В то время как Кадамосто и Диего Гомес несли флаг принца от берегов Европы дальше, «чем когда-либо досягали Александр или Цезарь», самого принца все более и более занимали планы новой священной войны с неверными.

Завоевание Константинополя в 1453 г. оттоманскими турками оказало устрашающее и побудительное воздействие на западное христианство в целом. В самом раздробленном романском государстве ходили толки о великих свершениях, хотя время и атмосфера для таких деяний давно миновали или еще не наступили. Одна Испания, часть западной церкви и государства, все еще горевшая крестоносным огнем XII столетия, была готова действовать. В частности, Португальское королевство в царствование Альфонсо V регулярно воевало в Марокко и желало и стремилось употребить людей и средства для большой Левантинской кампании. Поэтому, когда легат папы в 1457 г. приехал проповедовать священную войну, он был принят восторженно. Альфонсо пообещал собрать для войны с Оттоманской империей двенадцатитысячную армию и отчеканить новую золотую монету — крусадо — в память года освобождения.

Но одна Португалия не могла освободить Новый Рим, или святую землю, и, когда другие силы Запада отказались выступить, Альфонсо вынужден был удовольствоваться испытанным походом в Африку, но теперь ревностнее прежнего преследовал любимую свою цель — создать империю на суше по обе стороны пролива; и принц >в последний раз появился на государственном поприще в лагере своего племянника в Марокканскую кампанию 1458 г. Во время осады Малого Алькацера «господин инфант» приказал выдвинуть батареи, расположить орудия на высотах и вообще руководил осадой. Скоро в стене образовалась брешь, и город сдался на легких условиях, «ибо не затем пошел на них король Португальский, чтобы забрать их имущество или вынудить их платить дань, но чтобы послужить господу». Горожане должны были только оставить в Алькацере плененных христиан; сами же могли уйти вместе с женами, детьми и имуществом. Стойкий ветеран Эдуард Менезес стал правителем Алькацера и с отчаянной храбростью защищал город от всех попыток вернуть его. Когда осаждавшие предлагали ему условия, он в ответ предлагал им свои штурмовые лестницы, чтобы дать им больше шансов; когда они снимали осаду, он посылал спросить, не желают ли они немного задержаться, чтобы продолжить свои усилия, а то, мол, все окончилось слишком скоро.

Тем временем Генрих, возвратившись в Европу через Сеуту, в последний раз прибыл в свой город Сагрес. Его деятельность подходила к концу, и, собственно, в рассказе о ней остается рассмотреть только одну подробность. Большая Венецианская карта, известная как Камальдолезская карта Фра-Мауро, исполненная в монастыре Мурано, близ Венеции, представляет собой не только высшее достижение средневекового чертежного искусства, но и научный обзор исследований принца. Если деяния самого Генриха завершают средневековое исследование и открывают новый этап, то и эта карта, изображение и подтверждение его открытий, является не только последним планом старого типа, но и первой в новом роде — именно в том, что предполагал применение точных и тщательных методов портоланского черчения к картине всего мира. Это был первый научный атлас.

Но масштаб этой карты слишком велик, чтобы можно было дать сколько-нибудь подробное ее описание: она имеет шесть футов четыре дюйма в ширину, и каждая ее часть наполнена подробностями — итог трех лет непрерывного труда (1457–1459) Андреа Бьянко и всех первых исследователей и чертежников того времени. Вообще, этот труд отличает как внешняя тщательность, так и пышность исполнения; побережья, особенно средиземноморские и западноевропейские, почти совпадают с современной Адмиралтейской картой, хотя главный смысл всей работы составляют первые обозначения африканских и атлантических открытий принца Генриха.

«Карта Мира» Фра-Мауро (1457–1459)

Можно обнаружить известную склонность к преувеличению размеров рек, гор, городов и общих пропорций по мере того, как удаляешься от хорошо знакомых европейских территорий: Россия и Северная и Северо-Восточная Азия, пожалуй, слишком велики, но что касается центрального пояса, то надо признать, что вся область к западу от Каспия исследована скрупулезно и это лучшее по тому времени картографическое достижение.

Глядя на карту Фра-Мауро, невозможно тотчас же увидеть очертания Старого Света; и чем больше глядишь, тем достовернее они представляются в сравнении со всеми предшествующими попытками в этой области. Глядя на арабские карты и на средневековые христианские подражания им, сознательные или бессознательные (как в случае с испанским вариантом 1109 г.), невозможно отделаться от досадного чувства.

Почти безнадежны попытки угадать тут, хотя бы отдаленно, формы, соотношение или распределение частей света, у которых имелись названия и о которых в те времена, как может показаться, уже должно было существовать определенное представление.

Сопоставьте карту 1459 г. с Герефордской картой 1300 г. или с чертежом Идриси 1150 г. (изготовленным при христианском дворе в Сицилии) или поместите ее рядом с любой теоретической картой, появившейся за тысячу лет, на протяжении которых возникли Италия и Испания Фра-Мауро и принца Генриха, и тогда почти утратит смысл вопрос: неужели эти карты каким-то образом принадлежат одной и той же цивилизации? Что станет отвечать на это гиперкритицизм с его непогрешимым методом внутренних доказательств? Разумеется, карты сильно разнятся. С одной стороны, просто собрание невежественных каракуль, с другой — прообраз современных карт. И все-таки христианский мир ответствен и за то и за другое: он продирался сквозь невежество, предрассудки и традиции к свету более ясному и к знанию более истинному.

И если греческая география воскресла и снова вышла на свет, то это, по крайней мере отчасти, явилось следствием того воскрешения истинной науки, которое началось в то очень темное время, ночью XII века, в котором нам трудно различить признаки рассвета, если мы рассматриваем не столько теперешние достижения, сколько то, что оставили по себе жалкие, одурманенные дикари времен Аделяра, Бернарда, Аквината и Данте.

Со времени возвращения Генриха из Алькацера и до его смерти, пока изготовлялась Венецианская карта, прошло два года, в продолжение которых Диего Гомес открыл острова мыса Верде и отодвинул крайнюю южную отметку европейских открытий еще дальше на юг; однако о деятельности самого принца, за вычетом трудов его чертежников, известно немногое или ничего, кроме его указов. Указы эти касались торговых прибылей от гвинейской коммерции и поселенцев на новооткрытых землях у материка — Мадейре, Азорах, Канарах — и интересны как своего рода последняя воля и завещание принца своему народу, упорядочивавшее его колонии и предусматривавшее, пока не поздно, обработку земель, которые он исследовал. Уже 7 июня 1454 г. Альфонсо даровал ордену Христа для исследований «совершенных или имеющих совершиться на средства упомянутого ордена» духовную юрисдикцию в Гвинее, Нубии и Эфиопии со всеми правами, которые осуществляются в Европе и в родном Томаре.

Теперь же, 28 декабря 1458 г., принц Генрих подтвердил «в своем граде», что «указанный орден должен получать двадцатую долю всех товаров из Гвинеи», рабов, золото и все прочее; остальные доходы принадлежат преемнику принца в этом «царстве морей». Таким же образом 18 сентября 1460 г. принц препоручает церковные доходы от Порто-Санто и Мадейры ордену Христа, а церковное имущество — португальской короне. Он имел это право, ибо королевским указом от 15 сентября 1448 г. инфанту вменялся полный контроль над африканской и океанской торговлей и колониями. Как мы видели, ни один корабль не мог обойти Бохадор без его позволения; нарушавший это правило лишался своего корабля; все суда, плывшие с разрешения Генриха, обязаны были платить ему пятую или десятую часть стоимости своего груза.

Но приближался конец. Принцу было уже шестьдесят шесть лет, и он слишком мало щадил себя, чтобы надеяться на долгую жизнь. В последние годы возросшие нужды его дела принудили его занимать огромные суммы у сводного брата — миллионера, герцога Брагансы. Теперь богатства принца иссякали, как и его силы.

О его смерти мы знаем главным образом от его камердинера капитана Диего Гомеса, который был с ним до конца. «В лето Христово 1460, господин инфант Генрих сделался болен в своем граде на мысе Святого Винсента и от сей болезни скончался в четверг, ноября 13-го дня того же самого года. Король Альфонсо, бывший в то время со всеми его людьми в Эворе, объявил великий траур по смерти принца столь могучего, который снарядил такое множество судов, и столько богатств привез из земли негров, и так упорно сражался с сарацинами за веру.

В конце же того года король призвал меня к себе. До того времени я находился в Лагосе при теле господина моего принца, которое было перенесено в церковь Святой Марии и граде сем. И мне велено было посмотреть, не разложилось ли тело принца дотла, ибо такова была воля короля, чтобы его перенесли в монастырь Батальи, построенный отцом дона Генриха королем Хуаном. Но когда я осмотрел тело, я нашел, что оно сухо и не испорчено и облачено в грубую рубаху из конского волоса. Недаром поминает наша церковь, говоря: «Ниже даси преподобному твоему видети истления».

Ибо следует помнить, хоть и не мне здесь говорить о том, как чист был господин инфант, девственник до последнего дня, сколько добрых деяний совершил он за свою жизнь. Ибо то была бы длинная повесть. Но король Альфонсо велел перенести тело своего дяди в Ба-талью и положить его в часовне, построенной королем Хуаном, где покоятся также упомянутый король Хуани королева Филиппа, мать господина моего принца, и все пять братьев инфанта».

Он был сильного и крупного сложения, говорит Азурара, с крепкими, как ни у кого, руками и ногами. Он от природы имел красивую наружность, но от постоянных трудов открытое солнцу лицо его потемнело, выражение было строгим, а в гневе — ужасным. Храбрый сердцем, с острым умом, он имел страсть к великим свершениям. Стремление к роскоши и алчность не находили себе пристанища в его душе. Ибо с молодых лет перестал он употреблять вино, и, более того, обычно передавали, что он провел дни свои в нерушимом целомудрии. Он был так щедр, содержал такой знатный двор, основал для молодых людей своей страны такую большую и такую прекрасную школу, что ни один некоронованный принц Европы не шел с ним в сравнение.

Ибо все лучшие люди его народа и, более того, выходцы из чужих земель находили при его дворе радушный прием, так что порой удивительно было наблюдать и слышать там смесь языков, людей и обычаев. И никто из пришедших к нему с честью не покидал двора без какого-либо доказательства его расположения.

Лишь к себе он был суров. Все дни его проходили в труде, и нелегко поверить и то, как часто проводил он ночи без сна, возмещая неустанной своей деятельностью слабости других. Его достоинства и добродетели слишком велики, чтобы их можно было исчислить: мудрый и глубокомысленный, удивительных познаний и ровного поведения, учтивый в разговоре и манерах и весьма достойный в обращении; и вместе с тем ни один подданный самого низкого сословия не умел выказать более покорности и уважения своему господину, чем сей дядя своему племяннику с самого начала его царствования, когда король Альфонсо был еще в несовершенных летах. Стойкий в несчастьях и смиренный в удаче, господин мой инфант никогда не питал ненависти или злого умысла к кому бы то ни было, даже если его горько обижали, так что иные, говорящие так, словно им все известно, сказывали, что он не хотел воздавать за зло, а впрочем, был совершенно нелицеприятен. Так, они жаловались на то, что принц простил иных из его солдат, бежавших от него при атаке Танжера, когда он подвергался величайшей опасности. Он был всецело предан общественному служению и всегда с радостью брался за новые проекты для блага государства, принимая расходы на свой счет. Он прославился, воюя с неверными и миротворствуя всем христианам. И был всеми любим, ибо он любил всех, никогда никого не оскорбив, никогда никому не отказывая в должном уважении и любезности, как бы ничтожен ни был человек, не забывая, однако, своего положения. Никто никогда нс слышал, чтобы с уст его слетело грубое или неприличное слово.

Но более всего он был послушен святой церкви, посещая все службы и следя за тем, чтобы в его часовне они отправлялись столь же торжественно, как и во всяком кафедральном соборе. Он почитал все святое и любил оказывать почести и творить благо всем служителям веры. Чуть ли не половину года проводил он в посте, и нищие никогда не уходили от него с пустыми руками. Его сердце не знало иного страха, кроме страха согрешить.