Уже на другой день Сюннёве узнала, что Торбьорн был на свадьбе в Нордхауге. Об этом ей рассказал младший брат Торбьорна, который пришел на горный выгон. Но перед тем как отпустить брата на выгон, Ингрид поймала его в сенях и научила, что нужно говорить Сюннёве, а что не нужно, Сюннёве узнала очень немного: по дороге в город у Торбьорна сломалась телега, и он заехал в Нордхауг, чтобы починить ее; там он сцепился с Кнутом и в драке получил несколько синяков; сейчас он лежит в постели, но ничего опасного у него нет — вот и все, что ей рассказали. Услышав это, Сюннёве скорее рассердилась, чем опечалилась. И чем больше она над этим раздумывала, тем тяжелее у нее становилось на душе. Ведь сколько раз он обещал ей вести себя так, чтобы ее родители не могли к нему придраться. Можно было подумать, что сам господь решил разлучить их. Но все равно, что бы там ни случилось, они всегда будут вместе, — решила Сюннёве и заплакала.

На гранлиенский выгон редко кто захаживал, и вот время шло, а Сюннёве по-прежнему ничего не знала о Торбьорне. Неизвестность мучила ее, Ингрид все не появлялась, и Сюннёве стала догадываться, что стряслась какая-то беда. Теперь уж она не распевала так весело, собирая вечеров коров, как бывало раньше, и плохо спала по ночам, — ей очень недоставало Ингрид. Поэтому днем она чувствовала себя утомленной, и у нее все время было плохое настроение. Она хлопотала по хозяйству, скребла ведра и горшки, приготовляла сыр и доила коров, но делала все это с мрачным и унылым видом, без огонька, так что младший брат Торбьорна и другие ребята, которые пасли с ним скот, стали догадываться, что между Сюннёве и Торбьорном что-то есть, и это давало им обильную пищу для разговоров.

На восьмой день после того, как Ингрид позвали домой, под вечер, у Сюннёве было тяжелее на сердце, чем когда бы то ни было. Прошло так много времени, а о Торбьорне по-прежнему ни слуху ни духу. Сюннёве оставила работу и стала смотреть на родной хутор; это хоть немного заменяло ей общество друзей, а ей не хотелось быть сейчас одной. Она сидела так долго, что почувствовала усталость, положила голову на руку и тотчас же уснула; солнце сильно припекало, и сон ее был неспокойный. Ей снилось, что она находится в своей комнате на Сульбаккене, где она обычно спала. Она ощущала чудный аромат цветов, но это был не тот аромат, к которому она привыкла, — казалось, это пахли полевые цветы. Но как они могли попасть сюда? — подумала Сюннёве и выглянула из окна. Ах, вот оно что, в саду стоял Торбьорн и сажал полевые цветы.

— Милый, зачем ты это делаешь? — спросила она.

— Твои цветы все равно не будут расти! — сказал он и пошел с ними в глубину сада.

Сюннёве стало жаль цветов, и она попросила, чтобы он принес их ей.

— Что ж, с удовольствием, — сказал Торбьорн, собрал цветы и пошел к ней.

Но Сюннёве, очевидно, была уже не в своей комнатке наверху, потому что он сразу очутился возле нее. Вдруг в комнате появилась мать.

— Господи Иисусе! — воскликнула она. — Что здесь нужно этому скверному мальчишке из Гранлиена?

Она бросилась вперед и загородила Торбьорну дорогу. Но это его не остановило, и они вступили в борьбу.

— Мама, мама, он только хотел принести мне цветы! — умоляла Сюннёве и плакала.

— А мне все равно, что он хотел принести, — отвечала мать, не отступая ни на шаг. Сюннёве так испугалась, так испугалась, что даже не знала, кому желать победы, матери или Торбьорну; но ни один из них не должен погибнуть, это она знала наверняка.

— Осторожней, не наступите на мои цветы, — закричала Сюннёве, но какое там: мать и Торбьорн бились все с большим ожесточением, и чудесные цветы рассыпались по полу. Мать топтала их, Торбьорн тоже то и дело наступал на цветы. Но когда в пылу борьбы Торбьорн уронил цветы, он вдруг стал страшно безобразен: волосы у него выросли длинные-предлинные, лицо стало огромным, глаза злыми, а на руках выросли когти, и он вонзил их в мать.

— Мама, осторожней, разве ты не видишь, что это не он, осторожней! — закричала Сюннёве. Она хотела броситься на помощь матери, но ноги ее словно приросли к полу. Тут ее кто-то позвал, потом еще и еще раз. Вдруг Торбьорн исчез, исчезла и мать. Ее опять позвали:

— Я здесь, — крикнула Сюннёве и проснулась.

— Сюннёве!

— Я здесь, — снова откликнулась она и подняла голову.

— Где ты? — послышалось в ответ. «А, это мама», — подумала Сюннёве; она встала и пошла навстречу матери, которая поджидала ее, держа в одной руке корзинку, а другой закрывая глаза от солнца.

— Что же ты спишь на голой земле! — сказала мать.

— Я только прилегла немного отдохнуть, и не успела оглянуться, как заснула, — ответила Сюннёве.

— Нужно быть осторожней, дитя мое… В этой корзинке есть кое-что для тебя. Отец вчера уехал, и я напекла ему пирожков на дорогу.

Но Сюннёве почувствовала, что мать пришла не затем, чтобы принести ей поесть. Очевидно, сон ее был в руку. Карен, так звали мать Сюннёве, была невысокая худая женщина с белокурыми волосами и живыми голубыми глазами. Она редко улыбалась, когда говорила с незнакомыми людьми. С годами черты ее лица заострились, движения стали резкими, и она всегда была чем-то озабочена.

Сюннёве поблагодарила мать за вкусные вещи, которые та ей принесла, взяла корзину и стала рассматривать свертки.

— Подожди, подожди, — сказала мать. — Я вижу, ты еще не вымыла посуду из-под молока. Сначала надо было все привести в порядок, а потом ложиться спать.

— Мама, это только сегодня я не помыла.

— Ну ладно, давай я тебе помогу, раз уж я пришла сюда, — сказала Карен, подбирая подол платья. Надо все делать как следует и при мне и без меня.

Карен направилась к навесу, где стояли подойник и кринки. Сюннёве медленно пошла за ней.

Они тотчас же принялись за дело. Мать осмотрела маленькое хозяйство дочери и нашла, что Сюннёзе была неплохой хозяйкой. Она надавала ей множество полезных советов и помогла перемыть всю посуду. Так прошел час или два. Пока они работали, мать рассказывала Сюннёве о всяких домашних новостях, о том, как она была занята, когда собирала, отца в дорогу. Потом она спросила, не забывает ли Сюннёве помолиться богу перед сном, ибо, сказала она, «если ты об этом забудешь сегодня, то назавтра работа будет валиться у тебя из рук».

Когда все было готово они пошли на луг и уселись на траву, поджидая коров. Едва они сели, как мать спросила, скоро ли Ингрид опять придет на пастбище. Сюннёве знала об этом не больше, чем мать.

— Да, вот какие люди бывают! — сказала Карен, и Сюннёве поняла, что она имеет в виду не Ингрид. Ей очень хотелось переменить тему разговора, но она не решалась.

— Тот, кто забывает бога, непременно попадет в беду, когда меньше всего этого ждет, — сказала Карен.

Сюннёве промолчала.

— Нет, я всегда говорила, что из этого парня ничего путного не выйдет. Так вести себя, как ему только не стыдно!

Они сидели на траве к глядели вниз в долину, но друг на друга смотреть избегали.

— Ты знаешь, что произошло с ним? — спросила мать, быстро взглянув на дочь.

— Не знаю, — ответила Сюннёве.

— Ему очень плохо, — сказала Карен.

У Сюннёве стеснило грудь, она стала задыхаться.

— Это опасно? — с трудом спросила она.

— Он получил удар ножом в бок, и еще его сильно избили.

Сюннёве почувствовала, как лицо ее заливает краска. Она порывисто отвернулась, чтобы мать не увидела ее лица.

— А что было потом? — спросила она как можно спокойнее, но мать заметила, что грудь ее высоко вздымается от волнения, и потому ответила:

— Больше ничего не было.

Тогда Сюннёве начала понимать, что случилось что-то ужасное.

— Он лежит? — спросила она.

— Господи, конечно, лежит… Мне жалко его родителей. Они ведь такие хорошие люди. И отдали ему все, что только могли, — господь не взыщет с них за сына.

Сюннёве пришла в такое отчаяние, что даже не могла собраться с мыслями, а мать ее продолжала:

— Как хорошо, что никто не связал с ним свою жизнь. Правду говорят люди: что господь ни делает, все к лучшему.

У Сюннёве кружилась голова, будто она катилась вниз с высокой горы.

— Ведь я всегда говорила отцу: «Да сохранит нас господь, ведь у нас одна-единственная дочь, и мы должны беречь ее». Отец твой немного мягкосердечен, хотя он и хороший человек. И счастье, что он слушается добрых советов, которые ему подсказывает сам господь бог.

Только сейчас Сюннёве вспомнила об отце, вспомнила, какой он хороший, добрый, и ей стало еще труднее бороться со слезами, которые вот-вот были готовы хлынуть у нее из глаз. Впрочем, теперь эта борьба была бесполезной — она разрыдалась.

— Ты плачешь? — спросила Карен, взглянув на дочь, но та спрятала лицо.

— Да, плачу, я вспомнила о папе… — И слезы градом полились по ее щекам.

— Но что с тобой, дитя мое?

— Я сама не знаю, что на меня нашло… может быть, я боюсь за папу; вдруг какая беда случится с ним по дороге, — всхлипывала Сюннёве.

— Что такое ты болтаешь? — возмутилась мать. — Ну что может с ним случиться? Ведь он едет всего-навсего в город.

— Да, а ты вспомни, что случилось с тем… с другим, — рыдала Сюннёве.

— Ах, с ним!.. Ну, отец твой не будет валять дурака, как этот мальчишка, уж можешь мне поверить. Он вернется домой целым и невредимым, господь да сохранит его.

Глядя на слезы дочери, которые не переставая текли из ее глаз, Карен стала раздумывать над их истинной причиной. Поразмыслив немного, она сказала:

— Ты знаешь, доченька, на свете есть много плохого, и нужно утешать себя тем, что могло быть еще хуже.

— Плохое это утешение, мама, — сказала Сюннёве, горько плача.

У Карен не хватало духу сказать дочери то, что давно накипело у нее на сердце, и она лишь заметила:

— Всевышний сам часто решает, что для нас хорошо, а что плохо, и в том, что произошло с Торбьорном, проявилась воля всевышнего.

Она встала, потому что из-за холма послышалось мычание коров, звон колокольчиков и возгласы ребят, пасущих стадо. Коровы, сытые и спокойные, медленно спускались вниз по склону горы. Карен постояла немного, глядя на стадо, потом попросила Сюннёве помочь ей осмотреть коров. Сюннёве неохотно поднялась и пошла вслед за матерью, но шла она очень медленно.

Карен Сульбаккен здоровалась со своим стадом. Мимо нее проходили одна корова за другой, они узнавали ее и приветствовали мычанием. Карен гладила их, разговаривала с ними и радовалась, что коровы были гладкие и упитанные.

— Да, — говорила она, — господь бог никогда не забывает тех, кто помнит о нем.

Она помогла Сюннёве загнать коров в стойла, потому что сегодня у Сюннёве дела шли из рук вон плохо, однако Карен ничего не сказала ей. Потом она помогла дочери подоить коров, хотя из-за этого она и задержалась на выгоне гораздо дольше, чем рассчитывала. Когда они процедили молоко и Карен стала собираться в дорогу, Сюннёве решила было проводить ее немного.

— Что ты, совсем не нужно, — сказала мать. — Ты, наверно, устала и хочешь отдохнуть.

Она взяла пустую корзинку, подала дочери руку и сказала, пристально глядя на нее:

— Скоро я опять приду посмотреть, как ты тут управляешься… А ты всегда помни о своих близких и выкинь из головы дурных людей.

Едва мать скрылась из виду, как Сюннёве начала лихорадочно думать, как бы ей узнать, что делается в Гранлиене. Она позвала брата Торбьорна и хотела было послать его в деревню, но когда тот пришел, Сюннёве решила, что будет опрометчиво доверить ему свою тайну. Поэтому на вопрос, зачем она просила его прийти, Сюннёве ответила: просто так. Потом она решила, что пойдет сама. Ее мучила неизвестность, и она бранила про себя Ингрид, которая оставила ее в полном неведении о судьбе Торбьорна. Ночь была светлая, и до Гранлиена было рукой подать. Тут Сюннёве снова вспомнила слова матери, и снова на ее глаза навернулись слезы. Однако она не стала мешкать и, накинув платок, пошла вниз по тропинке в обход, чтобы не наткнуться на ребят, пасших коров.

Она шла все быстрее и быстрее и под конец уже бежала, а камешки так и летели у нее из-под ног и катились вниз, пугая ее своим шумом. И хотя она знала, что это всего лишь камни, ей казалась, что кто-то бежит за ней, и тогда она останавливалась и прислушивалась. Но вокруг не было ни души, и она бежала еще быстрее.

Вдруг она наступила на большой камень, лежавший на краю дороги, и камень с грохотом покатился вниз, ломая кустарник. Сюннёве страшно испугалась, но еще больше она испугалась, когда увидела, что впереди нее по дороге движется какое-то странное существо. Сначала ей пришло в голову, что это какое-нибудь чудовище. Она остановилась, сдерживая дыхание, — чудовище на дороге тоже остановилось.

— Э-э-эй! — послышался крик.

Да ведь это мама! Сюннёве тотчас же сошла с дороги и спряталась в кустах. Она сидела там до тех пор, пока не убедилась, что мать не узнала ее и не возвращается обратно. Нет, Карен не было видно. Но и после этого Сюннёве не сразу вышла из своего убежища. Когда же она наконец вышла на дорогу, то старалась идти помедленнее, чтобы снова не догнать мать. Она проскользнула незамеченной мимо своего дома и вскоре подошла к Гранлиену.

При виде знакомого хутора Сюннёве снова почувствовала волнение, и чем ближе она подходила, тем больше волновалась. Хутор спал, вдоль стен стояли сельскохозяйственные орудия, штабелем лежали нарубленные дрова, а сверху был воткнут топор. Сюннёве прошла по двору и юркнула в дверь; там она снова остановилась, осмотрелась и внимательно прислушалась, но вокруг царило безмолвие. И пока она так стояла, не решаясь подняться наверх к Ингрид, она вдруг вспомнила, что несколько лет назад в такую же точно ночь Торбьорн пришел в ее садик и посадил там цветы. Она быстро сняла башмаки и поднялась по лестнице.

Ингрид очень испугалась, когда, проснувшись, увидела Сюнннёве, которая будила ее.

— Ну, что с ним? — шепотом спросила Сюннёве.

Ингрид окончательно проснулась и хотела начать одеваться, чтобы хоть немного выиграть время и не отвечать сразу. Однако Сюннёве села на край постели и, попросив ее не вставать, повторила свой вопрос.

— Ему теперь лучше, — сказала Ингрид. — Я как раз хотела идти к тебе на выгон.

— Ингрид, дорогая, не скрывай от меня ничего. Каких бы ты мне страшных вещей ни наговорила, я все равно готова к самому худшему.

Ингрид очень не хотелось огорчать подругу, но Сюннёве была в таком отчаянии и так торопила Ингрид с ответом, что у той не было времени подбирать слова. Сюннёве шепотом спрашивала, Ингрид шепотом отвечала, и мертвая тишина, царившая вокруг, придавала особенно глубокий смысл их словам. Наступила та трагическая минута, когда смотрят в глаза самой печальной правде. Но девушки решили, что на этот раз Торбьорн совсем не виноват, и можно только пожалеть его, а никак не сердиться. Они горько плакали, но только тихо; особенно горько плакала Сюннёве, которая сидела, согнувшись, на краю кровати. Ингрид старалась хоть немного утешить ее, вспоминая о том чудесном времени, когда они были неразлучны; но, как это часто бывает, всякое, даже самое маленькое воспоминание о днях, когда улыбалось солнышко, в минуту скорби вызывает лишь слезы.

— Он спрашивал обо мне? — прошептала Сюннёве.

— Он почти не разговаривает.

Ингрид вспомнила о записке, которую написал Торбьорн, и у нее защемило сердце.

— Ему трудно говорить?

— Не знаю, но зато он много думает.

— А он читает что-нибудь?

— Ему читает мама, он просит ее читать каждый день.

— А что он говорит, когда она читает?

— Почти ничего, только слушает. Лежит и смотрит на нее.

— Он лежит в комнате, которую вы покрасили?

— Да, в той самой.

— А смотрит иногда в окно?

— Смотрит.

С минуту они молчали. Потом Ингрид сказала:

— Ты, помнишь, как-то подарила ему маленького святого Иоанна? Он висит на окне и поворачивается то в одну, то в другую сторону.

.— Ну, да все равно, — вдруг сказала Сюннёве решительно, — Что бы ни случилось, я никогда в жизни не расстанусь с Торбьорном.

Ингрид очень смутилась.

'— Ты знаешь, доктор говорит, что еще неизвестно, вернется ли к нему здоровье.

Сдерживая рыдания, Сюннёве подняла голову и некоторое время молча смотрела на Ингрид. Потом она снова опустила голову и глубоко задумалась. Последние слезинки медленно скатились по ее щекам, но больше слез не было. Она сложила руки и сидела неподвижно. Казалось, Сюннёве приняла какое-то важное решение. Она вдруг встала, улыбнулась и, наклонившись к Ингрид, нежно поцеловала ее.

— Ингрид была очень взволнованна. Но прежде чем она успела вымолвить хоть слово, Сюннёве пожала ей руку и сказала:

— До свиданья, Ингрид! Я пойду домой одна, — и быстро повернулась к двери.

— Подожди, для тебя есть записка, — прошептала Ингрид. . I

— Записка? — спросила Сюннёве.

Ингрид тотчас вскочила, нашла записку и подошла к Сюннёве. Левой рукой она сунула записку ей за корсаж, а правой обвила ее шею и поцеловала, и Сюннёве почувствовала, как по ее лицу катятся горячие крупные слезы. Потом Ингрид вывела Сюннёве из комнаты и заперла дверь, потому что у нее не хватало духу увидеть, что будет дальше.

Сюннёве тихо спуталась по лестнице в одних чулках, но так как в голове у нее роилось множество всяких мыслей, она по неосторожности споткнулась и на мгновение разбудила спящую тишину. Сюннёве страшно испугалась, опрометью выскочила на улицу и, схватив башмаки, бросилась бежать мимо домов, по полю и так до самых ворот. Там она остановилась, надела башмаки и стала быстро подниматься в гору.

Сердце ее учащенно билось. Она что-то напевала и шла все быстрей и быстрей. Наконец она устала и присела отдохнуть. Тут она вспомнила о записке…

Сюннёве просидела там всю ночь. Настало утро, залаяла собака, мальчики проснулись — пора было доить и выпускать на пастбище коров, а она все не возвращалась.

Пока ребята размышляли, куда девалась Сюннёве, а она, как оказалось, не ложилась спать всю ночь, Сюннёве пришла на выгон. Она была очень бледна, но спокойна. Не сказав никому ни слова Сюннёве приготовила ребятам завтрак, дала им с собой еды и стала помогать доить коров.

Туман еще окутывал холмы, вереск на красновато-бурой пустоши сверкал капельками росы; было прохладно; стоило одной собаке залаять, как ей тотчас же отвечали другие. Стадо выгоняли на пастбище. Коровы мычали, задирая морды в чистое небо, и медленно брели по тропинке. Неподалеку сидела собака, она встречала и провожала лаем каждую корову, а когда в загоне не осталось ни одной, она погнала стадо дальше. Из-за холма доносился звон колокольчиков, лай собаки; каждый звук так отчетливо отдавался в утреннем воздухе, что даже в ушах звенело, а тут еще мальчики вздумали соревноваться, кто умеет громче аукать. Чтобы не слышать всего этого шума и гама, Сюннёве спустилась вниз к тому самому месту, где она когда-то беседовала с Ингрид. Она не плакала, а сидела неподвижно, глядя в пространство; изредка до нее доносился шум, который все отдалялся и отдалялся, и чем дальше он уходил, тем казался гармоничнее. Сюннёве начала что-то напевать, сначала тихо, потом все громче, громче, и скоро она уже пела чистым звонким голосом. Она сложила эту песню по образцу другой, которую знала еще ребенком.