другом, потому что хозяева стали разбирать свою добычу. Жен уводили от мужей, отцов — от сыновей, брата разделяли с братом, и каждый должен был повиноваться своей участи. Родители и дети, поставленные друг против друга, порывались обняться, словно они виделись в последний раз; матери, держа на руках своих малышей, бросались на землю, прикрывая их телом».

И все же с этими рабами обращались приветливо, не отличая их от других или даже от вольных слуг. Тех, кто помоложе, обучали ремеслу, и, если они выказывали способности, их отпускали и женили. Вдовицы обходились с купленными девушками как со своими дочерьми и часто оставляли им в завещании приданое, чтобы они могли выйти замуж, как свободные люди. «Никогда не приходилось мне слышать, чтобы хоть одного из этих пленников, — говорит Азурара, — заковали в железо, подобно другим рабам, или чтобы кто-нибудь из них не стал христианином. Я не раз присутствовал на крестинах и свадьбах этих невольников, и их хозяева сообщали этим обрядам такой торжественный вид, как если бы то были их собственные дети или родители».　

При жизни Генриха пиратская деятельность на африканских берегах сильно сдерживалась духом, примером и прямыми распоряжениями инфанта, посылавшего своих людей для исследований, но и ему трудно было вовсе пресечь насилие. Он снова и снова приказывал капитанам поступать с туземцами по справедливости, достойно относиться к ним и убеждать их поехать на время в Европу более благородными средствами, чем похищение. В конце жизни ему удалось поправить положение: учредив постоянную правительственную миссию в бухте Аргена, он сумел отчасти обуздать неограниченную жестокость португальских налетчиков; Кадамосто и Диего Гомес, самые доверенные его помощники в последний период, были настоящими открывателями, старавшимися сделать туземцев своими друзьями, а не рабами.　

Следует еще заметить, что на заре португальских исследований ощущалась крайняя нужда в сведениях из первых рук о новых странах и об опасностях, которые они таили, и если негры и азанегайские мавры не умели или не хотели говорить на каком-нибудь христианском языке и направлять каравеллы к Гвинее, их захватывали силой, чтобы обучить и использовать впоследствии.　

Неуместно было бы здесь оправдывать или проклинать такое положение вещей или входить в рассмотрение вопроса о правомерности или неправомерности работорговли вообще. Довольно будет понять, сколь бесчеловечно осуществлялось обычным исследователем «спасение язычников», когда исследование было предлогом для коммерции.　

Никто тогда не спрашивал, имеют ли христиане право порабощать черных язычников; это, конечно, относится и к Генриху, потому что он рассматривал рабство как средство воспитания, он превращал «поганых» в рабов ради высших целей, ради спасения их душ, и для того, чтобы они помогали ему в его великих трудах на благо страны и всего христианского мира. Он узнавал скорее о результатах, чем о случавшихся жестокостях,　 скорее о сотнях захваченных, чем о сотнях убитых, изувеченных и обездоленных во время захвата. И если прежде мавры веками возили рабов с юга через Сахару для продажи на побережье Туниса и Марокко, то ни один христианин не сомневался в праве — более того, в привилегии — принца привозить черных рабов морем из Гвинеи в Лиссабон, где они могут быть, безусловно, избавлены от тенет «грязного Магомета».

Таким образом, когда говорят, что Генрих открыл для европейских народов африканскую работорговлю, то это не следует понимать в духе кровавой свирепости плантаторов Вест-Индии, так как он использовал своих невольников совершенно иначе, хотя его деятельность была причиной беспрестанной компрометации высших целей самыми низкими средствами.

В то время проблема золота считалась значительно более важной, чем работорговля, и большинство португальцев, большинство европейцев — вельмож, купцов, мещан, селян, ремесленников — были куда больше взбудоражены новизной зрелища первого туземного золотого песка, чем любым другим событием. То было несколько первых горстей этого песка, привезенного домой Гонсалвесом в 1442 г. и оказавшего такое магическое воздействие на общественное мнение, что интерес к плаваниям от узкого кружка передался каждому сословию и привлек добровольцев со всех сторон, ибо отныне экспедиция в Гвинею стала заветной мечтой всякого предприимчивого человека.

Но как бы их ни оправдывать, какими бы естественными и даже необходимыми они не казались, работорговля и страсть к золоту в Португалии и в романском христианстве препятствовали деятельности принца ровно столько же, сколько способствовали ей. Если дальнейшие открытия зависели от торговой выгоды, местных переводчиков и от привлекательности материальных посулов, то существовала уже хотя бы та опасность, что путешественники, вовсе не расположенные рисковать, а собирающиеся просто набить карманы, станут слоняться вдоль хорошо изученных берегов до тех пор, покуда не награбят столько, сколько смогут увезти, а потом просто объявятся в Сагресе с множеством новых душ, которые добрый принц должен спасти, но без единого слова или мысли об «обнаружении новых земель». А ведь цель в конечном счете была именно эта. Не к разорению северо-западного побережья стремился Генрих.

И вот он дал каравеллу одному из своих приближенных, Гонсало Де Синтра, «который был его стремянным», и «велел ему идти прямо к землям Гвинеи, не позволив почему бы то ни было отклоняться от курса». Но когда Де Синтра достиг мыса Бланко, ему пришло в голову, что он «с весьма незначительным риском мог бы взять там нескольких пленников».

Тогда с веселой дерзостью, несмотря на твердый приказ инфанта, он повернул корабль и бросил якорь в той самой бухте Аргена, где было уже захвачено так много пленных, но в этот раз Де Синтра был отрезан от остальных и убит вместе с семью другими толпой из двухсот мавров, и хроника, описывающая все такие подробности с величайшей дотошностью, не слишком разговорчива теперь, когда доходит до первых серьезных потерь, понесенных европейцами в их новых африканских набегах. Что же до остального, «да приимет господь душу, им сотворенную, и бытие, от него исходящее, яко же его есть. Habeat Deus animam quam creavit et naturam, quod suum est» (Азурара, гл. 27).

Еще три каравеллы, вскоре последовавшие за Де Синтра, были посланы с особым приказом христианизировать и цивилизовать туземцев где и как только будет возможно, и в результате явилась смелая попытка Жоана Фернандеса. Этот человек, прообраз всех Крузо следующих эпох, просил оставить его на побережье среди черных, «дабы по возможности выучиться повадке, речи и обычаям этого народа», и его оставили наедине с этим «грубым и варварским» племенем на семь месяцев на взморье Аренской банки, а взамен в Португалию взяли старого мавра.

Той же весной 1445 г. Нуньо Тристан предпринял третий вояж. «Но об этом, — говорит Азурара, — я не знаю ничего наверное или из первых рук, потому что Нуньо Тристан умер прежде, чем король Альфонсо (племянник дона Генриха) приказал мне писать сию историю». Но зато нам очень хорошо известно, что он направился прямо к острову Цапли в Арген, миновал песчаные пустыни, бросил якорь в виду земель, обильных и поросших пальмовыми деревьями, и, высадившись на берег, взял множество пленников. Так Нуньо Тристан первым посетил страну настоящих мерных. Иначе говоря, он достиг мыса Пальм, далеко отстоящего от мыса Бланко, где увидел пальмы и, что было очень важно, убедился в том, что пустыня имеет конец и что за нею вместо неподступной из-за жары области, где сами моря постоянно кипят, как в котле, лежат земли более плодородные, чем в любом северном поясе, и что мимо них люди могут идти дальше к югу.

Это подтвердила и следующая экспедиция, достигшая края большого западного склона африканского побережья и открывшая, что материк, вместо того чтобы бесконечно тянуться дальше на юг, к неведомой широте, здесь начинает резко суживаться.

Динис Диас, старший в семье, давшей Португалии нескольких величайших ее сынов и деятелей, попросил у принца каравеллу с обещанием «сделать больше, чем кто-либо прежде». Он хорошо трудился при старом короле Хуане и на этот раз тоже сдержал свое слово.

Миновав Арген, мыс Бланко и мыс Пальм, он вошел в устье Сенегала, Западного Нила, который отныне означал северную границу Гвинеи, или «Страны черных людей». «И то была немалая честь для нашего принца, могучая власть которого распространялась теперь на людей, живущих так далеко от наших мест и в такой близости к Египту». Как видно, Азурара, подобно Диасу и самому Генриху, не просто полагал, что Сенегал — это Нигер, Западный Нил черных, но и что португальские каравеллы теперь куда ближе к Индии, чем это было на самом деле, именно что они добрались до Лунных гор и истоков Нила.

Но Диас не довольствовался этим. Он открыл и миновал, как ему казалось, великий западный поток, вверх по которому можно доплыть, согласно верованиям эпохи, до таинственных истоков величайшей реки мира, и вниз, по восточному и северному руслу, до Каира и христианских морей. Он отправился дальше — к «огромному мысу, который он назвал мыс Верде», зеленому и красивому выступу, покрытому травой и деревьями и усеянному туземными селениями, который выдавался и Западный океан куда дальше любого мыса и за которым между тем не было больше западного берега, но только южный и восточный. От этого места Диас повернул в Португалию.

«Велико было удивление туземцев, смотревших с берега на его каравеллу, ибо они никогда не видели ничего подобного и не слышали о таком; одни принимали ее за какую-то рыбу, другие уверяли, что это наважденье, третьи же говорили, что это, должно быть, птица, плывущая по поверхности моря». Четверо из них набрались смелости выйти на каноэ и попытаться разрешить свои сомнения. Они плыли на этой маленькой лодке, выдолбленной из дерева, но, заметив людей на борту каравеллы, они помчались к берегу, и «из-за безветрия наши люди не смогли их догнать».

«И хотя, — замечает Азурара, — трофеи Дзниса Диаса были довольно скромны в сравнении с тем, что привозили до него, принц был чрезвычайно рад, что он добрался до земли негров и мыса Верде и до Сенегала», и не напрасно, так как эти открытия подтвердили успех трудов Генриха и с этого времени все хлопоты и противодействия устранялись. Моряки шли теперь к золотоносным странам, которые были открыты, или к землям пряностей, ставшим такими близкими; крайнюю апатию или страх быстро сменила столь же чрезмерная самоуверенность. Людям казалось, что они уже могут рвать плоды, хотя они еще не одолели и половины ствола. Задолго до того, как достигли Фернандо По, когда каравеллы еще не доходили до берегов Сьерра-Леоне, все в Португалии, от короля Альфонсо до простого портового матроса, «полагали, что отметка Туниса и даже Александрии давно была пройдена». Первые трудные шаги казались окончательной победой.

Но вот три охотника — Антан Гонсалвес и двое других, уже плававших на службе принца, — возглавили экипажи кораблей, чтобы исследовать и завоевать земли Гвинеи и возвратить Жоана Фернандеса. На мысе Бланко они водрузили большой деревянный крест, и «сильно дивиться сему бы должен всякий иноплеменник, случившийся рядом и не ведающий о наших походах вдоль побережья сего», — с ликованием замечает Азурара, подтверждая нам каждой такой случайной фразой, подчас оброненной совершенно простодушно и с искренней доверчивостью, что, по его представлениям и, стало быть, па взгляд его соотечественников и других европейцев 1450 г., португальцы не имели предшественников у гвинейского побережья.

Немного южнее Аренской луки с каравелл заметили на берегу человека, подающего знаки судам, и, подойдя ближе, они увидели Фернандеса, который многое мог рассказать им. За время своего семимесячного пребывания среди туземцев он совершенно приручил их и теперь мог провести каравеллы к базару, где в обмен на безделушки вождь мавров («кавалер по имени Ахуде Меймам») давал рабов и золото. Потом его отвезли домое, и он поведал свою историю принцу, а племена, населявшие Арген, подверглись опустошительным набегам.

Когда он в первый раз ступил на берег, рассказывал Жоан Фернандес дону Генриху, туземцы подошли к нему, сняли с него одежды и заставили его надеть другие, собственного их изготовления. Затем они повели его в глубь территории, весьма скудно поросшей травою, с песчаной и каменистой почвой, на которой едва ли могут произрастать деревья. Лишь редкие терновники и пальмы скрашивали скучное однообразие этой африканской прерии, по которой блуждало несколько кочующих пастухов в поисках пищи для своих стад. Ни цветов, ни стремительных ручьев, оживляющих пустыню, — так казалось поначалу Фернандесу, пока он не набрел на одно-два исключения, подтверждавшие правило. Туземцы берут воду из колодцев, говорят и пишут на языке, отличающемся от языка других мавров, хотя все эти люди, живущие в глубине страны, мусульмане, подобно берберам, соседям португальцев. Но они составляют особое племя, племя азанегай, великой берберской отрасли, которое четырежды — в XI–XIV вв. — приходило на помощь мусульманам в Испании.

И все же, говорил Фернандес, они совершенные варвары: они не знают ни закона, ни управления; пищей им служат молоко да семена диких горных трав и корни; мясо и хлеб для них — предметы редкой роскоши; то же и рыба для обитателей внутренних районов, но мавры на побережье не едят ничего кроме рыбы, и за месяцы, проведенные там, Фернандес видел людей, которые, так же как их лошади и собаки, ели и пили одно молоко, подобно младенцам. Не удивительно, что они слабее южных негров, с которыми они в постоянной войне, сражаясь при помощи хитрости, но не силы. Одеваются они в кожаные штаны и рубахи, но те, кто побогаче, носят на плечах особую накидку — такие богачи держат хороших скакунов и стада кобыл. Особо Фернандес был допрошен касательно тамошней торговли и религии, и его ответы и в том и в другом случае были не утешительны. Туземцы — фанатичные, темные почитатели «магометанских мерзостей», сказал он, а их торговля рабами и золотом оказалась весьма незначительной. Золото в той стране он видел — лишь на лодыжках женщин, принадлежавших вождям; золотой песок и черный товар, добываемый у негров, они переправляют на верблюдах в Тунис и на побережье Средиземного моря. Соль, большими запасами которой они обладают, доставляется с копей Тагаццы, из глубины материка. Вождь Ахуде Меймам, который был так добр к Фернандесу, жил во внутренних нагорьях; христианина — чужеземца заставили покинуть побережье, и он добрался до дворца, перенося все муки жажды: вода не попадалась им на пути, и в продолжение трех суток им нечего было пить.

Словом, рассказ Фернандеса делал бессмысленными любые дальнейшие попытки сухопутью исследований, поскольку вся доступная изучению область оказалась всего лишь пустыней с несколькими худосочными оазисами. И пока европейские мореплаватели, продвигаясь вдоль побережья к югу, не добрались до Конго, они, разумеется, не могли подыскать естественного и привлекательного пути в сердце Африки. Пустыни севера и запада, малярийные топи и заросли гвинейского берега прерывались узкими участками более здоровой и удобопроходимой территории, но португальцы сами делали все возможное, чтобы закрыть для себя эти пути, регулярно применяя в отношении туземцев свирепую жестокость и бессовестный обман.

За этой экспедицией Антана Гонсалвеса последовала еще одна, на этот раз неудачная, под началом Гонсало Пачеко, лиссабонского дворянина. Пачеко получил разрешение предпринять путешествие, построил и снарядил каравеллу и пригласил еще двоих разделить с ним риск и добычу. И вот, говорит Азурара, подняв флаги ордена Христа, они направились к мысу Бланко. Там, в одной лиге от мыса, они обнаружили деревню и надпись у берега, оставленную Антаном Гонсалвесом, содержавшую совет всем проходящим этим путем не затруднять себя попыткой пробраться в деревню и разорить ее, ибо она совершенно пуста. Поэтому они стали кружить вдоль Аренской банки, делая там и сям набеги, и захватили в плен 120 туземцев, из которых ни один ни для кого не представлял большого интереса, но, поскольку Пачеко и его люди хотели окупить затраты и получить от своего предприятия прибыль, постольку эта охота на людей была главным предметом их забот и основным содержанием их рассказов по возвращении.

Люди, подобные Пачеко и его приятелям, не были исследователями вовсе. Они остановились задолго до самой далекой отметки, достигнутой европейцем (Динисом Диасом), и единственным их открытием был новый мыс в сотне с чем-то миль за Аренской банкой. Продвигаясь дальше на юг вследствие того, что туземцы убегали при их приближении и оставляли побережье совершенно пустынным, «они подошли к выступу, который они нарекли мысом Святой Анны; за ним же рукав моря вдавался на четыре лиги вглубь», и тут они еще поохотились.

Всего же в поисках рабов и золота они прошли двести пятьдесят миль — 80 лиг — в направлении страны негров, где прежде них был Диас и где они увидели землю севернее Великого Западного мыса, зеленую и населенную людьми и обитаемую животными, но, едва они попробовали приблизиться к берегу и высадиться, как буря отбросила их в море. Три дня они боролись с нею, но в конце концов оказались у мыса Бланко, более чем в трех сотнях миль к северу, и оставили всякую надежду пробиться к неведомому югу, с готовностью вернувшись к более легкому занятию — охоте на рабов. В один из этих набегов группу в семь человек, отставшую от остальных шлюпок, одолела и истребила, подобно тому как это случилось с людьми Де Синтра, огромная толпа туземцев, «и да приимет господь в благости своей души их в святую обитель». Мавры похитили шлюпку и разбили, чтобы вытащить гвозди, И иные сообщали Азураре, что тела мертвецов были съедены свирепыми победителями. Во всяком случае, несомненно, добавляет он, что они имеют обыкновение пожирать печень своей жертвы и пить ее кровь, когда мстят за смерть родителей, или братьев, или детей, чтобы сполна отплатить тому, кто так жестоко их оскорбил.