Гранлиенский горный выгон очень живописен. Оттуда видно все селение. Прямо под ним — Сульбаккен, окруженный лесом, который отливает всеми оттенками красок, а дальше лежат остальные хутора; их тоже обступает со всех сторон лес, так что зеленеющие поля с усадьбами и постройками кажутся островками мира и счастья, отвоеванными у дикой природы. Глядя на селение с гранлиенского выгона, можно насчитать четырнадцать дворов. Сам Гранлиен находится в самом конце селения, и сверху видны только крыши дома и сараев, да и то если смотреть с самого края выгона. Тем не менее девушки часто глядели на дымок, который вился из труб Гранлиена.

— Мама сейчас варит обед, — говорила Ингрид. — Сегодня у нас солонина и сало.

— Слышишь, мужчин зовут домой, — вторила ей Сюннёве — Интересно, — где они работают сегодня?

И девушки смотрели на далекий дымок, который сначала шаловливо взлетал в сияющее солнцем небо, а потом словно одумавшись, успокаивался и расплывался над лесом широкой прозрачной полосой, которая постепенно становилась все тоньше, тоньше и наконец, подобно колеблющейся кисее, таяла в воздухе. О многом они передумали, глядя на родное селение.

Сегодня они смотрели на Нордхауг. Уже второй день там празднуют свадьбу, но торжества продлятся еще шесть дней, и оттуда то и дело доносятся громкие возгласы и выстрелы.

— Как весело там сейчас! — сказала Ингрид.

— А я им нисколько не завидую, — ответила Сюннёве, берясь за вязание.

— А все-таки хорошо бы побывать там, — обронила Ингрид словно невзначай. Она сидела на корточках и, смотрела на Нордхауг; там взад и вперед сновали люди; одни шли к риге, где, очевидно, стояли накрытые столы, другие парочками уходили подальше, о чем-то беседуя.

— Право же, не понимаю, что тебя тянет туда, — сказала Сюннёве.

— Да я и сама не знаю, — ответила Ингрид, сидя все в той же позе. — Верно, мне просто хочется потанцевать, — прибавила она. Сюннёве промолчала.

— Ты никогда не танцевала? — вдруг спросила ее Ингрид.

— Нет.

— Неужели ты действительно думаешь, что танцевать грешно?

— Право, не знаю.

Ингрид решила больше не задавать вопросов вспомнив, что гаугианцам запрещено танцевать самым строжайшим образом, и не стала расспрашивать подругу как относятся к танцам ее родители. Но потом, как бы продолжая невысказанную мысль, добавила:

— И все-таки лучшего танцора, чем Торбьорн я в жизни не видела.

— Да, он, наверно, хорошо танцует, — помолчав ответила Сюннёве.

— Ах, если бы ты видела, как он танцует! — воскликнула Ингрид, поворачиваясь к подруге. Но Сюннёве ответила:

— А я вовсе и не хочу видеть, как он танцует.

Ингрид удивленно посмотрела на Сюннёве, которая, низко склонившись над своим вязанием, считала петли. Вдруг она уронила вязание на колени, посмотрела куда-то далеко-далеко и сказала:

— Если бы ты знала, как я счастлива сегодня! Уже давно я не была так счастлива!

— Но почему? — спросила Ингрид.

— Почему… Потому что он не танцует сегодня в Нордхауге!

Несколько секунд она сидела, устремив взгляд в пространство, потом вдруг снова стала серьезной опустила голову и стала быстро вязать.

Ингрид думала о чем-то своем.

— Я думаю, многим девушкам в Нордхауге очень хотелось бы, чтобы он сейчас пришел, — сказала она

Сюннёве открыла рот, словно желая что-то возразить, но промолчала и снова взялась за вязание.

— Торбьорну очень бы хотелось пойти туда я уверена, что хотелось бы, — сказала Ингрид и тут же поняла, что этого говорить не следовало; она взглянула на Сюннёве, но та сидела пунцово-красная и, казалось, целиком ушла в работу. Ингрид припомнила все, что она сейчас наболтала, всплеснула руками и бросилась перед Сюннёве на колени. Она старалась заглянуть ей в глаза, но та все вязала и вязала… Тогда Ингрид рассмеялась и сказала ведь сколько дней уже прошло, а ты все еще скрываешь что-то от меня.

— О чем ты говоришь? — спросила Сюннёве, бросая на нее неуверенный взгляд.

— Ты сердишься вовсе не на то, что Торбьорн любит потанцевать, — сказала Ингрид. Сюннёве не отвечала. Лицо Ингрид расплылось в улыбке, она обняла подругу и шепнула ей на ухо:

— Ты сердишься на то, что он танцует с другими, а не с тобой!

— Что ты там болтаешь! — воскликнула Сюннёве, освобождаясь от объятий Ингрид. Она встала; Ингрид тоже встала и пошла за ней.

А все-таки ужасно жалко, что ты не умеешь танцевать! — сказала Ингрид и засмеялась. — Ужасно жалко! Знаешь что? Давай я научу тебя сейчас. — Она обняла Сюннёве за талию.

— Ну что ты от меня хочешь? — спросила Сюннёве.

— Хочу научить тебя танцевать, чтобы тебе не приходилось грустить, когда он танцует с другими!

Тут Сюннёве не выдержала и рассмеялась.

— Да ведь нас могут увидеть, — сказала она.

— Лучше ты ничего не придумала? — спросила Ингрид и тут же начала напевать какой-то веселый мотив, увлекая за собой Сюннёве в такт песенке.

— Нет, нет. я не хочу, это нехорошо, — сопротивлялась Сюннёве.

— Ты сама только сейчас сказала, что давно не была так счастлива, как сегодня, так пойдем же учиться!

— Но ведь это нехорошо, нехорошо!

— А ты попробуй и увидишь, как хорошо!

— Ах какая ты упрямая, Ингрид!

— Так сказала кошка воробью, который никак не хотел сидеть на месте, чтобы кошке было легче его сцапать. Идем танцевать!

— Да я бы с удовольствием, но…

— Я сейчас буду Торбьорном, а ты его молодой женой которая хочет, чтобы он танцевал только с ней одной.

— Но…

Ингрид уже напевала.

— Но…

Сюннёве еще пыталась что-то сказать, но тщетно, — она сама уже приплясывала. Впереди шла Ингрид, делая большие шаги и по-мужски размахивая руками, за ней плыла Сюннёве мелкими шажкам и с опущенными глазами. А Ингрид пела:

— Ну как, хорошо или не хорошо? — спросила Ингрид, когда они остановились, тяжело переводя дух. Сюннёве засмеялась в ответ и сказала, что ей хотелось бы поучиться танцевать вальс. Вокруг не было ни души и они, забыв обо всем на свете, принялись за дело. Ингрид показала подруге, как нужно ставить ногу, «потому что вальс — штука трудная».

— О, все в порядке, лишь бы попадать в такт! — сказала Сюннёве, и Ингрид решила, что можно попробовать. Они начали вальсировать, Ингрид пела, а Сюннёве ей подпевала, сначала тихо, а потом все громче и громче. Вдруг Ингрид остановилась и удивленно развела руками.

— Да ты, оказывается, умеешь танцевать вальс! — воскликнула она.

— Ну, не будем говорить об этом, — сказала Сюннёве и снова подхватила Ингрид.

— Но где же ты научилась?..

— Тра-ля-ля, тра-ля-ля! — запела Сюннёве и стала кружить подругу все быстрее и быстрее. А Ингрид пела:

— Какая странная песня, — сказала Сюннёве и остановилась.

— Я и сама не знаю, что это за песня. Ее пел Торбьорн.

— Эту песню сложил Славе-Бент, — сказала Сюннёве. — Я знаю ее.

— Правда? — спросила Ингрид немного испуганно. Она_была озадачена и некоторое время молчала. Вдруг она посмотрела вниз на дорогу и заметила, что по ней движется повозка.

— Сюннёве, посмотри, из Гранлиена кто-то едет!

Сюннёве тоже посмотрела в ту сторону.

— Это он? — спросила она.

— Ну конечно он. Он едет в город.

Действительно, это был Торбьорн, и он ехал в город. До города было далеко, и тяжело нагруженная телега медленно двигалась по пыльной дороге. Сульбаккенский выгон был виден с дороги как на ладони, и когда Торбьорна окликнули, он сразу догадался кто его зовет. Он влез на телегу и громко крикнул в ответ, так что эхо отдалось в горах. На выгоне затрубили в рожок, Торбьорн сел и стал слушать, а когда рожок умолк, он снова встал и крикнул:

— Ау-у-у!..

Так они и перекликались некоторое время, и Торбьорну было удивительно хорошо и весело. Изредка он поглядывал на Сульбаккен, и ему казалось, что никогда еще там не было столько солнца, как сегодня. Но пока он так сидел и смотрел то на выгон, то на Сульбаккен, он и думать забыл о лошади, а та вдруг понесла, словно обезумела. Торбьорна подбросило высоко в воздух — это лошадь сделала огромный прыжок в сторону и одна оглобля сломалась, а лошадь помчалась бешеной рысью по нордхаугскому полю, ибо дорога проходила как раз мимо Нордхауга. Пытаясь сдержать лошадь, Торбьорн вкочил на ноги, — между ним и лошадью началась борьба. Рзгоряченное животное норовило броситься вниз по склону холма, а Торбьорн не пускал. Улучив момент, он соскочил на землю и, прежде чем лошадь снова рванулась вперед, успел крепко ухватиться за оглоблю. Теперь лошадь не могла сдвинуться с места. Между тем вся поклажа была разбросана по земле, а лошадь стояла и испуганно дрожала. Торбьорн подошел к ней, взял под уздцы и стал успокаивать. Потом он отвел ее подальше от склона, чтобы она чего доброго не бросилась вниз, если опять понесет. Однако лошадь была так испугана, что не могла идти спокойно, и Торбьорну пришлось бежать за ней вприпрыжку все дальше и дальше до самой дороги. А вокруг валялись разбросанные в беспорядке вещи, черепки посуды, все было поломано, разбито, испорчено. Если раньше Торбьорн думал только об опасности, которая ему угрожала, то теперь он вдруг понял, как скверно все обернулось для него, и пришел в неописуемую ярость. Ему стало ясно, что ни о какой поездке в город теперь не может быть и речи, и чем больше он об этом думал, тем больше закипал гневом. Когда они вышли на дорогу, лошадь снова метнулась в сторону пытаясь освободиться. И тут Торбьорн не выдержал и дал волю своему бешенству. Левой рукой он схватил лошадь под уздцы, а правой стал хлестать ее по спине своим огромным кнутом. Обезумевшее от боли животное уперлось передними копытами ему в грудь, но Торбьорн оттолкнул лошадь в сторону и начал бить ее с еще большим ожесточением рукояткой кнута.

— Я научу тебя, проклятая скотина! — приговаривал он, осыпая лошадь ударами; та ржала и стонала, а он все бил и бил.

— Вот тебе, вот тебе, узнай силу моего кулака! — рычал он и наносил ей удар за ударом. Бедное животное отчаянно фыркало, пена падала Торбьорну на руку, но он ничего не замечал и хлестал ее все сильнее.

— Чтоб это было в первый, и последний раз, негодная тварь! — приговаривал он. — Вот тебе! Вот! На еще! — Лошадь уже не пыталась вырваться, она только вздрагивала и трясла головой после каждого удара, а когда кнут опускался на нее, она пригибалась к земле и издавала жалобное ржание. Вдруг Торбьорну стало стыдно, он опустил руку. В тот же миг он заметил, что у обочины дороги кто-то лежит, опершись локтями о землю, и громко смеется. Тут Торбьорн потерял всякое самообладание, от гнева у него потемнело в глазах и он не отпуская от себя лошадь, бросился на незнакомца с поднятым кнутом.

— Я тебе покажу, как смеяться! — крикнул он. Кнут со свистом опустился, но лишь слегка задел незнакомца, который с криком бросился в канаву. Стоя на четвереньках, он повернул голову к Торбьорну, выругался и скривил рот, словно хотел засмеяться. Но смеха Торбьорн не услышал и замер в изумлении, ибо вспомнил, что когда-то уже видел это лицо. Да, перед ним был Аслак.

Сам не зная почему, Торбьорн почувствовал, как по спине у него пробежал неприятный холодок.

— Это ты испугал лошадь? — спросил он Аслака.

— Что ты! Я лежал себе и спал, — отвечал Аслак, поднимаясь с земли. — А ты меня разбудил, когда как сумасшедший кинулся на свою лошадь.

— Это ты ее испугал! Все животные боятся тебя.

И Торбьорн похлопал лошадь по спине; она была, так измучена, что пот валил с нее градом.

— А я думаю, что лошадь твоя больше боится тебя, чем меня. Я никогда не мучил лошадей, — прибавил Аслак, все еще стоя на коленях в канаве.

— Меньше болтай! — сказал Торбьорн, угрожающе замахиваясь. Аслак выпрямился и вылез из канавы.

— Вон что! Значит, я много болтаю? Ну нет… впрочем… А куда это ты так торопился? — спросил он вкрадчиво, нетвердой походкой приближаясь к Торбьорну и покачиваясь из стороны в сторону. Он был пьян.

— Теперь уже мне некуда торопиться, — ответил Торбьорн, распрягая лошадь.

— Да, вот беда-то! — посочувствовал Аслак. Он подошел к Торбьорну совсем близко и снял шляпу. — Господи, какой ты стал красивый и как вырос с тех пор, как я видел тебя последний раз.

Аслак еле держался на ногах; он засунул руки в карманы и в упор разглядывал Торбьорна, который никак не мог выпрячь лошадь. Одному ему было трудно справиться, а прибегать к помощи Аслака не хотелось, так как вид у парня был ужасный: платье перепачкано в грязи, спутанные волосы в беспорядке торчали из-под старой вытертой до блеска шляпы, а лицо, такое знакомое, все время кривилось в улыбку; глаза его были почти прикрыты веками, и когда он смотрел на Торбьорна, голова у него была немного откинута назад, а рот полуоткрыт. Все лицо его казалось каким-то помятым, серым, движения вялыми; Аслак, очевидно пил. Торбьорн и раньше не раз встречал Аслака, но Аслак делал вид что не узнает его. Он был разносчиком товаров, ходил от хутора к хутору, бывал на всяких празднествах и вечеринках, потому что знал множество занятных истории и песен, и ему за это давали водку. Побывал он и на свадьбе в Нордхауге, но, как Торбьорн узнал позднее, устроил там, по своему обыкновению, драку между гостями и, чтобы ему потом самому не попало, предпочел вовремя удалиться.

— Хоть ты впрягай свою лошадь, хоть выпрягай, а все равно тебе придется заехать в Нордхауг, чтобы все привести в порядок, — сказал Аслак. Торбьорн и сам понимал, что без этого не обойтись, но уж очень ему не хотелось ехать в Нордхауг.

— Да ведь у них там большой праздник сегодня! — сказал Торбьорн.

— Значит, будет и большая помощь! — в тон ему ответил Аслак.

Торбьорн все еще колебался, но он прекрасно знал, что одному ему ни за что не справиться и ничего другого не остается как идти в Нордхауг. Он привязал лошадь и направился к хутору, который находился неподалеку. Аслак пошел за ним. Торбьорн повернулся и пристально посмотрел на Аслака, а тот засмеялся:

— В какой хорошей компании я возвращаюсь на свадьбу!

Торбьорн ничего не ответил, но пошел быстрее. Аслак, не отставал и во все горло распевал старинную песню «На свадьбу отправились двое крестьян».

— Куда ты так торопишься? — спросил Аслак. — Все равно свадьба от тебя никуда не убежит, — добавил он Торбьорн молчал.

Когда они подходили к Нордхаугу, навстречу им неслись звуки музыки и шум танцев, а из окон большого двухэтажного дома высовывались гости. Во дворе тоже толпились группы гостей, и Торбьорн видел, что они спорят, кто бы это еще мог прийти. Наконец его узнали и увидели вдали его лошадь и разбросанную по земле поклажу. Танцы тотчас же прекратились, и все собравшиеся высыпали во двор, как раз когда Торнбьоре и Аслак подходили к дому.

— Нежданно-негаданно попали на свадьбу! — прокричал Аслак, приближаясь вслед за Торбьорном к толпе гостей. Радостными криками они приветствовали Торбьорна, обступив его со всех сторон.

— Да благословит бог честную компанию, хорошее пиво на столе, красивых девушек в зале и музыканта на скамье! — громко сказал Аслак, пробираясь в самую середину толпы. Одни засмеялись, другие нахмурились, кто-то сказал:

— А разносчик Аслак, как всегда, в хорошем настроении!

Среди гостей у Торбьорна сразу же нашлось много друзей, которым он рассказал о своей беде. Они не разрешили ему самому идти за лошадью и поклажей и послали кого-то из работников. Жених, бывший товарищ Торбьорна по школе, пригласил его к столу отведать свадебного пива.

Некоторые из гостей, и в первую очередь, конечно, девушки, хотели потанцевать, другие предпочитали выпить еще немного и послушать рассказы Аслака, раз уж он вернулся.

— Но впредь будь осторожней, а то как бы тебе не попало! — сказали ему.

Торбьорн поинтересовался, где остальные гости, и ему пояснили, что недавно здесь произошла драка и многие сейчас отлеживаются по комнатам, иные сидят в сарае и играют в карты, а некоторые находятся там же, где Кнут Нордхауг. Торбьорн не стал допытываться, где сейчас находится Кнут Нордхауг.

Отец жениха, уже старик, сидел неподалеку, покуривая трубку и потягивая пиво. Он сказал:

— Ну, Аслак, расскажи-ка нам какую-нибудь историю поинтереснее, а мы послушаем!

— Все ли меня хотят слушать? — спросил Аслак, усаживаясь верхом на стуле, который стоял возле стола. Остальные гости тоже расселись вокруг стола.

— Ну конечно все, — сказал жених, наливая Аслаку стакан водки. — Я тоже тебя прошу.

— И многие меня просят? — снова спросил Аслак.

— Думаю, что да, — ответила молодая девушка, сидевшая на скамейке, и пододвинула ему бутылку вина. Это была новобрачная. Ей можно было дать лет двадцать, у нее были светлые волосы, худое тонкое лицо, большие глаза и глубокая складка вокруг рта. — Я очень люблю, когда ты рассказываешь, — прибавила она. При этом жених пристально посмотрел на нее, а отец жениха на сына.

— Да что и говорить, в Нордхауге всегда любили послушать мои истории, — сказал Аслак. — Честь вам и хвала! — крикнул он и залпом осушил стакан, поданный ему шафером невесты.

— Давай рассказывай! — послышались голоса. — Расскажи про цыганку Сигрид!

— Не надо, это очень страшно, — воспротивились другие, особенно женщины.

— Расскажи про битву под Лиром! — попросил барабанщик Свен.

— Давай лучше что-нибудь повеселее! — сказал какой-то долговязый парень.

Он был без пиджака и стоял, прислонившись к стене, а его правая рука словно невзначай пробегала по волосам молодых девушек, сидевших возле него. Девушки громко возмущались, но не выказывали ни малейшей охоты пересесть на другое место.

— Я вам сейчас буду рассказывать то, что сам захочу, — вдруг сказал Аслак.

— Черт побери! — выругался какой-то старик; он лежал на кровати и курил, одна нога у него свешивалась на пол, а другой он изо всех сил пнул красивую куртку, что лежала на спинке кровати.

— Не трогайте мою куртку! — закричал парень, стоящий у стены.

— А вы не трогайте моих дочерей! — ответил ему старик. И девушкам пришлось пересесть на другое место.

— И все-таки я вам расскажу то, что захочу сам! — повторил Аслак. — Водку в глотку лей, будет веселей! — добавил он и громко хлопнул в ладоши.

— Нет уж рассказывай то, что мы хотим, — заявил все тот же старик. — Водка-то наша!

— Ну и что же? — вызывающе спросил Аслак.

— А то, что если мы кормим свинью, то сами ее и заколем, — заявил старик, качая ногой.

Аслак снова закрыл глаза. Некоторое время он сидел неподвижно, потом голова его тяжело упала на грудь. Он не произносил ни слова. С ним пытались заговорить, но он ничего не слышал.

— Это его от водки так развезло, — заметил старик, лежащий на кровати.

Но Аслак вдруг открыл глаза, снова изобразил на своем лице улыбку и сказал:

— Ну ладно, сейчас вы услышите презабавную историю! — А через минуту добавил: — Помилуй бог до чего забавную! — И засмеялся, широко открыв рот, жутким беззвучным смехом.

— А у него и правда сегодня хорошее настроение! — заметил отец жениха.

— Так ведь и не без причины! — ухмыльнулся Аслак. — Итак, еще стаканчик на дорогу! — прибавил он, протягивая руку.

Ему пододвинули стакан водки. Он медленно осушил его, немного запрокинул голову, чтобы вытекло все до капли, проглотил и сказал, обращаясь к старику, лежащему на кровати:

— Ведь я теперь ваша свинья, которую вы откормили! — и засмеялся все тем же жутким смехом.

Потом он обнял руками колено и несколько раз поднял и опустил ногу, при этом тело его мерно раскачивалось из стороны в сторону. Наконец он начал рассказывать:

— В одной долине жила-была молодая девушка. Не важно, в какой долине и как звали девушку; не все ли равно? Но эта девушка была красива, по крайней мере так казалось хозяину хутора, — тс-с-с, — у которого она служила. Она получала хорошее жалованье, очень хорошее, но раз она заполучила даже больше, чем ей причиталось, заполучила ребенка. Соседи говорили, что от хозяина, но это говорили соседи, а сам хозяин молчал, потому что был женат, и девушка тоже молчала, потому что она была гордая, бедняжка. И получилось так, что вокруг купели, в которой крестили новорожденного, витала ложь, и парню от этого не поздоровилось, ой, как не поздоровилось; ведь его вроде как крестили во лжи. Все-таки девушке этой разрешили остаться на хуторе, но, как легко можно было ожидать, это пришлось не по душе жене хозяина. Стоило девушке появиться в доме, как та плевала ей вслед, а если ее малыш выходил во двор поиграть с другими детьми, хозяйка велела им гнать ублюдка с глаз долой. «И поделом ему!» — бывало говорила она.

Днем и ночью приставала она к мужу, требуя, чтоб он прогнал проклятую цыганку со двора. Но тот крепился, крепился до тех пор, пока еще был мужчиной. А потом он запил, и баба взяла над ним верх. Плохо пришлось тогда несчастной девушке, и с каждым годом ей жилось все хуже и хуже. Она чуть не умирала с голоду со своим малышом, который никак не хотел перейти в лучший мир.

Прошел год, за ним другой, третий, так прошло восемь лет, а девушка все жила на хуторе. И вот настало время, когда ей пришлось уходить со двора. Уйти-то она ушла, но перед тем хутор заполыхал ярким пламенем и сгорел вместе с хозяином, который накануне здорово напился. Хозяйка с детьми спаслась, а потом сказала, что дом подожгла эта проклятая девка, которая жила у них. Кто знает, может быть и она… А может быть и нет…

Странный он был парень, ее сын. В восемь лет он уже видел, как мать его надрывается на работе от зари и до зари, и рано узнал, что такое горе-злосчастье, потому что мать его часто говорила об этом, когда он спрашивал, отчего она все время плачет. Сказала она ему об этом и перед тем, как ее увезли, а он ушел и ночевал неизвестно где. Ей дали десять лет каторги, потому что на суде она сказала, что это она зажгла хутор таким ярким пламенем… Соседи просто из кожи лезли, чтобы, помочь мальчику, ведь у него была такая скверная мать. А потом он ушел в другую деревню подальше от родных мест, и там ему тоже помогали не меньше, потому что там никто не знал, какая у него скверная мать, а сам он, я думаю, не хотел говорить об этом. Недавно мне сказали, что видели его пьяным, и вообще, говорят, он здорово пьет последнее время. Правда это или нет, — я не знаю; знаю только, что ничего другого ему не остается, как пить… И вообще он очень дурной человек, можете мне поверить. Он не любит людей, еще больше не любит, когда они хорошо друг к другу относятся, но больше всего он не любит, когда хорошо относятся к нему самому… Ему бы хотелось, чтобы все на свете были такими же, как он… Впрочем, об этом он не говорит вслух, разве только если пьян, и тогда… Тогда он горько плачет, плачет так, что слезы градом катятся у него из глаз… А чего он плачет? Ведь он ни у кого не украл ни скиллинга, никому не причинил зла, не в пример многим другим, — одним словом, плакать ему незачем. А все-таки он плачет, горько плачет. И если вам доведется увидеть, как он плачет, не верьте ему, потому что плачет он просто так, спьяну, и в такие минуты на него лучше не смотреть.

И Аслак упал со скамейки на пол, сотрясаясь от рыданий, но скоро затих и заснул.

— Ну, вот свинья и опьянела, — сказал старик, лежащий на кровати. — Он всегда хнычет, как напьется.

— Нет, это просто ужасно! — сказали молодые девушки, выходя из комнаты.

— А чего еще от него ждать, если он рассказывает то, что ему взбредет в голову, — сказал старик, останавливаясь в дверях. — И черт его знает, что люди находят в его рассказах, — прибавил он, поглядывая на новобрачную.